Мотивация и деятельность / X. Хекхаузен. — 2-е изд. — СПб.: Питер; М.: Смысл, 2003. — 860 с: ил. — (Серия «Мастера психологии»).

Книга «Мотивация и деятельность» известнейшего немецкого ученого X. Хекхаузена является в этом смысле уникальной для российского читателя, поскольку предлагает обобщающее изложение психологии мотивации, выводящее эту область на принципиально новый уровень. Со времени ее первого выхода в свет в России, ставшего событием в научном мире, прошло около двадцати лет, но за это время она не потеряла своей актуальности. Второе издание по сути представляет собой новую книгу с концептуально переработанным материалом и измененной структурой, приближенной к структуре учебника, что упростит работу с ней преподавателям вузов и студентам психологических факультетов.

Психология мотивации, как она существует сегодня, представляет собой одну из наиболее сложных и противоречивых областей современной психологии, для которой характерны обилие эмпирических ис-следований и нехватка общетеоретических идей. Книга «Мотивация и деятельность» известнейшего не¬мецкого ученого X. Хекхаузена является в этом смысле уникальной для российского читателя, поскольку предлагает обобщающее изложение психологии мотивации, выводящее эту область на принципиально новый уровень. Со времени ее первого выхода в свет в России, ставшего событием в научном мире, про¬шло около двадцати лет, но за это время она не потеряла своей актуальности. Второе издание, по сути, представляет собой новую книгу с концептуально переработанным материалом и измененной структурой, приближенной к структуре учебника, что упростит работу с ней преподавателям вузов и студентам психо¬логических факультетов.

Оглавление

Предисловие редакторов второго русского издания ......................15
Предисловие автора ко второму немецкому изданию ....................20
Предисловие автора к русскому изданию 1986 г..........................21
Предисловие автора к первому немецкому изданию .....................22
Глава 1. Исследование мотивации: проблемы и подходы  ...............25
Повседневный опыт и три проблемные области..........................26
Виды наивного объяснения поведения ..................................31
Объяснение неосуществленных действий .......................;.......33
Парадокс последовательности ..........................................34
Индивидуально-специфическое поведение ..............................37
Мотив как объяснительное понятие .....................................38
Мотивация .............................................................40
Образование намерений и воля .........................................43
Действие ...............................................................45
Фаза после завершения действия  .......................................48
Краткий обзор главы ...................................................50
Глава 2. Основные направления в исследовании проблем мотивации.....54
Поколение пионеров....................................................55
Направление психологии воли ..........................................60
Разработка проблем в теории инстинктов ...............................67
Теоретико-личностное направление разработки проблем мотивации .....71
Линия психологии мотивации в узком смысле........................76
Линия когнитивной психологии .....................................82
Линия психологии личности........................................84
Разработка проблем в теоретико-ассоциативном направлении ...........87
Линия психологии научения.........................................88
Линия психологии активации........................................97
Заключение ...........................................................106
Глава 3. Мотивация в теориях черт  ................................ 108
Мотивация в теориях черт: мотивы.....................................108
Идеографический подход Оллпорта.................................109
Черта как «нейропсихическая целостность» .........................111
Интуитивно-характерологическая теория черт: Филипп Лерш.......112
Факторно-аналитическая теория черт: Раймонд Б. Кеттелл ..........115
Классификация мотивов на основе инстинктов:
Уильям Мак-Дауголл............................................122
Классификация мотивов на основе отношений
личности и окружения: Генри А. Мюррей ........................126
Иерархическая модель классификации мотивов: Абрахам Маслоу ... 130
Базовые эмоции как рудиментарные мотивационные системы..........134
Проблема таксономии в классификации мотивов .......................142
Три принципа отбора...............................................144
Вычленение класса мотивов на примере деятельности достижения ... 147
Глава 4. Ситуационные детерминанты поведения..................... 150
Стимульно-реактивные связи..........................................152
Потребность и влечение ...............................................153
Теория влечения ......................................................157
Предварительные условия влечения ................................160
Побудительные стимулы ...........................................161
Независимость влечения и привычки ...............................162
Энергетическое действие влечения..................................164
Подкрепляющий эффект редукции влечения ........................164
Неспецифичность влечения.........................................166
Приобретенные влечения. Влечение как интенсивный стимул ..........168
Фрустрация ........................................................169
Страх как приобретенное влечение.................................: 171
Теория конфликта.....................................................175
Теория конфликта Левина ..........................................175
Модель конфликта Миллера........................................177
Применение модели конфликта.....................................180
Теории активации.....................................................184
Понятие активации................................................184
Потенциал возбуждения и его действие .............................187
Когнитивная оценка ситуации в психологии мотивации ................192
Эмоция как результат когнитивной оценки ситуации ...................193
Ситуации, инициирующие эмоции ..................................194
Специфичность нейровегетативных реакций, связанных с эмоциями .. 195
Двухфакторная теория эмоций Шахтера ............................196
Эффект Валинса ...................................................199
Оценка угрожающих ситуаций.........................................201
Когнитивный баланс  ..................................................204
Когнитивный диссонанс ...............................................205
Конфликты после принятия решения ...............................208
Вынужденное согласие .............................................209
Селекция информации .............................................213
Несогласие с убеждениями социальной группы......................213
Неожиданные результаты действий и их последствия ...............214
Исследования когнитивного диссонанса в историческом аспекте.....218
Теории когнитивной оценки ситуации с точки зрения проблем психологии мотивации .....................220
Заключение ........................................................221
Глава 5. Ожидание и привлекательность как детерминанты мотивации . . . 222
Теория поля Левина .................................................225
Модель личности...................................................227
Напряженные системы в модели личности ..........................228
Модель окружения .................................................232
Постдиктивность, а не предиктивность модели окружения...........234
Отношения между двумя моделями .................................236
Экспериментальные работы, проведенные в рамках теории поля ........241
Последствия незавершенных действий ..............................241
Усложнения эффекта Зейгарник....................................243
Замещающие действия  .............................................245
Психологическое расстояние и сила валентности ....................247
Анализ целенаправленных действий Толмена ..........................248
Ожидание и целенаправленность ...................................249
Эффекты привлекательности .......................................250
Латентное научение: разделение научения и мотивации  .............253
Матрица «ожидаемой ценности» ....................................255
Ожидание и привлекательность в рамках теории S—R ..................257
Ранние исследования Халла ........................................258
Средний и поздний этапы исследований Халла ......................261
Дальнейшее развитие теории Спенсом ..............................262
Последующая разработка теорий.......................................263
Избыточность понятия «подкрепление реакции» ....................266
Анализ Уокером понятийного аппарата теории научения ............267
Боллсовская когнитивная модель мотивации привлекательностью ... 268
Квазифизиологическая модель мотивации привлекательностью Биндры ....................................272
Теории «ожидаемой ценности»........................................274
Теория принятия решений.............................................276
Уровень притязаний и теория результирующей валентности............279
Ожидание успеха и валентность ....................................282
Модель выбора риска Аткинсона.......................................283
Теория социального научения Роттера .................................289
Эмпирические доказательства ......................................290
Теория инструментальности ...........................................292
Модель инструментальности Врума.................................294
Три частные модели валентности, действия и исполнения ...........296
Модель выполнения ................................................298
Результат и следствия действия.....................................299
Эмпирическая проверка ............................................300
Заключительные замечания.........................................303
Глава 6. Волевые процессы: реализация интенций....................304
Психология воли Аха..................................................305
Волевой акт и детерминирующая тенденция.........................307
Три типа проблем в исследовании волевых процессов  ..................309
Упорство: поддержание устойчивости тенденции действия в процессе достижения цели.................309
Инициирование действия...........................................311
Преодоление препятствий в ходе реализации действия ..............312
Теория контроля за действием Куля ...................................316
Процессы, опосредующие контроль за действием ....................317
Два модуса контроля: ориентация на действие и ориентация на состояние.......................................320
Некоторые эмпирические данные ...................................321
Модель «Рубикона» ...................................................326
Мотивационное и волевое состояния сознания ......................327
Эмпирические данные ..............................................329
Четыре фазы действия..............................................340
Формирование интенции в подготовительной мотивационной фазе ........................342
Инициирование действия: процессы преакциональной волевой фазы..................................343
Акциональная волевая фаза........................................344
Постакциональная мотивационная фаза: оценка результата действия .....................................347
Глава 7. Тревожность............................................350
Общая тревожность ...................................................351
Ситуативные побуждающие эффекты ...............................352
Тревожность как диспозиция и как состояние .......................354
Экзаменационная тревожность.........................................356
Гипотеза внимания в исследованиях экзаменационной тревожности...................................358
Негативное влияние мыслей, связанных с самооценкой..............360
Когнитивные помехи или реакция на свою неспособность ...........363
Эффекты терапевтического вмешательства..........................365
Глава 8. Мотивация достижения................................... 367
Эволюционно-психологические аспекты ...............................368
Измерение мотива.....................................................370
Тематический апперцептивный тест ................................371
Измерение мотивации достижения..................................372
Разработка ключевых категорий анализа содержания рассказов......374
Измерение мотива достижения  .....................................375
Измерение тенденций «надежды на успех» и «боязни неудачи» ......376
Методика ТАТ для обоих мотивов достижения ......................379
Критерии качества методики. Измеряемые переменные
как теоретические конструкты ...................................381
Согласованность как проблема измерения и формулирования конструктов .................... 382
Другие методики ...................................................385
Поведенческие корреляты различий в мотивах .........................387
Социокультурные индексы мотива и историко-экономические изменения.............................................390
Тендерные различия и «страх успеха» ..................................393
Исследования в русле модели выбора риска ............................395
Функциональная зависимость валентности от мотива ...............396
Выбор: максимальное произведение ожидания и побудительности ......402
Субъективная вероятность успеха...................................403
Уровень притязаний: выбор задания и постановка целей.............405
Типичный и атипичный сдвиг уровня притязаний ...................409
Максимизация аффекта или максимизация информации ............410
Настойчивость ........................................................411
Анализ условий Физера ............................................412
«Тенденция инерции» незаконченных заданий .........................414
Результаты деятельности достижения..................................416
Школьная успеваемость ............................................416
Сила мотивации и достижения: количество и качество...............417
Теория цели Л оке: проблема воли...................................420
Эффективность решения задач.........................................423
Эффективность ....................................................423
Эмпирические доказательства ......................................424
Другие подходы; внимание и контроль над усилиями ................427
Кумулятивные достижения ............................................427
Двоякая роль силы мотивации в кумулятивных достижениях........428
Эмпирические доказательства ......................................429
Соотносительные нормы оценки результатов...........................430
Первичность индивидуальной соотносительной нормы с точки зрения психологии мотивации.....432
Соотносительно-нормативная ориентация ..........................436
Соотносительно-нормативная ориентация
как мотивационное понятие .....................................439
Глава 9. Оказание помощи........................................443
Социобиологические перспективы .....................................444
Из истории исследований психологических аспектов помощи  .......447
Ситуационные факторы ...............................................451
Взвешивание затрат и пользы.......................................452
Диффузия ответственности.........................................453
Нормы ................................................................455
Норма социальной ответственности....................J............455
Теоретико-нормативная концепция Шварца.........................456
Норма взаимности..................................................458
Перспективы суждения с точки зрения партнеров по действию .............................................460
Объяснительные подходы ..........................................462
Каузальная атрибуция со стороны помогающего.....................463
Каузальная атрибуция со стороны нуждающегося в помощи .........466
Атрибуция намерений со стороны получателя помощи  ..............467
Атрибуция намерений со стороны помогающего .............!.......467
Сопереживание........................................................468
Сопереживание в свете теории научения ............................469
Сопереживание в психоэволюционном аспекте ......................470
Эмпатическая эмоция в свете психологии мотивации................472
Личностные диспозиции...............................................475
Наброски модели мотивации помощи ..................................479
Мотивация помощи и модель «ожидаемой ценности»...................483
Глава 10. Агрессия ..............................................485
Границы агрессивного поведения ......................................485
Биологические перспективы ...........................................490
Социобиологические аспекты.......................................491
Нейробиологические аспекты.......................................495
Нормы ...............................................................501
Взаимность: норма возмездия .......................................503
Норма социальной ответственности
и самооправдание при ее нарушении .............................505
Из истории психологических исследований агрессии ...................508
Теории влечения ...................................................508
Фрустрационная теория агрессии ...................................509 -
Теория социального научения ......................................509
Экспериментальное изучение агрессии..............................512
Ситуационные факторы агрессивного поведения .......................514
Намерение .........................................................514
Атрибуционно-психологический анализ................................515
Ожидание достижения цели агрессии и возмездия
за агрессивное поведение........................................517
Благоприятствующие агрессии ключевые раздражители .............519
Удовлетворение, приносимое запланированными результатами агрессии..............................520
Самооценка ........................................................521
Внешняя оценка....................................................523
Эмоция гнева и общее состояние возбуждения .........................524
Дополнительные источники возбуждения ...........................525
Индивидуальные различия и наброски концепции мотива агрессивности...............................527
Стабильность агрессивного поведения ..............................527
Личностные характеристики........................................529
Конструкт «мотив агрессивности» ..................................530
Мотивы агрессии по Ольвеусу ......................................532
Мотивы агрессии по Корнадту ......................................534
Агрессия как цель действия: гипотеза катарсиса ........................536
Уточнение гипотезы катарсиса с позиций теории мотивации.........536
Недостаточная убедительность экспериментов по изучению катарсиса................................538
Уточнение проблемы путем
непосредственного измерения мотивации ........................541
Глава 11. Социальные связи: мотивация аффилиации и мотивация близости ......................546
Онтогенетические и эволюционно-биологические аспекты социальных связей.................................547
Мотивация аффилиации...............................................550
Симпатия ..........................................................551
Социальная тревожность ...........................................551
Мотив аффилиации ...................................................553
Измерение мотива аффилиации.....................................554
Поведенческие корреляты данных ТАТ .............................560
Физиологические и нейроиммунологические корреляты................566
Опросники ............................................................ 567
Мотивация близости  ..................................................570
Измерение мотива близости и его поведенческие корреляты .........571
Близость и аффилиация ...........................................574
Глава 12. Мотивация власти  ......................................575
Мотивационная основа .............................................576
Источники власти ..................................................577
Поведение и власть.................................................578
Биологические аспекты................................................582
Индивидуальные различия деятельности власти: мотив власти  .........583
1.           Овладение источниками власти...................................583
2.          Способности .....................................................583
3.         Деятельность власти .............................................584
4.          Моральность цели................................................585
5.          Страх перед последствиями действий власти ......................586
6.           Предпочтение определенных сфер использования власти..........586
Определения мотива власти  ...........................................587
Определение Вероффа..............................................588
Определение Юлимана .............................................589
Определение Уинтера ..............................................590
Типология стадий развития мотивации власти ......................595
Резюме..........................................................598
Связь ожидания и ценности............................................599
Сдерживаемый мотив власти, иммунная система и состояние здоровья .. 601
Психоиммунологические эффекты..................................603
Констелляции мотивов власти, достижения и аффилиации .............604
Экспериментальные исследования ..................................605
Мотив власти в критериальных группах.............................606
Демографические различия и исторические перемены ...............613
Глава 13. Приписывание причин: теория каузальной атрибуции ........615
Приписывание причин в процессе мотивации ..........................616
История проблемы и смежные исследования ...........................617
Феноменальное и каузальное описания .............................617
Межличностное восприятие в социальной психологии ..............620
Внутренний и внешний контроль ...................................620
Концепция «личной причастности» де Чармса.......................622
Каузальная атрибуция и редукция когнитивного диссонанса.........622
Теория самовосприятия Бема.......................................623
Атрибуция внутренних состояний возбуждения .....................624
Основные позиции и модели...........................................625
Каузальная атрибуция: потребность или способность?...............626
Мотивация контроля ...............................................628
Каузальная атрибуция как регулятор социальных отношений........628
Первоначальная постановка вопроса и модели исследования атрибуции ...............................630
«Наивный анализ деятельности» Хайдера...........................631
Модель соответственного вывода Джоунса и Дэвиса.................634
Углубление модели Троупом .......................................637
Ковариационная модель Келли .....................................638
Эмпирическая проверка ковариационной модели.................... 641
Конфигурационные понятия: каузальные схемы по Келли ...........644
Четыре вопроса, ведущие к углубленному пониманию феноменов атрибуции .........................647
Вопрос «Когда?» ...................................................647
Вопрос об используемой информации...............................651
Вопрос об эффектах ожидания......................................652
«Фундаментальная ошибка атрибуции»............................. 653
Мотивационная предубежденность атрибуции .........................655
Атрибуция успеха и неудачи, служащая сохранению самооценки --655
Контрзащитная атрибуция..........................................656
Обслуживание самооценки или рациональная обработка информации? .. 656
Расхождение в перспективе суждений о себе и о других.................659
Новая концепция расхождений в перспективе наблюдения ..........660
Асимметрия атрибуции при смене наблюдателем перспективы.......662
Атрибуция ответственности  ...........................................663
Мотивационная предвзятость атрибуции ответственности ...........666
Глава 14. Атрибуция деятельности достижения ......................668
Классификация параметров причин....................................669
Сочетание условий, приводящее к использованию тех или иных
каузальных элементов ..............................................672
Информация о ковариации .........................................672
Каузальные схемы..................................................673
Обусловленные мотивами различия в атрибуции .......................677
Последствия атрибуции успеха и неудачи ..............................680
Прогнозирование успеха других людей..............................687
Параметр локализации: самооценочные эмоции ........................688
Самооценочные эмоции: атрибуция относительно способностей и старания ...............................689
Виды самооценочных эмоций .......................................690
Параметр контроля: внешняя оценка и переживание себя ...............693
Каузальные параметры и эмоции.......................................695
Эмоции, переживаемые по достижении результата ..................696
Поведенческие проявления ............................................699
Выбор задания .....................................................699
Запрашивание обратной связи......................................700
Настойчивость .....................................................702
Результативность достижений ......................................703
Самооценка как принцип мотивации ...................................704
Мотив достижения как система самооценивания ....................705
Эмпирические подтверждения модели самооценивания .............707
Применение полученных данных: «атрибуционная терапия»............710
«Переживание себя источником действия» ..........................710
Освоение моделей атрибуции .......................................711
Вклад теоретико-атрибутивного подхода в изучение мотивации достижения ....................713
Глава 15. Дальнейшие перспективы развития психологии мотивации .... 717
Внутренняя и внешняя мотивация .....................................717
Различные концепции внутренней и внешней мотивации ...............718
Влечения без редукции влечения ...................................718
Свобода от цели ....................................................719
Оптимальный уровень активации или рассогласования..............719
Самоутверждение ..................................................720
Радостная поглощенность действием................................722
Однородность тематики (эндогенность) действия и его цели.........723
Оценка различных концепций ......................................725
Ослабление внутренней мотивации под воздействием
внешнего подкрепления ............................................727
Ослабляет ли внутреннюю мотивацию регулярное подкрепление? ... 729
Внутренняя и внешняя привлекательность в моделях «ожидаемой ценности» .......................................731
Оценка состояния исследований ....................................732
Расширенная модель мотивации .......................................735
Ожидания..........................................................738
Привлекательность.................................................740
Решающие мотивацивнные параметры расширенной модели.........741
Смена мотивации: динамическая модель действия Аткинсона и Берча ... 745
Перемена действия: «Динамическая модель действия»...............745
Объяснительная ценность динамической модели действия...........749
Эмпирическая проверка модели...................................751
Выученная беспомощность ............................................752
Экспериментальная парадигма, ориентированная
на деятельность достижения ................................754
Улучшение достижений вместо ухудшения.............................757
Два подхода к объяснению улучшения достижений..................760
Тип атрибуции, способствующий обобщению:
стабильно-глобально-внутренний ...................................761
Атрибутивный стиль как личностная переменная....................764
Генерализация беспомощности .....................................764
Атрибутивный стиль и депрессия ...................................765
«Когнитивный дефицит» у беспомощных и депрессивных людей __768
Беспомощность и контроль над действием...........................769
Функциональный дефицит .........................................770
Функциональный дефицит или стабильно-глобальный
атрибутивный стиль .............................................771
Генезис беспомощности.............................................774
Представления о себе..................................................776
Традиционные исследования представления о себе ..................777
Переход к динамичным переменным представлений о себе...........779
Переменные представлений о себе в исследованиях
мотивации достижения .............................................783
Представление о своих способностях и модель расчета усилий .......785
Выбор задания, настойчивость и обращение за обратной связью .....787
Самооценочные представления во время оценивания
выполнения задания.............................................788
Связь представления о своих способностях с мотивом ...............788
Список литературы..............................................790
Алфавитный указатель...........................................855
Предисловие редакторов второго русского издания

1
Психология мотивации в ее нынешнем виде является одной из наиболее сложных и противоречивых областей современной психологии, нередко вызывающей растерян¬ность и замешательство у впервые приближающегося к ней исследователя. Если в середине XX века предмет, границы и специфика психологии мотивации были впол¬не понятны, то теперь эта область оказалась фактически распределенной между пси¬хологией личности, психологией регуляции деятельности и саморегуляции и бурно развивающейся когнитивной психологией. Налицо обилие частных эмпирических исследований при дефиците общетеоретических идей. В особенно сложном положе¬нии оказываются русскоязычные читатели. После публикации первого русского из¬дания книги Хайнца Хекхаузена  других обобщающих книг на русском языке по этой теме просто не выходило, если не считать отдельных переводов классических текстов (3. Фрейда, К. Юнга, К. Левина, А. Маслоу, Э. Фромма и Л. Фестингера) и пары ско¬рее удручающих учебников «по теме», отражающих эту область примерно в том виде, который она имела в середине прошлого века — как свет далекой звезды, принося¬щий нам ее образ многолетней давности.
Судьба психологии мотивации повторяет судьбу других областей психологии и других областей знания, превращающихся из авторских учений в науку: по мере накопления эмпирического знания общая часть предметной области, не вызываю¬щая разногласий у разных школ, становится все обширнее, а полигон, на котором стал¬киваются альтернативные теоретические воззрения, все меньше. Можно утверждать, что уже в 1960-1970-е гг. в основном завершилась классическая, или «авторская», эпоха в психологии мотивации и тесно переплетающейся с ней психологии лично¬сти, когда границы между предметными областями и между разными научными подходами («школами») еще были четко обозначены.
Поэтому трудно переоценить — как с точки зрения объема, сделавшего бы честь целому институту, так и с точки зрения уровня и тщательности анализа, позволив¬шего связать между собой в единую целостную картину десятки теорий, сотни ме¬тодик и тысячи эмпирических исследований, — этапную работу, выполненную в этой области Хайнцем Хекхаузеном. Это не просто учебник по психологии моти¬вации и не просто обобщающая монография — это книга, которая выводит обшир¬ную предметную область на принципиально новый уровень. Не будет преувеличе¬нием назвать ее энциклопедией психологии мотивации. Такие книги в истории нашей науки чрезвычайно редки, а их авторы заслуженно приобретают известность как ведущие психологи своего времени .
2
Научная работа — любил повторять Хекхаузен — это типичный пример незакон¬ченного действия. Для последнего, как известно из классических исследований Блюмы Вульфовны Зейгарник и Курта Левина, характерна тенденция постоянно¬го возобновления. Это замечание, безусловно, носит автобиографический харак¬тер. Вся жизнь Хекхаузена представляет собой редкий пример верности одной и той же научной проблеме — проблеме движущих сил поведения человека.
Как ученый Хекхаузен сформировался в интеллектуальном поле гештальт-психологии, представителем третьего поколения которой он является — после «отцов-основателей» (Вертхаймера, Кёлера, Коффки и в определенном смысле Левина) и их прямых учеников, таких как Вольфганг Метцгер — единственный крупный гештальт-психолог, остававшийся в Германии во время войны, С Метцгера начинается трудный процесс возрождения немецкой научной психологии в послевоенный пе¬риод, и Хекхаузену предстояло сыграть в этом процессе выдающуюся роль. Именно у Метцгера Хекхаузен сначала учился в Мюнстерском университете, а затем работал в качестве ассистента, защитив первую (как мы бы сказали, «кандидатскую») диссер¬тацию, посвященную помехоустойчивости действия и мотивации достижения.
По собственному признанию Хекхаузена, в самом начале карьеры на него про¬извели сильное впечатление две книги; «Исследования личности» Генри Мюррея  и «Намерение, воля и потребность» Курта Левина . С первой работой была связа¬на идея неосознаваемых мотивов, которые могут исследоваться лишь в деятельно¬сти, а не реактивно, т. е. не с помощью традиционных опросников. С этим связаны его методические работы 1960-х гг., направленные на стандартизацию Тематиче¬ского апперцепционного теста (ТАТ) Мюррея для точной диагностики отдель¬ных видов мотивов, прежде всего мотива достижения. Со второй книгой — по¬нятие воли, одно из основных понятий житейских представлений о личности. В 1970-е гг., став профессором Рурского университета в Бохуме, Хекхаузен попы¬тался разработать общую феноменологическую теорию волевого действия, извес¬тную сегодня как «модель Рубикона», осуществив научную реабилитацию понятия «воля» (эта модель приняла завершенный вид к середине 1980-х гг. в публикациях Хекхаузена и его сотрудников, в первую очередь Ю. Куля). Работы возглавлявшей¬ся им «бохумской группы» психологов быстро получили международное призна¬ние. К этому времени он уже выдвинулся в ряд ведущих европейских психологов, став президентом Немецкого психологического общества, объединяющего в сво¬их рядах ученых ФРГ, Австрии, Швейцарии и Западного Берлина.
Прекрасный экспериментатор, Хекхаузен одновременно работает над обобщени¬ем теорий и фактов, накопленных за полстолетия исследований мотивации. Главная книга Хекхаузена «Мотивация и деятельность» вышла в издательстве «Шпрингер» в 1980 г. Эта работа довольно быстро была переведена на русский язык и выпуще¬на в 1986 г. издательством «Педагогика», сразу же став событием и для отечествен¬ных психологов. Надо сказать, что одной из причин теплого приема книги Хекхаузена в Советском Союзе были, можно сказать, особые отношения между ведущей отечественной школой психологии деятельности и школой Курта Левина, с кото¬рой был связан Хекхаузен. Эти отношения проявлялись как в концептуальной близости и перекличках между ними, так и в личных взаимоотношениях — вплоть до уникальной биографии Б. В. Зейгарник, ставшей одной из ключевых фигур сначала Берлинской, а впоследствии Московской психологической школы .
3
Первый из авторов этой вступительной статьи (Б. В.) был научным редактором русского издания 1986 г. (второй — одним из переводчиков) и хорошо помнит все особенности сложной атмосферы тех лет, с которыми была сопряжена подготовка этого издания. Уместно включить сюда некоторые личные воспоминания.
С началом советской военной интервенции в Афганистане произошло резкое ухудшение отношений с Западом, так что и без того ограниченная коммуникация с западными коллегами и обмен научной литературой стали практически невоз¬можными. Тем не менее, во время Международного психологического конгресса в Лейпциге летом 1980 г. тогдашнему директору издательства «Шпрингер» Хорсту Дрешеру удалось передать мне верстку еще не вышедшей книги Хекхаузена. Было ясно, что ничего подобного на русском языке нет и книгу нужно переводить. В этом удалось убедить московское издательство «Педагогика». Последовали дли¬тельные письменные переговоры этого издательства с автором, который первона¬чально не обнаружил никакого желания быть опубликованным в Советском Со¬юзе. Лишь после моего личного письма и вмешательства издательства «Шпрингер» Хекхаузен дал согласие, а затем — после еще одного прямого вмешательства Дрешера — написал предисловие к русскому переводу.
Вероятно, что в этом эпизоде проявилась элементарное нежелание Хекхаузена, бывшего крупным госчиновником, а не только ученым, избыточными контактами с «восточным блоком» поставить под удар внезапно открывшиеся тогда перед ним и немецкой психологией перспективы. Дело в том, что как раз в это время он ини¬циирует создание и становится директором Института психологических исследо¬ваний общества Макса Планка (первого из целой сети существующих в настоящее время академических институтов такого рода — психолингвистики, когнитивной нейропсихологии, психологии развития, эволюционной антропологии и психоло¬гии). Почти одновременно он становится членом, а затем и председателем Немец¬кого научного совета при правительстве ФРГ, координирующего все ведущиеся в стране фундаментальные и прикладные исследования. В этом качестве он, кстати, повлиял на принятие многих решений, затрагивающих судьбы немецкоязычной психологии. Эту политику, которая до сих пор оказывает благотворное влияние на ее развитие, можно было бы определить как стратегию контролируемого роста: постепенное создание новых факультетов, но и ограничение числа студентов, из¬учающих психологию.
К концу 1980-х научные контакты русских ученых с Западом оживились. Всего лишь за несколько лет мюнхенский институт Хекхаузена успел превратиться в один из ведущих европейских и мировых центров в целом ряде областей психоло¬гических исследований. В 1988 г. я получил приглашение на международную кон¬ференцию, организованную под Мюнхеном обществом Макса Планка. Конферен-ция проходила под патронажем Хекхаузена, но он так и не появился на церемонии открытия. Говорили, что у него грипп. В перерыве ко мне подошел председатель оргкомитета и сказал, что Хекхаузен хотел бы встретиться со мной один на один, но я должен учесть, что заболевание крайне тяжелое и у него нарушена речь. Встре¬ча состоялась в его институте на следующий день. Хекхаузен производил совер¬шенно нормальное впечатление, но действительно практически не мог говорить и поэтому вынужден был объясняться жестами, а вечером, когда наш «разговор» был продолжен в соседнем ресторане, писал на салфетках записки. На них же он набро¬сал планы нескольких неожиданных для меня экспериментов по изучению бессоз¬нательной (имплицитной) памяти на незаконченные действия и интенции. Фено¬менологические описания эффекта Зейгарник, оказывается, могли быть дополнены точными моделями, основанными на результатах хронометрических эксперимен¬тов в духе когнитивной психологии.
Через несколько месяцев Хайнц Хекхаузен скончался от опухоли левой височ¬ной доли мозга. Эксперименты, о планах которых он рассказал мне в тот вечер, были выполнены в течение последующего десятилетия его учеником Юлиусом Кулем и в особенности учеником последнего Томасом Гошке .
4
Уже будучи смертельно больным, Хекхаузен продолжал работать над новым вари¬антом своего фундаментального руководства по психологии мотивации. Он успел завершить второе, полностью переработанное, дополненное и одновременно сокра¬щенное издание, которое вышло в свет уже после его смерти, в 1989 г. Это та же, но во многом уже новая книга. Во-первых, Хекхаузен дополнил все главы новыми материалами интенсивно развивавшихся в 1980-е гг. исследований мотивации, в частности оказавших большое влияние на мировую психологию исследований Б. Вайнера, К. Двек, А. Бандуры, Э. Деси, Р. Райана, Ю. Куля и многих других. Во-вторых, он концептуально перестроил книгу, включив в нее очень важную новую шестую главу, посвященную проблеме воли и своей новой модели Рубикона. В-тре¬тьих, он сократил часть материала, в результате чего книга в целом приобрела бо¬лее стройный вид, хотя ряд сокращений вызывает сожаление, в частности исключе¬ние автором бывшей 13-й главы, посвященной развитию мотивации. В результате, при сохранении вся многоплановости книги, структура ее стала более «прозрачной», что, безусловно, несколько упростит задачу студентам, использующим ее в каче¬стве учебного пособия.
Со дня публикации прошло почти 15 лет. Конечно, наука все это время не сто¬яла на месте. Но вместе с тем книга остается вполне актуальной и, за некоторыми исключениями, хорошо отражает современное состояние данной области. Пара¬доксально, но если бы Хекхаузен был жив сегодня, то подготовка новой, третьей редакции книги, быть может, оказалась бы невыполнимой задачей даже для него. Или, точнее, это оказалась бы уже совсем другая книга. Дело в том, что основные тенденции развития психологии мотивации в последние десятилетия, которые Хекхаузен одним из первых отчетливо уловил и отразил, но которые после его смерти продолжают развиваться, привели к тому, что психология мотивации по сути дела перестала быть отдельной областью с четкими границами и самостоя¬тельным предметом. Сейчас на этом месте находится бурно развивающаяся область исследования регуляции деятельности, интегрирующая в себе психологию познава¬тельных процессов, эмоций, анализ эволюционных аспектов поведения и его нейропсихофизиологических механизмов, психологию целей и смыслов, разнообраз¬ные дифференциально-психологические подходы. Разумеется, мы по-прежнему можем говорить о феноменах и эффектах мотивации, но в XXI в. уже нельзя гово¬рить об отдельных механизмах и структурах мотивации per se, как это еще было принято делать 10-20 лет назад.
Иными словами, действие все еще остается незаконченным.
5
При подготовке нового русского издания книги Хекхаузена мы, разумеется, опи¬рались на текст первого издания. Однако мы не только дополнили первое издание новым текстом, но и заново отредактировали его, уточнив в ряде случаев перевод терминов, а также заново переведя отдельные фрагменты текста.
Над вторым русским изданием работал коллектив переводчиков: Т. А. Гудкова (гл. 5), С. К. Дмитриев (гл. 5, 8), Д. А. Леонтьев (гл. 1, 3, 4, 7, 8), Е. Ю. Патяева (гл. 1-4, 7-15), С. А. Шапкин и А. Н. Шапкина (гл. 6). Большую техническую ра¬боту по подготовке рукописи и иллюстраций выполнили В. Н. Кокорев, Т. И. Менчук, Д. В. Чекалин. В заключение нам хотелось бы выразить особую благодарность дочери Хайнца Хекхаузена, профессору Юте Хекхаузен за любезно предоставлен¬ную для данного издания фотографию из семейного архива.
Проф. Б. М. Величковский, Дрезденский университет Проф. Д. А. Леонтьев, МГУ им. М. В. Ломоносова
Предисловие автора ко второму немецкому изданию
Это второе издание учебника «Мотивация и деятельность», впервые вышедшего в 1980 г. В нем рассматриваются не биологически обусловленные потребности, а классы действий, специфические для человека. В своем новом издании книга пре¬терпела существенные изменения. Чтобы освободить место для нового содержа¬ния, старый текст мы подвергли сокращениям. Заключительная глава о развитии мотивации достижения была убрана совсем, ибо она была издана в переработан¬ном виде в другом месте (Heckhausen, 1982). Некоторые проблемы, которые под¬робно рассматривались в первоначальном издании, за прошедшее время не поро¬дили новых исследований, а потому излагаются здесь кратко или вообще опуска¬ются. Наконец, мы сочли возможным сократить многие моменты столь детального прежде обсуждения мотива достижения. Новое содержание книги включает не только результаты исследований, появившиеся за прошедшие годы. Главы, посвя¬щенные отдельным мотивам, были дополнены рассмотрением психоэволюцион¬ных и психофизиологических аспектов. Но самое главное — в книгу была добавле¬на новая (шестая) глава, в которой рассматриваются новые исследования пробле¬мы контроля над действием и роли намерений, возобновляющие традиции старой психологии воли. Лишь совсем недавно процессы по ту сторону принятия реше¬ния — так называемые волевые процессы — были заново открыты и стали доступ¬ными исследованию.
Цели книги остались прежними. Во-первых, она призвана распутать перепле¬тающиеся проблемные линии психологии мотивации. Во-вторых, ее цель состоит в интегрировании разрозненных исследовательских направлений вокруг общих для них проблемных областей. В-третьих, она должна познакомить читателя с со¬временным состоянием, прежде всего, тех проблем, исследование которых оказалось наиболее плодотворным. Главы книги образуют целостную последовательность, однако начинать читать книгу можно с различных глав. Грубо говоря, книга де¬лится на три части. В первых шести главах проблема мотивации рассматривается под разными углами зрения: с точки зрения психологии личности и социальной психологии, с точки зрения истории исследований, с точки зрения теорий научения, теорий ожидаемой ценности и психологии воли. Средняя часть книги (главы 7-12) посвящена мотивационным системам тревожности, достижения, помощи, агрес¬сии, социальных связей и власти. В последней части (главы 13-15) обсуждается теория атрибуции, а также особые феномены и парадигмы исследования.
Это новое издание не увидело бы свет, если бы не люди, помогавшие мне в ра¬боте. Я приношу искреннюю благодарность Петре Фелбер, Мартине Гаст, Биргит Миддендорф и Максу Шредеру, но, прежде всего, — Анжелике Гилберс, которая не только переписала весь текст, но и организовала весь процесс работы над книгой.
Мюнхен, сентябрь 1988 Хайиц Хекхаузен
Предисловие автора к русскому изданию 1986 г.
Вопросы мотивации — о целях, причинах и формах деятельности — занимали людей уже в те далекие времена, когда о специализации наук, не говоря уже о психологии, не было и речи. В первой половине текущего столетия в разных странах мира почти од¬новременно началась плодотворная работа выдающихся основоположников современ¬ных направлений в изучении мотивации. 3. Фрейд в Австрии, Н. Ах и К. Левин в Гер¬мании, И. П. Павлов и (несколько позднее) Е. Н. Соколов в России, У. Мак-Дауголл в Англии, У. Джеймс и Э. Торндайк в Америке внесли решающий вклад в создание подходов к исследованию мотивов и мотивации, которые интенсивно развиваются до настоящего времени. Само это развитие, впрочем, приобрело такие масштабы, что любые попытки восстановить исходные основания и как-то разобраться в многообра¬зии проводимых исследований наталкиваются на серьезные трудности.
Оглядываясь сегодня на путь, проделанный психологией мотивации, нелегко отделаться от впечатления, что на начальных его этапах происходил более живой обмен научными идеями и результатами конкретных исследований. Это впечатле¬ние, безусловно, возникает в связи с разветвленностыо и неравномерностью раз¬вития отдельных областей, характерными, прежде всего, для положения дел в аме¬риканской психологии. Предлагаемая вниманию советских читателей книга пред-ставляет собой попытку выделить наиболее значительные достижения психологии мотивации и реконструировать те более или менее крупные научные проблемы, в рамках которых эти достижения были получены.
Автор связывает с переводом этой книги на русский язык надежду на то, что она поможет интенсифицировать обмен научными идеями между психологами разных стран и разработать подлинно интернациональные программы исследований про¬блем мотивации и деятельности.
Содержание книги отражает состояние этих исследований, достигнутое в англо- и немецкоязычных странах примерно к концу 70-х гг. В настоящее время автор работает над новым изданием, видное место в котором предстоит занять вновь открытой западной психологией «воле», т. е. вопросу о том, как результирующая мотивационная тенденция принимает характер интенции и становится сознательным намерением человека, которым он руководствуется при осуществлении своих целей. Насколько можно судить по работам таких советских психологов, как А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьев, эта перспектива произвольного управления собственным поведени¬ем никогда не упускалась из виду советской психологией мотивации.
Автору хотелось бы надеяться также, что советские специалисты в области мо¬тивации деятельности и дифференциальной психологии смогут почерпнуть для себя нечто новое из приводимых в книге описаний теоретических концепций и методических приемов. Крупные научные достижения часто удается получить именно на стыке традиционных подходов. Но какой бы ни была окончательная оценка его труда и судьба изложенных идей, автор считает своим долгом выразить признательность Л. И. Анцыферовой и Б. М. Величковскому, благодаря инициа¬тиве которых книга «Мотивация и деятельность» становится доступной широко¬му кругу психологов и педагогов Советского Союза.
Мюнхен, 20 января 1985 г. X. Хекхаузен
Предисловие автора к первому немецкому изданию
О мотивации говорят много. С некоторых пор это слово проникло и в обыденную речь. Им пользуются, чтобы сказать, что человек делает что-то охотно или по сво¬ей воле. Например, говорят: «Этот школьник мотивирован», что, конечно, не явля¬ется (по крайней мере, уже не является) чем-то само собой разумеющимся. В психо¬логии понятие мотивации имеет длинную и довольно запутанную историю. Еще более запутанной является почти столетняя история относящихся к ней исследо¬ваний. Вряд ли найдется такая частная область психологии, которой бы не прихо¬дилось апеллировать к эффектам мотивационных процессов, хотя бы для того, что¬бы задним числом как-то объяснить неожиданные результаты. Собственно психо¬логия мотивации формировалась на протяжении нескольких десятилетий. Но даже ее трудно окинуть одним взглядом. Дело здесь не столько в постоянно возрастаю¬щем объеме сведений, сколько в разнообразии расширяющих эту проблематику импульсов, которые исходят из таких несхожих областей, как экспериментальная психология научения, социальная психология, психология личности, глубинная психология и клиническая психология.
Едва ли найдется другая такая же необозримая область психологических иссле¬дований, к которой можно было бы подойти со столь разных сторон, как к психо¬логии мотивации. Однако тот, кто, подобно автору данной книги, поддастся чарам проблем мотивации, должен потратить не один год, чтобы как-то сориентировать¬ся и найти порядок в разнообразии ее вопросов и попыток ответов на них. Потреб¬ность в упорядочивании накопленных знаний стала причиной написания этой книги. Само ее написание было подчинено трем определяющим целям. Во-первых, нужно было распутать сложные переплетения проблемных линий. Во-вторых, не¬обходимо было интегрировать разрозненные направления исследований на базе одинаковых или близких подходов. Наконец, в-третьих, в ходе критического об¬суждения важно было подвести читателя к переднему краю исследований, там где импульсы к дальнейшему развитию являются особенно плодотворными.
Для достижения этих целей нам представлялось целесообразным временами ограничить, а иногда расширить диапазон исследовательских проблем, а также принять пару основных линий их изложения. Ограничения коснулись видов мо¬тивации. В книге будут рассматриваться деятельности, характерные для человека, но не биологически фиксированные потребности. Будут рассматриваться движу¬щие мотивы деятельности, их предпосылки и последствия, но не организация и уп¬равление протеканием самой деятельности. Мы не боялись расширять обзор, если это позволяло более отчетливо представить развитие проблемы, проанализировать различные группы феноменов исходя из общей схемы анализа, и в особенности из¬ложить возрастные и прикладные аспекты. В качестве мотивационной парадигмы часто привлекалась пока лучше всего изученная деятельность достижения, крите¬рием оценки которой является ее результативность. Однако подробное изложение не обошло и другие классы действий, связанные с мотивами страха, аффилиации, власти, оказания помощи и агрессии или изучаемыми в последнее время «выучен¬ной» беспомощностью и «внутренней мотивацией».
Наконец, основные линии при рассмотрении затрагиваемых в книге проблем в общих чертах соответствуют историческому развитию психологии мотивации. Сквозной темой выступает объяснение поведения с первого-четвертого взглядов, т. е. начиная с локализации причин поведения в личностных факторах для объясне¬ния межиндивидуальных различий (первый взгляд) и в ситуационных факторах для объяснения интраиндивидуальных различий (второй взгляд) и заканчивая взаимо¬действием тех и других детерминантов. В качестве второй линии рассмотрения вы¬ступает фундаментальная мотивационная модель «ожидаемой ценности» (Erwar-tungs-mal~Wert) и ее модификации. В последних главах организующим принципом изложения становится введение когнитивных промежуточных переменных, в част¬ности каузальной атрибуции результатов деятельности, а также расщепление сум¬марного конструкта «мотив». Таким образом, один и тот же предмет каждый раз рас¬сматривается по-новому, на более высоком уровне, например, к деятельности до¬стижения мы последовательно возвращаемся в главах 9,11 и 12.
Эта книга не является вводной в том смысле, что не дает первого беглого пред¬ставления и не отсылает для дальнейшего углубленного ознакомления к всевоз¬можной специальной литературе. Скорее, она претендует на то, чтобы ввести во внутренние взаимосвязи разноликих исследований мотивации и дать возможность принять участие в развитии этих исследований на современном этапе. В качестве читателей автору виделись, с одной стороны, изучающие психологию, в том числе представители смежных дисциплин, а с другой — специалисты, преподаватели и исследователи, стремящиеся использовать результаты психологического изучения мотивации, рассказать о них или умножить собственными исследованиями. Писать одновременно для начинающих и для специалистов кажется невозможным. Поэто¬му первые шесть-восемь глав ориентированы преимущественно на начинающих, последние же пять-семь — на специалистов. Автору остается надеяться, что начи¬нающий, прочтя первые главы, станет специалистом, а специалист, в свою очередь, также сможет извлечь из этих глав нечто полезное для себя.
В главе 1 формулируются принятые в книге линии изложения рассматривае¬мых в дальнейшем вопросов. Помимо объяснения поведения с первого-четвертого взглядов выделены восемь основных проблем и пять экспериментальных планов исследования мотивации. В главе 2 излагается история психологии мотивации за последнее столетие. В ней предпринимается попытка упорядочить линии разви¬тия теорий, разработанных теми или иными выдающимися исследователями. В двух последующих главах разбираются некоторые традиционные линии исследований, которые с точки зрения психологии мотивации являются односторонними, посколь¬ку в них обращается внимание либо исключительно на личностные (глава 3), либо на ситуационные (в том числе изменчивые состояния организма и когнитивный дис¬сонанс, глава 4) факторы. В главе 5 прослеживается развитие модели ожидаемой ценности, начиная от ранних экспериментальных исследований научения и до модификаций этой модели применительно к привлекательности или валентнос¬ти цели и инструментальности последствий действий. Исследования таких видов мотивации, как страх, достижение, аффилиация, власть, оказание помощи и агрес¬сия, описаны в главах 6-8.
Изучению мотивации достижения в русле модели выбора риска целиком посвя¬щена глава 9. Глава 10 вводит в социально-психологическую теорию атрибуции, в начале 70-х гг. оказавшую сильное влияние на исследования мотивации. В главе 11 обсуждается эффективность объяснения различных видов и феноменов мотивации теорией атрибуции на современном уровне ее развития. В главе 12 представлена перспектива тех исследований, которые кажутся плодотворными, ибо в них сум¬марный конструкт «мотив» распадается на подсистемы и структурируется. Наконец, в главе 13 собраны многочисленные материалы по возрастной психологии моти¬вации. На примере деятельности достижения проанализировано состояние про¬блем общего развития мотивации, индивидуальных различий мотивов и измене¬ния мотивов с помощью процедур психологического вмешательства:
Автор должен поблагодарить многих за содействие в создании этой книги. Учрежденная федеральным министром образования и науки специальная сти¬пендия для «написания обзорных книг», инициатором предоставления которой автору этой книги был тогдашний президент Немецкого научно-исследователь¬ского объединения Хайнц Майер-Лейбниц, позволила мне посвятить целый учеб¬ный год исключительно работе над ней. Предусмотренная условиями стипендии возможность критического анализа рукописи широко использовалась. Окончатель¬ные варианты ряда глав значительно выиграли от разбора и комментариев следу¬ющих коллег: Карла Фридриха Грауманна, Рудольфа Фиша, Тео Херманна, Гер-харда Камински, Ханса-Иоахима Корнадта, Юлиуса Куля, Эрнста Либхарта, Хайнца-Дитера Шмальта, Клауса Шнайдера, Клеменса Трудевинда, Манфреда Валлера, Франца Вайнерта и Хорста Цумкли.
Большинство иллюстраций было выполнено Гюнтером Каймом. Почти вся под¬готовительная и завершающая техническая работа сделана руками Ингрид Байзен-брук, Беатрис Бергене, Клаудии Штоер и Розмари Твеер. Нельзя не назвать Эдит Лутц, взявшую на себя труд перенесения на бумагу диктовавшихся многочислен¬ных переработок текста и ни разу не упустившую при этом его смысл. На отдель¬ных этапах эту работу выполняли также Ирмфрида Хустадт, Ульрика Курте и Ильзегрет Ребке. Наконец, научно-исследовательская деятельность нашей бохумской рабочей группы, в том числе и студентов-дипломников, была неиссякаемым источником стимуляции и непосредственной помощи при написании многих мест этой книги.
Всем, кто по-своему содействовал тому, чтобы книга была, наконец, завершена, я сердечно признателен. Не в последнюю очередь я бы хотел распространить эту благодарность на моих жену и детей. Без понимания ими часто погруженного в свои мысли и как бы отсутствующего члена семьи эта книга не смогла бы принять свою окончательную форму.
Бохум, февраль 1980 г.
Хайнц Хекхаузен

ГЛАВА 1
 Исследование мотивации проблемы и подходы

Жизнь любого человека представляет собой непрерывный поток активности. Этот поток включает в себя не только разного рода действия или сообщения, но и пере¬живания — проявления психической активности, такие как восприятия, мысли, чувства и представления; эта активность недоступна для внешнего наблюдения и не производит каких-либо непосредственных изменений во внешнем мире. Фор¬мы активности варьируются от образов-представлений, проходящих перед нашим внутренним взором в снах и грезах (Klinger, 1971), до действий, произвольно осу¬ществляемых нами по заранее намеченному плану.
Таким образом, перед исследователями встает масса вопросов. Например: по каким основаниям можно вычленять в потоке активности отдельные единицы и относить их к определенным классам? Какова внутренняя структура каждой еди¬ницы? Какие процессы лежат в основе той или иной организации этих единиц? И т. д. Вопросы такого рода стоят перед психологией в целом, перед любой из ее частных областей и даже перед некоторыми смежными дисциплинами. Часть этих вопросов связана с психологией мотивации, но к ее проблематике относятся лишь такие формы активности, которые характеризуются направленностью на достиже¬ние некоторой цели, образуя в этом отношении искомое единство. Исследования мотивации призваны обосновать расчленение потока активности на единицы, прежде всего с точки зрения вопроса «Зачем?». Конкретно сформулировать этот вопрос можно по-разному. Например: насколько правомерно соотнесение различ¬ных единиц активности с целями одного типа или отграничение их от целей дру¬гого типа? Как изменяются цели одного типа в течение жизни индивида и какими могут быть индивидуальные различия? Почему в конкретной ситуации человек выбирает данную, а не какую-то иную цель (активность) и некоторое время с оп¬ределенной настойчивостью стремится к ее достижению? Есть и другие важные вопросы, которые не затрагиваются в исследованиях мотивации, поскольку их раз-решение напрямую не связано с ответом на вопрос «Зачем?». К ним, в частности, относится проблема структуры отдельной единицы потока активности, вопрос о компонентах, стадиях и процессах, из которых она складывается, и об их коорди¬нации. Вряд ли, исходя из знаний о структуре единицы, можно ответить на вопрос «Зачем?»; скорее, можно объяснить структуру, располагая ответом на этот вопрос. Всевозможные функциональные способности, такие как восприятие, переработка информации, речь, моторные навыки, без которых активность не могла бы осуще¬ствляться, в исследованиях мотивации также не изучаются, а рассматриваются как данность.
Задача этой главы — познакомить читателя с психологией мотивации. Это мож¬но сделать разными способами. Поскольку психология мотивации имеет долгую историю развития, можно было бы начать с рассмотрения развития проблем пси¬хологии мотивации и попыток их решения. Однако это сделало бы введение черес¬чур длинным и слишком сложным для того, чтобы удержать внимание читателя. Поскольку психология мотивации соприкасается со многими смежными областя¬ми исследований, связывая их между собой, можно было бы охарактеризовать ее, исходя из совершенно разных исследовательских перспектив. Но мы отказались и от этого варианта, поскольку это только запутает читателя. Вместо этого мы позна-комим читателя с психологией мотивации в той форме, какую она имеет на сегод¬няшний день для тех, кто ею занимается. Разумеется, такое знакомство неизбежно будет напоминать первую прогулку по незнакомому городу: мы сможем показать лишь наиболее характерное и многое вынуждены будем оставить в стороне, мы будем многое упрощать и не будем вдаваться в детали. Однако при этом выяснит-ся, что этот город не является абсолютно незнакомым. Ведь «мотивация» являет¬ся частью повседневного опыта и каждый из нас уже задумался над проблемами, связанными с ней. Поэтому мы начнем с рассмотрения повседневного опыта.
Повседневный опыт и три проблемные области
«Мотивационные» вопросы направлены на выяснение того, с какой целью некто осуществляет то или иное действие. Как правило, такого рода вопросы не являют¬ся слишком трудными, ибо по отношению к людям, которых мы знаем и с которы¬ми постоянно общаемся — не говоря уже о нас самих, — не возникает вопроса, зачем они делают то, что они/делают. Однако существуют три причины, побужда¬ющие нас задаваться вопросом «зачем».
С причиной первого типа мы сталкиваемся в том случае, когда индивид дей¬ствует в определенной ситуации иначе, чем большинство людей, или иначе, чем принято. Например, один школьник проявляет усердие в учении, не только нахо¬дясь в школе, но и в свободное время, в то время как другой является его полной противоположностью и даже на занятиях его трудно «мотивировать» таким обра¬зом, чтобы у него появилось желание учиться. Поскольку такого рода индивиду¬альные различия не только стабильны, но и прослеживаются во многих различных ситуациях, мы можем сделать вывод о личностном своеобразии в смысле различ¬ных ценностных диспозиций, проявляющихся как в усилении или ослаблении побуждения к обычным, соответствующим данной ситуации действиям, так и в полной замене их какими-то другими действиями. Количество ценностных диспо¬зиций, определяющих действие, и их иерархия (или степень их выраженности) представляют собой универсальную пару параметров объяснения индивидуальных различий, проявляющихся в том, каким образом человек действует, на что он тра¬тит свое время и почему при одних и тех же обстоятельствах он ведет себя иначе, чем другие.
В современной психологии мотивации такого рода ценностные диспозиции или предрасположенности, характерные для индивида, получили название «мотивов». Для классификации «мотивов» необходимо подняться на достаточно высокий уро-
вень обобщения. Каждый из мотивов отличается присущим ему содержательным классом целей действия, который можно обобщенно описать как «достижение», «оказание помощи», «власть» или «агрессия». Разумеется, каждый содержатель¬ный класс целей такого рода должен быть определен точнее. Так, «мотив достиже¬ния» связывается с такими целями, которым присуще прежде всего «сопоставле¬ние с критериями успешности» (McClelland, Atkinson, Clark, Lowell, 1953). Что касается фактических, т. е. конкретных, целей, то в эти содержательные классы укладывается бесчисленное множество самых различных целей. Разумеется, раз¬личные исторические эпохи, различные культуры и различные индивиды могут настолько отличаться друг от друга с точки зрения типичной для них деятельно¬сти, мотивируемой стремлением к достижению, что у них нельзя будет найти ника¬ких общих черт, и все же все виды деятельности, характерные для этих эпох, куль¬тур и индивидов, могут быть отнесены к одному и тому же содержательному клас¬су целей достижения.
Психология мотивации связывает с понятием мотива целый ряд вопросов. В частности, это вопрос о количестве существующих мотивов; о том, как их можно диагностировать, являются ли они универсальными или зависят от исторического развития и культурных различий; в какой мере они обусловлены генетически и насколько определяются приобретенным опытом; когда и как они возникают и развиваются в ходе онтогенеза; как возникают индивидуальные различия и мож¬но ли их впоследствии изменить. Существует ряд вопросов, затрагивающих при¬роду человека, на которые трудно найти ответы с помощью современных эмпири¬ческих методов исследования.
Задаваться вопросами о мотивации нас также побуждает то влияние, которое, как нам кажется, иногда оказывает на человека ситуация, вынуждая его совершать то или иное действие. Нам представляется, что причины действия коренятся не столько в человеке, совершающем действие, сколько в ситуации. Это та «возмож¬ность украсть, которая делает из человека вора». Мелкие соблазны или угрозы повседневной жизни подталкивают нас к соответствующим видам поведения или удерживают нас от них. Но особенно ярко эта подверженность влияниям проявля¬ется в чрезвычайных ситуациях. Такого рода случаи, ставящие вопрос о мотива¬ции человека, лежали в основе античных трагедий; примером может служить исто¬рия Эдипа, который, сам того не зная, убил своего отца и женился на своей матери, не будучи по своей природе ни убийцей, ни безнравственным подлецом. В современ¬ной литературе, например в детективных романах, мы нередко встречаемся с ситу¬ациями, побуждающими нас задаваться вопросами о мотивации человека. Кто со¬вершил убийство, описываемое на первых страницах романа, или, точнее, кто мог его совершить? Лишь тот, у кого был какой-то «мотив» (слово «мотив» использу¬ется здесь не в том смысле, который придает ему психология мотивации, а в по¬вседневном значении конкретной побудительной причины), А мотив мог быть у любого из тех персонажей, которым смерть убитого давала определенную выгоду.
Ситуация нередко дает возможность исполнить давнее желание, рассеять стра¬хи и опасения, одним словом, возможность осуществить свою цель. Но она может быть связана и с наступлением угрожающих обстоятельств. Все, что ситуация в этом смысле обещает индивиду или означает для него, называется «стимулом»,
обладающим «побудительностью» к соответствующему действию. При этом воз¬никает вопрос о целесообразности действия. Действие является целесообразным в том случае, когда его вероятными последствиями будут такие события или со¬стояния, ради которых человек и осуществлял действие и которые представляются ему желательными. Это можно выразить и иначе, несколько непривычным обра-зом: речь здесь идет о том, чтобы в результате собственного действия либо повы¬сить вероятность реализации того, что обладает ценностью для индивида, либо эту реализацию гарантировать. Решающее значение здесь имеют две величины: цен¬ность того, что человек хотел бы осуществить, и ожидание (воспринимаемая веро¬ятность) того, что это будет достигнуто.
Таким образом, мы обобщаем все, что определяет силу мотивационной тенден¬ции и является характерной особенностью семейства моделей «ожидаемой ценно¬сти». Такого рода модели используются для объяснения выбора данного действия из нескольких возможных вариантов и даже становятся руководством для приня¬тия оптимального решения. В психологии мотивации моделям ожидаемой ценно¬сти, наподобие так называемой модели выбора риска Аткинсона (Atkinson, 1957), отводится область применимости, выходящая далеко за пределы простого приня¬тия решения. Насколько это оправдано, мы увидим впоследствии.
Необычные действия, при ближайшем рассмотрении оказывающиеся вполне целесообразными, вызываются не только необычными ситуациями или обстоя¬тельствами. Разумеется, то, какая именно из возможностей, вытекающих из ситу¬ации, представляется человеку достаточно ценной для того, чтобы побудить его к действию, зависит и от индивидуальных ценностных диспозиций данного челове¬ка. Но дело не только в этом. Как аспект ценности, так и аспект ожидания опреде¬ляются не одними лишь особенностями ситуации, но и особенностями действую¬щего субъекта,
Так, предвосхищение им того, насколько достижимой для него явится намечен¬ная цель, зависит от его способностей или от тех средств, которыми он располагает. Поэтому вторая причина для того, чтобы задавать вопросы о мотивации, заклю¬чается не только в том, что необычные ситуации побуждают к необычным действи¬ям, оказывающимся при ближайшем рассмотрении вполне целесообразными.
Говоря точнее, речь идет здесь о взаимодействии детерминантов, которые мож¬но отнести отчасти к ситуации, а отчасти к личностным особенностям человека. Это так называемое «взаимодействие личности и ситуации» (см., напр.: Magnusson, Endler, 1977). В современной психологии мотивации «мотивация» всегда рас¬сматривается как результат такого взаимодействия. Мотивация представляет со¬бой актуальную направленность на какую-то цель, мотивационную тенденцию, для объяснения которой необходимо привлекать не только ситуативные или лич¬ностные факторы по отдельности, но и те и другие.
С процессами возникновения актуальных мотивационных тенденций тесно связан вопрос о том, как после завершения одной деятельности осуществляется переход к следующей и как после прерывания деятельности происходит ее после¬дующее возобновление. Ведь, как правило, после завершения какого-то действия человек не пребывает в пассивном состоянии, размышляя о том, что он может или должен делать далее. Скорее, он сразу же переходит к следующему виду деятель-
ности, причем, как правило, не задумываясь о ней или принимая какое-то специ¬альное решение. Таким образом, уже заранее — причем в ходе выполнения какого-то другого действия — должно быть выяснено и определено, какое действие после¬дует далее, какие из открывшихся возможностей будут использованы, а какие — нет. В противном случае непрерывный поток активности, в котором одни цели сменяют другие, было бы невозможно объяснить.
Для ответа на эти вопросы была разработана, в частности, «динамическая теория действия» (Atkinson, Birch, 1970, 1978, глава 2). В основу этой модели положены мотивационные тенденции, явившиеся результатом интеграции значений ожидания и ценности, обусловливаемых ситуацией и особенностями индивида. Но сила этих мотивационных тенденций подвержена дальнейшим изменениям. Мотивационные тенденции, которые пока не могут быть реализованы в действии, встречаясь с соот¬ветствующими им ситуативными стимулами, усиливаются. С другой стороны, те мотивационные тенденции, которые в этот момент реализуются в действии, по мере своей реализации постепенно ослабевают. В основном именно эти изменения при¬водят к тому, что через некоторое время одна из латентных тенденций к действию становится более сильной, чем та тенденция, которая проявлялась, доминировала и определяла действие до сих пор; таким образом, происходит смена деятельности в пользу тенденции, остававшейся до этого момента латентной.
Третья причина, побуждающая нас ставить вопросы о мотивации, связана не столько с тем, какое (с содержательной точки зрения) будет совершено действие, сколько с тем, каким образом оно будет совершено. Здесь также имеют место оче¬видные варианты, вызывающие наш интерес. Существуют обстоятельства, при ко¬торых возникающие желания быстро превращаются в намерения, которые при пер-вой возможности стремятся быть реализованными в соответствующем действии. Существуют также люди, способные хорошо себя организовывать, в то время как другие колеблются и не могут ни на что решиться, не могут сосредоточиться на до¬стижимой цели или вовремя отказаться от той, которая оказалась недоступной.
Все эти явления традиционно связывают с индивидуальными различиями «воли» и «силы воли». При ближайшем рассмотрении речь здесь идет об определенном те¬чении мотивационного процесса, предшествующего осуществлению действия. Под¬готовительные стадии процесса, в ходе которых возникает замысел действия, не ме¬нее важны, чем процессы, побуждающие направленное на цель действие и поддер¬живающие его течение. Если после первой мотивационной стадии, на которой желания формулируются и проверяются с точки зрения их желательности и реали¬зуемости, находится достаточно оснований для осуществления действия, направлен¬ного на осуществление желаемого, то дело доходит до возникновения «намерения», т. е. до «волевого акта». Затем, как только появляется подходящая возможность, на¬мерение побуждает человека осуществлять соответствующее действие вплоть до до-стижения цели (ср.: Heckhausen, Kuhl, 1985).
Однако, чтобы начать действовать, нам далеко не всегда нужно формулировать намерение или осуществлять волевой акт. Существует множество повседневных ситуаций, в которых мы действуем по привычке, т. е. более или менее автоматиче¬ски. У нас уже выработалось целесообразное поведение в такого рода ситуациях, и оно оказалось настолько опробованным, что никаких размышлений, не говоря уже о формировании особого намерения, не требуется, чтобы перейти к действию.
В таких случаях мы говорим о действиях по привычке. Эти ситуации можно опи¬сать следующим образом: шлагбаум намерения в этих ситуациях поднят и путь к действию является свободным. Помимо волевых действий и действий по привыч¬ке существуют также импульсивные или аффективные действия. В этом случае внутреннее напряжение мотивационного импульса прокладывает себе путь к дей¬ствию и при закрытом шлагбауме.
Есть определенные данные, указывающие на то, что отдельные стадии описан¬ного процесса — мотивация, намерение, действие — определяются разными сила¬ми и закономерностями; в частности, модель ожидаемой ценности является адек¬ватной лишь для первой стадии мотивационного процесса. Это подтверждает и наш повседневный опыт. Всем нам знакомы «муки выбора», бесконечное-взвешивание, предшествующее принятию серьезного решения, но знакомо также и внезапное облегчение после принятия решения, освобождающего нас от этих, мук. Нам зна¬комы предшествующие действию размышления, в ходе которых складывается на¬мерение, которое побуждает нас к его своему осуществлению, даже навязывает нам это осуществление при каждой подходящей возможности. Наконец, нам знаком и приносящий освобождение переход к действию, когда каждый осуществляемый шаг воспринимается с точки зрения того, насколько он приближает нас к цели, и корректируется по ходу действия, и т. д. Тем поразительнее тот факт, что эти про¬цессы так называемой «психологии воли» со времен классических эксперимен¬тальных исследований Нарцисса Аха (Ach, 1910) в Германии и Альберта Мишотта в Бельгии (Michotte, Prurn, 1910) практически не изучались и, более того, были преданы забвению; ситуация стала меняться лишь в последнее время (КиЫ, 1983; Schneider, Schmalt, 1981). Причиной падения интереса к этим процессам оказалась, как ни парадоксально это звучит, непосредственная доступность этих процессов переживанию. С изгнанием из психологии во второй трети XX столетия метода ин¬троспекции тонкая феноменология волевых процессов утратила свою привлека¬тельность в качестве предмета исследования.
В этом параграфе мы описали три типа повседневных ситуаций, побуждающих нас задаваться вопросами о «мотивации». Это вопросы 1) об индивидуальных различиях мотивационных диспозиций и отграничении этих диспозиций друг от друга; 2) о детерминантах отдельной мотивационнои тенденции, понимаемой как результат взаимодействия ситуации и индивида, а также как величина, уменьша¬ющаяся, когда она уже побуждает действие, и увеличивающаяся, пока еще не по¬буждает его; и 3) о различных процессах, имеющих место до и после возникнове¬ния намерения и во время действия. Эти три типа вопросов соответствуют трем проблемным областям, на которые можно разделить всю психологию мотивации; а именно: 1) мотив, 2) мотивация и 3) волевые процессы (возникновение намере¬ния и последующие фазы процесса до начала действия и после него).
При этом мы связали повседневный опыт с исключительными случаями. Ведь в повседневной жизни нас побуждает действовать и искать объяснения лишь то, что необычно и исключительно, а не то, что привычно и ожидаемо (ср.: Heider, 1958). Такое ограничение столь же целесообразно, сколь и экономично. Однако с научной точки зрения рядовые события заслуживают объяснения ничуть не мень¬ше, чем чрезвычайные для повседневной жизни случаи. Кроме того, не существует причин, чтобы не включать их в уже выделенные классы мотивационных событий.
Виды наивного объяснения поведения
Объяснением того или иного вида поведения занимаются не только психологи. К этому всегда готов и любой обычный человек. При этом причины поведения, как правило, усматриваются либо в индивидуальных особенностях человека, либо в особенностях ситуации, либо во взаимодействии личности и ситуации. Соответ¬ственно мы можем говорить об объяснении поведения с первой, второй или тре¬тьей точки зрения (ср.: Heckhausen, 1980; русский перевод: Хекхаузен, 1986). Это, однако, не означает, что всякое объяснение поведения проходит все эти три стадии, скорее, порядок перечисления этих способов объяснения отражает частоту того или иного определения причин поведения. С точки зрения современной психоло¬гии каждый из этих способов объяснения является «наивным»; иначе говоря, хотя эти способы и полезны, они чересчур упрощены (ср., напр.: Mischel, 1984).
То, как мы объясняем поведение, в определенной степени зависит от того, из каких параметров сравнения мы исходим, или же от того, какие параметры сравнения нам навязываются. Сравнение может производиться в трех измерениях (ср.: Kelley, 1967): мы можем проследить, как изменится поведение, сопоставляя, во-первых, поведение людей в разных ситуациях, во-вторых, в разные моменты времени и, в-третьих, пове¬дение различных индивидов.
Например, если определенное поведение мало изменяется при перемене ситуа¬ции или сдвиге во времени и существенно отличается от поведения других людей в тех же ситуациях и в те же моменты времени, то очевидно, что основная причина наблюдаемого поведения коренится в индивидуальных особенностях данного че¬ловека. Это объяснение поведения с первой точки зрения, лежащее в основе тео¬рий свойств традиционной психологии личности.
Если же нам кажется, что поведение существенно меняется при переходе к дру¬гой ситуации — и при этом является разным в разные моменты времени — то мы ищем причины поведения в особенностях ситуации. Это объяснение поведения со второй точки зрения, которое и сегодня господствует в теоретической и исследо¬вательской областях социальной психологии, а также в основывающейся на тео¬рии обучения клинической психологии.
И наконец, если в результате более глубокого анализа мы приходим к выводу о том, что различия в действиях нельзя свести ни к одним только различиям лично¬стных факторов, ни к одним лишь различиям факторов ситуации, но что обе груп¬пы факторов играют важную роль — причем на протяжении различных моментов времени, — то мы имеем дело с объяснением поведения с третьей точки зрения. Такого рода объяснения типичны для психологии мотивации, а также для когни¬тивной психологии (например, при изучении механизмов решения задач) и совре¬менных исследований личности (ср.: Amelang, Bartussek, 1981).
При этом речь ни в коем случае не должна идти о «взаимодействии» лишь как суммировании влияний. В качестве примера такого аддитивного взаимодействия можно привести следующую ситуацию: агрессивный человек реагирует на ситуа¬цию, в небольшой мере побуждающую к агрессии, столь же мощной агрессией, как человек с низкой агрессивностью реагирует только на ситуацию, очень сильно по¬буждающую к агрессивному ответу. Иными словами, факторы индивида и факторы
ситуации здесь дополняют и компенсируют друг друга с точки зрения поведенче¬ских эффектов, которые они вызывают. Однако взаимодействие этих факторов мо¬жет и не быть аддитивным и состоять в том, что одна и та же ситуация побуждает разных людей к различным и даже противоположным действиям. Например, на¬значение вознаграждения может побудить человека со слабым мотивом дости¬жения увеличить усилия для достижения цели, тогда как человеку с сильным мо¬тивом достижения оно мЪжет испортить удовольствие от самого процесса дости¬жения цели.
Возникает вопрос о том, что важнее — факторы индивида или факторы ситуа¬ции. Однако это совершенно праздный вопрос, причем, по меньшей мере, в силу четырех различных причин. Во-первых, мы не можем естественным образом отде¬лить одно от другого: влияние индивида вне ситуации столь же трудно вообрази¬мо, как и влияние ситуации без индивида. Этот тезис можно сформулировать ина¬че: индивид всегда предполагает ситуацию, а ситуация всегда предполагает инди¬вида (Bowers, 1973). Ведь когда мы в повседневной жизни характеризуем людей, мы всегда классифицируем их согласно тому, располагают ли они возможностями поведения, которые будут адекватны определенным ситуациям или же неадекват¬ны им (Cantor, Mischel, Schwartz, 1982).
Во-вторых, ответ на вопрос о том, обусловлено ли поведение в большей степе¬ни различиями индивидов или ситуаций, в значительной мере определяется тем, какие выборки индивидов и ситуаций мы сопоставляем. Поскольку вряд ли воз¬можно определить сопоставимые базовые совокупности того и другого, то весьма трудно оценить, имеем ли мы дело с репрезентативными и сопоставимыми выбор¬ками или нет. Например, если набранная группа индивидов является очень разно¬родной (по возрасту, психическому здоровью и т. д.), а набор ситуаций, напротив, достаточно однородным (например все ситуации содержательно связаны с тема¬тикой достижения), то, естественно, различия в поведении будут согласовываться скорее с личностными переменными, чем с переменными ситуаций. Если же, на¬против, набор ситуаций более разнороден, чем выборка людей, то более значимы¬ми будут представляться именно ситуативные переменные (Olweus, 1976).
В-третьих, на поведение оказывает влияние не «ситуация» в неком объектив¬ном или интерсубъективном (т. е. заданном общим пониманием) смысле, а ситуа¬ция, рассматриваемая с точки зрения ее индивидуального (субъективного, «идио¬синкразического») смыслового содержания. Поэтому ситуация всегда уже вос-принята, т. е. является результатом ее понимания индивидом, и тем самым уже обусловлена личностными переменными.
Наконец, в-четвертых, степень видимой зависимости действия от особенностей индивида или ситуации определяется тем, из какой перспективы мы наблюдаем данное действие. С точки зрения действующего субъекта его поведение главным образом определяется особенностями воспринимаемой им ситуации Qones, Nis-bett, 1971). Напротив, с точки зрения внешнего наблюдателя мы будем склонны связывать наблюдаемое поведение с особенностями действующего человека. Это различие можно свести к противоположности воспринимаемых фигуры и фона. При наблюдении со стороны особенности ситуации составляют фон, на котором в качестве фигуры выделяется действие наблюдаемого человека. При самонаблюде-
нии же особенности ситуации оказываются фигурой, воспринимаемой на фоне собственного поведения.
Таким образом, мы получаем поразительное подтверждение того, что решаю¬щим при восприятии и переработке информации является именно эта противопо¬ложность в выделении фигуры и фона, а не противопоставление своего и чужого поведения (Storms, 1973). При просмотре видеозаписи субъект действия воспри¬нимал в первую очередь свое собственное поведение, а наблюдатели — ситуацию (с точки зрения действующего субъекта). Такое изменение перспективы наблюде¬ния привело к различиям в объяснении причин поведения. Действующие субъек¬ты объясняли свое поведение своими собственными диспозициями в гораздо боль¬шей степени, чем это делали внешние наблюдатели.
Объяснение неосуществленных действий
При рассмотрении действия с четвертой точки зрения дается объяснение не тому, почему производится определенное действие, а тому, почему оно не производит¬ся: из-за недостаточных возможностей для его осуществления или вследствие огра¬ниченности ситуационных, точнее, экологических характеристик жизненного окру¬жения. Именно длительный дефицит возможностей ограничивает развитие соот-ветствующих личностных диспозиций и тем самым возможностей поведения, однако это ограничение не является неизбежным. Дефицит возможностей в принципе пре¬одолим, поскольку конкретные жизненные обстоятельства могут быть изменены, обогащены, улучшены экономическим, техническим, культурным, социальным и политическим путем.
Вопросами такого рода занимается в последнее время психология среды (см.: Ittelson, Proshansky, Rivlin, Winkel, 1974; Kaminski, 1976). Задолго до этого Баркер (Barker, 1960) ввел понятие «поведенческое поле» (behavioral setting), ко¬торое сопоставимо с рассмотренными выше экологическими характеристиками, предоставляющими возможности для осуществления действия. Поведенческое поле, по Баркеру, не зависит от индивида, а его своеобразие ограничивает поведе¬ние формами, соответствующими данному месту и времени. Примерами поведен¬ческого поля могут служить спортплощадка, ресторан, школа.
В этом смысле содержащиеся и не содержащиеся в поведенческом поле возмож¬ности и шансы обозначаются как социокультурные возможности реализации дея¬тельности {opportunity structure). Очень важно учитывать возможности реализации, чтобы объяснить различия в поведении, которые бросаются в глаза прежде всего у описанных групп людей. Таким образом, имеющиеся внутри популяции различия в способах осуществления деятельности могут быть институционализированы и тем самым в известной мере стабилизированы. Последствия этой стабилизации прослеживаются в особенностях поведения мужчин и женщин, людей, принадле¬жащих к тем или иным субкультурам, к разным историческим эпохам. Не учиты-вая социокультурные возможности осуществления деятельности, мы рискуем ско¬ропалительно, т. е. с первого взгляда, вывести наблюдаемые различия в поведении из личностных диспозиций в смысле врожденных особенностей. Это относится И к изучению межкультурных различий в поведении, которые часто объясняют раз¬личиями «национального характера».
До сих пор мы обсуждали основные типы наивного объяснения поведения и некоторые условия, которые их определяют. При этом мы указывали и на то, что наивный характер разложения причин поведения на полюса «личности*' и «ситуа¬ции» не мешает целым психологическим дисциплинам — таким, как психология личности, психология обучения или социальная психология — без возражений принимать такого рода одностороннюю локализацию причин поведения. На про¬тяжении истории психологических исследований такое понимание причин пове¬дения дважды ставилось под вопрос и становилось предметом обсуждения и ана¬лиза в так называемых «дебатах об интеракционизме». Эти дебаты проходили в рамках психологии личности; основное внимание уделялось вопросу о том, дей¬ствительно ли личностные особенности позволяют объяснить последовательное поведение в одинаковых или похожих ситуациях и при повторяющихся возмож¬ностях. Допущение о последовательности поведения, обеспечиваемого устойчи¬выми личностными диспозициями, впервые было подвергнуто сомнению в кон¬це 20-х гг. (Hartshorne, May, 1928,1929), а второй раз — в конце 60-х гг. (Mischel, 1968). При этом был выявлен один
Парадокс последовательности
Интуитивный наблюдатель человеческого поведения убежден в том, что и он сам, и другие люди ведут себя достаточно последовательно, т. е. их поведение в широ¬ком спектре ситуаций характерным образом .отличается от поведения других лю¬дей. Это же убеждение разделяли и представители психологии личности и диффе¬ренциальной психологии. Поэтому у них создалось мнение, что необходимо лишь измерить индивидуальные особенности, и мы сможем предсказывать индивидуаль¬ные различия поведения в разнообразных будущих ситуациях. Однако, как толь¬ко была сделана попытка проверить это убеждение эмпирически, сразу же обнару¬жилась поразительно низкая последовательность поведения. Этот неоднократно обсуждавшийся факт Бем и Аллен (Bern, Allen, 1974) назвали «парадоксом после-довательности».
Хартшорн и Мэй (Hartshorne, May, 1928,1929) ставили сотни детей в ситуации, дававшие возможность смошенничать, обмануть или украсть. Например, они мог¬ли списать правильный ответ в классной работе или же тайком продолжить выпол¬нение задания. Коэффициенты корреляции поведения в разных ситуациях оказа¬лись невелики (между 0,20 и 0,40). Тот, кто совершал одно действие, редко совер¬шал и другое. Тот, кто жульничал в одной ситуации, честно действовал в другой. При внимательном рассмотрении ситуации этот факт не должен нас удивлять. Ведь мы имеем дело с тем, как конкретный человек воспринимает данную ситуацию, а вов¬се не с тем, как различные ситуации, с точки зрения наблюдателя или психолога, объединяются в группы и выступают в качестве разных вариантов одного и того же класса, например класса экспериментальных ситуаций, допускающих жульни¬ческое или бесчестное поведение.
Чтобы при таком рассмотрении ситуации не оказаться в «номотетической ло¬вушке» (Bern, Allen, 1974), необходимо прежде всего для каждого индивидуума
установить важнейшие классы ситуаций, представляющихся ему одинаковыми, и соответствующих им действий, а потом уже судить о последовательности пове¬дения. Иными словами, ожидать последовательности поведения индивида можно лишь внутри свойственных ему «классов эквивалентности» ситуаций И действий (ср.: Bern, Allen, 1974). Эквивалентным же является в конечном счете то, что явля¬ется для данного человека «эквифинальным» (Brunswik, 1952, 1956), т. е. приво¬дящим, пусть даже и в разных ситуациях или на разных этапах действия, к одним и тем же последствиям. Например, школьник может использовать возможность об¬мануть лишь на одном из двух уроков, поскольку лишь на этом уроке его обман позволит существенно улучшить оценку. А другой школьник может использовать только возможность незаметно продолжить работу, но не возможность списать, ибо последнее действие представляется ему позорным.
Кроме того, Хартшорн и Мэй обнаружили, что последовательность поведения определяется более широким контекстом, в который встроена возможность обма¬на. Тот, кто жульничает на уроке, не обязательно будет делать это на спортивной площадке или на занятиях по катехизису в церкви. Уже эти несколько примеров дают нам возможность увидеть, во-первых, что классы эквивалентности действий и ситуаций определяются индивидуально, во-вторых, что они соотносятся друг с другом, и, наконец, в-третьих, что они создаются и поддерживаются ожиданиями, связанными с надеждой достичь желаемой цели (или ценности) или избежать не¬желательной ситуации. Таким образом, в конечном счете решающими для образо¬вания классов эквивалентности, а значит, и для последовательности поведения, являются последствия, к которым может привести действие человека в той или иной ситуации. Когда в 1937 г. Оллпорт отстаивал теорию свойств, противопостав¬ляя ее ситуационистскому способу объяснения Хартшорна и Мэя, он отмечал, что низкие коэффициенты последовательности указывают лишь на то, что «дети не ведут себя последовательно одним и тем же способом, но не на то, что они непосле¬довательны по отношению к самим себе» (Allport, 1937, S. 250).
В последующие годы исследователи различными способами пытались подтвер¬дить правильность этой точки зрения. Первую попытку предприняли Бем и Аллен (Bern, Allen, 1974), предложившие своим испытуемым самостоятельно установить ширину класса эквивалентности. Испытуемые должны были вынести суждение о том, вели бы они себя в различных ситуациях скорее последовательно с точки зре¬ния «дружелюбия» и «добросовестности» или же скорее изменчиво. Как и ожида¬лось, коэффициенты последовательности были выше, когда люди считали себя более последовательными с точки зрения рассматриваемого поведения. Впрочем, эта процедура существенно отличалась от той процедуры, которую мы признали необходимой для определения класса эквивалентности. В частности, оставался открытым вопрос о том, являются ли «дружелюбие» и «добросовестность» само¬ценными в каждом конкретном случае (т. е. «мотивом»), или же они являются про¬сто инструментальными способами поведения, которые используются для дости¬жения множества различных целей. Следует отметить, что попытки подтвердить результаты исследований Бема и Аллена успеха не принесли (см., напр.: Chaplin, Goldberg, 1985; Mischel, Peake, 1982).
Следующий шаг попытались сделать Мишель и Пик (Mischel, Peake, 1982). Груп¬пу студентов попросили оценить себя по параметрам добросовестности и дружелю¬бия, а в дополнение к этому были получены оценки этих студентов по тем же пара¬метрам со стороны родителей и близких друзей. Для одной только добросовестно¬сти было выделено 19 различных поведенческих индикаторов, например регулярное участие в учебных мероприятиях, своевременное выполнение заданий и аккурат¬ность внешнего вида; для повышения надежности этих индикаторов все они опреде¬лялись несколько раз. Каждый участник эксперимента не только мог указать, счита¬ет ли он свое поведение с точки зрения обеих изучаемых черт характера последова¬тельным или изменчивым (как это было в исследовании Бема и Аллена); он мог еще и сам определить, какие из применявшихся индикаторов поведения он'считает адек¬ватными, т. е. «прототипическими», для себя. Таким образом, каждый участник экс¬перимента сам для себя определял классы эквивалентности способов поведения. Как и следовало ожидать, у тех студентов, которые оценили свое поведение как последо¬вательное, самооценки и внешние оценки совпадали в большей степени, чем у тех, кто считал свое поведение изменчивым. Однако удивительным оказался тот факт, что наблюдаемое поведение «последовательных» студентов оказалось в разных си¬туациях ничуть не более последовательным, чем у «изменчивых» студентов, причем независимо от того, оценивались ли соответствующие поведенческие индикаторы в качестве «прототипических» или «непрототипических».
Таким образом, парадокс последовательности проявился снова, несмотря на то что был сделан первый шаг к построению индивидуальных классов эквивалентно¬сти. Однако Мишель и Пик обнаружили интересное соответствие между припи¬сываемой себе последовательностью и фактическим (наблюдаемым) поведением в ином аспекте; в этом случае в качестве показателя последовательности рассмат¬ривалось не соответствие между альтернативными формами проявления одного и того же свойства в различных ситуациях, а повторяемость одних и тех же форм проявления при повторении ситуаций одного и того же типа; иными словами, объективный показатель последовательности заключался во временной стабиль¬ности одних и тех же форм поведения. Устойчивость во времени у «последователь¬ных» студентов была более тесно связана с их оценками своей последовательности, чем у «изменчивых» студентов; наиболее же тесной эта связь оказывалась тогда, когда в группе последовательных принимались во внимание лишь прототипические для данного индивида способы поведения (классы эквивалентности). В группе испытуемых, высоко оценивших последовательность своего поведения в разных ситуациях, устойчивость во времени прототипических способов поведения оказа¬лась значительно более выраженной, чем в группе, члены которой низко оценили последовательность своего поведения.
Здесь мы сталкиваемся с первым указанием на то, каким образом можно было бы разрешить парадокс последовательности. Интуитивное убеждение в том, что наше поведение является последовательным, очевидно, опирается не столько на наблюдение, что человек во множестве различных ситуаций осуществляет поведе¬ние, относимое к одному и тому же классу, сколько на тот факт, что одно и то же поведение, прототипическое для данного человека, можно наблюдать снова и сно¬ва. Мы обобщаем это многократно наблюдаемое прототипическое поведение, свя¬зывая его с общим обозначением того или иного свойства. Например, если об од-
ном студенте нам известно лишь то, что он всегда выполняет задания, то мы счита¬ем его столь же «добросовестным», как и того студента, единственной примечатель¬ной чертой которого является постоянный порядок у него в комнате. С точки зрения всех прочих показателей нам могло не встретиться ничего, что мы отнесли бы к «добросовестности», поскольку нам не встретилось ничего противоположно-го, что заставило бы нас усомниться в наличии у студентов этой черты.
Индивидуально-специфическое поведение
В этом разделе следует более глубоко и с несколько иной точки зрения проанали¬зировать устойчивые характеристики поведения, исходя из индивидуальных осо¬бенностей. Мы уже говорили о том, что определенное поведение «обращает на себя внимание». Для того чтобы поведение того или иного человека бросилось нам в глаза и привлекло к себе внимание, оно должно отличаться от поведения большин¬ства других людей в той же ситуации. Если студент каждую неделю принимает участие в каком-то обязательном мероприятии и это же делают все остальные сту¬денты, мы не видим повода объяснять это поведение особыми чертами его лично¬сти. В гораздо больше степени это поведение выглядит обусловленным ситуаци¬ей, а именно обязательным характером мероприятия. Лишь в том случае, если сту-дент продолжает посещать это мероприятие после того, как большинство остальных перестает это делать, мы начинаем объяснять поведение нашего студента его осо¬быми индивидуальными характеристиками.
Такого рода сравнение поведения различных людей в одной и той же ситуации Келли (Kelley, 1967) в своей модели «куба атрибуции» (призванной объяснить, в какой мере поведение приписывается индивидуальным или ситуационным факто¬рам) называет «согласованностью» (consensus). Чем меньше согласованность по-ведения, тем в большей степени оно приписывается индивиду, а не ситуации. На¬ряду с согласованностью в «кубе Келли» присутствуют еще два параметра сравне¬ния. Один из них называется «последовательность» (consistency) и означает меру совпадения поведения при повторении ситуационных возможностей, иначе гово¬ря, относится к сравнению во времени. С точки зрения Мишеля и Пика, парадокс последовательности разрешается, если соотнести воспринимаемую последователь¬ность поведения с реальным поведением, которое, по Келли, отличается высокой последовательностью (стабильным воспроизведением одного и того же способа поведения во времени) и низкой согласованностью (бросающимся в глаза прояв¬лением формы поведения, характерной для соответствующей черты, т. е. проявле¬нием «добросовестности» выше или ниже среднего уровня).
^ Третье измерение куба Келли учитывает различные ситуации (или целевые объекты) и называется специфичностью (distinctiueness). Чем выше специфичность поведения, т. е. его привязанность к определенной ситуации, тем в большей степе¬ни оно приписывается ситуативным, а не личностным факторам. Если же, напро¬тив, индивид одинаково реагирует на множество различных ситуаций, пренебрегая, таким образом, их особенностями, то его поведение в большей степени объясняется личностными факторами. Это измерение специфичности поведения в отличных Друг от друга ситуациях и дает нам парадокс последовательности. Чем более ярко выражена специфичность поведения человека, тем более чувствительно он реаги-
рует на различия в ситуациях, представляющихся внешнему наблюдателю одина¬ковыми, и тем более непоследовательным кажется его поведение. Последователь¬ным же, напротив, должно выглядеть поведение человека, который почти все из¬меряет одной и той же меркой. При таком подходе нет ничего удивительного в том, что мы сталкиваемся с парадоксом последовательности, эмпирически выводя по-следовательность из недостаточной специфичности поведения относительно осо¬бенностей ситуации, вместо того чтобы ожидать последовательности поведения лишь в пределах свойственных индивиду классов эквивалентности, объединяю¬щих действия с «эквифинальными» последствиями.
При рассмотрении этих данных парадокс последовательности в значительной мере теряет свою загадочность. Стабильность во времени (последовательность) одинаковых и различных форм проявления предполагаемого свойства способству¬ет формированию убеждения, что поведение человека является последовательным и восходит к некоторому латентному личностному фактору. Роль параметров спе-цифичности (сравнения в разных ситуациях) и согласованности (обычности/не¬обычности поведения) становится, напротив, менее ясной. Из других исследований, в которых предъявлялась вербальная информация, планомерно варьировавшаяся по трем параметрам сравнения (напр.: McArthur, 1972), нам известно, что поведе¬ние объясняется особенностями индивида главным образом тогда, когда специфич-ность и согласованность невелики при высоком показателе последовательности.
Во всяком случае, становится ясно, почему мы сталкиваемся с парадоксом по¬следовательности, когда, как обычно, соотносим интуитивно-глобальное суждение со стороны или результаты экспериментов с фактическими проявлениями рассмат¬риваемого личностного свойства. Ведь, во-первых, все формы проявления, обла¬дающие высокой мерой согласованности (т. е. зависящие в большей степени от ситуационных факторов, чем от личностных), не вносят никакого вклада в изме¬рение последовательности. Во-вторых, никакого вклада в измерение последова¬тельности не вносят и все те формы проявления, которые нерелевантны данному человеку с точки зрения рассматриваемого личностного фактора и поэтому не вызывают прототипического поведения. В данном случае необходимо сначала для каждого человека наметить классы эквивалентности ситуаций и действий с эк-вифинальными следствиями, в рамках которых можно ожидать последовательно¬го поведения. Опора на прототипические способы поведения является большим шагом вперед в этом направлении, однако она не в состоянии заменить определение классов эквивалентности. Это тем более справедливо, что нам на самом деле неизве¬стно, в какой мере прототипические проявления дружелюбия или добросовест¬ности являются эквифинальными; иными словами, в какой мере они образуют классы эквивалентности желаемых последствий действия.
Мотив как объяснительное понятие
«Мотив» — это не понятие, которое нечто описывает, но понятие, призванное не¬что объяснить. После того как мы обсудили парадокс последовательности и озна¬комились с тремя измерениями — согласованности, последовательности и специ¬фичности, — от которых зависит, в какой мере поведение будет объясняться инди-
видуальными или ситуационными факторами, понятие мотива можно объяснить довольно быстро.
Чтобы объяснить последовательность индивидуального поведения, которая определяется, с одной стороны, как согласованность поведения в разных ситуациях и при повторении этих ситуаций во времени, а с другой — как устойчивое различие поведения разных людей в одних и тех же ситуациях, людям приписывают разную степень выраженности одних и тех же мотивов. При этом мотивы рассматривают¬ся как устойчивые во времени диспозиции. Каждый отдельный мотив охватывает определенный содержательный класс целей действия (желаемых последствий сво¬его действия).
В настоящее время мотивы определяют как такие содержательные классы це¬лей действия, которые существуют в форме устойчивых и относительно постоян¬ных ценностных диспозиций. Это ценностные диспозиции «высшего» порядка; иными словами, они не играют решающей роли в поддержании функционирова¬ния организма, они не врождены и развиваются только в процессе онтогенеза, за¬висят от социализации и, следовательно, от социальных норм той среды, в которой воспитывается ребенок. Таким образом, под понятие мотива подпадают не все классы эквивалентности целей действия. В понятие мотива не входят те из них, которые, как физиологически обусловленные потребности в утолении голода, жаж¬ды, потребность в сне, выделении и т. д., хотя и подвержены воздействию социа¬лизации, однако врождены и необходимы для поддержания оптимального функ¬ционирования организма. Их интенсивность подвержена циклическим колебани¬ям и возрастает в зависимости от длительности периода воздержания. Классы эквивалентности потребностей, включая сексуальность, занимающую сложное промежуточное положение между потребностями и мотивами, не рассматривают¬ся в этой книге из-за ограниченности ее объема.
Вопрос о том, какое количество мотивов следует выделять как различимые со¬держательные классы в практически необозримом множестве целей человеческих действий, является до сих пор спорным. Говоря точнее, этот вопрос представляет¬ся до конца неразрешимым, допускающим лишь эвристические ответы, оказываю¬щиеся более или менее целесообразными для эмпирических исследований. Так, оказалось целесообразным определять мотивы на возможно более высоком уров¬не абстракции, как содержательные классы целей действия, однако обладающие при этом явно различимыми особенностями. В частности, мотив достижения связыва¬ется с содержательным классом всех целей действий, успешность которых оце-нивается субъектом относительно некоторой меры совершенства. В этом смысле Мак-Клелланд, Аткинсон, Кларк и Лоуэлл (McClelland, Atkinson, Clark, Lowell, 1953) первоначально определили мотив достижения как «озабоченность стандартом со¬вершенства».
Естественно, что столь абстрактно определяемый мотив может находить свое конкретное проявление в бесконечном многообразии действий и связанных с ними Целей. Эти проявления подвержены различным типам изменений, в частности историческим, возрастным и связанным с переходом из одной сферы жизни в дру¬гую. Мотив достижения с точки зрения любого конкретного человека всегда охва¬тывает лишь небольшую часть этого многообразия. Эта часть представляет собой
свойственный данному человеку класс эквивалентности целей, внутри которого он демонстрирует определенную последовательность поведения, направленного на
достижение.
Для большинства людей мотив достижения соотносится с определенной частью их профессиональной деятельности, для некоторых — еще и с теми видами деятель¬ности, которыми они занимаются в свободное время. Однако эти различия содер¬жательных областей и широты их охвата — не единственное, чем отличается инди¬видуальная форма мотива достижения одного индивида от мотивов достижения других людей. Понятие мотива объединяет и прочие параметры индивидуальных различий. К ним относятся, в частности, уровень притязаний, на который ориен¬тирован человек, а также установка на достижение успеха либо на избегание не¬удачи.
Таким образом, определенному мотиву соответствует целое множество отдель¬ных параметров. Однако мотив всегда остается так называемым «гипотетическим конструктом», т. е. чем-то мыслимым, а не наблюдаемым непосредственно. Оправ¬данием рассмотрения какого-либо гипотетического конструкта служит только его ценность при объяснении и интерпретации эмпирических данных. Между данны¬ми, относящимися к поведению и к переживанию, в соответствии с теорией уста¬навливаются взаимосвязи, образующие так называемую «помологическую сеть* отношений (Cronbach, Meehl, 1955). Чем лучше удается это сделать, тем больше оправдано введение понятия мотива в качестве гипотетического конструкта (ср.: Funder, 1983). Не было бы особой пользы, если бы мы объясняли действие челове¬ка с явно выраженной направленностью на достижение наличием сильного «мо¬тива достижения». Мы получили бы «порочный круг», т. е. использовали бы лишь другое слово для обозначения того же самого явления. Независимо от того, что нам предстоит объяснить с помощью гипотетического конструкта, мы должны предва¬рительно посредством определенных индикаторов выявить индивидуальные раз¬личия в выраженности этого конструкта. Для этого, как мы увидим впоследствии, должны быть разработаны специальные методики измерения мотива. С другой стороны, измеренные таким образом различия мотива должны также позволять предсказывать различия в поведении и его результатах. И лишь доказанная в рам-ках некоторой номологической сети взаимосвязь между индикаторами диспозиций (измерение «мотива») и последующими признаками поведения в определенных условиях ситуации делает правомерным понимание мотива как гипотетического конструкта и введение его в качестве опосредующего фактора в высказывания типа «если... то...».
Мотивация
Слово «мотивация» выступает в психологии в качестве обобщающего обозначения многочисленных процессов и явлений, суть которых сводится к тому, что живое существо выбирает свое поведение, исходя из его ожидаемых последствий, и управ¬ляет им в аспекте его направления и затрат энергии. Наблюдаемая целенаправлен¬ность поведения, начало и завершение более крупных фрагментов поведения, его возобновление после прерывания, переход к какому-то новому фрагменту поведе-
ния, конфликт между различными целями и его разрешение — все это относится к проблемной области, называемой «мотивация».
Поэтому понятие мотивации оказывается мало пригодным для того, чтобы ис¬пользовать его в качестве гипотетического конструкта. В этой главе мы сузим это понятие таким образом, чтобы оно охватывало процессы, находящиеся в центре современных исследований мотивации. Я имею в виду в первую очередь порожда¬емые данной (или специально смоделированной) ситуацией процессы предвос¬хищения желаемых или пугающих значимых последствий своего действия и ве¬роятностей достижения с помощью действия намеченных результатов, а также ожидаемого инструментального значения результатов действия для наступления соответствующих последствий. Процессы, которые связывают друг с другом раз¬личные аспекты привлекательности и ожидания, также относятся к мотивации. Трансформированные значения привлекательности и ожидания являются исход¬ными данными для моделей ожидаемой ценности, многочисленные разновидности которых направлены на предсказание исхода процессов мотивации или принятия решения (ср.: Feather, 1982; Kuhl. 1982).
Таким образом, процессы мотивации охватывают то, что мы рассматривали в контексте взаимодействия личности и ситуации. Наряду с побудительными аспек¬тами ситуации, раскрывающимися через восприятие возможностей достижения определенных целей, на привлекательность предвосхищаемых последствий дей-ствия оказывают влияние и актуализируемые этой ситуацией мотивы. Они также определяют широту классов эквивалентности ситуаций и способов действия. Пони¬маемый таким образом процесс мотивации представляет собой подготовительную стадию действия. Его можно представить как содержащий эмоциональные компо¬ненты процесс когнитивной обработки, более или менее сильно подталкивающий к определенному итогу. Как правило, этот процесс доводится лишь до определенной степени ясности, в отношении которой люди сильно отличаются друг от друга. Од¬нако, в любом случае, после достижения определенной степени ясности ценность дальнейшего поиска и переработки информации, как и во всех процессах проясне¬ния проблем и принятия решений, резко снижается. С другой стороны, здесь при-сутствует нечто похожее на «стремление к завершению», т. е. нарастающее со време¬нем стремление довести процесс мотивации до некоторого итога (см. главу 6). Этот итог получил название результирующей мотивационной тенденции.
Если, как в случае принятия решения, речь идет о нескольких альтернативных возможностях действия, то в действии реализуется лишь наиболее сильная ре¬зультирующая мотивационная тенденция. В течение длительного времени уче¬ные очень просто представляли себе переход от результирующей мотивационной тенденции к действию; они исходили из того, что поток поведения образован непре¬рывной цепью отдельных эпизодов и вначале всегда возникает одна мотивацион¬ная тенденция, которая затем через действие приводит к достижению цели, после чего появляется следующая мотивационная тенденция и т. д. В действительно¬сти же всегда имеются еще и неосуществленные мотивационные тенденции, по¬скольку для их осуществления пока не представилось возможности; кроме того, суще¬ствуют также прерванные и незавершенные мотивационные тенденции. Во всех этих случаях сами тенденции продолжают существовать. Они сохраняются до тех пор,
пока не реализуются и не достигнут своей цели. Поэтому в нормальной ситуации несколько мотивационных тенденций всегда существуют одновременно друг с дру¬гом; при этом, как правило, лишь одна из них получает доступ к действию или мо¬жет его получить, ибо действие должно вести к определенной цели.
Таким образом, поток поведения состоит из цепочки отдельных действий-эпизо¬дов, а в основе его лежит непрерывный лоток нарастающих и затухающих мотива-ционных тенденций, наиболее сильная из которых определяет действие в каждый момент времени. Во всяком случае, так утверждает уже упоминавшаяся нами «ди¬намическая теория действия» (Atkinson, Birch, 1970), предполагающая постепенное ослабление мотивационной тенденции, определяющей в данный момент направлен¬ное на достижение цели действие (в соответствии с так называемой «силой потреб¬ления» (consummately force)), и усиление всех остальных мотивационных тенденций, ждущих своего осуществления, по мере их ситуативной актуализации (в соответ¬ствии с так называемой «подстрекающей силой» {instigating force)). Помимо этих двух сил динамическая теория действия утверждает существование еще и «тормо¬зящих сил» {inhibiting forces); а также «смещающего действия» (displacement value) подстрекающей силы, которая с одной мотивационной тенденции может распрост¬раняться на другую, сходную с нею, а кроме того, еще и «замещающего значения» (substitution value); это значение, которое факт достижения определенной цели мо¬жет иметь для стремления к другим целям. Уже эти три названные силы и два эф¬фекта переноса (смещение и замещение) делают теоретическую конструкцию моТИ-вационного процесса столь сложной, что для выведения следствий из этой теории оказывается необходимым компьютерное моделирование.
При всей своей прогрессивности по сравнению с рассмотрением мотивацион¬ных процессов просто как отдельных эпизодов постулируемая динамической тео¬рией действия динамика, несмотря на ее усложненность, представляется все еще чересчур простой — в силу ее автоматизма и отсутствия регуляционных процессов более высокого порядка. Ведь доминирующая мотивационная тенденция, если она есть, как правило, вовсе не определяет поведение безотносительно ко всему осталь¬ному. При этом едва ли были бы возможны упорядоченные действия, при которых начатое каждый раз по возможности доводится до конца. Ведь тогда только что образовавшаяся наиболее сильная в данный момент тенденция сразу бы прервала текущую деятельность для того, чтобы реализоваться самой. Упорядоченное дей¬ствие при наличии подходящей возможности, действие, завершающееся по воз¬можности достижением цели, а также планирование последовательного осуществ¬ления имеющихся намерений и отодвигание в сторону наиболее сильной резуль¬тирующей мотивационной тенденции, если в данный момент складываются более благоприятные условия для реализации более слабой тенденции, — все это было бы невозможным. Но ведь уже из опыта самонаблюдения мы хорошо знаем, что это вполне возможно. Действующий субъект не является пленником своего изменчи¬вого мотивационного процесса, в котором аспекты побудительности и ценности перерабатываются и образуют результирующие тенденции, подвергающиеся не¬прерывным изменениям и смещениям. Должны существовать особые процессы, определяющие, какие из мотивационных тенденций вообще следует осуществлять, а также при каких условиях и каким образом это должно быть сделано. Эти про¬цессы получили название волевых.
Образование намерений и воля
Самой по себе результирующей мотивационной тенденции еще недостаточно для того, чтобы соответствующая ей цель стала обязательной в том смысле, что человек начал стремиться к ее достижению. Результирующая тенденция долж¬на приобрести характер замысла действия, иначе говоря, должно образоваться «намерение». По всей вероятности, результирующих мотивационных тенден¬ций у людей возникает больше, чем намерений. Если исходить из того, что ста¬туса намерения достигают не все наши мотивационные тенденции, то должен существовать некий особый процесс, регулирующий переход от мотивацион¬ных процессов к волевым.
Регулирующий этот переход процесс должен, строго говоря, решать две различ¬ные задачи. Во-первых, необходимо найти ответ на вопрос о том, какие из мотива¬ционных тенденций вообще могут перейти на следующую стадию, т. е. приобрести статус намерения, которое в соответствующий момент начнет определять действие. Во-вторых, какие из уже существующих или только что образовавшихся намере¬ний получают в данный момент доступ к действию и начинают реализовываться. Поэтому можно допустить существование двух следующих друг за другом перехо¬дов между мотивацией и действием: образование намерения и инициирование дей¬ствия (см. рис. 1.1; Heckhausen, Kuhl, 1985).
 
Рис. 1.1. Два решающих перехода на пути от мотивации к действию
Образование намерений следует за обработкой важнейших аспектов привле¬кательности и реализуемости рассматриваемой цели действия. Однако, какой бы заманчивой и достойной ни казалась эта цель, переход к образованию намерения происходит не автоматически. Очевидно, для того чтобы из рассматриваемой цели возникло намерение, требуется по меньшей мере акт внутреннего одобрения. Об этом свидетельствуют исследования в области психологии воли, проводивши¬еся на заре XX в. Ахом (Ach, 1910) и Мишоттом и Прюмом (Michotte, Priim, 1910) и затем, к сожалению, не имевшие продолжения. Ах указывал на «актуальный мо¬мент», наблюдавшийся у его испытуемых в виде предложения-формулы «я дей¬ствительно хочу!» применительно к действиям, которые осуществлялись с трудом. Менее развернутым актом решения является простое согласие на осуществление одной из альтернативных возможностей действия, которое Мишотт и Прюм назва¬ли «согласием действовать».
Второй переход — инициация действия — часто оказывается проблематичным просто потому, что существует множество намерений, стремящихся получить до¬ступ к действию и реализоваться. Однако, как правило, в конкретный момент вре¬мени может реализовываться только одно намерение. Таким образом, необходимо регулировать, когда какое намерение будет осуществляться. Довольно часто это
решается заранее — когда намечается конкретная предвосхищаемая ситуация, бла¬гоприятная для реализации того или иного определенного намерения. Если эта ситуация легко может быть упущена, то нередко формируется особое дополнитель¬ное намерение — мы называем его подготовительным, — которое должно обеспе¬чить возможность использовать эту предвосхищаемую ситуацию.
Инициирование действия легко перепутать с образованием намерения. Истин¬ная проблема принятия решения заключается не в том, делает ли человек нечто определенное (например, встает утром с постели), но в том, когда он это делает (сейчас или потом). Уильям Джеймс (James, 1890) объяснял инициирование мно¬гих волевых действий так называемым базовым идеомоторным законом; в этом случае им не предшествует явно выраженное «да будет!». Уже одного представле¬ния о цели действия или первых шагов по его осуществлению может оказаться достаточным, чтобы раздумье о возможном действии перешло в фактическое дей¬ствие, поскольку при освежении намерения в плане представления конфликт или сомнение лишь на время исчезает из поля представления.
Первый переход — образование намерения — разделяет процесс мотивации и волевой процесс как два различных состояния сознания. Если попробовать корЪтко сформулировать различие между этими двумя состояниями сознания, то оно заклю¬чается в предмете сознания и типе переработки информации. Процесс мотивации ориентирован на реальность, волевой же процесс — на реализацию. Эмпирические доказательства этого мы обсудим в главе 6 (см.: Heckhausen, Gollwitzer, 1987).
На стадии, предшествующей образованию намерения (в процессе мотивации), речь идет о том, чтобы тщательно проследить прямые и побочные последствия и соотнести их с различными ожиданиями их наступления и с тем, что они могут за собой повлечь, сопоставить все это с альтернативными целями действия и возмож¬ностями их осуществления и прийти к конечному выводу в пользу действия или отказа от него (результирующая мотивационная тенденция). Поэтому процесс переработки исходных побудительных тенденций на этапе мотивации нередко начинает напоминать процесс решения задач. Здесь в первую очередь разыскива¬ется, воспринимается и используется информация, позволяющая еще лучше про¬яснить аспекты ценности и ожидания. Разумеется, этот процесс имеет свои огра¬ничения и разворачивается в полной мере лишь в том случае, когда действие име¬ет действительно большое значение. По мере удлинения процесса переработки полезный эффект дальнейшего поиска и обработки информации становится все меньшим и нарастает «стремление к завершению».
После образования намерения (в ходе волевого процесса) задача индивида со¬стоит, прежде всего, в том, чтобы спланировать и подготовить реализацию намере¬ния в действии, особенно с той точки зрения, чтобы не упустить подходящей ситу¬ации или даже подготовить ее и продумать адекватные шаги по осуществлению действия. Поэтому на этом этапе преимущественно разыскивается, воспринима¬ется и перерабатывается соответствующая этим задачам информация. Аспекты же ценности и ожидания, особенно если они могут снова поставить под сомнение уже сформировавшееся намерение, будут игнорироваться или отсекаться. Затем наме¬рение, которое предстоит реализовать, следует защитить от конкурирующих наме-
рений, прежде всего в том случае, если последние являются более сильными. Это в первую очередь важно тогда, когда осуществление намерения не должно отдавать¬ся на волю плохо предсказуемого взаимодействия между индивидом и различны¬ми ситуациями. Нередко лишь в этом случае намерение может получить доступ к действию в подходящей ситуации и сохраняться по ходу его осуществления, пока оно не будет реализовано. Эту защитную функцию активно подчеркивает Куль (Kuhl, 1983), говоря о «волевых» процессах «контроля над действием». Он подраз¬деляет их на две группы, первая из которых состоит в «контроле над замыслом» (после образования намерения и до начала действия), а вторая — в «контроле над действием» в узком смысле слова (т. е. в управлении ходом действия).
Действие
В настоящее время понятие «действия» и так называемые «теории действия» пользуются большой популярностью. Раньше ситуация была иной, хотя Макс Ве-бер уже в 1921 г. противопоставил понятие действия бихевиористскому способу рассмотрения поведения, сужавшему его до реагирования и осуществления заучен¬ных привычек, и отграничил это понятие от простого «реактивного поведения». По Веберу, к действию относится все человеческое поведение, с которым действу-ющий субъект связывает некоторый «смысл». Для внешнего наблюдателя понят¬ность этого «смысла» или «основания» играет решающую роль в признании дан¬ного акта действием. Согласно этому взгляду, поведение, представляющееся осуще¬ствляющему его субъекту непреднамеренным (невольным) и объясняемое одними лишь досознательными уровнями регуляции организма, действием не является; это относится, в частности, к пассивным или рефлекторным видам поведения (ср.: Shultz, 1980; Smith, 1978). Такого рода поведение, хотя и обладает причинами, не подлежит смысловому истолкованию.
К одному и тому же действию можно отнести все виды активности, в основе которых лежит, в конечном счете, одно и то же «представление о цели». Независи¬мо от того, является ли-это представление о цели осознанным или нет, оно, во вся¬ком случае, представлено в психике. Это можно заключить уже из того факта, что сложная последовательность вложенных друг в друга действий может применять¬ся к изменяющимся обстоятельствам без того, чтобы необходимое управляющее воздействие всегда осуществлялось на высшем уровне регуляции — уровне созна¬тельного представления. С появлением кибернетической модели обратной связи после новаторской работы Миллера, Галантера и Прибрама (Miller, Galanter, Pribram, 1960) возникло целое семейство иерархически построенных моделей, при¬званных объяснить регуляцию осуществления действия (Carver, Scheier, 1981; von Cranach, Kalbermatten, Indermuhle, Gugler, 1980; Hacker, 1978 или Lantermann, 1980; Powers, 1973).
Мотивационно-психологические исследования действия до сих пор ограничива¬лись в основном аспектами интенсивности и длительности и не затрагивали вопро¬сов управления действием. В исследованиях по мотивации достижения было вы-сказано предположение, что сила мотивации действия является непосредственной Функцией силы результирующей мотивационной тенденции (ср.: Atkinson, Raynor,
1974; Heckhausen, Schmalt, Schneider, 1985). Это отождествление, выступающее как нечто само собой разумеющееся, продолжило длительную традицию психологиче¬ского исследования действия, начатую в 1926 г. Левином в его классическом тракта¬те «Намерение, воля и потребность». Левин отошел от многообещающего начала пси¬хологии воли в работах Аха (Ach, 1910) и Мишотта и Прюма (Michotte, Priim, 1910) в том, что он не придал намерению (и замыслу) статуса особой волевой тенденции, но уподобил его последействие (например, при возобновлении действия) действию «истинных потребностей» (высших целей) и рассматривал их в качестве «квазипо¬требностей», т. е., говоря современным языком, в качестве результирующих мотива-ционных тенденций (ср.; Heckhausen, 1987e; Kuhl, 1983).
Однако отождествление намерения с возникающей на прединтенциопальной ста¬дии результирующей мотивационной тенденцией (квазипотребностью) является недопустимым упрощением как в структурном, так и в энергетическом отношении. Ведь многие данные указывают на то, что интенсивность действия подчиняется принципу необходимых в данный момент затрат. Один из учеников Аха, Хиллгру-бер, уже в 1912 г. экспериментально продемонстрировал так называемый «мотива-ционпый закон трудности» и доказал тот кажущийся парадоксальным факт, что уве¬личение трудности деятельности может приводить к улучшению результатов. Ко¬гда на пути осуществления действия встают трудности и препятствия, то совершенно автоматически возникает соответствующая им по величине добавочная мотива¬ция — в смысле усиления энергетического компонента действия.
В целом многое говорит в пользу предположения о том, что интенсивность и продолжительность действия определяет не результирующая мотивационная тен¬денция как некоторая фиксированная величина, а переменная «сила волевой тен-денции», причем параметры действия определяются исходя из того, что представ¬ляется необходимым для продолжения и завершения действия. Таким образом, с точки зрения «закона трудности» энергетическое обеспечение действия следует принципу экономии. Правда, результирующая мотивационная тенденция намеча¬ет, по-видимому, верхнюю границу прилагаемых усилий и их продолжительности, по ту сторону которой уже не происходит повышения энергетических затрат, про¬порционального трудности действия, и действие либо затухает, либо прекращает¬ся. Постольку поскольку требования к деятельности достигают этой границы, не переходя ее, силу волевой тенденции можно приравнять к результирующей моти¬вационной тенденции.
Впрочем, в результате некоторых наблюдений выяснилось, что актуальная сила мотивации не соответствует непосредственно требованиям, предъявляемым к де¬ятельности, но превышает уровень, необходимый для эффективного выполнения действия. В этом случае можно говорить о «сверхмотивации». В исследованиях на животных еще Йеркс и Додсон (Yerkes, Dodson, 1908) установили, что средняя сила мотивации (создаваемой ударом тока) является наиболее благоприятной для запоминания лабиринта и что для простых лабиринтов оптимальная сила мотива¬ции является более высокой, чем для сложных. Эти данные были обобщены в так называемом правиле Йеркса—Додсона, согласно которому, во-первых, для каждой степени трудности выполняемого задания существует оптимальная сила мотивации, при которой эффективность выполнения задания будет максимальной; и, во-вторых,
с ростом сложности (трудности) задания оптимальной для его эффективного вы¬полнения будет все более низкая сила мотивации. Отклонения вверх и вниз от это¬го оптимального уровня должны вести к снижению эффективности и тем самым к ухудшению результатов.
На основе правила Йеркса—Додсона была построена теория достижения, свя¬зывающая силу мотива и ситуационной стимуляции (как величин, определяю¬щих силу мотивации) с оптимальным для достижения наибольшей эффективно¬сти уровнем мотивации (Atkinson, Raynor, 1974). Согласно этой теории, высокая сила мотива и сильно стимулирующая ситуация (например, экзамен) должны приводить к сверхмотивации и снижению эффективности действия, тогда как в слабо стимулирующей ситуации (например, при выполнении домашних заданий) сильный мотив будет создавать оптимальную силу мотивации и вести к эффек¬тивной работе. Поэтому люди с высоким мотивом достижения в ситуации экза¬мена из-за своей чрезмерной мотивации показывают худшие результаты, чем те, на которые они в принципе способны. Люди же с низким мотивом достижения должны испытывать недостаток мотивации в тех ситуациях, где отсутствует не¬посредственное давление ситуации достижения (например, вне школы), и поэто¬му учатся неэффективно, не говоря уже о меньшей продолжительности занятий. Эта теория вполне убедительна, однако до сих пор не получила достаточного под¬тверждения (см. главу 8).
Более важными в силу своей непосредственности, но, к сожалению, малоизу¬ченными являются вопросы о том, как связаны между собой в ходе действия вос¬приятие и переработка информации, с одной стороны, и волевые процессы — с дру¬гой. Переработка информации направлена прежде всего на контроль за ходом деятельности с точки зрения намеченной цели, па встречающиеся трудности, на требуемое ситуацией перепланирование деятельности и текущую детализацию планов. Все это инициирует соответствующие, причем изменяющиеся, волевые процессы, в частности сдерживание или интенсификацию действия и сопровож¬дающих его эмоций, и в первую очередь управление затратами усилий, времени, а также затратами на поиск и переработку информации, планирование и т. д. И на¬оборот, может быть и так, что волевые процессы будут оказывать влияние на пе¬реработку информации, в частности на степень осознания автоматизированного потока деятельности.
Об этом аспекте нам пока мало что известно (Heckhausen, 1981). Между тем у нас имеется весьма обширный материал наблюдений за мыслительными действиями при решении сложных задач, полученный преимущественно в результате наблюде¬ния за процессом «мышления вслух» (напр.: Dorner, Kreuzig, Reither u. Staudel, 1983). До сих пор этот материал рассматривался и анализировался с точки зрения когни¬тивной психологии, а не психологии мотивации и привел к построению различных моделей планирования и контроля за осуществлением действия при решении слож¬ных задач. Некоторые разновидности иерархических моделей планирования (напри¬мер «модель планирования по возможности» (Opportunistic Planning Model) Хэйс-Рота и Хэйс-Рота (Hayes-Roth В., Hayes-Roth F., 1979) или ее развитие Виленским (Wilensky, 1981)) оказались столь сложными, что традиционные границы между ког¬нитивными и мотивационными процессами начали размываться, и последним ста¬ло несомненно придаваться все большее и большее значение.
Фаза после завершения действия
С достижением намеченной цели заканчивается лишь внешняя сторона действия, но не весь процесс. Ведь, как правило, следующее действие не начинается до тех пор, пока не будет произведена ретроспективная оценка совершенного действия, а иногда еще и построение планов будущего действия. С прекращением действия «агрегатное состояние» мотивационных процессов снова меняется. Вместо ори¬ентированных на реализацию волевых процессов на первое место снова выходят ориентированные на реальность мотивационные процессы, связанные с аспекта¬ми ценности и ожидания. Теперь ожидания, планы действия, предполагаемые ре¬зультаты и их последствия, которые предвосхищались на прединтенциональной фазе мотивации, можно сопоставить с фактическим ходом и результатами дейст¬вия, т. е. с фазой волевых процессов, и оценить их адекватность. Такой критиче¬ский взгляд назад является важным источником формирования опыта.
По всей вероятности, наиболее важная цель, на которую направлены мотива¬ционные процессы после завершения действия, состоит в оценке того, достигнута ли намеченная цель и в какой мере и возможно ли счесть данное намерение вы¬полненным и исчерпанным. Реализованное намерение может означать окончатель¬ное завершение действия, однако может также открывать дорогу другому намере¬нию, представляющему собой следующий шаг на пути к некоторой далекой или очень общей цели более высокого порядка. Нереализованность намерения может быть связана с тем, что действие оказалось прерванным, так что на этапе, следую¬щем за действием, могут намечаться дальнейшие подходящие для возобновления действия возможности и продумываться наиболее адекватные шаги по его продол¬жению или могут восприниматься привлекающие к себе внимание побудительные возможности и средства реализации намерения. Левин (Lewin, 1926) и его учени¬ки заложили теоретические и экспериментальные основы изучения этого этапа; ими было доказано существование тенденции к возобновлению действия (Ovsi-ankina, 1928), исследованы условия забывания намерения (Birenbaum, 1930) и проанализированы определяющие параметры ценности замещающих действий (Lissner, 1933; Mahler, 1933). В более близкое нам время Виклупд и Голвитцер (Wicklund, Gollwitzer, 1982) продемонстрировали замещающий характер так на¬зываемого «символического дополнения Я» (т. е. символических атрибутов дости¬жения цели) при преследовании релевантных Я целей более высокого порядка.
Однако причиной того, что намерение оказывается нереализованным, может быть также частичная или полная неудача действия или же непредвиденное про¬тиводействие со стороны окружающего мира. В каждом из этих случаев необходи¬мо проанализировать возникшие проблемы и решить их, а также прийти к выводу о том, следует ли оставить в силе нереализованное намерение, изменить его или отказаться от него. Поэтому в «жидком агрегатном состоянии» наступающей по¬сле действия мотивационной фазы легко могут произойти изменения решения, от которых были хорошо защищены предшествующая действию и регулирующая действие волевые фазы.
Именно в контексте следующей за действием мотивационной фазы оказывают¬ся значимыми когнитивные процессы так называемой каузальной атрибуции до-
стигнутых результатов действия (см. главы 13 и 14). Они дают информацию, важ¬ную для решения дальнейшей судьбы первоначального намерения. Если в период расцвета исследований атрибуции в семидесятые годы каузальной атрибуции при¬писывали всеобщий характер, понимая ее как ядро вообще всех мотивационных процессов и даже ставили ее на место намерений (см.: Meyer, 1973b; Weiner, 1974), то впоследствии стало ясно, что, в основном, она наблюдается и выступает в осознан¬ной форме л ишь в том случае, когда результат действия противоречит ожиданиям, в частности в случае неуспеха (Wong, Weiner, 1981). В той мере, в какой человек видит причины неуспеха в переменных и контролируемых факторах, относящих¬ся к нему самому (наподобие степени усилия или продолжительности действия) или к окружающему миру (например, случай или благосклонность значимого че¬ловека) — в противоположность стабильным и не поддающимся контролю факто¬рам, относящимся к себе (недостаток способностей или материальных ресурсов) или к миру (недостаток подходящих возможностей), — он не будет склонен отка-заться от выполнения намерения и попытается реализовать его снова, теперь уже с учетом выявленных причин неуспеха.
Между тем некоторые из результирующих тенденций прединтенциональной фазы мотивации могли оказаться преждевременными и ошибочными, а основыва¬ющееся на них намерение — «дефектным» в смысле недостаточной его конкретно¬сти. Если процесс каузальной атрибуции приводит к признанию наличия причин¬ных факторов, на которые человек не может повлиять, так что и дальнейшие усилия не будут обещать реализации намерения, в некоторых случаях исходное намерение все же сохраняется, хотя и — как, в частности, показали Куль и Хелле (Kuhl, Helle, 1986) на примере депрессивных испытуемых — в «вырожденной» форме. Форма является вырожденной в том смысле, что намерение подвергается «обратному раз¬витию». Оно состоит теперь только из намеченной цели, от которой человек не может отказаться, тогда как остальные его составные части, такие как первоначаль¬но намеченные подходящие возможности и шаги по его осуществлению, оказыва¬ются отвергнутыми в силу их отсутствия или нереализуемости. Такого рода вы¬рожденные намерения не исчезают бесследно из «резервуара» намерений, они спо¬собны вмешиваться в текущую деятельность в качестве инородных ей когнитивных образований и нарушать волевые процессы, регулирующие ее осуществление.
Кроме того, важным компонентом мотивационных процессов после осуществ¬ления действия являются эмоции, связанные с оценкой достигнутого результата деятельности. В соответствии с тем, насколько намеченное намерение могло быть реализовано и какими причинами было объяснено осуществление или неосуществ¬ление намерения, возникают те или иные эмоции, характерные для системы дан¬ного мотива. В зависимости от результата атрибутивного процесса эти эмоции могут относиться индивидом к себе самому, другим людям или объектам и обсто¬ятельствам окружающего мира (см.: Weiner, 1985a). Мотив достижения вообще был определен Аткинсоном как стремление к самооценочным эмоциям, а именно как стремление испытывать гордость и избегать стыда. Самооценочные эмоции несом¬ненно являются непосредственным следствием достигнутого результата, которое может мотивировать соответствующую деятельность достижения и ради которого она может предприниматься. Однако они являются не единственным и не необхо-
димым значимым последствием, которым могут мотивироваться и ради которого предпринимаются действия достижения. Человек может стремиться, например, к реализации той или иной достиженческой цели, чтобы справиться с самой задачей и соответственно ощущать эмоции удовлетворения в случае успеха и эмоции со¬жаления в случае неуспеха (Heckhausen, Rheinberg, 1980).
Наконец, мотивационные процессы после действия включают в себя еще и эле¬менты, ориентированные на будущее, — если намерение не было реализовано, но и не оказалось отвергнутым или если естественным продолжением данного дей¬ствия будет следующий шаг в направлении некоторой цели более высокого поряд¬ка. Здесь мотивационные процессы после действия плавно переходят в мотиваци¬онные процессы, предшествующие действию. Таким образом, круг, упомянутый нами выше при рассмотрении понятия мотива, замыкается.
Краткий обзор главы
Теперь мы можем оглянуться на наше первое путешествие по психологии мотива¬ции. Уже в сфере повседневной жизни мы приобрели немало опыта, который мож¬но отнести к трем основным проблемным областям психологии мотивации. Во-первых, это широкие по содержанию классы ценностей, побуждающих, по всей видимости, человеческие действия: например, такие «мотивы», как достижение, общение и аффилиация, власть, агрессивность. Под мотивами понимаются весьма абстрактные содержательные классы значимых —- и привлекающих к себе, если эта значимость позитивна, — последствий собственных действий. Люди отличаются друг от друга с точки зрения выраженности отдельных мотивов и их иерархии, эти отличия обусловлены онтогенетическими и историческими причинами.
Во-вторых, это влияния текущей ситуации, которые, взаимодействуя со свой¬ственными данному человеку мотивами, инициируют процессы «мотивации». Не¬которые из процессов мотивации приводят к образованию намерения. Прочие же остаются пребывать в прединтенциональном состоянии. При этом до сих пор ис¬следования в области мотивации, как правило, исходят из «эпизодического» спо¬соба рассмотрения предмета изучения: они возбуждают какой-то один мотиваци-онный процесс и регистрируют множество параметров вызываемого им действия. Естественно, при этом имеет место явное упрощение, если принять во внимание, что хотя процесс деятельности и состоит из отдельных эпизодов, но один эпизод деятельности непосредственно переходит в другой, и в основе этого потока дей¬ствий лежит целый ряд различных и конкурирующих друг с другом тенденций. В частности, наряду с тенденцией, управляющей текущим действием, всегда име¬ются в наличии отодвинутые в сторону или прерванные тенденции. Согласно представлениям «динамической теории действия», сила управляющей действи¬ем тенденции по мере осуществления действия ослабевает, так что те тенденции, которые сначала были латентными, становятся доминирующими и начинают определять действия.
В-третьих, это условия и процессы, которые отвечают за то, чтобы образовав¬шиеся намерения при появлении подходящей возможности были реализованы, — т. е. «волевые процессы». Если мотивационные процессы трансформируют жела,-
ния и опасения с точки зрения того, стоит ли превращать их в цели действия, воле¬вые процессы уже заранее предполагают положительный ответ на этот вопрос. Волевые процессы стремятся инициировать действие, реализующее намерение, и осуществить его.
Наряду с процессом мотивации и регуляции действия можно попытаться объяснить и индивидуальные различия действия. Если поведение того или ино¬го человека не соответствует привычным ожиданиям, у нас всегда наготове спосо¬бы «наивного объяснения поведения». Они не лишены логики и помогают нам не терять общую ориентацию и контроль за происходящим. Объяснения с первой точ¬ки зрения видят причины различий в поведении людей (в одинаковых на вид си¬туациях) в соответствующих различиях их мотивов. Объяснения со второй точки зрения сводят различия поведения к влиянию наличной ситуации, тогда как объяс¬нения с третьей точки зрения исходят из взаимодействия личностных и ситуатив¬ных факторов друг с другом. При наблюдении с позиции действующего субъекта причины действия приписываются преимущественно факторам ситуации (вторая точка зрения), для внешних же наблюдателей на переднем плане оказываются осо¬бенности действующего субъекта (первая точка зрения).
Столь привычные нам объяснения поведения с первой точки зрения в течение длительного времени преобладали и в психологии личности и психодиагностике. Представление о том, что поведение определяют прежде всего устойчивые свой¬ства личности, приводит к ожиданию большей последовательности поведения от¬дельного человека в различных, кажущихся схожими ситуациях, чем это фактиче¬ски обнаруживается при ближайшем рассмотрении. Этот парадокс последователь¬ности смущал исследователей вплоть до самого последнего времени и уже породил две серьезные дискуссии — в конце 20-х и в начале 70-х гг.
Однако теперь парадокс последовательности частично утратил свою загадоч¬ность. Ситуации и способы поведения, внешне кажущиеся одинаковыми, не обла¬дают одним и тем же значением для всех субъектов действия или наблюдателей, иначе говоря, не являются «эквивалентными». У каждого человека есть свои ин¬дивидуально специфичные классы эквивалентности ситуаций и способов поведе¬ния, хотя, конечно, классы эквивалентности разных людей могут весьма суще¬ственно пересекаться друг с другом. С точки зрения психологии мотивации, классы эквивалентности определяются в конечном счете своей эквифинальностью, т. е. тем, насколько человек верит в то, что определенные ситуации, с одной стороны, и определенные действия — с другой, способствуют либо препятствуют достиже¬нию целей, принадлежащих тому или иному специфическому содержательному классу ценностей (мотиву).
Индивидуальные различия классов эквивалентности обусловлены, прежде все¬го, тремя факторами. Во-первых, люди отличаются друг от друга своими иерархи¬ями ценностных диспозиций (мотивами). Например, интеллектуальные способно¬сти могут быть существенной ценностью для одного человека, в то время как дру¬гой может относиться к ним совершенно безразлично. Во-вторых, существуют различные, альтернативные, а порой даже противоположные ситуации и способы поведения, которые могут приводить к достижению одной и той же цели. Так, для
получения ссуды от другого человека кто-то будет добиваться его симпатии, а кто-то начнет угрожать санкциями, если ссуда не будет ему предоставлена. Оба этих способа поведения являются эквифинальными прототипами, даже если первый человек и не готов угрожать, а второй не способен добиваться симпатии. Наконец, в-третьих, убеждение в том, что поведение отдельного человека является весьма последовательным, подтверждается прежде всего тем наблюдением, что при повто¬рении одних и тех.же обстоятельств человек всегда склонен вести себя так же, как и прежде.
Если соотнести вышесказанное с тремя измерениями ковариации «куба атри¬буции» Келли, то постоянство поведения в разные моменты времени (параметр последовательности) оказывается более важным для складывающегося у нас впе¬чатления последовательности, чем постоянство поведения в различных ситуаци¬ях (параметр специфичности). Это вполне понятно, если вспомнить отом, что при сравнении различных ситуаций и способов поведения труднее раскрыть индиви¬дуальные классы эквивалентности и связанную с ними прототипичность, чем ко¬гда мы просто обращаем внимание на повторение одного и того же поведения в оди¬наковых обстоятельствах (которые по этой причине сами выступают эквивалент¬ными и прототипичными). Кроме того, нам легче это сделать, поскольку нужно вынести суждение о поведении лишь одного человека, а не многих людей одно¬временно. Такая «идеографическая» процедура не только более проста, но и явно обладает большей точностью. Она защищает нас прежде всег, от «номотетической ловушки». В повседневной жизни все мы наблюдаем скорее с идеографической, чем с номотетической позиции. Конечно, мы свободно рассуждаем в понятиях обы¬денной речи и об индивидуальных особенностях и влияниях ситуации, представ¬ляющихся на первый взгляд номотетическими.
После этих пояснений по поводу индивидуальной последовательности и меж¬индивидуальных различий поведения мы снова возвращаемся к процессуально¬му способу рассмотрения. Мотивационные события, соответствующие отдельно¬му эпизоду действия, мы разделили на несколько фаз — а именно на фазу мотива¬ции, предшествующую действию и заканчивающуюся образованием намерения, две фазы волевых процессов: фазу инициирования действия (пока актуализиро¬ванное намерение не получит доступа к действию) и фазу управления действием, реализующим данное намерение. После завершения или прерывания действия наступает фаза мотивации после действия, в ходе которой ретроспективно оцени-ваются результаты действия и взвешиваются перспективы продолжения действия в будущем. Решающими переходами в этом многофазном процессе являются воз¬никновение намерения и инициирование действия.
Если принять во внимание тот факт, что в потоке поведения отдельные эпизо¬ды действий непосредственно следуют друг за другом, то станет ясно, что различ¬ные побудительные'фазы разных эпизодов часто бывают актуальными одновре¬менно и осуществляются параллельно. Например, взвешивая все «за» и «против» той или иной возможной цели на фазе мотивационной переработки побуждения, человек может быть одновременно занят достижением какой-то другой цели, а пос¬ле того, как он уже начал новое действие, может продолжать оценивать успешность предыдущего действия. Причем это явно зависит не от силы соответствующей ре^
зультирующей мотинационной тенденции, соответствующей тому или иному дей¬ствию, но в гораздо большей степени от того, какие из стремящихся к реализации намерений уже получили контроль над действием. Они должны защищать ход все¬го процесса от навязывающихся конкурирующих тенденций, независимо от того, находятся ли те в пред- или постинтенциональной фазе или же в фазе мотивации после осуществления действия.
Без такого рода упорядочивания процесса, которое Куль (Kuhi, 1983) назвал «контролем над действием», эффективное действие едва ли было бы возможным. Если какое-либо намерение начало управлять действием, это значит, что оно уже, похоже, победило конкурирующие намерения, даже если и лежащая в их оспоие тенденция к действию являлась гораздо более сильной. Однако эксперименталь¬ное подтверждение этого тезиса еще предстоит получить. В противоположность вышесказанному динамическая теория действия предполагает, что побеждает все¬гда наиболее сильная в данный момент тенденция, причем существует непрерыв¬ный поток конкурирующих между собой тенденций и сила осуществляющейся в ходе действия тенденции убывает, а сила тенденций, не получивших еще доступа к действию, нарастает в зависимости от того, насколько их актуализирует данная ситуация.
То, что мы знаем об образовании намерений, отчасти восходит к представлени¬ям и результатам старой психологии воли начала XX столетия (Ах, Джеймс, Ми-шотт). Переход к намерению не обязательно, осуществляется в виде полностью развернутого волевого акта наподобие принятия решения или акта выбора. Уже внутреннего согласия на осуществление намеченного действия может оказаться достаточно (Michotte, Priim, 1910).
На этапе осуществления управляющее действием намерение защищено не толь¬ко от конкурирующих намерений. Сила волевой тенденции в каждый момент ав¬томатически устанавливается в соответствии с изменяющимися требованиями ситуации осуществления действия. Этот процесс был еще в 1912 г. эксперимен¬тально продемонстрирован учеником Аха Хиллгрубером, назвавшим его «мотива-ционпым законом трудности». Это позволяет объяснить тот парадоксальный на первый взгляд факт, что при усложнении условий или более высокой планке цели человек не только прикладывает больше усилий на протяжении более длительно¬го времени, но и добивается лучших результатов.
Наконец, мотивационный этап после действия является своего рода двуликим Янусом. Он, как и этап до действия, ориентирован не на реализацию, а на реаль¬ность. С одной стороны, суть его состоит в том, чтобы оценить достигнутый резуль¬тат действия как с содержательной, так и с самооценочной точки зрения. Это осо¬бенно важно, если результат не соответствует ожиданиям, ибо ретроспективный анализ и оценка могут послужить существенному обогащению опыта субъекта. С другой же стороны, он, естественно, является важным источником зарождающих¬ся и направленных в будущее мотивационных процессов, взвешивающих целесооб¬разность и уместность новых действий или осуществления следующих шагов.

ГЛАВА 2
Основные направления в исследовании проблем мотивации

Рассмотрение вопросов, связанных с объяснением человеческого поведения, ухо¬дит во мглу веков. Проблемы, о которых говорилось в главе 1, — мотивы, мотива¬ция и воля, — а также вопросы, относящиеся к основаниям действий и их индиви-дуальным различиям, к активации, регуляции и устойчивости целенаправленного поведения, рассматривались в рамках различных теорий и описывались в разных терминах. Мы не будем подробно рассматривать всю запутанную историю этой проблемы (см.: Bolles, 1975) и в связи с этим приведем высказывание Германа Эб-бингауза (1850-1909), относящееся, правда, к психологии в целом: «У нее долгое прошлое, но короткая история».
С возникновением «научной», т. е. экспериментальной, психологии проблемы мотивации рассматривались в самых разнообразных контекстах. Разной была и терминология, в значительной мере отражавшая изменчивость подходов. Смы-словое содержание также изменялось вместе с предрассудками и убеждениями той или иной эпохи, и его значимость то повышалась, то падала. В качестве примера можно привести словарь научных терминов, сложившийся к началу XX столетия. В то время «мотивы» или «побуждения» («основания») боролись друг с другом, чтобы найти решение о выборе из нескольких возможных альтернатив действия или же решение о том, стоит ли вообще совершать определенное действие или нет. Затем эстафету подхватывала «воля», которая заботилась о том, чтобы сформи¬ровавшееся намерение было реализовано в действии. Это в первую очередь каса¬лось тех случаев, когда было необходимо преодолевать сопротивление, будь то противодействующие тенденции самого индивида или противостоящие ему об¬стоятельства внешнего мира. При этом в «воле» охотно видели олицетворение долга и моральных норм; считалось, что воля должна прокладывать свой путь вопреки сопротивлению «низших» тенденций наподобие «инстинктов», «влече¬ний», «побуждений» и «потребностей».
Уже через четыре или пять десятилетий ситуация на «концептуальной сцене» полностью переменилась. Во-первых, со сцепы ушло ценностное противопостав¬ление морально-должного и разумного, с одной стороны, и побуждаемого страстя¬ми и влечениями, — с другой; во-вторых, «воля» лишилась всяческого доверия в качестве научного понятия, а «влечения» и «потребности» утратили приписывае¬мый им ранее животный характер и включили в себя также человеческие стремле¬ния высокого порядка.
Одновременно с этим вопросы мотивации проникли в изучение многих других психических процессов. Теперь они были важны не только при объяснении дей¬ствий или результатов научения. «Мотивация» постепенно занимала все более важное место в объяснении не только поведения и научения, но и таких, казалось бы, «автоматически» протекающих процессов, как восприятие, представление и мышление. Изучение мотивации со временем вылилось в самостоятельное направ¬ление с собственным понятийным аппаратом, методами, теориями.
В начале двадцатого века проблемы мотивации сводились в основном к анали¬зу волевого акта (принятие решения, выбор) и волевого действия (произвольное управление действием). «Мотивы» рассматривались просто как основания, при¬нимаемые в расчет при принятии волевого решения (James, 1890; Ach, 1910; Pfander, 1911). Лишь в 1936 г. вышла первая англоязычная монография, в названии кото¬рой использовалось слово «мотивация»: Р. Т. Young, -«Motivation and Behavior. Теперь уже не волевые акты регулировали доступ к действию и его осуществле¬ние, а потребности и тенденции, оказывающие большее или меньшее влияние на поведение в зависимости от своей силы.
Двадцать лет спустя рефераты, монографии, обзоры, руководства выходили в свет одно за другим. Среди них следует упомянуть серию ежегодников по пробле¬мам мотивации Университета штата Небраска (с 1953 г.), руководства (Koch, 1959-1963; Thomae, 1965) и более или менее полные учебные пособия (Cofer, Appley, 1964; Atkinson, 1964; Atkinson, Birch, 1948; Bolles, 1967, 1975; Madsen, 1959, 1974; Heckhausen, 1980; Weiner, 1972, 1980).
Сегодня исследования мотивации еще далеки от окончательного решения всех вопросов и от выработки единых методов и теорий, а потому имеет смысл просле¬дить развитие проблематики мотивации в исторической перспективе. При этом нам придется вернуться почти на столетие назад. Прежде всего обратимся к пер¬вым исследователям мотивации, которые в начале нашего века занялись пробле¬мами, не утратившими свою значимость и по сей день, и проследим становление отдельных направлений в разработке этих проблем.
Поколение пионеров
В философии и теологии человек издавна рассматривался как существо, одарен¬ное разумом и свободной волей. Эти качества не только отличают человека от жи¬вотного, определяя его сущность, но и налагают на него ответственность за свои действия и решения. Проблема объяснения человеческого действия в этом случае крайне проста. Человек действует разумно по легко усматриваемым причинам и законным основаниям, поскольку обладает разумом, а раз он наделен свободной волей, излишне и бесплодно объяснять его действия внешними силами — будь то влияние внешней среды или состояния собственного тела. Конечно, разумным дей¬ствиям и проявлению свободной воли могут препятствовать вспышки эмоций и страстей. Подобное (пусть и не столь упрощенное) объяснение поведения в исто¬рии науки встречается неоднократно. Признается ли при этом зависимость чело¬веческих действий от материальных и физиологических данных организма или считается, что поведение человека подчинено гедонистическому принципу поиска
удовольствия и избегания неудовольствия, значения не имеет. Ведь при этом со¬хранялась декартовская пропасть между человеком и животными, поведение которых управляется не разумом и не волей, а слепыми природными силами, ин¬стинктами.
Этот дуализм в объяснении поведения сменился единой концепцией, изложен¬ной в книге Чарлза Дарвина «Происхождение видов» (Darwin, 1859). Различия в строении тела и способах поведения живых существ Дарвин (1809-1882) объяс¬нил действием двух принципов: случайным изменением признаков и естественным отбором этих признаков в борьбе за выживание. Оба объяснительных принципа были чисто детерминистскими и оказались весьма перспективными для строго причинного, детерминистского объяснения человеческих действий. Наряду с этим детерминистским мировоззрением, распространению которого на феномены чело¬веческой мотивации долгое время препятствовали представления о кардинальном онтологическом различии между человеком и животными, главную роль сыграли три теоретических убеждения.
Первое убеждение основывалось на существовании между животными и чело¬веком не пропасти, а континуума; при этом утверждалось, что объяснение поведе¬ния животных может способствовать объяснению человеческого поведения. Рас¬сматривались инстинкты и побуждения, которые определяют человеческое пове¬дение. Мак-Дауголл, сделав в вышедшей в 1908 г. работе инстинкты главным объяснительным понятием, заложил тем самым основы исследования мотивации в духе теории инстинкта. Это направление до сих пор представлено в работах со¬временных этологов (Лоренц, Тинберген). Почти одновременно с Мак-Дауголлом Фрейд попытался объяснить такие, казалось бы, иррациональные феномены, как содержание сновидений (Freud, 1900) и поведение невротиков (Freud, 1915), ди¬намикой скрытых влечений и тем самым заложил основы исследования мотива¬ции в теории личности.
В той мере, в какой эволюционная теория привела к тому, что вместе со своим особым положением в природе человек утратил и свою «свободу воли», понятие воли также лишилось научной респектабельности, пока наконец начиная с 40-х гг., совсем не исчезло из словаря большинства психологов. Там, где под влиянием Дар¬вина стали господствовать детерминистские представления, например у Фрейда и Мак-Дауголла, это случилось еще раньше. Там же, где, как в Германии, имелись развитые философские традиции и разрабатывались феноменологические спосо¬бы анализа, воля продержалась еще несколько десятилетий и исчезла из словаря психологов уже после значительного расцвета психологии воли в начале XX сто¬летия.
Второе убеждение признавало возможности размножения и сохранения вида только для тех живых существ, которые смогли приспособиться к окружающей среде; при этом утверждалось, что человеческий интеллект — явление не исклю¬чительное, а продукт тысячелетней истории его становления. Интеллект, способ¬ность делать выводы из приобретаемого опыта, позволял сохранить вид, обеспечи¬вая быстрое приспособление к меняющимся условиям среды. Однако если это так, то современные виды животных должны обладать зачатками интеллекта. Предпри¬нятые в 1880-е гг. попытки установить характерные для тех или иных видов фор-
мы интеллекта и сравнить их между собой породили сравнительную психологию. Из фактологических описаний и чисто умозрительных сравнений постепенно сло¬жились систематические экспериментальные исследования научения. Первые ис¬следования в этом направлении провел Торндайк (Thorndike, 1898, 1911) в подва¬ле дома своего учителя Уильяма Джеймса. Сам Джеймс (1842-1910) как психолог занимал примечательную промежуточную позицию между старой и новой психо¬логией. Обладая непревзойденным даром интроспекции, он проследил феномен сознания в волевых действиях, исходя, с одной стороны, из наличия свободной воли, а с другой — из свойственных человеку инстинктов. Согласно Джеймсу, че-ловеческое сознание есть результат развития в ходе эволюции человеческого рода «способности управления нервной системой, которая усложнилась настолько, что не может управлять собою сама» (James, 1890, vol. I, p. 144). Джеймс не ставил эк¬спериментов, но разработанное им понятие «habit» (навык, привычка) впослед¬ствии стало центральным в ассоциативной теории научения. Привычка — это ав-томатически протекающее действие, которое, по Джеймсу, ранее управлялось со¬знательно.
Инстинкт как механизм интеллектуального приспособления, в котором особым образом проявляются естественные закономерности, рассматривал и Дарвин, но он объяснял появление инстинктов как результат случайных изменений. Дарвин представлял инстинкты как накопление отдельных рефлекторных актов, а изме¬нения и прогресс в таких накоплениях могли осуществляться согласно эволюци¬онной теории постепенно. Таким образом, инстинкты в поведении человека и жи¬вотных уже не требовалось рассматривать как нечто цельное и неделимое, их можно было разложить на доступные наблюдению реакции на раздражители. Рефлектор¬ная дуга стала рассматриваться в качестве основного элемента поведения. Русский физиолог И. П. Павлов (перевод его работ на английский язык появился в 1927 г.) и американец Торндайк в начале нашего столетия стали инициаторами экспери¬ментальных исследований научения, до сих пор не утративших своего влияния на часть исследований мотивации.
Торндайк и Павлов заложили основы того, что можно назвать ассоциативным направлением в исследовании мотивации. Обоих ученых интересовало изменение связей стимула—реакции; Торндайка — замена реакций на более успешные (так называемое инструментальное, или оперантное, обусловливание), Павлова — за¬мена раздражителя, приводящего в действие рефлекс, первоначально нейтральным раздражителем (классическое обусловливание). В рамках ассоциативного направ¬ления изучения мотивации с именем Торндайка связывается направление психо¬логии научения, а с именем Павлова — направление психологии активации.
Третье. По Дарвину, особенности строения тела и поведения, которые дают преимущества при естественном отборе, проявляются не только как специфиче¬ские видовые признаки. Внутри вида всегда имеются индивиды, особенности стро¬ения и поведения которых позволяют им в борьбе за существование лучше приспо¬собиться к усложнившимся условиям. Этот вывод определил интерес ученых к выявлению и учету индивидуальных различий. Фрэнсис Гальтон (1822-1911), Двоюродный брат Дарвина, провел обширные наблюдения, проверяя предположе¬ния психогенетики и евгеники о наследовании психических черт и способностей. Наряду с французским исследователем Альфредом Бине (1857-1911), разработав-
шим в начале столетия первые тесты интеллекта, он заложил основы психологи¬ческого тестирования. Это направление в течение определенного времени, в пер¬вую очередь в США, развивалось независимо от проблематики остальных областей психологии, и только в 30-е гг. Оллпорт (Allport, 1937), Мюррсй (Murray, 1938) и Кеттелл (Cattell, 1950) нашли ему применение в исследованиях мотивации в рус¬ле теории личности.
Таковы три основных убеждения, выросшие из эволюционной теории или на¬шедшие в ней свое подтверждение. Они превратили прежнюю психологию чело¬веческой воли в психологию мотивации с индивидуальными различиями диспо¬зиций, которая в значительной степени относилась и к человеку, и к животным. На долгое время она оставила в забвении важнейшие вопросы психологии воли, хотя еще перед Первой мировой войной изучение этих вопросов пережило свой расцвет.
В эпоху пионеров исследований мотивации еще сохраняли немалую значимость давние разработанные философами и психологами учения о воле. Эти учения не только оказались относительно не затронутыми влиянием Дарвина, но и с точки зрения количества учений о воле достигли к началу XX в. пика своего развития. Ана¬логично ощущениям, представлениям и чувствам, исследователи стремились уло¬вить «воление» или «волевой акт» в качестве особого психологического пережива¬ния и определить действенность «воли». Так, для Вильгельма Вундта (1832-1920), основоположника психологии как отдельной экспериментальной дисциплины, во¬левое действие являлось центральной темой. Вундт (Wundt, 1894) видел в нем фор¬мообразующее начало переживающего и действующего индивида, которое, в качестве «психологической причинности», следует четко отделять от «физической причинности», законы которой исследуют естественные науки.
Проводившийся с позиций психологии сознания анализ волевых процессов посредством ретроспективного самонаблюдения и измерения времени реакции способствовал формированию различных позиций в среде психологов — совре¬менников Вундта. Сложившаяся вокруг ученика Вундта Освальда Кюльпе (1862-1915) так называемая «Вюрцбургская школа» достигла значительного прогресса. В ходе анализа мыслительной деятельности было обнаружено, что наиболее важ¬ные процессы сознания самонаблюдению не поддаются. Было высказано предпо¬ложение, что существуют неосознаваемые установки и тенденции, порождаемые поставленной задачей и управляющие затем когнитивными процессами — остава¬ясь при этом неосознанными и не поддающимися произвольному контролю. Нар¬цисс Ах (1871-1946) рассмотрел эти процессы с точки зрения психологии воли и ввел в 1905 г. понятие «детерминирующей тенденции». Ах и независимо от него бельгиец Альберт Мишотт (1881-1965) стали основателями экспериментальной психологии воли, которая, к сожалению, пережила очень краткий расцвет, после чего перестала существовать на несколько десятилетий и лишь в последнее время обрела новую жизнь.
На этом мы закончим обзор исследований мотивации начала двадцатого столе¬тия (см. аналогичную попытку в Madsen, 1974). Пять главных фигур поколения пионеров представлены на рис. 2.1. С Аха начинается направление эксперименталь¬ной психологии воли, с Мак-Дауголла — направление теории инстинктов, с Фрейда — теоретико-личностное направление, с Торндайка и Павлова — теоретико-ассоциа-тивное, разделившееся на линии психологии научения и психологии активации.
 
Рис. 2.1. Схема различных направлений исследования мотивации в поколении основоположников начала двадцатого столетия. (В отличие от схемы, предложенной Мадсеном. Madsen, 1974. S. 91)
Эти пять направлений, четыре из которых постоянно оказывали влияние на ис¬следования мотивации в последние пятьдесят лет, представляют собой на удивле¬ние односторонний набор подходов. Если соотнести их с тремя большими проблем¬ными областями исследования мотивации, которые мы обсуждали в первой главе, — сферами «мотива», «мотивации» и «воли», — то оказывается, что лишь проблемная область «мотивация» представлена во всех пяти направлениях, «мотив» — лишь в теоретико-личностном направлении, а «воля» после кратковременного расцвета экс¬периментальной психологии воли в начале века перестала рассматриваться в каче¬стве отдельной проблемы (хотя и изучалась в другом месте и другом контексте и продолжала существовать под другим названием, например в исследованиях приня¬тия решения). В результате того, что эволюционная теория Дарвина свела на нет особое положение человека в природе и что в связи с этим детерминистская позна¬вательная установка естественных наук была перенесена на психологию, на первый план вышел ранее не замечавшийся аспект образа человека, выражающий его общ¬ность с другими живыми существами, — а именно зависимость человека от удовлет-ворения его базовых потребностей, требующих от него способности обучаться в не всегда благоприятном мире. И именно этому аспекту, как мы увидим ниже, стало уделяться основное внимание. Можно предсказать, что в будущем оставленные без внимания способности человека к волевым действиям, иначе говоря, проблема воли, еще вернутся в исследования мотивации. Потребность в этом очень велика.
Далее мы вкратце рассмотрим отдельные направления и линии исследований мотивации за последние 80 лет. Разумеется, между этими направлениями и линия¬ми имеется целый ряд связей, которые мы по возможности покажем. Однако в це¬лях краткости наше изложение неизбежно окажется схематичным.
Направление психологии воли
Со времен Платона и Аристотеля говорилось о триаде психологических способно¬стей, включающей в себя разум, чувство и волю, или, на языке психических процес¬сов, познавательные процессы, эмоции и мотивацию. Иногда какую-либо из этих функций подразделяют и более детально, в первую очередь это относится к познава¬тельным процессам, среди которых выделяют ощущение, восприятие и мышление, Иначе обстоит дело с волей, которая, хотя и ощущается как совершенно особая фор¬ма душевной жизни, которую ни с чем не спутаешь, все же часто становится объек¬том попыток редуцировать ее к одной из ее сестер по платоновской триаде.
Полностью свести волю на нет не пытался практически никто. Дальше всех в этом направлении зашел английский философ-эмпирик Дэвид Юм (1711-1776), Он стремился избегать при объяснении психологических явлений всех понятий, ко¬торые могут показаться метафизическими или априорными, и вместо этого сводить все психические процессы к впечатлениям (impressions) и идеям (ideas), а также к принципу ассоциации, управляющему их соединением друг с другом. К этому до-бавлялись принципы причинности и субстанции, и в результате самосознание и воля оказывались излишними в качестве объяснительных понятий, ибо все психо¬логические понятия оказывались продуктом опыта и ассоциаций наших идей и впечатлений.
Менее радикальными были «гетерогенетические» теории воли. Они не оспари¬вали феноменов воли, однако сводили их к другим явлениям и процессам. В зави¬симости от предполагавшегося источника, ответственного за переживания воли, можно говорить об эмоциональных и интеллектуалистических теориях воли, а так¬же теориях воли как представления или ощущения. Те же, кто рассматривал волю как особую реальность, не сводимую к другим психическим явлениям, представ-ляли «автогенетические» теории воли.
К началу XX в. большинство психологов склонялись к гетерогенетической по¬зиции. Сегодня нам не так просто воспроизвести образ мыслей того времени. Счи¬талось, что основные элементы душевной жизни можно выявить с помощью ин¬троспекции специально обученных наблюдателей. Фиксация и описание отдель¬ных, считавшихся основополагающими классов переживаний, которые можно было наблюдать на самом себе и сообщать другим, казались по меньшей мере столь же важными, как и экспериментальный анализ взаимосвязей и условий, позволя¬ющих вывести базовые процессы, не поддающиеся прямому наблюдению.
Гетерогенетические теории воли вытекали из стремления определить волю на основе одной лишь интроспекции. Для многих этот путь был привлекателен уже в силу того, что он не требовал усилий по построению эксперимента и позволял, сидя за письменным столом, прийти к своему собственному мнению. Примером может служить Герман Эббингауз (1850-1909), знаменитый основоположник экспери-
ментальной психологии памяти, что не помешало ему быть представителем гете¬рогенетической эмоциональной теории воли (Ebbinghaus, 1902). Мюнстерберг (1863—1916) и ученик Вундта Кюльпе (1862-1915) считали основой переживаний воли ощущения. Для Мюнстерберга (Munsterberg, 1888) воля представляла собой мышечные ощущения, предшествующие намеченным движениям. Для Кюльпе (Kiilpe, 1893) воля была «живыми органическими ощущениями».
Интеллектуалистическую теорию — сегодня мы назвали бы ее «когнитивист-ской» —представлял ученик Вундта Эрнст Мейман( 1862-1915). Он писал: «Воля представляет собой не что иное, как особое течение интеллектуальных процессов, посредством которого наше согласие с определенной целью переходит в действие и благодаря которому наша интеллектуальная душевная жизнь перестает быть чисто внутренней и оказывает воздействие на окружающий мир» (Meuraann, 1913, S. 347; первое изд. 1908). Несмотря на несколько устаревший язык, идеи Меймана звучат вполне современно, поскольку сегодня проблемы мотивации обсуждаются преимущественно в рамках когнитивистских объяснительных моделей. Так, сего¬дня исследователи пытаются вывести динамические процессы мотивации и воли именно из моделируемых ассоциативных сетей, существование которых было ис¬ходно постулировано для объяснения приобретения знаний и их использования (Anderson, 1983; Norman, 1980). Мейман указал также на два важных момента, ко-торые были заново открыты и подчеркнуты в современных исследованиях моти¬вации. Первый из них состоит во временной упорядоченности целевых структур действия. Наше сознание может обращаться не только к непосредственной цели действия, но и к связанным с нею отдаленным последствиям (значение которых в качестве факторов мотивации долгое время игнорировалось; см.: Vroom, 1964; Heckhausen, 1977b). Во-вторых, Мейман указал на сознание действующего субъек¬та как самостоятельный источник действия. Этот аспект переживаемой ответствен¬ности стал центральным исходным пунктом исследований каузальной атрибуции (Werner, Heckhausen, Meyer, Cook, 1972).
Такой корифей, как Вундт, напротив, рассматривал волю не как гетерогенети-ческий, а автогенетический процесс. Согласно Вундту, все процессы, как мы бы сказали сегодня, переработки информации управляются волевыми действиями. В первую очередь это относится к вниманию и апперцепции, а также к восприяти¬ям, мыслям и воспоминаниям (Wundt, 1874,1896; ср. относительно недавний раз¬бор в: Т. Mischel, 1970). По Вундту, волевой процесс является самостоятельным синтезом предшествующих ему аффектов, которые в ходе онтогенетического раз¬вития первоначально проявляются в форме внешних пантомимических вырази¬тельных движений. Кроме того, существуют еще и сочетания представлений и чувств, называемых Вуидтом «мотивами». Входящие в их состав представления он назвал «основаниями действия», а чувства — «движущей силой». Таким образом, Вундт уже по существу различал мотивационные и волевые процессы и пытался вывести волевой процесс из его онтогенетических источников.
Если теория воли Вундта состояла из весьма абстрактных положений, то Уиль¬ям Джеймс Ga"ies, 1890) занимался феноменологическим анализом описаний от¬дельных случаев, пытаясь выделить волевой акт в чистом виде, т. е. тот момент, когда в результате решения, своеобразного «да будет!» (fiat!) или внутреннего
согласия заканчивается состояние «раздумий» и мотивационных колебаний и лишь одна из рассматривавшихся возможных альтернатив начинает определять дей¬ствие. С удивлением Джеймс констатирует, что этот момент вовсе не обязателен, ибо уже одного лишь представления того действия, которое будет выполняться, достаточно, чтобы перейти к его реальному выполнению.
Этот так называемый базовый идеомоторный принцип может привести к впе¬чатлению, что волевой акт в собственном смысле слова оказывается излишним, как это отчетливо демонстрирует часто цитируемый пример с вставанием с постели холодным зимним утром:
«Если можно делать обобщения на основе своего собственного опыта, то мы чаще все¬го встаем вообще без всякой внутренней борьбы или принятия решения. Мы неожи¬данно обнаруживаем, что уже встали. Происходит какой-то удачный провал созна¬ния; мы забываем и о тепле, и о холоде; мы впадаем в какие-то мечтания, связанные с делами этого дня, и в ходе этих мечтаний у нас в голове вспыхивает идея: "Эй! Мне нельзя дольше разлеживаться здесь!" — идея, которая в это счастливое мгновение не пробуждает никаких противоречащих или сдерживающих ее предположений и в силу этого непосредственно порождает нужные двигательные результаты» (Jarnes-^ 1890, р. 1132-1133).
Как ни убедительно этот пример подтверждает действенность идеомоторного принципа, он касается не волевого акта, а исключительно того момента времени, когда человек выполняет бесспорно нужное действие (а именно встает с постели зимним утром). Этот пример, напротив, указывает на возможное направление во¬левого процесса, на своеобразную «метаволю», которая заключается в том, чтобы привести намеченное действие к исполнению путем управления ходом представ¬лений. Собственно, Джеймс уже предполагает существование мотивационных ме-тапроцессов (метамотивации), когда считает мотивационный процесс, состоящий во взвешивании различных альтернатив действия, управляемым двумя противо¬положными тенденциями: стремлением поскорее закончить колебания и страхом перед бесповоротностью принятого решения. Такого рода мотивационные и воле¬вые метапроцессы мы обсудим в главе 6.
Кроме того, Джеймс выделил пять форм решений, маркирующих границу между мотивационным состоянием и волевым процессом; одна из этих форм связана с чув¬ством напряжения, возникающим, когда все, что надо было выяснить, уже выяснено и все альтернативы представляются примерно равнозначными, но необходимо вы¬брать одну из них. Хотя Джеймс в отличие от своих немецкоязычных коллег и со¬временников интересовался не тем, чем же в конечном счете является «воля», а тем, для объяснения каких типовых ситуаций следует привлекать понятие типа «воли», он реально занимался анализом всех проблемных областей мотивационно-психоло-гических исследований: мотивации, образования намерений и воли.
По всей вероятности, феномены воли потому столь долгое время просто опи¬сывались, что трудно было представить, как они, будучи явлениями «высшей» душевной жизни, могут быть подвергнуты экспериментальному исследованию, оказавшемуся столь успешным в области восприятия и памяти. Наконец, на рубеже XIX-XX вв. в трех различных местах были сделаны первые попытки эк¬спериментального исследования воли. Две из них касались понимания с точки
зрения теории воли двух различных процессов действия. В первом случае речь шла об эксперименте с простой реакцией (L. Lange, 1888; Kiilpe, 1893), во втором — об ассоциативном процессе, связанном с поставленной перед испытуемым задачей (Muller, Pilzecker, 1900; Ach, 1905,1910). Третий же подход был связан с попыткой экспериментально вызвать волевой акт в ситуации, когда испытуемый должен был выбрать один из двух различных способов выполнения намерения (Michotte,
Priim, 1910).
Уже самые первые прорывы экспериментальной психологии в областях вос¬приятия, представления, научения и мышления, не связанные с психологией воли, давали основания признать волевой характер действий, когда речь заходила о про-граммируемой заданием целенаправленности деятельности испытуемых. В своей «Истории экспериментальной психологии» Боринг (Boring, 1929) перечислил 12 различных объяснительных понятий, с помощью которых психологи того време¬ни стремились отразить волевой характер деятельности испытуемых. В числе дру¬гих в этот перечень входили следующие понятия: внимание, ожидание, подготовка, предрасположенность, установка, настройка, задание, инструкция, предетерминиру-ющая и детерминирующая тенденции (наряду с ассоциативной и персеверирующей тенденциями Г. Е. Мюллера).
В последние три десятилетия XIX в. эксперименты с реакциями были очень по¬пулярны. Им предшествовало открытие так называемого «личного уравнения», т. е. индивидуальных различий при определении времени прохождения той или иной звезды через перекрестие телескопа. Расхождения между различными наблюдате¬лями не только обеспокоили астрономов, но и стимулировали многочисленные ис¬следования и разработку новых методов наблюдения, после того как стало ясно, что первоначальные методы, основывавшиеся на «зрении и слухе» (слух требовался, чтобы слышать удары часов), приводили к осложнениям, обусловленным взаимо¬действием двух сенсорных систем. Поэтому голландский физиолог Ф. С. Дондерс (Donders, 1862) обратился к исследованию простых реакций, постепенно усложняя их последовательным добавлением других ментальных процессов, например процес¬са выбора: в этом случае даются два стимула и на каждый из них следует отвечать своей особой реакцией. Наблюдаемое при этом увеличение времени реакции по сравнению со временем простой реакции (когда есть только один стимул) объясня¬лось наличием дополнительного психического процесса, в данном случае — про¬цесса выбора. Этот так называемый метод вычитания широко использовался в ла¬боратории Вундта для построения «ментальной хронометрии» (которая, кстати, снова стала играть большую роль в современной когнитивной психологии при анализе процессов переработки информации).
В 1888 г. ученик Вундта Людвиг Ланге поставил первый эксперимент по пси¬хологии воли, сам не вполне осознавая это. Он попросил своих испытуемых на¬правлять внимание то на стимул, то на осуществление двигательной реакции. При этом выяснилось, что время реакции меньше в том случае, когда испытуемые об¬ращают внимание не на стимул, а на саму двигательную реакцию. Это различие времени «сенсорной» и «мышечной* реакции Вундт объяснял тем, что лишь в слу¬чае сенсорной реакции стимул не только воспринимается, но еще и апперцепирует-ся. Поэтому экономия времени при мышечной реакции — около 0,1 с — должна
выражать длительность апперцептивного процесса, Однако такая ментальная хро¬нометрия, построенная на «методе вычитания» Дондерса, приводила к многочи¬сленным несоответствиям, на которые обратил внимание Кюльпе (Kiilpe, 1893) не¬задолго до переезда в Вюрибург. Кюльпе объяснил эти несоответствия тем, что в зависимости от задания, поставленного перед испытуемым, образуется та или иная предпспозиция, определяющая направление внимания в эксперименте Лан-ге и запускающая соответствующий психический процесс, и необходимо рассмат¬ривать не изолированные компоненты, которые просто складываются или вычи¬таются, а течение всего процесса в целом.
Тем самым Кюльпе предложил теоретико-волевое объяснение, согласно кото¬рому цель, принятая испытуемым, управляет его деятельностью по выполнению задания в том числе и в тех областях, которые не подлежат непосредственному или вообще никакому волевому контролю.
То же, в сущности, объяснение было впоследствии сформулировано по отноше¬нию к основному предмету исследований Вюрцбургской школы — интроспектив¬ному анализу процесса мышления. Было установлено не только то, что существен¬ные этапы процесса мышления протекают без каких бы то ни было умственных образов, по и то, что мышление при этом остается упорядоченным, ибо приводит к непосредственному возникновению решения поставленной задачи.
X. Уатт (Watt, 1905), один из участников Вюрцбургской школы, сделал весьма примечательное открытие. Он просил испытуемых находить к данному существи¬тельному (скажем, «птица») либо более общее понятие (например, «животное»), либо более частное (например, «воробей»). Интроспекцию, сопровождающую вы¬полнение этой задачи, он с помощью «фракционирования» разделил на четыре периода. И именно третий период, в ходе которого происходит поиск нужного сло¬ва, давал наименьшее количество интроспективно выделяемого содержания. От¬сюда Уатт заключил, что исходное намерение деятельности осознается лишь до тех пор, пока человек еще не усвоил инструкцию до конца. Далее же намерение эффек¬тивно управляет познавательными процессами испытуемого, действуя бессозна¬тельно и автоматически. Стоит добавить, что еще Г. Э. Мюллер (1850-1934) наря¬ду с чисто ассоциативными тенденциями постулировал при объяснении течения представлений в ассоциативных экспериментах еще и «персеверативную» тенден¬цию. Иначе говоря, как только задание принимается, у испытуемого образуется соответствующая ему «установка».
Нарцисс Ах (Ach, 1905,1910), начавший свою академическую карьеру в 1900 г. у Георга Элиаса Мюллера в Геттингене и продолживший ее в Вюрцбурге, куда пе¬реехал в 1904 г., ввел в употребление термин «детерминирующая тенденция». Это понятие использовалось при объяснении результатов Уатта и других исследова¬ний по психологии мышления, например опытов Отто Зельца (Selz, 1913). Оно пришло на смену понятию «персеверативной тенденции», введенному учителем Аха Георгом Элиасом Мюллером. На основании измерения времени реакции и «систематической экспериментальной интроспекции» (искусно направляемой ретроспекции) Ах (Ach, 1905) указывал, что детерминирующие тенденции, не бу¬дучи осознаваемыми, руководят осуществлением намеченных целевых представ¬лений как в мыслительных, так и в двигательных заданиях.
Большое значение имели опыты Аха по измерению силы воли. В своем весьма интересном эксперименте Ах (Ach, 1910) заставил силу ассоциации между двумя слогами, величина которой варьировалась в зависимости от количества повторе¬ний при заучивании, конкурировать с поставленной в инструкции задачей. Тем самым создавалась конкуренция между волевой тенденцией (намерением выпол¬нить инструкцию) и привычной деятельностью. Если брала верх детерминирую¬щая тенденция, побуждавшая к исполнению нового задания, это говорило о том, что «ассоциативный эквивалент» достигнут, иными словами, сила воли превыси¬ла силу ранее созданных ассоциативных связей. В ходе этого эксперимента наблю¬далось увеличение времени реакции и довольно много ошибок. Причем многих испытуемых ошибки побуждали заново напоминать себе инструкцию. Ах проана¬лизировал эти напоминания себе об исходном намерении и выделил четыре «мо¬мента» «первичного волевого акта», в том числе — отнесенность к Я в смысле «Я действительно хочу!» (более подробно мы обратимся к этому вопросу в главе'6).
Как было отмечено уже Зельцем (Selz, 1910), Ах исследовал не исходный воле¬вой акт, но последующее напоминание себе о нем после неудачной попытки его реализовать. Несмотря на это, полученные результаты позволяли, казалось, объяс¬нить детерминирующую тенденцию как часть намерения, управляющую действи¬ем. Кроме того, с помощью своего интроспективного метода Ах обнаружил, говоря современным языком, еще и волевые метапроцессы.
Нарцисс Ах занимался исключительно проблемами воли и не уделял внимания мотивации. Его можно считать действительным основоположником эксперимен¬тального исследования воли. Но, к сожалению, еще при его жизни это направле¬ние снова ушло в тень. Решающую роль в этом явно сыграл Курт Левин (1890-1947) — младший представитель тогдашней берлинской гештальт-теоретической школы Вольфганга Кёлера (1887-1967) и Макса Вертхаймера (1880-1943). Уже в своей диссертации он воспроизвел эксперимент Аха по измерению воли, несколь¬ко изменив его ход, и показал, что простая ассоциативная связь пары слогов, со¬зданная частотой повторения, сама по себе еще не вызывает никакой тенденции к воспроизведению — до тех нор, пока не появляется особая детерминирующая тен¬денция к воспроизведению.
Спор между Ахом и Левином, нашедший свое отражение также и в работах не¬скольких учеников Аха, необычайно сложен; вскоре он потерял свою актуальность и до сегодняшнего дня остается неразрешенным (см.: Heckhausen, Gotzl, в печати). Решающее значение для этого спора, в конечном счете, имела влиятельная работа Левина «Намерение, воля и потребность» (Lewin, 1926). В ней Левин весьма пло-дотворно рассмотрел некоторые аспекты концепции волевого акта Аха, связанные с представлениями о возможности действия и шагов по его осуществлению. Одна¬ко исходное целевое представление намерения он превратил в «квазипотребпость», находящуюся в связи с «истинными потребностями». Тем самым конкретно очер¬ченные цели отдельных намерений стали мотивационнымп целями, допускающи¬ми различные конкретизации и генерализации (ср.: Heckhausen, 1987e). Проблема воли была превращена в проблему мотивации, которая и так уже доминировала над остальными линиями мотивационных исследований.
Это, однако, не помешало Левину разработать вместе со своими учениками эк¬спериментальную парадигму «психологии действий и аффектов», которая больше подходит для объяснения проблем воли, а не мотивации и в этом отношении до сих пор еще не исчерпала своих возможностей. В этой связи следует упомянуть запо¬минание и возобновление незаконченных заданий (Zeigarnik, 1927; Ovsiankina, 1928), завершающую ценность замещающей деятельности (Lissner, 1933; Mahler, 1933), а также забывание намерений (Birenbaum, 1930).
Теперь мы переходим к третьей и последней попытке экспериментального иссле¬дования воли, предпринятой представителями Лувенской школы, основанной бель¬гийцем Альбертом Мишоттом. В 1905 и 1906 гг. Мишотт провел по одному семестру у Вундта в Лейпциге. После посещения в 1906 г. Вюрцбургского конгресса Немец¬кого психологического общества он провел многие месяцы в течение двух следую¬щих лет в институте у Кюльпе, где познакомился не только с работами Аха, но и с немецкоязычными психологическими исследованиями того времени, которые ста¬ли для него «открытием» (Michotte, 1954). Уже в 1908 г. он, вместе с Е. Прюмом, закончил большое экспериментальное исследование волевого решения, изданное в качестве монографии лишь в 1910 г., поскольку его было необходимо перевести с немецкого (бывшего родным языком Прюма) на французский. Таким образом, не¬зависимо от исследований Аха, монография Мишотта и Прюма вышла в том же году (1910), что и анализ волевого акта Аха. Лувенским исследователям в отличие от Аха удалось вызвать волевой акт не после действия, а перед ним. Правда, и здесь действи¬тельное намерение — выполнить инструкцию экспериментатора — возникало зара¬нее. Однако оставался открытым вопрос, какой из двух возможных способов выпол-нения задания следует выбрать — и в каждом задании это надо было делать на осно¬ве «серьезных мотивов» и как можно быстрее.
После принятия решения не ожидалось, что испытуемый будет выполнять дей¬ствие, но проводилось подробное самонаблюдение за принятием волевого решения, длившимся 4-5 с. Авторы обнаружили определенную регулярность в течении фаз; так, наблюдалось взвешивание мотивов, задержка или пауза перед принятием ре¬шения, а затем разрешение напряжения ожидания и мышечного напряжения, ког¬да после принятия решения место сомнения занимает определенность и, прежде всего, сознание действия. Именно в последнем авторы видели существенный при¬знак волевого действия.
К сожалению, Мишотт не стал далее продолжать свои исследования по психоло¬гии воли (см. его обзор 1912 г.). Впоследствии он обратился главным образом к ис¬следованиям феноменальной причинности. Традицию экспериментальной психоло¬гии воли, начатую Мишоттом и Ахом, продолжил в Англии Ф. Эвелинг (1875-1941), начавший свою исследовательскую карьеру в лаборатории Мишотта в Лувене. Он был, по всей очевидности, единственным, кто занимался этими проблемами за пре¬делами континентальной Европы. Эвелинг (Aveling, 1926) предпринял также инт-роспективный анализ волевого акта. Его основную характеристику он видел в том, что субъект идентифицирует себя с мотивами предпочитаемой альтернативы действия. По существу, он подтвердил результаты, полученные Ахом и Мишоттом.
Для американской психологии характерным было то, что после феноменологи¬ческого расцвета в трудах Уильяма Джеймса проблема воли если и рассматрива-
лась при случае, то уже в бихевиористской трактовке. Это относится, в частности, к книге Ф. У. Ирвина (Irwin, 1971) «Intentional behavior and motivation —A cognitive view». В ней убедительным образом доказывается, что наблюдатель, обладающий знанием о ситуации, действии и его исходах, может сделать вывод о выборе дей¬ствия и тем самым о намерении действующего субъекта. Аналогичным образом в своем эссе «From acts to dispositions» Джонс и Дэвис (Jones, Davis, 1965) проанали¬зировали психо-логику, в соответствии с которой наблюдатель делает выводы не о намерениях, а о личностных диспозициях, т. е. приписывает действующему субъ¬екту мотивы (см. главу 13).
В Германии результаты исследований воли обобщил йоханнес Линдворски (1875-1939) (Lindworsky, 1923,3-е изд.). Как и Зельц (Selz, 1910), он, основываясь отчасти на наблюдениях, отчасти на повторном анализе результатов Аха, усомнил¬ся в том, что интенсивность волевого акта повышает качество реализации намере¬ния; не интенсивность воли, а «поддержание актуальности задания во время его выполнения» и «отсутствие насильственного вмешательства какого-либо намере¬ния» играют здесь решающую роль (Lindworsky, 1923, S. 94).
Из учеников Аха следует упомянуть также Хиллгрубера, Дюкера и Мирке. Хилл-грубер (Hillgruber, 1912) указал на существование так называемого «мотивационно-го закона трудности» в виде «участия воли в продолжении работы». Суть этого за¬кона состоит в том, что если увеличивается трудность работы (перестановка слогов при очень кратком предъявлении), то улучшаются и средние результаты. Хиллгру-бер объяснил этот результат большим волевым напряжением. Дюкер (Diiker, 1931, 1975) продемонстрировал аналогичные результаты «реактивного повышения напря-жения». В том же теоретико-волевом смысле следует понимать и более позднюю теорию целевой установки Локе (Locke, 1968), согласно которой с повышением це¬левой установки, как это ни парадоксально на первый взгляд, достигаются и лучшие результаты. Наконец, Мирке еще в 1955 г. написал книгу, в заглавии которой встре¬чается слово воля: «Воля и достижения» (Mieske, 1955).
Это было последнее упоминание о воле на протяжении долгого периода. Но времена меняются (см; главу 6), и понятие воли вновь стало важным. Так, Куль (Kuhl, 1983) обнаружил индивидуальные различия в способности защищать реа¬лизуемое намерение от прочих конкурирующих намерений или от погружения в размышления о неудавшемся действии. Участвующие в этом процессы он обобщил в понятии «контроль над действием». Тем самым если и не сам волевой акт, то воле¬вая эффективность «детерминирующей тенденции» вновь вернулась в повестку дня психологических исследований. Теоретико-волевой аспект исследований Вюрпбург-ской школы снова стал актуальным. Это относится также, как мы увидим ниже, к «волевому акту», образованию намерений, переходу от мотивационной фазы к волевой и инициированию намеченного действия.
Разработка проблем в теории инстинктов
Мы уже отмечали, что еще Джеймс ввел инстинкт в качестве объяснительного понятия, но применял его к очень ограниченному числу форм поведения, отделяя от инстинкта чувства, привычки и, конечно же, волевые действия. Джеймс опреде-
лял инстинкт как «способность производить определенные законченные действия без предварительного плана и обучения» {James, 1890, v. П, р. 383). При этом он отмечал обязательность наличия раздражителя, который на основе имеющейся нервной структуры приводит в действие автоматически протекающее поведение. Вынужденное автоматическое реагирование на сложившуюся ситуацию хорошо иллюстрируется известным высказыванием о наседке;
«Наседке показалось бы, вероятно, диким само предположение, что в мире имеется существо, для которого гнездо, полное яиц, не является таким же привлекательным и весьма пригодным для длительного-времяпрепровождения объектом, каким оно является для нее» (ibid., p. 387).
В отличие от Джеймса работы Дарвина не оказали большого влияния на трак¬товку инстинкта Вундтом, который сближал инстинкт с побуждением и целена¬правленным поведением. Согласно Вундту, инстинктивные действия восходят к более ранним, но со временем автоматизировавшимся волевым действиям.
Подлинным родоначальником исследования мотивации с позиций теории ин¬стинктов был переехавший в США английский ученый Уильям Мак-Дауголл (1871-1938). В начале своего жизненного пути он находился под влиянием как кон-тинентальной психологии с ее интроспективным анализом феноменов воли, так и дарвинистского учения с его концепцией наследуемых поведенческих тенденций, Колеблясь между этими двумя направлениями, он был, пожалуй, наиболее влиятель¬ным «стрелочником» англосаксонской психологии мотивации XX столетия. В сво¬ей широко известной книге 1908 г. (называвшейся «Введение в социальную психо¬логию», но в действительности посвященной психологии мотивации и выдержавшей более 30 изданий) он выступил против анализа воли, проводившегося в рамках кон¬тинентальной психологической традиции, в пользу теоретико-инстинктивного спо¬соба изучения этого явления. Тем самым он «перевел стрелку» с рельсов воли на рельсы мотивации. Во введении к своей книге 1908 г. он писал:
«Я просто подытожу работу, проведенную для решения этого вопроса в девятнад¬цатом веке, и сделаю это следующим образом. На протяжении этого века большин¬ство представителей социальных паук принадлежали к двум партиям — с одной стороны стояли те, кто вместе с утилитаристами сводили все мотивы к поиску удо¬вольствия и избеганию боли, с другой — те, кто, отказавшись от гедонистической доктрины, искали источник поведения в некоей смутной интуитивной способно¬сти, инстинкте или чувстве. К концу века доктрины обеих этих партий были сочте¬ны ошибочными; однако никакой удовлетворительной замены им найдено не было, и большинство психологов не могли предложить ничего лучшего, чтобы заполнить эту пустоту, чем просто слово "воля" или фразы типа "тенденция идей к самореа¬лизации". С другой стороны, Дарвин в "Происхождении человека" впервые сфор¬мулировал действительную концепцию человеческих мотивов и показал тот путь, по которому мы должны идти, опираясь главным образом на методы сравнитель¬ной и естественной истории, если хотим прийти к более полному пониманию этих мотивов» (McDougall, 1908, р. 14).
Впрочем, Мак-Дауголл исключил волю не полностью. Он посвятил ей целую главу своей книги, в которой речь идет о том, как в случае конфликта мотивов не оказаться во власти простого гедонизма, что неизбежно вытекало из дарвинистского
взгляда и подлежало критике. Полемизируя с Вундтом и Джеймсом, он отказался от подавления конкурирующего мотива в качестве принципа волевого решения в пользу усиления одного из двух конкурирующих мотивов посредством добавочного импульса, исходящего из мотивационной системы самоуважения (system of self-re¬garding sentiment). Комментируя проблему принятия решения, он определял волю
«как поддержку или подкрепление желания или когнитивного элемента импульсом, исходящим из системы чувства самоуважения е- (1908, р. 249).
Итак, при рассмотрении функции решения, приписываемой мотивационной си¬стеме самоуважения, позиция Мак-Дауголла совпадает с центральным пунктом пси¬хологии воли Аха и Мишотта; тесной связью воли с Я. Правда, это осталось един-ственной точкой их соприкосновения. Многочисленные направления психологии Я, возникшие с тех пор и играющие сегодня очень большую роль (см. главу 15), рас¬сматривают Я главным образом в контексте процессов мотивации, но не воли.
«По сути, Мак-Дауголл был неудовлетворен интроспективными исследованиями со¬знания своего времени. Он хотел изучать реальные действия и поступки людей, опи¬раясь при этом на надежные филогенетические основы поведения, которые он видел в инстинктах. Определял он их следующим образом: "...наследуемая или врожденная предрасположенность, определяющая способность ее обладателя воспринимать и обращать внимание на определенный класс объектов, эмоционально возбуждаться конкретным качеством одного из таких объектов и действовать по отношению к ному конкретным образом или по крайней мере испытывать побуждение к такому дей¬ствию"» (McDougall, 1908, р. 25).
Подобное толкование достаточно сложно. Инстинкты врождены, они облада¬ют побудительной (энергетический аспект) и управляющей функциями, они со¬держат в упорядоченной последовательности процессы переработки информации (познавательный аспект), эмоционального возбуждения (эмоциональный аспект) и готовности к моторным действиям (двигательный аспект). Мак-Дауголл перво¬начально составил список из 12 инстинктов, а Затем несколько расширил его (под¬робнее см. главу 3). Позднее он заменил «инстинкты* менее определенным поняти¬ем «склонности» (propensities), уже не сводившимся к представлению о стереотип¬ном протекании действий. Его содержание в основном определялось тенденцией к целенаправленной активности;
«Склонность определяется предрасположенностью, функциональным единством общей душевной организации, и именно последняя, будучи возбужденной, порож¬дает активную устремленность, усилия, импульс или энергичные движения к неко¬ей цели» (McDougall, 1932, р. 118).
Появлению работы Мак-Дауголла 1932 г. предшествовала известная дискуссия 20-х гг. об инстинктах, одна из немногих крупных дискуссий, которые когда-либо широко велись в психологии. Начало этой дискуссии положил Уотсон, еще в 1913 г. выдвинувший требование ограничить психологию исследованием того, что мож¬но зарегистрировать при внешнем наблюдении. Широкое распространение теории инстинктов Мак-Дауголла привело к тому, что многие психологи объясняли все¬возможные виды поведения только соответствующими инстинктами. Бернард, пе¬ресмотревший в 1924 г. литературу, посвященную инстинктам, обнаружил не менее
14 046 определений этого термина! Нельзя не согласиться с его мнением, что при столь неоднозначном употреблении слова легко впасть в ошибку «порочного кру¬га», и в этом случае понятие потеряет свое объяснительное значение.
Мак-Дауголл выступал против такого расширения исследования инстинктов, его окончательный перечень содержал не более 18 «склонностей» (McDougall, 1932). Через несколько лет дискуссия об инстинктах, так и не приведшая к ясному решению, перестала вызывать интерес (см.: Krantz, Allen, 1967). Влияние Мак-Дау-голла наиболее сильно сказалось в двух заметных областях исследований мотива¬ции. Во-первых, его работы дали новый импульс развитию проблемы в русле тео¬рии личности, обосновав необходимость включения в понятие личности тех или иных мотивационных характеристик. Показательны в этом отношении теория черт Оллпорта (Allport, 1937), выполненные в Германии работы Лерша (Lersch, 1938), а также исследования Мгоррея (Murray, 1938), чьи взгляды типичны для предста¬вителя психологии мотивации в узком смысле.
Во-вторых, Мак-Дауголл способствовал разработке серьезного функциональ¬ного анализа инстинктов, заложил основы сравнительного изучения поведения животных (этологии). Заслуга же осуществления такого анализа принадлежит прежде всего Конраду Лоренцу (Lorenz, 1937; 1943), критиковавшему положения теории инстинктов Мак-Дауголла за их неопределенность и ограничившему поня¬тие инстинктивного поведения врожденными двигательными координациями, т. е. инвариантными звеньями, присутствующими в цепи целенаправленного поведен¬ческого акта вплоть до «завершающего действия». Именно это последнее звено является инстинктивным действием в узком смысле слова, оно управляется цент¬ральной нервной системой всегда одинаково и жестко. «Завершающее действие», если можно так сказать, разрешается через «врожденный пусковой механизм». Предшествующие же звенья могут изменяться в соответствии с характеристика¬ми ситуации, и чем ближе звено к началу акта, тем более оно подвержено науче¬нию, особенно начальная фаза, так называемое поисковое поведение. Было уста¬новлено, что для определенных инстинктивных действий (таких, как следование за предметом у серых гусят во время короткой сенситивной фазы в раннем онтоге¬незе) любой объект может стать побуждающим ключевым раздражителем («запе¬чатлеться»).
Интенсивное изучение некоторых видов животных позволило выявить клю¬чевые раздражители, которые приводят в действие определенные инстинкты. Если же эти раздражители долго не появляются, инстинктивные последователь¬ности поведенческих актов могут протекать и без них как так называемые «холо¬стые действия».
Результаты исследований позволили выделить две характеристики инстинк¬тивных поведенческих актов; во-первых, их стереотипность и независимость от научения, во-вторых, задействованность в их возбуждении внутренних процессов, проявляющихся в виде готовности, которая со временем возрастает. Механизм действия внутренних процессов Лоренц (Lorenz, 1950) представил в виде «психо¬гидравлической» модели мотивационного процесса (которая, впрочем, близка ран¬ним взглядам Фрейда (Freud, 1895)). Каждому инстинкту Лоренц приписывал специфичную для данного действия энергию, которая постоянно возобновляется
и заполняет некий резервуар. В противовес прежним взглядам, согласно которым инстинктивное действие всегда следует за внешним раздражителем, Лоренц утверж¬дал, что протекание определенных инстинктов вообще не требует наличия внеш¬них ключевых раздражителей («реакции в пустоту»).
Николаус Тинберген (удостоенный, как и Лоренц, в 1973 г. Нобелевской пре¬мии в области медицины), продолжавший и развивавший положения Лоренца, определяет инстинкт следующим образом:
«Я хотел бы предварительно определить инстинкт как иерархически организованный
нервный механизм, который восприимчив к некоторым подготавливающим, запу¬скающим и направляющим импульсам как внешней, так и внутренней природы и ко¬торый реагирует на эти импульсы координированными движениями, способствую-щими сохранению индивида и вида* (Tinbergen, 1951, р. 112).
«Механизму» здесь противопоставляются «импульсы», которые выполняют собственно мотивирующую функцию, т. е. активизируют инстинкты.
Этология стоит в стороне от психологии мотивации. Однако она вновь и вновь привлекает внимание ученых, занимающихся вопросами мотивации. Интерес к ней связан прежде всего с двумя проблемами. Во-первых, с этологической критикой лабораторного эксперимента по психологии научения, поскольку исследуемые животные помещаются во время такого эксперимента не в естественное для них окружение, а в искусственную обстановку, сильно ограничивающую возможности животного. Во-вторых, с многочисленными попытками использовать данные это¬логии при объяснении поведения человека (Eibl-Eibesfeldt, 1973, 1984). Критику со стороны психологии мотивации вызвали уже попытки Лоренца (Lorenz, 1966) распространить на человеческое поведение понимание агрессии, как оно представ¬лено в теории инстинкта (см. главу 10). Основываясь на своей психогидравличес¬кой модели энергии инстинкта, Лоренц утверждает, что в организме человека по¬стоянно вырабатывается один из видов энергии агрессии. Если эта энергия время от времени не разряжается в безвредной, замещающей агрессивность активности, ее накопление может стать опасным. (Более подробное освещение трактовок ин¬стинкта в этологии можно найти в работах: Cofer, Appiey, 1964; Eibl-Eibesfeldt 1975; Hess, 1962; Hinde, 1974.) Критическое рассмотрение истории экспериментального изучения животных в лаборатории и влияния на эти изыскания трудов Дарвина осуществил Бойс (Воусе, 1976). Современная этология объясняет соответствие по¬ведения тем или иным особенностям ситуации с помощью нейрофизиологических конструктов и моделей (которые отчасти имеют формальный системно-теорети¬ческий характер).
Теоретико-личностное направление разработки проблем мотивации
В рамках исследований личности ученые подходят к проблеме мотивации исклю¬чительно в аспекте психологии человека. При этом мотивация трактуется либо как ключ к описанию и более глубокому пониманию личности и индивидуальных раз¬личий (линия психологии личности), либо как процесс, которым объясняется
актуальное поведение и лишь отчасти связанные с ним индивидуальные различия (линия психологии мотивации, а также когнитивной психологии).
Основоположником этого направления был, как мы уже говорили, Зигмунд Фрейд (1856-1939). Усилия Фрейда были направлены на объяснение казавшихся непонятными поступков, для чего использовалось клиническое наблюдение, а так¬же методика провоцирования и истолкования странных, необычных содержаний сознания. Он был убежден, что выявил скрытые, неосознанные процессы, которые управляют деятельностью и определяют содержание сознания. Фрейд видел в «бессознательном» непрерывную динамику конфликтующих между собой влече¬ний, которые не только получают свае завуалированное выражение в поведении и сознательном переживании, но и дают нам ключ к объяснению деятельности.
Взгляды Фрейда пронизаны биолого-эмпирическим детерминизмом Дарвина, подтверждение которому австрийский ученый усматривал в успехах медицины своего времени. Душевную жизнь уже нельзя было объяснять с помощью элемен¬тарного интроспективного анализа содержания сознания, чем занималась совре¬менная ему психология. Следовало вскрыть ту биологически-витальную динами¬ку влечений, которая лежит в основе поведения всех живых существ. В этом и со¬стоят, собственно, действующие в неразрывной последовательности психические процессы, т. е. бессознательное. В потоке сознания бессознательные процессы не составляют исключения, напротив, содержание сознания представляет собой фраг-ментарное и видоизмененное производное от непрерывной деятельности бессозна¬тельного. В основе такой деятельности лежит не пассивное реагирование организ¬ма па воздействия окружающей среды, а активная, направленность, силы и конф-ликты, присущие живому существу. В данном случае на Фрейда если и оказала влияние современная ему психология, то, скорее всего, это была концепция Фран¬ца фон Брентано, которого Фрейд мог слушать в Вене. Брентано в отличие от Вунд-та видел движущие силы душевной жизни в интенционально направленных на предметы «актах». Представители Вюрцбургской школы, к которым примкнул Ах, также все больше склонялись к этой точке зрения и оспаривали правомерность позиции Вундта.
Анализ истерии и других неврозов нужен был Фрейду не только для того, чтобы раскрыть влияние бессознательных процессов, но и для того, чтобы выявить их, «вве¬сти в сознание», И если сначала он пользовался гипнозом, то позднее этот метод сменило толкование сновидений (Freud, 1900) и свободных ассоциаций. Единствен¬ное, что не изменилось, — остроумные рассуждения, связывавшие (вполне в духе психологии поведения) исходные условия с последующими событиями через раз¬личные гипотетические промежуточные процессы. Фрейд проявлял при этом боль¬шую гибкость мышления и искреннюю готовность к коррекции своих взглядов.
Теория мотивации в ее окончательном виде была сформулирована Фрейдом только в 1915 г. в труде «Влечения и их судьбы», хотя основные положения уже мож¬но найти в вышедшем в 1895 г. «Проекте психологии». Согласно этой теории, «пси¬хический аппарат» должен прежде всего справляться не с внешними, а с внутренни¬ми раздражителями, от которых нельзя уклониться, так как они возникают в самом организме. Потребности той или иной части организма постоянно порождают энер¬гию раздражения, которая аккумулируется и от которой требуется «избавиться».
«Нервная система — это аппарат, функцией которого является устранение накопив¬шегося раздражения, снижение его до возможно более низкого уровня, а если бы это было реально — то и поддержание в организме полного отсутствия такового» (1915, S.213).
О фрейдистской теории мотивации дает представление модель редукции вле¬чения (она близка уже обсуждавшейся отологической модели, и, как мы увидим впоследствии, с ней же в своей основе связана линия психологии научения, к ко-торой относятся ассоциативные исследования мотивации). Модель редукции вле¬чения построена на гомеостатическом и гедонистическом представлениях. Соглас¬но первому из них, организм в тем более уравновешенном состоянии, чем ниже уровень накопившегося раздражения. Согласно второму, всякое снижение этого уровня сопровождается чувством удовлетворения, всякое повышение — чувством неудовлетворения. Иными словами, активность психического аппарата подчине¬на принципу удовольствия—неудовольствия (Lust-Unlust'Prinzip).
Понятие «влечение», по Фрейду, отражает двойственность тела и духа, объединя¬ет между собой органическое (а именно энергию) и психическое (аффект) представ¬ления. Кроме того, в каждом влечении различаются четыре аспекта. Фрейд пишет:
«Если мы от биологического начала перейдем к рассмотрению душевной жизни, то "влечение" явится мам как понятие, пограничное между душевным и соматическим, как психическая представленность раздражений, имеющих внутреннее телесное про¬исхождение и распространившихся в область души, как мера необходимой работы, которая налагается на душевное вследствие его связи с телесным.
Уточним некоторые термины, которые употребляются в связи с понятием влечения: напряжение, цель, объект, источники.
Под напряжением пленения понимают его моторный момент, сумму сил или меру усилий, которой оно соотиетствуст.
Целью влечения всегда является удовлетворение, которое может быть достигнуто только путем устранения раздраженного состояния источника влечения.
Объект влечения — это то, в чем или посредством чего влечение может достигнуть своей цели. Это наиболее изменчивый компонент влечения, связанный с ним не про¬исхождением, а лишь пригодностью для его удовлетворения.
Под источником влечения понимают тот соматический процесс в органе или части тела, раздражение от которого представлено в душевной жизни как влечение» (1915, S. 214-215).
Как уже отмечалось, душевная жизнь в понимании Фрейда — это динамика конфликтов; именно поэтому ему близки дуалистические принципы, свидетель¬ством чего является его классификация мотивов. Над классификацией Фрейд ра¬ботал постоянно, но не стремился завершить ее. И если в сочинении 1915 г. он противопоставил потребности Я или «самосохранения» (например, потребность в пище) и сексуальные влечения (либидо), то позднее, под впечатлением событии Первой мировой войны, он заменил первые на потребности в агрессии. Однако его основные исследовательские интересы всегда были сосредоточены на очень широ¬ко трактуемых сексуальных влечениях. В заключительный период своего творче-ства Фрейд пришел к противопоставлению антагонистических влечений: жизни (эрос) и смерти (танатос).
Мы не будем в этой работе воспроизводить все, подчас весьма спекулятивные, теоретические построения Фрейда. Ограничимся лишь рядом важнейших положе¬ний его теории, теми из них, которые оказали влияние на дальнейшее развитие исследований мотивации.
Первое. Влечения могут проявлять себя по-разному. Если при большой интен¬сивности влечения отсутствует объект, необходимый для его удовлетворения, то не осуществившиеся желания'входят в сознание в виде представлений о прежнем удовлетворении влечения. Это положение оказало решающее влияние на более поздние попытки измерения мотивации (Murray, 1938; McClelland et al., 1953). Влечения могут смещаться на другие объекты, они могут сублимироваться (т. е. внеш¬не направляться на несексуальные цели) и, наконец, вытесняться. В последнем случае они оказывают скрытое влияние на переживания (проявляется в содержа¬нии сновидений) или на поведение (проявляется в ошибочных действиях или не¬вротических нарушениях).
Второе. В теоретических построениях Фрейда душевная жизнь, понимаемая как постоянный конфликт противоречивых тенденций внутри личности, предста¬ет в виде иерархии трех механизмов. Поиску удовлетворения Оно противостоит моральный контроль Сверх-Я, а примирением их через достижение компромисса занимается механизм приспособления к реальности Я.
Третье. Взрослая личность есть результат истории влечений, причем особое значение имеет детство. Препятствия, возникающие на пути удовлетворения влечений, особенно в раннем детстве, имеют серьезные последствия и причиня¬ют сильный ущерб способности человека работать и любить. С помощью психо¬аналитических терапевтических приемов причины нарушений развития, кореня¬щиеся в раннем детстве, могут быть выявлены и в какой-то степени устранены.
Четвертое. Развитие влечений проходит несколько психосексуальных фаз в соответствии со сменой так называемых эрогенных зон (чувствительных участков кожи вокруг различных отверстий на теле). На каждой из фаз доминирует опре¬деленная эрогенная зона, ее раздражение доставляет максимальное чувственное удовлетворение. Порядок смены эрогенных зон следующий: рот (оральная фаза: сосание, глотание, кусание), задний проход (анальная фаза: выделения кишечни¬ка), половые органы (фаллическая и генитальная фазы: мастурбация, гомосексу¬альные и гетеросексуальные половые связи). Развитие влечения может задержать¬ся на одной из фаз (явление фиксации). Травмирующие переживания могут отбро¬сить развитие на более ранние стадии (регресс).
Пятое. Ход развития влечений подобен развитию действия в драматической пьесе для трех персонажей: супружеской пары и любовника. В роли последнего выступает ребенок, который стремится к сексуальным отношениям с родителем противоположного пола (эдипов комплекс) и наталкивается при этом на сопротив¬ление и угрозы со стороны родителя одного с ним пола. При нормальном развитии конфликт разрешается путем идентификации с родителем одного с ребенком иола. Это разрешение ведет к усвоению уже в раннем детстве моральных норм, отожде¬ствляемых с одним из родителей, и тем самым к образованию совести Сверх-Я как механизма, контролирующего поведение личности.
Три последних положения о значении раннего детства в развитии влечений, о возможных опасностях на пути этого развития и о социализирующем влиянии личностных взаимодействий в семье до сих пор заметно сказываются на теории и исследованиях в области развития личности и генезиса мотивов. Статично-описа¬тельный анализ компонентов в исследовании мотивации благодаря Фрейду был дополнен динамическим аспектом рассмотрения вопроса. Детальную оценку про¬изведений Фрейда и их значения для развития теории мотивации дал Рапапорт (Rapaport, 1959,1960). Томан (Toman, 1960a, b) осуществил дальнейшую разработ¬ку психоаналитической теории мотивации, прежде всего таких ее аспектов, как периодизация, развитие и история мотивов.
Разумеется, в начале XX столетия существовали личностно-теоретические уче¬ния и вне рамок психоанализа, в так называемой «академической психологи», как говорили психоаналитики. Здесь можно снова упомянуть Аха (Ach, 1910), который довольно опрометчиво связывал индивидуальные различия, наблюдавшиеся в его экспериментах по психологии воли, с типами темперамента.
Более успешным и влиятельным в качестве теоретика личности был Курт Ле¬вин (1890-1947), причем не в смысле дифференциальной психологии, а в обще¬психологическом смысле. Как уже было сказано, Левин еще в своей диссертации обратился к исследованиям Аха и критически пересмотрел его анализ волевого акта. Не приняв аховского понятия детерминирующей тенденции, Левин позднее стал говорить (Lewin, 1926) о «квазипотребностях». Может показаться, что эта перемена понятия не должна изменить обозначаемого этим понятием содержания. Однако, оглядываясь назад, мы должны сделать вывод, что вместе с понятием из¬менилось и анализируемое содержание. Подразумеваемое понятием «детермини-рующая тенденция» волевое содержание превратилось в проблему мотивации, или, точнее говоря, различие мотивационного и волевого содержания снова исчезло из виду и остается затушеванным вплоть до сегодняшнего дня.
Вместе со своими учениками Левин предпринимает многочисленные исследо¬вания по «психологии действий и аффектов». Некоторые из его эксперименталь¬ных парадигм до настоящего времени сохранили свое значение стандартных про¬цедур исследования мотивации. Прежде всего это относится к анализу уровня при¬тязаний (Норре, 1930; Jucknat, 1938). Некоторые из этих вопросов, как, например, проблема замещающей деятельности, были непосредственно связаны с положе¬ниями теории Фрейда. Вероятно, влияние Фрейда было более значительным, чем это признает сам Левин, критиковавший объяснение Фрейдом поведения через анализ событий прошлой жизни.
В отличие от Фрейда Левин стремился объяснить поведение, исходя из возник¬шего на данный момент актуального поля психологических сил. В своей теории поля он сравнивает психологические силы с векторами, исходящими от объектов и областей окружающего мира и обладающими побудительным характером (валент¬ностью). Эти силы воздействуют на личность и определяют ее поведение. Поло¬жения теории ноля Левин пытался изложить с помощью топологических (позднее «годологических») понятий. Еще до создания теории поля как теории окружаю¬щей среды и помимо нее Левин разработал модель, в которой мотивация личности была представлена в виде скопления отдельных центральных и периферийных
областей (глубинных или поверхностных слоев). Каждая область представляет потребность или квазипотребность. В зависимости от состояния потребности (на¬пример, при возобновлении действия, оставшегося незавершенным) такая область представляет собой более или менее напряженную систему, стремящуюся разря¬диться через исполнительные функции (например, моторику). Динамические Представления такого рода близки воззрениям Фрейда хотя бы тем, что общим основополагающим принципом мотивации и для Фрейда, и для Левина было вос¬становление нарушенного равновесия.
Деятельность, по Левину, является функцией личности и воспринимаемого окружения: V=/(P,V). Тем самым он (Lewin, 1931b), возможно, впервые сформу¬лировал принцип взаимодействия личности и ситуации (см. главу 1). Правда, в дальнейшем его больше интересовало влияние изменений в ситуации на протека¬ние деятельности, чем действие межличностных различий.
Посредством своей теории поля, излагаемой в терминах динамики, Левин стре¬мился дать обобщенный «моментальный снимок» действия сил психологической «совокупной ситуации» (так называемого жизненного пространства). В эту ситуа-цию включены не только личность, но и воспринимаемое ею окружение, а деятель¬ность выводится из игры сил как суммарный вектор. Дальнейшей разработке и дифференциации положений теории поля препятствовало, конечно, отсутствие конкретных измерительных методов, которые бы реально выявили и зафиксиро¬вали напряжения, силы, направления, валентности, области и расстояния.
Хотя теория поля Левина (Lewin, 1936:1963) как конкретная модель не имела большого влияния, его настойчивость при разработке понятий (например, побу¬дительности) и при установлении отношений между функциями, его анализ ситу-ационных сил, который был расширен до типологии конфликтов, и в первую оче¬редь создание разнообразных экспериментальных парадигм (таких, как уровень притязаний), сыграли большую роль в дальнейшем исследовании феноменов мо¬тивации.
Работы Левина оказали влияние на различные направления изучения мотива¬ции: на теории научения (через Толмена), на теории личности (через Оллпорта), но об этом речь пойдет дальше. Труды Левина имели большое значение и для формирования взглядов представителей психологии мотивации в узком смысле, а именно для исследования мотивации в теории личности: Мюррея — в 1930-е гг., Аткинсона — в 1950-е гг., Врума — в 1960-е гг.
Линия психологии мотивации в узком смысле
Начнем с рассмотрения работ Врума, так как именно в них, несмотря их на более позднее по сравнению с исследованиями Мюррея и Аткинсона появление, непосред¬ственно прослеживается влияние Левина (а также Толмена). К началу 1960-х гг. накопилось большое количество данных по психологии труда: об удовлетворенно¬сти работой, ее выполнении и т. п. Так называемая теория инструментальности Врума (Vroom, 1964) была попыткой внести ясность в этот набор фактов. Основ¬ная мысль теории настолько очевидна, что можно лишь удивляться тому, почему она столь долго оставалась невысказанной. Действия и их результаты, как прави¬ло, имеют ряд последствий, которые выступают для субъекта как обладающие
большей или меньшей привлекательностью. Последствия действия предвосхища¬ются и мотивируют деятельность. Другими словами, деятельность направляется инструментальностыо, в силу которой наступают желательные и не наступают не-желательные последствия.
, Показательно, что эта простая мысль до сих пор игнорируется в лабораторных исследованиях по психологии мотивации. Ведь действия испытуемого в лабора¬торном эксперименте лишены для него последствий (за исключением того факта, что испытуемые могут помочь руководителю эксперимента или науке добыть но¬вые сведения или они получат за свое участие небольшую плату). В реальных же жизненных ситуациях, таких как профессиональная деятельность, многое зависит от собственных действий индивида и их результатов.
Согласно теории инструментальности, в первую очередь необходимо выявить индивидуальные валентности (побудительность, по Левину) субъективно возмож¬ных последствий действий и умножить их на так называемый показатель инстру¬ментальности. Показатель характеризуется степенью ожидания того, что резуль¬тат действия будет иметь или исключать соответствующие последствия (во втором случае инструментальность негативна). В сумме произведения валентности и ин¬струментария каждого следствия дают общую инструментальную валентность воз¬можного результата действия, который мотивирует действие, если субъективная вероятность успеха в достижении его цели достаточно велика. Таким образом, те¬ория инструментальности Врума представляет собой детализацию модели ожида¬емой ценности, намеченной в общих чертах Левином и Толменом (Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944; Tolman, 1932).
Ключевой фигурой в исследованиях мотивации в рамках теории личности яв¬ляется другой представитель психологии мотивации в узком смысле — Мюррей, поскольку именно в его работах были объединены взгляды Дарвина, Мак-Даугол-ла и прежде всего Фрейда. В своей книге 1938 г. «Исследования личности» Мюр¬рей, сблизив понятие потребности с психоаналитическим пониманием проблемы, содержательно отграничил друг от друга около"36 различных потребностей (см. главу 3), определил соответствующие потребностям побудительные условия ситуации (так называемое давление ситуации), построил многочленную таксономию реле¬вантного мотивации поведения, разработал опросники (или шкалы оценок) для выявления индивидуальных различий в мотивах и апробировал их благодаря по¬мощи 27 сотрудников, применявших при работе с испытуемыми не только эти оп¬росники, но и интервью, клинические тесты, экспериментальные исследования (уровня притязаний) и т. д.
Тем самым Мюррей подготовил почву для прорыва, осуществленного в 1950-х гг. Мак-Клелландом и Аткинсоном. Им удалось более четко выделить один мотив — мотив достижения; кроме того, они на основе ТАТ («Тематического апперцептив¬ного теста») Мюррея разработали и валидизировали методику измерения инди¬видуальных различий. Возможность заранее выявить индивидуальные различия мотивов открыла путь интенсивным исследованиям, охватившим разнообразные проблемы мотивации. Наряду с мотивом достижения были выделены и измерены Другие мотивы — такие, как аффилиация и власть. Более подробно об этом речь пойдет в следующих главах.
Мак-Клелланд был учеником Халла, виднейшего теоретика научения. Это об стоятельство оказалось решающим для дифференциации потребности, понимав¬шейся прежде в исследованиях мотивации в рамках теории личности как нечто единое. Левин понимал под «потребностью» существующую на данный момент силу (или некоторую напряженную внутриличностную систему); возникновение этой силы или ее диспозициональный характер его не интересовали. Для Мюррея потребность была, скорее, устойчивой величиной, характеризующей индивидуаль¬ность (в смысле определения мотива). Мак-Клелланду также не удалось создать теорию, которая бы, как позднее теория Аткинсона (Atkinson, 1957, 1964), позво¬лила четко разделить мотив и мотивацию, но он ближе других исследователей по¬дошел к созданию такой теории, объединив элементы теории ассоциаций, концеп¬ции ожидания и гедонистический принцип. О близости этой позиции к взглядам Халла можно судить по определению мотива, данному Мак-Клелландом в его ра¬боте 1951 г.
«Мотивом становится сильная аффективная ассоциация, характеризующаяся пред¬восхищением целевой реакции и основанная на прошлой ассоциации определенных признаков с удовольствием или болью» (McClelland, 1951, р. 466).
Два года спустя Мак-Клелланд (McClelland et al., 1953) добавил к своей теоре¬тической схеме еще один заимствованный из психологии восприятия компонент: модель уровня адаптации Хелсона (Helson, 1948). Объединение этих положений должно было, по мысли Мак Клелланда, создать психологическую основу для из¬учения развития мотивов в течение жизни. Главная мысль состоит в следующем. Организм имеет некоторый (частью психофизически заданный, т. е. не приобре¬тенный в ходе научения) уровень адаптации к раздражителям различных классов или к особенностям ситуации, которые воспринимаются как «нормальные» и ней¬тральные. Отклонения от этого уровня адаптации переживаются как эмоциональ¬но положительные события, пока они не переходят известного предела, за кото¬рым они уже сопровождаются нарастающим неудовольствием. В ходе развития такие аффективные состояния и их смена оказываются связанными с требования¬ми и условиями конкретных ситуаций, которые при повторении вновь вызывают нечто из первоначальной аффективной ситуации. Таким образом, мотивация по¬нимается как воссоздание некоторого уже пережитого ранее изменения в вызыва¬ющей аффект ситуации.
Мак-Клелланд пытался охватить в своем определении мотива три параметра мотива и мотивации: это — генезис мотива, мотив как приобретенная индивидуаль¬ная диспозиция и возбуждение мотива как актуальная мотивация. Вследствие этого определение, сформулированное Мак-Клелландом и его соавторами (McClelland, Atkinson, Clark, Lowell, 1953, p. 28), оказалось довольно сложным.
«Наше определение мотива таково: мотив представляет собой воссоздание по клю¬чевым признакам изменений в аффективной ситуации. Слово "Bocco3flaf me" в этом
определении указывает на то, что произошло предварительное научение. В нашей системе представлений все мотивы являются приобретенными. Основная идея состо¬ит в следующем: определенные стимулы, или ситуации, вызывающие рассогласова¬ния между ожиданиями (уровень адаптации) и восприятием, служат источниками
первичного, ненаучаемого аффекта, который но своей природе либо позитивен, либо
негативен. Ключевые признаки ассоциируются с такими аффективными состояния¬ми, и их изменения фиксируются, в силу чего условия, к ним приводящие, делают возможным воссоздание состояния (А1), возникшего из первоначальной аффектив¬ной ситуации (А), по не идентичного ей».
>то определение, преследующее одновременно несколько целей и представля¬ющее собой объединение многочисленных постулатов, из-за своей громоздкости не смогло существенно повлиять на дальнейшие исследования мотивации, прово-дившиеся главным образом Аткинсоном, который начинал свою профессиональ-кукддеятельность в качестве сотрудника Мак-Клелланда. Прежде всего следует отметить, что из постулата «рассогласования», хотя и получившего дальнейшее теоретическое развитие, не последовало никаких выводов (см.: Peak, 1955; Heckhausen, 1963b). Лишь в последнее время значение этого принципа стало возрастать, преж¬де всего в объяснении так называемого самоподкрепления (см. главу 15), зависяще¬го от расхождения между результатом действия и индивидуально значимым стан¬дартом (ценностными нормами).
В отличие от Аткинсона, интересовавшегося проявлениями мотивации в акту¬альной ситуации, Мак-Клелланд больше занимался индивидуальными различия¬ми и генезисом мотивов, а также их следствиями. Этот характерный для психоло¬гии личности подход нашел выражение в примечательном анализе развития моти¬вации на протяжении определенной исторической эпохи, позволив установить связь изменения мотивов с экономическими и политическими сдвигами (McClelland, 1961, 1971, 1975). Национальные и исторические особенности мотивов выявлялись с помощью содержательного анализа литературных источников. Среди других ра¬бот Мак-Клелланда и его коллег следует отметить качественный анализ мотива¬ции личности предпринимателя, а также создание программ по изменению и кор¬рекции мотивов (McClelland, 1965a, 1978; McClelland, Winter, 1969).
Напротив, разработанная Аткинсоном крайне формализованная мотивацион-ная «модель выбора риска» (Atkinson, 1957; 1964), как никакая другая, стимули¬ровала исследования в области мотивации и определяла их направленность в те¬чение двух последних десятилетий (см. главы 5 и 8). Аткинсон, с одной стороны, уточнил среди постулатов Мак-Клелланда содержание компонента ожидания, определив его как субъективную вероятность успеха, т. е. достижения цели (Дц), а с другой — связал его с привлекательностью успеха (Пу). Для определения ре¬зультирующего произведения (Дц х Пу) он воспользовался теорией результи¬рующей оценки, разработанной в начале 40-х гг. учениками Левина Эскалоной (Escalona, 1940) и Фестингером (Festinger, 1942b) для объяснения динамики по¬ведения в зависимости от уровня притязаний. Эта теория представляла собой конкретизацию так называемой теории «ожидаемой ценности», которая в те же годы и независимо от психологических исследований возникла как теория реше¬ний, предсказывающая выбор потребителем тех или иных товаров (von Neumann, Morgenstern, 1944) или денежные ставки в тотализаторах (Edwards, 1954). Соглас¬но этой теории, произведение ожидания и ценности соответствует максимальной субъективно ожидаемой пользе. Именно этим и должен руководствоваться в сво¬их решениях рационально мыслящий человек.
Но все ли люди, принимая решения, ведут себя абсолютно рационально? Ат¬кинсон (Atkinson, 1957) сделал существенный шаг вперед, когда'стал учитыва/гь индивидуальные различия мотивов. В формулу вероятности успеха и побуждения к нему он добавил еще одну, уже диспозициональную переменную — мотив дости¬жения успеха (My). Так возникла формула Аткинсона, его модель выбора рирка (Atkinson, Feather, 1966). Она позволяет предсказать актуальную мотивационную тенденцию стремления (Тс),«если известны мотив действующего субъекта, веро¬ятность достижения успеха при сложившихся в данной ситуации возможностях действия и соответствующая привлекательность успеха:
Тс-.МухДцхПу.
В качестве составной части этого выражения (произведение мотива и привле¬кательности цели) можно, впрочем, выделить уже известное из истории психоло¬гии левиновское понимание побудительности (валентности).
Формула, аналогичная вышеприведенной, была предложена для тенденции избегать неуспеха: мотив избегания неуспеха умножается на вероятность и неуспе¬ха — на привлекательность неуспеха, С помощью вычитания тенденции избегания из тенденции стремления можно получить результирующую тенденцию.
Модель выбора риска до сих пор оказывает стимулирующее влияние на иссле¬дования мотивации (см.: Heckhausen, Schmalt, Schneider, 1985). Ее плодотворность объясняется тем, что в ней учитываются индивидуальные различия в мотивах. Правда, сам Аткинсон преимущественно занимался проблемой смены и возобнов¬ления мотивации. Эта проблема восходит к Фрейду, к его ^исследованиям прояв¬ления при возобновлении деятельности неосуществленной мотивации. Аткинсон включил такую остаточную мотивацию в свою формулу в виде «инерционной тен¬денции» (Atkinson, Cartwright, 1964).
В книге, написанной в соавторстве с Берчем (Atkinson, Birch, 1970; см. также: Atkinson, Birch, 1978), Аткинсон несколько переориентировал свои исследователь¬ские интересы: от анализа мотивации отдельных «эпизодических» действий к ре¬шению вопроса о том, почему одна мотивация перестает, а другая начинает опре¬делять деятельность. Его интересы сосредоточились, если можно так сказать, на точках сочленения непрерывного потока активности (см. главу 15). В этой новой области Аткинсон разработал так называемую «динамическую теорию действия». Эта теория носит весьма формализованный характер. Дело в том, что она постули¬ровала так много сил и функциональных зависимостей, что для выведения теоре-тических предсказаний из многообразия исходных условий потребовались компь¬ютерные программы.
Наконец, совместно с Дж. Рейнором, который ранее распространил объясни¬тельные возможности модели выбора риска на деятельность, ориентированную на будущее (Raynor, 1969), Аткинсон (Atkinson, Raynor, 1974a, b) попытался выяс¬нить соотношение силы мотива, степени ситуативного побуждения и результатов действия — непосредственных и отсроченных (кумулятивных). При этом он при¬менил одно из положений психологии активации, а именно старое правило Йерк-са—Додсона, согласно которому для решения задач данного уровня сложности су¬ществует определенная оптимальная степень активации.
\ Исследования, начатые МакКлелландом и Аткинсоном, в 70-е гг. продолжил в федеративной Республике Германии Хекхаузен. Он усовершенствовал и валиди-зировал две независимые процедуры оценки с помощью ТА Т наличия мотивов до¬стижения и избегания неуспеха, Сотрудники руководимой им бохумской группы одновременно разрабатывали такие различные проблемы психологии мотивации, как развитие мотива (Heckhausen, 1972, 1982b; Trudewind, 1975), выбор в услови¬ях ряска (Schneider, 1973), выбор профессии (Kleinbeck, 1975), уровень притяза¬ний как один из параметров личности (Kuhl, 1978a, Ь), измерение мотива (Schmalt, 197бЬ), регуляция усилий (Halisch, Heckhausen, 1977), изменение мотивов в пси-холоГо-педагогических прикладных исследованиях (Krug, 1976; Rheinberg, 1980).
Бохумская группа, на которую особое влияние оказали работы Вайнера (Weiner, 1972), также достаточно рано сумела воспринять положения теорий атрибуции когнитивно-психологической линии (см. ниже) и внесла свой вклад в интегра¬цию обеих научных традиций. В результате появились исследования восприятия собственных способностей как детерминанты субъективной вероятности успеха (Meyer, 1973a, 1976), влияния мотивов на объяснение причин успехов и неудач и зависимости аффективных последствий того или иного результата действия от такого объяснения (Meyer, 1973a; Schmalt, 1979). Связанная с мотивами предубеж¬денность в объяснении причин успеха и неуспеха оказывается важнейшим детер-минантом самооценки, что близко пониманию мотива достижения как системы самоподкрепления (Heckhausen, 1972, 1978).
Многочисленные подходы привели к построению сложных процессуальных моделей мотивации. Согласно одной из них, целенаправленное поведение зависит от восприятия соотношения собственных способностей и трудности задачи (Meyer, 1.973а). Эта модель близка сформулированному еще Ахом (Ach, 1910) закону за¬висимости мотивации от степени сложности задачи. Другая, «расширенная модель мотивации» (Heckhausen, 1977a) включает наряду с элементами теории атрибуции прежде всего разнообразные последствия результата действия вместе с их показа¬телями субъективной привлекательности, которыми пренебрегали исследователи мотивации достижения. Эти факторы начали учитывать только в 1964 г. в иссле¬дованиях по психологии труда, основанных на теории инструментальности Вру-ма. В дальнейшем удалось доказать, что для разных групп личностей могут быть адекватными отличные друг от друга модели мотивации. Так, деятельность дости¬жения может определяться в большей степени расчетом необходимых усилий или же прогнозируемыми последствиями результатов для самооценки (Kuhl, 1977).
Куль (Kuhl, 1982,1983) также первым обратил внимание на тот факт, что воле¬вые процессы на протяжении нескольких десятилетий находились в забвении. Впоследствии мотивация и воля стали рассматриваться как смежные фазы в тече¬ние действия (Heckhausen, Gollwitzer, 1987; Heckhausen, Kuhl, 1985). На этом мы более подробно остановимся в главе 6.
Поскольку о современных исследованиях в русле мотивационно-психологиче-ского направления речь еще пойдет в следующих главах, мне бы хотелось закон¬чить исторический обзор этого направления, подчеркнув при этом, что именно в контексте этого направления исследований, начиная с Аткинсона, в полной мере получило признание взаимодействие личностных и ситуационных факторов,
т. е. объяснение поведения «с третьей точки зрения» (см.: Nygard, 1981). Стоит так¬же отметить, что в русле этой линии проблемы мотива и мотивации систематичес¬ки исследуются до настоящего времени, в то время как проблема воли оставались в забвении вплоть до начала 80-х гг.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   I
Линия когнитивной психологии
Это направление берет свое начало в работах Левина. Несомненно, влияние на ког¬нитивную психологию теории поля и топологических представлений уже на этапе выбора исследуемых феноменов. Однако в этом направлении важнее другое j- по¬становка проблемы актуализации мотива, чуждой как Фрейду, так и Левину. Для них обоих мотив — это увеличивающаяся сила влечения или существующая потреб¬ность, которая мотивирует деятельность, предшествуя ей во времени. Поведение может также, — впрочем, для Фрейда в большей степени, чем для Левина, — заклю¬чаться в познании. В когнитивной психологии последовательность «мотив—деятель¬ность» обращается: при определенных условиях чисто когнитивные представления о сложившейся ситуации приводят к возникновению у созерцающего субъекта новой мотивации или меняют уже существующую. Таким мотивирующим вли¬янием обладают диспропорции, противоречия, рассогласование в имеющихся ког¬нитивных репрезентациях. Эта точка зрения выразилась в теориях когнитивного равновесия (см.: Zajonc, 1968), для которых характерно следующее:
«...Все согласны с тем, что субъект стремится вести себя так, чтобы минимизировать внутреннюю противоречивость своих межличностных отношений и внутрилично-стных знаний, а также своих убеждений, чувств и действий» (McGuire, 1966, р. 1),
Тем самым в исследованиях мотивации возродилось то, что со времен Дарвина, казалось бы, все больше изгонялось из них: интерес к деятельности разума, влия¬ющей на мотивацию. Возникли основания для постановки социально-психоло-гических вопросов (межличностные отношения, групповая динамика, изменения установок, социальная перцепция), которые занимали Левина в последние годы его научной работы (он умер в 1947 г.).
Одна из теорий равновесия — теория когнитивного баланса Хайдера (Heider, 1946, 1960). Согласно этой теории, отношения между предметами или индивида¬ми представляют собой уравновешенные или неуравновешенные когнитивные конфигурации. Хайдер пояснил это на примере отношений трех индивидов. Если индивид 1 хорошо относится к индивиду 2 и к индивиду 3 и при этом индивид 1 видит, что индивиды 2 и 3 не понимают друг друга, то для индивида 1 это означает препятствие в образовании единства между всеми тремя лицами. Это препятствие мотивирует индивида 1 к установлению равновесия. Он может, например, предпри¬нять что-либо, чтобы привести обоих конфликтующих индивидов к взаимопони-манию. В результате конфигурация межличностных отношений превратилась бы в «хороший гештальт». Постулат о том, что когнитивные структуры стремятся к устойчивости, равновесию, «хорошему гештальту», напоминает нам о берлинской школе гештальтпеихологов — Вертхаймера, Кёлера и Коффки. Хайдер (как и не¬сколько раньше Левин) в 20-е гг. был их учеником.
Еще одной разновидностью теории равновесия является теория когнитивного диссонанса Фестиигера (Festinger, 1957, 1964), ученика Левина. Когнитивный
диссонанс возникает в том случае, когда по крайней мере два представления не Мог\'т быть согласованы друг с другом, т. е. противоположность одного следует из другого. Невозможность согласования порождает мотивацию к уничтожению воз-нпкшего диссонанса через изменение поведения, пересмотр одного из пришедших в противоречие представлений или через поиск новой информации, смену убеж¬дении. Постулат о мотивирующем действии когнитивного диссонанса вызвал к жизни множество интересных экспериментов (см. главу 4).
В силу того что переживаемые мотивы не включались в анализ, большинство этих экспериментов проводились в рамках концепции мотивации в узком смысле. Основное значение теорий равновесия состояло в обосновании роли когнитивных репрезентаций в мотивационных явлениях. Этой роли до тех пор не уделялось должного внимания.
В более поздней работе Хайдера (Heider, 1958) не только подчеркивалось зна¬чение когнитивных представлений; эта работа дала толчок для исследований мо¬тивации в последующие десятилетия (см. главу 13). При изучении социальной пер¬цепции возник вопрос о том, что побуждает наблюдателя приписывать другому лицу определенные качества. В поисках ответа на этот вопрос были созданы много¬численные варианты так называемой теории атрибуции (см.: Kelley, 1967; Weiner, 1972). Хайдера интересовало в данном контексте то, как субъект строит свое наив¬но-психологическое объяснение действий другого лица. Отделяя, как и Левин, силы личности от сил окружающей ситуации, Хайдер, однако, в отличие от Леви¬на ищет решение своей проблемы в переживаниях действующего или наблюдаю¬щего лица. При каких условиях причины поведения или событий можно отнести на счет личности, а при каких — на счет особенностей ситуации? Зависит ли это от постоянных особенностей личности (диспозиций), характеристик ситуации, како¬го-либо объекта или же от преходящих состояний? Очевидно, любое наблюдение событий или чьего-либо поведения завершается приписыванием наблюдавшимся явлениям тех или иных причин и отыскиванием их там, где события на первый взгляд представляются загадочными. Но приписывание причин не является чисто когнитивным феноменом, проявлением любопытства, остающимся без послед¬ствий. Именно результаты приписывания причин, интенции, которые предпола¬гаются у партнера по действию, даже при внешне полностью одинаковых услови¬ях определяют дальнейшую деятельность.
Примером могут служить ситуации, в которых действие может удаться, а может не удаться. Среди значимых причин того или иного исхода действия к личностным факторам относятся способности (знания, воля, умение убеждать других), а к фак-торам ситуации — трудности и помехи, которые препятствуют выполнению дей¬ствия. Из соотношения этих факторов можно вывести «возможности» (сап) инди¬вида как постоянный каузальный фактор. Однако для успешного окончания действия «возможности» должны быть дополнены переменными факторами — интенцией и «усилиями» (try). Эта простая схема позволяет объяснить успех или неуспех дей¬ствия, если известны отдельные каузальные факторы (пусть, например, известно, что некто не прилагал заметных усилий: тогда успех его действий будет означать, что его способности значительно превосходят уровень трудности задачи).
Связь такой наивной каузальной атрибуции, позволяющей при восприятии действий другого лица объяснять их низкую или высокую эффективность, с про-
блемой мотивации выяснилась не сразу. Однако то, что установлено в отношении восприятия другого, верно и для восприятия себя. Мы планируем и оцениваем свою деятельность, исходя из значимых для нас каузальных факторов, таких как наши интенция и способности, предстоящие трудности, необходимые затраты уси¬лий, удача или невезение и т. д. Например, очень важно, относим ли мы свои не¬удачи за счет слабых способностей или недостатка затраченных усилий. В первом случае мы быстрее откажемся от попыток осуществить деятельность.
Вайнер (Weiner, 1972,1974), ученик Аткинсона, ввел теорию каузальной атри¬буции в контекст изучения мотивации достижения. Это стимулировало разнооб¬разные исследования, в ходе которых было установлено, что познавательные процессы, обеспечивающие причинное объяснение успеха или неудачи, являются важными компонентами мотивационных явлений. Были обнаружены также инди¬видуальные различия стратегий каузальной атрибуции, соответствующие различи¬ям мотивов. Исследования мотивации, порожденные теорией каузальной атрибу¬ции, рассматриваются в главе 14 этой книги.
Таким образом, в психологии мотивации при объяснении поведения снова стал приниматься во внимание пусть и «наивный», но разум.
Когнитивное направление разрабатывалось в основном социальными психоло¬гами. На первое место при объяснении поведения в этом случае ставились разно¬образные ситуационные факторы, а в качестве личностных характеристик брались установки. Установочные переменные до сих пор фактически не нашли себе места в исследовании мотивации, отчасти потому, что с точки зрения психологии моти¬вации неясен характер этого гипотетического конструкта (понятие установки долж¬но включать когнитивные, эмоциональные, оценочные и поведенческие компо¬ненты), а отчасти потому, что их влияние на поведение остается спорным. Сами социальные психологи также не имели намерений заниматься исследованием мо-тивации в узком смысле слова. Тем не менее они внесли существенный вклад в решение основных проблем побуждения мотивов, возобновления мотивации, мо¬тивационных конфликтов, действия мотивации и прежде всего когнитивных про¬цессов, участвующих в саморегуляции деятельности. В последнее время между когнитивной психологией и психологией мотивации имеет место плодотворный теоретический диалог (см. главы 14 и 15).
Мы не рассматривали здесь когнитивную психологию в узком смысле когни¬тивной науки (Cognitivescience) или когнитивно-психологический методологиче¬ский подход, основывающийся на моделях переработки информации. Однако уже здесь стоит отметить, что эти теории и методы будут играть важную роль в буду¬щих исследованиях воли.
Линия психологии личности
В 30-е гг. началось движение «за личность», приверженцев которого не удовлетво¬ряли объяснения индивидуальной деятельности ни с позиций психоанализа, ни с точки зрения бихевиористской теории научения. Одним из видных представите¬лей этого направления стал немецкий психолог Вильям Штерн (1871-1938), ко¬торый в 1935 г. опубликовал свой труд «Общая психология» на персоналистиче-ской основе. Штерна можно считать последователем традиции Вундта, не испы-
тавшего какого-либо влияния со стороны Мак-Дауголла. Он явился создателем диф¬ференциальной психологии1, в которой с помощью психометрических процедур исследуются индивидуальные различия. В ходе своей работы Штерн постепенно отходил от общепсихологической ориентации Вундта и все более проникался пер¬сонализмом, стремясь описать, понять и объяснить индивидуальность человека как unitas multiplex (сложное единство). Центральным объяснительным понятием в теории Штерна являются черты, которые он подразделял на «движущие» (дис¬позиции направления) и «инструментальные» (диспозиции оснащения). Первые обладают мотивационпым характером.
Наиболее сильное влияние теория Штерна оказала на его ученика Гордона Оллпорта (1897-1967), который в книге «Личность. Психологическая интерпрета¬ция» (Allport, 1937) развил основные воззрения Штерна и эклектически соединил их с множеством положений из современных ему теорий. Немецкая описательная психология, динамизм Мак-Дауголла и американский эмпиризм были объедине¬ны с одной целью — представить личность как единственную в своем роде систе¬му, находящуюся в постоянном развитии и устремленную в будущее. По убежде¬нию Оллпорта, эта система должна изучаться не с помощью номотетических (на¬правленных па установление всеобщих закономерностей) методов, а с помощью методов идеографических (описывающих отдельный случай). Понятие черты у Оллпорта демонстрирует близость его взглядов к позиции Штерна:
«Это обобщенная и с-фо кус и ро ванная (своеобразная у каждого индивиды) пейропси-хическая система, способная делать функционально эквивалентными разнообразные раздражители, инициировать устойчивые эквивалентные формы действии и выра¬зительных движений, а также управлять их протеканием» (Allport, 1937; нем. пер., 1949, S. 296).
Черты обеспечивают относительное единство индивидуального поведения в раз¬личных ситуациях. Уже тогда, в 30-е гг., велись оживленные дискуссии по поводу интеракционизма (см.: Lehmann, Witty, 1934-). Этот спор на первом этапе завер¬шился полученными Хартшорном и Мэем данными о неустойчивости, непо¬стоянстве проявлений честности у детей в различных ситуациях (Hartshorne, May, 1928). Понятие черты у Оллпорта (Allport, 1937) давало ключ к объяснению этих данных, что стало более чем очевидно в ходе современных, «новых» дискуссий об интеракционизме: устойчивость поведения может проявляться только по отноше¬нию к субъективно эквивалентным классам способов действия и ситуаций. Идео-графический подход должен предохранить исследователей от «номотетической ловушки» (Bern, Allen, 1974). Парадокс последовательности мы уже рассматрива¬ли в первой главе.
Оллпорт считал черты не гипотетическими конструктами, а реальными харак¬теристиками личности, которые непосредственно проявляются в поведении. Вслед
' На самом деле В. Штерн первым предложил лишь термин «дифферент(альпая психология» (Stem И. Ubcr Psydiologie der individuellen DilTercnzcn. Ideen zu einer «Diiferentiellen Psychologic*, Leipzig: Harth, 1900). К этому времени исследования и данной области уже проводились широким фронтом а рапных странах мира. К числу основателей дифференциальной психологии следует отнести прежде исего та¬ких авторов, как В. М. Бехтерев, А. Бине, Ф. Гальтон, Дж. М. Кстгелл, Г. Эббипгауз. - Примеч. ред.
за Штерном он, не проводя между ними четкой грани, различает более «мотиваци-онные» и более «инструментальные» свойства.
Широкую известность приобрел разработанный Оллпортом «принцип функцио¬нальной автономии мотивов». Этот принцип противопоставлялся предлагавшему¬ся Фрейдом, Мак-Дауголлом и Мюрреем объяснению мотивов взрослого человека через историю его потребностей в раннем детстве и сведению мотивов к определен¬ному классу инстинктов или иотребностей. С помощью этого принципа обосновы¬валась уникальность индивидуального поведения. Оллпорт пишет:
«Обосновываемая здесь динамическая психология рассматривает мотивы взросло¬го человека как существующую в настоящем бесконечно разнообразную самоорга¬низующую систему, которая вырастает из предшествующих систем, но не зависит от них функционально» (Allport, 1937; нем. пер., 1949, S. 194).
Оллпорт является классиком исследований личности с точки зрения теории черт. Это направление было продолжено в США прежде всего «гуманистической психо¬логией» — так называемой третьей силой1. После Второй мировой войны на гумани¬стическую психологию заметное влияние оказали идеи европейского экзистенциа¬лизма. Основным его представителем является Абрахам Маслоу (1908-1970). К этому направлению также принадлежат Карл Роджерс, Ролло Мэй и Шарлотта Бюлер.
Быстро получившая широкое признание книга Маслоу «Мотивация и лич¬ность» (Maslow, 1954) гораздо сильнее повлияла на постановку и решение проблем психологической практики, чем на эмпирические исследования. Маслоу посту¬лировал иерархическое строение системы человеческих потребностей, в которой выделял пять уровней: физиологические потребности, потребности в безопасно¬сти, в общении, в признании и в самоактуализации. Последнюю группу потребно¬стей он называет потребностями развития (growth needs) и противопоставляет их потребностям нужды (deficiency needs) (см. главу 3). Потребности более высокого уровня возникают только тогда, когда удовлетворены низшие.
В Германии персоналистическую традицию Штерна продолжил Филипп Лерш (1898-1973). В 1938 г. вышла его книга «Строение характера», неоднократно за¬тем переиздававшаяся, с 1951 г. уже под измененным названием — «Строение лич-ности». Со свойственной ему интуицией Лерш разработал дифференцированную систему понятий для описания личности. Не опиравшаяся на эмпирические дан¬ные, эта система не оказала значительного влияния на исследование мотивации, но, поскольку в ней явно представлена теория черт, мы вернемся к рассмотрению этой системы в следующей главе.
Направление психологии личности в немецкоязычных странах представлял и Ханс Томэ, развивавший его путем формирования новых теоретических подходов (Thomae, 1968, 1974). Он стремился не столько К описанию индивидуальных раз¬личий, сколько к исследованию индивидуальности как целостной системы, кото¬рая полностью раскрывается лишь в ходе всей человеческой жизни. Его взгляды на природу мотивации близки общепсихологическим положениям вюрцбургской школы. На основе экспериментов, самоотчетов и биографического материала Томэ
Наряду с психоанализом и бихевиоризмом. — Примеч. ред.
(Thomae, 1944) описывал различные формы мотивации и их изменение во време¬ни. Кроме того, он (Thomae, 1960, 1974) подверг полному и тщательному феноме¬нологическому анализу конфликтные ситуации и процессы принятия решений.
Среди теорий черт следует выделить еще одно направление, опирающееся на использование весьма трудоемких методических процедур сбора и статистической обработки многомерных данных. Его представителем является Кеттелл (Cattell, 1957, 1965, 1974), развивающий в США традиции типичной английской психоло¬гии. На его взгляды несомненно оказали влияние дифференциальная психология Гальтона и динамическая теория инстинктов Мак-Дауголла. Сам Кеттелл учился у одного из основателей факторного анализа — Спирмана. С помощью этого мето¬да Кеттелл создал, пожалуй, самую сложную в настоящее время систему описания свойств личности. Эта система построена почти исключительно на основе интер¬корреляции данных, полученных при использовании тематически далеких друг от друга вопросников и тестов. Среди введенных им личностных переменных три носят мотивациопный характер; установки (attitudes), чувства (sentiments) и «эрги» («ergs»). Установки означают предпочтение определенных объектов, деятельно-стей или ситуаций. Они относятся к столь конкретным вещам, что почти совпада¬ют с исходными данными. Чувства объединяют установки в группы. «Эрги» (от греческого слова «ergon» — «работа») трактуются как динамические «глубинные переменные», как источники энергии для определенных категорий поведенческих актов. Эта трактовка довольно близка первоначальному пониманию инстинкта Мак-Дауголлом.
Кеттелл расположил три группы постулированных им факторов на разных уров¬нях и соединил эти уровни «динамическими решетками устремлений» (dynamic lattice), которые являются разными у разных людей. Кеттелл считает свои факто¬ры не описательными переменными, обусловленными, по крайней мере отчасти, выбранными методическими процедурами, а подлинными «причинами» поведе¬ния. Но об этом также пойдет речь в следующей главе.
Итак, в общих чертах мы рассмотрели линию психологии личности, третью и последнюю линию исследования мотивации в рамках рассмотрения теоретико-личностных проблем. Работы представителей этого направления ориентированы на выделение и описание личностных свойств и поэтому ограничиваются изуче¬нием лишь таких проблем психологии мотивации, как классификация мотивов, целенаправленность активности и эффекты мотивации. Для теорий, созданных в рамках этого направления, характерно то, что основной приоритет отдается дис-позициональным переменным перед функциональными (мотивация как процесс). В обобщенном виде рассмотренные линии развития исследований мотивации представлены на рис. 2,2.
Разработка проблем в теоретико-ассоциативном направлении
Как уже отмечалось, это направление в исследовании мотивации можно подразде¬лить на две линии, связанные с именами Торндайка и Павлова, — на психологию научения и психологию активации. Между ними имеется важное промежуточное
звено, которое связало обе линии с теорией Дарвина. Эта концепция объединила старый гедонистический принцип с новыми эволюционными воззрениями.
Речь идет о работах Герберта Спенсера (1820-1903), с точки зрения которого в ходе развития чувство удовольствия связывается со способами поведения, приво¬дящими к успеху во взаимодействии с окружающим миром, т. е. способствующи¬ми выживанию. Чувство удовольствия (по психологическим представлениям того времени) делает нервные пути «более проходимыми» и сопряжено с внутренним состоянием возбуждения, а значит, успешные действия должны лучше запечатле¬ваться в сознании и затем лучше воспроизводиться. Таким образом, удовольствие и неудовольствие не являются, как со времен Аристиппа в течение более чем двух с половиной тысяч лет утверждал классический гедонизм, целевыми состояния¬ми, к которым стремятся или которых избегают ради них самих. Скорее, эти состо¬яния — сопутствующие условия, влияющие на обучение новым способам пове¬дения тем, что увеличивают вероятность повторного совершения успешного дей¬ствия. Иными словами, Спенсер в известной мере предвосхитил «закон эффекта» Торндайка, теорию редукции влечения Халла и положения теории активации, бе¬рущей свое начало в работах Павлов^.
Линия психологии научения
Воодушевленный идеей Дарвина о существовании плавного перехода между жи¬вотными и человеком в способности к научению и в интеллекте, Эдвард Ли Торн-дайк (1874-1949) в 1890-е гг. создал экспериментальную психологию научения. Он проводил эксперименты с кошками. Каким же образом он побуждал их к научению и решению проблем? Голодное животное помещалось в клетку (так называемый проблемный ящик), а снаружи ставился корм. Возбужденное чувством голода животное чисто случайно через какое-то время осуществляло определенное дви¬жение, с помощью которого отодвигался запор, открывалась решетка и животное получало корм. Эффект научения проявлялся в инструментальном целенаправлен¬ном поведении животного уже при повторе данного опыта.
Аналогия между этим подходом и положениями эволюционной теории Дарви¬на совершенно очевидна. В данной ситуации вызываются разнообразные реакции организма, но только некоторые из них в новых условиях ведут к успеху, т. е. имеют значение для выживания. Научение происходит методом «проб и ошибок», путем использования различных реакций. Если сравнить реакции с индивидами, ведущи¬ми «борьбу за существование», то можно сказать, что «выживают» только те из реакций, которые лучше приспособлены к ситуации, остальные же «вымирают». Торндайк (Thorndikc, 1898) назвал это законом эффекта.
«Некоторые из реакций на одну и ту же ситуацию, а именно те, что сопровождаются у животного чувством удовлетворения или вслед за которыми это чувство наступа¬ет, будут более тесно связаны с ситуацией, и когда та повторится, эти реакции, ско¬рее всего, тоже повторятся; те же из реакций, что сопровождаются чувством диском¬форта или вслед за которыми наступает это чувство, будут менее связаны с ситуаци¬ей, и когда та повторится, вероятность возникновения этих реакций уменьшится. Чем сильнее чувство удовлетворения или дискомфорта, тем сильнее укрепляется или ослабевает эта связь* (Thorndike, 1911, р. 244).
 
Рис. 2.2. Личностно-теоретическое направление в развитии мотивационных исследований
Удовлетворение (в данном случае утоление голода), рассматривавшееся как при¬чина образования новой связи между раздражителем и реакцией, т. е. научения, позднее было обозначено как «подкрепление». Торндайк приравнивал наблюдаемое научение к физиологическим процессам, к установлению связей между элементами, представляющих на нейронном уровне раздражители и реакции (Thorndike, 1898). Первоначально Торндайк не обращал внимания на мотивационные факторы. Однако эксперимент по научению — это всегда и эксперимент, направленный на изучение мотивации. Животное нужно сначала привести в состояние голода, иначе вряд ли бу¬дет можно мотивировать его к научению в отличие от человека. Этим и объясняется присущий дальнейшим экспериментальным исследованиям научения у животных мотивационный аспект, анализ которого совершенно необходим для решения иссле-
дуемых вопросов. Несколько иначе обстоит дело с исследованием научения в психо¬логии человека, где этот аспект долгое время вообще не принимался во внимание.
Торндайк просто не мог пройти мимо проблем мотивации. Те или иные события могут удовлетворять животное только в той мере, в какой оно находится в состоя¬нии определенной готовности. Так, пища только тогда ведет к удовлетворению и делает возможным образование новой связи между раздражителем и реакцией, ко¬гда животное испытывает голод. Торндайк (Thorndike, 1911) обозначил такую готов¬ность как «восприимчивость» к связи определенных элементов раздражителей и реакций, позднее он предпочел формулировку «закон готовности» (Thorndike, 1913). Чтобы полностью исключить менталистские ассоциации, он зашел так далеко, что отождествил готовность с проводимостью нервных путей в данный момент. Торн-дайку не удалось добиться сколько-нибудь удовлетворительного прояснения про¬блем мотивации, тем не менее его влияние на развитие теорий научения вряд ли можно переоценить. Торндайк значительно конкретизировал лежащие в их основе положения ассоцианизма, показав, что ассоциации всегда образуются между раздра¬жителями и реакциями. Объединение этих элементов он обозначил как «навык» (habit). Навык — это привычка, выполнение которой не контролируется сознатель¬ными процессами; причем не имеет значения, была ли привычка первоначально осо¬знанной и лишь автоматизировалась впоследствии или же с самого начала соответ¬ствующие процессы выполнялись без участия сознания.
Во времена Торндайка при решении проблем мотивации было принято объяс¬нять направленное поведение инстинктом. В результате научной дискуссии об инстинктах утвердился введенный Вудвортсом (Woodwortb, 1918) термин «вле¬чение» (drive). Роберт С. Вудвортс (1869-1962) также обратил внимание на осно¬вополагающее различие между силами, которые приводят поведение в действие, и «механизмами», которые лишь активируются, но затем определяют протекание поведения, как, например, связи стимула—реакции. Этот исследователь сделал первый шаг к введению некоторого гипотетического конструкта между стимулом и реакцией, а именно переменной «О», организма, характеризующегося определен¬ным состоянием влечения.
Но только Эдвард Ч. Толмен (1886-1959) впервые четко обосновал гипотети¬ческий характер этих конструктов, которые он назвал промежуточными перемен¬ными. Эти переменные было необходимо концептуально жестко связать с предше¬ствующими экспериментальными манипуляциями и последующими наблюдаемыми результатами. Чтобы говорить о голоде определенной силы, нужно было бы уста¬новить ковариацию произвольно изменяемой длительности лишения пищи с по¬следующими наблюдаемыми переменами в поведении животного: общим беспокой¬ством, скоростью пробежек, латентным временем и т. д. Основываясь на подобных критериях, Толмен (Tolman, 1932) тщательно проанализировал целенаправленность поведения.
Он впервые четко разделил ранее (да и позднее) смешивавшиеся между собой понятия мотивации и научения. Научение как один из видов приобретения знаний представляли, по Толмену, такие промежуточные переменные, как «когнитивные карты» (cognitive map), «готовность средств для цели» (means-end-readiness) и преж¬де всего «ожидание» (expectancy). Однако для того, чтобы выученное проявилось в поведении, необходима соответствующая мотивация. С ней Толмен связал две
промежуточные переменные: «влечение» (drive), с одной стороны, и с другой — «нужность цели» (demand for the goal object), идентичная «побудительности» у Ле¬вина; позднее утвердилось понятие «привлекательность» (^incentive»).
Решающим доводом в пользу необходимости различения научения и мотива¬ции были эксперименты по так называемому латентному научению (см. главу 5). Толмену как «психологическому бихевиористу» во многом были близки взгляды Левина, влияние которого он испытывал позднее. Позиция Толмена выпадает из традиций ассоцианизма, поскольку он не принимал за основу научения ни связь между раздражителем и реакцией (когнитивный аспект), ни редукцию влечения (мотивационный аспект). Научение базируется, по Толмену, на когнитивных про¬межуточных переменных, управляющих поведением в соответствии с целями, если только мотивационные промежуточные переменные приводят поведение в движе¬ние. Как уже было сказано, работы этого автора стали важным связующим звеном между линиями психологии научения и психологии мотивации. На последнюю он оказал влияние через работы Аткинсона.
Но воздействие взглядов Толмена совершенно явно прослеживается и в теории наиболее значительного представителя линии психологии научения Кларка Л. Халла (1884-1952). Для психологического объяснения различий в поведении при одинаковой силе влечения и одинаковых результатах научения (прочности навы¬ка) он воспользовался концепцией промежуточных переменных Толмена (Халл называл их теоретическими конструктами), а в качестве одного из важных конст¬руктов принял толменовскую «привлекательность целевого объекта». Халл разра¬ботал обширную гипотетико-дедуктивную систему из 17 постулатов и 133 произ¬водных теорем. Он явился подлинным создателем теории влечения в психологии мотивации. Восприняв большую часть положений Торндайка, он уточнил их и освободил от остатков побочных менталистских влияний. Способствующее обра¬зованию связи между раздражителями и реакциями удовлетворение потребности превратилось у Халла в «редукцию влечения». Кроме того, Халл ввел различие между потребностью и влечением. Потребноеть есть специфическое состояние, связанное с каким-либо недостатком или расстройством протекания процессов в организме (голод, жажда, боль). Это состояние вызывает неспецифическое влече¬ние определенной силы, которое в свою очередь активирует поведение. Потреб¬ность для Халла есть величина переменная, как правило, доступная наблюдению или по меньшей мере допускающая возможность экспериментального манипули¬рования. Влечение же, напротив, представляет собой теоретический (гипотетиче¬ский) конструкт. Эти положения следуют из приводимого ниже определения, в ко¬тором отчетливо прослеживается также характерный для дарвинизма способ рас-смотрения явления.
«Когда возникает состояние, действие которого на организм является необходимой предпосылкой для выживания индивида или вида, говорят, что существует потреб¬ность. Поскольку потребность или реально, или в потенции обычно предшествует дей¬ствиям организма и сопровождает их, часто говорят, что потребность мотивирует, или побуждает, соответствующую активность. Вот почему мотивациопные характеристики потребности обычно рассматриваются как падающие первичные влечения животного. В этой связи важно отметить, что общее понятие влечения явно имеет статус никогда непосредственно не наблюдаемой промежуточной переменной, илиХ»(Ни1!, 1943, р. 57).
В окончательном варианте своей теоретической системы Халл (Hull, 1952) по¬стулировал существование двух определяющих поведение компонентов — моти-вационного и ассоциативного. Мотивационный компонент осуществляет чисто энергетическую функцию и представляет собой мультипликативную связь силы влечения (D) и привлекательности объекта (К). Ассоциативный компонент опре¬деляет соответствие имеющихся связей раздражителя и реакции (навыков, ^Як) наличным внутренним и внешним стимулам. Произведение обоих компонентов определяет тенденцию поведения — векторное понятие, объединяющее силу и на¬правление, так называемый reaction-evocation-potentialSER (потенциал вызова ре¬акции):
Прочность навыка (/fft) зависит от количества и степени отсроченное™ преды¬дущих подкреплений, т. е. от того, насколько часто и непосредственно связь «сти¬мул—реакция» сопровождалась до сих пор редукцией влечения.
Большой вклад в развитие теории мотивации и научения внес отчасти самостоя¬тельно, отчасти совместно с Халлом его ученик и сотрудник Кеннет У. Спенс (1907— 1967) (символ «Я» в формуле Халла соответствует начальной букве имени Кенне¬та Спенса и свидетельствует о признании его заслуг). Результаты Толмена заста¬вили Спенса заняться экспериментальным и концептуальным анализом проблемы привлекательности целевого объекта.
С точки зрения Спенса (Spence, 1956, I960), «побуждающее влияние» целевого объекта в той же мере, что и привычка, является результатом научения. Для объяс¬нения возникновения побуждения в рамках ассоциативной теории научения он при¬влек уже описанный Халлом (Hull, 1930) механизм так называемых частичных ан¬тиципирующих целевых реакций (fractional anticipatory goal responses, rG— sG). Согласно этому объяснению, еще до достижения (и восприятия) целевого объекта знакомые стимулы вызывают скрытые фрагменты прошлых целевых реакций (rG), которые ассоциированы с прошлым целевым объектом (sG). Так возникает то, что Толмен обозначил в качестве гипотетического конструкта «expectancy» и что на язы¬ке когнитивной («менталистской») психологии описывается как ожидание. Этой частичной предвосхищающей цель реакции приписывается функция мотивации. Дело в том, что эта реакция порождает стимуляцию, которая наряду с идущим от потребности раздражением усиливает внутренние воздействия на организм. В соот¬ветствии с вышесказанным Спенс связал между собой влечение и привлекатель¬ность с помощью аддитивной, а не мультипликативной функции, как у Халла:
E = f(D + K) xH.
Из этой формулы видно, что существует эффективный потенциал реакции Е, т. е. живое существо может научиться чему-либо и в том случае, когда у него нет стимуляции, исходящей от влечения, а налицо только привлекательность объекта, т. е. не когда живое существо «влечет» к объекту, а объект, так сказать, «притяги¬вает» его.
Вместе с тем в вопросах научения и формирования привычки Спенс отошел от точки зрения Халла, считавшего, что связь раздражителя и реакции подкрепляет¬ся редукцией влечения. В уравнении Спенса редукция влечения определяет силу
привлекательности (К), которая наряду с влечением (D) отвечает за осуществле¬ние выученной реакции и ее энергию. Редукция влечения, таким образом, относит¬ся к мотивации и исключается из рассмотрения в качестве объяснения научения. Как эмпирическая зависимость «закон эффекта» Торндайка для Спенса неоспорим, однако, по его мнению, этот закон не может объяснить саму природу научения. Вме¬сто него Спенс возрождает старый принцип ассоциативной теории — принцип смеж¬ности: сила привычки зависит только от частоты, с которой реакция и раздражитель соседствуют во времени и пространстве. На этом принципе основана также модель классического обусловливания (см. ниже об учении Павлова), определяющего возникновение частичных предвосхищающих целевых реакций (sG — rG). Спенс первым в русле психологии научения занялся измерением индивидуальных раз¬личий мотивов, изучал их влияние на достижения в научении и тем самым стиму¬лировал исследования в направлении психологии мотивации (Аткинсон и Вай-нер). Так, в одной из работ изучался мотив «тревожности» (Taylor, 1953), относи¬тельно которой было сделано предположение, что при выполнении заданий она выступает как общее состояния влечения или возбуждения. Согласно так называ¬емой теории интерференции, при трудных заданиях одновременно с мотивом к достижению цели это состояние должно активировать побочные реакции, которые будут препятствовать работе (Taylor, Spence, 1952).
В развитие исследований мотивации в психологии научения внесли свой вклад и такие ученики Халла, как Нил Е. Миллер, Джадсон С. Браун и О. Хобарт Мау-рер. Миллер, работавший совместно с психоаналитиком Доллардом, применил поло-жения Фрейда и теорию научения к социальным и психотерапевтическим проблемам. При этом он создал «либерализованную теорию стимула—реакции» (Miller, Dollard, 1941; Miller, 1959). Он также разработал и экспериментально подтвердил извест¬ную модель конфликта (Miller, 1944), на примере страха показал существование «приобретенных влечений» (Miller, 1948, 1951) и усовершенствовал теорию вле¬чений Халла. В работах последних лет Миллер, занимаясь исследованием мотива¬ции на уровне физиологии мозга, постулировал побудительную функцию так на-зываемого пускового (G6-) механизма (Miller, 1963).
Наряду с влечениями мотивирующей функцией обладают сильные внешние раздражители. Доллард и Миллер так пишут об этом в своей книге «Личность и психотерапия»:
«Все, что в данном случае требуется допустить, состоит в следующем: 1) достаточно сильные стимулы действуют в качестве влечений, хотя не все влечения представляют собой сильные стимулы, 2) уменьшение болезненно сильных стимулов (или других со¬стояний влечения) действует как подкрепление и 3) при наличии влечения возрастает стремление осуществить привычный способ действия» (Dollard, Miller, 1950, p. 31).
Влечение больше не является, как у Халла, лишенным направленности чисто энергетическим фактором, у него есть ориентирующие раздражители (cues), кото¬рые и определяют, какие именно реакции будут задействованы.
«Влечение заставляет субъекта реагировать. Ориентирующие признаки определяют, когда он будет реагировать, где он будет реагировать и какого типа реакцию осуще¬ствит» (ibid., p. 32).
«Подведем итоги: стимулы могут меняться количественно и качественно, любой сти¬мул можно представить как обладающий определенной величиной влечения и ори¬ентирующего раздражителя, причем первая величина зависит от силы влечения, а вторая — от своеобразия раздражителя» (ibid., p. 34).
Влечения могут выступать также как реакции, ассоциируемые с определенны¬ми первоначально нейтральными раздражителями. В ставшем знаменитым экспе¬рименте Миллера (Miller, 19^8,1951) крысы в окрашенном в белый цвет отсеке при помощи подававшегося на решетки пола тока подвергались болезненным разрядам до тех пор, пока не научились открывать переход в соседний черный отсек. Через некоторое время они, когда их помещали в белый отсек, проявляли все признаки страха, даже если по решеткам пола не пропускался ток. Первоначально нейтраль¬ные раздражители стали вызывать страх: в данной ситуации мы имеем дело со слу¬чаем классического обусловливания. Таким образом, страху можно научить. К тому же он проявляет себя как состояние влечения, ведь животные начали обучаться новым способам попадания в черный отсек и без воздействия электроразряда. Этот эксперимент произвел столь сильное впечатление, что все высшие мотивы, выучен¬ные (или вторичные) влечения стали выводиться из первичных, главным образом из страха, вызываемого болевыми ощущениями.
Другой классический эксперимент Миллера с крысами привел к созданию столь же известной модели конфликта (Miller, 1944). При определенном состоя¬нии влечения тенденция к отысканию позитивного объекта цели или к избеганию негативного проявляется тем сильнее, чем ближе цель. При этом тенденция к из¬беганию будет усиливаться в большей степени, чем тенденция к отысканию. Если же местонахождение целевого объекта обладает одновременно и позитивными, и негативными свойствами, например, если голодное животное подвергнется элек¬трическому удару в том месте, где находится корм, то при соответствующем воз¬буждении голода и страха на определенном удалении от цели найдется точка, в ко¬торой градиенты тенденций к отысканию и избеганию совпадут; в этой-то точке и возникнет максимально выраженное конфликтное состояние. Всякое приближе¬ние к цели приводит к доминированию страха, а отступление — голода. Животное начнет осуществлять колебательные движения по направлению к цели и от нее. Эта модель оказалась плодотворной и для психотерапевтических исследований конф¬ликта в психологии человека.
В отличие от Миллера Браун (Brown, 1961) остался верен халловскому вари¬анту теории влечения. Браун рассматривал влечение как активирующую и неспе¬цифичную в отношении направленности поведения промежуточную переменную. Никаких выученных, вторичных влечений не существует. Есть только одно общее влечение и многочисленные источники, его питающие, как врожденно-организми-ческие, так и приобретенные через научение. Существуют, однако, вторичные мо-тивационные системы. Все они формируются, когда определенные стимулы свя¬зываются с состоянием страха, первоначально страха перед физической болью. Таким образом, в своей концепции Браун использует миллеровское понимание страха как приобретенного влечения. Однако Браун идет еще дальше. Согласно его теории, со страхом могут связываться самые разнообразные совокупности раздра-
жителей, которые затем «подзаряжаются» до статуса собственно мотивационных систем. Браун поясняет этот феномен на примере «мотива денег» (Brown, 1953).
Когда маленький ребенок, ушибившись, испытывает боль, то напуганные роди¬тели проявляют к нему особое внимание. Так возникает ассоциативная связь меж¬ду болью и озабоченностью родителей. Но вот ребенок наблюдает у родителей сходное состояние озабоченности, когда те говорят о денежных затруднениях (например, о том, что денег больше нет), и в его памяти возникает когда-то испытан¬ная им боль; страх перед ней может теперь оказаться связанным со словом «день¬ги». Поэтому в следующий раз, когда речь зайдет о деньгах (например, мать гово¬рит, что у нее кончились деньги на хозяйство), ребенок может прийти в состояние тревоги, с которым, разумеется, он со временем сумеет справиться с помощью со-ответствующей инструментальной активности (ведь даже крысы в эксперименте Миллера научались новым способам перехода из белого отсека в черный, хотя в белом их уже давно перестали подвергать воздействию электрических разрядов). Редукции страха, видимо, можно добиться, направив свою деятельность на добы¬вание денег. Так может сложиться «мотив работы», который при детальном рас¬смотрении оказывается стремлением уменьшить страх перед недостатком денег. Хотя этот пример и может показаться надуманным, он хорошо иллюстрирует бра-уновскую теорию влечения.
Маурер — третий исследователь, ставший наряду с Халлом и Спенсом наибо¬лее значительным представителем теории научения. Он также исследовал моти-вационную роль страха при научении избеганию. Введя в теорию мотивации в ка-честве промежуточных переменных предвосхищающие эмоции надежды и страха, Маурер тем самым сделал решающий шаг в сближении классической линии в пси¬хологии научения с концепциями мотивации, в которых центральное место отво-дится опосредующим когнитивным процессам, в данном случае предвосхищаю¬щим эмоциям. В этом отношении теория мотивации Мак-Клелланда (McClelland et al., 1953) близка позиции Маурера и испытала на себе ее влияние. С другой сто-роны, в теории Маурера можно найти много общего с положениями Яига, предста¬вителя линии психологии активации (см. ниже), под влиянием которого сформи¬ровались его взгляды.
Ранние работы Маурера (Mowrer, 1939) посвящены выяснению роли тревоги или страха. Вслед за Фрейдом (Freud, 1926) Маурер рассматривает страх как сиг¬нал предстоящей опасности, как неприятное состояние, побуждающее к поведе¬нию, которое помогает избежать угрозы. Страх есть предвосхищение боли. Он представляет собой условно-рефлекторное обусловленное сопутствующее явление по отношению к болевым реакциям, с которыми первоначально связан. Боль обыч¬но вызывается вредной для организма сильной стимуляцией. Вследствие этого страх приобретает функцию мотивации. В результате подкрепляются все способы поведения, ведущие к уменьшению страха. Согласно более поздней формулиров¬ке Маурера речь здесь идет об инверсии научения страху (Mowrer, 1960), о науче¬нии, которое подкрепляется эмоциями ожидаемого «облегчения».
С точки зрения мотивационных процессов Маурер объяснял всякое поведение Двумя основными видами подкрепления: 1) индукцией влечения («incremental
reinforcement», возрастающее подкрепление), когда поведение имеет наказуемые последствия, что обусловливает закрепление предвосхищающей эмоции страха и вследствие чего происходит научение страху; 2) редукцией влечения {decremental reinforcement, затухающее подкрепление) — случай, когда поведение имеет поощ¬ряемые последствия, что обусловливает закрепление предвосхищающей эмоции надежды, вследствие чего происходит научение надежде.
Маурер говорит также о'предвосхищающих эмоциях облегчения и разочарова¬ния. Облегчение связано с уменьшением в результате соответствующей реакции состояния страха (редукция влечения); разочарование — с уменьшением в резуль¬тате реакции состояния надежды (индукция влечения). Согласно Мауреру, назван¬ные четыре типа предвосхищающих эмоций (надежда и разочарование, страх и облегчение) в зависимости от увеличения или уменьшения их интенсивности определяют, какие способы поведения в данной ситуации будут выбраны, осуще¬ствлены и заучены (подкреплены).
Введя в качестве промежуточных переменных предвосхищающие эмоции, Ма¬урер отступил от классической теории научения, в которой научение и поведение основываются на непосредственной ассоциативной связи раздражителя и реакции. Раздражители могут не зависеть от собственных реакций (быть внешними или внутренними, т. е. поступающими из организма), но могут также зависеть от пове¬дения и тем самым осуществлять обратную связь. Связанные с такого рода раздра¬жителями предвосхищающие эмоции позволяют адекватно и гибко управлять по¬ведением, вызывая реакции, которые усиливают надежду и облегчение или умень¬шают страх и разочарование.
В качестве основополагающего ассоциативного механизма научения Маурер рассматривает классическое образование условно-рефлекторной связи в павлов¬ском смысле, поскольку именно по этой схеме происходит обучение эмоциональным реакциям (как и другим непроизвольным реакциям принятия или отвержения). Инструментальное поведение, которое со времен Торндайка считалось основой на¬учения, Маурер расценивает как один из частных видов классического условно-реф¬лекторного обусловливания.
Итак, мы проследили линию психологии научения в русле теоретико-ассоциа¬тивного направления, рассмотрев концепции ее наиболее выдающихся представи¬телей. Ни одна линия не дала столь большого числа тщательных и разветвленных исследований. Подробное изложение результатов работ во всех областях психоло¬гии научения не входит в нашу задачу: хотя проблематика научения и подразуме¬вала существование мотивации, эти вопросы все же, как правило, оставались в тени и специально не рассматривались.
Характерно, что основную объяснительную нагрузку в психологии научения несут ситуационные факторы, а не диспозициональные личностные характеристи¬ки. Поведение управляется внешними и «внутренними», т. е. зависящими от соб¬ственных реакций, раздражителями. К числу последних часто относятся и моти-вационные переменные, такие как влечение.
Роль посредников между ситуацией (раздражителем) и поведением (реакцией) выполняют два вида промежуточных переменных (конструктов). Структурные
компоненты ориентируют поведение, делают его целенаправленным и целесооб¬разным. Они представляют собой продукт научения, будь то, как у Толмена, ожи¬дание, или, как у Халла и его последователей, образование привычки (habit, H ), или условно-рефлекторное торможение (/„). Второй вид промежуточных пере¬менных — это мотивационные компоненты. Мотивационные компоненты сообща¬ют поведению энергию, приводят его в действие. К ним относится зависящий от потребности требовательный характер целевого объекта, по Толмену, или соответ¬ствующее потребности влечение (drive, D), по Халлу (Hull, 1943), или другие ак¬тивирующие механизмы, такие как вызываемые раздражителями частичные целе¬вые реакции и реакции страха (rG или соответственно rF), согласно последовате¬лям Халла.
На рис. 2.3 в упрощенной форме представлены стадии теоретического разви¬тия психологии научения. «5» и «R» («stimulus» и «response») означают доступ¬ные внешнему наблюдению проявления ситуации или поведения. В первые квад¬ратные скобки заключены структурные, а во вторые— мотивационные компоненты. Первую стадию характеризуют ранние чисто «механистические» теории наподобие теории Торндайка (Thorndike, 1898). Мотивациоиный компонент в них отсутству¬ет. Хотя концепция Толмена была создана раньше теории Халла и его последо¬вателей, но она более прогрессивна и уже содержит основные положения модели ожидаемой ценности, которая определила дальнейшее направление исследова¬ния мотивации.
1. Первые теоретико-ассоциативные        „        _.    а концепции (Торндайк, 1898)                                                                                                                                              — ~* ^     * ~~* —
 
Г   D
3.         Концепция последователей Халла         s ->  SHR     rG   r
L страх _
4.          Концепция Толмена (1932)                                                                                                                                                            ? -> [Ожидание], [Ценность] -» Я
Рис. 2.3. Развитие взглядов на мотивационные компоненты поведения в психологии научения (по: Bolles, 1974)
Линия психологии активации
Иван Петрович Павлов (1849-1936) и Владимир Михайлович Бехтерев (1857-1927) — основоположники учения об условных рефлексах и рефлексологии, по¬зднее получивших распространение в связи с концепцией классического обуслов-ливания. Взгляды Павлова сформировались под воздействием Нестора русской физиологии Сеченова (1829-1905), опубликовавшего в 1863 г. свой главный труд «Рефлексы головного мозга», посвященный тормозящему влиянию коры мозга на
субкортикальные центры. Уже на рубеже столетий Павлов экспериментально до¬казал на материале «пищеварительных рефлексов», что вызывающие реакции бе¬зусловные раздражители (врожденные стимулы) могут замещаться выученными, условными. Для этого последние должны несколько опережать во времени (при¬близительно на полсекунды) появление первых. Если такая последовательность раздражителей повторится несколько раз, то появления нового, условного раздра-жителя будет достаточно для актуализации соответствующей реакции. Классиче¬ским примером этого может служить изучавшаяся с помощью вшитой в пищевой канал фистулы реакция слюноотделения у собаки. Если появлению пищи (непо-средственному раздражителю) несколько раз предшествует нейтральный раздражи¬тель (скажем, звуковой или световой сигнал, или механическое раздражение кожи), то этот раздражитель уже сам по себе вызывает реакцию слюноотделения. Таким образом, безусловный раздражитель «подкрепляет» связь нейтрального раздражи¬теля с соответствующей реакцией.
Павлов дал четкое определение понятия подкрепления, наполнив его физиологи¬ческим значением. Понятие подкрепления аналогично тому, что Торндайк в те же годы называл удовлетворением, объяснявшим закон эффекта (при инструментальном обусловливании). Однако Павлов и другие русские физиологи сделали следующий шаг в этом направлении, показав, что условный раздражитель также приобретает спо¬собность к подкреплению, т. е., в свою очередь, может обусловливать раздражитель, выступавший до сих пор как нейтральный. Вызываемые таким раздражителем реак-ции — это уже реакции более высокого порядка. Павлов рассматривал этот механизм как основу всей «высшей нервной деятельности» (см.: Angermeier, Peters, 1973).
На первый взгляд от исследований рефлекторного поведения, при которых дви¬жения подопытных животных резко ограничены, не приходится ждать значитель¬ных результатов для изучения проблем мотивации. И тем не менее Павлов стал основателем и вдохновителем исследования мотивации в психологии активации, что объясняется двумя особенностями его экспериментальных работ. Будучи фи¬зиологом (в 1904 г. он получил Нобелевскую премию за исследования по физио¬логии пищеварения), Павлов пытался объяснить наблюдаемые феномены науче¬ния, во-первых, с точки зрения нейрофизиологии мозга, во-вторых, с точки зрения взаимодействия двух основополагающих процессов — возбуждения и торможения. Возбуждение выполняет функцию активации поведения, т. е. энергетическую функцию в традиционной терминологии мотивации. Кроме того, Павлов подчерк¬нул роль так называемых ориентировочных реакций, сопутствующих состоянию активации и решающим образом участвующих в построении условного рефлекса. Проблема ориентировочных реакций стала центральной в российских исследова¬ниях психологии активации (см. ниже изложение взглядов Е. Н. Соколова).
Благодаря выступлению Павлова в 1906 г. в США и выполненному позднее Йерк-сом и Моргулисом (Yerkes, Morgulis, 1909) обзору его работ американские иссле¬дователи научения смогли ознакомиться с его трудами. Как и Павлов, американские ученые не считали перспективными работы по выявлению мельчайших нюансов душевной жизни с помощью интроспекции. Павлов прежде всего стремился ис¬следовать динамическую сторону явления, его интересовал вопрос о причинно-след-ственных связях и то, насколько при изучении душевной жизни можно руководство-
ваться «фактами» внешнего поведения. Идеи Павлова оказали большое влияние на взгляды Джона Б. Уотсона (1878-1958), ставшего впоследствии выразителем и про¬пагандистом движения бихевиоризма. Эксперименты этого ученого по выработке методом классических условных рефлексов эмоциональных реакций избегания у 9-месячных детей приобрели большую известность (Watson, Rayner, 1920; см. крити¬ческий анализ истории влияния исследования «маленького Альберта» на учебную психологическую литературу — Harris, 1979).
Вначале представлялось не совсем ясным соотношение условных рефлексов с законом эффекта Торндайка, который считался основным принципом всякого на¬учения. Скиннер (Skinner, 1935) первым предложил разделить все поведение на два типа: замещение реакции, по Торндайку, и замещение раздражителя, по Павлову. Первый тип поведения Скиннер назвал оперантным. Это понятие, как и «инструмен¬тальное поведение» у Торндайка, подразумевает воздействие на окружающую ситу¬ацию, «оперирование» ею, ее изменение, Те из эффектов реакций, которые повыша¬ют частоту появления последних, Скиннер назвал подкрепителями (reinforcer). Он воспользовался павловским понятием «подкрепление», которое тем самым оконча¬тельно утвердилось в американской психологии научения. Однако для Скиннера это понятие было лишено физиологического смысла, оно указывало лишь на увеличе¬ние вероятности появления некоторой реакции. Второй тип поведения Скиннер назвал респондентным. В этом случае уже имеющиеся реакции вызываются новы¬ми раздражителями. Научение новым раздражителям происходит на основе класси¬ческого обусловливания в контексте теории Павлова.
Вклад Скиннера в теорию научения позволяет отнести его работы к сфере ис¬следований, пограничной с областями исследованиями Торндайка и Павлова, хотя в дальнейшем все его усилия были направлены на детальный эмпирический ана¬лиз условий оперантного поведения (Skinner, 1938, 1953) и на формирование ме¬тодов практического изменения поведения, таких как программированное обуче¬ние (Skinner, 1968). Ставшая столь влиятельной поведенческая терапия также во многом опирается па выявленные им условия оперантного обусловливания.
Не совсем правильно было бы причислять Скиннера к числу исследователей проблем мотивации, ведь он не считал возможным применение каких бы то ни было гипотетических переменных, теоретических конструктов, которые выходи¬ли бы за рамки фактических причинно-следственных отношений. Для него непри¬емлемы даже такие мотивацнонные понятия, как голод, вместо этого он предпо¬читает говорить о депривации, об операционально определяемой (т. е. задаваемой экспериментатором или устанавливаемой через уменьшение веса животного) про¬должительности лишения пищи. Конечно, понятие «депривация» и соответству¬ющее ему противоположное по значению понятие «подкрепление» описывают те же мотивационные явления, которые реконструируются теоретиками научения и мотивации с помощью таких промежуточных переменных, как потребность, вле¬чение или удовлетворение, вознаграждение, «ожидание».
Миллер (Miller, 1959) обратил внимание на тот факт, что антитеоретическая позиция Скиннера оказывается плохо применимой к объяснению поведения, опре¬деляемого более чем двумя независимыми и зависимыми переменными. Скажем, на поиски крысами питья могут влиять следующие независимые переменные:
длительность депривации, сухой корм, инъекции солевого раствора. В качестве за¬висимых переменных при описании этого поведения можно привлечь три различ¬ных показателя: силу нажатия на рычаг, количество выпитой воды, количество хинина в воде, которое приводит к прекращению употребления этой воды. Если от¬казаться от гипотетического конструкта «жажда», опосредующего отношения меж¬ду тремя независимыми и тремя зависимыми переменными (см. рис. 2.4), то тогда придется строить девять (3 х 3) различных причинно-следственных зависимо¬стей. Нерационально и неэкономно рассматривать взаимодействие каждой неза¬висимой переменной с каждой зависимой.
Однако вернемся к линии психологии активации. Как уже отмечалось, Скиннер не является ее представителем, но его работы объединяют две исследовательские традиции, одна из которых восходит к Торндайку, а другая — к Павлову. Общими для всех представителей линии психологии активации являются четыре принципа построения теории. Во-первых, это ориентация на данные нейрофизиологии и тео¬рии мозговой деятельности. Их гипотетические объяснительные конструкты не нейтральны, а имеют физиологический смысл. Центральную роль играют активиру¬ющие системы подкорковых образований мозга. Во-вторых, это разработка предель¬но общих положений об активации и управлении поведением. Широкое примене¬ние выявляемых закономерностей исследователи этого направления предпочитают детальному выяснению детерминации поведения в каждом конкретном случае. В-третьих, аффекты и эмоции играют здесь более значительную роль, чем в большин¬стве других теорий мотивации. Наконец, в-четвертых, много внимания уделяется вы¬явлению тех характеристик и особенностей раздражителя, которые активируют по¬ведение вообще, направляя его на поиск или избегание.
Два открытия в области физиологии мозга оказали значительное влияние на работы по психологии активации, Первое — это открытие восходящей активиру¬ющей ретикулярной системы (ВАРС). Как показали Моруцци и Мэгун (Moruzzi, Magoun, 1949), электрическое раздражение ретикулярной формации ствола мозга ведет к появлению «паттернов активации» в картине изменений потенциалов моз¬га. Состояния активации меняются от сна и сонливости до крайних степеней воз-буждения. На примере различных видов деятельности было показано, что в соот¬ветствии с уровнем активации меняется и работоспособность, причем зависимость эта имеет вид перевернутой U-образной функции. Кроме того, была выявлена связь уровня активации с эмоциями и аффектами.
В естественных условиях ВАРС подвергается неспецифическому возбуждаю¬щему влиянию двух видов: первое связано с афферентными сенсорными путями, которые отдают в ретикулярную формацию большое количество коллатералей, второе — с многочисленными импульсами коры мозга. На роль данных физиоло¬гии мозга в психологическом объяснении поведения указывал в первую очередь Линдсли(ЬтсЫеу, 1957).
Другое открытие — это обнаружение в головном мозге крысы (септум в гипота¬ламусе) центра «подкрепления» или «удовольствия». Если раздражать его с помо¬щью вживленных электродов, то крысы без предварительной депривации и редук¬ции влечения научаются реакциям, вызывающим такое раздражение мозга (Olds, Milner, 1954; Olds, 1955,1969). Эти исследования были начаты Джеймсом Олдсом, учеником Хебба.
 
Рис. 2.4. Схема соотношения независимых и зависимых переменных, определяющих питьевое поведение,
как иллюстрация целесообразности использования гипотетического конструкта «жажда» в качестве
промежуточной переменной (см.: Miller, 1959, р. 278)
Сам Доналд О. Хебб является наиболее значительным ученым, в чьих работах продолжение павловской традиции сочетается с исследованием проблем мотива¬ции в рамках современной психологии активации. В своей книге «Организация поведения» (НеЬЬ, 1949) этот канадский психолог сводит проблему мотивации к объяснению направления и длительности поведения. По мнению Хебба, энергети-зация поведения не требует специального рассмотрения, поскольку организм все¬гда активен и постоянно преобразует энергию. Вопрос в том, за счет чего энергия высвобождается по мере надобности в определенных частях организма в строго определенной временной последовательности. Хебб объясняет это существовани-ем так называемых клеточных ансамблей {cellassemblies), которые постепенно скла¬дываются на основе повторяющейся стимуляции, образуют замкнутые системы и облегчают протекание моторных реакций. Подобный клеточный ансамбль возбуж¬дает (часто совместно с притоком сенсорных импульсов) другие клеточные ансамб¬ли, в результате чего формируются так называемые фазовые последовательности. С точки зрения Хебба, они являются физиологическим эквивалентом управляю¬щих поведением мыслительных процессов.
В более поздней работе Хебб (Hebb, 1953) обозначил центральную {central) нервную систему как «концептуальную (conceptual) нервную систему». Под влия¬нием результатов исследований ВАРС он в каждой стимуляции выделил функцию Возбуждения {arousal function) и функцию указания {cue function). Чтобы поток информации мог осуществить функцию указания, т. е. направления, должен быть достигнут определенный уровень неспецифической активации (понятие, анало-гичное «влечению»), в противном случае не может быть и речи об интегрирован¬ных фазовых последовательностях (например, скука, вызванная продолжительной сенсорной деиривацией, сопровождается падением работоспособности). Вместе с тем активация может достичь слишком высокого уровня, когда поток информации значительно отклоняется от привычного направления (это же происходит и при воздействии чрезмерно интенсивных раздражителей) и слитное протекание сфор¬мировавшихся фазовых последовательностей распадается. В результате возника¬ют эмоции неудовольствия, раздражения и даже испуга. Незначительные откло-
нения от сформировавшихся фазовых последовательностей мотивируют к продол¬жению осуществляемого поведения, вызывают эмоции удовлетворения и побуж¬дают к дальнейшему совершенствованию фазовых последовательностей.
Содержание последнего постулата совпадает по смыслу с так называемыми про¬цессами аккомодации в трактовке Жана Пиаже (Piaget, 1936) в рамках психологии познавательного развития. Здесь вновь сталкиваемся с идеей рассогласования, ко¬торому в теории мотивации Мак-Клелланда отводилась функция продуцирования аффекта и, соответственно, функция мотивации. Незначительное отклонение от ожидаемого окрашено позитивными эмоциями и мотивирует к поиску установив¬шегося потока активности, более значительные несоответствия окрашены негатив¬но и мотивируют к уклонению, к прерыванию последовательности действий. В этом вопросе на теорию мотивации Мак-Клелланда (McClelland, 1953) повлияли пред¬ставления Хебба об эффектах рассогласования фазовых последовательностей.
Значительную роль в развитии теории мотивации в рамках психологии акти¬вации сыграл Даниэл Э. Берлайн (1924-1976). Он развил теорию Хебба, объеди¬нив ее с основными положениями Пиаже (когнитивная аккомодация) и Халла (интегративный неоассоцианизм). Нейрофизиологические данные о ВАРС, а так¬же подготовленный им обзор литературы по рассматриваемому вопросу, в первую очередь трудов русских ученых, позволили Берлайну (Berlyne, 1960, 1963а, 1967) проанализировать, во-первых, роль стимуляции в управлении уровня бодрствова¬ния, а во-вторых, зависимость проявлений мотивационных особенностей стиму¬ляции от активации. Особенностями, оказывающими решающее воздействие на активацию, являются конфликтное и информационное содержание раздражите¬лей. Берлайн предпочитает употреблять в этом случае такое понятие, как «колла-тивные переменные*.
Прилагательное «коллативный» означает, что поступающая информация подвер¬гается процессам сравнения, которые могут выявить более или менее значительное рассогласование (конфликт) содержания такой информации с уже привычным, ожидаемым. Берлайн различает четыре вида коллативных переменных: новизну, неопределенность, сложность и неожиданность. Помимо этих переменных актива¬ция определяется еще тремя видами стимуляции: аффективными раздражителями, сильными внешними и внутренними раздражителями, вызываемыми состояниями потребности. Все эти виды раздражителей и переменных составляют то, что Берлайн называет потенциалом активации (это понятие можно перевести и как «потенциал возбуждения*). В противоположность взглядам Хебба Берлайн, основываясь на раз-нообразных данных, показал необходимость различения потенциала активации и результирующего уровня активации (или уровня бодрствования). С повышением потенциала активация не возрастает линейно, их зависимость описывается U-образ-ной кривой. Низкий и высокий потенциалы приводят к высокой активации, кото¬рая переживается как нечто неприятное и вызывает деятельность, ведущую к умень¬шению активации, т. е. к переходу в среднюю зону потенциала активации, что соот¬ветствует оптимальному состоянию. Берлайн пишет:
«Следовательно, наши гипотезы означают, что для конкретного организма в конкрет¬ное время существует оптимальный прирост потенциала возбуждения. Потенциал возбуждения, превышающий этот оптимум или не достигающий его, будет соответ-
ственно тормозить или стимулировать влечение. Таким образом, организм будет стремиться сохранять потенциал возбуждения близким к его оптимальному значе¬нию* (Berlyne, 1960, р. 194).
Среди зависящих от активации проявлений мотивации Берлайн различал ис¬следовательское и «эпистемическое» поведение (последнее означает как получе¬ние знаний извне, так и добывание их путем размышлений). Если потенциал воз¬буждения слишком высок, то поведение должно быть мотивировано, например, к «специфическому исследованию», т. е. к тщательному отбору и анализу посту¬пающей информации с целью снижения потенциала. При чрезмерно низком потен¬циале возбуждения (скуке) так называемое диверсивное исследование ведет к по¬иску более сильных и изменчивых раздражителей, пробуждает любопытство, за¬ставляет перейти к более увлекательным занятиям и т. д.
Особое и относительно независимое направление в рамках активационно-психо-логического изучения мотивации представляют работы Пола Томаса Янга. Его вы¬шедшая в 1936 г. книга «Мотивация поведения», как уже отмечалось, была первым в англоязычной литературе трудом, в названии которого звучало понятие «мотива¬ция». Для Янга характерно стремление учитывать как физиологические, так и пси-хологические аспекты мотивации. Начиная с 1940-х гг. он (Young, 1941,1961) весь¬ма интенсивно занимался исследованием пищевых предпочтений у крыс. Поведение сытого животного также мотивируется предлагаемой пищей, точнее, отдельными ее видами. Таким образом, определенные качества объектов (например, «вкусность») обладают собственной аффективной активирующей значимостью, или привлека¬тельностью, которая не зависит от силы влечения, связанного с состоянием потреб¬ностей организма (Young, 1959). Наряду с этими связанными с аффективной акти¬вацией оценочными диспозициями Янг уделяет должное внимание мотивирующе¬му влиянию состояний потребности и силы влечения.
Элизабет Даффи (Duffy, 1932) занялась психофизиологическими исследовани¬ями в 1930-е гг., еще до открытия ВАРС. Различные нейровегетативные показатели (такие, как тонус мускулатуры и кожно-гальванический рефлекс) она соотносила с результатами деятельности субъекта, объясняя полученные данные наличием неко¬торой центральной активации (activation) функций (что совпадает с используемым сегодня термином «arousal» (возбуждение)), физиологические основы которой Даф¬фи усматривала в периферической нервной системе. Исходя из феноменов актива¬ции Даффи (Duffy, 1934, 1941) пыталась уточнить понятие эмоций, и в этом отно¬шении на нее заметное влияние оказал Янг. В книге «Активация и поведение» (1962) она подвела итоги исследований активации и сформулировала положения теории мотивации. Один из основных результатов ее исследований — выявление зависимо¬сти между активацией и выполнением деятельности — сформулирован следующим образом:
«Степень активации индивида, по-видимому, влияет на скорость, интенсивность и координацию реакций, а значит, и па качество результатов. Вообще же оптимальной, скорее всего, является средняя степень активации, а снизь между успешностью вы¬полнения и активацией выражается кривой, имеющей форму перевернутой U» (Duffy, 1962, р. 194).
Стремясь создать полную и систематическую теорию мотивации, которая вклю¬чала бы в себя результаты исследований активации Даффи и других авторов, Дал-бир Биндра (Bindra, 1959) объединил идеи Хебба, Скиннера и Халла. По мнению Биндры, эмоциональное и мотивированное поведение нельзя отличить друг от друга. Характерной чертой мотивированного поведения является его целенаправ¬ленность:
«Целенаправленность является многомерным понятием. Соответствие, настойчи¬вость и поиск... можно рассматривать как некоторые из тех измерений, которые сле¬дует иметь в виду при оценке поведения как более или менее целенаправленного? (ibid., р. 59).
Возникновение целенаправленности он, как и Скиннер, объясняет подкреплени¬ем. Актуальное осуществление определенного мотивированного поведения обеспе¬чивается, с точки зрения Биндры, взаимодействием таких факторов, как ориенти¬рующие признаки (sensory cues), сила привычки, уровень бодрствования (arousal level), химический состав крови и особый гипотетический механизм позитивного подкрепления (positive reinforcing mechanism), функции которого выполняют от¬крытые Олдсом центры подкрепления. Развивая и совершенствуя свою теорию, Биндра отбрасывает постулат теории научения о создании ассоциации как эффек¬те подкрепления (Bindra, 1969, 1974). Вслед за Яигом он подчеркивает значение самих объектов побуждения (incentive object), которые наряду с другими стимуль-нымн факторами и определенными организмическими состояниями (так называ¬емым центральным состоянием мотива) сказываются как на возникновении актуаль¬ной мотивации, так и на запуске, а равно управлении поведением. Биндра наряду с Боллсом (Boiles, 1972) является ведущим представителем теории привлекательности, в зоопсихологических исследованиях научения (см. главу 5). Эти новые концеп¬ции мотивации во многом сближаются с выдвинутыми сорока годами ранее поло¬жениями теорий Левина и Толмена.
Наконец, обратимся к российским исследователям мотивации в русле психологии активации. Выдающимся представителем этого направления является Е..Н. Соколов (1958, английский перевод его трудов появился в 1963 г.), продолживший тради¬цию Павлова, но при этом обогативший ее применением новейших нейрофизио¬логических методов и данными о вновь открытых мозговых структурах и функци¬ях (таких, как ВАРС). Прежде всего он проанализировал условия возникновения, протекание и последствия ориентировочных и оборонительных реакций. Разнооб¬разные результаты исследований Соколова и его сотрудников учитывал при раз¬работке своей теории мотивации Берлайн; таким образом, они относительно ско¬ро оказали влияние на западную психологию и психофизиологию.
Ориентировочные реакции — это комплекс быстро протекающих физиологи¬ческих и психических процессов, повышающих в ответ на внезапные изменения стимульного поля информационную восприимчивость организма и его готовность к действию. К компонентам ориентировочной реакции относятся: направленность органов чувств на источник раздражения, поисковые движения, физические и хи¬мические изменения в органах чувств, улучшающие различение стимулов, рост активации периферических (например, тонуса мускулатуры и кровяного давле¬ния) и центральных механизмов и др. При повторном возникновении ориентиро-
вочная реакция из генерализованной превращается во все более локализованную активацию функций. Оборонительная реакция включает отчасти те же самые, от¬части другие, отличные компоненты. В противоположность ориентировочной ре¬акции, она снижает восприимчивость организма к информации и защищает его от вызываемых раздражителями перегрузок. Детальный анализ этих длящихся всего несколько секунд процессов представляет интерес не только с точки зрения пси¬хофизиологии, но и с точки зрения теории мотивации, поскольку сами процессы являются прототипами «наводящих» и «защитных* тенденций, которые в дальней¬шем могут привести к поисковым или уклоняющимся формам поведения.
Мы завершим рассмотрение линии психологии активации обзором работ анг¬лийского психолога Ганса Юргеиа Айзенка. До сих пор о нем говорилось преиму¬щественно как об ориентированном на теорию черт исследователе личности, кото¬рый солидарен с Кеттеллом в отношении применения анкетных методов иссле¬дования и процедур факторного анализа. Широкую известность приобрели два выделенных им для описания личности биполярных типа: «экстраверсия—интро-версия» и «нейротизм—эмоциональная устойчивость*, Согласно Айзенку, инди¬видуальные различия этих независимых друг от друга измерений личности пере¬даются по наследству.
Айзенк (Eysenck, 1967) объединил эту теорию черт с теоретическим описанием физиологии мозга в терминах возбуждения и торможения в контексте теории Пав¬лова, в особенности с положениями Соколова.и Хебба. После открытия физиоло¬гами активирующих центров Айзенк дополнил свою теорию элементами теории активации. Экстраверсию и интроверсню он связывает с индивидуальными разли¬чиями в работе ВАРС, причем у интровертов по сравнению с экстравертами пред¬полагается более высокий уровень активации. Последние медленнее вырабатыва¬ют условные рефлексы. Второе измерение («нейротизм—эмоциональная устойчи¬вость») Айзенк приписывает характеру «эмоционального влечения», локализуя соответствующие механизмы в центрах лимбической системы (там, где Олдс от¬крыл так называемые центры подкрепления). Это сближение позиций психологии личности и психологии активации Айзенк подкрепил многочисленными данными исследований физиологии мозга, материалами экспериментов и психометрическо¬го тестирования.
Линия психологии активации в настоящее время продолжается многими пси¬хофизиологами, исследующими самые различные проблемные области. Мотива-ционный аспект проблемы направляет внимание исследователей на изучение за¬висимости поведения от ситуационных и организмических факторов, в первую очередь от специфических механизмов мозга.
На рис, 2.5 представлено развитие двух линий изучения мотивации в теорети¬ко-ассоциативном подходе. В обоих случаях проводится функциональный анализ факторов, предположительно приводящих в действие актуально осуществляющее¬ся поведение и управляющих им. Для объяснения различий в поведении при-влекаются почти исключительно ситуационные факторы, внешние и внутренние раздражители. Постоянные, т. е. диспозициональные, факторы сводятся в основном к биологическим явлениям, таким как состояние уравновешенности организмиче¬ских процессов, нарушение которого ведет к возникновению потребностей и тем
самым к стимуляции влечения, или таким, как центральные нервные механизмы типа В АРС или центры подкрепления, или таким, как не зависящие от потребности характеристики привлекательности объектов, например различных видов пищи. Личностные факторы, т. е. индивидуальные различия мотивационных диспозиций («черт»), не играют (за исключением теории Айзенка) практически никакой роли. Такая односторонность имеет свои основания в истории проблемы. Вопросы мотивации с самого начала выступали как составная часть других проблем и только постепенно выделились в качестве самостоятельного направления исследования. В линии психологии научения вопросы научения, т. е. приспособления живых су¬ществ к изменениям окружающих условий, имели и сохраняют приоритет перед вопросами мотивации. В линии психологии активации центральное место'занимает нейро- и психофизиологический функциональный анализ реагирующего на стиму¬ляцию организма. Эксперименты в обоих случаях проводятся на животных, а иссле¬дование мотивации в рамках теоретико-ассоциативного направления ограничивает¬ся рассмотрением организмических потребностей и соответствующих им влечений или «первичных» мотивов. «Вторичные», «высшие», «социальные» мотивы, которые отражают различные содержательные классы отношений «индивид—среда», не исследуются вообще, не говоря уже об учете индивидуальных различий такой моти¬вации. Тем не менее это направление изучения проблемы намечено в обеих линиях; страх как выученное вторичное побуждение (Миллер), индивидуальные различия диспозициональной тревожности (Спенс и Тейлор), исследовательское и эпистеми-ческое поведение (Берлайн); типологические различия в степени обращенности к миру и эмоциональной стабильности (Айзенк).
Заключение
Очерк истории проблемы, которому посвящена эта глава, во всех своих частях неизбежно ограничивается лишь краткими пояснениями. С одной стороны, этот очерк должен дать читателю представление обо всем диапазоне исследований и теорий, которые так или иначе связаны с мотивами и мотивацией. С другой сторо¬ны, он может служить в качестве общей ориентирующей схемы при анализе моти¬вации, изучение которой началось слишком недавно, чтобы иметь собственную историю.
Последующие главы книги посвящены преимущественно психологии мотива¬ции и когнитивной психологии. Автор всегда вынужден отдавать предпочтение одному в ущерб другому, если только он не собирается писать учебник или спра¬вочник (как, например, Cofer, Appley, 1964; Thomae, 1965). С нашей точки зрения, более целесообразно посвятить книгу психологии мотивации, так как именно в пей плодотворно перекрещиваются традиции психологии личности, когнитивной пси¬хологии и психологии научения. В этом направлении достигнуто немало теорети¬ческих и методических успехов и осуществляется большое количество эксперимен¬тальных исследований. Изучая «высшие» человеческие мотивы, представители психологии мотивации не только пришли к осознанию всех основных проблем мо-тивации, но и развернули интенсивные исследования с целью их решения. В рабо¬тах этого направления все более прочные позиции завоевывает объяснение поведения как процесса взаимодействия изменчивых ситуационных факторов с отно¬сительно постоянными личностными характеристиками. Особое внимание будет уделено направлению психологии воли, не получившему пока еще должного раз¬вития. Можно, однако, предсказать, что в будущем оно все больше и больше будет определять характер мотивационных исследований.
 
Рис. 2.5. Теоретико-ассоциативное направление в развитии исследований мотивации

ГЛАВА 3
Мотивация в теориях черт
Мотивация в теориях черт: мотивы

Ориентированные на личность подходы к объяснению поведения с первого взгля¬да закономерно стояли у истоков психологии мотивации. Когда ситуации рассмат¬риваются как одинаковые или вообще игнорируются, индивидуальные различия сразу же бросаются в глаза'. Именно эти различия и объяснялись при помощи раз¬личной степени выраженности диспозиций. Так появились теории свойств (черт), пусть еще пока и несовершенные. Наблюдаемое поведение связывалось с чертами, обозначавшимися как «готовность помочь» или «задиристость», которым припи¬сывался характер мотивов, т. е. явно или неявно предполагалось, что соответству¬ющие индивиды стремятся проявить данное поведение всякий раз, когда для это¬го предоставляется возможность.
Двигаясь дальше, к скрытым «за» поведением мотивационным диспозициям, мы сталкиваемся с фундаментальными проблемами, связанными с понятием мо¬тива, которые уже рассматривались в главе 1. Прежде всего встает следующий во¬прос: как объективировать индивидуальные различия? Впрочем, проблемой изме¬рения мотивов исследователи начали заниматься довольно поздно. Этой пробле¬ме логически предшествует проблема классификации мотивов. Как отграничить одну диспозицию от других и сколько существует таких диспозиций вообще? Ведь индивидуальные различия имеют место не только в одной, определенной сфере деятельности, например в проявлениях готовности помочь другому, а во многих. Соответственно должно существовать большое количество мотивационных диспо¬зиций.
Не обязательно, однако, все они одновременно определяют наши действия. В каждом случае должна иметься одна или несколько диспозиций, управляющих актуальной деятельностью, в то время как остальные остаются в латентном состо¬янии. Однако каким образом осуществляется выбор, приводящий к актуализации определенных мотивационных диспозиций среди множества латентных? Здесь"мы сталкиваемся с проблемой актуализации мотивов. В качестве условий такой акту¬ализации наряду с личностными факторами (различия мотивационных диспози¬ций) необходимо учитывать также ситуационные факторы. Кроме того, классифи¬кация мотивов требует рассмотрения смены поведения в меняющихся ситуациях. Иначе говоря, необходимо выяснить, сколько имеется содержательных классов отношений «индивид—среда», которые отличаются друг от друга характерной для них актуализацией в мотивационных процессах.
Таким образом, разработка проблемы классификации мотивов не может вестись без необходимых экспериментальных уточнений. Ситуационную стимуляцию не¬обходимо планомерно варьировать с точки зрения интенсивности и тематики, по¬казывая тем самым, в каких пределах поведение определяется все той же мотива-ционной диспозицией. Лишь когда будут выяснены ситуационные предпосылки актуализации определенных мотивационных диспозиций, можно будет всерьез взяться за измерение мотивов, сопоставляя индивидуальные различия поведения при стандартизованных по содержанию и по интенсивности ситуационно обуслов¬ленных побуждениях.
Идеографический подход Оллпорта
Начиная с 1970-х гг., как и в начале 1930-х гг., теории черт отчасти воспринимались как псевдонаучные, поскольку они пытались объяснить надситуационную устой¬чивость поведения с помощью недоказуемых утверждений. В то время, как и сей¬час, велись дискуссии об интеракционизме. Значительная часть критических отзывов основывалась, как уже отмечалось в предыдущих главах, на неверном по¬нимании теорий черт.
В этой связи следует отметить, во-первых, неоправданную «радикализацию» этих теорий. Деятельность якобы определяется исключительно или преимуще¬ственно индивидуальными диспозициями, но не ситуациями. Столь крайнюю точ¬ку зрения представители теорий черт вряд ли стали бы защищать. В их понимании диспозиция направляет деятельность лишь в той ситуации, которая сопряжена с ней, т. е. содержательно ей соответствует, релевантна ей. Следовательно, у каждо¬го человека должно быть столько мотивационных черт (комплексов свойств или мотивационных диспозиции), сколько классов эквивалентных ситуаций для него существует; и наоборот, столько классов эквивалентных ситуаций существует для человека, сколько у него имеется направляющих деятельность мотивационных диспозиций. Уже из этого строго теоретико-личностного рассуждения вытекает, что личностные диспозиции и ситуации вообще нельзя отделить друг от друга.
Во-вторых, существует мнение, что теории черт якобы сводят разнообразие дей¬ствий если не полностью, то по большей части к личностным диспозициям, а не к ситуациям. Однако это утверждение также не вытекает из теорий черт. Как отме¬чалось в главе 1, в ситуациях, относящихся к одному классу эквивалентности, раз¬личия в побуждении могут быть так велики, что дисперсия поведенческих прояв¬лений будет большей частью обусловлена ситуацией. Тем не менее при этом может наблюдаться полная надситуационная устойчивость деятельности, соответствую¬щая диспозициональным различиям, поскольку все индивиды в каждой из ситуа¬ций сохраняют то же порядковое место по степени выраженности поведенческих проявлений.
Первые дискуссии об интеракционизме 1930-х гг. были вызваны исследовани¬ями «морального характера» детей, которые проводили Хартшорн и Мэй (Hart-shorne, May, 1928, 1929). Как уже говорилось в главе 1, эти авторы обнаружили столь малую согласованность между различными формами нравственного поведе-ния, что пришли к заключению о наличии у детей скорее «групп специфических навыков, чем общих свойств». Все эти формы поведения, которые предположи-
тельно должны бы образовывать нечто вроде «обобщенной оценки морального характера» {total character score), коррелировали по тестовым показателям на уров¬не не выше 0,30. Критикуя теории свойств, Мишель (Mischcl, 1968) называет столь незначительный коэффициент типичной «корреляцией психологии личности». Он трактует его как некий предел диспозиционально обусловленной надситуаци-онной устойчивости, который вряд ли можно превзойти. Другие ранние исследо¬вания, помимо работ Хартшорна и Мэя, казалось бы, подтверждают мнение Ми¬шеля. Ныоком (Newcomb, 1929) ежедневно наблюдал молодежь в летнем лагере, анализируя различные ситуации с точки зрения устойчивости экстравертированно-го или интровертированного поведения. Показатель средней интеркорреляции со¬ставил лишь 0,14 — чуть выше, чем между случайно отобранными поведенчески¬ми переменными. Дудиха (Dudycha, 1936) изучал проявления пунктуальности у 4300 студентов колледжа на занятиях, в свободное время и т. п. Обнаруженный им уровень надситуационной устойчивости равнялся лишь 0,19.
Эти и многие другие данные противоречат нашему повседневному опыту, сви¬детельствующему о более или менее последовательном поведении индивидов в различных ситуациях. Как можно объяснить это противоречие? Первое, что при-ходит в голову, — слишком малая надежность методики непосредственного наблю¬дения за поведением: ведь только при соблюдении этого психометрического тре¬бования полученные данные можно принимать всерьез. Однако это ошибочное представление: как правило, надежность методик была достаточной, чтобы ожи¬дать значительно более высоких показателей устойчивости, чем 0,30.
Такой была ситуация в психологии в 30-е гг., с которой столкнулся Оллпорт, отстаивавший позиции теории черт (Allport, 1937). Оллпорт проанализировал дан¬ные исследований Хартшорна и Мэя, согласно которым ложь и использование шпаргалок практически не коррелируют между собой (г- 0,13), и заметил, что один ребенок может искать спасение во лжи, чтобы не задеть чувств учительницы, а дру¬гой может украсть небольшую сумму, чтобы проявить свою щедрость в кругу то-варищей по классу и приобрести таким образом их уважение. В обоих случаях по¬ведение детей едва ли можно отнести к тому априори выделенному Хартшорном и Мэем классу поступков, в основе которых лежит честность.
Как мы уже указывали в первой главе, Оллпорт счел непоследовательность, выявленную Хартшорном и Мэем, несущественной. По его мнению, эта непосле¬довательность проистекает из того, что сами исследователи заранее считали опре¬деленные формы поведения и ситуации эквивалентными при построении опрос¬ников и экспериментальных ситуаций и объединяли их, предполагая, что они будут эквивалентными и для испытуемых. Выявленная несогласованность свидетельству¬ет не столько о надситуационной неустойчивости индивидуального поведения, сколько о расхождениях между исследователями и испытуемыми в вопросе об эк¬вивалентности ситуаций и соответствующих им форм поведения. Следовательно, чтобы проверить утверждения теорий черт об устойчивости, испытуемых надо в первую очередь обследовать на тождество классов эквивалентных ситуаций и по¬ступков и соответственным образом разделить на группы. Тогда становится понят¬ным, почему, опираясь на наш повседневный житейский опыт, мы не сомневаемся в надситуационной устойчивости черт. Дело в том, что в отличие от психологов-
профессионалов, мы явно не руководствуемся якобы универсальным (номотети-ческим) подразделением ситуаций на классы, мы, скорее, идеографически сорти¬руем набор различных ситуаций, сообразуясь с особенностями конкретного слу-чая, И каждый раз в зависимости от данного случая делаем это по-новому.
Таким образом, идеографически скорректированный, т. е. учитывающий конк¬ретных индивидов, подход является предпосылкой для номотетического объясне¬ния надситуационной устойчивости — объяснения, исходящего из личностных диспозиций и свободного от «иомотетической ловушки» (Bern, Allen, 1974). В сущности, на это указывал еще Оллпорт в своем определении черты (Allport, 1937; нем. пер., 1949, S. 296): он усматривал в ней способность «выделять ряд сти¬мулов как функционально эквивалентные, вырабатывать устойчиво-эквивалент¬ные формы действия и экспрессии и управлять их протеканием». Можно сказать, что формы поведения, образующие класс эквивалентности, позволяют судить о мо-тивационной диспозиции индивида и обнаруживают надситуадионную стабиль¬ность, а также устойчивость во времени.
Соответственно и ситуации, образующие один класс эквивалентности, позволя¬ют сделать заключение об эквивалентности содержательных побуждений и вы¬зывают устойчивые формы поведения. В этих ситуациях субъект может рассчиты¬вать на эквивалентные последствия своих действий. В конечном счете эквивалент¬ность действий и ситуаций с точки зрения психологии мотивации определяется их эквифиналыюстыо.
Черта как «нейропсихическая целостность»
В своей книге 1937 года Оллпорт говорил не только об устойчивости черт, но так¬же весьма смело заявил об их укорененности в биологическом субстрате. Личност¬ную черту он определял как «нейропсихическую целостность». В этом за ним после¬довал только Мюррей. Впоследствии черты стали рассматриваться как результаты многолетнего научения (такое представление о чертах остается господствую¬щим и на сегодняшний день). Врожденными же всегда считались лишь разли¬чия, обусловленные темпераментом.
Очевидно, что значительный прогресс, достигнутый за последние годы биохи¬мией и физиологией мозга, поразительным образом подтвердил вызывавшее ранее улыбку оллпортовское понимание нейропсихической целостности. Впрочем, Аи-зенк (Eysenck, 1967,1981) уже давно объяснял экстраверсию/интроверсию и ней-ротизм врожденными функциональными различиями некоторых областей ствола мозга (ретикулярной формации и лимбической системы). Однако лишь в послед¬нее время исследователи начали не только измерять с помощью валидизирован-ных опросников целый ряд других черт — таких, как «поиск ощущений» (Zucker-man, 1984), импульсивность и тревожность, — но и исследовать их взаимосвязи с различными физиологическими факторами, такими как особенности электроэнце¬фалограммы, ориентировочная реакция, половые гормоны, латеральность мозго¬вых функций, и прежде всего биохимические переменные типа различных нейро-медиаторов (таких, как дофамин, серотонин, норадреналин и т. д.).
Эти нейромедиаторы косвенным образом фиксируются по их энзимам и про¬дуктам расщепления. Баррат и Паттон (Barrat, Patton, 1983), а также Шеллинг,
Эдман и Асберг (Schalling, Edman, Asberg, 1983) обнаружили здесь определенные взаимосвязи с «поиском ощущений» и с импульсивностью. Грей, Оуэн, Дэвис и Цалтас (Gray, Owen, Davis, Tsaltas, 1983) видят действие нейромедиаторов, с од¬ной стороны, в чувствительности системы вознаграждения в промежуточном мо¬зге что позволяет объяснить индивидуальные различия в импульсивности, а с дру¬гой — в восприимчивости к сигналам, сообщающим о неприятных событиях, так что при одних и тех же сигналах уровень возбуждаемой ими тревожности у раз¬ных индивидуумов окажется различным.
Идеальной для исследователя была бы ситуация, в которой каждый мотив-дис¬позиция обладал бы своим собственным нейромедиатором и их можно было бы рас¬познать. Однако этого можно ожидать лишь в отношении наиболее рудиментарных мотиваций, восходящих к далеким стадиям филогенеза. Помимо тревожности и стра¬ха примером наличия биохимических оснований индивидуальных различий пове¬дения может служить в первую очередь агрессивность (см. главы 11 и 12).
Далее мы рассмотрим основные попытки разработки теории черт. При этом в центре внимания всегда будет оставаться фундаментальная проблема любых тео¬ретико-личностных построений — проблема классификации мотивов. В первую очередь будут рассмотрены два весьма различных подхода: интуитивная характе¬рология Филиппа Лерша как пример радикальной теории черт и факторно-анали-тический подход Раймонда Кеттелла. Затем мы проследим попытки классифика¬ции мотивов с точки зрения их истории и систематики, а в заключение рассмот¬рим базовые эмоции как рудиментарные мотивационные системы и обратимся К таксономическим проблемам классификации мотивов. '
Интуитивно-характерологическая теория черт: Филипп Лерш
Главный труд Лерша — «Строение характера» (P. Lersch, 1938) (с 1951 г. книга выходила под названием «Строение личности», каждый раз в дополненном виде). Задачей Лерша, работавшего в традициях немецкой характерологии Клагеса (Klages, 1910) и Пфендера (A. Pfander, 1922), было создание описательной системы общей психологии личности, из которой нас в данном случае интересует лишь мотиваци-онная часть, а именно «переживаемые влечения».
Эта характерологическая теория черт представляет собой своеобразный синтез двух перспектив рассмотрения. С одной стороны, это перспектива феноменологиче¬ского самонаблюдения, позволившая разграничить виды переживаний и инвентари¬зовать их в качестве «кирпичиков», из которых складывается структура личности, т. е. дать им названия, упорядочить и соотнести друг с другом. С другой стороны, рас¬сматривая в качестве таких кирпичиков диспозиции, степень выраженности кото¬рых у разных индивидов различна, эта теория приходит к другой перспективе рас¬смотрения — перспективе, открывающейся внешнему наблюдателю. В результате вычлененные самим субъектом отличающиеся друг от друга переживаемые влече¬ния превращаются в диспозиции, т. е. «относительно неизменные, различные у раз¬ных людей привычные установки» (Lersch, 1951, S. 34). И далее:
«Именно благодаря диспозициям временной аспект психической жизни человека приобретает доступное для понимания строение. Рассматривать психическую жизнь как характер означает прежде всего рассматривать ее как структуру наличных форм
переживаний и установок, которые и потоке непрерывно изменяющихся процессов и состояний сохраняют относительную константность» (ibid., S. 35).
Эта цитата — яркий пример принципов объяснения поведения с первого взгля¬да. Индивидуальные различия в деятельности и ее стабильность во времени выво¬дятся исключительно из личностных факторов, а именно из диспозиций. Ситуа¬ционные факторы в расчет не принимаются, хотя однотипность поведения в ши¬роких наборах ситуаций предполагается, скорее, в неявном виде и люди, конечно же, не рассматриваются как лишенные всякого осмысленного окружения, замкну¬тые в себе монады. Примечательно, однако, что изменяющееся с течением време¬ни окружение людей и череда ситуаций остаются вне поля зрения этого ученого.
Таким образом, проблема ситуационной актуализации мотИвациоННЫХ дис¬позиций при личностном и дифференциально-психологическом подходе остает¬ся неизученной. При рассмотрении «потока постоянно изменяющихся процессов и состояний» учитывается лишь личностный коррелят. Может создаться впечат-ление, что Лерш под названиями «процессов» и «состояний» вводит функциональ¬ные переменные (типа мотивации) — кратковременные процессы — наряду с диспо-зициональными переменными (типа мотива). Однако это не так. Для него функции полностью совпадают с диспозициями, что говорит об абсолютизации подхода тео¬рий черт.
«Формы переживания и установки» являются «относительно устойчивыми». За этим утверждением скрывается мнение о том, что окружающая среда и все¬возможные ситуации также воспринимаются различными людьми на протяже¬нии больших отрезков жизни как более или менее эквивалентные. Ведь только в этом случае можно считать само собой разумеющимся, что все индивидуальные различия поведения сводятся исключительно к индивидуальным различиям в про¬явлении заданного набора диспозиций. Столь радикальная теоретико-личностная характерология заслуживает особого внимания. Каждый индивид обладает диспо¬зициями определенной степени вы раже нн ост! i. Он проносит их через жизнь неиз¬менными, и любая конкретная ситуация свидетельствует об этом.
Конкретные диспозиции — не просто обобщения интроспективного опыта. Они связаны также с объяснительными категориями повседневного общения, о чем свидетельствует следующее высказывание:
«Такие диспозиции определяются через обозначение черт, что психология частично должна сделать заново. Но в основном она их находит уже названными в накоплен¬ной па протяжении столетий лексической сокровищнице языка. Наука о характере тем лучше реализует свои возможности и выполнит свои задачи, чем оперативнее сумеет ассимилировать в своей системе те из понятий, прототипы которых она нахо¬дит в обыденном разговорном языке» (ibid., S. 35).
Связь между обозначением и обозначаемым, т. е. диспозицией, лишена для Лер¬ша какой бы то ни было противоречивости. Обозначение непосредственно указы¬вает на обозначаемое. В отличие от эмпиризма диспозиции выступают здесь не как гипотетические конструкты, которые объясняют связи в наблюдаемом сплетении условий и эффектов, а как нечто непосредственно данное, как своеобразное «усмот¬рение сущности». Признаки поведения и причины поведения смешиваются, и за-
мечание Лерша о том, что «диспозиции нельзя выявить непосредственно, их мож¬но лишь вычислить по регулярно повторяющимся реакциям человека» (ibid.), не может исправить ситуацию.
Какие это реакции и за какими ситуациями стоит та или иная диспозиция? Отсутствие привязки к конкретным ситуациям и конкретным формам поведения влечет за собой отрицательные последствия, и даже если (а мы сейчас в этом убе¬димся) описательная система классификации мотивационных диспозиций сама по себе логична и убедительна, то по отношению к фактическому многообразию по¬ведения она оказывается весьма умозрительной. Для более точного описания по¬ведения такая классификация недостаточно конкретна и объективна; для иденти¬фикации диспозиций, нуждающейся в объяснении, эта классификация не может гарантировать интерсубъектной согласованности оценок, не говоря уже об их ва-лидности, т. е. объяснительной силе выявленных диспозиций. Ошибочное мнение о непосредственном «усмотрении сущности» склоняет исследователя к тому, что¬бы игнорировать проблемы ситуационной актуализации (эквивалентности ситуа¬ций) и операционального измерения. Однако без решения этих проблем нельзя надежно и объективно (из позиции внешнего наблюдателя) идентифицировать мотивационные диспозиции, а также индивидуальные различия в их проявлении.
Мотивационная классификация переживаемых побуждений Лерша имеет обще¬антропологические основания. Переживаемые влечения суть «подвижные формы, в которых человеческое бытие стремится себя реализовать» (ibid., S. 90). Он раз¬личает три группы таких влечений.
Первая включает переживаемые влечения «витального бытия». В нес входит «ощу¬щение жизни в ее непосредственности, первичности и динамической устремленно¬сти к цели» (ibid., S. 93). Сюда относятся стремление к деятельности, стремление к наслаждению, либидо и потребность в новых впечатлениях.
Вторая группа включает переживаемые влечения «индивидуального Я». Человек должен «вести свое существование... как одно из бесчисленных существ, в которых конкретизируется Жизнь» (ibid., S. 105). К этой группе относятся потребность в са-мосохранении, эгоизм, воля к власти, уровеньпритязании, стремление к значимости, потребность в признании и стремление к самоуважению.
Наконец, третья группа включает переживаемые влечения «неиндивидуального бы¬тия». «Они направлены па соучастие в мире, но не в смысле обладания, желания-для -себя, а в смысле принадлежности индивидуального Я к миру, благодаря чему урав¬новешивается обособленность сознания», что проявляется в стремлении «...ставить вопросы и искать вне себя ответы на них» (ibid., S. 131). К этой группе относятся че¬ловеческое участие, творческое соучастие (стремление к продуктивному творчеству), познавательное соучастие (интересы), любовное соучастие, обязанности (долг), отрешенное соучастие (художественная потребность, метафизическая потребность, религиозные искания).
Вообще говоря, при подобном членении можно отдать предпочтение и другим основаниям для классификации, придерживаться иного мнения; можно классифи¬цировать влечения иначе, выделить больше или меньше отличий. Однако следует признать что Лерш, очерчивая границы категорий, проявляет тонкую интуицию. Бот пример тому:
«Если мы определим, скажем, стремление к достижениям как разновидность твор¬ческой потребности, то это будет означать, что достижение само по себе выступает объектом стремления, как нечто, повышающее ценность мира. Это следует особенно подчеркнуть, поскольку достижения могут также служить стремлению к повышению собственной значимости. В этом случае мы говорим о честолюбии... В случае често¬любия стремление не заканчивается достижением, но обращается на индивидуаль¬ное Я. Оно оказывается не чем-то самостоятельным и самоценным, а лишь средством достижения цели» (ibid., S. 145).
Индивидуальные различия поведения, как уже отмечалось, сводятся к интенсив¬ности проявления конкретных диспозиций (в нашем контексте — стремлений или побуждений). «Чем сильнее побуждение, тем в большей степени оно управляет пси-хической жизнью; чем оно незначительнее, тем меньшую роль оно играет в форми¬ровании и регуляции поведения» (ibid., S. 164). Так возникает довольно неустойчи¬вая типология, характеризующая людей на основании их доминирующего стремления. Поведение «добродушного» человека обусловлено, например, слишком слабо выра¬женным «уровнем притязаний». О нем, в частности, говорится:
«Добродушный обладает низким уровнем притязаний, поскольку все стремления, направленные на материальное благополучие, обладание, власть или признание, выражены у пего столь слабо, что ему трудно включиться в естественное соперниче¬ство людей за сохранение жизни, имущества, влияния и признания. У пего легко оспо¬рить то, па что он справедливо претендует, он редко на что-либо обижается, тогда как другие особенно чувствительны к угрозам своему престижу. Во всех таких случаях добродушный приемлет требования, которые предъявляют к нему другие и которые ограничивают его собственные справедливые притязания» (ibid., S. 124).
Не удивительно, что столь радикальное теоретико-личностное толкование про¬блем мотивации Лершем не оказалось плодотворным в конкретных исследованиях. Мотивационные диспозиции были выделены лишь на интуитивном уровне, их зна¬чение осталось недостаточно ясным для сколько-нибудь успешного практического использования. Проблемы актуализации и измерения мотивов вообще остались вне поля зрения. Вместе с тем классификация мотивов на основе феноменологических взглядов и общеантропологических соображений не лишена смысла и ценности. Благодаря ей мы обращаем внимание на упущенные из виду группы феноменов пси¬хологии мотивации, которые в других классификациях, удовлетворительно иденти¬фицирующих диспозиции, с научной точки зрения оказываются урезанными или вообще игнорируются (например, мотивы «индивидуального бытия»).
Факторно-аналитическая теория черт: Раймонд Б. Кеттелл
Кеттелл, как и Лерш, является представителем теории черт, хотя он и не столь од¬нозначно локализует причины поведения в личностных диспозициях. Как и Лерш, Кеттелл использует для объяснения поведения (за небольшими исключениями) лишь диспозициональные переменные (типа мотива), но не функциональные (типа мотивации). Как и Лерш, Кеттелл строит дифференцированную, пожалуй, даже еще более сложную систему описания личности. В самом общем виде в каче¬стве причин наблюдаемой модальности поведения он рассматривает три вида дис¬позиций: когнитивные (способности), проявляющиеся при изменении сложности
ситуации; темперамента, проявляющиеся вне зависимости от ситуации; и, наконец, динамические, т. е. мотивационные, диспозиции, которые выходят на передний план в зависимости от побудительных характеристик актуальной ситуации. Как и Лерш, Кеттелл не прибегает в своих работах к экспериментальному анализу условий, чтобы посредством планомерного варьирования исходных условий ситуации определить их влияние на поведение и тем самым выяснить возможное взаимодействие ситуации с мотивационными диспозициями (по экспериментальному плану V).
Несмотря на сходство исходных принципов теорий черт, в методологическом от¬ношении Лерша и Кеттелла разделяет пропасть. В выявлении отдельных диспозиций и отграничении их друг от друга Кеттелл не полагается ни на феноменологические описания, ни на богатый опыт обыденной речи, ни тем более на интуитивное по¬нимание. Кеттелл (Cattell, 1957,1958,1965) иногда измерял индивидуальные раз¬личия в огромных диапазонах возможных реакций, чтобы проверить, какие из ре¬акций сопутствуют друг другу. Факторно-аналитические процедуры позволяют вычленить отдельные группы ковариирующих реакций. Поскольку эти коварии-рующие реакции оказываются более или менее самостоятельными функциональ¬ными единицами в многообразии наблюдаемого поведения, они обозначаются как «факторы» и содержательно характеризуются с помощью качественных перемен¬ных. В этих факторах Кеттелл видит не только средство описания поведения, но и лежащие в его основе личностные диспозиции и тем самым существенные, если вообще не подлинные, причины поведения.
Этот подход, однако, более критичен и сложен, чем кажется при столь общем рассмотрении. Кеттелл изобретательно использует возможности сбора многомер¬ных данных и их корреляционного анализа. В отличие от ориентированных на дифференциально-психологическую проблематику психометриков он не считает факторный анализ данных существующих методик (обычно представляющих собой опросники, тематика которых связана с определенным мотивом, например готов-ностью помочь или общительностью) достаточным для рассмотрения выявленных факторов как диспозиций, на основании которых можно получить индивидуаль¬ную характеристику личности любого испытуемого, т. е. локализовать этого испы-туемого в п-мерном факторном пространстве,
Такие действия были бы ошибочными по двум причинам. Во-первых, выявленные факторы (группы ковариирующих реакций) решающим образом зависят от разно¬образия возможностей реагирования, которые используемая методика предоставля¬ет испытуемому. Обусловленное этим влияние методик преодолевается тем легче, чем больше удается привлечь процедур, которые как в отношении стимуляции, так и в отношении реакций хорошо репрезентируют происходящее вне стен лаборато¬рии. Во-вторых, обычные средства оценивания количественной выраженности моти-вационных диспозиций, а именно опросники, оказываются недостаточно надежны¬ми. Ответы на вопросы основываются на интроспективных самоотчетах, которые в силу того, что цель теста, как правило, прозрачна, легко могут быть фальсифициро¬ваны или попасть под влияние «ответных тенденций», не говоря уже о зависимости таких ответов от умения испытуемого дать точный отчет.
Чтобы справиться с этими трудностями, Кеттелл (Cattell, 1957) провел иссле¬дование в два этапа. Сначала он занялся поиском поведенческих индикаторов,
в которых сила мотивов выражалась бы как можно более непосредственно и «объек¬тивно», т. е. так, чтобы значения индикаторов не были понятны испытуемому и не искажали его реакции. Для этого брались предположительно тематически единые области интересов и установок и в виде отдельных высказываний облекались в форму объективного теста, дающего разнообразную информацию о поведении. Полученные поведенческие индикаторы силы мотивов (в заранее очерченной сфе¬ре интересов) подвергались факторному анализу по ковариационным блокам и расчленялись па отдельные «мотивационные компоненты». Мотивационные ком¬поненты — это не разные мотивы, а различимые формы выражения одного мотива, который еще необходимо содержательно определить. Лежащие в основе этих ком¬понентов отфильтрованные поведенческие индикаторы представляют собой, так сказать, измерительные устройства (devices), устанавливающие индивидуальные различия в выраженности отдельных мотивов.
На втором этапе Кеттелл, используя поведенческие индикаторы как измери¬тельные инструменты, при помощи факторного анализа расчленял на ковариа¬ционные блоки максимально обширные зоны содержательно различающихся уста¬новок и интересов. Тем самым выделялись различные мотивационные диспозиции, в которых Кеттелл усматривал последнюю инстанцию общепсихологического значения. Затем отдельные мотивационные диспозиции разделялись по опреде¬ленным критериям на классы, различавшиеся степенью биологической или куль¬турной обусловленности. Таков двухэтапиый метод Кеттелла в самом кратком изложении.
Обрисуем несколько подробнее поэтапную процедуру, Чтобы получить инфор¬мацию о силе мотивационных компонентов, Кеттелл собрал почти все поведенче¬ские индикаторы, о которых в психологической литературе когда-либо говорилось, что в них выражаются мотивационные тенденции. В одной из своих работ Кеттелл (Cattell, 1957, pp. 465-471) приводит сразу 55 таких индикаторов «проявлений мотивации». Эти индикаторы выделяются из столь разных функциональных обла¬стей, как общая информированность (например, какие средства ведут к данной цели), восприятие, память, научение, время принятия решения, фантазия, нейрове-гетативные реакции, предубеждения, возобновление прерванных действий. В каче¬стве примера приводится пара объективированных индикаторов проявления силы мотива в связи с одним высказыванием, относящимся к мотивационной диспозиции «общительность», а именно с высказыванием: «Я хотел бы быть членом клуба или группы людей, которых связывают совместные интересы*-.
Индикатор 1. Знания и информированность. «Какие из нижеследующих обозначе¬нии относятся к объединениям по интересам в Америке?»
Р. Т. Л., The Elks, АН, Co-optimists1.
Индикатор 3. Искажение мнения в угоду реализации мотива. «Какой процент кружков
и клубов в вашей местности не приняли бы Вас, если бы Вы захотели в них вступить?»
0%,5%, 10%, 50%.
1 Эти обозначения, кроме последнего, относятся соответственно к таким организациям США, как Союз учителей И родителей, одно из благотворительных обществ. Клуб 4Н: голова — head; сердце — heaiV, руки — hands; здоровье — health. — Примеч. ред.
Индикатор 6. Кожпо-гальваничсская реакция на угрозу. Испытуемым тахистоско-
иически предъявляется утверждение «Нынче люди чересчур увлекаются посещени¬ем клубов и объединений» и измеряется в процентном отношении степень падения электрического сопротивления кожи.
И так далее. Следует также отметить, что при измерении реакций индивидуальные различия в знаниях, навыках, физиологической реактивности нивелируются благо¬даря статистической нормировке, т. е. реакции данного испытуемого по каждому по¬веденческому индикатору собтпосятся со средними показателями для этого же ис¬пытуемого.
Таким образом, для каждого высказывания опросника, посвященного изучению установок на общительность, разрабатывалось от 20 до 50 объективируемых пове¬денческих индикаторов, которые апробировались примерно на 200 испытуемых. Для каждого испытуемого подсчитывали^ интеркорреляции индикаторов,, чтобы про¬верить, выполняют ли они единую функцию измерения силы мотивов в области, которая предварительно была определена как тема общительности. Факторный ана¬лиз показал, что это не так. Поведенческие индикаторы разбились на шесть факто¬ров общих (неспецифического содержания) мотивационных компонентов, три из которых Кеттелл счел возможным обозначить согласно психоаналитической тер¬минологии как Оно, Я и Сверх-Я. Аналогичные моменты обнаружились и в дру¬гих сферах установок и интересов, хотя априори они представляли собой такое же тематическое единство отношений личности и окружения, как и общительность.
Эти шесть компонентов интенсивности мотивации, Б СВОЮ очередь, были подверг¬нуты факторному анализу второго порядка. При этом были выявлены два фактора второго порядка: интегрированный и неинтегрированный мотивационные компонен¬ты. Интегрированный компонент включает направленные, осознанные составляющие мотивационной диспозиции (Я, Сверх-Я). Примером служит приведенный выше ин¬дикатор 1: знания и информированность. Неинтегрированный компонент включает «комплексы», неосознаваемые тенденции, физиологическую реактивность.
Примером могут служить вышеупомянутые индикаторы 3 и 6: искажение мне¬ния и кожно-гальваническая реакция. В более поздних исследованиях для изме¬рения интенсивности были взяты лишь два последних мотивационных компонен¬та в виде объединенного показателя, основанные на оказавшихся наиболее чув-ствительными шести основных индикаторах.
Таким образом, был создан инструментарий для измерения интенсивности мо¬тивации, заведомо включающей в себя и мотивы различной силы. Теперь можно было приступить ко второму этапу — факторно-аналитическому разграничению мотивационных диспозиций. Кеттелл назвал этот этап «dynamic calculus» — поис¬ком факторов динамической структуры личности. Высказывания, варьирующие по теме и отражающие различные установки, т. е. всевозможные цели деятельности, были подвергнуты факторизации по индикаторам интенсивности мотивации.
При этом выкристаллизовался ряд факторов, которые Кеттелл обозначил как «единые динамические базовые черты» (unitary dynamic source traits). Некоторые из них он назват «эргами» (от греческого слова «ergon» — «энергия», «работа»). В них он видел своего рода биологически обусловленные влечения, что довольно близко понятию инстинкта у Мак-Дауголла (McDougall, 1908).
 
Рис. 3.1. Фрагмент «динамической решетки устремлений» (Cattell, 1965, р. 186)
Эргам присущи определенные эмоциональные качества и биологические цели, чего лишены другие факторы из числа базовых диспозиций, для которых характер¬ны социальные и культурные установки, скорее приобретаемые, чем наследуемые биологически, например отношение к профессии, к религии или к собственному Я. Кеттелл называет их чувствами (sentiments). Чувства и комплексы Кеттелл объ¬единяет термином «энграммы» (М, от английского слова «memory» — «память»), поскольку их природа коренится не в биологической структуре, как у эргов, а в истории жизни субъекта. Подразделение на эрги и чувства, да и отчасти сами эти названия свидетельствуют о сильном влиянии Мак-Дауголла (McDougall, 1932) и соответствуют его разделению склонностей (propensities) и чувств (sentiments).
Мотивационные диспозиции — эрги — Кеттелл определяет при помощи клас¬сов эквивалентности целей действий следующим образом:
«Врожденная психологическая структура, которая позволяет организму легче выра¬ботать реактивность (внимание, ответные реакции) по отношению if одним классам Объектов, чем к другим, испытывать специфические эмоции, общие для каждого из этих классов, и начинать различные виды (эквивалентности) действия, которые бо¬лее полно, чем любые другие, завершаются некоторой общей, определенной, целена¬правленной деятельностью. Характер такой общей цели выявляется помимо других
методов факторно-аналитической проверкой функционального единства в установ¬ке тех видов действия, которые воспринимаются (или обнаруживаются) психологом как ведущие к общей цели* (Cattell, 1957, р. 543).
Такие мотивационные диспозиции, как чувства, кристаллизуются вокруг соци¬альных институтов и объектов культуры. С одной стороны, в них фокусируются установки из различных, хотя тематически и близких, областей, а с другой — они сами коренятся в различных эргах. Кеттелл определяет их следующим образом:
«Чувства фактически связаны с несколькими различными эргическими корнями и только с одним источником научения.— повторяющимся опытом подкрепляемого поведения, сразу влияющего на широкий круг установок» (Cattell, 1965, р. 192).
На основании использования сложных корреляционных методов Кеттелл скон¬струировал «динамическую решетку устремлений» (dynamic lattice). Рисунок 3.1 поясняет отношения между установками, близкими к конкретному поведению (attitude level), с одной стороны, и обоими уровнями диспозиций мотивов (чувства-ми и эргами), — с другой.
Мы зашли бы слишком далеко, если бы занялись обсуждением всех мотива-ционных диспозиций (эргов и чувств), которые Кеттелл со своими сотрудника¬ми последовательно, практически не прерывая эту работу, выявлял при помощи факторного анализа отражающих те или иные установки утверждений (Cattell, 1957,1965; Cattell, Child, 1975). В табл. 3.1 приводятся шесть эргов, соответствую¬щие им цели деятельности, эмоции и, кроме того, в качестве примера по одному высказыванию из опросника установок, которое отражает данный эрг (т. е. имеет по нему факторную нагрузку не менее 0,50). Для этих шести мотивационных дис¬позиций Кеттелл в 1957 г. разработал усовершенствованные батареи тестов.
Таблица 3,1
Цели деятельности, эмоции и примеры высказываний, соответствующие шести мотивационным диспозициям типа эргов (Cattell, 1957, р. 541)
Цель
Цель Эмоция ¦
Высказывание, отражающее установку
1. Брачные отношения Сексуальное
удовольствие Я хочу завести ромам с красивой женщиной
1. Общение Одиночество Я хочу быть членом клуба или группы людей, связанных общими интересами
3. Родительская опека Сострадание Я хочу помогать страждущим, кто бы они ни были
4. Исследование Любопытство Мне нравится читать книги, газеты и журналы
5. Безопасность Страх Я хочу, чтобы мой дом был лучше защищен от атомной бомбардировки
5. Самоутверждение Гордость Я хочу быть одетым так, чтобы мой вид вызывал восхищение
Мотивационные диспозиции - эрги - в зависимости от ситуационного побуж¬дения могут актуализироваться по-разному. Их интраиндивидуальные изменения Кеттелл (он говорит об изменениях уровня эргического напряжения) также попы¬тался разложить на компоненты при помощи факторного анализа. Наряду с двумя константными компонентами - конституциональным и индивидуального опыта -он приписал каждому эргу еще три вариативных компонента. Первый - ситуатив¬ное побуждение, второй - физиологическое состояние и третий - имевшее место или отсутствовавшее удовлетворение. Таким образом, Кеттелл, как и многие другие авторы, приходит к постулированию гипотетических формул, представляющих со¬бой сложные комбинации линейных уравнений. Эти формулы, конечно, довольно надуманны, поскольку не проверены и не выведены с помощью теоретически обо¬снованного экспериментального анализа. Данный момент остается для исследова¬ний Ксттелла программным, но незавершенным, так как он спешит провести все новые и новые корреляционные исследования, чтобы продемонстрировать возмож¬ность создания таксономии побуждающего содержания ситуаций или «решения» других основных психологических проблем посредством факторного анализа.
Очевидны старания Кеттелла связать мотивационные диспозиции с классами эквивалентности способов действия и ситуаций. Это значительный шаг вперед по сравнению с априорными дефинициями. Но существуют ограничения для примене¬ния корреляционно-статистических процедур, поскольку они описывают лишь усредненную для данной группы испытуемых конфигурацию взаимосвязей. Прежде всего с их помощью нельзя распределить подгруппы по идеографическим классам эквивалентности. Собранный в общем без какой-либо теории материал опросников и «объективных тестов» тоже не делает корреляционно-статистическую редукцию к «факторам» более убедительной и не уменьшает опасность «номотетической ло¬вушки».
Несмотря на остроумное использование всех возможностей корреляционно-статистического анализа и весьма трудоемкие исследования, на сегодняшний день факторно-аналитическая теория черт не оказала решающего влияния на психоло¬гию мотивации. Причина состоит в описательной (а не объяснительной) природе корреляционных процедур - они показывают, что с чем сочетается, но не что к чему приводит. Поэтому с самого начала от них нельзя было ожидать многого для прояснения проблемы актуализации мотивов и проблемы их генезиса.
Иначе обстоит дело с основными проблемами классификации и измерения мотивов. Здесь решающее значение факторно-аналитической теории черт пред¬ставляется бесспорным. Если работы Кеттелла в этой области, часто упоминаемые в этой связи, оказались малоплодотворными, то па это, очевидно, имеется ряд при¬чин. Вопрос классификации мотивов в смысле создания системы их полного опи¬сания по сравнению с первыми десятилетиями нашего века (и это мы еще увидим) потерял свою привлекательность, поскольку его считали вряд ли разрешимым, а если и разрешимым, то бесполезным для экспериментального анализа условии в рамках некоторых конкретных сфер деятельности. Предложенные мотивационные диспозиции типа эргов плохо согласовывались с традиционным разделением мо¬тивов, на котором строились экспериментальные исследования большинства ав¬торов, опиравшихся, скорее, на перечень мотивов Мюррея (Murray, 1938).
Наконец, исследователи мотивации при всем их интересе к теории личности настроены не столько психометрически, сколько экспериментально. Они больше интересуются анализом конкретных условий, чем описательными измерениями некоего «целого», а к занимающим исключительное положение корреляционно-статистическим процедурам многие относятся как к поверхностным, спекулятив¬ным, трудоемким и запутанным. И все же кеттелловские методы измерения моти-вов, особенно в сочетании с объективными индикаторами поведения, заслужива¬ют того, чтобы быть проверенными на материале изучения отдельных мотивов. К сожалению, Кеттелл и его коллеги сделали слишком мало, чтобы продвинуться в этом направлении.
Классификация мотивов на основе инстинктов: Уильям Мак-Дауголл
Описательная система психологии мотивации Кеттелла в какой-то степени воз¬рождает популярную в начале века объяснительную классификацию форм пове¬дения, предложенную Мак-Дауголлом. Мак-Дауголл (McDougall, 1908) первым предпринял грандиозную попытку свести все поведение к мотивационным диспо¬зициям. В то время общеупотребительным названием для мотивационных диспо¬зиций было понятие не мотива, а инстинкта. Так, например, фрейдовское понятие влечения в первых изложениях его работ на английском языке переводилось как «инстинкт». В XIX столетии инстинкт как нечто противоположное интеллекту входил в систему понятий психологии способностей. По мере триумфального ше¬ствия эволюционных идей Дарвина понятие инстинкта все чаще привлекалось и для объяснения человеческого поведения.
Джеймс (James, 1892) усматривал в инстинктах способность действовать таким образом, «чтобы производить некоторый результат, не предвосхищая его и без предварительного обучения выполнению действий» (ibid., р. 383). То, что у Джейм¬са было лишь одним из многих объяснительных принципов поведения, у Мак-Дау-голла стало ключевым положением в любой «динамической», т. е. объясняющей поведение, психологии. Откровенно господствующая роль, которую Мак-Дауголл приписал инстинкту как объяснительному понятию, повлияла на дальнейшую ис¬торию проблемы, вызвав во втором десятилетии двадцатого века бурные разногла¬сия по вопросу понимания природы инстинктов. С одной стороны, ассоцианист-ское кредо главных критиков понятия инстинкта побуждало их к радикальной фор¬мулировке своих бихевиористских позиций, согласно которым любое поведение должно выводиться из простых рефлексов и научения (Watson, 1919). С другой стороны, Вудвортс (Woodworth, 1918), давно мечтавший о «мотивологии», окон¬чательно заменил инстинкт понятием «drive» («влечение»). И наконец, Толмен сделал основные положения психологии мотивации Мак-Дауголла эксперимен¬тально проверяемыми, т. е. приемлемыми в теоретическом отношении и для бихе-виористов. Дальнейшее уточнение понятия инстинкта и исследование инстин¬ктивного поведения стали внутренним делом этологов, прежде всего таких выда¬ющихся исследователей, как Лоренц и Тинберген.
В чем состояла позиция Мак-Дауголла? Он выступал против как чисто описа¬тельной психологии сознания, так и «механистического» объяснения поведения
теоретиками ассоцианизма и рефлексологии. Для него любое поведение «телеоло-гично, целенаправлено, ориентировано на достижение намеченного будущего це¬левого состояния». О направленности говорят семь признаков:
1)               спонтанность движения;
2)                продолжительность и настойчивость движения вне зависимости от того, дей¬ствует раздражитель или нет;
3)               смена хода целенаправленных движений;
4)               успокоение после достижения желаемого изменения внешней среды;
5)               приготовление к новой ситуации, к которой ведет совершающееся действие;
6)               некоторое повышение эффективности поведения при повторении его в схо¬жих условиях;
7)                целостность реактивного поведения организма.
Эти признаки целенаправленности поведения Мак-Дауголл объясняете помо¬щью инстинктов. Исходное для него понятие инстинкта является довольно слож¬ным и охватывает три следующих друг за другом процесса:
1) предрасположенность к селективному восприятию в зависимости от специ¬фических состояний организма (например, более быстрое обнаружение съедобных объектов в состоянии голода); 2) соответствующий эмоциональный импульс (ядро инстинкта); 3) активность инструментального типа, направленная на достижение цели (например, бегство при страхе). Мак-Дауголл делает следующий вывод:
«...любой образец инстинктивного поведения включает знание о чем-либо (объект), отношение к нему и устремленность к объекту или от него» (McDougall, 1908, р. 26).
Очевидно, что здесь в рамках одного понятия связываются воедино совершен¬но разные вещи. Противоречивость этого высказывания усугубляется тем, что Мак-Дауголл рассматривает как врожденный и меняющийся компонент инстинк¬та лишь одну из трех его составляющих, а именно эмоцию (ядро инстинкта), в то время как когнитивный и моторный компоненты, с его точки зрения, могут изме¬няться под влиянием жизненного опыта.
«Эмоциональное возбуждение с сопровождающей его нервной активностью цент¬ральной части диспозиции есть единственная составляющая целостного инстинктив¬ного процесса, которая сохраняет свою специфичность и остается одинаковой у всех индивидов во всех ситуациях, где пробуждается данный инстинкт* (ibid., p. 33).
Изучая столь сложное по содержанию понятие, Мак-Дауголл составил перво¬начальный перечень следующих 12 инстинктов, хотя пяти последним он не смог поставить в соответствие какую-либо определенную эмоцию (приводятся в скоб¬ках); 1) бегство (страх); 2) неприятие (отвращение); 3) любознательность (удив¬ление); 4) агрессивность (гнев); 5) самоуничижение (смущение); 6) самоутвер¬ждение (воодушевление); 7) родительский инстинкт (нежность); 8) инстинкт продолжения рода (-); 9) пищевой инстинкт (-); 10) стадный инстинкт (-); 11) инстинкт приобретательства (-); 12) инстинкт созидания (-).
Поскольку термин «инстинкт» подвергался ожесточенным нападкам и давал основания для ошибочного толкования поведения как определяемого в основном
врожденными мотивационными диспозициями, Мак-Дауголл позже стал употреб¬лять термин «склонность» (propensity). Однако содержание его почти не измени¬лось, за исключением того, что было отмечено различие между диспозицией (propensity) и функцией (tendency), о чем свидетельствует следующая цитата из последней работы Мак-Дауголла:
«Склонность представляет собой диспозицию, функциональную единицу общей психической организации, которая, будучи актуализированной, порождает активную тенденцию, стремление (striving), импульс или влечение (diive) к некоторой цели. Такая тенденция, сознательно направленная на предвосхищаемую цель, представля¬ет собой желание (desire)» (1932, р. 118).
Несколько склонностей могут синтезироваться в так называемые чувства (sentiments) — обусловленные опытом и научением когнитивно-эмоциональные оценки, которые связаны с отношением к предметам и обстоятельствам (с ними мы уже сталкивались у Кеттелла). Например, в восприятии и оценке понятия «отече¬ство» участвуют многие склонности. Такие когнитивные схемы, центральную и организующую роль среди которых играет связанное с отношением к образу свое¬го Я чувство самооценки (self-sentiment), составляют «характер». Они тем самым'в значительной степени обусловливают индивидуальные различия на фоне врож¬денного базового набора инстинктоподобных эмоциональных импульсов (склон-1 ностей). В табл. 3.2 представлен окончательный вариант постулированных Мак-.' Дауголлом склонностей.
При изучении этого перечня сразу становится очевидным., что его убедительное обоснование вряд ли возможно. Почему выделено именно столько, а не меньше и не больше мотивационных диспозиций? Не слишком ли много общего между «поиском помощи» (11) и «покорностью» (9)? Не является ли «страсть к бродяжничеству» (17) лишь одним из проявлений «любопытства» (5)? Можно задать эти и многие другие вопросы, поднимающие проблему эмпирических критериев классификации мотивов, отличающихся от представлений обычного здравого смысла. Насущность этой пробле-.. мы, которая и по сегодняшний день не решена, ощущалась все больше, по мере того>; как под влиянием перечня инстинктов Мак-Дауголла, прежде всего в смежных дис-ципл i шах, таких как социология и политология, стало привычным каждый поведенче¬ский феномен объяснять через особый инстинкт по следующей схеме: войны возни¬кают из-за инстинкта агрессивности. Но почему собственно известно, что существует инстинкт агрессивности? Да потому, что люди часто воюют. Подобная тавтологич-ность мышления никогда не была свойственна Мак-Дауголлу, но стала первопри¬чиной начавшейся вскоре бурной дискуссии о природе инстинктов. Опровергнуть высказывания оппонентов можно было бы при помощи более четких критериев ин-стинктивно обусловленного поведения и систематических исследований. Однако ув¬леченные спорами исследователи до этого не дошли. Вторая, в чем-то схожая с первой причина была связана с подозрением, что под маркой инстинктов возрождается ста¬рая психология способностей, т. е. что по сути описывается и классифицируется само поведение. Третьей причиной была проблема подразделения поведения на инстинк¬тивно обусловленное и основанное на приобретенных навыках. Для этого необ¬ходимо уметь различать взаимозаменяемые инструментальные активности и целе¬вые состояния, к которым в конечном счете конвергируют эти формы поведения.
Таблица 3.2
Инстинктоподобные мотивационные диспозиции (propensity) (McDougall, 1932, p. 97^98)
1.                            Пищедобывание. Поиск (и, возможно, накопление) пищи
2.                            Отвращение. Неприятие и избегание определенно вредных веществ
3.                           Сексуальность. Ухаживание и брачные отношения
4.                            Страх. Бегство и затаивание в ответ на травмирующие, причиняющие боль и страда¬ние или угрожающие этим воздействия
5.                          Любопытство. Исследование незнакомых мест и предметов
6.                            Покровительство и родительская опека. Кормление, защита и укрытие младших
7.                            Общение. Пребывание в обществе равных себе, а в одиночестве поиск такого общества
8.                            Самоутверждение. Доминирование, лидерство, утверждение или Демонстрация себя перед окружающими
9.                            Подчинение. Уступка, послушание, примерность, подчиненность тем, кто демонстри¬рует превосходящую силу
10.                          Гнев. Негодование и насильственное устранение всякой помехи или препятствия, ме¬шающих свободному осуществлению любой другой тенденции
11.                          Призыв о помощи. Активное обращение за помощью в том случае, когда наши усилия заканчиваются полной неудачей
12.                          Создание. Создание укрытий и орудий труда
13.                          Приобретательство. Приобретение, обладание и зашита всего, что кажется нам полез¬ным или почему-либо привлекательным
14.                          Смех. Высмеивание недостатков и неудач окружающих пас людей
15.                          Комфорт. Устранение или избегание того, что вызывает дискомфорт: например, поче¬сывание или смена позы, местонахождения
16.                           Отдых и сон. Склонность к неподвижности, отдыху и сну в состоянии усталости
17.                          Бродяжничество. Передвижение в поисках новых впечатлений
18.                          Группа примитивных склонностей, обслуживающих телесные нужды, такие как ка¬шель, чихание, дыхание, дефекация
Наконец, четвертой причиной были существенные метатеоретические проти¬воречия, которые подспудно питали споры, одновременно препятствуя их конкрет¬но-эмпирическому прояснению. Для противников Мак-Дауголла понятие инстин¬кта отождествлялось с его убеждением в том, что поведение целенаправлено, т, е. организуется, исходя из цели. С ассоцианистской точки зрения это убеждение, однако, представлялось ненаучным, так как считалось, что Мак-Дауголл, как ра¬нее это делали виталисты, говоря об инстинктах, подразумевает некие мистические силы. Мак-Дауголл, конечно, был далек от этого. Однако такие метатеоретические подмены подогревали дискуссии и мешали выявлению фактических критериев для разрешения разногласий. Поскольку критики понятия инстинкта не могли пред¬ложить лучшей теории, противоречие по сути осталось неразрешенным. Вызван¬ные спорами утомление и пресыщение привели к тому, что с умозрительными рас¬суждениями было покончено. Результатом, воспринятым повсюду с одобрением, стало мнение о том, что следует больше экспериментировать, конкретизировать
и детализировать. Этот резкий сдвиг в умонастроениях исследователей произошел в начале 1930-х гг. (см.: Krantz, Allen, 1967).
Мак-Дауголл, как и Фрейд, привнес в объяснение поведения типичный для пси¬хологии мотивации стиль мышления. Задавшись вопросом о том, что такое моти¬вы и как их классифицировать, он выявил центральные проблемы, которые при попытке их прояснения по большей части путем описаний и дефиниций вызвали разногласия и в значительной'мере определили эмпирический характер исследова¬ний мотивации в течение последующих десятилетий. Является ли поведение пре¬имущественно результатом предшествовавшего научения или врожденных импуль¬сов? Мотивация поведения — это вопрос его энергетики или его направленности и избирательности? И главное: следует ли объяснить поведение механистически, исходя, из связей «стимул—реакция», или телеологически, исходя из предвосхи¬щающих будущее когнитивных процессов?
Слово «инстинкт» перестало употребляться для обозначения мотивационных диспозиции. Его место заняли понятия влечения и потребности. Ранее игнориро¬вавшиеся проблемы актуализации мотива и действенности мотивации стали весь¬ма актуальными. Однако наряду с перечнем инстинктов Мак-Дауголл а и получен¬ным с помощью факторного анализа каталогом Кеттелла была сделана еще одна серьезная и тесно связанная с измерением мотивов попытка их классификации: перечень потребностей (needs) Мюррея 1938 г.
Классификация мотивов на основе отношений личности и окружения: Генри А. Мюррей
Работа Мюррея «Исследования личности» (Murray, 1938) является точкой пере¬сечения ряда важных направлений, по которым развивалась психология мотива¬ции, а именно направлений, берущих начало от Мак-Дауголла, Фрейда и Левина. Мюррей, чьи интересы лежали прежде всего в области клинической психологии и психологии личности, поставил термин «потребности» в центр весьма дифферен¬цированной понятийной системы. Эклектичная по своему происхождению систе¬ма понятий не предназначалась для простого описания поведения 'и объяснения индивидуальных различий реакций в стандартизованных ситуациях. Она предна¬значалась, скорее, для выявления индивидуального в более крупных (молярных) единицах поведения, красной нитью проходящего через циклически повторяющи¬еся индивидуально-типичные формы деятельности, наблюдаемой в течение дли¬тельного времени и в разных ситуациях. Субъект понимался как активный орга-низм, который не только реагирует на давление ситуаций, но и активно разыски¬вает или даже создает их. Однако во всех случаях он, действуя соответствующим образом, воспринимает возможные последствия изменения актуальной ситуации через призму своих потребностей.
Целенаправленность поведения Мюррей пытается объяснить, исходя из пред¬ставления о саморазвитии цепочки эпизодических отношений личности и окру¬жения как равнодействующей непрерывного взаимодействия личностных и си-туационных факторов. Тем самым им был преодолен чисто теоретико-личностный подход к мотивации, в рамках которого все поведение выводилось из личностных диспозиций. Следующая цитата говорит сама за себя:
«Поскольку в каждый момент организм находится в некотором окружении, которое в основном и детерминирует его поведение, и поскольку это окружение меняется (иногда самым решительным образом), поведение индивида не может быть обозна¬чено без характеристики каждой из противостоящих ему ситуаций, физических и социальных. Важно определить окружение, поскольку дна организма могут вести себя по-разному только потому, что они, по чистой случайности, сталкиваются с раз¬ными условиями. Считается, что два организма различны, если они реагируют оди¬наково на разные ситуации и по-разному на одну и ту же. Но различные реакции на схожие внешне условия также могут быть следствием различных внутренних состо¬яний организма. И кроме того, происходящие в организме процессы ассимиляции и интеграции по природе своей в значительной степени связаны с недавней, а также и более удаленной во времени окружающей обстановкой. Другими словами, то, что организм знает или что он предполагает, в определенной мере является продуктом ситуаций, с которыми ему приходилось ранее сталкиваться. Таким образом, многое из того, что находится внутри организма, раньше было вне его. По этим причинам организм и его окружение следует рассматривать вместе; в психологии весьма удоб¬но пользоваться такой кратковременной единицей, выступающей как разовое взаи¬модействие «личность—окружение*. Долговременная единица — индивидуальная жизнь — может быть лучше всего обозначена как последовательность связанных кратковременных единиц, или эпизодов» (ibid., p. 39-40).
Как показывает эта цитата, Мюррей предвосхитил «современную» позицию интеракционизма (Bowers, 1973; Magnusson, Endler, 1977). Организм (личность) и воспринимаемая ситуация образуют единицу взаимодействия в смысле взаим¬ного обусловливания. Центральными соотносящимися друг с другом понятиями выступают потребность (need) со стороны личности и давление (press) со стороны ситуации. Потребность и давление непосредственно не наблюдаемы, они должны быть выведены путем умозаключения; это не описательные понятия, а, как сказа¬ли бы сейчас, гипотетические конструкты. Однако из чего же их следует выводить? Их нельзя вывести из незначительного по времени фрагмента актуального пове-дения или ситуации, но лишь из эффектов, к которым сводится, конвергирует про¬текающая деятельность или соответственно развивающаяся ситуация. Содержание понятия «потребность» (оно, впрочем, не разведено с понятием влечения) опре-деляется через желаемое целевое состояние отношения «личность—окружение», «давление» — через целевое состояние ситуации, на которое можно надеяться или которого нужно опасаться. Потребность и давление содержательно соответствуют друг другу: давление актуализирует соответствующую потребность, потребность ищет соответствующее ей давление. Взаимодействие между потребностью и дав¬лением, их содержательное скрещивание называется темой (thema) (отсюда — те¬матический апперцептивный тест, см. ниже). Тема и есть подлинная единица ана¬лиза потока активности. Каждый эпизод характеризуется темой, целенаправлен¬ной последовательностью действий.
В определении потребности Мюррея заметно влияние Мак-Дауголла и Фрейда:
«Потребность — это конструкт (удобное воображаемое или гипотетическое понятие), обозначающий силу (неизвестной физико-химической природы), которая организу¬ет восприятие, апперцепцию, интеллект, волю (conation) и действие таким образом, чтобы изменить в определенном направлении имеющуюся неудовлетворительную ситуацию* (Murray, 1938, р. 123-124).
«...В первом приближении мы можем свободно использовать термин "потребность" для обозначения потенциальной возможности или готовности организма реагировать оп¬ределенным образом при данных условиях. В этом смысле потребность есть латент¬ный атрибут организма. Говоря более строго, это существительное, обозначающее тот факт, что некоторая тенденция в состоянии возобновляться. Нас не должно смущать, что термин "потребность" используется нами как для обозначения преходящих собы¬тий, так и для обозначения более или менее устойчивых черт личности!, (ibid., p. 61).
Итак, понятие «потребность» используется Мюрреем в значении как диспози-циональной, так и функциональной переменной. Как мотивационные диспозиции «потребности» можно классифицировать по различным основаниям. Во-первых, можно выделить первичные (висцёрогенные) потребности (например, в воде, пище, сексуальной разрядке, уринапии, избегании холода и многие другие) и вто¬ричные (психогенные) потребности (см. табл. 3.3). Первичные потребности в от-личие от вторичных базируются на органических процессах и возникают или цик¬лично (еда), или в связи с необходимостью регуляции (избегание холода). Во-вто¬рых, потребности можно подразделить на позитивные (поиск) и негативные (избегание), на явные и латентные. Явные потребности свободно и объективиро-ванно выражаются во внешнем поведении, латентные проявляются или в игровых действиях (полуобъективированно), или в фантазии (субъективированно). В опре-деленных ситуациях отдельные потребности могут объединяться в мотивации по¬ведения, или конфликтовать друг с другом, или подчиняться одна другой и т. д.
Давление определяется следующим образом:
«....некое воздействие, оказываемое па субъекта объектом пли ситуацией и обычно воспринимаемое им как преходящий набор стимулов, принимающих вид угрозы или обещания пользы для организма» (ibid., p. 748).
«При определении давления имеет смысл различать: 1) альфа-давление — то акту¬ально существующее давление, которое можно установить научными методами, и 2) бета-давление, представляющее собой интерпретацию субъектом воспринимаемых им феноменов» (ibid., p. 122).
Все эти понятия и их различение были не только результатом умозаключений и размышлений. На основании данных многообразных иследований, проведенных с 50 пациентами Гарвардской психологической клиники, помещенными в разно-ооразные исследовательские ситуации, понятийный аппарат развивался, уточнял¬ся и проверялся.
Перечень психогенных потребностей {needs; n) по Мюррею, в порядке латинского алфавита
Таблица 3.3
l.B. Abasement (n Aba) унижения
2. п. Achievement (n Ach) достижения
3.n. Affiliation (n Aff) аффилиации
4. п. Aggression {nAgg) агрессии
5. п. Autonomy (n Auto) независимости
G.n. Counteraction (n Cnt) противодействия
Т.п. Deference (я Def) уважения
8. п. Defendants (n Dfd) защиты
9. п. Dominance {n Dom) доминирования
10. п. Exhibition (n Exh) привлечения внимания к себе
П. п. Hmtnavoidance (n Harm) избегания вреда
12.п. Infavoidance (n Inf) избегания неудач
13. п. Nwturance (n Nur) покровительства
14. п. Order (nOrd) порядка
15. п. Play (n Play) игры
16. п. Rejection (n Rej) неприятия
17. п. Sentience (n Sen) осмысления
18. п. Sex (n Sex) сексуальных отношений
19. п. Succorance (n Sue) поиска помощи (зависимости)
20. п. Understanding (n Und) понимания
Следующие потребности были постулированы, но систематически не исследова¬лись: п. Acquisition (n Acq) приобретения, п. Blamavoidance (n Blom) избегания обви¬нений, п. Cognizance (nCog) познания, п. Construction (nCons) созидания, п. Exposition (п Ехр) разъяснения (обучения), п. Recognition (n Цвс) признания, п. Retention (n Ret) сохранения (бережливости).
В первую очередь это касалось содержательного разграничения отдельных вто¬ричных потребностей (см. табл. 3.3). 27 сотрудников Гарвардской психологической клиники — психологи и психиатры — наблюдали испытуемых в этих ситуациях и регистрировали повторяющиеся проявления сильно выраженного у ряда людей мотива; кроме того, создавались ситуации, актуализировавшие индивидуально слабовыраженные мотивы. Диапазон исследовательских ситуаций простирался от интервью, написания автобиографий и воспоминаний детства до включавших разнообразные тестовые методы экспериментов по уровню притязаний и памя¬ти. Особого упоминания заслуживает разработанный Мюрреем ТАТ (Тематиче¬ский апперцептивный тест), Под влиянием специальных содержательных стиму¬лов в виде предъявляемых картинок испытуемый должен рассказать придуманные им истории, которые затем подвергаются анализу под углом зрения актуализиру¬емых в них потребности, давления и темы. Специально разработанная форма этой методики сыграла большую роль в объективации и измерении мотивов, создав тем самым предпосылки для интенсивного экспериментального исследования отдель¬ных мотивов, в частности мотива достижения (см. главу 6).
Так возникла известная альтернатива умозрительным классификациям моти¬вов. Отдельные потребности из списка Мюррея были взяты другими авторами за образец при создании измерительных методик, будь то опросники или методики тематической интерпретации. Такие мотивы, как потребность в достижении (п Ach), потребность в аффилиации {п Aff) и потребность в доминировании (последнее время употребляется название «потребность во власти» — п Power), благодаря
начатым в 50-е гг. экспериментальным исследованиям мотивации были очень хо¬рошо изучены.
В чем состоит вклад Мюррея в психологические исследования? Он свел воеди¬но и классифицировал ряд различных теоретических подходов, причем именно тех, которые оказались важными для объяснения поведения, разработал систему поня¬тий, которая использовалась исследователями при построении теорий и измере¬нии мотивов. Однако его собственные построения нельзя назвать теорией. Между многочисленными эмпирическими и гипотетическими переменными он не посту¬лирует каких-либо специфических отношений. Его перечень потребностей возник в результате решительной попытки описать и объяснить динамику прведения в самых разных ситуациях и на больших временных интервалах. Основанное на анализе условий и ситуации предсказание поведения на ограниченных отрезках времени, не говоря уже о спецификации взаимодействия «потребность—давле¬ние?, было, очевидно, невозможным в рамках столь глобального подхода.
В объяснении поведения с первого взгляда Мюррен преодолел унаследованную от Мак-Дауголла и позлее методически подкрепленную Кеттеллом односторонность теоретико-личностного подхода. Он стоял (как отмечалось выше) на позициях современного интеракционизма. Представления о желаемых последствиях дей¬ствий (потребность) и воспринимаемых возможностях ситуации (давление) све¬лись к понятию темы, или, как бы мы сейчас сказали, класса эквивалентных для данного индивида ситуаций деятельности. Проблему классификации мотивов он связывал не только с их измерением, препятствовавшим поспешным спекуляци¬ям, но и с их ситуативной актуализацией, со сменой и возобновлением мотивации, с мотивированной целенаправленностью и конфликтом мотивов. Его Тематиче¬ский апперцептивный тест (ТАТ) позднее позволил осуществить прорыв в обла¬сти измерения мотивов (McClelland et al., 1953).
Иерархическая модель классификации мотивов: Абрахам Маслоу
Гораздо сильнее, чем классификация мотивов Мюррея, с теорией черт была связа¬на модель Абрахама Маслоу, наиболее полно описанная в его книге «Мотивация и личность» (Maslow, 1954). Маслоу стал основателем гуманистической психологии, сформировавшейся в США после Второй мировой войны под влиянием идей ев¬ропейского экзистенциализма. Это движение осознает себя как «третью силу», ¦ стремящуюся освободиться от односторонности чисто бихевиористского или пси¬хоаналитического подхода и поставить в центр изучения личности вопросы цен¬ностных ориентации и смысла жизни. Сторонники этого движения прибегают к старым идеям «понимающей психологии» Дильтея (Dilthey, 1894), которой был многим обязан и Лерш. Следует отметить, что это направление психологии носи¬ло антидарвинистский характер. Хотя человек детерминирован биологически и обладает врожденными, раскрывающимися в процессах созревания потенциями, он, однако, принципиально отличается от всех остальных животных своей способ¬ностью и даже потребностью ценностной самоактуализации.
Маслоу — противник классификаций мотивов. Он считал существующие пе¬речни влечений и потребностей бесплодными в теоретическом отношении, что, однако, не помешало ему создать собственную классификацию мотивов. Однако
эта попытка в двух моментах отличается от более ранних классификаций, и имен¬но ее особенности сделали перечень Маслоу весьма популярным. Во-первых, Мас¬лоу разграничивает не отдельные мотивы, а целые их группы. Во-вторых, эти груп¬пы упорядочены в ценностной иерархии соответственно их роли в развитии лич¬ности Но и потребности высоких И высших уровней при этом трактуются как не менее инстинктоподобные, т. е. врожденные (конституциональные) диспозиции, чем низшие потребности. Пока потребность не удовлетворена, она активирует дея¬тельность и влияет на нее. При этом деятельность не столько толкается (pushed) изнутри, сколько привлекается (pulled) извне возможностью удовлетворения. Ос¬новной идеей классификации Маслоу является принцип относительного приори¬тета актуализации мотивов, гласящего, что, прежде чем активируются и начнут определять поведение потребности более высоких уровней, должны быть удовлет¬ворены потребности низшего уровня.
 
Рис. 3.2. Иерархия групп мотивов относительно приоритета удовлетворения потребностей по Маслоу (рисунок заимствован из работы: Krech, Cruthfield, Ballachey, 1962, p. 77)
Иерархия потребностей начинается с физиологических потребностей. Далее следуют потребности безопасности и потребности в социальных связях, затем по¬требности самоуважения и, наконец, самоактуализации. Самоактуализация может стать мотивом поведения, лишь когда удовлетворены все остальные потребности. В случае конфликта между потребностями различных иерархических уровней по-беждает низшая потребность. С точки зрения возрастной психологии восходящей иерархии мотивов соответствует последовательность их проявления в онтогенезе (см. также исследования развития Я: Erikson, 1963). Для младенца на первом мес¬те стоит удовлетворение физиологических потребностей, для ребенка чуть постар¬ше более актуальной становится безопасность, затем следуют социальные контак¬ты и самооценка. Лишь в подростковом возрасте приобретают значение некоторые аспекты самоактуализации, которые в лучшем случае могут быть реализованы уже в зрелом возрасте. Рисунок 3.2 поясняет эти положения.
Потребности низших уровней Маслоу называет нуждами {deficiency needs), а высших — потребностями роста {growth needs). В табл. 3.4 группы потребностей выстроены в иерархическую «пирамиду».
Из всех мотивов основной интерес Маслоу обращен на потребности самоакту¬ализации. Он пишет о них:
«Даже когда все эти потребности удовлетворяются, мы все же часто (если не всегда) можем ожидать, что если индивид не занимается тем, для чего он предназначен, то вско¬ре возникнут новые неудовлетворенность и беспокойство. Чтобы находиться в согла¬сии с собой, музыкант должен создавать музыку, художник рисовать, поэт писать сти¬хи. Человек должен быть тем, чем он может быть. Эту потребность можно назвать са-моактуализацией... Она означает желание человека самоосуществиться, а именно—его стремление стать тем, чем он потенциально является» (Maslow, 1954, р. 91, 92).
Таблица 3.4 Классификация мотивов по Маслоу согласно иерархической модели
 
5.   Потребность в самоактуализации (self-actualization needs);
реализаций собственных возможностей и способностей;
потребность в понимании и осмыслении 4.  Потребности в самоуважении (esteem needs): потребности
в достижении, признании, одобрении 3.  Потребности в социальных связях (needs for belongingness
and love): потребности в любви, нежности, социальной
присоединенное™, идентификации
2.  Потребности в безопасности (safety needs): безопасность и защита от боли, страха, гнева, неустроенности
1.  Физиологические потребности {physiological needs): голод, жажда, сексуальность и т. п. — в той мере, в какой они обладают гомеостатической и оргапизмической природой
Относительный приоритет временно неудовлетворенных низших потребностей не обязательно должен прерывать и блокировать самоактуалпзацшо. Самоактуа¬лизация может приобрести своеобразную функциональную автономию (см.: Allport, 1937; см. также главу 2). Что касается эмпирических подтверждений, то здесь Мас¬лоу опирается на биографии таких выдающихся людей современности и прошло¬го, как Линкольн, Бетховен, Эйнштейн, Элеонора Рузвельт и Олдос Хаксли (Maslow, 1954; 1955). В этой выборке он обнаруживает следующие характерные черты: ори¬ентацию на реальность, терпимость, спонтанность, деловую направленность, огра¬ничение приватных интересов, независимость, оптимизм, одухотворенность, иден¬тификацию с человечеством, наличие интимной среды, включающей немногих близких людей, демократические принципы, разведение целей и средств, юмор, креативность и нонконформность. В 16 пунктах Маслоу обобщает различия меж¬ду низшими и высшими потребностями. Вот некоторые из них:
1.                      Высшие потребности генетически являются более поздними.
2.                      Чем выше уровень потребности, тем менее она важна для выживания, тем дальше может быть отодвинуто ее удовлетворение и тем легче от нее на вре¬мя освободиться.
3.                     Жизнь на более высоком уровне потребностей означает более высокую био¬логическую эффективность, большую ее продолжительность, хороший сон, аппетит, меньше болезней и т. д.
4.                       Высшие потребности субъективно воспринимаются как менее насущные.
5.                      Удовлетворение высших потребностей чаще имеет своим результатом осу¬ществление желаний и развитие личности, чаще приносит счастье, радость и обогащает внутренний мир (Maslow, 1954, р. 98).
Гуманистический подход к классификации мотивов Маслоу явно основывает¬ся не только на наличном поведении, но и на том, каким оно должно быть. Поэто¬му вполне логично обосновать индивидуальные различия в поведении тем, что многие индивиды не достигли (или пока не достигли) высшего уровня потребно¬стей и остановились на низших ступенях. Маслоу не ставил себе цели осуществить такое обоснование и создать необходимые измерительные процедуры; такие мето¬дики были, впрочем, разработаны другими авторами (см.: Loevinger, Wessler, 1970). Классификация мотивов Маслоу неизбежно подводит нас к объяснению пове¬дения с четвертой точки зрения (см. главу 1). В различные культурные и экономи¬ческие эпохи в различных социальных группах и при различном положении в об¬ществе люди, бесспорно, имеют разные возможности для реализации потребностей высшего уровня. Фактически Маслоу усматривает обусловленность развития потребностей к их высшему уровню не только (как это представлено в пункте 1) историей вида, но и социальными факторами. Вот почему он критикует расхожие перечни инстинктов и потребностей за их обращенность к прошедшим временам, к эпохам, когда большая часть населения влачила свое существование на уровне физиологических потребностей и потребностей безопасности.
Гуманистический пафос мотивационного объяснения поведения, представ¬ленного в виде иерархической модели классификации мотивов, придал позиции Маслоу новизну, которой так недоставало отстраненному от реальности психологиче¬скому объяснению поведения. Правда, такая нЪвизна была достигнута ценой огра¬ничения объяснительной ценности подхода Маслоу тем меньшинством людей, которые к тому времени самоактуализировались в его понимании. Гуманистиче¬ская психология основывается на идеализированном варианте гуманизма. Она стре¬мится культивировать такие способности и потенции личности, которые не заме¬чались и не разрабатывались академической психологией и психоанализом, в част¬ности креативность, самостоятельность, ответственность, самоактуализацию. Если бы достаточное число людей объединили свои усилия, то, как считал Маслоу (Maslow, 1961), возникло бы «хорошее общество». Такое личностно-центрирован-ное понимание игнорирует ситуационную обусловленность деятельности, а также социальные и экономические возможности ее осуществления. Этим оно отличает¬ся от критической позиции европейского экзистенциализма и феноменологиче¬ского гуманизма, представленных Сартром, Камю, Мерло-Понти и Линшотеном (см.: Graumann, 1977; Misiak, Sexton, 1973).
Здравомыслящий, пусть и недостаточно искушенный в проблемах мотивации читатель, без труда отнесет классификацию мотивов Маслоу к теориям черт. Мас¬лоу рассматривает потребности как относительно независимые от актуальной
ситуации. Именно потребности, расположенные непосредственно над уровнем удовлетворенных, организуют деятельность, хотя возможности для этого в опреде¬ленной мере зависят от ситуации. Вне сферы рассмотрения оказалась одна из основ¬ных проблем, а именно проблема актуализации и измерения мотивов. Тем не менее принцип относительного приоритета неудовлетворенных потребностей и связан¬ное с ним указание на возможности индивидуального развития (последнее — объяснение поведения с четвертой точки зрения) являются новыми и перспектив¬ными идеями в области классификации мотивов.
Базовые эмоции как рудиментарные мотивационные системы
На основе мимических выразительных движений можно выделить ограниченное число базовых эмоций. Уже Дарвин (Darwin, 1872), тщательно наблюдая за мла¬денцем, выделил восемь таких базовых эмоций: интерес, радость, неудовольствие/ печаль, удивление, страх, гнев/ярость.-отвращение и стыд. Дарвин считал, что выра¬зительное поведение у видов, ведущих социальный образ жизни, служит целям ком-муникации и что существует филогенетическая преемственность лицевой муску¬латуры от низших млекопитающих через приматов к человеку.
Наряду с филогенетической преемственностью существует еще один аргумент в пользу признания базовых эмоций врожденными диспозициями. Это их универ¬сальность — в отношении причин, которые их вызывают (о чем можно узнать по их выражению), и в отношении согласия наблюдателей при отнесении выразитель¬ного поведения к той или иной конкретной эмоции. Поскольку часто утверждает¬ся, что выражение эмоций в культурно однородной среде основывается на опреде¬ленных конвенциях (см., напр., Klineberg, 1938), исследователи взяли в качестве испытуемых представителей коренных племен Борнео и Новой Гвинеи, вряд ли встречавшихся ранее с людьми других культур, и прочитали им ряд историй, а за-тем попросили выбрать из серии портретов с разными выражениями лица то, ко¬торое лучше всего отражает чувства персонажа истории (Ekman, Friesen, 1971; Ekman, 1972). В последующих исследованиях туземцы должны были «вживаться» в чувства героев историй, а выражение их лиц записывалось на видео и позднее оценивалось американскими студентами. Во всех этих ситуациях эмоции настоль¬ко единодушно соотносились с определенными выражениями лица, что никаких сомнений в универсальности специфических для каждой эмоции выражений лица и в универсальности их распознания больше не остается (нередко смешивались лишь удивление и страх — две эмоции, часто следующие друг за другом).
Что же дает основания рассматривать базовые эмоции в качестве рудиментар¬ных мотивационных систем, как это сделал прежде всего Томкинс (Tomkins, 1970)? Такое понимание эмоций было очевидно уже для Мак-Дауголла (1908), считавше¬го эмоцию врожденным ядром и неизменным компонентом каждого инстинкта, тогда как его когнитивные и моторные компоненты могли изменяться в ходе на¬учения. Если мы хотим понимать эмоции в соответствии с современным состоя¬нием знаний, во многом определяемым работами Магды Арнольд (Arnold, 1960)
и Сильвана Томкинса (Tomkins, 1970,1981), то мы должны прежде всего отказать¬ся от присущего повседневному словоупотреблению сведения эмоции к пережи¬ванию того или иного чувства и видеть в «эмоциях» противоположность «когни-циям» в смысле «мыслей» или вообще «когнитивным процессам» в смысле пере¬работки информации, поступающей из окружающего мира (ср. дискуссию Зайонца (Zajonc, 1980) и Лазаруса (Lazarus, 1984), создающую впечатление, что спор идет главным образом о словах).
Попробуем в нескольких фразах пояснить значение эмоций. Существуют опре¬деленные виды ситуаций, являющиеся для организма жизненно значимыми. Например, угроза со стороны превосходящего по силе врага, незнакомое окруже¬ние или одиночество в ситуации, когда нужна помощь или близость другого. Со-ответственно живое существо будет испытывать страх и убегать, испытывать удив¬ление и исследовать окружение или испытывать горе и искать утешения или по¬мощи у другого. Восприятие такого рода жизненно значимых базовых ситуаций основывается отчасти на врожденных ключевых стимулах, а у человека в значи¬тельной степени еще и на последующем опыте. Еще Уотсон (Watson, 1924) обра¬тил внимание на врожденные пусковые стимулы, ответственные за появление у младенца таких эмоций, как страх, гнев или симпатия. Эти безусловные возбуди¬тели эмоций составляют основу, необходимую для возникновения обусловленных эмоций в ответ на исходно нейтральные стимулы (Watson, Rayner, 1920).
Накопление эмоционального опыта происходит обычно по модели классиче¬ского обусловливания, т. е. по принципу связывания сигнала со специфическими изменениями в организме, способствующими инициированию соответствующего действия. Затем возникает определенное состояние переживания, которое может осознаваться. Речь не идет здесь о жесткой связи между стимулом и реакцией в том смысле, что определенный стимул автоматически запускает те или иные конкрет¬ные реакции. Скорее, специфический ключевой раздражитель в ответ на опреде¬ленную жизненную базовую ситуацию вызывает изменения состояния организма, которые готовят целесообразную в данных условиях деятельность. Одним из ком¬понентов этого изменения состояния является переживание специфического для данной эмоции чувства, которое в сжатой и целостной форме позволяет «ощу¬тить» свое актуальное состояние. То есть чувства являются своего рода обобщен¬ными «блиц-коммюнике» о текущем состоянии, в котором человек находится в данный момент, или, иными словами — о том, с какой базовой жизненно значимой ситуацией мы столкнулись. Магда Арнольд (Arnold, 1960) была первой, кто ука¬зал на трехчленную цепочку событий: восприятие—оценка—действие.
Исходя из современных представлений эту цепочку событий можно предста¬вить себе следующим образом. Информация, указывающая на базовую ситуацию, связанную с той или иной эмоцией, вызывает биохимические изменения в некото¬рых областях центральной нервной системы (например, в лимбической системе), которые, в свою очередь, приводят к изменениям в четырех различных областях. Первая область охватывает периферическую нервную систему, включая органы чувств (например, изменения в кровоснабжении; ориентировочный рефлекс), вто¬рая — переживание чувства, третья — выразительные движения и четвертая — дви-
жения, начинающие действие. Выразительные движения, специфические для той или иной эмоции, включают в себя выражение лица, жестикуляцию, позу, ориента¬цию тела и изменение голоса. Как уже было сказано, выразительные движения мо¬гут быть восприняты другими индивидами и дают им точную информацию о теку¬щем эмоциональном состоянии наблюдаемого индивида и его готовности к дей¬ствию. Впрочем, выразительные движения могут быть — произвольно или на основе так называемых «правил исполнения» (Ekman, 1972), т. е. с учетом культурного кон¬текста социальной ситуации, — преувеличены, ослаблены, видоизменены, подавле-' ны или фальсифицированы. Кроме тог.о, выразительные движения, особенно жесты, и движения, начинающие действия, могут переходить друг в друга.
Этот тезис поясняет рис. 3.3, демонстрирующий цепь событий, намеченную Плат-чиком (Plutchic, 1980) для эмоций страха и горя и включающую в себя введшее со¬бытие, запускающее эмоцию, его когнитивную, оценку, эмоциональное переживание или субъективную реакцию и поведенческую реакцию. Последний член цепочки обозначает соответствующие типы жизненно значимых базовьзх ситуаций, называ¬емые Платчиком «функциями» отношения организм—среда (например, защита или восстановление связи). В табл. 3.5 представлены три различных «языка» для обозна¬чения восьми принимаемых Платчиком базовых ЭМОЦИЙ, а именно «субъективный» (эмоциональные переживания), «поведенческий» и «функциональный».
 
Рис. 3.3. Цепочки событий для эмоций страха и горя (по: Plutchic, 1980)
При таком понимании эмоций их действительно вполне можно назвать руди¬ментарной мотивациопной системой. Если задуматься о том, насколько важным может быть быстрое и одновременно с этим адекватное действие в жизненно важ¬ных ситуациях, то эмоции явно оказываются значимыми и филогенетически цен¬ными для выживания вида. Рефлекторные связи стимула и реакции были бы хотя и весьма быстрыми, но часто приводили бы к неадекватному поведению, ибо они не учитывают оттенков значения запускающего реакцию стимула или контекста, в котором он появляется. Если же первой реакцией организма является не двигатель¬ная активность, а эмоция, то связка «стимул—реакция» разъединяется и тем самым со¬здаются предпосылки для реагирования наиболее уместным образом (Scherer, 1981). С другой стороны, эмоциональный тип переработки информации дает возможность
достаточно быстро ответить собственной активностью на возникшую ситуацию или, по меньшей мере, привести себя в состояние повышенной готовности к дей¬ствию. Если бы вместо этого индивид должен был полагаться на мыслительно-ло¬гическую переработку информации, связанную с детальным анализом аспектов Побудительности и ожидания и с их последующей интеграцией и притом осуще¬ствлявшуюся последовательно, то, учитывая столь растянутый во времени пара¬лич действия, он ответил бы на ситуацию хотя и правильно, но слишком поздно, а потому неадекватно.
Таблица 3.5 Три возможных языка для описания эмоциональных состояний
Субъективный язык Поведенческий язык Функциональный язык
Страх, испуг Отшатнуться, убежать Защита
Гнев, ярость Напасть, укусить Разрушение
Радость, воодушевление Соединиться, обладать Воспроизведение
Горе, печаль Позвать на помощь Воссоединение
Согласие, доверие Объединиться в пару, Объединение
 прихорашиваться или присоединение
Отвращение, омерзение Рвота, испражнение Отвержение
Ожидание, предвосхищение Исследовать, расчленять Исследование
Удивление, ошеломленность Остановиться, оцепенеть Ориентировка
Таким образом, развитие базовых эмоций в филогенезе сделало возможным более гибкое и точное приспособление к требованиям ситуации, к сложным и из¬менчивым условиям окружающей среды, чем это позволяет чисто рефлекторный способ реагирования. (К тому же проявление эмоций в выразительном поведении позволяет решить внутривидовые проблемы социальной жизни, например бес¬кровное разрешение схваток за право на спаривание или при установлении ранга; см.: Lorenz, 1966.) Это развитие сделало возможным мотивацию — в той мере, в ка¬кой мы подразумеваем под этим словом взвешивающее и предвосхищающее пла¬нирование и управление поведением. Маурер (Mowrer, 1939, переработанное издание — 1960) был первым из представителей теории научения, кто последова¬тельно основывал мотивационные процессы (в том числе и мотивационные про¬цессы низших млекопитающих типа крыс) на двух связанных с ожиданием эмоци¬ях—а именно, с «надеждой» и «страхом» и противоположными им «разочарова¬нием» и «облегчением».
С другой стороны, человек может выйти из-под власти эмоций и, так сказать, «безэмоционально», чисто рационально взвешивать аспекты ценности и ожидания и разрабатывать планы будущего действия, чтобы затем предпринять действие, направленное на достижение поставленной цели. Находясь между этими двумя крайностями рефлекторного реагирования и безэмоционального планирования действия, эмоции — теперь это должно быть очевидно — действительно представ¬ляют собой рудиментарную мотивационную систему. Если вспомнить о разделе-
нии хода действия на различные фазы, которые мы рассматривали в главе 1, то мы заметим, что рудиментарная мотивационная система базовых эмоций в известной степени «проскакивает» фазу мотивации и приводит непосредственно к порогу образования намерений, а иногда — в случае вызванных эмоцией импульсивных действий — минует и этот порог и ведет прямо к осуществлению соответствующе¬го действия.
Говоря точнее, в случае рудиментарной мотивационной системы фаза мотивации (определяемая как переработка ценности и ожидания) заменяется фазой эмоции. Было бы ошибкой полагать, что такого рода фаза эмоции всегда является «иррацио-нальной» в смысле импульсивного аффективного срыва. Ибо хотя переработка ин¬формации в эмоциональном состоянии и является глобальной и целостной, она мо¬жет свести всю сложность текущего положения со всеми его контекстами к его дей-ствительному общему знаменателю. Этот момент особенно подчеркивает Томкинс. Способность охватывать многие каналы входов и выходов одновременно — Том¬кинс характеризует этот процесс с помощью понятия «центральной сборки» (cen¬tral assembly) — составляет исконную силу эмоциональной системы. Вот что пишет об этом Томкинс:                                                                                                                                                                                                                                                            i
«Основополагающая сила аффективной системы является следствием присущей ей свободы соединяться со множеством других компонентов в процессе, который я назы¬ваю центральной сборкой. Это исполнительный механизм, в котором сходятся со¬общения из всех источников, соревнуясь каждьш момент за право включиться в эту управляющую инстанцию. Аффективная система может быть возбуждена цент¬ральными или периферическими сообщениями, исходящими из любого источника, и, в свою очередь, она может контролировать судьбу этих сообщений и их источни¬ков» (Torakins, 1981, р, 324).
Шерер (Scherer, 1981) выделил в своей эмоциональной модели переработки информации пять отдельных этапов, последовательность которых, судя по всему, соответствует как филогенетическому и онтогенетическому развитию, так и ак-туальному порядку следования фаз в каждом отдельном случае. На первом этапе входящая информация проверяется на новизну (например, реакция испуга; эмо¬ции интереса и удивления); на втором этапе устанавливается, имеем ли мы дело с чем-то приятным или неприятным (удовольствие — неудовольствие, ср.: Schneirla, 1959; приближение или избегание; эмоции радости, страха, горя и отвращения); на третьем информация проверяется с точки зрения ее релевантности цели, т. е. от¬носительно того, содержит ли она указания на обстоятельства, которые способству¬ют текущему в данный момент действию или достижению намеченной цели, пре¬рывают это действие, препятствуют ему или замедляют его (эмоции радости и стра¬ха; при появлении препятствия — «фрустрация», гнев или злость). На четвертом этапе релевантные цели обстоятельства анализируются с точки зрения структуры создаваемых ими условий и возможностей их преодоления (эмоции: радость, страх, горе, гнев); на пятом этапе, присущем только человеку, результаты действия срав¬ниваются с социальными нормами или установленными для себя самого стандар¬тами (эмоции: радость в смысле гордости, стыд, вина, презрение).
Если внимательно приглядеться к этим пяти этапам переработки информации, то станет очевидным, что они — за вычетом первого (проверка на новизну) — охва-
тывают аспекты ценности и ожидания. Этапы 2 и 5 (удовольствие/неудовольствие и оценка относительно норм) затрагивают ценности, а этапы 3 и 4 (релевантность для достижения цели и средства преодоления неблагоприятных обстоятельств) — ожидания. Мы уже говорили, что в рудиментарной мотивационной системе фазу мотивации замещает фаза эмоции. Теперь мы видим, что — если модель этапов переработки информации Шерера хоть сколько-нибудь верна — в фазе эмоции осуществляются такие же, по сути, таги переработки информации, как и в фазе мотивации, а именно оценивание информации, относящейся к ценности и ожида¬нию. При этом эмоциональная фаза приводит к порогу волевой или даже сразу к действию не только быстрее, но и на более интуитивной основе, чем это могло бы быть при аналитической обработке ценностей и ожиданий.
В этой связи встает вопрос о том, когда имеет место один процесс, а когда вто¬рой. Судя по всему, последовательная аналитическая и рационально контролируе¬мая обработка ценностей и ожиданий (фаза мотивации) наблюдается, скорее, 1) при принятии решений с далеко идущими последствиями, 2) при наличии до¬статочного количества времени и 3) когда не вполне ясно, что следует делать. В отли¬чие от этого интуитивная и эмоционально окрашенная оценка (фаза эмоции) яв-ляется более уместной в том случае, когда подлежащая переработке информа¬ция относится к обстоятельствам, которые — при всей своей сложности — вполне знакомы индивидууму (иными словами, когда уже наличествует, по Томкинсу, вполне привычная «центральная сборка»). В ситуации дефицита времени, при внезапной опасности или неожиданном соблазне эмоциональный способ обработ¬ки также является наиболее распространенным и зачастую наиболее эффектив¬ным. В двух последних случаях индивид должен, как правило, прервать начатое действие, чтобы адекватно отреагировать на неожиданную и не терпящую отлага¬тельства ситуацию. Однако поскольку получившая доступ к действию тенденция защищена от вмешательства конкурирующих тенденций (см. главу б: «контроль над действием» по Кулю), то здесь требуется рсобо действенная «система преры¬вания», а субъективно переживаемые эмоции гораздо лучше подходят на эту роль, чем неторопливое взвешивание аспектов ценности и ожидания. Прибрам (Pribram, 1973) и Мэпдлер (Mandler, 1975) приписывают эмоциям прежде всего именно эту функцию прерывания.
Но если все базовые эмоции универсальны и имеют глубокие филогенетические корни, если они осуществляют адаптивную функцию в жизненно значимых базо¬вых ситуациях взаимоотношений индивида (организма) и среды, то нам остается задать себе вопрос, можем ли мы из этих данных извлечь что-то важное для клас¬сификации мотивов-диспозиций. Таблица 3.6 содержит списки базовых эмоций, предложенные Дарвином, Томкинсом, Экманом, Изардом и Платчиком, причем в той последовательности, которая примерно соответствует модели шагов эмоцио¬нальной переработки информации Шерера (1981). Эти списки в значительной сте¬пени совпадают. Как видно из табл. 3.6, число выделяемых базовых эмоций колеб-лется между шестью и девятью (Ekman, 1971; Izard, 1971; Plutchic, 1980;Tomkins, 1962, 1970). Разграничение базовых эмоций осуществляется в основном по выра¬жению лица (ср.: Rinn, 1984).
Таблица 3.6
Выделяемые различными авторами базовые эмоции,
упорядоченные согласно последовательности этапов переработки информации, постулируемой Шерером (Scherer, 1981).
Дарвин   (1877)                 Интерес Удивлен. Радость Печаль Отвращ. Страх Гнев Стыд
Томкинс (1981)                Интерес Удивлен. Радость Расстр. Отвращ. Страх Гнев СтыдПрезреиие Экман    (1971)     -       Удивлен. Счастье Печаль Отвращ. Страх Гнев   -
Изард    (1971)                Интерес Удивлен. Радость Расстр. Отвращ. Страх Гнев Стыд Платчик (1980)    -       Удивлен. Радость Печаль Отвращ. Страх Гнев   -   Принятие
Если не все авторы выделяют интерес в качестве базовой эмоции, то это про¬исходит потому, что свойственное ему выразительное поведение можно проин¬терпретировать и просто как обращение внимания. Стыд, а также выделяемые от¬дельными авторами эмоции «презрения», «принятия» и «ожидания» некоторые исследователи рассматривают как смешанные эмоции, возникающие при соедине-нии базовых. Все авторы согласны с тем, что базовые эмоции, возбуждаясь одно¬временно, могут смешиваться. Томкинс (Tomkins, 1981), указывая на бесконеч¬ные возможности связывания базовых эмоций со смысловым содержанием и все¬возможными особенностями ситуации, говорит о возникновении аффективных комплексов.
Некоторые человеческие мотивации, присущие также и животным, легко впи¬сываются в этот перечень, например страх, агрессия пли любопытство. Другие же, свойственные только человеку, как, например, оказание помощи, власть или до¬стижение, сюда не вписываются. При этом возникает еще одна трудность. Напри¬мер, Платчик при выделении базовых эмоций исходил из того, что они должны как можно более глубоко прослеживаться на филогенетической шкале. Поэтому напрасно мы будем искать в его перечне те эмоции, что появляются лишь на более высоких филогенетических ступенях, даже если они и являются здесь весьма зна¬чимыми. Примером может служить поведение доминирования в стаде шимпанзе, сопровождающееся весьма мощными выразительными движениями (ср.: van Hooff, 1967; Chevalier-Skolnikoff, 1973).
В исследовании Вайсфельдаи Бересфорда(\Уе151*еИ, Beresford, 1982) было про¬демонстрировано, что степень выпрямленности корпуса в сочетании с определен¬ными признаками выражения лица обнаруживает примечательные параллели, с одной стороны, с поведением доминирования—подчинения у низших приматов и, с другой — с реакцией гордости при достижении успеха и реакцией стыда при неуспе¬хе (по поводу последнего см. также: Heckhausen, 1984b). Это сходство просто пора¬зительно. Но можно ли на этом основании сделать вывод о том, что поведение до¬стижения, наблюдаемое только у человека, является в конечном счете конкурент¬ной борьбой за возможно более высокий ранг в социальной иерархии? В случае выражения гордости или стыда, когда мы ощущаем направленные на себя взгляды окружающих, дело часто может заключаться именно в этом (это особенно ярко проявляется в поведении торжествующего спортсмена на стадионе). Но существу-
ют и другие реакции, которые, скорее, можно назвать радостью и печалью или удов¬летворенностью и неудовлетворенностью собой (Geppcrt, Heckhausen, в печати). Возможно, мы имеем здесь дело даже со смешанными комбинациями реакций из филогенетического наследия, и человек вынужден обходиться ими, когда возмож¬ный репертуар элементарных выразительных движений уже исчерпан, но при этом из них можно образовывать новые комбинации. Это вполне может быть справедли¬во для характерных выразительных реакций, связанных с деятельностью достиже¬ния (см. главу 8). Однако неясно, можно ли это доказать. В конечном счете мы при¬шли бы к выноду о том, что для каждого высшего человеческого мотива имеется смешанная эмоция с соответствующим выражением лица и позой тела.
Более обоснованным представляется другой взгляд на эту проблему. Вполне возможно, что та или иная базовая эмоция или сочетание различных базовых эмо¬ций вместе с соответствующим выражением лица не является типичным пережи¬ванием, свойственным данному специфически человеческому мотиву, и тем самым его считываемым по выражению лица индикатором, но что в процессе действия, побуждаемого данным мотивом, проявляются все базовые эмоции. В зависимости от того, протекает ли действие непрерывно или рывками, доводится ли оно до кон¬ца или прерывается, сталкивается с непредвиденными трудностями или со счаст¬ливым стечением обстоятельств, от того, сталкивается ли человек с препятствия-ми в осуществлении злого умысла и может ли он в конце концов соответствовать нормам, которые он считает обязательными для себя или нет, — могут возникать и при этом несколько раз по ходу действия изменяться любые базовые эмоции из приведенных в табл. 3.6.
Такого рода представление Томкинс (Tomkins, 1970) воплотил в довольно про¬стой модели физиологического возбуждения. Он говорит о «плотности нервных импульсов» (под плотностью понимается количество нервных импульсов за еди¬ницу времени), которая на основе врожденных механизмов возбуждает аффектив¬ную реакцию, причем в зависимости от крутизны нарастания или затухания плот¬ности стимуляции или от высоты ее уровня возникает та или иная базовая эмоция. Таким образом, индивид побуждается обращать внимание на события, о которых сообщают переживаемые им в тот или иной момент эмоции.
Такое понимание проблемы проливает новый свет на наш, казавшийся уже ре¬шенным, вопрос о том, когда волевой фазе и действию в целом предшествует фаза мотивационной обработки ценностей и ожиданий, а когда — стремительные про¬цессы оценивания эмоциональной фазы.
В рамках изложенной позиции важнейшее различие должно состоять в том, что фазы эмоций, в ходе которых доминирует та или иная базовая эмоция или комби¬нация эмоций, соотносятся, в основном, с фазами запуска или остановки при ини¬циации или в ходе протекания действия, цель которого была намечена на основе предшествовавшей мотивационной фазы. Это относится также и к перемене наме-ченных шагов по осуществлению действия и вообще к тонкой регуляции целена¬правленного действия, приводящей его в соответствие с существующими в данный момент обстоятельствами и требованиями ситуации, поскольку во всех этих слу¬чаях необходима быстрая и адекватная переработка информации, связанной с осуще¬ствляемым действием. Целостный и интуитивный процесс унаследованных нами
в ходе эволюции базовых эмоций обладает здесь — в смысле рудиментарной системы мотивации — неоценимым значением. Возможно, это приведет психологию моти¬вации и психологию эмоций, до сих пор остающиеся в значительной мере отделен¬ными друг от друга, к гораздо большему единству, чем это представлялось необхо¬димым ранее.
Проблема таксономии в классификации мотивов
Легко заметить, что решение проблемы классификации мотивов вряд ли можно считать удовлетворительным. В связно этим возникает вопрос; можно ли вообще решить эту проблему? Любая наука стремится к систематизации изучаемых ею данных, к членению их на единицы. С этого начинались многие конкретные науки. По-видимому, именно классификация является предпосылкой успехов такого типа познания, что, в свою очередь, делает необходимым постоянный пересмотр клас¬сификационной системы единиц. Так, например, биология (ботаника и зоология) имеет дело с огромным многообразием явлений, и ее успехи в значительной степе¬ни определяются совершенствованием классификации. Как раз в биологии приме¬нительно к вопросам классификации было сформулировано понятие таксономии. Таксономия подразумевает не любую классификацию по произвольным основа¬ниям, а ту, в которую без остатка укладывается все многообразие данных. Более того, в основе классификационной схемы в этом случае должны лежать последо¬вательные принципы, максимально соответствующие «естественным» связям опи¬сываемых данных. В какой мере это удалось, можно решить лишь исходя из науч¬ной плодотворности подобных принципов классификации.
Итак, вначале следовало определить пространственные и временные рамки круга наблюдаемых явлений, а также единицы наблюдения. Нет нужды говорить о том, что наблюдение не должно ограничиваться субъектом. Не менее важна акту¬альная ситуация как окружение, на которое направлена деятельность и которое она меняет. В пространственном отношении объектом наблюдения выступает взаимо¬действие «индивид—среда». Поскольку взаимодействие развернуто во времени, его следует проследить до естественного завершения, когда или субъект так изменит ситуацию, что после этого мало что сможет произойти, или же в действие вмеша¬ется нечто извне, действие не сможет продолжаться и будет прервано.
Единицы наблюдения не могут быть «молекулярными», они «молярны». В дан¬ном случае важна не детализованная фиксация момента, как бы объективно его ни удалось зарегистрировать, а значимая направленность протекания деятельности и ситуационных воздействий. При этом очень важно максимально приблизиться к позиции субъекта, понять, как он воспринимает и структурирует содержащиеся в ситуации возможности, каких целей намеревается достичь и какие изменения хо¬чет вызвать своими действиями.
Даже краткое перечисление некоторых из основных требований, предъявляе¬мых к классификации действий и относящихся к ним ситуаций, которым припи¬сываются соответствующие «мотивы», выявляет массу трудностей. Мюррей, зани¬мавшийся этими вопросами, сформулировал ряд критериев, которые необходимо учитывать (Murray, 1951, pp. 457-463):
1.                      Виды внутренних состояний, запускающих активность или реакцию, напри мер телесные ощущения или эмоциональный настрой.
2.                      Виды внешних инициирующих ситуаций. По своему значению для субъек¬та они делятся на предвещающие удовлетворение, неудачу или препятствия.
3.                      Виды воображаемых ситуаций, желательных в качестве будущих перспек¬тив. Такие воображаемые ситуации хотя иногда и относятся к далекому бу¬дущему (например, почет и слава на поприще избранной профессии), одна¬ко могут актуально определять цепочки воспроизводящихся последователь¬ностей действий.
4.                      Направленность отдельных компонентов поведения (движений и слов).
5.                      Виды намерения (предвосхищаемая цель, воображаемые эффекты).
6.                       Виды оказанных воздействий: как изменилась ситуация. При этом, конеч¬но, надо учитывать многое: насколько это изменение было намеренным, а на¬сколько обусловленным внешними факторами, насколько оно представля¬ет собой промежуточный этап в осуществлении дальних целей и т. д.
7.                       Виды активности, воздействия или ситуации, связываемой с удовлетворением.
Критерии, составляющие эти семь классов, конечно, не являются исчерпываю¬щими, но они приближают пас к познанию целевых состояний, к которым конвер¬гирует деятельность при совершенно разных исходных состояниях и сопутствую¬щих обстоятельствах и в которых организованная последовательность действий находит вполне естественное завершение. Следует, однако, отметить, что, как пра¬вило, это завершение представляет собой лишь промежуточный финиш в дальней целевой перспективе, в цепочке совершающихся действий, которую постоянно приходится прерывать другими действиями из-за ситуационных влияний, обязан¬ностей, распорядка дня, а также из-за отдаленности или полной невозможности достижения окончательной цели. Мюррей (Murray, 1951) указывает на «серий¬ный» характер многих действий, о которых но этой причине требуется информа¬ция, охватывающая длительный отрезок времени. При этом все критерии выявле¬ния мотива рассматриваются с точки зрения направленности производимого (или достигаемого) субъектом изменения в отношениях личности и окружения.
Если бы ученым удалось преодолеть все эти сложности, выбрав разумный на¬бор критериев, стандартизовав исследовательские методы, валидизнровав их и, наконец, установив разумные основания для охвата как можно большего множе¬ства действий, то после этого, пожалуй, с большими шансами на успех можно бы заняться дифференцированием по классам эквивалентности наблюдаемых изме¬нений отношений личности и окружения (т. е. выявленных целевых состояний) и на этой основе создать таксономию мотивов.
Не говоря уже о множестве проблем, связанных с последним этапом, нам теперь должно быть достаточно хорошо понятно, насколько мы еще далеки от удовлетво¬рительной классификации мотивов и насколько несовершенны имеющиеся попыт¬ки классификации. В первую очередь это касается перечней мотивов, которые либо чересчур обширны, либо слишком узки. Так, классификация мотивов, предложен¬ная Фрейдом, который, в сущности, сводит все поведение к либидо и агрессии (поз¬же к ним добавляется влечение к смерти), недостаточна, поскольку в этом случае
принцип ограниченности количества объяснительных понятий принял такие фор¬мы, что множество интра- и интериндивидуальных различий поведения не могут быть даже приблизительно описаны и приняты во внимание. Большая дифферен-цированность классификации позволяет избежать подобного положения дел, од¬нако с расширением перечня мотивов возникает опасность рассмотрения чисто случайных различий в поведении и особенностей ситуации, что может также по¬вредить нашему исследованию, скрыв лежащую за этими различиями эквивалент¬ность. Уровень обобщенности таксономии должен быть не слишком высоким и не . слишком низким; при этом она должна строиться на едином основании. Колеба¬ния уровня абстракции уже отмечались нами при обсуждении перечня Мак-Дау-голла; перечень Мюррея тоже дает поводы для сомнений.
На трудности такого рода указал Маслоу и привел их в качестве причины того, почему нужно критически отнестись к попыткам классификации мотивов (но это не удержало его самого от попытки таксономии):
«Мы должны раз и навсегда отказаться от попытки составить атомарные перечни влечений или потребностей. По ряду причин такие перечни теоретически ненадеж¬ны... Слишком многие из имеющихся Па сегодняшний день перечней составлены без различения уровней значимостей потребностей. При такой путанице неудивитель¬но, что одни перечни содержат три-четыре, а другие сотни потребностей. При жела¬нии можно создать такой перечень влечений, который в зависимости лишь от уров¬ня конкретности анализа мог бы содержать от одной до миллиона потребностей» ,   (Maslow, 1954, р. 70-71).
Три принципа отбора
Во избежание чрезмерного количества возможных членений выдвигались различ¬ные базовые принципы отбора форм поведения. Первостепенная важность среди них придавалась филогенетической непрерывности форм поведения, особенно соотносительно с видами, близкими к человеку, в частности с приматами. Это по¬зволяет увидеть врожденные биологические корни поведения. Этим принципом мы руководствовались выше при обсуждении базовых эмоций.
В качестве другого, столь же важного принципа принимались физиологические основы форм поведения. Если в обоих случаях мы ограничиваемся классифика¬цией первичных (физиологических, висцерогенных) мотивов (влечений, потреб-ностей), то проблема таксономии значительно упрощается и наблюдается большое согласие между разными авторами. Янг (Young, 1936) составил список 16 первич¬ных влечений: голод, тошнота, жажда, сексуальность, уход (опека), уринация, де-фекация, избегание перегрева, холода, боли, дыхание, страх и ярость, усталость, сон, любопытство (наблюдение, манипулирование), жажда впечатлений. Обычно такие списки бывают короче. Так, например, Толмен объединяет голод и жажду в пищевую потребность, а тошноту, уринацию и дефекацию - в экскреторные по¬требности.
Но в дальнейшем нам мало чем смогут помочь и филогенетическая непрерыв¬ность, и физиологические основы. Весьма значительные сферы поведения остают¬ся за пределами рассмотрения. В их основу были положены вторичные мотивы, которые исследователи пытались вывести из первичных, Эти сомнительные по-
пытки заметно сужали спектр многообразия человеческих деятельности. Сфор¬мулированный Маслоу принцип относительного приоритета неудовлетворен!]их потребностей не в последнюю очередь явился критической реакцией па подобное
сужение.
Свободным от этой ограниченности представляется принцип универсальности. Наблюдения, па основании которых делается вывод о наличии мотивационной диспозиции, должны охватывать всех людей, все регионы, культуры и временные периоды, не важно, обнаруживаются при этом или нет врожденные (либо просто физиологические) основы. Универсальность гарантирует, что не будут упущены или опрометчиво редуцированы те мотивы, которые выделяют человека из множе¬ства всех остальных животных как существо, создающее и передающее из поколе¬ния в поколение достижения культуры и техники, осознающее себя, стремящееся к реализации ценностей и способное приобщиться к времени, заглядывая как в далекое прошлое, так и будущее. Чтобы удостовериться в универсальности, необхо¬димо проводить межкультурные исследования, которые позволили бы обнаружить содержательно одинаковые тслассы отношений личности и окружения, невзирая на огромные различия социального, культурного, технического и экономического кон¬текстов (Kornadt, Eckenberger, Emmmgbaus, 1980). Эта трудная и требующая боль¬ших усилий задача предполагает обращение к данным и методам исследования других дисциплин, в частности культурной антропологии и социологии. Теорети¬ческие основы для решения такой задачи пыталась заложить в начале 50-х гг. груп¬па психологов (в их числе были Мюррей, Толмен и Оллпорт), социологов и куль¬турных антропологов (Parsons, Shils, 1951).
Делались попытки обеспечить универсальность при классификации диспозицио-нальных характеристик личности, положившись на «мудрость языка». Оллпорт и Од-берт (Allport, Odbert, 1936) извлекли из англоязычных словарей около 18 000 обозна¬чений личностных черт, что составило почти 5% всей лексики этого языка. Кеттелл (Cattell, 1946,1957) добавил специальные психологические термины и, группируя синонимы, сократил список до 171 переменной. По этим переменным была оцене¬на гетерогенная выборка из 100 взрослых, представлявших все социальные слои. Каждый оценивался экспертом из его ближайшего окружения. Оценки были под¬вергнуты факторному анализу.
На основании этих результатов список переменных еще более сократился, и про¬цедура была повторена на выборке из 208 испытуемых. В результате были получе¬ны 16 факторов, которые Кеттелл назвал «первичными базовыми личностными чертами», приписал им качество истинных и универсальных личностных диспо¬зиций и построил на их основе опросник (Cattell, Saunders, Stice, 1957),
Использовав в подобной процедуре наряду с английским и ряд других языков, можно было бы достичь универсальности семантической схемы описательных обо¬значений разговорного языка, однако это вряд ли позволило бы создать таксоно-мию мотивов. Во-первых, наблюдаемые критерии диагностики мотивов связаны, как мы видели, со сложными внешними обстоятельствами, которые остаются не учтенными в простых названиях черт личности. Во-вторых, факторный анализ позволяет лишь объединить термины, понимаемые одинаково в повседневном словоупотреблении, но вычленить таким образом лежащие в основе обозначаемых
различии в поведении теоретические конструкты (в научном смысле слова) не уда¬ется. Насколько сильно факторная структура обусловлена общностью семантичес¬ких схем языка, а не тонкими различиями оцениваемых признаков, видно уже из того факта, что эта структура не меняется, если в качестве экспертов вместо близ¬ких знакомых выступают совершенно незнакомые с испытуемыми люди (Passini, Norman, 1966).
Принципу универсальности при создании таксономии мотивов больше соответ¬ствуют попытки культурных антропологов анализировать человеческую деятель¬ность, исходя из фундаментальных ценностных ориентации, которые можно обна-ружить во всех культурах, хотя и с различиями по способам выражения (Kluckhohn, Strodtbeck, 1961; см. обзор: Graumann~ 1965, S. 277 и далее). Психологические воз¬можности, которые даны человеку вместе с его организмической структурой, взаи¬модействуя с фундаментальными экологическими условиями нашей планеты, необ¬ходимо конвергируют на некое универсальное Множество желаемых целевых состо¬яний и выражающихся в них ценностных ориентации. Клакхон в своих работах определяет ценностную ориентацию как
«обобщенное, дифференцированное и обусловливающее поведение представление о природе, месте человека в ней, отношениях между людьми, а также положитель¬ных и отрицательных ценностях, поскольку они связаны с отношением человека к окружающему миру и другим людям» (Kluckhohn, 1962, р. 411).
Так как ценностные ориентации еще ничего не говорят об их реализации в дея¬тельности, то связь их со стремлениями совершить изменения во взаимодействии индивида со средой могла бы, вероятно, дать наиболее подходящую рабочую мо-дель таксономии содержательных классов универсальных отношений личности и окружения, а также перечня мотивов, имеющих характер универсалий. Подобную попытку предпринял Г. Мюррей уже после создания своего главного труда «Иссле¬дования личности* (Murray, 1938) в статье «К классификации взаимодействий» (Murray, 1951), Он различает векторы (направленность поведенческих тенденций) и ценности (содержательные области отношений личности и окружения). Векто-ры и ценности можно свести в следующий перечень мотивов:
Векторы: 1) прекращение; 2) неприятие; 3) приобретение; 4) оформление; 5) под¬держание; 6) выражение; 7) передача; 8) сохранение; 9) исключение; 10) агрессия; 11) защита; 12) избегание.
Ценности: 1)тело, здоровье; 2) собственность, полезные предметы, деньги; 3) знания, факты, теории; 4) прекрасное, чувственные и волнующие образы; 5) мировоззрение, система ценностей; 6) аффилиациЯ, межличностные отношения; 7) сексуальность, в том числе продолжение рода; 8) объекты, требующие помощи, воспитание ребенка; 9) авторитет, власть над другими; 10) престиж, репутация; 11) лидерство, руковод¬ство; 12) источники поддержки и помощь; 13) положение, ролевые обязанности и функции в группе; 14) группа, социальная система как целостность.
Но универсальность и этой, возможно, наиболее продуманной на сегодняшний день классификации не доказана. И даже если бы она была доказана, возник бы следующий вопрос: является ли универсальность необходимым и достаточным критерием классификации мотивов? Универсальность, несомненно, усиливает
наше доверие к классификации. Однако легко представить себе связанные с опре¬деленной культурой или историческим периодом мотивы, понимаемые как побуж¬дающие цели деятельности, для которых не существует гомологичного эквивален-та в другом месте и в другое время. Вот почему мы вынуждены закончить рас¬смотрение указанием на спекулятивность и предварительность всех имеющихся классификаций мотивов.
Вычленение класса мотивов на примере деятельности достижения
Непреодоленные препятствия не остановили психологию мотивации на пути к классификации мотивов. Она попыталась переключиться на более близкие цели и, обращаясь к отдельным мотивам, отграничить соответствующий содержатель¬ный класс отношений личности и окружения, обеспечить возможность измерения индивидуальных различий и валидизировать их при помощи различения поведе¬ния испытуемых в ситуациях, которые казались эквивалентными. В этом отноше¬нии, пожалуй, дальше всего продвинулся анализ деятельности достижения.
Мы можем также обратиться к данному в начале этой главы определению чер¬ты Оллпорта. Сформулированное еще в 1937 г., оно включает все необходимые аспекты. Если перенести его на мотивы, то мотив предстанет как «способность... делать ряд стимулов функционально эквивалентными, вырабатывать устойчивые эквивалентные формы деятельности и экспрессии и управлять их протеканием» (нем. пер., 1949, S. 295). Вопрос заключается лишь в том, какой «ряд стимулов» делается «функционально эквивалентным» и какие «формы деятельности и экс¬прессии» устойчивы и эквивалентны.
Важно также найти критерии определения класса эквивалентности ситуаций деятельности. Если же кажется, что критерии найдены, необходимо проверить, следует ли их рассматривать как универсальные, т. е. претендует ли на универсаль¬ность соответствующий класс эквивалентности ситуаций деятельности.
Для ситуаций деятельности достижения относительно самой деятельности были выдвинуты пять условий, при одновременном присутствии которых действия пере¬живаются субъектом или воспринимаются наблюдателем как относящиеся к дея¬тельности достижения (Heckhausen, 1974a). Речь идет о следующих критериях. Деятельность должна 1) оставлять после себя осязаемый; результат, который 2) должен оцениваться качественно или количественно, причем 3) требования к оцениваемой деятельности не должны быть ни заниженными, ни завышенными, т. е. деятельность может увенчаться успехом, но этого может и не произойти; по меньшей мере деятельность не может осуществиться без определенных затрат сил и времени. Для оценки результатов деятельности 4) должна иметься определенная сравнительная шкала и в рамках этой шкалы некий нормативный уровень, считаю¬щийся обязательным. Наконец, деятельность 5) должна быть желанной для субъек¬та, и ее результат должен быть получен им самим.
Одним словом, деятельность достижения нацелена на решение задач. Если по¬становка задачи не позволяет увидеть объективированный результат, находится ниже или выше возможностей субъекта, если он не считает эталоны и нормы оцен¬ки деятельности обязательными для себя, если задача ему навязана или ее ренте-
ле происходит без его участия, то о деятельности достижения речь может идти )лько в ограниченном смысле. Конечно, наблюдатель не столько проверяет нали-ie всех пяти условий, сколько воспринимает поступки другого как деятельность )стижепия. Если очевидно наличие одного или нескольких условий и нет призна-)в отсутствия остальных, им фиксируется наличие деятельности достижения.
Третий ситуационный критерий (требования не должны быть ни заниженными, л завышенными) имеет большое значение для индивидуального развития каждого ;ловека. Человек Может воспринять с точки зрения достижения лишь те ситуации, которых получение результата не кажется ни невозможным, ни слишком легким; щако на протяжении жизненного пути, особенно в детстве и юности, сфера ситуа-1Й достижения меняется. Проблемные ситуации, которые в ходе индивидуального 13ВИТИЯ утратили свою неразрешимость, включаются в эту сферу, в то время как 1туации, которые стали разрешаться без усилий, исключаются из нее.
Существуют сферы жизни (или «местопребывания» — «settings» no: Barker, 1968), которых преобладают ситуации, связанные с деятельностью достижения, напри-;р школа и профессиональная деятельность в современном индустриальном обще-¦ве. Ситуации, связанные с деятельностью достижения, их социальный контекст, (ачимость по отношению к ситуациям деятельностей другого рода, конкретное со-¦ржание, несомненно, во многом связаны с культурой и эпохой. Трудно предста-1ть себе в истории человечества общество, полностью лишенное тематики дости-ения. Однако является ли деятельность достижения по этой причине универсаль-ж, т. е. наличествует ли она у всех людей, во всех регионах и во все времена?
Положительный ответ на этот вопрос дают те авторы, которые учитывают имею-иеся сравнительно-культурные данные (Kornadt, Eckenberger, Emminghaus, 1980; [aehr, 1974). Представив себе наши пять условий деятельности достижения (и со-¦ветствующие критерии ситуации достижения) во всей их абстрактности и фун-1ментальности, можно отбросить сомнения в универсальности ситуаций деятель-эсти достижения и тем самым мотива достижения (к нему мы еще вернемся). Кор-щт и его соавторы, а также Маэр на основании анализа межкультурных данных лделяют — первый четыре, а второй три универсальных «компонента мотива достижения», которые соответствуют приведенным условиям деятельности достиже-ш (лишь первое условие — осязаемый результат — не имеет эквивалента). Кор-щт и соавторы отмечают:
1.                        «Существование стандарта высокого мастерства для целенаправленного поведе¬ния индивида» (паше условие 2 — качественная или количественная оценка).
2.                        «Аффективные реакции на успех и неудачу, такие как гордость или счастье или соответственно разочарование или печаль» (условие 4 — обязательный норматив¬ный уровень).
3.                        «Индивидуальное чувство ответственности за исход действия» (критерий 5 — желаемый и лично достигаемый результат).
4.                        «Побуждения, основанные на неуверенности в своих способ и остях или возмож¬ности успеха (ср.: Machr, 1974)» (критерий 3 — требования в меру высокие и в меру низкие).
Корнадт и соавторы (Kornadt et al., 1980) и Маэр (Maehr, 1974) указывают на », что эти абстрактные критерии деятельности, мотивируемой достижением, кон-
кретизируются в разнообразных культурных формах, число которых чрезвычайно велико. Прежде всего это связано с содержательным разнообразием сфер деятель¬ности, обусловленных пространственно-временными факторами (охота, рыболов¬ство, торговля, религиозные обряды, ремесленное и промышленное производство, научные исследования, художественное творчество и многое другое), а также спо¬собами индивидуальной, коллективной, кооперативной и связанной с разделени¬ем труда организации деятельности. В рамках задач определенного содержания условия деятельности достижения конкретизируются сообразно культурной спе¬цифике: сравнительные масштабы оценивания и нормативные уровни достижения, причины, объясняющие успех и неуспех (например, причинная роль, отводящая¬ся высшим силам, судьбе или «фортуне»), последствия результата действия и их мотивирующая роль, ориентация на будущее.
Невзирая на все исторические и культурные различия, класс эквивалентности ситуаций деятельности достижения в своей основе, т. е. рассматриваемый абстракт¬но, представляется универсальным. Культурно-исторические наслоения всегда за-дают границы и тем самым конкретное содержание и широту вариаций ситуаций деятельности достижения. Поскольку мы рассматривали ситуации деятельности извне и обобщенно, необходимо задать следующий вопрос: воспринимаются ли они одинаково всеми представителями данной культуры? Безусловно, нет. Индивиды отличаются друг от друга тем, насколько широко варьируются для них ситуации деятельности, воспринимаемые как ситуации достижения, какая ценность придает¬ся таким ситуациям по сравнению с ситуациями деятельности другого типа и т. п. Это вопрос о мотиве достижения. Если вновь обратиться к оллпортовскому определе¬нию черт, то можно сказать, что индивидуальный мотив достижения зависит от того, сколько «стимулов» (т. е. ситуаций) «функционально эквивалентны» в отно¬шении побуждения «устойчивых эквивалентных форм» деятельности достижения и «управления их протеканием».
В связи с этим возникает еще один вопрос: существуют или существовали ког¬да-либо индивиды, за всю свою жизнь так ни разу и не воспринявшие как ситуа¬цию достижения ни одну из универсальных ситуаций, которые, согласно приведен¬ным выше условиям, стимулируют деятельность достижения, и не осуществившие эту деятельность? Подобное трудно представить. В этом отношении ситуации де¬ятельности, как и мотив достижения, оказываются одинаково универсальными не только при общем, но и при индивидуальном рассмотрении (при всем индивиду¬альном многообразии и при всей привязанности конкретных ситуаций деятельно¬сти достижения к культурно-историческому контексту).
Аналогичную проверку универсальности можно произвести и для других клас¬сов эквивалентности ситуаций деятельности (например, для агрессии см.: Kornadt et al., 1980). Однако, как уже отмечалось, тот факт, что отдельные мотивы окалыва-ются по всем признакам универсальными, не решает проблему классификации.

ГЛАВА 4
Ситуационные детерминанты поведения

При объяснении поведения с первого взгляда мы исходим из личности, что позво¬ляет сконцентрировать внимание почти исключительно на индивидуальных раз¬личиях. При теоретико-личностном подходе классификации мотивационных дис¬позиций придается первостепенное значение. Ведь только она позволяет выделить базовые переменные, позволяющие предсказывать индивидуальные различия в поведении. И не важно, как мы назовем такие базовые переменные — инстинкты, склонности, потребности, влечения или мотивы. В любом случае, речь идет о. дис¬позициях, значение которых при объяснении постоянства .поведения в изменяю¬щихся ситуациях трудно преуменьшить. Они объясняют, что побуждает и что на¬правляет деятельность. Ситуационные детерминанты лишь актуализируют пове¬дение, а управляет им мотивационная диспозиция. Согласно нашему пониманию мотива и мотивации, здесь мы имеем дело с психологией мотивации без мотива¬ции, т. е. с одними лишь мотивами или в крайнем случае с обусловленными моти¬вами различиями мотивации.
Уже этот пробел указывает на возможность иной постановки проблемы, при кото¬рой основное внимание обращается на ситуационную специфичность поведения, а не на индивидуальные различия. Как вообще запускается последовательность действий, как она направляется целью, согласуется с требованиями актуальной ситуации и, на¬конец, приходит к своему завершению? К этим вопросам, акцентирующим внимание на детерминантах конкретного протекания деятельности, на ее функциональных ас¬пектах, обращено объяснение поведения со второго взгляда. Нельзя ответить на эти вопросы, указав на актуализированную в данный момент мотивационную диспозицию и тем более на набор инстинктов. Ведь вопросы задаются не об общем мотиве, а о конкретных мотивационных процессах. Дискуссии об инстинктах привели К протесту против диспозиционального объяснения. Доверие к нему было подорвано, не в послед¬нюю очередь бихевиористами. Такое объяснение представлялось им «мистическим», поскольку используемые понятия вряд ли можно было перевести в доступную для эмпирической проверки форму и, следовательно, столь скороспелые глобальные объяснения мешали детальному анализу. Требовалась более точная Дифференциация того, что побуждает деятельность и что ею управляет; исследователи стремились до¬браться до «фактических» основ поведения, а не до чего-то весьма общего и трудно изу-чаемого, не до чего-то унаследованного, а до протекающих в организме физиологиче¬ских процессов, которые можно зафиксировать. Вот как описывал бунт бихевиористов несколько десятилетий спустя Г. Мюррей:
«Во времена расцвета примитивного бихевиоризма главной мишенью для нападок и критических выступлений стало господствовавшее тогда понятие "инстинкт". В подсо¬знании американцев это понятие было как-то связано не только с образом холодного и чопорного британца, размышлениями в тиши кабинета, но еще и с порочным понятием конституциональны! обусловленности и его отталкивающим отпрыском — расизмом. Непростительной ошибкой Мак-Дауголла было допущение, что вместе с определенны¬ми диспозициями человек наследует: паггерн бегства вместе со страхом, паттерн борьбы вместе с гневом, паттерн опадающего поведения вместе с жалостью и т. д.
Показав, что большинству инструментальных актов люди научаются, как и большин¬ству целевых объектов (специфических ценностей), социальные психологи не стали тра¬тить время на подробное рассмотрение учения Мак-Дауголла. С его теорией инстинк¬тов, судя по всему, и так было покончено. Но она тут же воскресла в повой форме и иод новым именем — сначала как "влечение", а позднее как "потребность". Эта реинкарна¬ция неустранимого представления о направляющей силе приветствовалась некоторыми как провозвестник новой, научной, эры в психологии» (Murray, 1951, р. 454-455).
В этой главе рассматриваются важнейшие теоретические течения, связанные с решительным отходом от днепозициональных категорий и обращением к объясне¬нию поведения, основывающемуся на ситуации. Центр интересов смещается на по¬ведение в его интрапндивидуальных изменениях во времени, в частности на фено¬мены научения. В связи с этим уместно вспомнить об ассоциативных концепциях образования связей «стимула—реакции» благодаря накоплению пространствен¬но-временных сочетаний. Вопрос о способе связи компонентов научения и мо¬тивации остается и по сей день центральной проблемой для психологов, разра¬батывающих пограничные области психологии научения и психологии мотивации. Однако в 1920-е гг. исследователи сначала обратились к более подробному изуче¬нию движущих сил, пытаясь через изучение исходных условий и последующих эф¬фектов сделать зримыми ненаблюдаемые величины «потребность» и «влечение», ко¬торые наряду с внешними стимулами определяют поведение как его внутренние ситуативные детерминанты. Все это подготовило почву для возникновения теории влечения Халла, отдельные постулаты которой будут рассмотрены здесь в свете эм¬пирических подтверждений их обоснованности. Влечения отчасти схожи со старым пониманием инстинкта, в частности его энергетической побудительной функции.
Позднейшее постулирование приобретенных производных влечений и трактов¬ка влечения как интенсивного стимула имели целью распространить теорию вле¬чения на поведение, которое непосредственно не выводится из состояний физиоло¬гических потребностей. Под влиянием психоаналитической теории бихевиористы стали выходить за пределы экспериментов с животными на сложные психологиче¬ские феномены человеческого поведения. В первую очередь они занялись феноме-нами конфликтов, что способствовало плодотворной интеграции теории научения, психоанализа и теоретико-полевых представлений.
После а теории конфликтов мы более подробно остановимся на том, какой вклад внесли в обсуждение проблемы ситуационной детерминации поведения традиции психологии активации и когнитивной психологии. И если физиологически ориен¬тированные теории активации способствовали развитию психологии влечений, то различные когнитивные теории доказали влияние на поведение когнитивной оцен-
ки ситуации. В них подчеркивалась роль промежуточных когнитивных процессов в феноменах мотивации. В теоретических подходах к мотивации через когнитив¬ную оценку ситуации особо интенсивные исследования стимулировала теория когнитивного диссонанса.
Стимульно-реактивные связи
Ситуационно обусловленное поведение зависит от информации о текущей ситуа¬ции. В простейшем случае поведение сводится к рефлексоподобным стимульно-реактивным связям: реакции вызываются стимулами и, так сказать, находятся под их контролем. Среди ситуационных детерминантов следует различать Внешние и внутренние. К внешним ситуационным детерминантам относятся такие стимулы, которые находятся вне организма, в окружающей обстановке, и воздействуют на периферию органов чувств. Внутренние ситуационные детерминанты связаны с самим организмом. К ним относятся либо стимулы, либо преходящие состояния организма.
Хотя еще Фрейд (Freud, 1895) в своей первой работе назвал центром мотива-ционной теории накопление внутренних побудительных раздражителей, в ранних теориях стимула—реакции поведения значение придавалось только внешним стимулам. Казалось, что наряду с врожденными стимульно-реактивными связя¬ми, рефлексами, при помощи классического и инструментального (оперантного) обусловливания можно объяснить практически любое поведение, сколь гибко оно бы ни приспосабливалось к изменяющимся условиям ситуации. То, чем можно ма¬нипулировать при помощи стимула и что можно наблюдать в виде реакции, долж¬но иметь мозговые нейрофизиологические корреляты. Сколь бы гипотетичным ни выглядело такое утверждение, оно дало дополнительное обоснование для экспе¬риментального воспроизведения и изучения S—^-связей. Чем чаще и с меньшим числом проб и ошибок торндайковская кошка открывала «проблемный ящик» и добиралась до пищи, тем больше укреплялось мнение, что 5—й-связь имеет ней¬рофизиологическое подтверждение.
Объяснения приобретенных адекватных ситуации изменений поведения сво¬дились исключительно к образованию ассоциаций; ни Торпдайк, ни Павлов не считали необходимым (в дополнение к процессам возбуждения и торможения) вводить понятие мотивации. Это особенно примечательно, поскольку оба иссле¬дователя в своих экспериментах по научению с пищевым подкреплением заботи¬лись о том, чтобы их подопытные животные были голодны. Если бы павловские собаки были сыты (т. е. не «раздражены»), то они не реагировали бы слюноотде¬лением на появляющийся перед мордой мясной фарш; если бы торнданковские кошки были сыты, то иищедобываюшая активность, выражающаяся в отпирании запоров, отсутствовала бы. Оба исследователя занимались вопросами структуры механизма S—R-связей, в частности временными соотношениями, гарантирующи¬ми наибольший успех научения.
Павлов обнаружил, что первоначально нейтральный раздражитель может весь¬ма эффективно замещать вызывающий реакцию безусловный раздражитель, если
в фазе обучения оба раздражителя совпадали во времени, но нейтральный раздра¬житель подавался несколько раньше и не более чем на 5 с. При объяснении воз¬никновения новых S— Д-связей — будь то замещение стимула при классическом обусловливании или замещение реакции при инструментальном — Павлов и Торн-дайк не ограничивались принципом простого сочетания (пространственно-времен¬ного контакта). По Павлову, безусловный, вызывающий реакцию раздражитель «усиливает» изначально нейтральный раздражитель. Согласно торндайковскому закону эффекта, достигаемое состояние удовлетворения прочнее связывает ведущие к успеху инструментальные реакции с предшествовавшими стимулами (Thonidike, 1911, 1913). Лишь позже, в теории редукции влечения Халла, базисным состояни¬ям мотивации стало уделяться должное внимание как внутренним ситуативным детерминантам при объяснений 5—Я-связей.
Потребность и влечение
Промежуточную позицию в дискуссии об инстинктах занимал Вудвортс (Wood-worth, 1918). С одной стороны, полемизируя с Мак-Дауголлом, он выступал против абсолютизации инстинктов как последнего мотивационного основания детерми-нации поведения. С другой стороны, не соглашаясь с бихевиористским ассоциа-йизмом, он оспаривал объяснительную ценность чистых S-R-связеп. Он ввел еще один детерминант между стимулом и реакцией - состояние организма - и обо¬гатил уравнение поведения S-R членом О (организм): S—O—R. Раз существует организмическое состояние нужды, следует, как предложил еще Шеррингтон, раз¬личать подготовительные и консумматорные реакции (конечные действия). Подго-товительные реакции могут в весьма значительной степени определяться внешними стимулами, на консумматорных, напротив, сказывается влияние внутренних стиму¬лов, влечений (drive), которые приводят поведение к завершению, к удовлетворению, к покою. Рассматривая поведение «динамически», Вудвортс указывал па возможность приобретения «механизмами» поведения (структурный компонент) характера ста¬бильного влечения (т. е. превращение в мотивационный компонент).
В результате под стимулами стали пониматься не только внешние воздействия на организм, но и внутренние, возникающие в самом организме и оказывающие на него свое действие стимулы. Фрейд еще в 1895 г. отмечал специфику внутренних раздражителей как таких, от которых организм не может спастись бегством. В физи¬ологии начался поиск способов регистрации внутренних стимулирующих различ¬ные формы поведения раздражителей. Кснноном и его сотрудниками была разрабо¬тана локальная теория мотивации для голода и жажды (Cannon, Washburn, 1912). При помощи проглатываемого резинового шарика, который надувался в желудке, измерялись желудочные сокращения. Они коррелировали с ощущениями голода. Внутренними организмическими стимулами, ответственными за чувство жажды, считались ощущения пересыхания слизистой оболочки рта.
Под влиянием развернувшихся в последующие десятилетия интенсивных ис¬следований (см. обзор: Bolles, 1967, 1975) локальная теория мотивации разруши¬лась. Например, оказалось, что собаки, которых поили «не по-настоящему» (выпи-
тая вода выводилась наружу через вставленную в пищевод трубку раньше, чем достигала желудка), выпивали чрезвычайно большое количество воды, хотя по¬лость рта у них постоянно была влажной. Регуляция приема пищи и жидкости оказалась необычайно сложной, и до сих пор ее физиологические механизмы пол¬ностью не раскрыты. Наряду с периферическими органами (пищевод, желудок, кишечник, печень, соматические клетки, артериальное и венозное кровообраще¬ние) в ней принимают участие и мозговые центры как центральные интегративные механизмы (Balagura, 1973; Toates, 1981).
С физиологической точки зрения наиболее сбалансированную теорию влече¬ний предложил Морган (Morgan, 1943), назвав ее теорией «центральны-х мотива-ционных состояний». При различных видах мотивации, как, например, голод, жаж¬да или половое влечение, за счет внешних и внутренних раздражителей, гормональ¬ных факторов и факторов опыта возникает специфическое для каждого мотива «центральное мотивационное состояние», которое характеризуется следующими признаками:
1.                      Стойкость. Длительность состояния превышает время появления иниции¬рующих условий и последующего поведения.
2.                      Общая активность. Ее уровень постепенно возрастает.
3.                     Специфическая активность. Вызывает специфические формы поведения, не зависящего от конкретных условий ситуации.
4.                     Подготовленность. Повышение готовности организма к консумматорному поведению, определяемому соответствующими средовыми условиями.
Все эти признаки, считает Морган, нельзя объяснить воздействием внешних или внутренних стимулов. И хотя центральные мотивационные состояния деталь¬но изучены физиологически, на сегодняшний день мало изучена их связь с после¬дующим протеканием поведения, что делает это понятие малопригодным для пси-хологического объяснения поведения.
В другом направлении исследований, связанном в первую очередь с именем Курта Рихтера, за индикатор периодических колебаний влечений была принята общая активность подопытных животных, которая, очевидно, зависит от цикличе¬ских колебаний потребностей, необходимых для поддержания организма в состо¬янии равновесия (гомеостаза) (Richter, 1927). День за днем в барабанах для бега автоматически регистрировалась активность животного. Интерпретация зарегис¬трированных колебаний активности строилась на трехчленной схеме детермина¬ции: потребность через внутреннюю стимуляцию вызывает влечение, от которого линейно зависит повышение активности. Долгое время считалось, что физиологи-ческие индикаторы потребностных состояний свидетельствуют о наличии соот¬ветствующего влечения и что последнее, пока оно не удовлетворено, ведет к повышению общей активности. Вначале ученые даже полагали, что при помощи принципа гомеостаза можно объяснить любое поведение (см.: Raup, 1925). Одна¬ко вскоре оказалось, что выводы о наличии влечения, основаны ли они на предва¬рительных индикаторах потребности или на последующем повышении активности,
И в этом случае все оказалось намного сложнее. Повышение и понижение ак¬тивности изголодавшихся крыс гораздо сильнее зависит от условий внешней сти¬муляции, чем это кажется на первый взгляд. Это можно пояснить на примере экс¬перимента Кэмпбелла и Шеффилда (Campbell, Sheffield, 1953). Они семь дней дер-жали крыс в специальных клетках, опора которых позволяла регистрировать каждое движение животного. Экспериментальное помещение было темным и звукоизоли¬рованным, вентилятор создавал равномерный звуковой фон, маскирующий оста¬точные шумы. Первые четыре дня крысы получали достаточно пищи, последние три дня они не получали ее вовсе. Раз в день экспериментатор входил на 10 мин в помещение, включал свет и выключал вентилятор. Активность регистрировалась как во время изменения стимуляции, так и за 10 мин до этого. На рис. 4.1 приведен график изменения активности на протяжении семи дней. В отсутствие изменений стимуляции активность сохраняется на одном и том же низком уровне, хотя, начи-ная с четвертого дня, голод возрастает. В периоды изменения стимуляции, напро¬тив, активность всегда выше и увеличивается с возрастанием голода.
 
Рис. 4.1. Средние изменения активности, измеренной в 10-минутные интервалы до или во время ежедневного изменения стимуляции в сытом состоянии (1-4-й дни) и при возрастающем голоде (5-7-й дни)
(Campbell, Sheffield, 1953, p. 321)
Эти данные противоречат предположению Рихтера об автоматическом возрас¬тании активности с обострением потребностного состояния. Что явно возрастает в этой ситуации, так это готовность реагировать на внешние стимулы. В какой-то мере приведенные данные подтверждают рассуждения Моргана об усиливающем¬ся общем мотивационном состоянии. В ходе последующих экспериментов Шеф-филд и Кэмпбелл (Sheffield, Campbell, 1954) показали, что рост активности в пери¬од голодания особенно ярко выражен, если в предыдущие дни изменение стимуля¬ции происходило во время кормления. Животные научались выделять сигнальные стимулы, за которыми обычно следовало кормление. Это позволяет предположить, что наблюдавшиеся Рихтером периодические колебания влечения вызывались стимулами, предвещавшими кормление; однако этот момент в его экспериментах не контролировался.
 
Рис. 4.2. Колумбийский проблемный ящик с препятствием для измерения уровня активности, вызываемой конкретным влечением (Jenkins, Warner, Warden, 1926, p. 366}
Тем не менее к перспективе выявить и измерить влечение через наблюдаемые показатели исследователи относились оптимистически. Регистрация общей актив¬ности была сопряжена с трудностями интерпретации, поскольку каждый раз оста¬валось не до конца попятным, с каким конкретно влечением мы имеем дело. Ведь общая активность не целенаправлен^ соответственно конкретному влечению. По¬этому шагом вперед явилось измерение конкретной и целенаправленной активно-сти при помощи нового экспериментального аппарата: колумбийского ящика с препятствием. Его чертеж представлен на рис. 4.2. Чтобы добраться до объекта, побуждающего влечение, животное, помещенное во входную камеру (А), должно пробежать по решетке, через которую пропускается электрический ток (В). Двер¬ца, ведущая к ней (Јt), открывается экспериментатором. Когда животное преодо¬левает препятствие, оно попадает в переднюю часть камеры с подкреплением (С) и наступает на пластинку (?), открывающую дверцу (?,) в заднюю часть этой каме¬ры (D), где, собственно, и находится специфический объект конкретного влечения (пища, вода или половой партнер).
Сначала животным давалась возможность предварительной тренировки, чтобы они ознакомились с устройством при наличии объекта влечения, и лишь во время последних тренировочных пробежек через решетку пропускался ток. В основных экспериментах варьировалась продолжительность лишения возможности удовлет¬ворить специфическую потребность (депривация), и затем в течение 20 мин реги¬стрировалось, сколько раз животное стремится преодолеть боязнь решетки с элек¬троразрядами, чтобы добраться до привлекающего объекта. Таким путем ученые рассчитывали не только определить зависимость интенсивности или настоятель-ногти отдельных влечений от продолжительности депривации, но и сравнить раз¬личные Виды влечений.
Как видно из рис. 4.3, жажда, по-видимому, быстрее достигает пика своей ин¬тенсивности, чем голод, а голод — быстрее, чем половое влечение у самцов. Конечно, число попыток преодолеть препятствие по ряду причин не может служить надеж¬ным индикатором силы влечения. Например, во время предварительной трениров¬ки неконтролируемые факторы могли привести к различным результатам науче¬ния. На результатах может также сказаться изменение длительности наблюдения. Вряд ли можно решить, какая продолжительность наблюдения наиболее валидна Для измерения интенсивности данного влечения. Прежде всего в опыте система¬тически не контролировалась привлекательность объекта. Между тем, как хоро-звестно ТРПРПК этот МОТИКИПУЮШИЙ Фактор может активировать поведение
независимо от потребностного состояния. Кроме того, при каждом контакте с объ ектом влечения, каким бы мимолетным этот контакт ни делал экспериментатор имеют место различные проявления консумматорной активности, которые нельз] считать полностью сопоставимыми между собой.
 
Рис. 4.3. Зависимость от длительности депривации частоты, с шторой крысы преодолевали в ящике решетку, пропускавшую ток, с тем чтобы добраться до объекта специфической потребности (Warden, Jenkins,
Warner, 1936)
Теория влечения
Ориентированные на понятие влечения экспериментальные исследования 1920-х и 1930-х гг. позволили получить много новых фактов и сделать определенные вы¬воды. Потребпостные состояния, внутренние и внешние стимулы, физиологиче¬ские и поведенческие индикаторы интенсивности производного от потребности вле¬чения, инструментальные и консумматорные реакции — многое сделалось объектом наблюдения, измерения и стало связываться между собой. Повсюду наблюдался заметный отход от умозрительного понятия инстинкта. Однако и понятие влече¬ния отнюдь не было вполне ясным и однозначным. Общепризнанным было мне¬ние, что с обострением потребностного состояния усиливается лежащее в основе поведения влечение. В связи с этим вновь встали те вопросы, на которые пытались ответить сторонники теории инстинктов. Имеется столько же влечений, сколько физиологических потребностей, или существует единственное влечение как общая, неспецифическая функция побуждения всех форм поведения? Если существуют разные влечения, то тогда влечение, связанное с конкретной потребностью, выпол¬няет не только функцию побуждения, но и функцию селекции стимулов и реак-ций, т. е. выступает не только как мотивационный (энергетический), но и как структурный (регуляторный) компонент?
Четкие ответы на эти вопросы дал в своей теории влечения Халл (Hull, 1943). До этого он разрабатывал теорию мотивации, основывавшуюся на ассоциативном механизме предвосхищающих целевых реакций, в котооой воздавалось должное
целенаправленности поведения и которая перекликалась с введенным Толменом понятием ожидания. Мы вернемся к этому понятию в следующей главе. Ответ Халла на поставленный вопрос состоял в следующем: есть лишь влечение в един-ственном числе, и оно обладает функцией общего побуждения, а не ассоциативной и селективной функциями регуляции поведения. Этот ответ Халла для всех теоре¬тиков, следовавших по его стопам, свел проблему мотивации к проблеме влечения, или, точнее сказать, побуждения. Мотивация стала синонимом эиергетизации по¬ведения. Избирательность и направленность поведения, напротив, были отнесены к вопросам ассоциативного научения. Подкупающая ясность теории, разделяющей труд объяснения поведения на проблемы научения и проблемы мотивации, не озна¬чала, однако, что разделенные компоненты не влияют друг на друга. Главным в халловской концепции влечения было влияние мотивационного компонента на компонент научения, но не наоборот. Из числафакторов, детерминирующих пове¬дение, мотивационный компонент «влечение» (drive, D), так сказать, автохтонен. В чем состоит влияние влечения на компонент научения? Уже в конце 1930-х гг. Халл не считал достаточным для объяснения научения, а значит и образования новых S— Д-связей, простое совпадение стимула и реакции. Основным принципом научения стало не классическое обусловливание, из которого в первую очередь уче¬ные пытались вывести торндайковское научение методом проб и ошибок, а обуслов¬ливание инструментальное. Стимулы связываются с реакциями, если реакции ве¬дут к контакту с целевым объектом, к завершению цепи поведенческих актов, к удовлетворению потребности. Это очевидно и в случае классического обусловли¬вания. Наступающее вслед за этим ослабление актуальной потребности подкреп¬ляет новые S—й-связи. Стимульно-реактивное научение происходит в соответствии с принципом подкрепления. Подкрепление заключается в «разрядке рецепторов по-требности» (need receptor discharges). Вместо потребности Халл также говорит об уменьшении влечения и о разрядке рецепторов влечения (SD), не имея в виду ка¬ких-либо процедур измерения этой разрядки. Такое описание детерминантов под¬крепления кратко обозначается как редукция влечения. В «Принципах поведения» (1943) она приводится как четвертый из основных постулатов:
«Всякий раз, когда реакция (R) и стимул (S) совпадают во времени и это совпадение непосредственно ассоциируется со снижением потребности или со стимулом, который непосредственно и постоянно ассоциировался со снижением потребности, в результа¬те возрастает тенденция этого стимула в последующих ситуациях вызывать данную реакцию. Возрастания при успешном подкреплении суммируются, даиая в итоге сово¬купную силу привычки (/-//;), представляющую собой простую монотонно возраста¬ющую функцию от числа подкреплений. В свою очередь, верхний предел кривой па-учения является функцией от величины редукции потребности, достигаемой при пер¬вичном подкреплении или ассоциируемой с повторным подкреплением, от отсрочки подкрепления и от степени совпадения стимула и реакции» (Hull, 1943, р. 178).
Итак, прочность связи «стимула—реакции» (^,,) зависит только от частоты подкреплений. Частота, или интенсивность, проявления выученных реакций зави¬сит только от силы актуального влечения. На представления Халла о подкрепле¬нии через редукцию влечения (как и на другие его идеи о влечении) прежде всего повлияли исследования Уильямса (Williams, 1938) и Перина (Perm, 1942). В экспе-
риментах обоих авторов крысы после 23-часовой пищевой депривации обучались ведущей к получению пищи инструментальной реакции (нажатию рычага). Четы¬ре группы подопытных животных различались по частоте, с которой на этапе обучения подкреплялась (т. е. вознаграждалась пищей) инструментальная реак¬ция. На последующем, критическом этапе после нового периода голодания (22 ч у Уильямса и 3 ч у Перина) эта реакция больше не подкреплялась, т. е. угасала. За¬висимой переменной было сопротивление угасанию, т. е. число нажатий на рычаг до момента, когда в течение 5 мин не удается зафиксировать ни одной реакции. Это число и есть мера силы привычки (^#fi). Результаты эксперимента приведены на рис. 4.4.
 
Рис. 4.4. Влияние числа подкреплений и длительности депривации на сопротивляемость угасанию
(Perin, 1942, р. 101)
Из графиков видно, что с ростом числа подкреплений возрастает сопротивляе¬мость выученной S—R-Связи угасанию. Иначе говоря, животное делает тем больше тщетных попыток, прежде чем совсем прекратить их, чем чаще данная реакция ра¬нее ослабляла актуальное потребиостное состояние. Все это подтверждает предпо¬ложение о подкреплении на основе редукции влечения. Но обе кривые свидетель¬ствуют еще об одном факте. Независимо от числа подкреплений сопротивляемость угасанию возрастает с длительностью голодания. Чем больше частота подкреплений, тем заметнее различия в сопротивляемости угасанию между двумя условиями длительности голодания, т. е. между двумя величинами интенсивности влечения. Иными словами, частота подкреплений и интенсивность влечения с точки зрения их влияния на поведение связаны между собой мультипликативно. Ни основанная на частоте подкреплений сила привычки (^Я-), ни основанная на длительности деприва¬ции сила влечения (D) сами по себе не могут вызвать требуемое поведение (в нашем случае исчезновение выученной реакции); чтобы воздействовать на поведение, силы должны объединиться. На поведение влияет произведение ( JJS) и (D), так называе¬мый потенциал реакции (JE,,). Формула выглядит следующим образом:
А вот что пишет в связи с этой формулой Халл:
«Это мультипликативное отношение есть отношение особой вайсностй, поскольку то,
из чего складывается MR, по-видимому, зависит от совокупного действия в его раз¬нообразных формах. Ясно, например, что абсолютно невозможно предсказать энер¬гичность или настойчивость действия определенного тина исходя только из силы привычки или из силы влечения; се можно предсказать, только зная произведение частных функций Дя и Д фактически это произведение задает величину, которую мы обозначаем символом ^л» (Hull, 1943, р. 239-240).
Заученное само по себе не детерминирует осуществление деятельности: для этого должен включиться мотивацией ный компонент. Это различение научения и исполнения вводит Халл, причем в случае уже сформировавшихся привычек это различение выступает у него явно. Ведь лишь произведение ЧНИ и D определяет выполнение действия. Имплицитно та же ситуация имеет место и в предшествую¬щих процессах научения. Научение у Халла выступает наряду с выполнением за¬ученного как принцип поведения. Чтобы привычка укрепилась, организм должен постоянно делать что-то, непосредственно вызывающее редукцию определенного влечения. Несколько проблематичным разведение компонентов научения (SHR) и мотивации (D) выступает применительно к фазе научения. Ведь через процессы подкрепления, рассматриваемые как совершенно необходимые, мотивационный компонент проникает и в процессы научения (образование привычки).
Халл (Hull, 1943) развивал свою теорию влечения в разных направлениях и сформулировал при этом шесть гипотетических положений. Все они способство¬вали прояснению понятия влечения, стимулировали исследования и, как мы еще увидим, привели к возникновению новых концепций. Эти шесть пунктов касают¬ся: 1) предварительных условий возникновения влечения; 2) побудительных сти¬мулов; 3) независимости влечения и привычки; 4) энергетического действия вле¬чения; 5) подкрепляющего эффекта редукции влечения и 6) неспецифичности влечения. Рассмотрим каждый из этих пунктов, а также результаты исследований, в частности, в связи с теми трудностями, которые встали перед теорией влечения в ее первоначальной форме.
Предварительные условия влечения
Сила влечения находится в прямой зависимости от актуального потребностного состояния организма; предположительно эта связь опосредуется через рецепторы в организме, воспринимающие связанные с конкретными потребностями внутрен¬ние раздражители. Например, пищевая потребность индуцирует состояние влече¬ния. Манипулирование длительностью пищевой депривации как предваритель¬ным условием возникновения влечения служило операциональным критерием интенсивности влечения.
Однако критериальная ценность длительности депривации должна быть суще¬ственно ограничена. Так, у крыс взаимосвязь между длительностью депривации и индикаторами голода, в частности, количеством принимаемой пищи, устанавлива¬ется лишь в случае продолжительности депривации не менее 4 ч (Bolles, 1957,1975). Голодные крысы за день поедали только в 4 раза больше пищи, чем обычно, а но¬чью — уже в 8 раз, так что одинаковой продолжительности депривация оказывала
ночью более сильный эффект, чем днем. Наличие четырехчасового предела было установлено, в частности, Ле Маненом и Таллоном (Le Magnen, Tallon, 1966): в про¬межутке между двумя регулярными кормлениями количество поедаемой пищи не за¬висело от длительности воздержания, однако эта зависимость обнаруживалась после пропущенного кормления. Проведенные исследования (см.: Bolles, 1967, главу 7) по¬казали, что уменьшение веса является лучшим индикатором силы влечения, чем длительность депривации. В экспериментах с крысами, как и предсказывала тео¬рия влечения Халла, обнаружилось, что интенсивность инструментального и кон-сумматорного поведения при использовании разнообразных индикаторов (латент¬ное время, интенсивность, настойчивость, сопротивляемость угасанию) возраста¬ет по мере потери веса (фиксировалось процентное соотношение). Конечно, количественные соотношения между потребностным состоянием и силой влече¬ния (т. е. его поведенческими параметрами) могли дать не интервальные, а лишь порядковые шкалы. Другие потребности, помимо приема воды и пищи, например половое влечение или ориентировка, не являются «потребностями» в том смысле, какой вкладывает в это слово теория влечения, так как их блокировка едва ли ока¬зывает влияние на поведение. Условия, детерминирующие поведение, довольно сложны. Решающую роль играют стнмульные условия внешней ситуации (см. ниже рис. 4.6). Например, определенные гормональные состояния являются необходи¬мым, но еще не достаточным условием для спаривания.
Побудительные стимулы
Состояние влечения должно возникать одновременно со специфическими побу¬дительными стимулами (SD). Последние причисляются к структурным (ассоциа¬тивным), а не мотивационпым компонентам поведения. Побудительные стимулы участвуют в создании собственных стимульно-реактивиых связей, могут регули-ровать поведение, но не могут мотивировать его в отличие от общей неспецифи¬ческой побудительной силы влечения. Была сделана попытка подтвердить пред¬полагаемое участие побудительных стимулов в регуляции поведения при помощи опытов на различение влечений. Крыс обучали определенным инструментальным реакциям в состоянии голода и другим реакциям в той же внешней ситуации в со-стоянии жажды. Очевидно, что легкость инструментальной реакции соответствен¬но актуальному состоянию зависит от того, «знают» ли они, что страдают от голо¬да или жажды. Иными словами, специфические побудительные стимулы должны ассоциироваться с инструментальными реакциями. Результаты проведенных ис¬следований (см.: Bolles, 1967, р. 254-256) едва ли позволяют говорить о побуди¬тельных стимулах. В тех случаях, когда крысы быстро обучались инструменталь¬ному поведению, адекватному потребности и ведущему к успеху, напрашивались иные, лучшие объяснения такого поведения; оно объяснялось через побудитель¬ный механизм частичных целевых реакций (гс).
Поясним это на примере двух исследований. Халл (Hull, 1933) пропускал крыс через лабиринт. Если крысы выбирали один путь, то в последней камере они нахо¬дили воду; если же другой, то они находили в той же камере пищу. Животные по¬мещались в лабиринт попеременно в состоянии жажды пли голода. Прошло очень
много времени, пока не появились слабые успехи в различении путей. JIunep(Leeper, 1935), напротив, наблюдал быстрые успехи в различении, когда вода и ганца нахо¬дились в разных камерах.
Если бы побудительные стимулы играли важную роль, то результаты этих двух исследований не различались бы. В эксперименте Лнпера дело решало нечто от¬личное от побудительных стимулов. Консумматорная реакция питья пли еды (R .) связывается со стимулами актуального окружения, в котором она совершается. Это окружение имеет сходство со стимулами, которые встречались раньше па крити-ческих развилках лабиринта. В результате запускаются частичные предвосхища¬ющие целевые реакции (гс) питья или еды, одна из которых оказывается сильнее и заставляет животное двигаться в соответствующем направлении. Как мы увидим в следующей главе, этот гипотетический механизм побуждения с его частичны¬ми антиципирующими целевыми реакциями (гс) под названием'«мотивация привлекательностью» стал благодаря своим большим объяснительным возмож¬ностям серьезнейшим конкурентом самых разных теорий влечения. Это выска¬зывание справедливо также и по отношению к попыткам чисто ассоциативного объяснения поведения, которые целиком опирались на концепцию побуждающих стимулов (Estes, 1958).
Независимость влечения и привычки
Поведение определяется не привычкой (компонент научения) и влечением (моти-вационный компонент) самими по себе, а их произведением. Но можно ли эмпи¬рически доказать функциональную независимость обоих компонентов? Для отве¬та на этот вопрос были предложены две процедуры. В первой сравнивались кри¬вые научения, получаемые при сопоставимой частоте подкреплений в условиях разных влечений. Вследствие мультипликативного эффекта плато кривых распо¬лагались в зависимости от силы влечения на разной высоте (см. рис. 4.4) и всегда должны были достигаться путем пропорционального прироста. Вторая процедура более однозначна. Научение может происходить в условиях одного влечения, а про-верка — в условиях другого. Вопрос в том, будут ли результаты соответствовать изменению условий влечения, или же будет наблюдаться эффект переноса преж¬них условий?
Примером процедуры второго типа может служить исследование Диза и Кар-пентера (Dcese, Carpenter, 1951). Крысы с низким и высоким уровнями влечения (по критерию пищевой депривацин) помещались перед проходом, ведущим к ка¬мере.с пищей. Замерялось латентное время между открытием прохода и началом движения. При достижении каждой группой животных плато латентного времени (после 24 подкреплений) параметры влечения изменились: группа, имевшая низ¬кий уровень влечения, была доведена до высокого, и наоборот. Результаты экспе¬римента представлены на рис. 4.5. Эффект переноса характеризуется своеобразной асимметрией. При изменении уровня влечения от низкого к высокому был в точ¬ности обнаружен ожидаемый эффект: латентное время сократилось от 10 до 2 с и сразу достигло величины, которую группа, имевшая изначально высокий уровень влечения, продемонстрировала лишь в конце (разы обучения. В последней группе, однако, латентное время не увеличилось до значения плато группы с первоначаль-
но низким уровнем влечения. Эти данные не свидетельствуют о независимости привычки и влечения. Им можно найти и другие объяснения: скажем, в фазе обу¬чения приобретались не одинаковые, а разные реакции (медленное и быстрое на¬чало движения) или после 24 подкреплений в группах с различным влечением была достигнута неодинаковая прочность привычки. Соблюдение обоих требова¬ний необходимо для доказательства независимости привычки и влечения.
 
Рис. 4.5. Латентное время (в обратных величинах) реакции пробежки к пище при низком и высоком уровнях влечения и при последующем изменении этих уровней (Deese, Carpenter, 1951, p. 237)
Боллс (Bolles, 1967,"p. 227-242), сведя воедино важнейшие из полученных ре¬зультатов, сделал следующий вывод: в целом независимость привычки и влечения в поисковом поведении подтверждается в той мере, в какой речь идет об их ин¬тенсивности. В последнем случае встает вопрос: является ли быстрое и медленное начало одной и той же реакцией, различающейся только интенсивностью, или это две качественно разные реакции, вырабатываемые соответственно при высоком и низком уровнях влечения? Возникают и другие сложности.
Впрочем, вопрос о независимости влечения и привычки друг от друга — это вопрос их определения. Ведь существуют и вторичные, приобретенные влечения (мотивы), например страх, активация которых связана с определенными сигналь¬ными раздражителями. Халл выделяет их в особую группу, так как относит к влече¬ниям (D) только неприобретенные состояния. Коллеги и ученики Халла — Спенс (Spence, 1956, 1958), Миллер (Miller, 1956) и Браун (Brown, 1961), напротив, при¬числяют к влечениям все, что имеет мотивирующий характер, отбрасывая тем са¬мым постулат независимости влечения и связей «стимула—реакции» (о дальней¬шем развитии теории влечения см. ниже).
Энергетическое действие влечения
Приведем основной гипотетический постулат теории влечения: мотивационный компонент оказывает на поведение лишь побуждающее, но не направляющее вли¬яние. И в этом случае исследования не могут дать однозначного подтверждения. Наиболее очевидные результаты, подтверждавшие эиергетизирующую силу вле¬чения, были получены в том случае, когда в ситуации выработанного поведения параметры влечения подвергались резкому изменению посредством инструмен¬тальных или консумматорных реакций (см. рис. 4.4). В сущности, это и происхо¬дит в случае пищевой потребности, но не в случае полового влечения (принадлеж¬ность которого к влечениям выше уже ставилась иод сомнение). Впрочем, если понимать под энергетизацпсй частоту реакций, то данные исследований можно объяснить и по-другому, например, чисто ассоциативно или исходя из гипотезы влияния побудительных стимулов, примером чего являются приведенные выше данные Кэмпбелла и Шеффилда (Campbell, Sheffield, 1953; см. также рис. 4.1).
Подкрепляющий эффект редукции влечения
Выработка новой стимулыю-реактнвной связи предполагает наличие состояния влечения, которое редуцируется посредством реакции. Ни один из постулатов те¬ории влечения не вызвал столько исследований и экспериментальных проверок, сколько этот. Было получено множество доказательств, но еще больше данных, которые с трудом или же вообще не согласуются с теорией редукции влечения. Этот постулат вызывает вопрос о том, что следует понимать под редукцией влече¬ния. То ли это сама консумматорная активность, то ли ее последствия, имеющие характер стимулов (например, активация рецепторов в стенках желудка после при¬ема пищи), то ли, наконец, следующая за этим редукция потребности организма? Не является ли редукция влечения просто мотивационным процессом, ведущим к осуществлению поведения, которому научаются иначе, чем с помощью этого про¬цесса? В таком случае редукция влечения выступает уже как принцип поведения (его мотивация), но не принцип научения (см. в следующей главе о латентном на¬учении).
Чтобы проверить критический (для подкрепления научения) характер консум¬маторных реакций, исключались отдельные звенья в цепи реакций: оральное зве¬но — путем введения пиши прямо в желудок через трубку и гастрическое звено — выведением принятой пищи через вставленную в пищевод фистулу (псевдокорм-ленйе). Так как в обоих случаях наблюдалось научение, хотя и в ограниченном объеме, редукция влечения оказалась необходимо связанной, по меньшей мере отчасти, с консумматорной активностью. Однако, чтобы сохранить при этом в силе гипотетический конструкт влечения, пришлось, как это сделал в отличие от Халла Миллер (Miller, 1961), много экспериментировавший с прямым и псевдокормле¬нием, разграничить редукцию влечения и редукцию потребностного состояния организма.
Шеффилд пошел еще дальше, доказав, что ни редукция потребности, ни редук¬ция влечения не является необходимым условием для обнаружения научения. Шеффилд и Роби (Sheffield, Roby, 1950) установили, что у крыс в состоянии жаж¬ды вырабатывается инструментальная реакция на получение раствора сахарина
вместо такого же количества воды. Поскольку сахарин непитателен, сильная ре¬дукция потребности исключена. Янг (Young, 1949, 1961) зарегистрировал множе¬ство вкусовых предпочтений, которые, не влияя на обмен веществ в организме, стимулировали научение. Янг объяснял это различной аффектогенпой привлека¬тельностью пищи.
Еще более серьезный удар по редукции влечения нанесло исследование науче¬ния Шеффилдом, Вульффом и Бейкером (Sheffield, Wulff, Backer, 1951) в услови¬ях стимулирования полового влечения. У крыс-самцов, не имевших опыта копу¬ляции, вырабатывалась инструментальная реакция, позволявшая совокупляться с самкой, находящейся в состоянии течки; при этом копуляция прерывалась до на¬ступления эякуляции. Нельзя не согласиться с тем, что в данном случае редукции силы влечения не происходит, напротив, влечение усиливается. В отдельных случаях научение было следствием не редукции, а индукции влечения. На рис. 4.6 приведены результаты научения в сравнении с контрольной группой, представи¬тели которой находили в конце лабиринта самцов вместо самок.
 
Рис. 4.6. Динамика научения в условиях осуществления копуляции без эякуляции у крыс-самцов. Контрольная группа находила в конце пути вместо самок самцов (Sheffield, Wulff, Backer, 1951, p. 5)
Существует целый класс феноменов научения, которые не могут обусловли¬ваться редукцией потребностных состояний организма. Они известны под назва¬нием ориентировочного или исследовательского поведения. Так, Харлоу (Harlow, 1953) установил, что макаки-резусы могут часами, забыв обо всем, разгадывать механизм запора. По данным Батлера (Butler, 1953), резусы решают задачу на раз¬личение только для того, чтобы открылось окошко, позволяющее выглянуть из визуально экранированной клетки (см. обобщающую работу: Berlyne, 1960).
В последней группе исследований, о которой следует упомянуть в этой связи, использовалось сенсационное открытие Олдса и Милнера (Olds, M'ilner, 1954). Кры¬сы научались нажатию рычага или другим инструментальным реакциям, если после этого они получали легкую электрическую стимуляцию определенных областей ги¬поталамуса, так называемых центров удовольствия. Олдс (Olds, 1958) фиксировал до 7000 реакций в час, вплоть до полного физического истощения. Если электроды вживлялись в область, отвечающую за пищевую регуляцию, то подкрепляющий эффект электрической стимуляции исчезал, когда животное было сытым. Эффект стимуляции этой области ослабевал и при использовании инъекций андрогенов, сти¬мулирующих сексуальное поведение. Были зафиксированы также взаимодействия с состояниями физических потребностей и другими влечениями.
Можно ли согласовать приведенные данные с теорией редукции влечения? Убежденный представитель этой теории мог бы сказать, что электрическая стиму¬ляция мозга как-то влияла на сложный механизм регуляции потребностных состо¬яний, или влечения. Однако, возможно, состояния потребностей, или влечения, не играют никакой роли, а поведение подкрепляет вызываемое им аффективно окра¬шенное возбуждение или состояние'наслаждения? Во всяком случае, исследова¬ния мозговой стимуляции ставят под сомнение постулат Халла. Ученые, стремя¬щиеся сохранить этот постулат, поступят правильно, не связывая редукцию вле¬чения с предшествующими потребпостными состояниями и называя влечением все то, редукция чего служит подкреплением.
Неспецифичность влечения
Поскольку привычка и влечение не зависят друг от друга, то присущая влечению функция активации привычки также не должна зависеть от источников влечения.-Влечение представляет собой неспецифическую величину, в которой объединены специфические состояния, такие, в частности, как голод и жажда. Реакция, выра¬ботанная в условиях голода, должна соответственно осуществляться и тогда, ко¬гда имеет место только жажда и при этом налицо исходная стимульная ситуация. Иначе говоря, энергетизирующей функцией обладает и нерелевантное влечение. Иррелевантное влечение может усиливать релевантное (суммация влечений) или даже замещать его (замещение влечения).
Эмпирические данные по этому вопросу неоднозначны. Если при суммации вле¬чений иррелевантное влечение сильнее, то часто, например, обнаруживался тормо¬зящий эффект, противоположный энергетизирующему. Голод и жажда оказались мало подходящими для проверки гипотезы взаимного замещения, поскольку систе¬мы регуляции обоих влечений не независимы друг от друга. Если же взять в каче¬стве иррелевантного аверсивнос побудительное условие (боль), то, по-видимому, от внешних стимульных особенностей аверсивного побуждения зависит стимуляция или торможение поведения; последнее происходит, когда в соответствии с планом эксперимента возникает конфликт реакций. Надо сказать, что постулат о неспеци¬фичности влечения принимается скорее в виде исключения, а не правила (см.: Holies, 1965, р. 265 и далее). Тот же вывод напрашивается и при рассмотрении исследова¬ний, в которых делалась попытка вывести общую активность из суммации влечений. Оказалось, что голод сам по себе не побуждает крыс к активности; решающим до-полнительным условием является внешняя стимуляция (шорохи, темнота).
Постулат неспецифнчности влечения также лег в основу одного направления исследований психологии человека (Taylor, Spence, 1952). Тейлор (Taylor, 1953) разработал опросник (MAS, Manifest Anxiety Scale, шкала выраженной тревожно¬сти, см. главу 7) для измерения устойчивых индивидуальных различий общей, т. е. не зависящей от ситуации, тревожности. Речь идет не о ситуационном детерми¬нанте, а о мотивационной диспозиции. Тревожность рассматривается как «при¬обретенное влечение». (Приобретенные влечения мы обсудим ниже.) Людям, набиравшим высокий тестовый балл, приписывался высокий уровень влечения. Соответственно они должны были иметь и повышенный уровень готовности к реа¬гированию (Spence, 1958a).
Из результатов этого исследования можно сделать различные выводы примени¬тельно к обучению выполнения простых и сложных заданий. Ход рассуждений при этом будет таким. Задание является легким, если верные реакции уже обладают опре¬деленной силой привычки и если нет большой конкуренции силы привычки невер¬ных реакций. Вследствие мультипликативной связи jff& и D тревожные люди должны лучше обучаться легким заданиям, чем малотревожные. Ведь доминирующий потен¬циал еще более обеспечит превосходство верных реакций над неверными, не говоря уже о превышении порога реакции. Ситуация со сложным заданием будет противо¬положной. Сила навыка верных реакций незначительна по сравнению с неверными. Высокий уровень влечения у тревожных людей усугубит и без того неблагоприятное соотношение сил конкурирующих реакций не'в пользу верных. Кроме них выше по¬рога окажутся и другие, иррелевантные, привычки. Для подтверждения теории взаи¬модействия общей силы влечения и сложности задач были взяты задачи с парными ассоциациями низкой (высокая ассоциативная связь между членами пары) и высокой степеней сложности (низкая ассоциативная связь, когда напрашиваются другие реак¬ции, что приводит к интерференции с верной в данном контексте реакцией).
Спенс, Фарбер и Мак-Фанн (Spence, Farber, McFann, 1956) подтвердили вы¬двинутые гипотезы, но ВаЙнер и Шнайдер (Weiner, Schneider, 1966b) дали им аль¬тернативное объяснение и в контрольном эксперименте опровергли гипотезы, вы-текающие из теории влечения. Альтернативное объяснение Ваннера строилось на неоднократно подтверждавшихся данных о том, что у тревожных людей успех по¬вышает результаты, а неудача снижает их; в случае нетревожпых людей имеет ме-сто обратная ситуация. Поскольку легкие задачи можно рассматривать как повод испытать успех, а трудные — как повод испытать неудачу, выявленный Спенсом эффект лучше объясняется с помощью когнитивных опосредующих процессов переживания успеха и неудачи, а не посредством конкуренции реакций (согласно теории влечения).
Для подтверждения одного из двух объяснений, Вайнер в своем эксперименте устранил связь между легкими задачами и успехом и соответственно между слож¬ными задачами и неудачей. Испытуемым, работавшим с объективно легкими па¬рами ассоциаций, по ходу опыта сообщалось, что их результаты ниже среднего. Работа со сложными ассоциациями соответственно сопровождалась информаци¬ей об успехе. В этих условиях действительно обнаружилось, что различный эффект научения обусловлен не уровнем общей тревожности («силой влечения» как лич¬ностной над ситуационной особенностью), а актуальным переживанием успеха-неуспеха. Тревожные испытуемые заучивали сложный список пар триграмм
(например, хов—мег) быстрее, чем нетревожные, если им сообщалось об их успе¬хе. Напротив, нетревожные при сообщении о неуспехе заучивали легкий список быстрее, чем тревожные.
 
Рис. 4.7. Число повторений, необходимых для заучивания легкого и трудного списков из 13 пар триграмм,
в зависимости от преобладания в мотивации достижения стремления к успеху или избегания неудачи
и в зависимости от информации об успехе или неуспехе по ходу опыта (Weiner, Schneider, 1971, p. 260)
При повторном исследовании Вайнер и Шнайдер (Weiner, Schneider, 1971) по¬лучили те же результаты, причем уровень тревожности испытуемых, степень слож¬ности задачи и обратная информация брались во всех возможных комбинациях друг с другом. Индивидуальные различия определялись с помощью методики из¬мерения мотива достижения по параметру «стремление к успеху — избегание не¬удачи» (см. главу 7). Из данных, приведенных на рис. 4.7, видно, что тревожность и информация об успехе—неуспехе при выполнении сложных задач взаимодей¬ствуют сильнее, чем при выполнении легких.
Подводя итоги, следует констатировать, что и этот, последний постулат теории влечения вызвал к жизни множество остроумных исследований, результаты кото¬рых требовали пересмотра исходной теории влечения Халла, если не полного от¬каза от нее. В двух последующих разделах мы обратимся к некоторым модифика¬циям этой теории и попытаемся установить, удалось ли им справиться с нуждаю¬щимися в объяснении феноменами.
Приобретенные влечения. Влечение как интенсивный стимул
Даже применительно к сфере первичных, т. е. организмических, влечений у таких животных, как обычные крысы, подтвердить отдельные постулаты теории влечения Халла удавалось не всегда, в постоянном столкновении с возможными альтернатив¬ными объяснениями. В этой связи естественным образом возникает вопрос: как же теория может претендовать на объяснение всех тонкостей человеческого поведения,
если с ее постулатами не все обстоит благополучно? Ведь заранее ясно, что в основ¬ном повешения человека едва ли можно вывести из редукции первичных влечений. Еще в 1918 г. Вудвортс, введя понятие влечения, отделил его от поведенческих ме¬ханизмов, которые запускает влечение; он также отметил, что и сами механизмы могут приобретать побудительную функцию независимо от первичных влечений как источника энергии. Толмена (Tolman, 1926a, 1932) также волновала проблема, как
вторичные влечения вырастают и отделяются от первичных. Оллпорт (Allport, 1937) выдвинул принцип функциональной автономии. Хотя этот принцип и не оспарива¬ет историю происхождения мотивов из первичных влечений, однако предполагает быстро возникающую независимость от них.
Коллеги Халла, в первую очередь Маурер и Миллер, пытались распространить теорию влечения на более сложные мотивационные феномены, такие как фруст¬рация, конфликт и условия вторичной мотивации прежде всего у человека. Резуль¬татом явилось постулирование приобретенных влечений (acquired drives).
Фрустрация
Заслуживает внимания тот факт, что среди первичных поисковых («возбуждаю¬щих аппетит») источников типа голода, жажды или полового влечения не нашлось таких, из которых можно было бы вывести приобретенные влечения. «Вывести» означает в данном случае экспериментально зафиксировать и показать, что новое влечение в соответствии с теоретическими постулатами прежде всего в состоянии подкрепить поведение, т. е. способствует научению.
Исключение, возможно, составляет так называемая фрустрация. Фрустрация возникает, когда исходные условия препятствуют реакциям, ведущим к удовле¬творяющей влечение цели, пли, если цель достигнута, препятствуют самим консум-маторпым реакциям. В обоих случаях наблюдается так называемый эффект фруст¬рации. Животное реагирует резче, чаще или вариативнее. Скорее всего, эффект фрустрации базируется на усилении того влечения, удовлетворение которого на¬талкивается на препятствия. При этом возникает вопрос: не формируется ли при частых фрустрациях новое влечение, которое вносит свою долю в суммарную ин¬тенсивность влечения'и в своей специфической форме связано с агрессивными реакциями? Последнее утверждали такие ученые, как Доллард, Дуб, Миллер, Ма¬урер и Сире (Dollard et al., 1939), в своей статней популярной книге «Фрустрация И агрессия». Фрустрация рассматривается ими как необходимое и в то же время достаточное условие агрессии. Это утверждение по ряду соображений оспарива¬лось и уточнялось (см.: Feschbach, Singer, 1971; Bandura, 1971b; Zumkley, 1978; Kornadt, 1982). Мы подробнее остановимся на этом вопросе в главе 10.
Объяснение усиления влечения усилением фрустрации но ряду причин пред¬ставляется сомнительным. Следующие за срывом реакции часто дают повод для такого объяснения. Животное, не обнаружив пищу в обычном месте, не может за¬вершить поведенческую цепочку консумматорной реакцией. Неудивительно по¬этому, что оно вместо нее проявляет инструментальные реакции пли другие фор¬мы поведения. Кроме того, в ситуацию могут вмешаться результаты прежнего на¬учения, например ведущее к успеху более интенсивное реагирование. Возрастание интенсивности или вариативности поведения можно также объяснить не вле¬чением, а ассоциативным фактором. Такое объяснение подкрепляется данными
В. Холдера, Маркса, Э. Холдера и Кольера (W. Holder et a]., 1957) о научении крыс после сбоя, т. е. после отсрочки подкрепления: в этом случае реакция не усилива¬ется, а ослабевает.
Амсел занимался анализом условий, отделив эффект фрустрации от реакций на сбой и наблюдая последующие целевые реакции. Голодные крысы помещались в коридор, заканчивавшийся двумя камерами, в каждой из которых находилась пища. Когда реакция пробежки была усвоена, в каждой второй из последующих проб одна из камер оказывалась пустой. Эффект фрустрации измерялся, во-пер¬вых, скоростью, с которой животное покидало (пустую) камеру, и, во-вторых, ско-ростью, с которой оно мчалось в другую часть коридора. Оба показателя скорости возрастали (Amsel, Roussel, 1952). На рис. 4.8 показаны изменения скорости про¬бежки по второй части коридора.
2
 
Рис. 4.8. Время пробежки между первой и второй целевыми камерами в тренировочной
и экспериментальной сериях, когда в первой камере попеременно пища либо была (подкрепление),
либо отсутствовала (фрустрация) (A. Amsel, J. Roussel, 1952, p. 367)
В последующих экспериментах (Amsel, Ward, 1954; Amsel, Prouty, 1959) живот¬ные после посещения первой камеры ставились в ситуацию выбора. Чтобы найти пищу в другой камере, животные должны были выработать одну из двух противопо¬ложных реакций в зависимости от того, находили они пищу в первой камере или нет (т. е. получали подкрепление или нет). После некоторой тренировки животные усва¬ивали необходимое различение. Возникает вопрос: можно ли объяснить этот резуль¬тат, исходя из теории влечения, т. е. является ли научение эффектом специфическо¬го, вновь приобретенного (фрустрационного) влечения или условий, ведущих к об¬щему усилению влечения? Эту наиболее близкую Халлу точку зрения отстаивал Браун (Brown, 1961). Или же имеются другие мотивационные факторы, которые ассоциативно связаны с внешними ситуационными стимулами? Такое объяснение предпочитает Амсел (Amsel, 1962). Ведь можно доказать, что заученные реакции вызываются стимулами, связанными с нарушением исходных условий. Тем самым
животное явно стремится предупредить предстоящий сбой. Амсел считает решаю¬щим для объяснения наблюдаемых эффектов фрустрации не усиление влечения, а воздействие на мотивацию побудительных стимулов внешней ситуации.
Страх как приобретенное влечение
Доказать существование приобретенных влечений, пожалуй, все-таки удалось, если не среди поисковых, то среди аверсивных влечений, в частности при науче¬нии избеганию. По-видимому, в данном случае действует страх. Страх можно рас¬сматривать как условную реакцию на боль, а саму боль — как первичное аверсив-ное влечение, редукция которого подкрепляет инструментальное поведение бег¬ства или избегания. Поскольку можно показать (это будет сделано позднее), что и в искусственно вызванном состоянии страха, не связанном с реально испытанной ранее болью, вырабатываются и сохраняются реакции бегства и избегания, то страх, видимо, является приобретаемым и получающим самостоятельность влечением, которое можно связать со всевозможными условиями.
Эти соображения впервые были высказаны Маурером (Mowrer, 1939). При этом он воспользовался вторым вариантом психоаналитической теории страха, сформу¬лированным Фрейдом в 1926 г. Согласно этой точке зрения, страх выступает как «реальный», т. е. эффективный, сигнал, предупреждающий о приближающейся угрозе и мотивирующий защитные реакции. Наблюдения за животными в экспе¬рименте, на который часто ссылался Халл, показали, что реакции, направленные на избегание электрического удара, поддаются угашению с большим трудом. Дру¬гими словами, животные, помещенные в ту же ситуацию, вновь обращаются в бег-стзо, хотя болевой раздражитель отсутствует. Казалось бы, речь идет о типичном случае классического обусловливания. Однако вызывает удивление высокая со¬противляемость угасанию, хотя необходимое для классического обусловливания подкрепление уже отсутствует. Значит, объяснение по аналогии с классическим обусловливанием в данном случае не подходит. Маурер предположил, что страх вызывают сигнальные стимулы, связанные с ситуацией, в которой первоначально была испытана боль. Выступая сначала как условная реакция на боль, страх затем превращается в качестве состояния аверсивного напряжения в автономное влече¬ние, которое редуцируется посредством реакции бегства. Тем самым именно редук¬ция страха подкрепляет в дальнейшем реакцию бегства даже при отсутствии боли.
Это объяснение, казалось, разрешило парадокс наличия в данном случае редук¬ции влечения. Маурер (Mowrer, 1938) воспользовался им в эксперименте с людь¬ми еще в 1938 г. Испытуемые получали в пальцы легкий электроразряд, который предварялся световым сигналом. Измерявшаяся параллельно в качестве индика¬тора состояния эмоционального напряжения кожно-гальваническая реакция воз¬растала С появлением светового сигнала и падала при включении тока, что соот-ветствовало данным самоотчетов испытуемых, говоривших, что световой сигнал приводил их в возбуждение, а удар током был своеобразным облегчением.
Для доказательства на примере страха научасмости влечениям Н. Миллер (Miller, 1941, 1948) провел ряд экспериментов, ставших классическими. Экспери¬ментальный аппарат состоял из двух разделенных дверцей камер. Левая камера была белой, и полом в ней служила сетка, через которую можно было пропускать
электрический ток; правая была черной и имела обычный пол. Соединительную дверцу можно было открыть со стороны белой камеры, повернув приделанное к ней горизонтально колесико пли нажав находящийся рядом рычаг. Убедившись, что при открытой дверце крысы не оказывают никакого предпочтения белой или чер¬ной камере, экспериментатор 10 раз помещал каждое животное в белую камеру при открытой дверце и пропускал через пол ток. Животное могло спастись, убежав в черную камеру. На следующих этапах эксперимента электроразряд больше не при¬менялся. Животное сначала 5 раз помещали в белую камеру при закрытой дверце, И если оно приближалось к дверце, экспериментатор открывал ее. Затем в течение 16 раз дверца открывалась, если животное научалось поворачивать колесико. В по¬следней фазе условием открывания дверцы было усвоение новой реакции— нажатия рычага. На последних этапах эксперимента все животные при открытой дверце бежали в черную камеру, хотя электроразряда не было. Половина из.них выучи¬лась инструментальной реакции поворота колесика, чтобы спасаться, если дверца закрыта, а позже, когда эта реакция уже не действовала, научились нажимать ры¬чаг. Скорость реакции на протяжении 16 проб постоянно возрастала. Остальные животные проявили характерные реакции страха: «застывание», съеживание, де¬фекацию и урпнащио.
На основании этих результатов Миллер сделал следующий вывод. Страх пред¬ставляет собой безусловную реакцию вегетативной нервной системы на болевые стимулы. Она может вызываться и другими, условными, стимулами (белый цвет камеры как сигнальный стимул). Однако сам страх одновременно является стиму¬лом, поскольку может вступать в связь с реакциями. Но, будучи стимулом, он яв¬ляется и влечением, так как любая реакция, выводящая из сферы действия вызы¬вающие страх стимулы, подкрепляется. Страх отвечает требованиям центрально¬го постулата теории влечения: его редукция выполняет функцию подкрепления.
Миллер в отличие от Халла лишил влечение его исключительной связи только с первичными потребностями. Он пишет:
«Влечение — это интенсивный, побуждающим к действию стимул. Любой сделав¬шийся достаточно сильным стимул может стать влечением. Чем интенсивнее стимул, тем большей функцией влечения он обладает* (Miller, Dollard, 1941, p. 18).
Соответственно и внешние стимулы, если они достаточно сильны, могут приоб¬ретать характер влечений. Что же касается приобретенных влечений типа страха, то
«статус влечения приобретается через связь слабых сигналов с реакциями, порожда¬ющими сильные стимулы» (ibid., p. 66).
Однако возведение страха в ранг влечения, понимаемого по Халлу, приводит к определенным противоречиям. В описанных экспериментах мы не имеем дела с научением бегству. Бегство дает животному возможность быстрее уйти от болево¬го раздражителя, как только он возникает. В нашем случае мы имеем дело с науче¬нием избеганию. На основании усвоенных предварительных сигналов животное после нескольких проб обращается в бегство раньше, чем возникает боль, т. е. оно избегает боли. Мы уже видели, что высокую сопротивляемость угасанию нельзя объяснить на основании павловского обусловливания, так как боль, служащая в данном случае подкреплением, впоследствии отсутствует. Выйти из этого затруд¬нения помогает признание за страхом функции влечения. Вызываемая реакцией
избегания редукция страха подкрепляет эту реакцию и повышает сопротивляе¬мость угасанию (пока не угаснет сам страх). Вот почему нет необходимости отка¬зываться от постулата подкрепления.
Впрочем, сам Маурер (Mowrer, 1947) ограничил применимость постулата под¬крепления при помощи редукции влечения. В 40-е гг. он исповедовал так называ¬емую теорию двух факторов, согласно которой всякое научение опирается либо на классическое, либо на инструментальное обусловливание. (Позже, в 1960 г., он перешел на позиции мотивационной теории ожидания; см. главы 2 и 5.) Согласно этой теории, редукция потребности является не универсальным условием любого подкрепления, а лишь условием подкрепления при инструментальном научении, ко¬торое ограничено произвольной моторикой скелетной мускулатуры. При классичес¬ком обусловливании, ограниченном непроизвольной моторикой, для подкрепления достаточно простого совпадения. При научении избеганию оба механизма действу¬ют совместно: сначала страх по классической схеме связывается с сигнальными стимулами, затем редукция страха ведет к подкреплению инструментальных реак¬ций избегания.
Однако с подобным объяснением не согласуются кажущиеся парадоксальны¬ми данные исследований Соломона и Уинна (Solomon, Wynne, 1953). Эти авторы установили, что выработанная реакция избегания после нескольких повторений начинает осуществляться еще до наступления реакции страха. Через 10 с после условного стимула собаки получали сильный'удар током и быстро научались из¬бегать этого, перепрыгивая через барьер. На рис. 4.9 изображена типичная для по¬допытных животных динамика латентного времени. Уже после 7 проб собака пры¬гает, не дожидаясь электроразряда, а после еще 3 проб латентное время устанавли¬вается в диапазоне 1-2 с. Это слишком короткий промежуток, чтобы можно было говорить о наличии реакции страха. Ведь страх — это реакция вегетативной нервной системы, для возникновения которой необходимо, как правило, 2-4 с (см.: Spence, Runquist, 1958). Если в отдельных случаях латентное время превышало этот интер¬вал, то затем оно еще более сокращалось (до величины менее чем 1-2 с). Таким образом, возникает впечатление, что животное стремится избежать не только боли, но и страха перед болью. Сопротивляемость угасанию в этом эксперименте оказа¬лась почти неограниченной; некоторым собакам для угасания реакции потребова¬лось свыше 650 проб. В данном случае едва ли будет уместно следующее объяснение: уменьшение страха, действуя как редукция влечения, вызывает новое подкрепление усвоенной реакции избегания. Авторы объясняет высокую сопротивляемость уга¬санию в терминах «консервации тревожности». Если тревожность ослабевает, вре¬мя реакции увеличивается, вновь возникает ощущение страха, которое подкрепля¬ет реакцию избегания. Но все же исключительная сопротивляемость угасанию остается непонятной.
Объяснение, отказывающееся от попытки вывести реакцию избегания из при¬обретенных влечений, было предложено Шонфельдом (Schoenfeld, 1950). Как и Скиннер, Шонфельд отбросил гипотетические промежуточные переменные. С его точки зрения, все обстоит гораздо проще: существуют стимулы с позитивной и негативной подкрепляющей ценностью. Если они совпадают с нейтральными сти-
мулами, последние со временем также приобретают соответствующую подкрепля¬ющую ценность. В результате изначально нейтральные стимулы приобретают не¬гативный характер и организм вырабатывает устраняющие неприятный стимул реакции.
 
Рис. 4.9. Выработка реакции избегания на подаваемый удар электрического тока у одного из подопытных
животных (Solomon, Wynne, 1953, p. 6)
С пониманием страха как приобретенного влечения связывались большие ожи¬дания. Здесь ученые видели возможность уменьшить, если не преодолеть совсем, разрыв между поведением животных и человека, между экспериментами по науче-нию крыс с помощью голода или жажды и формами поведения человека, пресле¬дующего всевозможные цели и не удовлетворяющегося исключительно биологи¬ческими потребностями. В этом случае стремление к обладанию, власти, признанию и достижению можно было рассматривать как выработанное поведение избегания, подкрепляемое и поддерживаемое дедукцией страха и в конечном счете (если про¬следить индивидуальное развитие вплоть до раннего детства) коренящееся в пер¬вичных влечениях типа голода, жажды и боли. Такой ход рассуждений смыкался с идеями психоанализа и во многом способствовал тому, чтобы сделать их доступ¬ными, проверяемыми и применимыми в исследованиях научения и влечений. При¬мером этому могут служить работы Маурера (Mowrer, 1950), а также Долларда и Миллера (Dollard, Miller, 1950). Рассмотренная в главе 2 попытка Брауна (Brown, 1953) вывести «мотив денег» и связанный с ним «мотив труда» из приобретенного в раннем возрасте страха также свидетельствует о надежде объяснить все пробле¬мы мотивации первичными влечениями. Браун отмечает:
«Во многих, если не во всех, примерах поведения взрослого, отчетливо характеризу¬ющегося реакциями добывания денег, вряд ли есть необходимость постулировать действие приобретенного влечения к деньгам. Влечение к деньгам по может быть объектом научения. Напротив, вырабатывается тревожность как реакция иа появле¬ние разнообразных признаков, сигнализирующих об отсутствии денег. Получение, денег автоматически ликвидирует или решительно изменяет эти признаки и тем са¬мым приводит к редукции тревожности» (Brown, 1953, р. 14).
Исследования в русле теории влечения не оправдали этих ожиданий. Объясни¬тельная ценность отдельных постулатов теории влечения, а также гипостазирова-ния страха как приобретенного влечения все больше ставилась под сомнение. Для объяснения полученных экспериментальных результатов (а в отношении их раз¬нообразия теория влечения оказалась чрезвычайно плодотворной) привлекалось все больше факторов, представлявших собой не внутренние (состояния влечения), а в основном внешние ситуационные детерминанты. События, так сказать, пере¬местились «вовне». Сигнальные раздражители, содержания стимулов, мотивиру¬ющие ожидания явно предоставляли более подходящие теоретические возможно¬сти для объяснения активации, направленности и интенсивности, иначе говоря, для объяснения целенаправленности поведения. В следующей главе мы более по¬дробно рассмотрим эти подходы.
В заключение обсуждения теории влечения уместно процитировать Боллса, внес¬шего свой вклад в связанные с этой теорией исследования:
«Понятие влечения можно сравнить со стариком, прожившим долгую, активную и небесполезную жизнь. Это понятие породило значительное число концепции и эм¬пирических работ; возможно, косвенно о] ю внесло большой вклад в паше понимание поведения. Но время свершений позади. Пришла пора, когда более молодые, более энергичные, более способные концепции должны взять верх. Поэтому, как бы мы ни были привязаны к нашему старому другу, его уход не должен повергать нас в отчая¬ние» (Bolles, 1967, р. 329-330).
Теория конфликта
Теория конфликта Левина
Важной областью психологии влечений был экспериментальный анализ поведе¬ния в ситуации конфликта. Миллер (Miller, 1944, 1951) разработал на его основе получившую широкую известность модель конфликта: это модель «стремления-избегания». Основные его идеи предвосхитил Левин в небольшой монографии, вышедшей в свет 1931 г., «Психологическая ситуация награды и наказания» (англ. пер.: Lewin, 1935), в которой приводится следующее определение: «Конфликт... психологически можно охарактеризовать как ситуацию, в которой на субъекта одновременно воздействуют противоположно направленные силы примерно оди¬наковой величины» (Lewin, 1931, S. 11). Левин различает три основных случая конфликтных ситуаций. Позднее Ховлэнд и Сире (Hovland, Sears, 1938) добавили еще один случай. По силам, воздействующим на субъекта и направляющим его поведение на объект или от него, можно выделить следующие четыре вида конф¬ликтных ситуаций:
1.                      Конфликт -«стремление—стремление»-: даны два объекта или цели, причем оба обладают позитивной и примерно равной побудительностью (валентно¬стью); при этом, однако, нельзя обладать или стремиться к обоим, а необхо¬димо сделать выбор между двумя возможностями. Говоря проще, это ситуа-ция буриданова осла, умирающего от голода между двумя равно привлека¬тельными охапками сена.
2.                      Конфликт «избегание—избегание»: ситуация, когда приходится выбирать из двух примерно равных зол. Например, школьнику нужно или доделать ненавистную домашнюю работу, или выполнить впоследствии штрафное задание.
3.                      Конфликт «стремление—избегание»: одна и та же цель одновременно при¬тягивает и отталкивает. Можно хотеть, например, путем женитьбы удержать возле себя любимого человека и одновременно бояться потерять свою неза¬висимость.
4.                      Конфликт «двойное стремление—избегание» (конфликт двойной амбива¬лентности): например, некто колеблется в выборе одной из двух профессий, каждая из которых имеет свои положительные и отрицательные стороны.
На рис. 4.10 представлены все четыре вида конфликтных ситуаций. Использу¬емые символы соответствуют способу изображения, разработанному Левином в его теории поля, где, например, стрелки обозначают векторы поля и отражают направ¬ленность влияний, исходящих от ситуации или от субъекта. Впрочем, схема конф¬ликта «избегание—избегание» представляет собой замкнутую со всех сторон ло¬вушку, свойственную ситуации психологического принуждения. Это означает, что субъект не видит возможности выбраться из зоны действия двух зол. В противном случае он бы уклонился от конфликта.
 
Рис. 4.10. Четыре вида конфликтных ситуаций. Робозначает субъекта, Д В, Си D- позитивную (+)
или негативную (-) побудительность объектов, или целей поведения, между которыми осуществлялся выбор.
Строчные буквы а, Ь, с, d обозначают соответствующие этому характеру и воздействующие на субъекта силы,
т. е. силы, толкающие его либо к объекту, или цели, либо от них
Теория поля Левина станет понятнее из примера конкретной конфликтной си¬туации. Силы поля этой ситуации изображены на рис. 4.11. Трехлетний ребенок пытается достать из морских волн своего игрушечного лебедя. Его притягивает лю¬бимая игрушка, но, когда он подходит слишком близко к волнам, его тянет обратно. Вдоль берега как бы тянется пограничная линия, при переходе которой отталкиваю¬щая сила грозных волн начинает превышать притягательную силу игрушки.
 
Рис. 4.11. Силы поля конфликтной ситуации, при которой позитивная и негативная валентности действуют в одном направлении. См. текст (Lewin, 1935, S. 92)
Основываясь на этом примере, Левин (Lewin, 1946b) выдвинул интуитивное предположение, что в условиях конфликта «стремление—избегание» приближение к целевому объекту ведет к возрастанию отталкивающих сил по сравнению с притя¬гивающими. На определенном расстоянии от целевого объекта должно существовать равновесие между стремлением и избеганием. В этой точке пересекаются градиенты валентностей притягивающих и отталкивающих сил. На большем расстоянии от объекта притягивающие силы заметно сильнее отталкивающих. Именно поэтому ребенок и тянется к лебедю. Но когда он переступает границу, образованную точкой пересечения обоих градиентов валентности, отталкивающие силы становятся силь¬нее и ребенка тянет назад. Так возникает характерная картина колебательных дви-жений. Рисунок 4.12 иллюстрирует изменяющееся соотношение сил в данной кон¬фликтной ситуации как функцию от физического расстояния между субъектом и притягательным и одновременно отталкивающим объектом.
Согласно Левину, величина поведенческой тенденции (силы) зависит одновре¬менно от двух переменных: величины валентности цели (целевого объекта) и рас¬стояния до цели, которое еще предстоит преодолеть. (Психологически расстояние может определяться иначе, чем пространственная удаленность, например как дис¬танция во времени, или количество необходимых промежуточных действий, или их сложность, или требующаяся для этого затрата сил и т. д.)
Модель конфликта Миллера
Миллер (Miller, 1944) связал идею Левина о зависимости изменения валентности от расстояния до цели с гипотезой Халла (Hull, 1932,1934) о градиенте цели. При помощи этой гипотезы Халл объяснял наблюдаемые им факты ускорения бега го¬лодных животных при приближении к цели, а также осуществление коррекции ошибок при прохождении лабиринта сначала по направлению к цели и затем в обрат-
ной последовательности до места старта. Согласно гипотезе о градиенте цели, обра¬зование связей «стимула—реакции» и упрочение привычки начинаются и непо¬средственной близости от цели, ибо здесь подкрепление следует сразу же, а не от-кладывается, как в том случае, когда цель удалена. Таким образом, при обучении новой последовательности реакции процесс формирования и упрочения привыч¬ки смещается от конца к началу этой последовательности.
Миллер (Miller, 1951, 1959) выдвинул шесть гипотез, касающихся феномена конфликта:
1)               тенденция стремления тем сидьнее, чем ближе расстояние до цели (гради¬ент стремления);
2)               тенденция избегания тем сильнее, чем ближе расстояние до внушающего опасение стимула (градиент избегания);
3)                градиент избегания растет быстрее градиента стремления;
4)                в случае конфликта между двумя несовместимыми реакциями побеждает бо¬лее сильная;
5)                высота градиента стремления или избегания зависит от силы влеченпяена котором основываются тот и другой;
6)               сила подкрепляемой тенденции реагирования возрастает вместе с количе¬ством подкреплении, пока не достигается максимальное плато научения. (Последняя гипотеза была добавлена к этому перечню в 1959 г.)
 
Рис. 4,12. Зависимость градиента положительной и отрицательной валентностей от физического расстояния между субъектом и объектами с положительной и отрицательной валентностями
(Lewin, 1946b, p. 812)
Рисунок 4.13 иллюстрирует первые четыре гипотезы. Когда расстояние до цели становится меньше X, тенденция избегания становится сильнее тенденции стрем¬ления. В это.Й точке поведение колеблется между стремлением и избеганием.
 
Рис. 4.13. Градиенты тенденций стремления и избегания при приближении к цели, обладающей одновременно положительной и отрицательной валентностью
Согласно гипотезе 5, соотношение сил обеих тенденций, и тем самым местопо¬ложение точки их пересечения, может измениться, если изменится соотношение сил двух влечений, на которых основываются эти тенденции. Если, например, уси-ливается голод, толкающий животное в поисках пищи в район цели, то повышает¬ся градиент стремления в целом и точка пересечения обоих градиентов смещается ближе к цели.
Но чем обосновать предположение, что градиент избегания растет быстрее гра¬диента стремления? Миллер видит причину этого в различии влечений, лежащих в основе обеих тенденций. Тенденция стремления, например, в случае голода под-держивается побудительной стимуляцией, источники которой находятся в самом организме. Куда ни двигайся, побудительная стимуляция не меняется независимо от того, насколько далека цель (в данном случае место, где имеется пища). Напро¬тив, тенденция избегания основывается на приобретенном влечении — страхе, если внешние раздражители в районе цели причиняют боль. Страх вызывается не внут¬ренней побудительной стимуляцией, а внешними ситуационными сигнальными стимулами. Через них он тесно связан с исходной порождающей боль ситуацией.
В свете этих рассуждений также становится очевидной важность последней гипотезы. Количество подкреплений реакции, т. е. сила привычки, влияет на кру¬тизну градиента соответствующей тенденции, так как ассоциативный компонент потенциала реакции (сила привычки) зависит от близости цели (по меньшей мере, пока плато научения не достигнуто на всем пути к цели). Большая крутизна гра¬диента избегания выводится как раз из того, что оба компонента потенциала реак¬ции — влечение (страх) и сила привычки — связаны со стимулами, относящимися к цели. Из компонентов тенденции стремления это можно сказать только об ас¬социативном компоненте — силе привычки. Если бы этот компонент стремления значительно превышал аналогичный компонент избегания, то в порядке исключе¬ния могла бы возникнуть ситуация, при которой градиент стремления рос бы бо¬лее круто.
Браун (Brown, 1948) дал экспериментальное подтверждение гипотезам 3 и 5. Из четырех групп подопытных животных (крыс) две постоянно находили в конце кори¬дора пищу, при этом животные одной группы были очень голодными, другой — не очень (соответственно 48 и 1 ч голодания). Две остальные группы были сыты и полу-
чали на том же месте удар током: одна группа — сильный, другая — слабый. После фазы научения Браун измерил силу, с которой животные, помещенные в коридор, стреми¬лись к цели или от нее. Сила измерялась при помощи специальной сбруи, которая надевалась на животное и за которую его пытались удержать в различных частях ко¬ридора. Результаты эксперимента представлены на рис. 4.14.
 
Рис. 4,14. Выраженность тенденций стремления и избегания при изменении расстояния от района цели у четырех групп животных в зависимости от степени интенсивности одного из двух влечений
(Brown, 1948, р. 457, 459)
В более позднем исследовании (Miller, 1959) были объединены, операционали-зированы и подтверждены гипотезы 4 (более сильная реакция) и 5 (высота гради¬ентов возрастает с силой влечения). Животные в одном и том же месте получали и пищу, и удар током, что создавало конфликтную ситуацию. В зависимости от дли¬тельности голодания и силы электроразряда для различных групп животных со-здавались разные соотношения сил влечений, что позволяло независимо друг от друга изменять высоту градиентов стремления и избегания, а значит, и расстояние до точек пересечения градиентов. Зависимой переменной соответственно было минимальное расстояние до цели, которое не могло преодолеть животное в своих колебаниях. Результаты эксперимента соответствовали гипотезам. При данной силе электроразряда расстояние уменьшалось с увеличением длительности голо¬дания. Напротив, при фиксированной длительности голодания расстояние увели¬чивалось с возрастанием силы удара током.
Применение модели конфликта
Модель конфликта открыла многообразные и перспективные возможности приме¬нения. Как уже отмечалось, расстояние до цели не обязательно должно быть про¬странственным. Это может быть также временная близость или степень сходства
с первоначальной целью. В последнем случае последовательное уменьшение сход¬ства с переживаемой как конфликтная целью часто играет важную роль в невро¬тических конфликтах и их психотерапевтическом лечении. Так, объект агрессив¬ных или сексуальных устремлений может одновременно вызывать сильный страх негативных последствий, что приводит, как заметил Фрейд, к так называемому смещению. Первоначальный объект в переживании замещается другим, более или менее схожим, но вызывающим меньший страх или тревогу. Применительно к сек¬суальности Кларк (Clark, 1952; Clark, Sensihar, 1955) экспериментально подтвер¬дил наличие смещений в образах представлений при возрастающем сексуальном
возбуждении.
Смещение первоначального объекта соответствует генерализации стимула. Чем больше тенденция избегания превосходит тенденцию стремления, тем меньше сходство между первоначальным объектом и разрешающим конфликт смещением. Миллер (Miller, 1944) разобрал этот случай на примере своей модели конфликта. Градиенты стремления и избегания отражают зависимость силы реакции от степе¬ни сходства с порождающим конфликт целевым стимулом, а не от пространствен¬ной и временной дистанции. Это значит, что речь идет о градиентах генерализации стимулов для заторможенной реакции стремления и тормозящей реакции избега¬ния. На рис. 4.15 изображен вариант модели Миллера применительно к проблеме смещения. Согласно этой модели, для смещения предпочтительнее такая степень сходства, при которой фактическая сила заторможенной реакции максимальна. На рисунке данная степень сходства находится между С и D.
 
Рис. 4.15. Перемещение заторможенной реакции вдоль градиента генерализации стимула до точки максимума ее фактической {Netto) силы (пунктирная линия) (Miller, 1944, р. 434}
Было найдено экспериментальное подтверждение этого тезиса (Murray, Berkun, 1955). Крысы, обученные находить в конце черного коридора пищу, стали полу¬чать там во время еды удар током и начали избегать целевой камеры. После этого коридор был соединен еще с двумя коридорами, расположенными параллельно с ним. На различном расстоянии от целевой камеры находились отверстия, позво¬лявшие проникать в смежный коридор. Два соседних коридора отличались от пер-
вого цветом стен. Они были не черными, а в непосредственно примыкающем ко¬ридоре — серыми и в следующем — белыми. Таким образом, возникал градиент убывания сходства с первым, конфликтогенным, коридором. Предполагалось, что животное, помещенное в первый коридор, должно держаться на довольно большом расстоянии от целевой камеры, после перехода в соседний коридор это расстояние должно уменьшиться и в последнем коридоре стать минимальным. События ста¬билизируются одновременно-по двум независимым друг от друга градиентам: про-странственной удаленности от конфликтогенной цели и степени сходства с ней. Оба этих параметра были использованы как ортогональные координатные оси для построения трехмерной модели конфликта. Градиенты выступают здесь не в виде линии, а в виде плоскостей. Их пересечение становится линией пересечения двух плоскостей. Таким образом, животное сможет продвинуться ближе к цели за счет перехода в область большего несходства с изначальным целевым стимулом (и на¬оборот). Мюррею и Беркану действительно удалось это продемонстрировать. Кро-ме того, они обнаружили еще один факт. Такое смещение оказывает «терапевти¬ческое*- воздействие: градиент избегания становится со временем менее крутым. Животные постепенно возвращаются к условиям, более похожим на первоначаль¬ный целевой стимул.
Отсюда можно сделать вывод, что при психотерапии нужно стремиться не по¬высить градиент стремления, а понизить градиент избегания, в частности, адекват¬ной организацией замещения и подстановки объектов, сходных с вызывающими конфликт стимулами. При этом пациент очевидным образом сможет разрешить порожденный конфликт. Напротив, традиционные уговоры немедленно разделать¬ся с истинной причиной конфликта хотя и сместили бы точку пересечения обоих градиентов ближе к подлинному источнику, но одновременно и завысили бы ее,' что означает большую силу обеих конфликтующих тенденций и тем самым боль¬шую внутреннюю напряженность.
Впрочем, классическими примерами объяснительных возможностей модели конфликта служат тревожащие субъекта события, которые фиксированы во вре¬мени и поэтому неумолимо приближаются: экзамен, необходимая.операция или роды. С одной стороны, их боятся, с другой — ждут, чтобы пережить и оставить позади. Зависимость конфликтных тенденций от временной близости и степени сходства образа с предстоящим событием изучалась Фишем (Fisch, 1970) на мате¬риале экзаменов.
Аналогичное исследование провел С. Эпстейн (Epstein, 1962) с парашютистами-любителями перед их первым прыжком. Помимо прочих данных он использовал дан¬ные испытуемыми оценки обеих конфликтующих тенденций на разных стадиях дея¬тельности. При этом тенденции стремления и избегания определялись как «предвку¬шение прыжка, желание ускорить события, возбуждение от возможности свершить прыжок» и «желание повернуть назад и отказаться от прыжка, мысль о ненужности прыжка, страх». На рис. 4.16 представлены полученные после прыжка усредненные самооценки 28 начинающих парашютистов в следующей последовательности собы¬тий: 1) последняя неделя; 2) последняя ночь; 3) утро перед прыжком; 4) после прибы¬тия на взлетное поле; 5) во время разминки перед прыжком; 6) при надевании пара¬шюта; 7) при посадке в самолет; 8) при взлете; Э) при сигнале готовности; 10) при вы-
ходе наружу (сначала парашютист стоит на крыле); 11) в ожидании толчка; 12) в сво¬бодном падении; 13) после раскрытия парашюта; 14) сразу после приземления.
 
Рис. 4.16. Самооценки тенденций стремления и избегания как функция последовательности событий перед первым парашютным прыжком (Epstein, 1962, р. 179)
Конечно же, самооценки (и к тому же полученные задним числом) — сомни¬тельный показатель тенденций стремления и избегания. Будучи не в состоянии разделить эти две тенденции, парашютисты переживали, скорее, своеобразную равнодействующую смешанных чувств уверенности и беспокойства. На это указы-вает и зеркальное соотношение обеих кривых. Примечательно, однако, что тенден¬ция избегания (беспокойства) постепенно возрастает, но незадолго до критиче¬ского события (прыжка) вновь снижается (как если бы парашютист уже не видел никакой возможности отступления и вследствие этого приобретал уверенность).
В дальнейших исследованиях Фенц (Fenz, 1975) зарегистрировал нейровегета-тивные показатели активации на протяжении всей цепи событий, составляющих прыжок. При этом оказалось, что частота сердцебиений и дыхания, а также кожно-гальваническая реакция неуклонно возрастают до момента раскрытия парашюта. Однако это относится только к новичкам. Опытные парашютисты показывают максимальные результаты уже на более ранних этапах прыжка: при посадке в са¬молет (частота сердечных сокращений), при сигнале готовности (частота дыхания) и во время свободного падения (кожно-гальваническая реакция). Однако все их значения не выходят за 50%-ную отметку общей вариативности, выявленной Фенцем у начинающих по каждому из трех индикаторов. Эти различия, впрочем, обусловлены не только опытом, т. е. количеством прыжков. Если разделить парашютистов на хороших и плохих, то последние и после многих прыжков обнаруживают динами¬ку активации, схожую с динамикой активации новичков. Очевидно, их успехи в прыжках не дают им достаточных оснований для того, чтобы взять под контроль тревожные аспекты ситуации (совладать со стрессом). Возможно, причинные свя¬зи носят здесь хотя бы отчасти круговой характер: парашютисты тревожно-возбуж¬дены, поскольку прыгают хуже других, а поскольку они прыгают хуже, то дольше остаются в состоянии тревожного возбуждения.
Теории активации
В главе 2 мы уже в основных чертах обрисовали направление психологии активации в исследованиях мотивации и указали на стимулирующее воздействие, которое ока¬зали на теоретическую психологию мотивации два открытия из области нейрофизио¬логии: «восходящая активирующая ретикулярная система* (ВАРС) в стволе голов¬ного мозга (Moruzzi, Magoun, 1949; Undsley, 1957) и «система подкрепления» в гипо-таламусе (Olds, Milner, 1954). У нас нет возможности подробно останавливаться на нейрофизиологических данных, которые, впрочем, в наши дни представляют намного более сложную картину, чем та, что имелась в 50-е гг. (см.: Olds, 1973). Задолго до этого исследователи (в частности: Duffy, 1934) стали измерять множество нсйровегета-тивных проявлений активации, прежде всего в связи с описанием и объяснением эмоций. Но лишь в 50-е гг. была выдвинута идея, что гипотетический конструкт «общий уровень активации», основывающийся на нейрофизиологической функции ВАРС, соответствует интенсивности неспецифического влечения и мог бы, следова¬тельно, заменить халловскую переменную D. Такие взгляды отстаивали в первую очередь Мэлмоу (Malmo, 1959)иХебб(НеЬЬ, 1955), а также Даффи (Duffy, 1957) и Биндра (Bindra, 1959). Так как уровень бодрствования можно измерить при помо¬щи многих нейровегетативных индикаторов, таких как КГР, мышечный тонус или электрическая активность мозга, считалось, что при этом можно получить более на¬дежный показатель силы влечения, чем те, которые использовались исследователями влечений прежде, например депривация или общая активность. ЛэЙси (Lacey, 1969) первым поставил под сомнение понятие неспецифической активации, ибо различные показатели лишь в незначительной степени коррелировали друг с другом и образуе¬мые ими паттерны характеризовались большими индивидуальными различиями.
Понятие активации
В понятие «активация» включаются как предварительные условия ее возникнове¬ния, так и вызываемые ею феномены. В общих чертах можно охарактеризовать здесь лишь некоторые из них. Из зависимых от активации переменных исследовались прежде всего переменные, связанные с достижением. Если говорить упрощенно, то результатом исследований было установление зависимости в форме перевернутой U-образной кривой. При низкой и очень высокой активации уровень достижений .снижается, а средний ее уровень является наиболее благоприятным. Конечно, при этом важную роль играет и степень трудности (сложности) задачи: чем она выше, тем, по-видимому, эффективнее будет более низкий уровень активации. Эта зависимость получила широкую известность под названием правила Йеркса—Додсона. Эти ав¬торы еще в 1908 г. обнаружили, что для научения животным прохождения лабирин¬та наиболее благоприятна средняя интенсивность мотивации (она задавалась интен¬сивностью удара тока). При этом для легких лабиринтов оптимальный показатель интенсивности мотивации оказался выше, чем для трудных.
Хебб (Hebb, 1955) истолковывал эту перевернутую U-образную кривую как результат взаимодействия функции активации и сигнальной функции. Раздра¬жители, действующие на органы чувств, не только перерабатываются в качестве не¬сущих определенную информацию сигналов, но и вносят неспецифический вклад
в общий уровень активации. Чтобы сигнальная функция достигла оптимального уровня, требуется определенная степень активации соответствующих участков мозга. На рис. 4.17 схематично представлена позиция Хебба.
 
УРОВЕНЬ ФУНКЦИИ АКТИВАЦИИ
Рис. 4.17. Перевернутая U-образная кривая, связывающая эффективность поведения (сигнальная функция)
и уровень активации (Hebb, 1955, р. 250)
Отождествление уровня активации с интенсивностью влечения (D), по мень¬шей мере, в двух моментах не согласуется или плохо согласуется с постулатами классической теории влечения. Во-первых, криволинейная зависимость между активацией и эффективностью деятельности не соответствует предполагаемой монотонной связи силы влечения и поведенческих показателей (если отвлечься от выделенного Халлом фактора истощения, который необходимо учитывать при длительной пищевой депривации). Мэлмоу (Malmo, 1958, 1959) предложил ис¬пользовать в качестве показателя активации частоту сердечных сокращений и уста¬новил, что она, в частности, монотонно возрастает в зависимости от длительности лишения питья (см. также: Belanger, Feldman, 1962). Другим авторам не удалось обнаружить эту зависимость (Rust, 1962). Впрочем, частота сердцебиений зависит и от текущей активности, а это делает проблематичным ее использование в каче¬стве индикатора силы влечения. Кроме того, уровень активации сильно зависит от внешней стимуляции, чего никак сказать нельзя о влечениях в классическом смы¬сле слова (не считая аверсивных влечений типа боли).
Итак, мы подошли к вопросу о внешних факторах, влияющих на уровень акти¬вации, Этот уровень, как было установлено, зависит от значительного числа пара¬метров внешней стимуляции. Большую роль, чем простая интенсивность стиму¬ляции, играет пространственная и временная вариативность, конечно, не только физиологических или физических, а прежде всего психологических параметров стимуляции: ее информативность, сложность, расхождение с тем, что хорошо из¬вестно, знакомо и понятно субъекту. В первую очередь внимание привлекают экс¬тремальные случаи, соответствующие крайним точкам континуума возможных стимуляций: сенсорная депривация и стимульные ситуации, вызывающие волне-ние, испуг и страх. Что касается последствий сенсорной депривации, то они стали известными после эксперимента Бекстона, Херона и Скотта (Bexton, Heron, Scott,
1954). В рамках этого эксперимента за высокую плату нанимались студенты, кото¬рые должны были в течение многих дней находиться в экранированных от раздра¬жителей камерах. На них надевались очки, а на руки и запястья специальные ман-жеты, что в значительной степени делало невозможным визуальное и тактильное восприятие формы. Вскоре у испытуемых начались галлюцинации и стали наблю¬даться тяжелые нарушения интеллектуальных способностей. Уже через несколь¬ко дней они, невзирая на высокую плату, прервали эксперимент, потому что не могли больше вынести ситуацию депривации. Если во время эксперимента им да¬валась возможность прослушать биржевые сводки или фрагменты из телефонной книги (информацию, которой они в обычных условиях не уделили бы и секунды), то это приводило их в состояние, подобное помешательству, и они требовали по¬вторять текст снова и снова.
Эти данные позволяют сделать вывод, что организму для хорошего самочув¬ствия и эффективного функционирования требуется определенное разнообразие стимуляции. Аналогичные выводы следовали из результатов более ранней работы ученицы Левина Анитры Карстен (Karsten, 1928), посвященной так называемому психическому насыщению. Она заставляла школьников как можно дольше выпол¬нять одни и те же небольшие задания типа рисования черточек, рожиц, многократно¬го написания одной и той же короткой фразы и т. д. Через некоторое время испытуе¬мые пытались сделать задания более интересными, изменяя последовательность их выполнения. Наконец, выполнение заданий распадалось на бессмысленные ком¬поненты и начинали появляться ошибки. Насыщение и отвращение к заданию становились все более непреодолимыми. При указании выполнять другое зада¬ние эффективность работы немедленно восстанавливалась.
Противоположностью сенсорной депривации является не «поток стимуляции». в общепринятом смысле слова, а стимуляция, порождающая «неконгруэнтность», т. е. такая стимуляция, которая не поддается переработке, потому что слишком сложна или противоречива, резко отлична от ожидаемого, известного, понятного. Такая стимуляция может вызвать сильные эмоциональные реакции, вплоть до панического ужаса. Хебб (Hebb, 1946, 1949) продемонстрировал это на примере «пароксизмов ужаса» у шимпанзе, когда тем показывали засушенную голову или безжизненное тело их усыпленного сородича или когда служитель надевал наи¬знанку привычную обезьянам куртку. Аналогичные сильные реакции ужаса на-блюдали Бюлер, Хетцер и Мабель (Biihler, Hetzer, Mabel, 1928) у младенцев, если, например, мать, которую они хорошо знали, подходила к кроватке и внезапно на¬чинала говорить высоким фальцетом. В этом случае именно внезапное изменение в обычно одинаковом и известном объекте (как говорил Хебб, «различие в тожде¬ственности») порождает состояние сильной активации, связанной с испугом.
Между крайностями сенсорной депривации и непреодолимой неконгруэнтно¬сти в континууме стимуляций имеется широкий спектр такой информации, кото¬рая явно воспринимается как приятная, вызывает интерес и стимулирует поиско¬вое поведение типа ориентировочно-исследовательского, а также манипулятивную деятельность. Такое поведение побуждает и направляет приемлемая неконгруэнт¬ность с известным, ожидаемым, посильным. Трудноописуемые, кажущиеся бес-цельными занятия маленьких детей, в частности игры, по-видимому, мотивирова¬ны именно такими условиями внешней стимуляции (см.: Heckhausen, 1964; Klinger,
1971, глава 2). Харлоу (Harlow, 1950), макаки-резусы которого столь интенсив¬но, упорно и без какого-либо вознаграждения занимались отпиранием запоров, вы¬двинул предположение о существовании специфического «манипуляторного вле¬чения», а Монтгомери (Montgomery, 1954), которого поддержали и другие авто¬ры, — о существовании «исследовательского» влечения. По сравнению с теорией влечения объяснения, предлагаемые теорией активации, имели больший успех. Среди главных представителей этих теорий наряду с Хеббом (Hebb, 1955), Фауле-ром (Fowler, 1971) и Уолкером (Walker, 1973) следует назвать Берлайна (Berlyne, 1960,1963а, b, 1971).
Потенциал возбуждения и его действие
Берлайн сгруппировал исходные предпосылки уровня активации по классам сти-мульного материала. Среди них выделяются прежде всего так называемые колла-тивные (коллативный означает примерно то же, что и сравнительный) переменные, которые связаны с процессами сравнения и по своим эффектам подразделяются на следующие классы: новизна и изменение, неожиданность, сложность, неопре¬деленность или конфликт. На рис. 4.18 изображены зрительные стимулы, с помо¬щью которых Берлайн пытался задать две различные степени сложности восприя¬тия применительно к таким аспектам, как неупорядоченность расположения и гетерогенность элементов. Берлайн и другие авторы всесторонне исследовали влияние предъявления таких стимулов на индикаторы активации и на доведение (длительность разглядывания, выбор предпочтений, оценка по степени предпоч¬тения, заинтересованности, неожиданности). На рис. 4.19 дан пример исследова-ния предпочтений сложности (Munsinger, Kessen, 1964). Испытуемые должны были оценить предпочтительность плоских фигур с различным числом углов.
Коллативные переменные представляют собой важный класс условий, влияю¬щих па то, что Берлайн называет «потенциалом возбуждения». Потенциал возбуж¬дения есть гипотетическая величина, суммирующая все особенности актуального потока информации. Эта величина складывается из:
1)                коллативных переменных (новизна, неопределенность или конфликт, слож¬ность, неожиданность);
2)               аффективных стимулов;
3)                сильных внешних стимулов;                                                                                                                                                   •
4)               внутренних стимулов, берущих начало в потребностпых состояниях.
От потенциала возбуждения следует отличать его эффекты: во-первых, уровень активации и, во-вторых, положительный или отрицательный эмоциональный тон и связанные с ним тенденции стремления или избегания. Начнем с последнего. Берлайн считает, что действие потенциала возбуждения определяется кривой Вун-дта, с помощью которой тот (Wundt, 1874) описывал связь между интенсивностью раздражителя и приятностью ощущения. Как видно из рис. 4.20, начиная с абсо-лютного порога, положительный эмоциональный тон возрастает вместе с расту¬щим потенциалом возбуждения, однако при дальнейшем росте потенциала возбуж¬дения он вновь падает и, наконец, меняется на отрицательный, интенсивность ко-торого начинает возрастать.
 
Рис. 4.18. Из парных вариантов стимульного материала
внимание привлекает прежде всего тот, который в каком-то отношении более сложен
(Berlyne, 1958, р. 291)
Под влиянием открытия Олдсом мозговых центров, обладающих функцией положительного и отрицательного подкрепления (J. Olds, M. Olds, 1965), Бер-лаин усматривает в кривой Вундта действие двух разнонаправленных систем; первичного подкрепления и аверсивной. Он представляет кривую Вундта как суммарную и разделяет ее соответственно двум гипостазированным системам на две частные кривые (см. рис. 4.20, нижняя часть). При этом, как видно на ри¬сунке, образуются три последовательные области нарастания потенциала воз-суждения, характеризующиеся различным влиянием на поведение. Область Л с низким потенциалом возбуждения вызывает лишь «положительные эффекты», т. е. здесь стимуляция приятна и обладает подкрепляющим действием, привле¬кает к себе внимание. В средней области В положительные и отрицательные эффекты смешиваются, причем преобладают положительное, в то время как в области самого высокого потенциала возбуждения С эффекты преимуществен¬но отрицательны.
 
Рис. 4.1Э. Оценки предпочтения плоских фигур различной степени сложности (определяемой количеством углов) (Munsinger, Kessen, 1964, p. 7,11)
В отличие от Хебба (Hebb, 1955) или Фиске и Мадди (Fiske, Maddi, 1961) у Бер-лайна уровень активации представляет собой не монотонную линейную функцию потенциала возбуждения (или потока стимуляции), а, скорее, U-образную зависи¬мость. Это означает, что уровень активации повышает не только высокий, но и низ¬кий потенциал возбуждения. Берлайн (Berlyne, I960) считает установленным фактом, что скука и монотонность стимуляции сопровождаются высоким, возбуждающим уровнем активации. Таким образом, мы пришли к постулату о подкрепляющей функ¬ции уровня активации. Подкрепляющий эффект оказывает все то, что понижает уровень активации. В этом точка зрения Берлайна полностью согласуется с халлов-ским постулатом о подкреплении путем редукции влечения. Вместе с тем утверж¬дается, что вследствие U-образной зависимости между потенциалом возбуждения и активацией повышение низкого потенциала, возбуждения и понижение высокого уровня до среднего в равной мере желательны и выступают как положительное под¬крепление (Berlyne, 1967), поскольку в обоих случаях происходит понижение уров¬ня активации и возникают оптимальные условия для специфических форм поведе¬ния. В случае слишком высокого потенциала возбуждения возникает «конкретно-исследовательское поведение», направленное на поиск локальных ориентиров и причинно-следственных связей в некоторой узкой предметной области. Эта форма поведения в быту отчасти отождествляется с любопытством. В случае слишком низ¬кого потенциапа возбуждения начинает функционировать «отвлеченно-исследова¬тельское поведение», позволяющее переключиться на новые предметные области, развлечься, отдохнуть (мотивом его часто является скука).
Приведем в качестве примера конкретное исследование (Berlyne, Crozier, 1971). Испытуемые должны были выбрать из ряда более или менее сложных стимульных конфигураций ту, которая им больше всего нравилась. Одна подгруппа испытуе¬мых непосредственно перед предъявлением каждого образца в течение 3,5 с нахо¬дилась в помещении с сумеречным, бедным стимуляцией освещении. Другая долж¬на была вместо этого разглядывать очень сложные, т. е. сильно возбуждающие, стимульные конфигурации. Испытуемые второй подгруппы сразу после этого вы-
бирали более простые конфигурации, в то время как испытуемые, предварительно находившиеся в условиях обедненной стимуляции, предпочитали более сложные и неожиданные узоры. В обеих подгруппах оптимальный показатель уровня акти¬вации был заметно сдвинут соответственно влево и вправо, так что в первом слу¬чае стимуляция, повышающая активацию, воспринималась положительно и ей оказывалось предпочтение (отвлеченно-исследовательская реакция), а во втором случае приветствовались и предпочитались стимулы, понижающие активацию (конкретно-исследовательская реакция).
 
Рис. 4.20. Кривая Вундта {вверху} и две ее гипотетические составляющие (внизу),
описывающие активность системы первичного подкрепления
и аверсивной системы как функцию потенциала возбуждения
(Berlyne, 1973, р. 19)
На этих и подобных данных построена психология эстетики Берлайна (Berlyne,
1971, 1974). Произведение искусства может оказывать приятное впечатление на реципиента, поскольку оно сдвигает уровень его активации к оптимуму. Произве¬дение искусства может, однако, оказаться непривлекательным или даже отталки¬вающим, если оно воспринимается реципиентом как слишком оригинальное и сложное. Эта негативная реакция может смениться позитивной, если реципиент будет постепенно знакомиться с произведением, например несколько раз прослу¬шает музыкальную пьесу. Если же произведение становится настолько знакомым, что уже не содержит ничего нового и неожиданного, то оно теряет свою активиру¬ющую функцию, оставляя реципиента равнодушным.
В отличие от Берлайна Хебб (Hebb, 1955), а также Фиске и Мадди (Fiske, Maddi, 1961) определяли средний уровень активации и соответственно (а для них это то же самое) средний потенциал возбуждения как оптимальное состояние, к которому стремится организм. Все изменения, приводящие к среднему уровню, оказывают подкрепляющее воздействие. Чтобы сделать совсем ясным различие между посту-латами Хебба и Берлайна, на рис. 4.21 сопоставлены гипостазированные обоими авторами отношения между потенциалом возбуждения (поступающей стимуляци¬ей) и активацией, с одной стороны, и между активацией и привлекательностью (предпочтительное состояние активации), с другой. Различия связан],] прежде всего с областью низкого потенциала возбуждения. Хотя эти постулаты всего лишь спекуля¬тивные обобщения, многочисленные данные говорят, скорее, в пользу представлений Берлайна, который затратил много усилий, чтобы собрать свидетельства правильно¬сти своих взглядов. В заключение следует отметить, что приведенные положения теории активации очень близки так называемым мотпвацпопным теориям рассо¬гласования. Как уже отмечалось в главе 2, на представлениях о рассогласовании строил свою теорию мотивации Мак-Клелланд (McClelland etal., 1953). Небольшие отклонения от нормы, нормального состояния сопровождаются положительным эмоциональным тоном и обладают мотивирующим характером независимо от того, оказываются ли они выше или ниже нормы.-Такие нормы называются уровнями адаптации (Helson, 1964, 1973) и представляют собой нулевые точки в системе ко¬ординат, лежащих в основе любых воспринимаемых впечатлений и любых оценоч¬ных процессов. Уровень адаптации постоянно смещается соответственно централь¬ной тенденции актуального потока стимуляции и накопленного опыта.
 
Рис. 4.21. Различие постулатов Хебба и Берлайна об отношениях
между потенциалом возбуждения и активацией, с одной стороны,
и между активацией и привлекательностью (предпочтительное состояние активации) - с другой
 
Рис. 4.22. Гипотетические отношения между отклонением стимульных условий от уровня адаптации и оценкой эмоционального тона
В качестве примера аффективного действия отклонения от уровня адаптации часто приводят исследование Хейбера (Haber, 1958). Сначала испытуемые поме¬щали свои руки в воду, температура которой примерно соответствовала темпера¬туре тела. После того как они адаптировались к ней, т. е. когда температура не ощу¬щалась ни как приятная, ни как неприятная, а только как нейтральная, они помещали руки в сосуд с водой, которая была холоднее или теплее. Результаты представлены на рис. 4.22: незначительные отклонения оказывают положительное, а значитель¬ные — возрастающее отрицательное эмоциональное воздействие. Образуется так называемая «мотыльковая кривая*.
Следует отметить, что пока теория рассогласований не привела к особенно пло¬дотворным исследованиям в психологии мотивации. Это неудивительно, посколь¬ку перенести на сложное мотивированное поведение психофизические измери-тельные приемы наподобие использованных Хейбером чрезвычайно трудно.
Когнитивная оценка ситуации в психологии мотивации
Рассматривая теории влечения, конфликта и активации, мы уяснили для себя, ка¬кой вклад внесли направления психологии научения и психологии активации в проблему ситуационных детерминантов поведения. Однако не менее существен¬ный вклад внесло в изучение этой проблемы когнитивное направление исследова¬ний мотивации, выводящее поведение почти исключительно из ситуационных де¬терминантов. Ситуационные детерминанты не сводятся при этом к особенностям внешней или внутренней стимуляции, которую можно или определить интерсубъ¬ективно в виде устойчивых характеристик ситуации, или восстановить дедуктив¬ным путем. Особенности стимуляции являются, скорее, исходным материалом. Они выступают как источник информации, которая затем перерабатывается в раз-
нообразные формы когнитивных репрезентаций текущих событий. Так ситуация обретает смысл, который может оказывать мотивирующее воздействие па поведение. Иными словами, результаты когнитивного оценивания ситуации влияют на поведе¬ние. Поэтому мы можем говорить о соприкосновении с проблемами мотивации, даже если авторы этих исследований не стремились разрабатывать теорию мотивации. Важно, что особенности ситуации не определяют поведение непосредственно и всле¬пую, а трансформируются в целостный образ актуальной обстановки. С другой сто¬роны, в рамках когнитивного подхода исходная ситуация не дается в виде готового образа (так сказать, «постперцептуально», см. главу 5, теория поля), как, например, у Левина в его мотивационном анализе конфликтных ситуаций.
Из многочисленных теоретических подходов к когнитивному и аффективному оцениванию ситуации ниже приводятся наиболее важные. Речь идет прежде всего о тех, в которых доказывается, что эмоции не есть простые влияющие на мотива-ционпые явления «внутренние стимулы», они, скорее, являются результатом та¬кой переработки информации, когда дело решает когнитивная интерпретация си¬туации. Это направление исследований представлено двухфакторной теорией эмо¬ций Шахтера и ее модификацией Валинса, а также теорией оценки угрожающих ситуаций Лазаруса. Далее рассматриваются два вида так называемых теорий ког¬нитивной согласованности: теория когнитивного баланса (Хайдер) и теория ког-нитивного диссонанса (Фестингер и др.). В рамках обоих подходов, прежде всего последнего, были получены результаты, доказывающие, что информация, посту¬пающая из окружения («внешние» и «внутренние» стимулы), при определенных обстоятельствах может преобразовываться в несогласованные между собой когни¬тивные структуры, а стремление согласовать их оказывает мотивирующее воздей¬ствие на деятельность.
Эмоция как результат когнитивной оценки ситуации
Со времен Аристотеля философы отводили эмоциям, или аффектам, ключевую роль в жизни души, Со времен Дарвина (Darwin, 1872) аффекты и их выражение стали темой дискуссий биологов, особенно представителей этологии, а в последнее время — еще и социобиологии (см. предисловие, написанное в 1965 г. Лоренцем к но¬вому изданию дарвиновского «Выражения эмоций у человека и животных»). В про¬тивоположность этому, в психологии эмоциям долгое время не уделялось должного внимания. Одной из причин этого, несомненно, являлась изменчивая природа эмо¬циональных переживаний и трудности их объективного измерения (см.: Scherer, 1981), Однако более важным было, вероятно, то обстоятельство, что место, кото¬рое теоретически они могли бы занять — место оргаиизмической информации, жизненно значимой для поведения, — уже было занято влечением; более того, ге¬нерализованным влечением в духе концепции Халла, что ликвидировало возмож¬ность видеть источники этой информации в различных потребностях.
В предшествующей главе мы уже познакомились со свободным от концепции влечения пониманием эмоций как рудиментарной мотивационной системы. Она состоит из ряда эмоций, каждая из которых указывает на определенный класс си¬туаций и подготавливает адекватное для этой ситуации поведение. В центре про-
цессуальнои модели эмоций Магды Арнольд (Arnold, 1960) стоит оценка ситуации с точки зрения ее благоприятных или угрожающих аспектов. Арнольд в отличие от Уильяма Джеймса считает, что эмоции распознаются не но физиологическим реакциям. По ее мнению, к эмоции и ее физиологическим реакциям должно вести, скорее, «интуитивно» оцениваемое восприятие ситуации. Из первого шага, воспри¬ятия, вытекает оценка воспринимаемой ситуации с точки зрения ее возможных последствий для воспринимающего и действующего субъекта. Эта оценка состоит в занятии эмоционально окрашенной позиции, которая переживается как поведен¬ческая тенденция приближения или избегания. Сопровождающие ее физиологи¬ческие реакции определяют способы выражения эмоции. Наконец, последним шагом в этой цепочке является действие приближения или избегания.
Мы не будем подробно излагать здесь теоретические позиции Арнольд, тем более что на сегодняшний день они представляются довольно спекулятивными, особенно в том, что касается представлений о соотнесенности эмоций с процесса¬ми центральной нервной системы. Вместо этого мы бы хотели остановиться на двух крайних точках выделяемой ею последовательности. Началом цепочки являются особенности ситуации, запускающей эмоциональный процесс. Здесь мы возвраща¬емся к новой версии старых воззрений, восходящих к основоположнику бихевио¬ризма Джону Уотсону. На другом конце цепочки — на стадии уже возникшей эмо¬ции — мы сталкиваемся со старым вопросом о том, в какой мере эмоции можно зафиксировать не только в качестве субъективных переживаний, но и независимо от этих переживаний по нейровегетативным показателям автономной нервной системы, иными словами, по физиологическим реакциям периферии тела.
Ситуации, инициирующие эмоции
Обратимся к первому вопросу — вопросу о ситуациях, запускающих эмоциональ¬ный процесс. Как уже отмечалось в предыдущей главе, Уотсон (Watson, 1913) вы¬делил некоторые характеристики ситуации, которые запускали у младенца эмоци¬ональные реакции, явно обусловленные генетически, а не возникшие на основе научения. Сюда относятся прежде всего сильные стимулы типа внезапного гром¬кого звука или неожиданной потери опоры; оба этих стимула запускают страх. Если активность младенца наталкивается на препятствие, возникает гнев. Телесный контакт, например поглаживание, приводит к проявлениям симпатии (Watson, Morgan, 1917; Watson, 1924). Эти безусловные «стимулы» могут благодаря клас¬сическому обусловливанию заменяться целым множеством первоначально нейт¬ральных стимулов (см.: Watson, Rayner, 1920; Harris, 1979), которые в результате этого также начинают запускать эмоциональные реакции, связанные с данным безусловным стимулом.
Однако классическое обусловливание на деле не позволяет связывать все со всем, как в это верили Уотсон и многие его последователи. Не каждый объект в равной мере годится для того, чтобы вызывать ту или иную определенную эмоцию. «Подходящие» стимулы явно обладают еще и определенной безусловной действен¬ностью, которая способствует конкретному процессу обусловливания, но может ему и противостоять (Valentine, 1930). Эта действенность некоторых стимулов, облегчающая их условное связывание с определенными эмоциями, получила на-
звание «готовности» (Seligman, 1971; Schwartz, 1974). Например, страх легко об¬разует условную связь с пауками или змеями, хотя во многих странах у ребенка едва ли была возможность приобрести негативный опыт взаимодействия с пред-ставителями этих видов. Согласно наблюдениям Джонса и Джонса (Jones, Jones, 1928), страх перед змеями возникал у четырехлетних детей без какого-либо по¬вода, так что напрашивается предположение о генетической предрасположенно¬сти к нему.
Различия безусловной действенности объектов были доказаны Оманом, Фре-дериксоном, Хугдалом и Римме (Ohman, Fredericson, Hugdahl, Rimmo, 1976) при обусловливании реакции страха. Легкий удар током в кончик пальца сочетался во времени с предъявлением того или иного рисунка. Рисунок мог изображать либо пугающий стимул (змею или паука), либо нейтральный (цветок или гриб). Для образования условной реакции страха было достаточно уже однократного предъяв-ления пугающего стимула, тогда как нейтральный стимул должен был предъяв¬ляться многократно. При этом, хотя нейтральные стимулы требовали более дли¬тельного обучения, затухание условных связей происходило для них гораздо бы¬стрее, чем в случае пугающих стимулов.
Специфичность нейровегетативных реакций, связанных с эмоциями
После того как Уильям Джеймс (James, 1884) высказал убеждение, что эмоцио¬нальные переживания основываются на восприятии нейровегетативных измене¬ний в своем собственном организме, исследователи измеряли множество физио-логических переменных, чтобы обнаружить модель физиологического реагирова¬ния, специфичную для той или иной эмоции. Чтобы это сделать, необходимо решить немало проблем, в частности надо найти индикаторы наличия той или иной конк¬ретной эмоции, независимые от модели физиологического реагирования. Кроме того, было найдено не слишком много совпадений в паттернах физиологического реагирования у разных индивидов (Lacey, Kagan, Lacey, Mors, 1963). Несмотря на затраченные усилия, предпринятые попытки оставались безуспешными или по меньшей мере, не слишком успешными (см., напр.: Mandler, 1975).
В результате распространилось убеждение, что нейровегетативные реакции авто¬номной нервной системы, сопровождающие различные эмоции, не являются специ¬фичными. Однако недавнее исследование Экмана, Левенсона и Фризена (Ekman, Levenson, Friescn, 1983) доказало преждевременность этого вывода. Авторы этого исследования вызывали каждую из шести базовых эмоций, выделенных Экманом (см. табл. 3.6). Это делалось двумя способами: один раз как целенаправленное внеш¬нее воспроизведение соответствующего выражения лица, второй — как воспроизведе¬ние внутреннего переживания данной эмоции. В первом случае испытуемому точно говорилось, какие из мышц лица ему надо напрячь, пока с помощью зеркала не созда¬валось типичного для той или иной эмоции выражения, которое затем удерживалось на протяжении 10 с. В случае повторного переживания эмоции испытуемые должны были восстановить в памяти соответствующее более раннее переживание. Нейровеге-тативными показателями были частота сердцебиения, температурапальцев, сопротив¬ление кожи и уровень мышечной активности правого предплечья.
 
Рис. 4.23. Изменения частоты пульса и температуры пальцев при воспроизведении выражения лица, характерного для шести базовых эмоций
На рис. 4.23 представлены результаты, полученные для двух нейровегетатив-ных показателей - изменения частоты сердцебиения И температуры пальцев — в случае внешнего воспроизведения выражения лица. При появлении трех из ше¬сти базовых эмоций наблюдается увеличение частоты пульса, однако лишь одна из этих эмоций, а именно гнев, приводит к одновременному повышению температу¬ры пальцев. Аналогичным образом эмоции дифференцируются и при их повтор¬ном переживании. Примечательно, что одного лишь внешнего воспроизведения характерного для эмоции выражения лица посредством произвольного сокраще¬ния мышц оказалось достаточно, чтобы вызвать специфическую для данной эмо¬ции реакцию автономной нервной системы. Отсюда можно сделать вывод, что либо афферентная обратная связь от лицевой мускулатуры, либо прямые связи между моторной корой и гипоталамусом являются связующим звеном между этими дву¬мя областями проявления эмоциональной системы. Это относится к случаю внеш¬него воспроизведения специфического для каждой эмоции выражения лица. В слу¬чае же повторного переживания эмоции добавляется еще и третья область проявле¬ния эмоциональной системы — область переживаемых чувств. Остается неясным, как эти три области взаимосвязаны друг с другом, однако нет никаких сомнений в том, что они взаимосвязаны. Следует также подчеркнуть значение для эмоции выражения лица, как это уже сделали Дарвин и Томкинс.
Двухфакторная теория эмоций Шахтера
Роль, которую, по мнению Джеймса 0ames- 1884), играет восприятие нейровеге-татнвных реакций в возникновении переживаемых чувств, была поколеблена на основании многочисленных наблюдений и результатов исследований Кэннона
(Cannon, 1927). Приведем некоторые из аргументов Кэннона: 1) после того, как афферентные сенсорные нервные пути подопытных животных перерезались, жи¬вотные все же могли демонстрировать эмоциональные реакции гнева, страха или радости, обращенные к представителям своего вида; 2) отдельные нейровегетатив-ные реакции — начиная от частоты пульса и изменения величины зрачка и кончая выделениями желез желудочно-кишечного тракта — оказываются слишком одно¬родными при самых различных вызывающих эмоциональную реакцию событиях, так что они не могут быть различительными признаками эмоций; 3) нейровегета-тивные процессы организма воспринимаются слишком плохо для того, чтобы да¬вать возможность распознавать различные эмоциональные состояния; 4) многие нейровегетативные реакции являются чересчур медленными (их длительность составляет от нескольких секунд до нескольких минут) для того, чтобы давать воз¬можность объяснить быстрые эмоциональные реакции, например, на предъявляе¬мые картинки; 5) искусственно вызываемый (например, с помощью инъекции адреналина) нейровегстативный комплекс реакций, характерных для определен¬ной эмоции, приводит не к соответствующему эмоциональному переживанию, а, скорее, к восприятию телесных симптомов типа дрожи, озноба, сухости во рту, раз¬дражительности и т. д.
Что касается последнего пункта, то Маранон (Maranon, 1924) обнаружил, что после введения адреналина 29 % его пациентов сообщали наряду с телесными симптомами и об эмоциях в форме «как будто». Настоящие эмоции появлялись, судя по всему, лишь в тех случаях, когда Маранон в разговоре со своими пациента¬ми касался фактов их жизни, которые могли быть эмоционально значимыми, од¬нако о которых в нормальных обстоятельствах пациенты рассказывали без особых ЭМоцнй (например, об умерших родителях).
Эти наблюдения Маранона в начале 60-х гг. привели к формулированию так называемой «двухфакторной теории эмоций» — теории, которая стимулировала очень большое количество исследований и до сих пор пользуется большой попу¬лярностью, хотя исследования и обнаружили ее несостоятельность. Такого рода противоречие не редкость Для науки; существуют теории, которые в силу своей простоты или обобщающей силы по отношению к современным им проблемам легко приобретают репутацию «истинных». В данном случае был, во-первых, до¬бавлен заключительный штрих к кэнноновской критике теории эмоций Джеймса, а все нейровегетативные компоненты эмоциональной системы были сведены к различиям интенсивности неспецифического возбуждения автономной нервной системы. Во-вторых, было выражено почтение к когнитивистскому духу времени, ибо когнитивной активности — а именно поиску причин своего иначе непопятно¬го состояния возбуждения, воспринимаемого человеком, — была приписана реша¬ющая роль в возникновении эмоций.
Согласно двухфакторной теории эмоций Шахтера (Schachter, 1964), следует различать физиологический компонент (вегетативная нервная система) и когни¬тивный компонент. Уровень активации, состояние физиологического возбуждения еще не определяют эмоции. Для этого необходима когнитивная интерпретация свя¬занных с конкретной ситуацией поводов и причин внутреннего состояния возбуж¬дения. По аналогии с теорией влечения Халла Шахтер определяет уровень акти-
вации как обладающий общей энергетической функцией, а когнитивный компо¬нент оценивания ситуации — как сообщающий переживаемой эмоции содержание, окраску и направленность (что соответствует у Халла компоненту привычки). Лишь оценивание ситуации обозначает состояние возбуждения в качестве опре-деленной эмоции. Вместо обозначения здесь можно говорить об атрибуции в смыс¬ле приписывания причин (см. главу 13).
Кроме того, Шахтер постулирует мультипликативную связь между обоими ком¬понентами (отсюда название — двухфакторная теория). Эмоция отсутствует, пока состояние активации не интерпретируется на основе ситуационных детерминантов либо пока положительная или отрицательная оценка ситуации не приводит к по¬вышению этого состояния. Б случае, когда ситуационные причины состояния воз¬буждения не поддаются непосредственному раскрытию, Шахтер говорит об акту¬ализации «мотивации объяснения» (evaluative needs).
При экспериментальной проверке этой теории была использована идея незави¬симого друг от друга варьирования активации и оценки ситуации. В часто упоми¬наемом в этой связи эксперименте Шахтера и Зингера (Schachter, Singer, 1962) было сделано следующее: под предлогом проверки действия витаминного препа¬рата на сумеречное зрение испытуемым вводился адреналин, который усиливает сердцебиение, учащает дыхание, вызывает озноб и может вызвать жар. Одной груп¬пе во время инъекции говорилось, что таким может быть побочное воздействие препарата (информированная группа); другую заверяли, что никаких побочных эффектов не ожидается (неинформированная группа); третьей сообщалось о не со-ответствующих действительности побочных эффектах, например о глухоте и зуде (ложно информированная группа). Контрольная группа (группа-плацебо) получа¬ла нейтральный препарат (физиологический раствор). После инъекции испытуе¬мого отправляли в комнату для ожидания, где он должен был оставаться до тех пор, пока не начнется экспериментальная проверка действия препарата. Там находил¬ся еще один человек, якобы тоже принимавший участие в этом эксперименте и ждавший своей очереди. В действительности же он был подставным лицом, в при¬сутствии испытуемого демонстрировавшим одну из двух эмоциональных модаль¬ностей поведения. В эйфорическом варианте (для половины испытуемых) он вел себя очень весело, в частности делал бумажные самолетики, запускал их и пытал¬ся вовлечь в это занятие испытуемого. В гневном варианте он, напротив, ругал во¬просы, па которые должен был отвечать письменно, взвинчивал себя этим, пока, наконец, в ярости не покидал комнату.
Воздействие наблюдения эйфорического и гневного поведения на испытуемых каждой группы оценивалось на основе скрытого наблюдения и последующих са¬моотчетов испытуемых. Хотя авторы полагали, что их гипотезы (с несколькими дополнительными допущениями) в основном подтвердились, критический апализ опыта приводит к его негативной оценке. Эмоции, зафиксированные в самоотче¬тах, не показывают разницы между экспериментальными и плацебо-группами (где должен был отсутствовать компонент возбуждения). Поведенческие переменные обнаруживают небольшое различие между этими группами лишь в условиях гне¬ва, но не эйфории. При обоих условиях наблюдался разный уровень возбуждения, а значит, по всей вероятности, и разный уровень активации, причем это не зависе-
ло от поведения подставных испытуемых (см.: Leventhal, 1980, и обзорный рефе¬рат Reisenzein, 1983).
Все повторения эксперимента Шахтера и Зингера, в которых удавалось вызвать состояние неопределенного возбуждения, не подтвердили двухфакторную теорию. Маршалл и Зимбардо (Marshall, Zimbardo, 1979) воспроизводили условие эйфо¬рии. Увеличение дозы адреналина вызывало неприятное эмоциональное состоя¬ние, а вовсе не сильное, но нейтральное состояние возбуждения. Однако при этом испытуемые вполне беззаботно взаимодействовали с эйфорическими помощника¬ми экспериментатора. Это согласуется с довольно часто встречающейся ситуаци¬ей, состоящей в том, что человек может вести себя иначе, чем это соответствует его эмоциональному состоянию. Маслах (Maslach, 1979) создавала состояние возбуж¬дения ие с помощью введения адреналина, а путем гипнотической индукции с по¬следующей постгипнотической амнезией. Она ожидала, что состояние повышенно¬го возбуждения, для которого у человека нет никаких объяснений, вызовет непри¬ятное эмоциональное состояние неуверенности и тревожности. Это предположение подтвердилось; было также обнаружено, что эмоции, демонстрируемые помощни¬ком экспериментатора, хотя и влияют на поведение испытуемых, но не оказывают влияния на их эмоциональное состояние.
В целом двухфакторную теорию эмоций можно считать опровергнутой. Эта теория переоценила роль уровня возбуждения. Впрочем, можно, во всяком случае, утверждать, что восприятие повышенного уровня возбуждения усиливает уже су¬ществующее эмоциональное состояние, что это происходит отчасти через процесс приписывания причин (ср.: Reisenzein, 1983).
Эффект Валинса
Валинс (Valins, 1966, 1967,1970,1974) в своей модификации двухфакторной тео¬рии Шахтера пошел дальше, можно сказать, сделал еще два шага вперед. Во-пер¬вых, он высказал мнение, что фактическое (реальное) состояние возбуждения вхо¬дит в переживание эмоции не непосредственно, т. е. автоматически и неосознанно, а через восприятие этого состояния. Тем самым сглаживаются затруднения, выте¬кающие из утверждения Шахтера об абсолютной неспецифичности нейрофизио¬логического компонента возбуждения, чему противоречат многие данные по спе¬цифичности паттернов вегетативного возбуждения для отдельных эмоций (см.: Lacey, 1969; Ekman et al., 1983). Вместе с тем способность нашего восприятия к различению паттернов вегетативного возбуждения невелика (см.: Mandler, Kremen, 1958), и, следовательно, становится понятным, почему мы легко можем восприни¬мать на самом деле различные состояния вегетативного возбуждения как одина¬ковые и, напротив, одинаковые — как различные. В сущности, восприятие состоя-ний возбуждения вегетативной нервной системы находится в ведении тех же про¬цессов переработки информации, что и восприятие внешних предметов и событий. Если это так — и здесь Валинс делает второй шаг, — то для изменения восприя¬тия собственного состояния возбуждения не требуется фактических изменений в ве¬гетативной нервной системе. Их можно инсценировать, давая испытуемому ложную информацию. Таким образом, не имеет значения, поступает информация о собствен¬ном состоянии возбуждения изнутри (интероцептивно) или извне, соответствует она
действительности или нет; существенно лишь то, что она связывается субъектом лишь с его собственным внутренним состоянием. Поэтому для манипулирования эмоциями можно не только брать различные ситуационные контексты, как в экспе¬рименте Шахтера И Сингера, но и в одной и той же внешней ситуации давать субъек¬ту ложную информацию о внутренней ситуации, о его состоянии возбуждения.
Валинсу удалось доказать этот тезис (Valins, 1966). Он предъявлял испытуе¬мым-мужчинам серию изображений полуобнаженных женщин, и при этом они получали мнимую акустическую обратную информацию о собственном сердцеби¬ении, которое при восприятии определенных изображений учащалось или замед¬лялось. Контрольная группа слышала те же акустические сигналы, но им говори¬лось, что они не имеют отношения к эксперименту. При последующей оценке при¬влекательности испытуемые экспериментальной группы оказывали предпочтение тем изображениям, разглядыванию которых сопутствовало изменение сердцебие¬ния, как если бы они говорили себе: «Эта девушка заставила мое сердце биться учащенно (или замереть), она, должно быть, привлекательна». Ряд утверждений указывает на то, что испытуемые уже на стадии знакомства разглядывали эти изоб¬ражения более тщательно, как будто хотели проверить информацию, содержавшу¬юся в частоте сердцебиений. В пользу этого говорят также результаты более поздне¬го исследования Валппса (1974), в котором он перед началом оценивания привлека¬тельности раскрывал испытуемым обман. Предпочтения при этом не изменялись. Очевидно, испытуемые обнаружили достаточно «убедительные» основания для своих предпочтений, чтобы их сохранить.
Тем временем эффект Валпнса много изучался и неоднократно подтверждался в столь различных областях, как межличностные отношения, кооперация, дости¬жение, агрессия, изменение установок, поведение избегания, восприятие боли и угашение вегетативных реакций (см.: Liebhart, 1978). Конечно, эффект Валинса имеет свои ограничения. Так, фобию с сильным состоянием возбуждения в при¬сутствии объекта страха нельзя ликвидировать посредством ложной успокаиваю-щей обратной связи. Ложная обратная информация должна казаться правдоподоб¬ной, и в то же время реципиент не должен сразу за нее хвататься, ему следует ощу¬тить потребность в поиске приемлемых доводов, в качестве которых выступают достаточно сложные особенности ситуации.
Некоторые из этих условий были, несомненно, нарушены в исследовании Дет-вейлера и Занна (Deiweiler, Zanna, 1976), которое не подтвердило эффект Валин¬са. Испытуемым-студентам последовательно предъявлялись названия наций, пе-ремежающиеся ложной обратной информацией об изменениях частоты сердцеби¬ений. При этом не было обнаружено никакого изменения установок по отношению к нациям, связанного со временем поступления этой информации. Испытуемых, конечно, могли удивлять изменения сердцебиения, ведь чтение названий наций вряд ли давало им достаточно оснований видеть причину именно в этом.
Либхарт (Liebhart, 1978) проанализировал все опубликованные до 1977 г. ис¬следования эффекта Валинса и построил объяснительную модель, описание кото¬рой следует привести здесь полностью, поскольку оно уточняет многоступенчатый процесс, необходимый для возникновения этого эффекта, а также его частных компо¬нентов. Либхарт использует идеи из берлайновской теории эпистемического (позна-
вательного) поведения (Beriyne, 1965), которое схоже с рассмотренным выше «конк¬ретно-исследовательским поведением». Согласно этим идеям, мотивация поиска объяснения некой реальности определяется двумя факторами: во-первых, возни-кающим у субъекта в связи с объяснением чувством неопределенности, во-вторых, субъективной значимостью, которой обладает редукция этой неопределенности. Либхарт так описывает свою модель:
«Эффект Валинса можно рассматривать как результат трех последовательных про¬межуточных процессов: поиска объяснения, атрибуции и привлечения внимания к мнимым причинам фиктивных физиологических изменений. Прежде всего предпо¬лагается, что обратная связь несет информацию, которую реципиент исходя из име¬ющегося знания непосредственного контекста не может удовлетворительно объяс¬нить, т. е. что обратная информация, например сильное сердцебиение, и контекст этой обратной связи, например последовательно предъявляемые изображения равно при-влекательных женщин, представляют собой песонряженные системы. Первоначаль¬но незначительная вероятность причинной связи фиктивной реакции и контекста активирует потребности в объяснении: неконгруэпткость ведет к поиску объяс¬нения. В последующем, как мы предполагаем, контекст фиктивной вегетативной ре¬акции исследуется вплоть до выявления аспектов, "объясняющих" поведенческую информацию, например выявление достаточно привлекательных черт у женщины, при виде которых наступает мнимое сердцебиение. Если субъективная вероятность причинной связи между неким аспектом контекста и обратной информацией имеет достаточно высокий показатель, поиски объяснения прекращаются и фиктивная ве¬гетативная реакция атрибуируется этим аспектом. Наконец, атрибуция со своей сто¬роны (если считать, что «причинные факторы» на данной стадии целенаправленно¬го поведения привлекают к себе внимание) влияет на вербальные, моторные и веге¬тативные реакции.
Если эта модель верпа, то для возникновения эффекта Валмнса необходимы четыре условия: а) мотивация поиска объяснения; Ь) доступность информации о контексте; с) приемлемость объяснения причинной связи и d) субъективная значимость мни¬мого причинного фактора» (Liebhart, 1980, S. 425).
Данные об эффекте Валинса указывают на то, что оценивание особенностей внутренней и внешней ситуации играет решающую роль в возникновении эмоций и мотивации поведения. Другие факторы будут рассмотрены в главе 10 (агрессия, роль гнева и других состояний возбуждения).
Оценка угрожающих ситуаций
Оценка (appraisal) ситуации с точки зрения ее полезности или опасности впервые стала центральным моментом в когнитивной модели эмоций Магды Арнольд (Arnold, I960). Эту обобщенную модель процесса когнитивной оценки ситуации уточнил и экспериментально обосновал Лазарус (Lazarus, 1968). Развивая пред¬ставления Шахтера и Валинса, он показал, что активационный и ситуационно-познавательный компоненты не просто рядоположены, а взаимодополняют друг друга. Когнитивные процессы оценивания ситуации могут непосредственно вли¬ять на физиологический компонент активации так, что даже следующие друг за другом промежуточные результаты оценивания ситуации будут воздействовать на
эмоции и поведение. Лазарус экспериментально исследовал овладение угрожаю¬щими или стрессовыми ситуациями. Лежащая в основе экспериментов модель предполагала наличие двух последовательных стадий процессов познавательной активности: первичной оценки того, насколько угрожающей является ситуация, и вторичной оценки возможностей справиться с ней. Для этого может быть примене¬на одна из двух стратегий: либо прямые действия, сопровождаемые соответствующей эмоциональной активацией, например нападение (гнев), бегство (страх), пассивность (депрессия), либо переоценка, делающая ситуацию менее опасной, выставляющая ее, так сказать, в более благоприятном свете и, в свою очередь, понижающая уровень связанного со страхом эмоционального возбуждения.
Лазарус создавал стрессовые ситуации, демонстрируя своим испытуемым фильмы крайне неприятного содержания: этнографический фильм о ритуале об¬резания у австралийских аборигенов и фильм по технике безопасности, в котором крупным планом показывался ряд несчастных случаев на лесопилке (например, как у человека отрезается палец циркулярной пилой). В эксперименте с последним фильмом (Lazarus, Opton, Nomikos, Rankin, 1965) испытуемым перед просмотром фильма подсказывались два способа когнитивной переоценки, а именно путем от¬рицания (ведь это только фильм, в котором играют актеры) или интеллектуализа¬ции (установка на отстраненное наблюдение). В качестве индикатора уровня эмо¬ционального возбуждения регистрировались изменения кожно-гальванической реакции на протяжении просмотра фильма. Результаты представлены на рис. 4.24. По сравнению с неподготовленной группой смягчающая когнитивная интерпрета¬ция типа отрицания и в особенности интеллектуализации ведет к заметному сни¬жению нейровегетативного возбуждения.
 
гис. 4.24. Смягчение эмоциональной реакции (измеряемой по кожно-гальванической реакции)
на вызывающий страх фильм благодаря подсказанным формам когнитивной интерпретации, а именно
отрицанию или интеллектуализации (Lazarus, Opton, Nomikos, Rankin, 1965, p. 628)
Дать объяснение подобным данным в рамках теории влечения и научения не так просто, ведь одни и те же вызывающие страх стимулы в зависимости от опосреду¬ющих когнитивных процессов интерпретации ситуации ведут к различным реак-циям (о теоретических следствиях из этого см.: Heckhausen, 1973b).
Сам Лазарус дифференцировал свой подход с точки зрения объяснения пове¬дения с третьего взгляда, т. е. взаимодействия между индивидом и ситуацией, при¬чем взаимодействия в смысле непрерывного процесса взаимного влияния друг на друга (Lazarus, Launier, 1979). Лазарус ввел различение трех типов стресса: вред-потеря, относящаяся к уже наступившим негативным событиям; угроза, относя¬щаяся к вреду или потере, которых мы опасаемся, но которые еще не наступили; и вызов, связанный с ожидаемой возможностью достижения успеха или получе¬ния награды. То, в какой мере человек испытывает стресс, зависит от того, насколь¬ко он ощущает вред, угрозу или вызов, а также от взаимоотношений индивида с его окружением в данной области жизни, причем сразу в двух отношениях: во-первых, с точки зрения того, насколько велика ставка («первичная оценка»), во-вторых, с точки зрения оценки тех ресурсов, которыми он обладает для того, чтобы совла-дать с ситуацией, и с точки зрения имеющегося у него выбора.
Совладение (coping) как преодоление конфликта или трудностей служит, в основ¬ном, двум целям. Во-первых, речь идет о том, чтобы овладеть вызвавшими стресс от¬ношениями индивид-окружение или изменить их. Это проблемно-ориентирован-ное совладание. Во-вторых, следует взять под контроль стрессовые эмоции. Это эмоционально-ориентированное совладание. Для обоих видов создается набор возможных «способов совладанияк Приведем несколько примеров.
Проблемно-ориентированные способы:
Побудить человека, ответственного за возникновение препятствия, изменить свое
мнение.
Составить план действия и осуществить его.
Настаивать па своем и бороться зато, к чему в"ы стремитесь.
Эмоционально-ориентированные способы:
Искать «добро», без которого нет «худа»: попытаться найти позитивную сторону
ситуации.
Получить сочувствие и понимание со стороны другого человека.
Попытаться обо всем этом забыть.
В своем полевом исследовании Фолкмэн и Лазарус (Folkman, Lazarus, 1980) изучали не чрезвычайные, а повседневные примеры стресса и то, как люди реаги¬руют на него, и пытались найти ответы на два базовых вопроса. Первый вопрос со-стоял в том, являются ли реакции совладания с повседневными стрессовыми пе¬реживаниями в большей степени индивидуально-специфичными и, следовательно, однородными в разных ситуациях или же, напротив, они являются ситуационно-специфичными, а следовательно, разнородными. Второй вопрос заключался в том, какие из пяти условий оказывают влияние на появление конкретной реакции со¬владания: тип события (контекст), его участники, оценка события, а также возраст и пол человека.
В течение целого года ста женщинам и мужчинам в возрасте от 45 до 64 лет многократно задавались вопросы о стрессовых ситуациях, с которыми они стал¬кивались, и о том, как они пытались с этими ситуациями справиться. Оказалось, в случае стрессов почти всегда имеют место и эмоционально и проблемно ориен¬тированные способы совладения. При выборе той или иной формы совладания люди оказываются скорее изменчивыми, чем последовательными. Что касается пяти исследовавшихся факторов, то было обнаружено, что предпочтение эмоци¬онально или проблемно ориентированной реакции совладания зависит прежде всего от контекста (семья, здоровье, профессиональная деятельность) и от оценки собы¬тия. Профессиональный контекст благоприятствовал проблемно ориентирован¬ным способам преодоления стресса, контекст же здоровья — эмоциональным. Во¬преки тендерным стереотипам не было обнаружено межполовых различий в пред¬почтении эмоционально ориентированных форм совладания со стрессом, хотя в профессиональном контексте по отношению к ситуациям, которые нельзя изме¬нить и с которыми надо смириться, мужчины чаще выбирали проблемно-ориенти¬рованный способ, чем женщины.
Полевые исследования такого типа дают возможность проникнуть во все более сложные процессы повседневной жизни с ее многочисленными проблемами и кри¬зисами. Уже эта первая попытка такого рода исследований позволила узнать, что повседневные формы совладания со стрессовыми ситуациями являются не инди¬видуально-специфическими стереотипными реакциями, а адекватными ситуации способами поведения. Вполне возможно, что в дальнейших исследованиях будет доказано, что совладание со стрессом в собственном смысле слова есть продукт взаимодействия личностных свойств и меняющихся требований ситуации, вызы¬вающей стресс.
Когнитивный баланс
В основе теории когнитивного баланса Хайдера (Heider, 1946, 1958) лежит отно¬сящийся к организации восприятия гештальтпеихологический принцип «хорошей формы». Если существуют различные возможности расчленения и организации воспринимаемого материала, то предпочтение отдается сбалансированным, про¬стым конфигурациям. Хайдер применил требование «хорошей формы» К отноше-ниям между различными элементами ситуации. Он пишет:
«Теория баланса занимается преимущественно конфигурациями, состоящими из ряда элементов, между которыми существуют определенные отношения. В качестве элементов могут выступать люди (сам субъект или другие индивиды), а также вещи, ситуации, группы и др. Рассматриваемые отношения, в сущности, бывают двоякого рода: во-первых, установка симпатии или антипатии и, во-вторых, связи по принад¬лежности. Главная идея заключается в том, что предпочтение оказывается опреде¬ленным конфигурациям, а также что они в той мере, в какой позволяют обстоятель¬ства, создаются субъектом либо чисто умозрительным переструктурироваипем (как это бывает в случае подмены действительного желаемым), либо реальным измене¬нием через деятельность. Еще несколько примеров дадут нам представление о при-менении этой теории.
К предпочитаемым, сбалансированным и гармоничным конфигурациям относятся, например, те, в которых зафиксировано, что нам нравятся люди и вещи, в каком-то смысле нам близкие, что наши друзья дружат между собой, что все относящееся к нашим друзьям нравится нам, что нашим друзьям нравится все связанное с нами, что нам правится нравящееся нашим друзьям.
Конфигурации, противоречащие этим гармоничным отношениям, скажем ссора между двумя симпатичными нам людьми, вызывают напряжение. Обычно мы стара¬емся избежать подобных ситуаций или соответствующими действиями воспрепят-ствовать их возникновению. Если же такая ситуация произошла, то мы стараемся ее разрешить, т. е. вновь принести се к сбалансированной конфигурации* (Heider, 1960, S.167).
Теория Хайдера сформулирована для триад элементов из так называемой си¬стемы S-O-X, т. е. системы, включающей субъекта (5), другого человека (О) и еще один элемент (X), представляющий собой предмет или убеждение. На рис. 4.25 показаны сбалансированные и несбалансированные конфигурации такой триады. Имеется множество ситуаций, где стремление к когнитивному балансу может объяснить возникающие в итоге эмоции и поступки: например, ощущения и дей¬ствия человека, брак которого разрушается по вине близкого знакомого. Теория Хайдера вызвала небольшой отклик. Критический обзор исследований, связанных с этой теорией, сделан Зайонцом (Zajonc, 1968).
 
Рис. 4.25. Из трех триад две - а и в - сбалансированы, б не сбалансирована. Стрелками показаны направления отношений: сплошными - позитивных, прерывистыми - негативных
Когнитивный диссонанс
Несравненно больший интерес вызвала теория когнитивного диссонанса Фестин-гера (Festinger, 1957,1969). Не найдется, пожалуй, ни одного подхода к мотивации, который породил бы в 60-е гг. столько исследований условий возникновения и последствий когнитивного диссонанса. Остановимся лишь на некоторых из них. Они были обобщены в рамках теории когнитивной консистентности в работах Мак-Гвайра (McGuire, 1966) и Зайонца (Zajonc, 1968), а состояние эмпирических исследований нашло отражение в трудах Ирле (Irle, 1975), в первую очередь в его совместном труде с Ментманном (Irle, Montmann, 1978).
Когда в 1957 г. Фестингер формулировал свою теорию когнитивного диссонан¬са, то он исходил из теории поля Левина и теории когнитивного баланса Хайдера. Однако решающим для построения теории стало одно любопытное наблюдение (см.: Prasad, 1950; Sarup, 1978): после землетрясения во многих деревнях Индии
начали ходить слухи о грядущих новых катастрофах. Эти слухи были тем более удивительными, что деревни, в которых они распространялись, не входили в чис¬ло пострадавших. Но если предстоит нечто еще худшее, почему бы не подготовить-ся к нему, вместо того чтобы дрожать от страха? Ответ Фестингера на этот вопрос гласит:
«Может быть, слухи, предвещавшие наступление еще более ужасной катастрофы, в сущности, служили не поводом для страха, а его обоснованием. Другими слонами, люди были уже испуганы землетрясением, а слухи выполняли функцию конкретиза¬ции того, чего они могли бы бояться» (Festinger, 1957; цит. по: Irlc, Montmann, 1978, S. 9).
Основным постулатом теории является стремление к гармонии, согласованно¬сти и конгруэнтности когнитивных репрезентаций внешнего мира и себя. В тео¬рии речь идет об отношениях между содержанием когнитивных элементов и мо-тивационными эффектами, порождаемыми тенденцией к согласованности, если между двумя элементами возникает противоречие. В первую очередь следует вы¬яснить, что в теории понимается под отношениями и элементами. Как правило, рассматриваются отношения только между парой каких-либо элементов. Эти от¬ношения могут быть либо иррелевантными (оба элемента не связаны друг с дру¬гом), либо консонантными (один элемент следует из другого), либо диссонантны-ми (из одного элемента следует нечто противоположное другому элементу). Под элементами понимаются отдельные сведения, в том числе убеждения и ценности. Фестингер поясняет:
«Эти элементы означают то, что называется когнициями, т. е. то, что субъект знает о себе, своем поведении и своем окружении. В таком случае они являются "знаниями" в широком смысле этого слова. Некоторые из этих элементов — это знания о себе: что я делаю, чувствую, хочу или желаю, кто я и т. п. Другие элементы — это знания о мире, в котором человек живет: что и где происходит, что к чему ведет, что приносит удов¬летворение, а что причиняет боль, на что можно не обращать внимание, а что важ¬но, и т. д> (Festinger, 1957, р. 9).
Поскольку диссонанс переживается как нечто неприятное, у человека возника¬ет стремление редуцировать его и восстановить согласованность. Наряду с попыт¬ками редуцировать диссонанс субъект избегает ситуаций и информации, которые могли бы его увеличить. В сущности, диссонанс можно редуцировать трояким образом: 1) изменив один или несколько элементов в диссонансных отношениях; 2) добавив новые элементы, согласующиеся с уже имеющимися, и 3) уменьшив зна¬чимость диссонансных элементов.
Все эти варианты действий можно продемонстрировать на примере курильщи¬ка, узнавшего, что курение способствует возникновению рака легких. 1) Редуци¬ровать диссонанс, изменив один из элементов, он может примерно следующим образом: перестать курить; уменьшить число выкуриваемых в день сигарет и счи¬тать себя малокурящим, на которого не распространяется связь между курением и раком легких; ограничить информацию о раке легких, посчитав, что это заболева¬ние связано только с курением сигарет, а не используемой им трубки. 2) Смягчить диссонанс, добавив новые элементы, он может, вспомнив о многочисленных зна-
комых курильщиках, или о заядлом курильщике, обладающем отменным здоровь¬ем, или о том, что в возникновении рака легких повинны и другие, не поддающие¬ся учету факторы. 3) Наконец, он может повысить ценность курения, сказав себе, I что оно улучшает самочувствие и работоспособность; он также может обесценить опасность возникновения рака, решив, что если не сегодня, то завтра будет найден способ его лечения, или же вообще усомниться в наличии связи между курением и раком легких. (Как показывают официальные опросы, некурящие меньше сомне¬ваются в этой связи, чем курящие, у которых сомнение возрастает параллельно с ростом количества выкуриваемых в день сигарет.)
Зайонц (Zajonc, 1968) сформулировал девять постулатов, отражающих состоя¬ние разработки этой теории в 60-е гг.
1.                        Когнитивный диссонанс является негативным состоянием.
2.                        В случае когнитивного диссонанса индивид пытается редуцировать или элими¬нировать его и старается действовать так, чтобы избежать событий, усиливающих это состояние.
3.                        При наличии согласованности субъект стремится избегать событий, порождаю¬щих диссонанс.
4.                        Глубина, или интенсивность, когнитивного диссонанса зависит: а) от значимости соответствующих знаний и 6) от относительного количества знаний, находящих¬ся друг с другом в отношениях диссонанса.
5.                       Сила тенденций, перечисленных в пунктах 2 и 3, является прямой функцией от глубины диссонанса.
6.                        Когнитивный диссонанс можно редуцировать или уничтожить, только а) доба¬вив новые знания или б) изменив существующие.
7.                       Добавление новых знаний редуцирует диссонанс, если а) новые знания усилива¬ют одну из сторон и тем самым уменьшают лолю диссонансных когнитивных эле¬ментов или б) новые знания изменяют значимость когнитивных элементов, на¬ходящихся друг с другом в отношениях диссонанса.
8.                        Изменение существующих знаний редуцирует диссонанс, если а) новое содержа¬ние делает их менее противоречащими остальным знаниям или б) их значимость понижается.
9.                       Если новые знания не могут быть использованы или существующие знания изме¬нены при помощи пассивных процессов, возникнет поведение, когнитивные по¬следствия которого будут способствовать восстановлению согласованности, При¬мером такого поведения является поиск новой информации» (ibid., p. 360-361).
Эти постулаты нашли подтверждение в различных сферах поведения: отчасти в полевых исследованиях, приближенных к реальной жизни; но в первую очередь в ис¬кусственных лабораторных экспериментах. По мнению Фестингера (Festinger, 1957), существует пять основных областей феноменов, в которых редукция когнитивного диссонанса играет важную роль. Этот тезис повлек за собой многочисленные исследо¬вания этих областей: 1) конфликтов после принятия решения; 2) вынужденного со-
вершения поступков, иа которые сам субъект не пошел бы; 3) селекции информации; 4) несогласия с убеждениями социальной группы и 5) неожиданных результатов дей¬ствий и их последствий. Рассмотрим каждую из этих областей.
Конфликты после принятия решения
Разрешение конфликта волевым решением легко может впоследствии вызвать когнитивный диссонанс (Festinger, 1964). Когда человек вынужден выбирать одну из двух альтернатив, положительные стороны отвергнутой альтернативы и отри-цательные стороны избранной альтернативы создают диссонанс с принятым реше¬нием; напротив, отрицательные стороны отвергнутой и положительные стороны избранной альтернативы повышают согласованность решения. Перед принятием решения в стадии конфликта человек, как правило, осознает возможность возник¬новения конфликтов и поэтому пытается заранее редуцировать возникающий по¬сле принятия решения диссонанс, например, тщательно собирая информацию о последствиях выбора той и другой альтернативы. Когда решение принято оконча¬тельно, психологическая ситуация решительно меняется (Festinger, 1942b). Мес¬то гибкой ориентировки в реальности занимает в случае возникшего диссонанса предвзятое изменение оценок в пользу уже выбранной альтернативы.
Ориентированная на реальность мотивация влечет за собой ориентированный на реализацию волевой процесс. Поэтому редукция диссонанса является волевым феноменом. Мы еще вернемся к этому вопросу в главе 6.
Подтверждение этому мы находим у Брема (Brehm, 1956). В ходе эксперимен¬та испытуемые должны были оценить привлекательность предметов домашнего обихода. В качестве вознаграждения за участие в опыте они могли выбрать и взять с собой по одному предмету из каждой пары. Одна группа делала выбор между двумя равно привлекательными предметами (высокий диссонанс), другая — меж¬ду привлекательным и непривлекательным предметами (низкий диссонанс). При оценке привлекательности после принятия решения во всех случаях выяснилось, что избранная альтернатива стала заметно более привлекательной по сравнению с отвергнутой. Изменение было более сильным в условиях высокого диссонанса альтернативы (при выборе из двух примерно равных по привлекательности аль¬тернатив).
После работы Брема 1956 г. факт редукции диссонанса в конфликтах после принятия решения получил многочисленные подтверждения, Стали говорить о так называемом эффекте расхождения, поскольку сопоставление избранной и отверг-нутой, альтернатив в пользу первой приводит к более сильному расхождению оце¬нок. Чем больше имеется альтернатив, из которых приходится выбирать, и чем меньше они качественно различаются, тем сильнее бывает зафиксированный эф¬фект расхождения. С целью редукции диссонанса впоследствии может быть изме¬нен вес критериев принятия решения. Пеннер, Фитч и Вейк (Penner, Fitch, Weick, 1966) просили испытуемых оценить важность восьми черт характера, которыми должен обладать вице-президент фирмы, затем они должны были выбрать одного из двух кандидатов, в профилях показателей личностных тестов которых выделя¬лись по четыре разные черты. После выбора испытуемыми одного из двух канди-
датов их заново просили классифицировать те же восемь черт. Выяснилось, что ценность черт характера, присущих избранному кандидату, повысилась.
В отдельных случаях обнаруживается эффект, противоположный расхожде¬нию, — эффект схождения, или эффект сожаления. Он состоит в том, что ценность избранной альтернативы понижается, а отвергнутой — повышается (напр.: Walster, 1964). Согласно Фестингеру (Festinger, 1964), субъективное завышение диссонан¬са сразу после принятия решения должно выступать как своеобразная защитная реакция у людей, плохо переносящих диссонанс, а именно как попытка отменить только что принятое решение. Эффект схождения является явно более сложным и редким исключением в исследованиях диссонанса и требует учета индивидуаль¬ных различий. На основе имеющихся на сегодняшний день данных нельзя сделать однозначного вывода (Ir!e, Montmann, 1978). Между тем Бекман и Куль (Beckmann, Kuhl, 1984) обнаружили одно индивидуальное различие: эффект расхождения де¬монстрировали лишь так называемые «ориентированные на действие», но не «ори¬ентированные на состояние» испытуемые.
Первоначальное мнение Фестингера (1957) об окончательной редукции диссо¬нанса, наступающей лишь после принятия решения, в свете некоторых новых дан¬ных (Grabitz, 1971) нуждается в пересмотре. Ведь на стадии поиска формируются имеющие статус предварительного решения гипотезы о последствиях принятия какого-либо решения, и ценность информации, согласующейся или противореча¬щей предварительным решениям, соответственно повышается или понижается.
Вынужденное согласие
Наиболее изученная область феноменов касается весьма специфической ситуации, порождающей диссонанс, а именно ситуации вынужденного согласия {forced compliance), ведущего к действиям, которые сам субъект не может удовлетвори-тельно обосновать для себя. Диссонанс возникает не просто потому, что субъекта заставляют посредством обещания вознаграждения или угрозы наказания сделать нечто, чего он по своей воле не сделал бы, что с самого начала представляется ему чистым принуждением.- Выраженность диссонанса особенно велика, когда субъект постепенно и строго добровольно позволяет вовлечь себя в активность, которая но ее завершении оказывается недостаточно компенсированной вознаграждением и предстает как нечто, потребовавшее слишком больших усилии. Чтобы уменьшить возникающий в этой ситуации диссонанс, необходимо задним числом повысить ценность совершенного действия или обесценить его негативные аспекты. Тем са¬мым согласие делается понятным и получает свое обоснование.
Чтобы воспроизвести условия вынужденного, недостаточно обоснованного со¬гласия, были разработаны различные экспериментальные приемы. В первом иссле¬довании Фестингера и Карлсмита (Festinger, Carlsmith, 1959) испытуемым прихо¬дилось выполнять чрезвычайно скучную работу. После этого их просили сказать другим участникам, которым предстояло делать то же самое, что речь идет об очень интересном эксперименте. Одной группе испытуемых платили за это по 20 долла¬ров, другой группе — только по 1 доллару. При окончательном подведении итогов выяснилось, что испытуемые, получившие маленькое вознаграждение, считали эксперимент более интересным, чем испытуемые, вознаграждение которых было
большим. Возникший в первом случае диссонанс между согласием за небольшое вознаграждение сказать то, что не соответствует действительности, редуцировал¬ся ретроспективным искажением фактов.
Брем и Коэн (Brehm, Cohen, 1962), проанализировавшие впоследствии данные по вынужденному согласию, выявили необходимое условие, которое необходимо для того, чтобы могла произойти редукция диссонанса. Речь идет о так называе-мом обязательстве (commitment) субъекта по отношению к избранной альтернати¬ве, осуществление которой вызывает когнитивный диссонанс. Тем самым ограни¬чивается сфера действия теории когнитивного диссонанса. Недостаточно, чтобы между двумя содержательными элементами складывалось отношение диссонанса. Диссонанс возникает в результате действия, переживаемого субъектом именно как собственное, за которое он взялся и несет всю ответственность.
Обязательство как важное условие событий отчетливо проявляется в осуще¬ствленной Карлсмитом, Коллинзом и Хелмрейчем (Carlsmith, Collins, Helmreich, 1966) попытке дальнейшей дифференциации первоначального эксперимента Фе-стингера и Карлсмита (Festinger, Carlsmith, 1959). Задача снова состояла в том, чтобы выдать чрезвычайно скучный эксперимент за весьма интересный и поучи¬тельный. В первом случае испытуемых просили непосредственно убедить в этом другого человека; во втором им нужно было высказать это убеждение анонимно в форме письменного сообщения. В обоих случаях вознаграждением служили либо 5 долларов, либо полдоллара. Как и ожидалось, редукция диссонанса проявилась лишь при наличии обязательства, т. е. тогда, когда испытуемые должны были вну¬шить другому человеку отношение к эксперименту, отличное от испытанного ими на самом деле. Измеренное впоследствии изменение собственного отношения было тем сильнее, чем меньше было вознаграждение. Если же активность ограничива¬лась написанием анонимного сообщения, т. е. осуществлялась не в форме социаль¬ного действия, обнаруживался противоположный эффект — вместо редукции дис¬сонанса имел место своеобразный феномен подкупа: чем большим было вознаграж¬дение, тем сильнее менялось собственное отношение.
Фрей и Ирле (Frey, Irle, 1972) изучили влияние обоих компонентов обязатель¬ства: собственного решения и осуществления социального действия. Они скомби¬нировали предоставление и непредоставление возможности выбора, с одной сто¬роны, и открытое или анонимное действие, с другой. Испытуемые должны были за плату (1 или 8 марок) подготовить дискуссионную статью против снижения гра¬ницы возрастного избирательного ценза с 21 до 18 лет. Во-первых, задание дава¬лось в форме либо поручения, либо ситуации свободного выбора, и, во-вторых, от автора требовалось либо публично отстоять свою статью, либо опубликовать ее ано¬нимно. Редукция диссонанса, т. е. изменение установки в пользу сохранения высо¬кого возрастного ценза, имела место лишь при наличии обоих моментов: возможно¬сти выбора и социально открытого осуществления действия. При отсутствии этих условий возникал обратный эффект («эффект подкупа»): установка изменялась лишь при более высоком вознаграждении. В двух оставшихся случаях, когда при¬сутствовал лишь один из двух компонентов обязательства, никакой зависимости ни от вознаграждения, ни от редукции диссонанса установить не удалось.
Мотивирующий эффект когнитивного диссонанса может изменять даже дей¬ственность влечений (в понимании Халла). Экспериментальные подтверждения
взаимосвязи редукции диссонанса с органическими потребностями описаны в кни¬ге Зимбардо (Zimbardo, 1969). В этой книге мы рассмотрим исследования на мате¬риале жажды и научения избеганию боли.
В первом случае Манссон (Mansson, 1969) вызывал у своих испытуемых жаж¬ду, давая им соленое печенье со специальным покрытием, вызывающим ощущение сухости и жара во рту. После этого испытуемым предлагалось принять участие в 24-часовом эксперименте по изучению жажды, причем одной группе давалось сильное, а другой — слабое обоснование необходимости участия. Каждый испыту¬емый должен был на особом бланке сообщить о своем согласии на участие в экспе-рименте. Сообщившие о своем несогласии образовывали группу отказавшихся. Кроме того, имелись две контрольные группы: испытывавшая и не испытывавшая жажду. Контрольные группы не знали об эксперименте, и одна из них ела обычное печенье, другая — печенье с вызывающим жажду покрытием. До начала мнимого испытания жаждой экспериментатор фиксировал у испытуемых всех групп раз¬личные индикаторы переживания жажды. Как и следовало ожидать в соответствии с теорией когнитивного диссонанса, те из испытуемых, которые без достаточного обоснования были готовы подвергнуться испытанию, вели себя так, как будто не чувствовали жажды, т. е. подобно испытуемым из контрольной группы с отсутстви¬ем жажды. По сравнению с группой, получившей весомое обоснование необхо¬димости участия в эксперименте, а также с контрольной группой, испытывавшей жажду, эти испытуемые ниже оценивали свое желание пить, поглощали меньше воды, а в эксперименте на узнавание воспринимали меньше слов и им требовалось больше времени для заучивания парных ассоциаций, содержательно связанных с жаждой, в их фантазии реже появлялись мотивы. На рис. 4.26 показано среднее количество воды, выпитое перед мнимым 24-часовым испытанием жаждой в раз¬личных группах. По количеству выпитой воды группа с высоким диссонансом зна¬чимо отличается от всех остальных групп.
В другом эксперименте Гринкеру (Grinker, 1969) удалось показать действие редукции когнитивного диссонанса при классическом обусловливании мигатель¬ного рефлекса. Безусловным раздражителем выступала направленная в глаз струя воздуха определенной силы. Одновременно подавался звуковой сигнал. На успеш¬ность научения указывали условные реакции: звукового сигнала оказывалось до¬статочно, чтобы вызвать мигательную реакцию. После первых 20 проб сообщалось, что в следующих 10 пробах воздушная струя будет сильнее, (Согласно данным других исследований, такое условие способствует ускорению научения избеганию.) В дей¬ствительности же сила воздушной струи оставалась прежней. Чтобы создать раз¬личную степень когнитивного диссонанса, испытуемые были разбиты на три груп¬пы. Две из них формировались из добровольцев, причем одной было дано весомое обоснование необходимости участия в неприятном опыте (небольшой диссонанс), а другой — слабое обоснование (большой диссонанс). Испытуемые контрольной группы не были добровольцами и не получали обоснования. Как показывает рис. 4.27, группа с высоким диссонансом заметно отстает в научении от группы с небольшим диссонансом и от контрольной группы. В этой группе предупреждение об усилении воздушной струи, по-видимому, вызвало сравнительно меньший страх. Согласно теории когнитивного диссонанса, это может быть объяснено по-давлением эмоции страха, поскольку таким образом уменьшается когнитивный диссонанс.
Таким образом, когнитивный диссонанс может ослабить влияние влечений типа жажды или страха на поведение и научение. Подобные данные свидетельству¬ют о важности промежуточных когнитивных процессов при прочих равных усло¬виях, они также выявляют значение особенностей ситуации, которые дают повод к переоценкам, способствующим редукции диссонанса.
Селекция информации
Специфическую возможность редуцировать возникающий после принятия реше¬ния диссонанс предоставляет отбор информации — на эту возможность сразу же обратил внимание Фестингер (Festinger, 1957). Люди ищут и выбирают ту инфор¬мацию, которая повышает ценность выбранной альтернативы поведения н обесце¬нивает отвергнутую; информация противоположного содержания при этом игно-рируется. Первое исследование этого фактора провели Эрлих, Гутман, Шенбах и Миллс (Ehrlich, Guttmann, Schonbach, Mills, 1957). Как выяснилось, после приоб¬ретения первого автомобиля владельцы машин стали обращать больше внимания на рекламу той фирмы, машину которой они купили, чем на рекламу фирм, маши¬ны которых принимались во внимание при выборе покупки.
В дальнейшем, правда, выяснилось, что о поиске информации, редуцирующей диссонанс, можно говорить с большим основанием, чем об избегании информации, увеличивающей его (см.: Wickhmd, Brehm, 1976). Помимо прочих факторов, боль¬шое значение имеет возможность опровержения консонантной и диссопантной информации. Люди предпочитают трудно опровергаемую консонантную и легко опровергаемую диссонантную информацию и избегают легко опровергаемой кон¬сонантной информации и трудно опровергаемой диссонантной. Во всяком случае, это установил Лоуин (Lowin, 1967) в полевом эксперименте во время президент¬ских выборов 1964 г., исследуя поведение приверженцев конкурировавших тогда кандидатов — Джонсона и Голдуотера. В этом эксперименте сторонникам обоих кандидатов рассылались выдержки из предвыборных брошюр за и против каждо¬го из кандидатов, содержавшие легко и трудно опровержимые аргументы — с тем, чтобы при желании человек мог заказать соответствующие брошюры.
Несомненно, селекция — процесс более сложный, чем простой выбор информа¬ции или ограничение отводимого на ее поиск времени. Даже если человек уделяет внимание определенной информации, качество ее восприятия может быть различ¬ным. Брок и Бэллоуи (Brock, Balloun, 1967) связали этот аспект с показателем ча¬стоты, с которой испытуемый нажимал на кнопку, устранявшую шумовые помехи при прослушивании записанной на магнитофонную пленку информации. Через некоторое время шумы возобновлялись. Как и ожидалось, во время предъявления консонантной информации (например: «Курение не приводит к раку легкнх>>) кнопка нажималась чаще, чем во время предъявления диссонантной.
Примечателен случай, когда, согласно принятому решению, должно быть вы¬полнено действие, которое может стать более успешным при получении диссонант¬ной информации. Например, студент решил сдавать экзамен определенному экза¬менатору и может после этого получить более подробную информацию об этом экзаменаторе. В такой ситуации он не будет избегать даже негативной информа¬ции. В этом случае человек не редуцирует когнитивный диссонанс, но мирится с ним, ибо он полезен для достижения поставленной цели (выдержать экзамен) (см.: Canon, 1964; Freedman, 1965; Clarke u. James, 1967; Frey, 1981).
Несогласие с убеждениями социальной группы
Фестингер, Рикен и Шахтер опубликовали в увлекательной книге «Когда пророче¬ство не сбывается» (Festinger, Riecken, Schachter, 1956) результаты полевого иссле¬дования небольшой религиозной секты, члены которой собрались в одном амери-
канском городке, чтобы вместе дождаться того декабрьского дня, когда, по их твер¬дому убеждению, землю поглотит всемирный потоп, а сами они спасутся, перебрав¬шись с помощью летающих тарелок на другие планеты. Когда предсказанное собы¬тие не состоялось, возник диссонанс между ожиданиями и реальностью, с которым нельзя было примириться и который необходимо было редуцировать. Казалось, что могло бы быть более естественным, чем утрата нелепой веры во всемирный потоп и чудесное спасение? Однако это произошло лишь с теми немногими членами секты, которые не находились в этом городке и которым было поручено ожидать потопа и спасения отдельно. Группа же, испытавшая коллективное разочарование, редуциро¬вала диссонанс прямо противоположным образом. Поставленная под удар вера еще более усилилась благодаря взаимному влиянию членов группы, которые активизи¬ровали свое миссионерское рвение в отношении несбывшегося пророчества неми¬нуемого всемирного потопа. Редукция диссонанса в данном случае была тесно свя¬зана с социальным взаимодействием членов группы.
Еще одно полевое исследование по изучению религиозной секты «Истинный мир» было проведено Хардиком и Брейдсном (Hardyck, Braden, 1962). Группа сек¬тантов, в определенный день ожидавшая атомной бомбардировки, провела в под¬земном бункере 42 дня после катастрофы, которая так и не произошла. Эта группа редуцировала свой диссонанс не при помощи миссионерского рвения, а путем увеличения консонантных знаний. Они были убеждены, что благодаря своей вере выдержали ниспосланное господом испытание и поэтому катастрофа не наступи¬ла. По-видимому, многие исторические феномены религиозных движений, кото¬рые извне кажутся совершенно иррациональными, можно интерпретировать как процессы редукции диссонанса. Щенбах (Schonbach, 1966) попытался провести подобный анализ одной из глав истории иудаизма, истории мессии Саббатаи Цви (род. 1626) и его пророка Натана из Газы.
К сожалению, приближенные к жизни полевые исследования и анализ истори¬ческих материалов и до сих пор остаются исключениями. В основном преоблада¬ют лабораторные эксперименты, в которых убеждение испытуемого сталкивается с убеждениями других людей. При этом когнитивный диссонанс возрастает с уве¬личением расхождений между сталкивающимися убеждениями, важностью темы, степенью доверия к коммуникатору и его привлекательности. Редукция возник¬шего диссонанса может быть следствием, во-первых, сближения своих убеждений с чужими и, во-вторых, экстремизации своих убеждений (так называемый эффект бумеранга). Какая именно из этих двух возможностей будет иметь место, зависит от степени сопротивляемости изменениям содержания конфликтующих убежде¬ний. Если под сомнение ставятся, например, имеющие глубокие социальные кор¬ни религиозные верования, то результатом является, как мы уже видели на приме¬ре полевых исследований, по большей части экстремизация собственных убежде¬ний (см.: Irle, Montmann, 1978).
Неожиданные результаты действий и их последствия
Под эту рубрику попадают три комплекса условий редукции диссонанса, которые в отличие от уже рассмотренных не учитывались Фестингером в исходной форму¬лировке теории диссонанса (Festinger, 1957), а были выведены лишь позднее. Пер¬вый комплекс условий связан с диспропорцией между значительной затратой уси-
лий и неудачным результатом деятельности. Два других комплекса связаны с ре¬зультатами деятельности, а именно с самооценкой и побочными последствиями. Рассмотрим поочередно каждый из этих комплексов.
Тщетные усилия, разумеется, вызывают диссонанс. Чтобы редуцировать его, необходимо попытаться задним числом обосновать затраченную напрасно энер¬гию, повысив ценность преследуемой цели деятельности (поскольку нельзя опус¬тить дискредитации или отрицания самих затраченных усилий). Наиболее пока¬зательными из всех проведенных экспериментов являются эксперименты с жи¬вотными Лоуренса и Фестингера (Lawrence, Festinger, 1962), посвященные (как гласит подзаголовок их работы) «психологии недостаточного вознаграждения». Эти эксперименты доказывают, что явление когнитивного диссонанса и его редук¬ции можно наблюдать не только у людей, но и у животных. Иными словами, тео¬рия диссонанса получила возможность претендовать на включение в сферу ее при¬менения невербальной и некоммуникативной деятельности.
Подопытными животными были голодные крысы, научавшиеся находить путь к пище в условиях, затруднявших научение. Животные избегали усложнения, есл и могли достичь цели (нахождения пищи) более легким или надежным путем. На стадии научения использовались три вида усложнений: частичное и отсроченное подкрепление, а также необходимость приложить большие усилия (преодолеть подъем определенной степени крутизны), чтобы достичь цели. Зависимой пере¬менной и индикатором редукции диссонанса была сопротивляемость угасанию, т. е. количество проб, в ходе которых в отсутствие подкрепления сохраняется выу¬ченное поведение (а в отдельных случаях его интенсивность).
Экспериментальные условия Лоуренс и Фестингер обосновывали двумя ги¬потезами, выведенными из теории когнитивного диссонанса. Первая. Диссонанс, обусловленный отсутствием или отсрочкой подкрепления или слишком больши¬ми усилиями, затраченными на его получение, подвергается редукции благодаря тому, что целевому действию приписывается дополнительная, проистекающая из других мотивов привлекательность, например исследование или поиск сенсорной стимуляции. Вторая. Поскольку диссонанс кумулятивен, он должен постепенно уменьшаться; соответственно возрастает дополнительная привлекательность.
 
Рис. 4.28. Сопротивляемость угасанию в зависимости от количества неподкрепляемых проб (Lawrence, Festinger, 1962, p. 91)
 
Рис. 4.29. Зависимость среднего времени пробежки в фазе угасания от степени усилий в фазе научения (Lawrence, Festinger, 1962, p. 143}
В 16 сериях экспериментов были подтверждены обе гипотезы. Применительно к частичному подкреплению независимо друг от друга варьировались количество и процентная доля проб без подкрепления. (В теоретико-ассоциативных исследо¬ваниях связи частичного подкрепления и сопротивляемости угасанию почти все¬гда бралась процентная мера подкрепления.) Как видно из рис. 4.28, сопротивляе¬мость угасанию не зависит от процентной доли подкреплений, однако она резко возрастает при абсолютном увеличении числа неподкреплённых проб. Это озна¬чает (как и предполагалось), что диссонанс кумулятивен и убывает при возраста¬нии дополнительной привлекательности. Если доминирующее влечение (голод) в фазе научения было очень сильным, а в фазе угасания — слабым, то показатели со¬противляемости угасанию тем выше, чем чаще в фазе научения отсутствовало под¬крепление. Этот результат означает, что больший диссонанс (отсутствие ожидаемо¬го удовлетворения при значительной интенсивности потребности) приводит в фор¬ме дополнительной привлекательности к более сильной редукции диссонанса.
Результаты относительно степени затраченных усилий также подтверждают эти гипотезы. Так, крысы, которым приходилось преодолевать подъем крутизной 50°, в фазе угасания бежали быстрее (рис. 4.29) и для угасания им требовалось боль¬ше проб, чем крысам, преодолевшим подъем крутизной лишь 25°. Интенсивность усилий оказалась независимой от схемы подкреплений. Если комбинировать друг с другом эти параметры — степень затраченных усилий и число несостоявшихся подкреплений, — возникают аддитивные эффекты обоих условий. Эти и другие данные заставили Лоуренса и Фестингера сделать следующий вывод:
«Если организм, перерабатывая информацию, которая сама но себе привела бы к прекращению определенной активности, продолжает ее, то у активности или ее по¬следствий появляется дополнительная привлекательность, которая сама по себе становится добавочным оправданием сохранения данного поведения» (Lawrence, Festinger, 1962, p. 156).
Остается рассмотреть приводящие к диссонансу последствия достигнутого ре¬зультата деятельности. Аронсон (Aronson, 1968) отмечал, что диссонанс возника-
ет преимущественно в ситуации, когда деятельность или ее результат противоре¬чат представлению о себе, особенно когда последнее касается способностей или нравственности субъекта: «Диссонанс существует только потому, что поведение индивида не согласуется с представлением о себе» (Aronson, 1968, р. 23). Аронсон полагает, что, во-первых, когнитивный диссонанс должен быть тем больше, чем устойчивее ожидания по отношению к деятельности, и, во-вторых, ожидания, от-носимые нами к собственной деятельности, устойчивее ожиданий, направленных на чужую деятельность. Независимо от преимуществ, которыми обладает такая точка зрения (ведь диссонанс с представлением о себе может оказаться существен-нее несоответствия с другими ожиданиями), диссонанс с представлением о себе, как правило, приводил к отчетливым эффектам редукции диссонанса..
Диссонанс с представлением о себе строился в соответствии с основной схемой исследования Аронсона и Карлсмита (Aronson, Carlsmith, 1962), которая, впрочем, распространена и в исследованиях мотивации достижения и атрибуции (см. главы 9 и 13). Успех или неудача в выполнении определенного задания формирует у испы¬туемых соответственно высокую или низкую самооценку их способности справить¬ся с этим заданием. Затем они получают обратную, не соответствующую ожидани¬ям информацию об успехе или неудаче, которая противоречит сформированной са¬мооценке своих способностей в лучшую или в худшую сторону. В обоих случаях, по Аронсопу, должен возникать когнитивный диссонанс, актуализирующий тен¬денцию к его редукции, Она может быть осуществлена различными способами, ко¬торые предстояло изучить.
Так, Ирле и Кролаге (Irle, Krolage, 1973) обнаружили, что при положительном отклонении результатов теста от ожидаемых самооценка повышается сильнее, чем она понижается при отрицательном отклонении. Это согласуется с многочислен¬ными данными о служащей поддержанию самооценки пристрастности в атрибу¬ции успеха и неудачи (см.: Bradley, 1978; Fitch, 1970; D. Miller, 1976; а также в гла¬ве 13). При положительном отклонении от ожиданий собственные усилия и валид-ность теста оцениваются выше, чем при отрицательном отклонении. Чем сильнее противоречащий ожиданиям результат отличается от самооценки испытуемых, тем хуже он запоминается. Средние результаты по тесту, ожидаемые от членов рефе¬рентной группы, приравниваются к собственным результатам. Уровень самооцен¬ки, характеризующий индивидуальные различия, также оказывает определенное влияние. Самооценка взаимодействует с отклонением от ожиданий: наиболее силь¬ный диссонанс был у испытуемых с высокой самооценкой и негативным отклоне¬нием, а также у испытуемых с низкой самооценкой и позитивным отклонением.
Наконец, еще один вид результата деятельности, порождающего диссонанс, связан с неожиданными побочными последствиями. Пример мы находим в ранней работе Брема (Brehm, 1959), заставлявшего школьников за вознаграждение есть овощи, которые они не любили. После этого часть испытуемых столкнулась с не¬ожиданным побочным последствием своего поступка; экспериментатор письмен¬но сообщил родителям, что их ребенок охотно ест соответствующие овощи. Те ис¬пытуемые, с которыми это произошло, начали оценивать привлекательность ово¬щей выше, чем те, чьи родители не получили такого письма. Брем называет это эффектом свершившегося факта и выводит его из непредсказуемости негативных
побочных последствий. Однако в ходе дальнейших исследований его интерпрета¬ция не подтвердилась. Как показали Согин и Пал лак (Sogin, Pallak, 1976), решаю¬щей является не степень предсказуемости, а то, считает ли субъект себя причиной негативных побочных последствий. Если это так, то он редуцирует диссонанс, мо¬дифицируя свою первоначальную установку таким образом, чтобы иМеть возмож¬ность легче принять наступившие негативные последствия.
Исследования когнитивного диссонанса в историческом аспекте
После данного Фестингером в 1957 г. старта исследования диссонанса стали раз¬виваться в геометрической прогрессий. К 1977 г. уже было опубликовано свыше 800 работ. Многообразие феноменов, рассматриваемых с точки зрения' редукции диссонанса, достойно удивления. Большая часть накопленных данных касается изменения установок и убеждений в случаях, когда принятые решения, вынужден¬ное согласие на поступки, которые люди сами по себе не совершили бы, новая ин¬формация о выбранной альтернативе, дискредитация убеждения, неожиданные результаты деятельности или их последствия порождают когнитивный диссонанс.
Прежде всего была изучена ситуативная обусловленность речевой и коммуника¬тивной деятельности. Несомненно, грандиозная программа исследований коммуни¬кации и изменения установок, осуществлявшаяся в 1950-е гг. в Йельском универси¬тете под руководством Ховлэнда и Джениса (Hovland, Janis, Kelley, 1953), во многом способствовала этому. Исследования же мотивации в узком смысле, как по своему количеству, так и по влиянию на развитие теории, отступили на задний план. Одна¬ко именно эксперименты наподобие осуществленных Лоуренсом и Фестингером (Lawrence, Festinger, 1962) или описанных Зимбардо (Zimbardo, 1969) в связи с ког¬нитивным контролем потребностных состояний (см.: Grinker, 1969; Mansson, 1969) продемонстрировали продуктивность теории когнитивного диссонанса и за преде¬лами речевой и коммуникативной деятельности. Вот почему мы особенно подробно остановились на этих подходах, хотя на их основе вплоть до сегодняшнего дня не сложилась теория мотивации в собственном смысле слова.
За исключением исследований, имевших дело с воздействием на мотивацион-ные или потребностные состояния, большое количество работ по диссонансу все больше следовало теоретическому курсу, когда во главу угла в той или иной фор¬ме ставилось самовосприятие субъекта. Первоначально Фестингер (Festinger, 1957) рассматривал все когнитивные образования субъекта как не согласующиеся друг с другом, «диссонансные» в смысле порождения мотивации, направленной на редукцию диссонанса. В качестве примера он приводил не соответствующие реаль¬ности высказывания человека, который хотя и считает их истинными, но не при¬нимает близко к сердцу. Например, некто считает, что человек может достичь Луны, однако сомневается в существовании технических средств, позволяющих преодолеть земное притяжение (ibid., p. 14). Такое несоответствие явно недоста¬точно личностно значимо, чтобы породить мотивацию редукции диссонанса. Как бы то ни было, первоначально весьма широкая сфера применимости принципа ког¬нитивного диссонанса была вскоре сужена. Гринуолд и Ронис (Greenwald, Ronis, 1978) ставят вопрос о том, почему никогда не делалось серьезной попытки конкре-тизировать границы применимости этого принципа и можно ли его обосновать. Вместо поиска ответа на этот вопрос Брем и Коэн (Brehm, Cohen, 1962) конкрети-
зировали когнитивный диссонанс, постулировав в качестве необходимого условия обязательство, складывающееся из двух моментов: приписывание себе причин возникновения диссонанса и социально открытое осуществление деятельности. Брем и Коэн пишут: «... мы считаем субъекта обязавшимся, если он решил делать или не делать определенную вещь, если он выбрал одну (или более) альтернативу и тем самым отверг одну (или более) альтернатив, если он активно осуществляет (или осуществил) данное поведение» (Brehm, Cohen, 1962, p. 7). Такая конкрети¬зация понятия диссонанса содержалась уже в исходных положениях Фестингера, поскольку он ставил силу диссонанса в зависимость от значимости содержания когнитивных структур. Фестингера (Festinger, 1964) вполне устраивало уточнение Брема и Коэна.
Однако предложенное этими авторами уточнение означает больше, чем просто подчеркивание значимости понятия диссонанса. Оно указывает на очевидную мотивационно-психологическую функцию редукции диссонанса, Ибо допущение обязательства (commitment) говорит о том, что уже образовалось намерение дей¬ствовать, что мотивационная фаза взвешивания закончилась и началась волевая фаза. Теперь речь идет о том, чтобы достичь намеченной цели, не допустив оши¬бок по ходу действия. Поэтому редукция когнитивного диссонанса служит «конт¬ролю над действием». Она способствует отказу от повторного возвращения к фазе мотивации и содействует движению вперед, к достижению поставленной цели. Бекман и Ирле (Beckmann, Irle, 1985) реинтерпретировали в этом смысле целый ряд исследований когнитивного диссонанса. Мы вернемся к этому вопросу в главе 6, где мы будем говорить не о мотивационных, а о волевых процессах. Здесь же сле¬дует еще упомянуть о том, что настало, по-видимому, время по-новому, с «мотива-ционно-психологической» точки зрения осмыслить факты, относящиеся к так на¬зываемому когнитивному диссонансу: в том смысле, что свобода от когнитивных противоречий является мотивирующим фактором не ради себя самой, но скорее ради сохранения верности уже сформировавшимся намерениям, ради того, чтобы не помешать их осуществлению и не ошибиться в ходе их реализации.
Аронсон (Aronson, 1968), двигаясь примерно в том же направлении, в решаю¬щий момент отклонился от него, ограничив диссонанс личностно значимыми фе¬номенами. Он связал их с устойчивыми ожиданиями, лишь тогда отражающимися на деятельности субъекта и приводящими к диссонансу, когда эта деятельность вступает в противоречие с представлением о себе, обманывая ожидания в позитив¬ном или негативном смысле. Брэмел (Bramel, 1968) еще больше сузил эти рамки, признав в качестве условия порождения диссонанса лишь негативные отклонения от представления о себе. Он придал диссонансу статус специфической мотивации страха, а именно страха перед социальными последствиями, меньшей, чем хотелось бы или предполагалось, компетентности или нравственности субъекта.
Наконец, направленный на уточнение условий эксперимент Виклунда и Брема, (Wicklund, Brehm, 1976) позволил выдвинуть в качестве необходимого условия редукции диссонанса переживание личной ответственности за сосуществование неустойчивых когнитивных структур. Авторы пишут: «Недавние исследования... сделали достаточно очевидным тот факт, что редукция диссонанса, как мы ее себе представляем, имеет место, только если диссонансные элементы объединяются личной ответственностью переживающего диссонанс субъекта» (Wicklund, Brehm,
1976, p. 7). Тем самым Виклунд и Брем вновь расширили сферу применимости тео¬рии диссонанса по сравнению с ограничением этой сферы представлениями о себе
у Аронсопа. В целом развитие теории с 1962 (Brehm, Cohen) по 1976 г. (Wicklund, Brehm) шло в одном направлении. Решающим для переживания когнитивного диссонанса и его редукции считается приписывание себе субъектом причин несо¬ответствии и принятие им ответственности за них.
Такая направленность развития теории привела исследования диссонанса к исследованиям атрибуции. Так, Нисбетт и Валинс (Nisbett, Valins, 1971) реинтер-претировалп с позиций теории атрибуции результаты исследований диссонанса, возникающего при недостаточной обоснованности. Они считали теорию атрибу¬ции более совершенной по сравнению с теорией диссонанса, ибо она убедительно объясняет поведение и в случае достаточной его обоснованности (см. главу 14). Кроме того, исследования диссонанса пересеклись с исследованиями мотивации достижения, особенно после того, как последние стали осуществляться под влия¬нием теории атрибуции (см. главу 8). Однако, как ни странно, на сегодняшний день едва ли кто-то сделает попытку совместить в одном исследовании обе эти теории.
Восприятие субъектом самого себя; сыграло особую роль в исследованиях дис¬сонанса еще и потому, что Бем (Bern, 1967, 1972) в своей так называемой теории сам о восприятия попытался показать избыточность постулирования когнитивных процессов редукции диссонанса. По мнению Бема, люди немного узнают о себе непосредственно через познавательные процессы; гораздо больше сведений они получают, наблюдая за собственной деятельностью. Например, если человек ловит себя на том, что делает нечто, чего раньше не делал или не сделал бы, он говорит о приятности пли важности совершаемого им. Именно таким путем, как правило, происходит изменение установок. Мы более подробно проанализируем теорию самовоелриятня Бема и ее «опровержение» как альтернативное объяснение редук¬ции диссонанса в главе 13 при рассмотрении развития теории атрибуции и пред¬шествовавших ей концепций,
Теории когнитивной оценки ситуации с точки зрения проблем психологии мотивации
Все рассмотренные теоретические подходы, утверждавшие важность когнитивно¬го оценивания ситуации для последующего поведения, внесли свой вклад в разра-¦ ботку проблем мотивации, хотя индивидуальные различия в рамках этих подходов и не учитывались. В контексте проблем мотива концепции когнитивного оценива¬ния ситуации пока не разработаны и не проверены и предстают как исследования мотивации без мотива. Это, вероятно, и является основной причиной двойствен-ного отношения (и сомнений) по поводу вклада теорий таких авторов, как Фестпн-гер и Хайдер, в психологию мотивации.
Например, Фестннгер, с одной стороны, утверждает:
«Когнитивный лпесонанс может рассматриваться как предварительное условие, на¬правляющее активность па редукцию диссонанса, точно так же, как голод направля¬ет активность на редукцию голода. Эта мотивация заметно отличается от той, с кото-рои психологи привыкли иметь дело, но, как мы увидим, она не менее сильна» (Festmger, 1957, р. 3).
С другой же стороны, он пишет:
«На поведение, установки и мнения людей влияет множество факторов, о которых теория диссонанса ничего не может сказать. Например, но исей этой книге ничего или почти ничего не говорится о мотивации. Диссонанс сам по себе, конечно, может рас¬сматриваться как мотивирующий фактор, хотя существует много других мотивов, влияющих па людей, и мы обошли вопрос об отношениях между всеми остальными мотивациями и воздействием редукции диссонанса, хотя при определенных обстоя¬тельствах эти отношения ясны... Но здесь мне хочется подчеркнуть, что я не занимал¬ся проблемами мотивации и что эти проблемы, в общем, не должны совпадать с теми проблемами, с которыми имеет дело теория диссонанса» (ibid., p. 276-277).
Хайдер говорит о своей теории баланса следующее:
«Ее следует понимать не как общую теорию мотивации, а как теорию, разрабатывающу¬юся главным образом в связи с межличностными отношениями» (Heider, I960, р. 166).
Из числа ситуационных детерминантов мотивации мы до сих пор уделяли очень мало внимания одному весьма существенному детерминанту, а именно социально¬му познанию, отражению целен деятельности и компетентности других людей. В социальной ситуации мы не можем действовать, не приписывая постоянно на¬шим партнерам по деятельности (и себе самим) намерений, о которых мы делаем заключения на основании поведения. Этот круг вопросов будет рассмотрен при описании социальных мотивов аффилиации, власти (главы 11 и 12), помощи и аг¬рессии (главы 9 и 10), а также в главе 14.
Заключение
В этой главе в исторической перспективе были рассмотрены исследования весьма разнородных ситуативных детерминантов деятельности. Их спектр охватывает обусловленные инструкцией детерминирующие тенденции, сиюминутные потреб-ностные состояния и влечения, ситуационные конфликты и состояния активации, эмоции и когнитивные процессы оценки ситуации. Общей для всех относящихся к внутренней или внешней ситуации детерминантов является их интраиндивидуаль-ная варьируемость и отсутствие связи с межнндивидуальными диспозиционными различиями. Разнообразие ситуационных переменных характерно для объяснения поведения со второго взгляда.
В контексте такого объяснения поведения большая часть рассмотренных тео¬рий постепенно подошла к основной мотивационной проблеме, а именно к пробле¬ме объяснения стремления к цели. При этом становилось все более ясным, что при решении данной проблемы необходимо опираться на два фундаментальных кон¬структа: ожидание и привлекательность.
В последующих главах мы проследим развитие этих идей главным образом на материале подходов Левина и Халла, а также Толмена, с самого начала осуществ¬лявшего анализ целенаправленного поведения при помощи конструктов ожидания и привлекательности. Вместе с тем рассмотренные когнитивные подходы и их дальнейшие модификации способствовали выяснению условий проявления этих фундаментальных мотпвационных переменных. На этом мы остановимся в других главах, прежде всего в главах 13 и 14, которые посвящены развитию теории атри¬буции, начало которой было положено в работах Хайдера.

ГЛАВА 5
Ожидание и привлекательность как детерминанты мотивации

Эта глава также посвящена мотивирующим деятельность ситуационным детерми¬нантам. Общим для обсуждаемых здесь теорий является то, что они наделяют жи¬вое существо предвидением, способностью руководствоваться в своем поведении предвосхищаемой целью. Понятие «цель» играет центральную роль в объяснении поведения. Согласно этим теориям, наличная ситуация должна быть преобразова¬на в некоторое будущее целевое состояние. В бихевиористских теориях научения и влечения целевые состояния называются подкреплением. Оно означает событие, которое определяет характер предшествующего поведения, например, в состоянии голода прием пищи сообщает предшествующему поведению характер действия, приводящего к еде.
Мотивация есть стремление к целевому состоянию, к подкреплению. Для воз¬никновения стремления необходимы две предпосылки. Во-первых, должна суще¬ствовать возможность предвосхищения наступления целевого состояния в соот-ветствующем ожидании. Таким может быть ожидание целевого состояния, когда собственное поведение не принимается в расчет и не играет никакой роли (как, скажем, при классическом обусловливании, когда сигнал предвещает пищу), или ожидание собственных действий, приводящих к достижению целевого состояния. Первый случай есть ожидание по типу «ситуации и их следствия» (5—5*; см.: Bolles, 1972), второй — ожидание по типу «действия и их следствия» (R—5*). Ожи-дания можно различать также по тому, какие временные отрезки или какой объем последовательности действий они охватывают. Ожидания недоступны непосред¬ственному внешнему наблюдению, их необходимо выявлять опосредованно, иными словами, они представляют собой гипотетический конструкт. Теории психологии мотивации различаются в зависимости от того, в какой степени в них учитывается роль ожиданий как гипотетических процессов и как эти ожидания контролируются в качестве результатов предыдущего научения.
Во-вторых, целевое состояние, поскольку оно служит подкреплением, должно обладать определенной ценностью для живого существа. Конкретные объекты или сооытия могут составлять цель действия, быть связанными с ней, способствовать или мешать ее достижению. В этих случаях они имеют позитивное или негативное отношение к целевому состоянию. Эти объекты или события (5*) обладают соот¬ветствующей позитивной или негативной привлекательностью: они привлекают живое существо или отталкивают его. Привлекательность приписывается всему, что обладает значением подкрепления, т. е. можно доказать зависимость предше-
ствующего поведения от этих событий. Как и ожидание, привлекательность — ги¬потетический конструкт, и теоретики мотивации в разной мере пользуются им, прежде всего по-разному рассматривая условия его возникновения. Привлекатель-ность объектов или событий может быть выученной или врожденной (не связанном с опытом), может зависеть или не зависеть от сиюминутного состояния потреб¬ности. Для обозначения привлекательности того или иного объекта используют¬ся и другие понятия. Так, Левин говорит о валентности, или побудительности (Aufforderungscharakter, требовательном характере), вещей, Толмен — о «нужности цели» (demand for the goal).
В психологии мотивации исследователи с помощью теорий привлекательности стремятся как можно более непосредственно объяснить целенаправленность дейст¬вий. Привлекательность воспринимаемых (или ожидаемых) объектов или собы¬тий — это то, что запускает действие и одновременно придает ему направленность. Привлекательность выполняет как функцию энергетизации действия, так и функ¬цию управления, при этом она мотивирует деятельность, несмотря на промежутки во времени и пространстве. Согласно этим теориям, поведение является проак-тивным, поскольку оно вовлекается в борьбу за достижение ожидаемых целей бла¬гоприятными или неблагоприятными возможностями наличной ситуации. Управ¬ление деятельностью в таком случае обращено вперед, как если бы живое существо постоянно спрашивало себя, к чему приведут те или иные действия. Напротив, при объяснении, не учитывающем ни ожиданий, ни привлекательности, как, например, в случае теории подкрепления Халла (Hull, 1943), поведение, скорее, является ре¬активным. Неспецифическое влечение энергетизирует поведение, а управляется оно уже сложившимся фиксированным сочетанием «раздражитель—реакции-привычки». Привычки образуются ретроактивно, через обращенное в прошлое воздействие подкрепления, поскольку сила привычки зависит от частоты, размера и временной отдаленности подкрепления.
Это упрощенное описание должно лишь подчеркнуть особенность, в той или иной форме присущую всем теориям так называемой мотивации привлекательностью, независимо от того, опираются они, скорее, на ожидания типа S—S* или R—S*. Положения теории привлекательности весьма близки представлениям психологии здравого смысла. В той или иной форме эти положения присутствовапи уже в тео¬риях пионеров изучения мотивации, таких как Джеймс, Фрейд и Мак-Дауголл. Пер¬вой теорией мотивации, в которой идея привлекательности заняла центральное ме¬сто и была систематически разработана, стала теория поля Левина. Ниже мы более подробно рассмотрим его взгляды. Эквивалентом понятия привлекательности у Ле¬вина является побудительность, или валентность. Влияние валентности на поведе¬ние Левин обосновал с помощью своей модели окружения, в которой валентность стала исходным пунктом сил психологического поля наличной ситуации, силой, определяющей интенсивность и направленность действий субъекта. В первую оче¬редь Левин пытался уточнить условия различных проявлений валентности.
Толмен, как и Левин, разработал в качестве гипотетических конструктов своего «психологического бихевиоризма» объяснительные понятия ожидания (expectancy) и привлекательности (demand for the goal). Его представления оказали более замет¬ное влияние на современников, поскольку они лучше вписывались в типичные для
того периода экспериментальные схемы исследований. В качестве одного из видов когнитивных промежуточных переменных гипотетические конструкты Толмена играют роль посредников между особенностями ситуации и вытекающим из них
поведен нем. Толмен считал, что постулируемое теорией научен ня образование жест¬ки х и pi i вычск не позволяет объяснить гибкость целенаправленного поведения. Как мы увидим, Толмепу вопреки господствовавшим взглядам удалось (в особенно¬сти па основе данных по так называемому латентному научению) по-новому раз¬граничить области научения и мотивации (исполнения). Подкрепление Толмен относил к явлениям мотивации. Оно влияет не на научение как таковое, а на нс-1 юл йен не выученного, поскольку ожидание результата придает ему определенную
привлекательность.
Данные Толмена были восприняты представителями теории подкрепления — Халлом и его учениками — как вызов, что привело к иостепенному'преобразова-нию теории подкрепления в теорию мотивации привлекательностью. Прежде все¬го преобразования затронули работы Спенса (Spence, 1956), но еще более очевид¬ными они стали в трудах Маурера (Mowrer, 1960), который объяснял с помощью привлекательности все то, что до тех пор толковалось с помощью понятия влече¬ния. В этих изменениях в пользу представлений теории прив.искательности значи¬тельную роль сыграл гипотетический механизм, который Халл использовал еще в начале 30-х гг. (т. е. до построения своей теории подкрепления, описанной в вы¬шедших в 1943 г. «Принципах поведения»). Стремясь найти место процессам, по¬добным ожиданию, в схемах «раздражитель—реакция», он постулировал существо¬вание частичных антиципирующих целевых реакций.
С пересмотром основ объяснения поведения в пользу положений теории при¬влекательности все чаще вставал следующий вопрос: не является ли подкрепление реакций ненужным или совершенно недостаточным объяснением оперантного научения? Не следует ли понимать проявляющееся в поведении влияние подкреп¬ления как мотивациопнын эффект привлекательности, вместо того чтобы рассмат¬ривать его как ассоциативный процесс, связывающий раздражитель и реакцию? Последняя позиция была принята такими известными теоретиками научения и мотивации, как Уолкер (Walker, 1969), Боллс (Bolles, 1972) и Биндра (Bindra, 1974). Толмен в ходе дальнейшего развития своей теории говорил, что выучиваются не сочетания «раздражитель-реакция», а ожидания смежности. Согласно Боллсу, существует два основных типа ожиданий смежности: ситуация-следствия (5—5*) и реакция—следствия (R—5*). Отсюда вытекает простая когнитивная модель мо¬тивации: вероятность реакции возрастает с увеличением силы S—S* и R—5*, а так¬же с увеличением ценности S*.
С 1940-1950-х гг. теоретические модели ожидания и привлекательности уже разрабатываются вне психологической теории научения. Имеются в виду так на¬зываемые теории «ожидаемой ценности». Они были призваны объяснить поведе¬ние при принятии решения в ситуации выбора, будь то ставки в азартных играх, покупка (von Neumann, Morgenstern, 1944; Edwards, 1954) или формирование уров¬ня притязаний в заданиях разной степени сложности (Escalona, 1940; Festinger, 1942b; Atkinson, 1957.). Основная идея теорий «ожидаемой ценности» состоит в том, что при необходимости выбора между несколькими альтернативами действия
предпочтение отдается той, у которой оказывается максимальным произведение величины ценности достигаемого результата (привлекательность) на вероятность его достижения (ожидание). Иными словами, при учете ее достижимости преоб¬ладает цель с наибольшей привлекательностью. Теории «ожидаемой ценности» составляют важную основу современных исследований мотивации. В первую оче¬редь это относится к модели выбора риска, сформулированной в русле исследова¬ний мотивации достижения. Она связывает переменные индивида и ситуации и является в силу этого моделью объяснения поведения с третьего взгляда. Вари¬антом теорий «ожидаемой ценности» является теория пнетрументальности Вру-ма (Vroom, 1964). Она учитывает инструментальность результата действия отно¬сительно его последствий независимо от того, действительно ли субъект'стремил¬ся к ним или же он вынужден лишь мириться с ними.
Теория поля Левина
Теория поля Левина стала новым серьезным шагом в объяснении поведения. Соглас¬но этой теории, протекание действий целиком сводится к конкретной совокупности условий существующего в данный момент поля. Понятие поля охватывает факторы как внешней (окружение), так и внутренней (субъект) ситуации. Даже при поверх¬ностном рассмотрении этот подход резко отличается от всех теорий, сводящих по¬ведение к личностным диспозициям и индивидуальным различиям в них. Теория поля — один из ярких примеров объяснения поведения со второго взгляда. Кроме того, с ее помощью исследователи пытаются не только выявить все условия, значи¬мые для определения поведения и характеризующие как наличную ситуацию, так и состояние субъекта, но и описать их динамические взаимоотношения.
Л евиновская теория поля отличается от уже рассматривавшихся теорий науче¬ния и влечения по трем пунктам, которые совпадают с тремя из шести характери¬стик, данных Левином своей теории (Lewin, 1942). Согласно первой из них, при ана¬лизе поведения нужно исходить из целостной ситуации. Таким образом, в объяснение включается более широкий круг явлений, чем объединения отдельных элементов типа раздражителей и реакций. Совокупную ситуацию следует реконструировать так, как она представляется субъекту. Это означает (вторая характеристика), что объяснение должно быть психологичным. Детерминанты поведения независимо от локализации в окружении или субъекте должны пониматься психологически, а не физикалистски. Поэтому к основным объектам причинно-следственного анализа относятся, например, не раздражители, как их пытается определить бихевнорист, а воспринимаемые субъектом особенности окружения, которые предоставляют ему различные возможности для действия. При этом психологическому анализу под¬лежит не только феноменально данное действующему субъекту в нем самом и окружении, но нечто и не представленное в переживании, но тем не менее, влияю¬щее на поведение. Третья характеристика теории Левина состоит в следующем: простых связей в смысле ассоциации «стимул-реакция» для объяснения поведения недостаточно. Согласно Левину, в основе всякого поведения лежат определенные силы. Этот динамический аспект объяснения поведения выходит за рамки допуще¬ния об общих и специфических влечениях.
Три оставшиеся характеристики теории поля в основном совпадают с современ¬ными ей подходами к экспериментальному анализу поведения — теориями науче¬ния и влечения. Четвертая характеристика связана с конструктивным методом. Про¬стая классификация наблюдаемых феноменов не идет дальше уровня описания и может стать причиной неверного объяснения, поскольку внешне одинаковое по¬ведение не обязательно связано с одними и теми же причинами. Необходимо вы¬работать общие понятия и использовать их как конструктивные элементы, сочета¬ние которых позволяло бы объяснить каждый конкретный случай.
В рамках пятой характеристики поведение рассматривается как функция су¬ществующего в данный момент поля. На поведение влияет только то, что действу¬ет здесь и теперь: будущие и прошлые события сами по себе не могут определять поведение, они действенны лишь как нечто актуально припоминаемое или пред-восхищаемое. Такие прошлые события, как научение, могут внести свой вклад в структуру существующего в данный момент поля (в той мере, в какой они влияют на актуальные состояния субъекта и его окружения). Но, подчеркивает Левин, нельзя без проверки (как это, например, часто делается в психоанализе) выводить наличное поведение из более ранних событий. Левин скептически относился к та¬ким диспозипиональным переменным, как интеллект или инстинкт, видя в них лишь отражение традиционного исторического (т. е. основанного на сведении к прошлым событиям) приема объяснения.
Наконец, в-шестых, психологические ситуации должны по возможности пред¬ставляться в математической форме, которая облегчает их «научную обработку» и позволяет «использовать логически неопровержимый и одновременно соответ¬ствующий конструктивным методам язык» (Lewin, 1942). Математическое пред-ставление данных не обязательно носит количественный характер, оно может иметь и качественную природу, как в геометрии. В своей теории поля Левин широко пользуется понятиями топологии, одного из разделов геометрии, рассматривающе¬го соседство областей, а не расстояния и направления. В число основных понятий его теории входит, кроме того, понятие вектора, задаваемого тремя переменными: величиной, направлением и исходной точкой.
Мы не будем подробно рассматривать взгляды Левина на принципы построе¬ния научного знания — об их важности и в то же время противоречивости свиде¬тельствуют разбираемые ниже модели. Левин (Lewin, 1931a, Ь, 1935) стремился в психологическом объяснении поведения преодолеть аристотелевский тип мышле¬ния, т. е. отказаться от классификации внешних наблюдаемых характеристик, и утвердить галилеевский метод, т. е. осуществить анализ условий протекания явлений и свести их к основным объяснительным конструктам. Такими конструк¬тами должны были стать понятия общей динамики, которые использовались в по-слегалилеевской физике, например: напряжение, сила, поле (по аналогии с элект¬ромагнитным и гравитационным полями).
Еще более значительным для исследования мотивации было требование Леви¬на анализировать ситуацию в целом. Результатом этого требования стало знаме¬нитое уравнение поведения (Lewin, 1946a), согласно которому поведение (V) есть Функция личностных факторов (Р) и факторов окружения (II): V = f(P,U). Это
программное требование характеризует теорию Левина как объяснение поведения с третьего взгляда. По сути дела, оно открывает путь для учета двустороннего вли¬яния личностных и ситуационных факторов. Правда, в теории поля это требова¬ние последовательно не проводится, поскольку в ней диспозпциональные, лично¬стные факторы растворялись в возникающих здесь и теперь функциональных пере¬менных. Пренебрежение индивидуальными различиями мотивационных переменных связано с уже упоминавшимся скептическим отношением к «историческому» спосо¬бу рассмотрения, хотя Левин в принципе не отрицал его возможности. Подкрепле¬ние событиями истории жизни индивида не противоречит представлению о пове¬дении как функции существующего в данный момент и предструктурированного соответственно личностным характеристикам поля.
Для объяснения поведения Левин разработал две отчасти дополняющие друг друга модели: личности и окружения. Эти модели имеют дело с различными про¬блемами и совпадают лишь в том, что обе оставляют без внимания проблему моти¬вов. Модель окружения связана с проблемой мотивации, модель личности — с про¬блемой воли, хотя, как мы увидим в следующей главе, Левин и пытался свести проблему воли к проблеме мотивации. Структурными компонентами этих моде¬лей являются соседствующие, отграниченные друг от друга области. Несмотря на это сходство, структурные области, как это станет ясно впоследствии, в каждой из моделей имеют разное значение, которое определяется прежде всего динамичес-кими компонентами обеих моделей. Модель личности оперирует энергиями и напря¬жениями, т. е. скалярными величинами. Модель окружения имеет дело с силами и целенаправленным поведением (в сфере действия соответствует локомоцням), т. е. векторными величинами. В конечном счете обе теоретические схемы базируются на представлении гомеостатнческой регуляции: создавшаяся ситуация стремится к состоянию равновесия между различными областями пространственного распре¬деления напряжений, или сил. При этом регулирующим принципом является не уменьшение напряжения, а его уравновешивание по отношению к более общей системе или полю в целом (см.: Lewin, 1926a, S. 323 и далее).
Модель личности
Исходным моментом при создании Левином психологической теории мотивации стал его спор с Ахом. Левин (Lewin, 1922) пытался показать, что детерминирую¬щая тенденция не просто объясняет частную группу феноменов, отличающихся от образования ассоциаций, как полагал Ах (Ach, 1919), но и служит динамической предпосылкой любого поведения. Чтобы выученное проявилось в поведении, не¬достаточно образования в результате научения устойчивого сочетания «раздражи¬тель-реакция». За поведением всегда должны стоять какие-то актуально действу¬ющие силы. На первом плане для Левина стоял вопрос энергетизации. В данном случае подразумевалась не проблема энергетического обеспечения текущих когни¬тивных и моторных действий, а, скорее, проблема центрального управления пове¬дением, точнее, того, какая из возможных в данной ситуации тенденций действия возобладает и начнет определять поведение. Таким образом, перед нами стояла проблема не мотива и не мотивации, а воли.
Эту проблему Левин (Lewin, 1936) пытался если не решить, то представить с помощью модели меняющихся состояний напряжения в различных областях струк¬туры личности. Как видно из рис. 5.1, личность представляет собой систему, состо¬ящую из многочисленных не пересекающихся друг с другом областей. Каждая об¬ласть соответствует определенной цели действия, будь то устойчивое стремление, которое можно обозначить как потребность (мотив), или же сиюминутное жела¬ние. Отдельные области в зависимости от степени близости имеют разную степень сходства. Две области являются максимально похожими, если они имеют общую границу.
 
Рис. 5.1. Модель личности. М - сенсомоторная пограничная зона, выполняющая роль посредника
между окружающим миром {U] и внутриличностными областями [IP). Внутриличностные области
подразделяются на центральные (Z) и периферические {?) (Lewin, 1936, S. 177)
По своему местоположению области делятся на центральные и периферичес¬кие. Первые граничат с большим количеством областей, чем вторые. Числом по¬граничных областей определяется «близость к Я», личностная значимость целей действия или представленных этими областями активностей, а также их влияние на другие цели и активности. Области также различаются своим внутренним и внешним положением, определяемым степенью соседства (т. е. возможностью до¬ступа) с пограничной зоной, окружающей все области структуры личности. Сама пограничная зона выполняет функции восприятия и исполнения, т. е. выступает посредником между индивидом и окружением: с одной стороны, восприятие несет информацию об окружающем мире, а с другой — моторное исполнение обеспечива¬ет воздействие личности на окружение (сюда относится не только такая сравни¬тельно грубая моторика, как локомоции, но и речь, а также мимика).
Напряженные системы в модели личности
В целом модель личности представляет собой чистую структуру областей с отно¬шениями соседства и функциями опосредования внутреннего и внешнего. Следу¬ет упомянуть еще одну структурную особенность — состояние границы. Она мо¬жет обладать различной прочностью и, будучи проницаемой, обеспечивать связь между соседними областями. С этой структурной особенностью границ областей связан динамический компонент модели личности. Для его обозначения Левин ввел понятие напряжения. Отдельные области структуры личности могут разли¬чаться по состоянию напряжения. Напряжение областей можно представить себе
на примере сосудов, наполненных находящейся под различным давлением жидко¬стью. Область с повышенным по сравнению с другими областями напряжением Левин обозначает как «напряженную систему». Для такой системы характерна тенденция к уравновешиванию напряжения с соседними областями. Последнее может осуществиться двумя путями. Во-первых, напряженная система, представ-ляющая производимое действие, разряжается, если находит доступ к пограничной зоне сенсомоторной активности, т. е. она начинает определять поведение, продол¬жающееся до тех пор, пока не достигается цель действия. Во-вторых, если система не находит такого доступа, то ее силы воздействуют на собственные границы. В та¬ком случае уравновешивание напряжения достигается путем диффузии, которая зависит от прочности границ с соседними областями и от временного фактора.
Оба вида уравновешивания напряжения представляют собой физикалистскую метафору. Они сыграли большую эвристическую роль при анализе ряда феноменов поведения, который предприняли ученики Левина в ставших классическими экс¬периментах по «психологии действий и аффектов». Первый вид уравновешивания напряжения через исполнение позволяет объяснить, какое действие начнется после окончания предшествующего или какое будет возобновлено после прерывания. Классическим в этом отношении является так называемый эффект Зейгарник. Уче¬ница Левина Блюма Зейгарник (Zeigarnik, 1927) установила, что прерванные дей¬ствия удерживаются в памяти лучше завершенных. Второй вид уравновешивания напряжения через диффузию позволяет объяснить столь различные феномены, как удовлетворение потребности замещающей деятельностью (Lewin, 1932; bissner, 1933; Mahler, 1933; Henle, 1944), а также роль утомления, эмоций гнева (Dembo, 1931) и выхода в ирреальный план действий (Brown, 1933) при разрядке напряженной си¬стемы. Состояния утомления, эмоционального возбуждения и ирреальность дей¬ствия понимаются при этом как условия, уменьшающие прочность границ областей, а следовательно, увеличивающие их проницаемость.
Структура виутриличностных областей не задается раз и навсегда. По мере ин¬дивидуального развития и накопления опыта она дифференцируется и может пе¬реструктурироваться. Каждая актуальная цель действия представлена в этой струк¬туре собственной областью. Как отмечает Левин в своем основополагающем труде «Намерение, воля и потребность» (Lewin, 1926b), цели действия очень часто пред¬ставляют собой «квазипотребности», т. е. производные потребности. Квазипотреб¬ности имеют преходящий характер. Они часто возникают из намерения, например, опустить в почтовый ящик письмо другу. Намерение образует напряженную систе¬му, которая разряжается и исчезает только после достижения цели действия.
Квазипотребности могут, однако, образовываться и без акта намерения, как под¬лежащие исполнению виды деятельности, служащие необходимыми промежуточны¬ми ступенями к достижению целей действия и связанные с «истинными», т. е. более общими и устойчивыми, потребностями. Например, указания экспериментатора, как правило, воспринимаются и осуществляются без наличия предварительного наме-рения. Возникает квазнпотребность выполнить заданную деятельность, которая по сути не отличается от действия, предпринимаемого по собственной инициативе. В обоих случаях можно видеть, что деятельность после ее прерывания вновь спон-
тайно возобновляется (см.: Ovsiankina, 1928). Определяющим моментом для силы квазипотребности (или соответствующей ей напряженной системы) является не на¬личие или интенсивность намерения, а степень связи квазипотребности с истинны¬ми потребностями (которые в нашей системе понятий имеют статус мотивов), так сказать, степень «насыщенности» ими. Левин пишет по этому поводу:
«Намерение опустить в почтовый ящик письмо, посетить приятеля или в качество испытуемого заучить ряд бессмысленных слогов возникает, когда соответствующие действию события представляют собой относительно замкнутое целое, стоящие за ним силы не определяются чем-то посторонним, а вытекают из более общих потреб¬ностей: из желания выполнить свои профессиональные обязанности, продвинуться вперед в обучении или продемонстрировать свои дружеские чувства знакомому. Действенность намерения в основном зависит не от интенсивности акта намерения, а (отвлекаясь от других факторов) от силы и жизненной важности (или, точнее, глу¬бины укорененности) истинной потребности/которая лежит в основе квазипотреб¬ности* (Lewin, 1926b, S. 369-370).
Как мы увидим при рассмотрении модели окружения, наличие напряженной системы, будь то потребность или квазипотребность, сопровождается специфиче¬скими изменениями восприятия окружения. Объекты, которые могут служить для разрядки или удовлетворения потребностей, приобретают так называемую побу¬дительность, валентность, что и выделяет их из окружения, приводит в движение целенаправленное поисковое поведение. Если, например, человек собирается опу¬стить письмо в ящик, то в незнакомом месте почтовый ящик, казалось бы, сам бро¬сается ему в глаза, хотя человек и не ищет его осознанно. Сила валентности зави¬сит от степени напряжения системы. Эта зависимость выступает как единственная связь между двумя — как мы увидим — разными по своей сути моделями.
 
Рис. 5.2. Модели трех состояний одного и того же индивида:
а) при отсутствии побуждения периферические зоны р внутриличностных областей IP легко доступны
воздействию окружающего мира U, а центральные зоны Z, напротив, доступны в значительно меньшей
степени, на что указывает разная прочность границ центральных и периферических областей Gz, с одной
стороны, и внутриличностных областей и сенсомоторной пограничной зоны Gp - с другой; внутриличностные
области IP относительно свободно воздействуют на сенсомоторную пограничную зону Ы, б] под давлением,
которому противостоит самообладание, периферийные зоны Рвнутриличностных областей не столь
доступны, как в случае (а), внешним воздействиям, периферийные {Р) и центральные (Z) зоны связаны
теснее, коммуникации между /Ри Мзатруднены; в) при крайне высоком напряжении возможна унификация
(примитивизация, «регресс») внутриличностных областей /P(Lewin, 1936, S. 181)
 
Рис. 5.3. Разные фазы развития нормального и слабоумного индивидов. По сравнению со слабоумными
у нормальных по мере развития сильнее дифференцируются (растет число) внутриличностные области
и становятся менее выраженными границы между ними (Lewin, 1935, S. 210)
Гибкость и широта применения модели личности в значительной мере опреде¬ляются ее структурными компонентами. Модель оперирует вариантами взаимно¬го расположения внутриличностных областей, прочностью их границ и, наконец, положением границ повышенной прочности. Рисунок 5.2 поясняет сказанное. На нем представлены три различных динамических состояния одного и того же инди¬вида, а именно: а) при отсутствии побуждения, б) под давлением, которому проти¬востоит самообладание, и в) при крайне высоком напряжении. Для каждого состо¬яния можно вывести различные способы поведения, например недифференциро¬ванный аффективный прорыв в случае состояния в,
В теории поля недостаточно учитываются индивидуальные различия, чтобы с ее помощью можно было перейти на уровень объяснения поведения с третьего взгля¬да, т. е. специально проследить взаимодействие-индивидуальных различий диспози-ций и ситуационных факторов. Тем не менее попытки описать с помощью модели личности индивидуальные различия через разное «состояние материала» все же предпринимались. Имеются в виду разные уровни развития личности, представ-ленные, с одной стороны, степенью дифференцированности (числом) внутрилич¬ностных областей, а с другой — разной степенью их отграпичешюсти (прочностью границ). Сам Левин (Lewin, 1935, глава 7) описал в этой модели с помощью обеих особенностей «состояния материала» различие между нормальными и слабоумны¬ми индивидами. У слабоумных границы между внутриличностными областями являются более четкими, и этих областей у них меньше, чем у нормальных инди¬видов. На рис. 5.3 представлены модели, отражающие различия в интеллекте и раз¬витии нормальных и слабоумных индивидов.
Так выглядит модель личности. Ее динамический компонент — не силы и направ¬ления, а состояния напряжения — соответствует «психогидравлическим» моделям Фрейда (Freud, 1895,1915) и Лоренца (Lorenz, 1950). Во всех трех моделях действу¬ет одна и та же аналогия: накапливающаяся в емкости жидкость, повышая давление (как в паровом котле), стремится к выравниванию сил, к «оттоку». От теории влече-
ния Халла концепция напряженной системы Левина отличается двумя важными моментами. Во-первых, напряженные системы всегда специфичны относительно цели и, следовательно, не обладают общей функцией влечения; во-вторых, напря¬женные системы не просто активируют фиксированное привычное выполнение (со¬четание «раздражитель—реакция»), которое в прошлом приводило к достижению соответствующей цели действия. Они направлены на достижение цели и в зависи¬мости от ситуации гибко инициируют необходимые для этого действия.
Тем не менее остается неясным, как именно протекают постулированные моде¬лью личности процессы, в частности, каким образом напряженная система нахо¬дит доступ к сенсомоторнои пограничной зоне и каким образом осуществляется предусмотренное двигательное исполнение. Полевые представления реализованы в теории в той мере, в какой она оперирует отношениями соседства, взаимного рас¬положения и новообразованием областей. К этим идеям присоединяется, скорее, техническое представление о прочности границ областей, т. е. их проницаемости для состояний напряжения. Однако окружающий мир (хотя Левин указывает, что этот мир находится по ту сторону пограничной сенсомоторнои зоны) в модели личности никак не представлен. Взаимодействие с ним в модели только предпола¬гается. Таким образом, личность оказывается заключенной в оболочку, а создан¬ная Левином модель не удовлетворяет его же требованию анализировать совокуп¬ную ситуацию. В модели не нашлось места связывающим субъекта с окружающим миром мотивирующим ожиданиям и привлекательности самих объектов (побуди¬тельности, валентности). Чтобы ввести эти компоненты в свою теорию, Левин со¬здал модель окружения.
Несмотря на свою ограниченность, модель личности инициировала ряд важных экспериментов. Поскольку речь в них идет не о мотивационных проблемах, а о волевых, мы рассмотрим важнейшие из этих экспериментов — прежде всего эф¬фект последействия незаконченных действий — в следующей главе.
Модель окружения
Левин давно стремился выявить психологическую структуру окружающей среды как пространства действия. Ему удалось установить примечательные различия между психологической и географической структурой мира, особенно если послед¬няя описывается в евклидовой системе координат. Наблюдения такого рода Ле¬вин провел еще находясь на фронте, во время Первой мировой войны. Они описа-ныв его первой психологической работе «Военный ландшафт» (Lewin, 1917b). Пред¬ставления о протяженности отрезков пути в аналогичных участках ландшафта на фронте по сравнению с тылом полностью меняются. Если требуется достичь близ¬лежащего места, то на фронте непреодолимыми препятствиями могут оказаться все легко преодолимые и ведущие непосредственно к цели участки, если они не скры¬ты от наблюдения противника. В условиях возможного вмешательства неприяте¬ля петляющая и укрытая от посторонних глаз тропинка психологически становит¬ся наикратчайшим путем к цели, даже если с географической точки зрения она является окольной дорогой (психологически она так не воспринимается). Позднее Левин часто снимал на пленку поведение детей в свободной ситуации, например на игровой площадке, а потом анализировал психологическое пространство пере-
движения детей среди окружающих объектов (примером тому служит представ¬ленная на рис. 4.11 схема передвижения ребенка в конфликтной ситуации: он хо¬чет вернуть своего попавшего в воду игрушечного лебедя, но боится волн).
Чтобы учитывать такого рода феномены, направление возможного или реально происходящего действия должно быть представлено в модели окружения в психо¬логическом, а не в географическом пространстве. Психологическое пространство, или поле, состоит из различных областей, которые структурируют не пространство в собственном (географическом) смысле слова, а психологически возможные дей¬ствия и события. Часть таких областей соответствует возможным позитивным и негативным событиям: целевые регионы с позитивной валентностью и регионы опасности с негативной валентностью. Остальные области представляют инстру¬ментальные возможности действия, использование которых приближает к целево¬му региону или отдаляет от региона опасности. Они имеют, таким образом, значе¬ние средства действия. В одной из областей модели окружения находится сам субъект, представляемый точкой или кружком. Чтобы достичь целевого региона с позитивной валентностью, субъект должен одну за другой «перебрать» все области, лежащие между ним и целевым объектом, преодолеть их в действии. Если, напри¬мер, кто-то хочет купить автомобиль и самостоятельно им управлять, он должен получить водительские права, накопить деньги, явиться в место продажи автомо • билей, обратиться к продавцу и т. д.
Модель окружения не столько объясняет, сколько описывает ведущие к дости¬жению искомой цели или позволяющие избежать нежелательных событий возмож¬ные действия, какими они представляются субъекту в данной жизненной ситуа¬ции. Таким образом, эта модель позволяет описать когнитивную репрезентацию соотношений средств и цели, которые субъект структурирует, исходя из своих воз¬можных действий и их результатов. Другими словами, речь идет о мотивирующих ожиданиях как структурном компоненте модели окружения.
 
Рис. 5.4. Модель окружения, представленного в виде поля позитивных и негативных сил. В позитивном
поле (а) все силы направлены на объект цели Z. Действующая на личность сила К соответствует позитивной
побудительности (валентности), если личность находится в области Д а цель - в области Z. Чтобы попасть
в область цели Z, имеются три возможных пути, каждый из которых предполагает прохождение разного числа
промежуточных областей (действий): A-D-Z; A-C-G-l-Z; A-B-F-H-J-Z. В негативном поле [6] асе силы
направлены от области Z. Действующая на личность в области А сила /(^соответствует негативной
побудительности Z
Динамическим компонентом модели окружения является поле сил, центр ко¬торого может лежать, как это изображено на рис. 5.4, в областях с позитивной или негативной валентностью. На субъекта воздействуют силы определенной интен¬сивности, и их результирующий вектор определяет направление и силу его пси-хических локомоций. Если же в противоположном направлении действуют силы приблизительно такой же интенсивности, возникает конфликт. Направление озна¬чает при этом последовательность отдельных целевых действий. Часто действие разными путями ведет к одной и той же цели, психологическое направление в этом случае остается неизменным; имеет место эквифинальность целенаправленного поведения. Очевидно, модель окружения была сконструирована в основном для решения проблем мотивации, описания путей достижения или избегания.
Понятия топологии, первоначально использовавшиеся Левином, не вполне удов¬летворяли его, поскольку с их помощью можно было оперировать лишь отношения¬ми смежности, но не направлениями. Он попытался усовершенствовать их (Lewin, 1934), обратившись к «годологическим» (от греческого слова «hodos» — «путь») понятиям: пути действий представлялись как связи между областью, в которой в данный момент находится субъект, и областью цели. На рис. 5.4, а показаны три различных пути достижения цели. Левин допускает, что среди возможных вари¬антов обычно существует своего рода «лучший» путь, которому отдается предпоч¬тение, так как он требует пересечения наименьшего числа областей, т. е. представ¬ляется «кратчайшим». Краткость, или минимальность, психологического расстоя¬ния зависит не только от числа промежуточных областей. Пример с военным ландшафтом показывает, что независимо от числа областей минимальность может определяться степенью сложности прохождения отдельных областей, мерой необ-ходимых усилий или размером грозящей опасности. В топологии не представлены ни направления, ни расстояния. Несмотря на все усилия Левина (Lewin, 1936,1938, 1946а), вопрос о том, как можно определить и представить психологическое рас¬стояние, остался нерешенным. Не разрешен он и до сих пор, хотя ответ на него (мы в этом еще убедимся) является важнейшей предпосылкой для определения ин-тенсивности сил, исходящих от позитивной или негативной валентности и прояв¬ляющихся в различных областях поля.
Постдиктивность, а не предиктивность модели окружения
Данная модель, собственно, не объясняет и не предсказывает поведение, а лишь описывает, как оно осуществлялось: она не предиктивна, а постдиктивна. Модель предполагает существование и известность всех мотивирующих поведение пере¬менных: с одной стороны, мотивирующих валентностей в форме областей психо¬логического поля, с другой — когнитивных структур ожиданий, в качестве содер¬жания которых выступают отношения средств и цели в соответствующих путях действия. Эти переменные в модели представлены в виде соседствующих облас¬тей и проходящих через них путей. Эвристическая плодотворность модели окру¬жения определяется если не объяснением, то анализом условий поведения в от¬носительно свободной ситуации. Представленные в модели данные позволяют проследить и вывести важные факторы в совокупном психологическом (т. е. за¬действованном в поведении) поле, такие как силы, препятствия, пути действия, близость к области цели. Примерами тому являются анализ ситуации поощрения
И наказания (Lewin, 1931,а) и типология конфликта (Lewin, 1938; см. также главу 4), а также воспроизведенная в табл. 5.1 простая таксономия направленности поведе¬ния. Как видно из таблицы, сочетание стремления или избегания (в зависимости от знака валентности) и особенностей локализации личности (в области валент¬ности или в одной из соседних областей психологического поля) дает четыре основных типа направленности поведения.
Таксономия направленности поведения
Таблица 5.1
Локализация личности в поле Характер поведения 
 Стремление Избегание
Внутри области валентности (А) (А, А) консумматорный (А, -А) бегство
Вис области валентности (В или С, D...) (В, А) инструментальный (В,-А) уклонение
Можно привести примеры применения модели окружения при решении очень широкого круга проблем, таких как принятие решения при покупке продуктов питания (см.: Cartwright, Festinger, 1943; Lewin, 1943), социально-психологическое положение подростков (Lewin, 1939), групповое поведение в зависимости от сти¬ля руководства (Lippitt, 1940), групповая динамика (Lewin, 1946b), групповые ре¬шения (Lewin, 1947), экологическая ситуация больших и малых школ и ее влия¬ние на активность учеников (Barker, Gump, 1964) и многие другие. В отличие от модели личности модель окружения не стала источником экспериментов в узком смысле. Причину, видимо, надо искать в том, что она предполагает наличие доволь¬но свободной ситуации, условия которой не поддаются строгому контролю, как того требует эксперимент.
Представленная в модели окружения психологическая ситуация есть, согласно Левину, жизненное пространство субъекта. Левин так характеризует это пространство:
«Психологическое окружение в функциональном отношении следует рассматривать, как одну из взаимозависимых частей поля, жизненного пространства, другой частью которого является сам субъект» (Lewin, 1951, р. 140).
Степень дифференцированное™ жизненного пространства соответствует уров¬ню индивидуального развития, в анализе которого остроумно использовалась мо¬дель окружения. Пример аналогичного анализа с применением модели лично¬сти мы уже приводили на рис. 5.3. В модели окружения дифференцированность жизненного пространства возрастает по мере развития не только за счет числа областей, на которые распадается окружающая среда (см. рис. 5.5). Расширяется также временная перспектива (Frank, 1939) — психологическое будущее и про¬шлое, предвосхищение грядущих событий и воспоминание о прошедших.
Кроме того, в модели учитывается и то (Brown, 1933), насколько дифференциру¬ются в когнитивной репрезентации жизненного пространства реальный и ирреаль¬ный планы действия. Состояние «материала» отдельных областей в плане ирреаль¬ного, воображаемого, определялось как более «текучее», чем в плане реального, Уточ¬ненное благодаря введению понятий временной перспективы и степени реальности представление о жизненном пространстве стало исходным пунктом при анализе
многих психологических феноменов, например так называемой детской лжи, снов, фантазий и игры (Sliosberg, 1934), продуктивности, креативности и способности к планированию (Barker, Dembo, Lewin, 1941), желаний, надежд, вины и раскаяния.
 
Рис. 5.5. Дифференциация жизненного пространства на разных уровнях индивидуального развития,
при которой учитывается временная перспектива (настоящее, прошлое, будущее} и двойственность
реальности (реальное и ирреальное), а) - жизненное пространство маленького ребенка, б) - ребенка более
старшего возраста. Пространство последнего более дифференцировано в трех отношениях; по числу
областей окружающего мира, диапазону временной перспективы и разграничению плоскостей реального
и ирреального (Lewin, 1946b, S. 798). К- ребенок, R~ план реального, 1~ план ирреального, пс Пр -
психологическое прошлое, пс Наст - психологическое настоящее, пс Буд - психологическое будущее
Отношения между двумя моделями
При создании модели окружения Левин столкнулся со сложными вопросами тео¬рии познания, прежде всего с вопросом о том, как должна решаться в этом случае психофизическая проблема. Ведь мы сами и окружающий нас мир даны нам лишь феноменально и мы должны взаимодействовать между собой, опираясь только на это. Однако независимо от переживаемого нами существует реальный, т. е. непсихо-логический, физический мир (в том числе и наше собственное тело). События в этом мире подчинены не психологическим, а физическим законам. Через собственные действия мы можем влиять на физический мир, а он постоянно воздействует на фе¬номенально данный психологический мир, например на восприятие. Вопрос о том, где осуществляется переход от одного мира, к другому, затрагивает важнейшие ас¬пекты психофизической проблемы. В своей модели Левин представлял непсихоло¬гический мир начинающимся в так называемых краевых точках жизненного про¬странства и обозначал их как «чужую оболочку». Как показывает рис. 5.6, к этой области относятся, по Левину, все так называемые «факты, которые не подчиняют¬ся психологическим законам», физические и социальные явления (примером соци-альных могут служить законы, действующие в той или иной стране).
 
Рис. 5.6. Жизненное пространство субъекта (Р), в краевых точках которого начинается «чужая оболочка» не подчиняющихся психологическим законам фактов (Lewin, 1936, S. 73)
Вместе с тем Левин (Lewin, 1936) утверждал, что жизненное пространство склады¬вается из психобиологических явлений. Это утверждение было высказано для того, чтобы выйти за рамки данного в сознании (феноменально), избежать феноменоло¬гической ограниченности и возможного упрека в том, что модель жизненного про¬странства носит чисто мепталистский характер и в конечном счете строится только на данных интроспекции. Поэтому Левин подчеркивает, что в модели жизненного пространства учитываются все влияющие на поведение факторы и определяющие его закономерности независимо от того, переживаем мы их или нет. Но отнесение жизненного пространства к явлениям психобиологического порядка оказалось лишь терминологическим обходом психофизической дилеммы (см.: Graefe, 1961).
Еще более очевидно эти трудности проявились при попытках соотнести между собой модели личности и окружения. В этом случае субъект уже не обозначается точкой или кружком, а представлен областями и пограничной зоной с функциями восприятия и исполнения. Примером такой попытки может служить рис. 5.5. Поскольку психофизический переход должен охватывать процессы восприятия и действия, то краевые точки жизненного пространства следовало бы установить на пограничной зоне личности (см., в частности, обстоятельный анализ этой про¬блемы в работах: Leeper, 1943; Graefe, 1961).
Эти модели несовместимы хотя бы потому, что их динамические компоненты (напряжения в модели личности и силы в модели окружения) не соответствуют друг другу. Употребляя технические термины, можно сказать, что давления в ем¬костях противостоят распространяющемуся полю сил. В этом отношении и прин¬цип разделения на области — структурный компонент обеих моделей — имеет толь¬ко поверхностное сходство. Соседству областей придается разное значение: в мо¬дели личности оно определяется близостью, в модели окружения — отношением средств к цели (см.: Heider, 1960).
Психологически значимым пунктом, в котором, однако, сходятся обе модели, является, как уже упоминалось, ковариирующая связь состояния потребности личности (напряженная система) и валентности объекта, или области возможно¬го действия в окружающем мире. Левин пишет об этом так:
«До известной степени выражения "то-то и то-то составляет потребность" и "такая-то область структуры обладает побудительностью, побуждая к таким-то действиям" эквивалентны. Изменению потребности всегда соответствует изменение побудитель¬ности» (Lewin, 1926b, S. 353).
В связи с этим положением Левина встает вопрос: не являются ли потребность личности и валентность в ее окружении всего лишь двумя сторонами одного явле-
ния, т. е. всегда ли при наличии потребности имеет место и валентность, и наобо¬рот, можно ли из существования валентности сделать вывод о наличии соответ¬ствующей потребности? Не следует ли в таком случае обратиться к причинно-след¬ственным отношениям как к более подходящей сфере? Если жизненное простран¬ство представляет собой взаимозависимую систему, то наличие потребности должно повлечь за собой валентность соответствующих возможностей ее удовлетворения. И наоборот, имеющаяся валентность должна вызывать соответствующую потреб¬ность. Что касается второй зависимости, то Левин пришел к заключению, что по¬требность имеется всегда, когда существует валентность. Спорной представлялась обратная зависимость. Ведь потребность может существовать и без того, чтобы в окружающем мире уже имелись возможности ее удовлетворения, которые могут приобрести характер валентности. Впрочем, положение о создании потребностью соответствующей валентности можно было бы принять, если согласиться с тем, что в ирреальном плане жизненного пространства существует представление о желае¬мом. Хотя Левин и не считал правомерным утверждение, что валентность создает потребность, он в какой-то мере разделял его, поскольку приписал валентности свой¬ства, независящие от соответствующего состояния потребности, а присущие приро¬де объекта. Так, например, пища независимо от наличия голода у того, кто ее ви¬дит, обладает различной степенью притягательности, возбуждающей аппетит (фено¬мен, которому посвятил большую часть своих исследований мотивации Янг). Таким образом, валентность (Из) имеет, по Левину, два детерминанта. Она есть функция напряжения потребности личности (t, tension) и воспринимаемой приро¬ды целевого объекта (G, goal): Va(G) = F(t, G) (Lewin, 1938, S. 106-107).
Исходя из воспринимаемой природы валентного объекта (G) как одной из де¬терминирующих валентность переменных Левин ввел в психологическое (или психобиологическое) жизненное пространство чужеродное тело. G, будучи чуже¬родным фактором, относится к непсихологическим явлениям «чужой оболочки». Таким образом, разбирая левиновскую модель окружения, мы снова столкнулись с психофизической дилеммой, т. е. со сложной проблемой описания перехода от жизненного пространства к «чужой оболочке». Отношения между t и G также не были в полной мере разработаны Левином (Lewin, 1938) в его теоретической рабо¬те, посвященной измерению психологических сил, взаимосвязи напряжения (мо¬дель личности) и этих сил (модель окружения). Поскольку t и G с самого начала не связаны между собой мультипликативно, то действующие на личность в жиз¬ненном пространстве силы задаются одним только G без участия напряжения по¬требности t. Поэтому можно предположить, что G производит в личности соответ¬ствующую напряженную систему (потребность). При этом сила валентности той области окружения, в которой находится G, в свою очередь, возрастает на опре¬деленную величину, а соответственно увеличиваются силы поля. В таком случае между t и G существовала бы растущая связь, которая исходила бы не только от t, но и от G. G играла бы роль обобщенного понятия, описывающего потребностно-специфические условия окружающего мира, которые пробуждают соответству¬ющую потребность и придают ей напряжение.
Примером такого процесса может служить экспериментальная ситуация, в ко¬торой экспериментатором ставится нелегкая интеллектуальная задача. Тем самым
он как бы задаст вопрос: достаточно ли у испытуемого способностей для решения этой задачи, или, в терминах модели окружения, достигнет ли субъект целевой области G (решение задачи)? Постановка такого вопроса создает потребпостно-специфическое ситуационное побуждение — «квазипотребность достижения». Если бы Левин продолжил свои рассуждения в этом направлении, он непременно пришел бы к оставленной им без внимания четвертой из основных проблем моти¬вации. Он был бы вынужден заняться анализом условий побуждения той или иной области окружения с точки зрения мотива, чего, конечно, нельзя сделать без более подробного изучения проблемы классификации мотивов (и, как следствие, изме¬рения мотивов и выяснения их генезиса).
Очевидно, сделать это Левину помешало предвзятое убеждение в том, что про¬блема классификации мотивов связана с аристотелевским, а не галилеевским типом объяснения. В результате все вопросы актуализации мотива выпали из теории мо¬тивации Левина, которая в основном свелась к следующему. Каким-то образом в личности возникает напряженная система (потребность или квазипотребность). Это напряжение индуцирует в окружении (при подходящих обстоятельствах) соответ¬ствующую валентность, которая, в свою очередь, создает в нем поле сил, побуждаю¬щее и направляющее поведение субъекта через соотнесение им средств и целей, че¬рез поиск возможных способов действия, ведущих к искомой области. Достижение целевой области ведет к удовлетворению потребности, напряженная система разря¬жается, валентность исчезает, а вместе с ней и поле сил, поведение как бы замирает.
Некоторые из идей Левина напоминают построения Халла и предвосхищают дальнейшее, послелевиновское развитие психологических теорий. Представлению о путях действия как областях окружения, которые надо пройти для достижения целевого объекта, соответствуют понятия ожидания, например халловская анти¬ципирующая целевая реакция (г*—5С), толменовские связи «средства—цели» и ожи¬дание, боллсовская связь S—R*. Переменная G (а не валентность, как зависящая от t и G) эквивалентна понятию побуждения, например у Халла и Спенса, нужно¬сти цели у Толмена, 5—5* у Боллса; мы вновь столкнемся с этим понятием в кон¬цепциях мотивации побуждения (например у Янга и Биндры), когда будем рас-сматривать их в этой главе.
Какое же место отводится валентности? По Левину, она является решающим де¬терминантом психологической силы (/, force), которая толкает или увлекает субъек¬та (Р) к целевой области (G). Кроме того, психологическая сила/г с зависит от отно¬сительного местонахождения субъекта и целевого объекта, т. е. психологического расстояния. Эту зависимость Левин не считает инвариантной. Во многих случаях с возрастанием психологического расстояния до целевой области (удаленность, ерс) интенсивность психологической силы, по-видимому, уменьшается. Об этом свиде¬тельствуют наблюдения Фаянс (Fajans, 1933) над грудными и маленькими детьми. В своей формуле Левин (Lewin, 1938) также учитывает эту особенность:
 
Определяемая таким образом психологическая сила обозначается теперь как сила мотивирования, или результирующая мотивационная тенденция. Эта тенден-
ция в основном является функцией валентности как гипотетического конструкта в том виде, в каком его представил Левин. Мы увидим, что Левин сделал еще один шаг вперед, мультипликативно связав валентность с другим конструктом, так на¬зываемой потенцией (Ро, potency).
Потенция является компонентом модели, объясняющим ситуацию выбора. В понятийном отношении она определена недостаточно однозначно. В одних случаях потенция означае-рличностную значимость, в других — вероятность до¬стижения различных конкурирующих целей. В последнем случае «действую¬щая сила» определяется так:
 
Эта сформулированная в связи с проблемой становления уровня притязаний (Норре, 1930) концепция непосредственно подводит нас к теориям, определяющим исследования мотивации на сегодняшний день, — к теориям «ожидаемой ценности».
Критический анализ работ Левина по различным поводам осуществлялся не раз; подведем же некоторые итоги. Главная заслуга Левина — в подробном рассмот¬рении понятий с целью выработки конструктивных элементов теории мотивации. Основная слабость теории поля заключается в том, что в моделях личности и окру¬жения поведение можно представить и объяснить лишь задним числом. Эта тео¬рия предоставляет немного возможностей заранее установить значимые в опреде¬ленных случаях условия и сделать выводы о поведении, которого следует ожидать. Подобная слабость теории обусловлена недостаточной подкрепленностью теоре¬тических построений поддающимися наблюдению предшествующими и после-дующими данными. Можно ли в каждом конкретном случае сказать что-то опре¬деленное о степени выраженности таких конструктивных элементов теории поля, как t или G, валентность, психологическое расстояние и сила? Или о структуриро¬ванности средств и целей в ходе осуществления действия? Насколько тщательно разработаны в теории поля отношения между гипотетическими конструктами, настолько в ней упускается из виду связь этих конструктов с наблюдаемыми явле¬ниями. Этот недостаток становится особенно очевидным при сравнении с иссле¬дованиями, связанными с теорией научения и теорией влечения,
Невнимание к индивидуальным различиям в диспозициональных переменных также нанесло ущерб, прежде всего таким конструктам, как t и G. Роль особенностей ситуации (G) как побуждающих специфический мотив (t) осталась в результате вне области рассмотрения. Кроме того, необходимость если не классификации, то хотя бы содержательного разграничения отдельных мотивов так и не была осознана, Оста¬лись неизученными проблемы мотивационных диспозиций, связанные не только с классификацией (разграничением) мотивов, но и с их актуализацией, измерением и генезисом. Основное внимание в теории поля уделялось проблемам мотивации: ее смене и возобновлению, целенаправленности и конфликту, а также ее воздействию на поведение. При этом саморегулирующиеся промежуточные процессы мотивации не постулировались, что, видимо, можно объяснить невозможностью описать с по-мощью модели окружения, каким образом на различных этапах действия возникает когнитивная репрезентация соответствующей ситуации.
Несмотря на свои недостатки, теория поля сыграла решающую роль в разработ¬ке понятийного аппарата теории мотивации. В противовес односторонности лабо¬раторных исследований в ней были рассмотрены многообразные феномены моти¬вации психологии человека. Большое значение имело создание целого ряда экспе¬риментальных парадигм, которые до сих пор уже совершенно независимо от теории поля стимулируют и обогащают исследования мотивации. К рассмотрению неко¬торых из них мы сейчас и обратимся.
Экспериментальные работы, проведенные в рамках теории поля
Среди стимулированных идеями Левина остроумных экспериментов есть целая группа исследований, посвященных последствиям незавершенных действий, таким как их наилучшее удержание в памяти, предпочтительное возобновление или их за¬вершение в замещающей деятельности. Мы рассматриваем эти эксперименты в ка¬честве примеров, поскольку в их замысле и осуществлении особую роль сыграла модель личности. Модель окружения, как уже отмечалось, не породила эксперимен¬тальных работ, поскольку описывала поведение в относительно свободных и слож¬ных ситуациях. Исключение составляет исследование Фаянс (Fajans, 1933) о зави¬симости силы побудительности от удаленности объекта цели. Среди наиболее зна¬чительных экспериментов, стимулированных теорией Левина, был эксперимент, посвященный изучению формирования уровня притязаний (Норре, 1930), теорети¬ческая разработка которого была осуществлена через десять лет после создания мо¬дели окружения. Мы рассмотрим его в ходе анализа теорий «ожидаемой ценности».
Последствия незавершенных действий
Еще Фрейд в своей «Психопатологии обыденной жизни» (Freud, 1901) привел массу примеров психологических последствий неосуществившихся желаний, т. е. нереализовавшихся действий. Будучи «вытесненными» вследствие своего за¬претного или предосудительного характера, они не просто исчезают, а находят свое выражение в многообразных скрытых формах, будь то «свободное» вторжение, сон или так называемые ошибочные действия, мимолетные нарушения процесса дея¬тельности. На таких наблюдениях по большей части основывается психоаналити¬ческая теория и техника толкования.
На сходных наблюдениях последствий незавершенных действий строил свою модель личности Левин. Эксперимент проходил следующим образом: испытуемо¬му предлагали одно за другим 16-20 различных заданий, выполнение половины которых экспериментатор прерывал до их завершения, давая испытуемому следу¬ющее задание. После окончания эксперимента испытуемого мимоходом спраши¬вали, какие задания он может вспомнить. Последствия незавершенных действий должны были проявиться в лучшем запоминании прерванных заданий. Подтвер¬дить это удалось ученице Левина Зейгарник (Zeigarnik, 1927), а установленная ею закономерность получила название эффекта Зейгарник. В модифицированном эксперименте, проведенном другой ученицей Левина — Овсянкииой (Ovsiankina, 1928), для выявления последствий незавершенных действий использовалось вме-
сто проверки их запоминания спонтанное возобновление отдельных заданий. Для этой цели материал заданий оставляли перед глазами испытуемого, эксперимен¬татор под каким-либо предлогом покидал помещение и скрыто наблюдал, возоб-новит ли испытуемый работу над теми или иными заданиями. Подобный способ выявления последствий незавершенных действий имеет то преимущество, что не¬удовлетворенные квазипотребности проявляются непосредственно, поскольку в этом случае установка на воспроизведение, предъявлявшаяся в эксперименте Зей-гарник в отношении как законченных, так и прерванных действий, не конкуриру¬ет с влиянием неудовлетворенных квазипотребностей.
Наряду с обоими классическими методами, сохранения в памяти и возобнов¬ления, для учета последствий незавершенных действий были привлечены ещече-тыре поведенческих индикатора,
1. Пов горный выбор, т. е. выбор в качестве дополнительного занятия одного из двух уже предлагавшихся заданий, одно'из которых ранее было выполнено, а другое — нет (Rosenzweig, 1933, 1945; Coopersmith, 1960).
2 Нейровегетативные изменения, наблюдающиеся при случайном упоминании незавершенного задания во время осуществления другой деятельности (Fuchs, 1954). Было замечено также, что прерывание действия сопровождается повы-шением тонуса мускулатуры (Freeman, 1930; Smith, 1953; Forrest, 1959).
3.                      Разные пороги узнавания для слов, обозначающих завершенные и прерван¬ные задания (Postman, Solomon, 1949; Caron, Vallach, 1957).
4.                      Возрастание привлекательности задания после прерывания (Cartwright 1942; Gebhard, 1948).
По словам Левина, идея изучить последствия незавершенных действий возник¬ла у него, когда ему стало понятно, что конструкт напряжения в модели личности заслуживает серьезного рассмотрения и требует конкретной реализации в экспе-рименте (см.: Heider, 1960, р. 154). Применительно к каждому из трех компонен¬тов модели личности; а) состоянию напряжения области (напряженная систеита), б) подразделению областей (на центральные и периферические или по степени диф-ференцированности) и в) свойствам материала (прочность границ областей) — мож¬но принять ряд гипотез. Изложение этих гипотез и полученных результатов мож¬но найти в первом издании настоящей книги (Heckhausen, 1980, S. 189, русский перевод: т. 1,с. 196-197).
Кроме того, были получены данные, выведенные не из модели личности, а из модели окружения. Вместо напряженной системы в этом случае использовалась психологическая сила, направляющая субъекта к целевой области, которая, как мы видели, зависит от валентности цели (G) и психологического расстояния (е). Ва¬лентность же, в свою очередь, зависит от силы потребности (Г) и независимых от личности особенностей цели действия (G):
 
Зейгарник установила, что преимущественное воспроизведение незавершен¬ных заданий при так называемых конечных действиях, т. е. действиях с определен-
ным исходом, выражено сильнее, чем при действиях повторяющихся, основанных на одной и той же операции (скажем, вычеркивание определенных букв в тексте). Здесь сказывается влияние фактора G, который обусловливает (в качестве неза-висимой от субъекта особенности цели) величину валентности. Другие данные можно объяснить только с помощью второго детерминанта психологической силы, а именно психологического расстояния (ер с). Эффект Зейгарник тем более выра¬жен, чем ближе к завершению оказалось действие в момент его прерывания (Ov-siankina, 1928).
Можно, впрочем, доказать, что решающим для возникновения эффекта Зейгар¬ник является не прерывание действия само по себе, а, скорее, психологическая значимость ситуаций для субъекта: видит он свою цель — правильное решение за¬дания — достигнутой или нет. Мэрроу (Marrow, 1938), используя методику обрат¬ного эксперимента (он сообщал испытуемому, что будет прерывать его работу вся¬кий раз, когда тот окажется на верном пути к решению, и позволит ему работать дальше, если решение будет найдено не сразу), показал, что в этих условиях «за¬конченный» материал не поддававшихся решению заданий сохранялся в памяти лучше, чем материал прерванных заданий (с правильно найденным ходом реше¬ния) (см. также: Junker, 1960).
Таковы согласующиеся с теорией факты. Однако наряду с ними имеется большое число исследований, в которых эффект Зейгарник не был достигнут или же были по¬лучены прямо противоположные результаты. Критический анализ данных такого рода не позволяет подвергнуть сомнению принятые постулаты или объяснить эффект Зей¬гарник как феномен типа «то ли вижу, то ли нет». Как правило, противоположные результаты связаны с ошибками экспериментальной процедуры или отсутствием не¬обходимых психологических условий (см.: Junker, 1960; Butterfield, 1964). Если, напри¬мер, предназначенные для прерывания задания оказывались значительно труднее тех, выполнение которых испытуемый должен был закончить, то у него могло создаться впечатление высокой сложности или вообще неразрешимости задач. В таком случае он и не ждет достижения цели, личностное отношение к прерванным заданиям отсут¬ствует и квазипотребность их решения не формируется.
Ошибки экспериментальной процедуры в большинстве случаев связаны с пси¬хологией памяти. Так, может случиться, что материал того или иного задания за¬поминается лучше материала остальных или, как это установила Зейгарник, испы-туемые с самого начала воспринимают эксперимент как обучение. Часто завершен¬ные задания лучше запоминаются, поскольку экспериментатор позволяет затратить на них больше (иногда почти в 6 раз) времени, чем на прерванные задания (Abel, 1938). Их запоминание может также облегчаться тем, что они предъявляются в начале и конце выполняемого ряда заданий (Alper, 1946; Sanford, Risser, 1948). Наконец, материал заданий может быть слишком однородным, в результате чего возникают моменты, препятствующие воспроизведению.
Усложнения эффекта Зейгарник
Методический прием Зейгарник имел важные последствия для психологии памя¬ти. Мнемические процессы включают три следующие друг за другом фазы — запе-чатление информации (обучение), сохранение и извлечение удержанной инфор-мации (репродукция). Две последние фазы по своей природе относятся собственно
к психологии памяти. Демонстрация эффекта Зейгарник, по-видимому, предпола¬гает доказательство того, что мы имеем дело с феноменом памяти, а не с обучением; иными словами, нужно показать, что завершенный и незавершенный материал в первой фазе получения информации (обучение) запечатлевается одинаково хоро¬шо и только прерывание процесса во время сохранения материала в памяти опреде¬ляет его различную судьбу, которая и проявляется в виде эффекта Зейгарник. Труд¬но опровергнуть предположение, что прерванные задания запечатлеваются лучпге уже в начальной фазе. Для этого нужно провести проверку результатов запомина¬ния, прежде чем у испытуемого создастся впечатление, что задание выполнено или не выполнено. Можно, однако, рассматривать эффект Зейгарник как феномен обучения, а не памяти (хранения и воспроизведения) и опровергнуть теорию' на¬пряженной системы, если удастся показать, что завершение прерванных заданий до фазы воспроизведения (извлечения) информации не препятствуетпреимуще-ственному их сохранению в памяти.
Последнее попытались доказать Кэрон и Уоллах (Caron, Wallach, 1959). В ходе эксперимента одной группе испытуемых сообщалось, что они были введены в за¬блуждение; незавершенные задания на самом деле были неразрешимыми. Тем самым, по Левину, эти задания как бы «завершались» и не обладали преимуществом при воспроизведении в отличие от аналогичных заданий, предложенных контрольной группе, которая не получала подобного квазитерапевтического объяснения. Оказа¬лось, что обе группы запомнили приблизительно равное количество прерванного материала. Это означает, что в фазе запечатления имело место селективное обуче¬ние. Решающим фактором, определявшим судьбу следов в Памяти, выступает, та¬ким образом, не напряженная или разрядившаяся система, а селективное обучение. В связи с этими результатами не следует, однако, поспешно отвергать левиновскую теорию напряженной системы. Действительно ли в экспериментальной группе испытуемых прерванные задания и направленные на них квазипотребности были «завершены», или разряжены, как по-настоящему завершенные задания? Кроме того, введение перед воспроизведением разъясняющего сообщения могло оживить в памяти материал незавершенных заданий и компенсировать действие разряже¬ния дополнительным обучающим эффектом. Так как Кэрон и Уоллах в контрольной группе вообще не получили эффекта Зейгарник, то напрашивается предположе¬ние, что введение объяснения привело в экспериментальной группе к дополнитель-. ному запечатлению.
Вскоре после этого были получены данные, которые казались противоречащи¬ми гипотезе о соответствии силы квазипотребности выраженности эффекта Зей¬гарник. Чем больше заданиям придается вид теста (на интеллект или личностные качества), тем скорее исчезает исходный эффект (Rosenzweig, 1941, 1943; Alper, 1946,1957; Smock, 1957; Green, 1963). Розенцвейг в рамках психоаналитической те¬ории вытеснения объяснил это возникновением тенденции к самозащите — с уже¬сточением стрессовых условий проверки он наблюдал лучшее запоминание завер¬шенных заданий, а не уменьшение удержания в памяти незавершенных (см.: Glixman, 1948; Sears, 1950). Вместе с тем имели место исследования, в которых условие про¬верки способствовало возникновению эффекта Зейгарник (Marrow, 1938; Sanford, Risser, 1948; Rosier, 1955; Junker, I960). Относительно этих данных до сих пор нет
единой точки зрения. В рамках теории поля вполне можно интерпретировать тен¬денцию к самозащите как интерферирующее и приводящее к исчезновению эффек¬та Зейгарник влияние некоторой другой центральной потребности.
Чтобы объяснить расхождения и противоречия в данных, исследователи все чаще привлекали материал индивидуальных различий, пытаясь наверстать таким образом то, чем столь последовательно пренебрегали теоретики поля. Выводы о значимости индивидуальных различий были сделаны уже Зейгарник, когда она обнаружила у честолюбивых испытуемых более выраженный эффект лучшего вос-произведения незавершенных действий, чему нечестолюбивых. Мэрроу (Marrow, 1938) и Грин (Green, 1963) сообщают о более выраженном эффекте Зейгарник у лиц, которые сами вызвались участвовать в эксперименте. Картрайт (Cartwright, 1942), изучавший влияние прерывания действий на изменение побудительности, или притягательности, задачи (более непосредственный критерий, чем сохранение материала в памяти), систематически выявлял подгруппы испытуемых с противо¬положными результатами. Даже когда незавершенность действия вызывала отя¬гощенное сдвигом самооценки ощущение неудачи, имелась значительная группа испытуемых, для которых побудительность незавершенных действий по-прежне¬му возрастала.
Если вначале индивидуальные различия служили лишь дополнительным объяс¬нением и учитывались в основном различия в поведении во время эксперимента, то скоро стали сравниваться группы испытуемых, образованные на основе заранее вы¬явленных отличий в тех или иных личностных диспозициях. Испытуемые сопостав¬лялись, например, по «силеЯ» (Alper, 1946,1957), выраженности стремления кодоб-рению (Mittag, 1955), самоуважению (Worchel, 1957; Coopersmith, 1960) и, прежде всего, мотиву достижения (Atkinson, 1953; Moulton, 1958; Heckhausen, 1963b; Weiner, 1965a). У индивидов с сильным мотивом достижения и уверенностью в успехе эф¬фект Зейгарник в целом был более выражен, чем у обладающих слабым мотивом достижения и боящихся неудачи. Эти результаты лишний раз подтверждают, что при объяснении даже таких преходящих феноменов, как эффект Зейгарник, нельзя пре-небрегать отнесением данных к общей системе потребностей и учетом индивидуаль¬ных различий в мотивах (см.: Heckhausen, 1963b, 1967).
Замещающие действия
Неудовлетворенные потребности как последствия незавершенных действий могут быть удовлетворены через действия замещающие, т. е. напоминающие незавершенную деятельность или являющиеся производными от нее. На это явление обратил вни¬мание уже Фрейд (Freud, 1915), но Левин (Lewin, 1932) первым подверг его экспери¬ментальному анализу. Левина побудили к этой работе данные Фрейда, умозритель¬ный, построенный на отдельных наблюдениях терапевтических эффектов характер которых не мог удовлетворить Левина в качестве объяснения анализировавшихся феноменов. Если влечения остаются нереализованными, то Фрейд говорит о «судь¬бах влечений», т. е. или о смене собственно активности влечения через смещение пер¬воначального объекта влечения на замещающий (см. рассмотрение теорий конфлик¬та в главе 4). или о так называемой сублимации «энергии влечения», которая разря¬жается тем самым в форме относительно безобидных видов активности.
Левин проанализировал условия, при которых незавершенное действие утра¬чивает свою динамическую силу вследствие завершения другого действия. В этом случае про вводимое дополнительно действие можно сказать, что оно обладает за¬мещающей ценностью по отношению к первому. При экспериментальном анализе использовалась разработанная Овсянкиной методика спонтанного возобновления задания: после его прерывания и до появления удобного случая для возобновле¬ния работы вводилось новое задание и испытуемому предоставлялась возможность его завершить. По тому, возобновлялась ли после этого работа над первоначально прерванным заданием, составлялось суждение о замещающем характере промежу¬точной деятельности.
Основой для построения гипотезы здесь также стала модель личности, в част¬ности ее постулаты о выравнивании уровня напряженности между соседними об¬ластями вследствие относительной проницаемости границ областей и об опреде¬лении меры сходства целей действия и активностей по степени соседства представ¬ляющих их областей. Исходя из этих постулатов можно ожидать, что быстрее всего разрядка напряженной системы произойдет через завершение возможно более схо¬жего действия. Если область А есть напряженная система, то напряженность пере¬текает в соседнюю область В. Уровни напряжения выравниваются.
Наиболее известные эксперименты по изучению условий, при которых допол¬нительное действие приобретает значение замещающего, были проведены тремя ученицами Левина: Лиеснер (Lissner, 1933), Малер (Mahler, 1933) и Хенле (Henle, 1944). Лиеснер прерывала работу детей, например, при лепке какой-либо фигуры из пластилина и просила их вылепить другую фигуру. Замещающая ценность от¬носительно первоначального задания в целом возрастала соответственно степени сходства между обоими заданиями. Важным параметром степени сходства оказал¬ся уровень сложности задачи. Более легкое промежуточное задание имело ограни¬ченную замещающую ценность. Если, напротив, промежуточное действие было более трудным, то его ценность оказывалась очень высокой и работа над прерван¬ным заданием не возобновлялась. Кроме того, элементы ситуации, определяющие цель действия субъекта, также оказывают влияние на деятельность. Если, напри¬мер, продукт действия предназначался для определенного лица, то по отношению к первоначальному намерению изготовление такой же вещи для другого лица ни в коем случае не приобретает замещающей ценности (Adler, Kounin, 1939). По на¬блюдениям Лиеснер, к тому же эффекту приводит предложение экспериментато¬ра выполнить абсолютно такую же работу с указанием, что на этот раз задание бу¬дет совершенно другим.
Малер варьировала степень реальности замещающих действий: прерванная ра¬бота завершалась мысленно, в словесном сообщении или в реальных действиях. За¬мещающая ценность возрастает соответственно степени реальности промежуточной деятельности, точнее, по мере приближения плана ее исполнения к тому уровню, на котором выполнялась прерванная деятельность (например, при решении задач раз-мышления имеют более высокую степень реальности, чем моторные действия).
Эксперименты Малер стоят у истоков нового направления исследований — так называемого символического восполнения себя (Wicklund, Gollwitzer, 1982). Вме¬сто того чтобы прерывать выполнение заданий и оставлять их незаконченными,
здесь ставятся под сомнение цели, свойства и умения, с которыми человек себя идентифицирует и которые, следовательно, принадлежат к его определению само¬го себя. И в этой ситуации человек, ставший «неполноценным», хватается за лю¬бую, пусть даже символическую, возможность вновь представить себя «полноцен¬ным» (см. главу 15).
Хенле в своих обширных исследованиях замещающих действий опиралась не только на модель личности, но и на модель окружения, в особенности на соотно¬шение валентностей прерванного и замещающего действий. Сначала оценивалась привлекательность заданий для испытуемых. На основе этих данных Хенле ком¬бинировала прерываемые и замещающие действия. Если валентность замещающе¬го действия была ниже валентности прерванного, то замещающая ценность оказы¬валась ограниченной или нулевой. Напротив, замещающая ценность возрастала тем сильнее, чем больше валентность промежуточного действия превышала валент¬ность первоначального задания.
Психологическое расстояние и сила валентности
Фаянс (Fajans, 1933) на различном расстоянии показывала испытуемым двух воз¬растных групп, совсем маленьким детям и детям в возрасте пяти лет, привлекатель¬ную игрушку, которая всегда оставалась недосягаемой для детей. При этом регист¬рировалась длительность целенаправленного поведения (такого, как протягивание рук, обращение за помощью к экспериментатору, поиск орудия), а также длитель¬ность проявления аффективных реакций фрустрации. Через одинаковое для обеих групп количество времени дети сдавались. Время наступления этого момента для обеих групп было тем больше, чем меньшим было расстояние до целевого объекта. У совсем маленьких детей с уменьшением расстояния увеличивалась также вы¬раженность аффективных реакций, у более старших она оставалась неизменной. Полученные Фаянс данные свидетельствуют о возрастании валентности целевого действия с уменьшением психологического расстояния.
Правда, как предположили Лиеснер (Lissner, 1933) и Левин (Lewin, 1938), рас¬смотренный феноменимеет разную природу у маленьких и более старших детей. В то время как для маленьких с удалением желаемого объекта просто уменыиают-ся направленные на него силы, у более старших, видимо, вступает в силу когнитив¬ное структурирование поля: они понимают, что с увеличением расстояния до объекта инструментальные действия, такие как использование орудий, становят¬ся все более бесперспективными. В основе одних и тех же наблюдаемых (феноти-пических) явлений — интенсификации деятельности целенаправленного поведе¬ния при уменьшении физической удаленности от объекта цели — лежит в зави-симости от возраста разный психологический (генотипический) механизм. Для старших детей удаленность объекта как психологическое расстояние в большей степени определяется структурой ведущих к цели возможных средств действия.
По мнению Левина, в этом случае окончательное прекращение попыток достичь цели также имеет разные основания. При преодолении любого барьера, т. е. лю¬бой области окружения, препятствующей достижению целевой области, в поле сил разворачиваются следующие события. Сначала в результате сопротивления сдер¬живаемая сила препятствия повышает интенсивность силы, направленной на це-
левой объект. Ребенок вынужден был бы бесконечно топтаться перед ним, если бы область барьера с ее сдерживающими силами постепенно не приобретала негатив¬ную валентность и не создавала негативного поля сил. Когда негативные силы поля начинают превышать позитивные, то ребенок отходит, удаляется от целевой обла¬сти и, наконец, прекращает попытки ее достичь. Объяснение поведения младших детей полностью исчерпывается этим механизмом.
По мнению Левина, у болеет старших детей срабатывает еще один, когнитивный, механизм. Они понимают, что путь совершения действия, на котором они находят¬ся, не ведет к цели, и переструктурируют поле соответственно средствам и цели. При этом они осознают, что совершенно независимо от пространственной близо¬сти желаемый объект недосягаем, потому что настоящим барьером является экс¬периментатор, блокирующий подступы к цели. Положение Левина о когнитивном переструктурировании поля подтверждается данными об аффективном поведении. В то время как у совсем маленьких детей по мере приближения целевого объекта оно становится более выраженным, у старших физическое расстояние не влияет на аффективные реакции. Основой аффективных реакций является конфликт, а он тем более ярко выражен, чем ближе по степени интенсивности противополож¬но направленные силы. Таким образом, можно сделать вывод, что только для бо¬лее старших детей искомая сила (и вместе с ней конфликт) независимо от про¬странственной близости целевого объекта остается одной и той же. Такая ситуа¬ция предусматривает, однако, структурирование поля действия соответственно отношениям средств и целей, при этом обычная пространственная удаленность уже не имеет особого значения.
Кратко изложенное здесь теоретическое объяснение Левином данных Фаянс позволяет судить о возможностях применения модели окружения при анализе достаточно сложных феноменов. Конечно, следует отметить желательность даль¬нейшей систематической разработки и эмпирического подтверждения положений теории поля, что может оказаться довольно трудным в силу ее сложности и гибко¬сти; однако большим достоинством теории поля является уже одно только теоре¬тическое указание на психологически различную интерпретацию внешне одина¬кового поведения у разных групп индивидов. Обзор современного состояния этой теории сделал Картрайт (Cartwright, 1959b).
Анализ целенаправленных действий Толмена
В своем объяснении поведения Левин исходил из существующей на данный момент совокупной ситуации, а именно из валентностей окружения и из переструктуриро¬вания жизненного пространства в соответствии с условиями достижения цели пу¬тем совершения возможных действий. При этом предполагалось, что валентности и ожидания (взаимосвязи действия и его последствий) уже присутствуют. Но как объективировать их наличие, как объяснить их возникновение? Этим вопросам Ле¬вин не уделял особого внимания. При умелом обращении со взрослыми испытуемы¬ми можно до некоторой степени добиться реконструкции жизненного пространства в том виде, как оно существует для другого человека на данный момент, хотя с точки зрения бихевиоризма это понятие кажется сомнительным из-за своей менталистской
окрашенности. Очевидно, что при анализе поведения совсем маленьких детей, а так¬же животных, понятия «валентность», «привлекательность» и «ожидание» повиса¬ют в воздухе. Возможность их описания через производные объяснительные пере¬менные представляется спорной. По этому поводу высказывалось большое количе¬ство предположений. Несколько спекулятивная интерпретация данных Фаянс, касающихся младенцев и малолетних детей, служит тому примером.
Ожидание и целенаправленность
Независимо от Левина Толмен еще в конце 20-х гг., экспериментируя с крысами, пришел к совершенно аналогичным теоретическим положениям. Будучи убежден¬ным бихевиористом, он тем не менее не сомневался в том, что не поддающиеся наблюдению когнитивные процессы являются решающими в поведении живого существа. Однако, не приемля чисто меиталистского объяснения поведения через когнитивные процессы, Толмен стремился сделать их доступными контролю, так сказать, вывести наружу непосредственно не наблюдаемые внутренние процессы. Особое внимание он уделял соотношению предшествующих условий и последую¬щих эффектов, т. е. наблюдаемым событиям, между которыми происходят интере¬сующие нас процессы. Так, Толмен первым выявил природу промежуточных пе-ременных как гипотетических конструктов и указал на необходимость их опера-ционализации с помощью экспериментальных процедур и наблюдения (см. главу 1). Если вслед за Толменом соотнести друг с другом в приведенном ниже отрывке на¬блюдения и операции, то станет очевидно, что невозможно обойтись без ответа на вопрос, обладает ли, например, крыса знанием кратчайшего пути в лабиринте к ме-стонахождению пищи, т. е. ожиданиями соотношения действий и их последствий (R-S*):
«...посмотрим на крысу, вполне научившуюся проходить лабиринт: как только она оказывается у входа, то устремляется по лабиринту наиболее коротким путем, пово¬рачивая там, где надо, и добираясь до камеры с пищей за 4-5 с. Предположим теперь, что между двумя проходами лабиринта одну из секций значительно укоротили. Что же происходит? При очередном проходе животное упрямо бежит в соседнюю секцию. Одним словом, оно действует так, как если бы укороченная секция сохранила свою длину. Его поведение постулирует, выдвигает, предполагает тезис о сохранении пред¬ставления о прежней длине» (Tolman, 1926b, p. 356).
Толмен был приверженцем «психологического бихевиоризма». Его идеи отли¬чались от идей представителей психологии научения того времени и были близки взглядам Левина; прежде всего, это выражалось в выдвижении трех взаимосвязан¬ных принципов объяснения поведения. Первый. Предпочтение молярных единиц молекулярным: не движения мышц или секреция желез, а процессы, влияющие на поведение в целом, позволяют выявить его целенаправленность или намерения индивида. Второй. Пока поведение не объяснено психологически, не оправдано обращение к его физиологическим и неврологическим основам. Третий. Поведе¬ние, поскольку оно направлено на целевые объекты и состояния, должно рассмат¬риваться и анализироваться с точки зрения его целенаправленности.
Толмен подчеркивал, что постулируемое понятие целенаправленности не долж¬но носить чисто умозрительный, описательный характер (т. е. не подвергаться
измерительным процедурам). Согласно бихевиористской точке зрения, целена¬правленность должна быть конкретизирована в терминах различных наблюдаемых аспектов поведения. В первую очередь Толмена интересовали три аспекта целена-правленности: настойчивость, понятливость и избирательность. Настойчивость — это почти что черта характера, она означает способность упорно прилагать усилия вплоть до достижения определенного объекта или состояния. Понятливость опре¬деляет наступающий со временем успех научения в одинаковых или сходных си¬туациях. Избирательность указывает на спонтанное, не вынуждаемое внешним давлением поведение, при котором отдается предпочтение одному из нескольких возможных действий.
Сформулированные Толменом принципы напомнили о торндайковской мето¬дике научения посредством проб и ошибок, которая уже 25 лет как не использова¬лась в зоопсихологии. Эксперименты состояли в следующем: голодные или испы-тывающие жажду животные на пути к пище или воде в проблемных ящиках и лаби¬ринтах постоянно сталкивались с препятствиями. После нескольких проб и ошибок животное научалось все быстрее их преодолевать. Кривые научения типа торидай-ковских отражали усовершенствование достижений от попытки к попытке вплоть до максимальных результатов. На их основании был выведен закон эффекта, со¬гласно которому подкрепляется то поведение, которое предшествует удовлетворе¬нию. Эффект удовлетворения все больше скрепляет связь между соответствующи¬ми особенностями раздражителя и ведущими к удовлетворению реакциями. Закон эффекта, таким образом, является чистым законом научения.
Поскольку оперантное научение явно зависит от эффекта удовлетворения по¬требности и поскольку процесс научения трудно представить себе иначе, чем в виде образования связи «раздражитель—реакция» (хотя подобное представление явля¬ется чисто гипотетической или квазифизиологической спекуляцией), мотивацион-ные условия наблюдаемых достижений в научении долго оставались невыясненны¬ми. Классические парадигмы эксперимента по научению сложились так, что всякий успех в научении мог быть зафиксирован, лишь получив свое выражение в поведении. В этом случае различение поведения и научения — того, что выучено, и того, что дела¬ется, — оказывается бесполезным. Положение мало изменилось и после того, как Халл (Hull, 1943) создал на основе закона эффекта свою теорию подкрепления, в которой выявил могивационные условия научения: минимальная сила влечения для не¬специфической энергетизации поведения и последующая, ведущая к образова¬нию привычки редукция влечения (собственно процесс научения). Однако поня¬тия мотивации и научения так и не были четко противопоставлены друг другу.
Эффекты привлекательности
Рамки теории «стимул—реакция* оказались тесными для толменовского представ¬ления о бихевиоризме, который на первый план в объяснении поведения выдвига¬ет мслярность и целенаправленность. Действительно ли можно представить себе научение как выработку прочных связей «стимула—реакцииР? Не состоит ли оно в ооразовании когнитивных карт, которые по мере надобности актуализируют ожи¬дания ближайших будущих событий? Можно ли представить себе поведение осу-
ществляющимся шаг за шагом по жестко выработанной программе? Может быть^ оно приводится в движение целями и на пути к ним непосредственно (т. е. без проб и ошибок) управляется ожиданиями по типу «средства—цель»? Начиная с 1920-х гг. в первую очередь сторонники Толмена стали проводить исследования, в которых варьировалась степень привлекательности цели. При этом наблюдались внезапные изменения поведения, которые вряд ли можно было объяснить только постепен¬ным совершенствованием в процессе научения. Таким образом, поведение и науче¬ние были разведены. Экспериментальный анализ поведения мог освободиться и отделиться от анализа научения. Результаты этих работ Толмен обобщил в вышед¬шей в 1932 г. книге «Целенаправленное поведение у животных и человека» в виде теории мотивации с позиции привлекательности и ожидания. Прежде чем пере¬ходить к обсуждению исследований, рассмотрим использовавшееся в них экспе¬риментальное устройство — Т-образный лабиринт. Как видно из рис. 5.7, такой лабиринт состоит из соединенных друг с другом Т-образных секций, причем одно из ответвлений образует тупик, а в другом имеется дверь, ведущая в соседнюю сек¬цию лабиринта.
 
Рис. 5.7. Т-образный 14-секционный лабиринт
Одна из исходных серий исследований касалась влияния на поведение побуж¬дений различной силы. Первый эксперимент был проведен в 1924 г. В то время при изучении влияния силы потребности на активность широко использовался колум-бийский проблемный ящик. Недостатком этих исследований был слабый контроль привлекательности используемого целевого объекта. Симмонс (Simmons, 1924) первой сделала фактор привлекательности центральным пунктом своего исследо¬вания. Она обнаружила, что крысы быстрее обучаются проходить лабиринт, если в целевой камере находят предпочитаемую ими пищу. Животные к началу экспе¬римента были одинаково голодны, поскольку свой дневной рацион получали толь-
ко через 2-3 ч после эксперимента в своих обычных клетках. Перед каждой попыт¬кой им давалась возможность попробовать находящийся в целевой камере корм. После этого крысы помещались в стартовую камеру. Если кормом был вымочен¬ный в молоке хлеб, скорость бега резко возрастала и количество ошибочных про¬бежек уменьшалось быстрее, чем при подкреплении семечками. Этот различный эффект побуждения можно интерпретировать двояко: либо большая привлека¬тельность ускоряет научение, либо оно происходит независимо от привлекатель¬ности, но ограниченная привлекательность цели меньше мотивирует животное к ее более быстрому достижению. Первое объяснение соответствовало бы более по¬зднему варианту теории подкрепления Халла, второе — постулату Толмена о «нуж¬ности целевого объекта», которая наряду с соответствующим уровнем обучепно-сти непосредственно детерминирует поведение в лабиринте.
Данные исследований Эллиота (Elliott, 1928) подтвердили правильность послед¬ней интерпретации. Во время обучения группы экспериментальных животных прохождению лабиринта он изменял силу привлекательности объекта. Крысы этой группы после десятой попытки прохождения лабиринта находили в целевой камере вместо смеси из отрубей менее привлекательные семечки. Уже в следующих попыт¬ках прохождения лабиринта число ошибок возрастало и даже превосходило уровень контрольной группы, подкреплявшейся только семечками. На рис. 5.8 изображены «1ф1 шые научения» обеих групп животных. Внезапное увеличение числа ошибок при переходе к i и пце с ограниченной привлекательностью нельзя объяснить молниенос¬ным забыванием, оно может быть лишь следствием независимого от научения эф-фекта мотивации. Поскольку достигнутый к тому моменту уровень обученное™ в этом случае больше не наблюдался, следует различать научение и поведение, учи¬тывая независимое влияние привлекательности целевого объекта.
 
Рис. 5.8. Влияние уровня привлекательности на достижения (переход от более к менее предпочитаемому корму) (Elliott, 1928, S. 26)
В другом своем исследовании Эллиот (Elliott, 1929) по прошествии девяти дней изменял вид подкрепления (корм на воду). У менее голодных, но ощущавших силь¬ную жажду животных сразу после введения адекватного потребности целевого объек-
та (воды) наблюдался рост достижений, проявлявшихся в увеличении скорости бега и уменьшении числа ошибок. Иными словами, определяющая уровень дости¬жения привлекательность целевого объекта зависит от сиюминутного состояния потребности. То же соотношение Левин установил для квазипотребности и валент¬ности. Однако эффект привлекательности целевого объекта определяется помимо адекватности потребности еще одной, независимой от потребности переменной, которая соответствует фактору G в формуле валентности Левина. Согласно Сим-монс и более позднему систематическому исследованию Янга (Young, 1947), эта пе¬ременная содержит качественные характеристики целевого объекта. Креспи (Crespi, 1942,1944) также доказал значимость его количественных показателей. Увеличение количества пищи мгновенно улучшает уровень достижения при эксперименталь¬ном научении голодного животного. Этот так называемый эффект Креспи опро¬вергает постулат теории подкрепления Халла о большом количестве подкреплений как решающем факторе образования привычки; но к этому мы еще вернемся.
Латентное научение: разделение научения и мотивации
Крайним случаем варьирования привлекательности является полное ее отсут¬ствие; при этом не происходит подкрепления и, следовательно, не приходится ожи¬дать целенаправленного поведения. А что же в подобной ситуации происходит с научением? То, что научение имеет место, первым доказал Блоджетт (Blodgett, 1929) в экспериментах по так называемому латентному научению. Три группы в равной степени голодных крыс в течение девяти дней по одному разу в день поме¬щались в лабиринт. Первая группа находила корм в целевой камере начиная с пер¬вого же дня, вторая — с третьего, а третья — с седьмого. После того как животное попадало в целевую камеру, оно при наличии там еды могло есть только в течение 3 мин, а при отсутствии еды извлекалось оттуда через 2 мин. Как видно из рис. 5.9, после введения целевого объекта во второй и третьей группах число ошибок быст¬ро сокращается. Каждая группа почти сразу же достигает уровня научения первой группы, которая подкреплялась с первого дня. Более поздние исследования Тол¬мена и Хонзика (Tolman, Honzik, 1930) подтвердили эти данные.
 
Рис. 5.9. Зависимость достижений от латентного научения и последующего подкрепления.
Первая группа получала корм после каждой попытки, две другие -соответственно после третьей и седьмой (отмечено х} (Blodgett, 1929, S. 120)
Полученные результаты многое проясняют. Прежде всего это касается того фак¬та, что научение происходит и без подкрепления, а значит, последнее не является необходимым условием научения. Научение может оставаться латентным, т. е., состоявшись, не проявляться в поведении. В таком случае научение должно за¬ключаться в образовании знаний о структуре путей в лабиринте, а не в образовании жесткой последовательности объединений «раздражитель—реакция», поскольку целенаправленный, с уменьшающимся количеством ошибок поиск целевой каме¬ры не происходил, когда там не было корма. Успехи научения можно наблюдать в поведении при достижении цели, только когда имеет место мотивация. Поэтому закон эффекта Торндайка есть не принцип научения, а принцип поведения. Науче¬ние и мотивация представляют собой две самостоятельные группы факторов, со¬вместное проявление которых определяет поведение. Реализация вызванной при¬влекательностью пищи мотивации к достижению целевой камеры зависит от до¬стигнутых на данный момент результатов научения, что сказывается на различиях в усовершенствовании достижений второй и третьей групп. После семикратно предо¬ставленной возможности ознакомиться с лабиринтом количество ошибок сокраща¬ется быстрее, чем после трехкратной.
Итак, поведение объясняется взаимодействием двух промежуточных перемен¬ных: научения и мотивации. Фактор научения, по Толмену, состоит из знаний о том, какая из секций лабиринта куда ведет. Этот результат научения становится ожиданием цели в форме отношений между действием и его последствиями. Мо-тивационным фактором в данном случае является нужность цели. Она зависит от физиологического состояния потребности, или влечения, и от привлекательности целевого объекта (у Левина — соответственно от tu G; Толмен рассматривает оба фактора, влечение и привлекательность, как явления более или менее одного по¬рядка; различия в степени их влияния и их взаимоотношений им не рассматрива-ются). Постулированные Толменом нужность цели и ее ожидание стали теми про¬межуточными переменными, которые не только имеют когнитивную природу, но и выступают посредниками между поддающимися наблюдению особенностями ис-ходных условий и последующим поведением, благодаря чему оказывается возмож¬ным объяснение наблюдаемой целенаправленности поведения. На рис. 5.10 схема¬тично представлены эти теории мотивации. Исходные условия, которые помимо стимулов окружения и влечения (состояние потребности) включают также про¬шлое научение, предрасположенность и степень развития, при некоторых, еще под¬лежащих уточнению, обстоятельствах могут детерминировать как нужность цели, так и ее ожидание. Последующие молярные действия определяются тремя доступ¬ными наблюдению аспектами целенаправленности.
Приводимая ниже цитата из книги «Целенаправленное поведение у животных и человека» содержит ответ на вопрос, чему же научаются животные в эксперимен¬тах по научению, а также раскрывает новый взгляд на взаимовлияние научения и мотивации поведения.
«Окончательная критика доктрины научения методом проб и ошибок направлена на ее основополагающее понятие стимульно-реактивных связей. Стимулы, как таковые, реакции не вызывают. Правильные стимулы ю-реактивные связи не "запечатлевают¬ся", а неправильные не "стираются". Скорее, научение состоит в "открытии", или "вы-
членении", организмом того, к чему ведут любые из всех соответствующих альтерна¬тивных реакций. Позднее, если при возбуждающе-аверсивных условиях момента одна из этих альтернатив оказывается нужнее других (или одна "требуется", а другие "не требуются"), то организм будет стремиться (в результате такого научения) выбирать или осуществлять реакцию, ведущую к более "нужным" последствиям. Но если разли¬чия в нужности отсутствуют, то никакого выбора и осуществления данной реакции не произойдет, хотя научение будет иметь место» (Tolman, 1932, р. 364).
 
Рис. 5.10. Толменовская теоретико-мотивационная схема с двумя промежуточными переменными -
нужностью и ожиданием цели, объясняющими отношение между наблюдаемыми особенностями ситуации
(исходные условия) и последующим молярным поведением
Матрица «ожидаемой ценности»
Позднее Толмен (Tolman, 1951, 1959) несколько переработал свою теорию моти¬вации (по сравнению с теорией Халла она была менее систематичной). Наряду с состояниями потребности (его классификацию мотивов см. в главе 3) актуальное поведение мотивируют еще две промежуточные переменные — ожидание и цен¬ность. Ценность — это то же, что привлекательность целевого объекта: наряду с потребностью (или влечением) она определяет нужность цели. Обе переменные обычно не поддаются свободному комбинированию, их зависимость друг от друга устанавливается так называемой матрицей «ожидаемой ценности». Как правило, для достижения соответствующего целевого состояния удовлетворения существу¬ют многочисленные возможности в форме ожиданий действий и их последствий (R—S*): с одной стороны, предвосхищения возможных действий, а с другой — свя¬занных с ними целевых состояний (?*), обладающих различной ценностью.
Это особенно ярко проявляется в ситуациях выбора, например когда человек испытывает голод, а поблизости находятся несколько хороших и дорогих рестора¬нов с разным ассортиментом блюд и с соответствующими требованиями к кошель¬ку. Выбор ресторана определяется не только предлагаемой там едой, т. е. предвос¬хищением возможных действий, но и соображениями возможной стоимости обе¬да. На рис. 5.11 приведена матрица «ожидаемой ценности» для человека, находящегося в подобной ситуации (задачей психологии личности помимо прочего является уста¬новление расхождения между матрицей «ожидаемой ценности» конкретного ин¬дивида и соответствующими социокультурными нормами). Составленная Толме¬ном матрица дает годологическую картину последовательности действий в проме-
жутке между состоянием голода (слева) и его удовлетворением (справа). Закан¬чивающиеся стрелками лассообразные линии представляют учтенные этапы дей¬ствия, размер знаков «+» соответствует оценке конкретного ресторана (средства) и пищи (целевого объекта). Во всех четырех ресторанах можно получить предпо¬читаемые данным человеком блюда а и Ь; блюда с, due также могли бы его насы¬тить; по не блюдо/.
 
Рис. 5.11. Пример матрицы «ожидаемой ценности»: когнитивного предвосхищения при выборе в состоянии голода между хорошими (и дорогими) ресторанами и различными блюдами (Tolman, 1952, р. 392)
Еще заметнее влияние Левина проявилось в попытке Толмеиа (Tolman, 1952) психологически полно представить описанную ситуацию выбора. Как видно из рис. 5.12, Толмен нашел свой способ объединения левиновских моделей личности (система потребно<*гей) и окружения (поведенческое пространство), причем уже отмечавшаяся несовместимость этих моделей была преодолена благодаря вклю¬чению (см. заканчивающиеся стрелками пунктирные линии) когнитивных про¬цессов системы «ожидаемой ценности». Независимыми переменными при этом выступают физиологическое состояние потребности (Т, влечение) и стимулы окру¬жения (51), промежуточными —система потребностей, система «ожидаемой цен¬ности» и пространство поведения, зависимой переменной — результирующее пове¬дение (V). Пространство поведения представляет собой когнитивно-феноменальную репрезентацию данной ситуации. Ее структура решающим образом зависит от си¬стемы «ожидаемой ценности». Привлекательности аг,, х2, а также av a2 являются производными от соответствующих оценок в системе «ожидаемой ценности» (в дан¬ном случае два ресторана и наличие в каждом из них предпочитаемых блюд). В этой же системе учитываются ожидаемое насыщение и переживаемый импульс голода {needpush), в конечном счете также непосредственно зависящий от потребности и стимулов окружения.
Не вдаваясь в подробности (и не принимая во внимание трудности), из рис. 5.12 можно видеть, что Толмен в своей попытке установить генетическую связь данно¬го пространства поведения с состоянием когнитивных переменных пошел далыие Левина. В работе, посвященной этому вопросу, он, кроме того, рассмотрел возмож¬ности операциональной диагностики индивидуальной выраженности когнитив¬ных переменных системы «ожидаемой ценности». В отличие от Левина Толмен подчеркивал значимость индивидуальных различий и в результате своих исследо-
ваний сформулировал проблему, которая заняла центральное место в новых рабо¬тах по мотивации, в первую очередь выполненных в рамках теории «ожидаемой ценности» (см.: Feather, 1982; Heckhausen, 1982b; Kuhl, 1982).
 
Рис. 5.12. Влияние на ситуацию выбора актуальной потребности представлено тремя различными блоками
модели: системой потребностей, системой «ожидаемой ценности* и пространством поведения. Система
«ожидаемой ценности» служит посредником между системой потребностей и пространством поведения,
последние два блока соответствуют левиновским моделям личности и окружения. Независимыми
переменными являются состояние потребности, голод (Г) и стимулы окружающего мира (S),
промежуточными - системы потребностей, «ожидаемой ценности" и пространство поведения,
зависимой переменной - результирующее поведение {V) (Tolman, 1952, р. 395)
Ожидание и привлекательность в рамках теории S—R
Анализ целенаправленного поведения, проведенный Толменом, и эксперименталь¬ное подтверждение этого анализа в конце 20-х гг. были восприняты приверженцами объяснения поведения с позиций теории ассоциаций как вызов. Они считали соче¬тание «стимул-реакция» основной схемой причинно-следственной связи. Каким образом можно было при таком подходе объяснить влияние на поведение ожидания, т. е. знания о будущем целевом состоянии, о средствах и путях его достижения? Халл принял этот вызов. Поскольку строгость бихевиористского анализа целенаправлен¬ного поведения, проведенного Толменом, не подлежала сомнению, пришлось при¬знать существование процесса мотивации как стремления к цели, отличающегося от научения как простого подкрепления связей S—R.
Ранние исследования Халла
На начальном этапе своих исследований Халл задавался вопросом: нельзя ли в ко¬нечном счете свести мотивацию к связям S—R? Ответ на этот вопрос привел его в 30-е гг. к созданию в рамках представлений о 5— Я-варианте когнитивной теории мо¬тивации. Речь шла о том, чтобы подвести под предвосхищающие цель ожидания, под эти направляющие поведение и носившие пока менталистский характер «идеи» о нужности цели субстанционную, т. е. физикалистскую, основу в виде связей S—R. На первой стадии построения своей теории Халл в качестве эквивалента когнитив¬ного ожидания постулировал так называемый rG~.^-механизм, частичную антици¬пирующую целевую реакцию.
Рассмотрим кратко эту концепцию. Мотивирующее действие привлекательнос¬ти целевого объекта в этом варианте теории Халла еще не играет заметной роли. К этим представлениям Халл подошел только, на третьей, последней стадии перера¬ботки своей теории (Hull, 1951); затем эти идеи были развиты Спенсом (Spence, 1956), причем гс~-5^-механизм снова стал играть важную роль. Промежуточную стадию ха-рактеризует теория подкрепления и рлечения, сформулированная в «Принципах поведения» (Hull, 1943; см. также главу 4), когда когнитивные процессы, такие как ожидание и привлекательность, и их конструирование в рамках представлений о свя¬зях S—R отошли на задний план. Более двадцати лет приверженцы теории «стимул-реакция» оппонировали выдвинутым Толменом положениям и лежащим в их основе данным, пока мотивационный фактор не нашел себе места в теории поведения S—R в виде такой переменной, как привлекательность целевого объекта.
Обратимся к исходному вопросу Халла: каким образом ожидание может на¬правлять текущую деятельность, как будущее может определять настоящее? Мож¬но ли описать ожидание в системе понятий S—R? Основой дальнейших рассужде¬ний стали результаты исследований Павлова, полный перевод работ которого на английский язык появился в конце 20-х гг. Как доказал Павлов в ходе изучения формирования условных рефлексов, нейтральные до некоторых пор раздражите¬ли могут приобретать сигнальное значение, информируя о предстоящих событи¬ях. Тем самым они создают нечто аналогичное знанию о будущем, что можно ви¬деть на примере реакции слюноотделения. Эта реакция заранее подготавливает собственно целевую реакцию (прием пищи), хотя целевой объект (корм) еще не представлен, а значит, целевая реакция не может иметь места и достижение целе¬вого состояния (насыщения) еще только предстоит. Если вызываемая внешним раздражителем (5,) реакция (R^ сопровождается проприоцептивной обратной связью, т. е. имеет своим следствием внутренний раздражитель (5j), то такой внут¬ренний раздражитель может совпасть во времени с появлением следующего внеш¬него раздражителя (S2), который, в свою очередь, вызовет реакцию Rr Тем самым Sj непосредственно предшествует г2 и может ассоциироваться с ней. С течением времени одного только s, может оказаться достаточно, чтобы породить всю цепь реакций, опосредованную вызванными этими же реакциями внутренними раздра¬жителями. При этом следует отметить, что связи Sa—Rn тем сильнее, чем ближе они к целевой реакции, иными словами, цепь строится с конца. На рис. 5.13 представ¬лены этапы образования ассоциативных связей при посредстве внутренних раздра¬жителей.
 
Рис. 5.13. Примерная схема того, как последовательности реакций от R} до /^
(а) могут замыкаться с помощью промежуточных внутренних, т. е, вызванных реакциями,
раздражителей (s(, 5г) (Ь, с) и таким образом становиться в своем дальнейшем
протекании независимыми (d) от вызывающих реакции внешних раздражителей
С помощью созданных ей и зависящих от нее внутренних раздражителей по¬следовательность реакции может, так сказать, замыкаться на самое себя и стано¬виться в своем дальнейшем протекании независимой от внешней стимуляции. Со¬зданная таким образом цепь реакций может протекать быстрее, чем цепь стимулов, которые представляют собой события внешнего мира. Последовательность реак¬ций протекает быстрее последовательности стимулов, R3 осуществляется до на¬ступления 53. Другими словами, события в организме опережают внешние собы¬тия. Тем самым организм получает возможность реагировать на то, чего на самом деле еще не произошло: так создаются основы для предвосхищения.
Разумеется, это рассуждение вызывает возражения. Согласно изложенной точ¬ке зрения, внешнего раздражителя (5,), которвш еще очень далек от собственно целевого раздражителя (SG), должно быть достаточно для приведения в движение всей цепи реакций. Целевая реакция (RG) должна произойти в любом случае, даже если не был достигнут целевой объект (например пища). Поскольку реакции в та¬ком случае оказываются неэффективными, то, как считает Халл, они в соответ¬ствии с законом эффекта постепенно угасают вплоть до незначительных остаточ¬ных следов первоначально полностью представленных реакций. Эти остаточные следы реакции Халл назвал «чисто стимульными актами». Их единственная функ¬ция состоит в том, чтобы быть внутренними раздражителями, возбуждающими другие акты, которые, в конечном счете, приводят к критическому событию — ре¬акции на цель. В чисто стимульных актах Халл видел неврологические основы ког¬нитивных процессов, таких как мысли и ожидания. Подобно Уотсону, Халл был «перифериалистом», а не «центристом», т. е. он связывал субстрат когнитивных процессов не с центральной нервной системой (например, корой больших полуша¬рий), а с периферической эффекторной системой тела. Во всяком случае, он пола¬гал, что чисто стимульные акты составляют основу гибкого когнитивного управ¬ления поведением. В 1930 г. он писал:
¦«При незначительном размышлении становится очевидным, что появление чисто стимульных актов знаменует в биологическом развитии важный этап, шаг вперед. Они сразу же делают доступным новый и заметно расширившийся круг поведенче¬ских возможностей. Организм уже не реагирует на стимулы пассивно, он приобрета¬ет относительную свободу и динамичность. Ограниченность привычки (в ее обыч¬ном смысле) имеет и свои преимущества, благодаря ей организм может реагировать не только в данном месте и не только в данное время... Таким образом, чисто стимуль-ный акт можно представить как органический, физиологический (строго внутренний и индивидуальный) символизм. Самые обычные инструментальные акты благодаря естественному стремлению к процессу редукции преобразуются в нечто вроде мыш-ления* (Hull, 1930, р. 516-517).
Стремясь найти в рамках теории «стимул—реакция» истоки направляющих по¬ведение предвосхищений цели, Халл наряду с положениями о внутренних стиму¬лах (как результате проприоцептивной обратной связи) выдвинул дополнитель¬ную концепцию, которая оказалась более значимой для дальнейшего развития те¬ории, в особенности для учета действия привлекательности. Халл выделил особую группу чисто стимульных актов; частичную антиципирующую целевую реакцию, г— s^-механизм. Он исходил (как до него Фрейд) из того, что состояние потребно¬сти вплоть до своего удовлетворения сопровождается раздражителем влечения (SD). Поскольку раздражитель влечения присутствует постоянно, он ассоциируется со всеми следующими друг за другом и ведущими к цели реакциями. В конце концов раздражитель влечения оказывается способным сразу, как только возникает, вы¬зывать целевую реакцию. Но если эта реакция полностью осуществится, она, бу¬дучи преждевременной, вступит в конфликт с необходимыми инструментальны¬ми реакциями, которые при контакте с целевым объектом, и только тогда, создают предпосылки для ее успеха. Поэтому преждевременно вызванная целевая реакция в соответствии с законом эффекта быстро аннулируется. Сохраняется лишь ее фрагмент, который не мешает протеканию инструментальных реакций. Таким об¬разом, вместо кусания, жевания и глотания (целевая реакция) наблюдаются отде¬ление слюны, глотательные движения и тому подобные составляющие акта при¬ема пищи.
Решающее значение имеет то обстоятельство, что этот фрагмент целевой реак¬ции (гс), будучи вызванным раздражителем влечения, в самом начале позволяет пропустить всю цепь реакций, которые еще только должны были бы привести к це¬левой реакции (RG). Как и всякая другая, реакция на цель имеет свою лроприоцеп-тивную обратную связь (SG), внутренний раздражитель, который Халл обозначил как целевой. Она репрезентирует целевое событие, удовлетворение потребности, и, подобно раздражителю влечения, присутствует на протяжении всей последователь¬ности поведенческих актов, при каждой промежуточной реакции. Поэтому ее мож¬но рассматривать в качестве основы того, что Толмен называл предвосхищением цели, т, е. антиципацией результата действия и тем самым основой целенаправлен¬ного управления им. Халл писал: «Антиципирующие целевые реакции представля¬ют собой физическую основу целенаправленных идей» (Hull, 1931, р. 505).
После того как в рамках теории S—R была решена проблема целенаправленно¬сти, т. е. стремление к цели было объяснено предвосхищением ее целевого состоя¬ния, Халл (Hull, 1935) предпринял попытку вообще свести все процессы мотива-
ции к законам научения по типу выработки ассоциаций S—R. Он стремился пока¬зать, что подкрепляющие события (удовлетворительное состояние дел — по Торн-дайку) имеют врожденные потребностно-специфические основы, благодаря кото¬рым в онтогенезе путем научения развиваются и выкристаллизовываются опреде¬ленные модификации. Таким образом, взгляды Халла сближались с положениями Толмена. Но можно ли таким образом действительно объяснить полученные Тол-меном данные? Рассмотрим почти мгновенное улучшение достижений после вве¬дения вместо еды с ограниченной привлекательностью пищи с высокой привлека¬тельностью. Халл должен был допустить, что (1) использование новой пищи вы¬зывает несколько иные целевые реакции (вполне вероятное событие, например, при замене каши из отрубей семечками, поскольку в этом случае может возникнуть другая антиципирующая целевая реакция rG); (2) уже после однократного появле¬ния новой гс ассоциация раздражителя влечения SD с прежней гс исчезает. Второе предположение кажется маловероятным, если учесть постепенный характер науче¬ния, в особенности переучивания. Совсем необъяснимым оказывается явление ла¬тентного научения, когда имеет место раздражитель влечения SD, но нет целевой реакции i?(. и механизм rG—sG- не может сформироваться. Для образования после¬днего, как показывают результаты контрольной группы, необходимы повторные пробы. Скачкообразный характер достижений контрольной группы также остает¬ся необъяснимым в свете новых положений Халла.
Средний и поздний этапы исследований Халла
В 1943 г. Халл сформулировал свою теорию подкрепления (при этом он временно отказался от рассмотрения вопросов стимульно-реактивного объяснения когнитив¬ных процессов стремления к цели). Единственное, что следует отметить в этой тео¬рии, — отнесение Халлом количественных и качественных характеристик подкреп¬ляющего целевого объекта к условиям, ответственным за силу подкрепления связи S—R. Креспи (Crespi, 1942,1944), опираясь на новые данные, показал невозможность решения на основе теории 5—R проблемы привлекательности, поскольку последняя, скорее, указывает на своеобразие мотивации. Креспи изменял количество корма, которое находила голодная крыса в целевой камере при успешном прохождении лабиринта. При большем количестве корма скорость бега возрастала в первых 19 попытках быстрее, чем при меньшем его количестве. Как видно из рис. 5.14, макси¬мальная скорость бега была разной при разных условиях привлекательности, но она была достигнута обеими группами животных после одинакового числа попыток, так что обе группы должны были выработать одинаковую силу привычки. Эти данные полностью согласуются с теорией подкрепления Халла. Но когда Креспи изменил для одной из групп количество получаемого корма (на рис. 5.14 показано изменение скорости бега при переходе от большего к меньшему количеству корма), скорость бега у группы, получавшей много корма, упала ниже уровня группы, до сих пор по¬лучавшей мало корма. Столь внезапное изменение поведения необъяснимо с тео¬ретико-ассоциативной точки зрения. Данные Креспи подтвердил затем Зиман (Zeaman, 1949): увеличение количества пиши с 0,05 до 2,4 г привело к полной инвер¬сии латентного времени по отношению к достигнутому на тот момент плато другой группы, с самого начала получавшей такое количество корма.
 
Рис. 5.14. Зависимость скорости бега от количилва корма, До 19-й попытки одна группа получала 16 единиц корма, а другая - 256.  , С 20-й попытки обе группы получали 16 единиц (Crespi, 1942, Fig. 2, p. 488, Rg. 8, p. 508)
На заключительном этапе разработки своей теории Халл (Hull, 1951) попытал¬ся объяснить эти данные. Он уже не считал, что размер и вид подкрепления, зави¬сящие от силы и вида привлекательности целевого объекта, влияют на образова¬ние привычки. Эта функция сохранялась теперь только за частотой и степенью отсроченности подкрепления. Размер и вид подкрепления Халл объединил в но¬вом мотивационном факторе К. Интенсивность К зависит от силы консумматор-ной реакции, которая, в свою очередь, зависит от привлекательности целевого объекта. Наряду с D переменная К ответственна за силу инструментальной реак¬ции, но не за образование привычки, т. е. не за то, какая последует реакция. D и К мультипликативно связаны друг с другом, так что формула потенциала реакции (sЕr) приняла следующий вид: sЕr =  D x K x  sHr,
Дальнейшее развитие теории Спенсом
Модифицируя свою теорию, Халл отчасти следовал положениям, которые выдви¬нул Спенс, чтобы объяснить такой феномен привлекательности, как латентное научение. Спенс обратился к ранней концепции Халла о rG - sG-механизме. Если фрагментарная антиципирующая целевая реакция, как полагал Спенс, связывает¬ся не только с раздражителем влечения SD, как это первоначально считал Халл, но и с внешними S и внутренними проприоцептивными s раздражителями, то анти¬ципирующая целевая реакция может вызываться ими и в свою очередь оказывать мотивирующее действие, т. е. усиливать вызванные ситуацией инструментальные реакции. Антиципирующая целевая реакция тем самым получила функцию энер-гетизирующей побудительной мотивации. Спенс считал, что эта реакция вызыва¬ет состояние напряжения и конфликт, которые оказывают общее стимулирующее воздействие. Подлинная природа антиципирующих целевых реакций до сих пор не выяснена. Попытки их наблюдения и оисания остались более или менее бес¬плодными (Bolles, 1967, S. 352 и далее). Поскольку Спенс отнес эти реакции к промежуточным переменным, принципиальная доступность антиципирующих целевых реакций непосредственному наблюдению остается недоказанной.
В отличие от Халла Спенс связал оба мотивационных фактораDu Кие муль¬типликативно, а аддитивно, так что потенциал возбуждения Е, эквивалент потен¬циала реакции SER у Халла, определялся следующей формулой:
E=(D+K)xH.
Поводом для таких изменений послужили новые научные данные (напр.: Rey¬nolds, Anderson, 1961). Однако более значительным было другое отступление от взглядов Халла. Спенс (Spence, 1956) полностью отказался от теории подкрепле¬ния как объяснения образования привычки. Прочность связи S—R, по Спенсу, яв¬ляется функцией одной только частоты совпадения событий. Напротив, феноме¬ны подкрепления, их частота, сила, вид, непосредственность или отсроченность прямо влияют на выраженность мотивации привлекательностью К, которая вы¬ступает в форме частичной антиципирующей целевой реакции (rG—sG).
Эта концепция лучше объясняет данные о роли привлекательности в латентном научении, чем модифицированная теория Халла. Подкрепление теперь вообще не связывалось с выработкой и исчезновением привычек. Из-за градуального, посте¬пенного характера процесса научения невозможно было объяснить внезапность эффектов привлекательности. Согласно теории Спенса, изменение привлекатель¬ности, сказываясь на подкреплении, передается через мотивирующую функцию механизма rG—sc непосредственно всем действующим в данной ситуации реакциям. Сам rG—sG -механизм действует по типу классического обусловливания различно¬го рода стимулами (раздражители внешнего мира, проприоцепция и раздражите¬ли влечения), в той или иной степени схожими с собственно целевым раздражите¬лем SG. При этом с возрастанием временной и пространственной удаленности целевого события приходится учитывать градиент генерализации раздражителя, т. е. уменьшение сходства ситуационных стимулов с целевым раздражителем, и со¬ответственно уменьшения мотивационного влияния антиципирующих целевых ре¬акций. (Эта установленная в рамках теории S—R зависимость соответствует в кон¬цепции Левина уменьшению силы валентности с увеличением психологического расстояния до цели.)
В результате преобразования теории S—R в теорию мотивации привлекатель¬ностью Спенс приблизился к представлениям Левина и Толмена. Рассматривае¬мые в терминах S—R rG—sG -механизмы (Спенс) и связи SR—S или R—S* (Толмен) действительно близки. Конечно, открытым остается вопрос о том, достаточно ли постулата Спенса для объяснения мгновенного изменения поведения, определяю¬щегося привлекательностью целевого объекта. Поскольку rG~sG -механизм сам есть результат классического обусловливания, то возможность его столь внезапного из¬менения после однократной смены подкрепления кажется сомнительной.
Последующая разработка теорий
Появившиеся со временем новые многочисленные данные все более побуждали исследователей мотивации предпочесть теории привлекательности теориям вле¬чения и подкрепления. Рассматривая в предыдущей главе постулаты теории вле¬чения, мы видели, что объяснения большей части данных с точки зрения теории привлекательности постоянно выступали в качестве конкурирующих или более
перспективных альтернатив. Примером служат результаты экспериментов по диф¬ференциации влечения. Если животные в соответствии с определенным состояни¬ем влечения предпочитают тот или иной путь поведения, то это различие может осно¬вываться не на специфических раздражителях влечения, а на действии привлека¬тельности, т. е. на антиципирующих целевых реакциях. Другим примером может служить постулирование энергетизирующей функции влечения. С пересмотром Халлом и Спенсом теории S—R встал следующий вопрос: насколько энергетиза-ция сводится к привлекательности (К)? Еще наблюдения Рихтера за периодически¬ми изменениями активности и более поздние эксперименты с колумбийским про¬блемным ящиком, в которых изучалась связь между состоянием потребности и активностью, поставили вопрос о неучитываемых эффектах привлекательности.
В этой связи мы уже рассмотрели в главе 4 данные исследований Шеффилда и Кемпбелла (Sheffield, Campbell, 1954) о достаточности для повышения активности голодных крыс изменений, связанных с ежедневным кормлением. Очевидно, что изменение раздражителя для частичных антиципирующих целевых (корм) реак¬ций играет роль павловского сигнального раздражителя. Это касается и уже обсуж-давшегося (см. рис. 4.8) эксперимента Амсела и Руссела, посвященного изучению фрустрации (Amsel, Roussel, 1952). Если крысы не находили, как прежде, корма в первой целевой камере, то скорость бега ко второй камере возрастала. Многочис¬ленные данные Амсела (Amsel, 1962) продемонстрировали, что фрустрация повы¬шает интенсивность текущего поведения. Сам Амсел объяснял это тем, что подго-товленные консумматорные реакции из-за фрустрации не наступают, т. е. не пере¬ходят в направленное на целевой объект консумматорноё поведение, т. е. из гс не получается RG.
Новые данные хорошо согласуются с предположением Спенса о повышающем активацию влиянии привлекательности. Сила консумматорной реакции RG и сила ведущих к ней инструментальных реакций должны соответствовать друг другу, поскольку последние активируются предвосхищающей реакцией RG. Убедительное доказательство этого представили Шеффилд, Роби и Кемпбелл (Sheffield, Roby, Campbell, 1954). В их экспериментах подкреплением служило разная по степени сла¬дости и питательности жидкость (растворы сахарина или декстрозы). В ходе экспе¬римента наблюдалась удивительно точная корреляция между количеством выпитой жидкости и скоростью бега. Сюда же можно отнести решающие для теории редук¬ции влечения данные Шеффилда, Булфа и Бейкера (Sheffield, Wulff.Backer, 1951) о копуляции без извержения семени (см. рис. 4.6). Мотивация привлекательностью играет особенно большую роль в случае сексуального поведения. Если учесть резуль¬таты Янга (Young, 1959,1961), то это не в меньшей степени справедливо и по отно¬шению к пищевому поведению. Янг предлагал сытым крысам систематически варь-ировавшиеся по своим компонентам виды корма и фиксировал скорость бега, пред¬почтения и количество съеденного. Например, в случае использования сахарного раствора крысы мчались к цели без малейшего промедления, когда же в целевой ка¬мере находился раствор казеина, они двигались медленно, тратя время на ориенти¬ровочно-исследовательскую активность. Янг полагает даже, что перед каждой по¬пыткой у животных можно наблюдать некую проприоцептивную напряженность, соответствующую интенсивности последующего пищевого поведения.
Под влиянием приведенных и других данных Шеффилд отказался от централь¬ного для теории влечения постулата о зависимости силы подкрепления от величи¬ны редукции влечения. Он считал, что подкрепление зависит от силы консумма-торного поведения, от состояния «возбуждения». Подкрепление, таким образом, связано, скорее, с индукцией, а не с редукцией влечения. Шеффилд в своей теории мотивации привлекательностью сделал вслед за Спенсом еще один шаг к постула¬там Левина и Толмена. В отличие от Спенса он придал мотивации привлекательно¬стью не общую, а специфическую, т. е. направленную, побудительную, функцию, осуществляемую, разумеется, опосредованно. Представления Шеффилда (Sheffield, Roby, Campbell, 1954) состояли в следующем. Состояние потребности в нецелевой ситуации может привести к различным по направленности тенденциям реагиро¬вания. Через проприоцептивные стимулы эти тенденции в разной мере возбуж¬дают частичные целевые реакции rG. Чем сильнее выражено такое возбуждение при одной из этих тенденций, тем сильнее будет активироваться, т. е. реализовываться в действии, эта тенденция, пока, наконец, не создастся ситуация, в которой может быть осуществлена целевая реакция RG.
Рассуждения подобного рода в рамках любой теории мотивации привлекатель¬ностью по двум основным вопросам противоречат постулатам классической тео¬рии S—R: 1) является ли необходимым постулирование двух мотивационных фак¬торов влечения и привлекательности или достаточно одного из них, ведь привле¬кательность может включать и влечение? 2) нельзя ли обойтись без постулата об образовании привычки благодаря действию подкрепления? Теории привлекатель¬ности различаются тем, в какой степени они отказываются от понятий «влечение» и «подкрепление». В последнее время все чаще ставится под сомнение полезность понятия «подкрепление». Иными словами, хотя подкреплению отводится решаю¬щая роль в формировании привлекательности, частичных антиципирующих целе¬вых реакций rG, но само формирование мыслится в соответствии с классической схемой образования условно-рефлекторных связей по Павлову, а не с инструмен¬тальным научением через подкрепление по То'рндайку. Мы вернемся к этому во¬просу в следующем разделе. Что касается первого вопроса, то влечение сохраняет свое значение как переменная состояния потребности, но становится одним из де¬терминирующих условий для силы самой мотивации привлекательностью. В сис¬теме понятий Левина это означает, что в данной ситуации валентность целевого состояния образует в психологическом поле мотивирующую силу, и одна из опре¬деляющих ее величин есть сила потребности t.
Сьюард (Seward, 1942) был первым из приверженцев теории S—R, кто сделал шаг в этом направлении. Он прямо говорил об «экстернализации влечения» в ^-меха¬низмах мотивации привлекательностью. Одной привлекательности достаточно, чтобы в ответ на раздражители, ассоциативно связанные с подкрепляющей целе¬вой реакцией, выбрать и активировать соответствующие реакции. Сьюард изложил свои взгляды в работе 1951 г., причем он обозначил собственно процесс мотивиро¬вания как «третичную мотивацию».
«... Животное в состоянии потребности мотивируется не только первичным влече¬нием D и стимулом влечения 5„, но также вторичным влечением, складывающимся из установки rf; на осуществление характерной консумматорной, или целевой, реакции R(;.
Когда за некоторой реакцией R следует подкрепление, RGассоциативно связывается с конкурентными стимулами. Через актуализацию этих связей стимулы, сопровож¬дающие R, начинают усиливать гс... эта названная третичной мотивацией интенси¬фикация обладает свойством облегчать осуществление R, повышая успешность ак¬тивности» (Seward, 1951, р. 130).
Ученики Халла — Мак-Клелланд и Маурер — приняли выделенное Шеффил¬дом и Янгом мотивирующее состояние «возбуждения» в качестве исходного поня¬тия своей теории, но приписали ему эмоционально-содержательный элемент, что позволило им вывести предположение о существовании эмоций ожидания. Пози¬цию обоих авторов мы уже рассматривали в главе 2. Напомним, что мотивация, по МакКлелланду, состоит в ожидании некоторого ранее пережитого изменения в аф¬фективно значимой ситуации. Такое мотивирующее ожидание вызывается сиг¬нальными раздражителями, которые частично реактивируют прежнюю аффектив¬но значимую ситуацию, вновь придавая ей действенность (McClelland, Atkinson-Clark, Lowell, 1953).
Маурер (Mowrer, 1960) выделял четыре вида эмоций ожидания (надежда, страх, разочарование и облегчение), которые в духе теории мотивации привлекательно¬стью не только активируют, но и направляют поведение. Ни для подкрепления, ни для энергетизации инструментальных реакций влечение больше не было необхо¬димым условием. Оно, впрочем, сохранило одну значимую функцию: его редукция и индукция также обусловливают эмоции ожидания. Внешние и внутренние ука¬зательные раздражители могут вызывать эмоции ожидания, которые интенсифи¬цируют ведущие к цели инструментальные реакции по принципу: увеличить на¬дежду и уменьшить страх. Через проприоцептивную обратную связь начинающаяся реакция сразу же находит подкрепление (усиление) или торможение в вызванных позитивных или негативных эмоциях ожидания. Правда, Маурер оставил без вни¬мания вопрос, какими иными способами, помимо описанных, стимул-реактивной теорией может приводиться в движение инструментальная реакция еще до того, как она начинает усиливаться или тормозиться эмоциями ожидания.
Положения этой и других концепций привлекательности и ожидания, а также пред¬ставления об их регуляции попытался синтезировать автор этой книги (Heckhausen, 1963b) в своей «базовой теории мотивации». Эта теория сформулирована без исполь¬зования понятий S—R. Центральным для нее является представление об эмоциональ¬но окрашенных «перепадах ожидания», которые мотивируютк поиску или избеганию.
Избыточность понятия «подкрепление реакции»
Мы уже затрагивали вопрос об избыточности постулата об определяющем привыч¬ку подкреплении. С тех пор как в конце 1920-х гг. против этого понятия выступил Толмен, а в связи с результатами экспериментов по латентному научению и изме¬нению привлекательности теория оперантного научения Халла столкнулась с не¬разрешимыми проблемами, теоретические подходы, как мы видели, все больше и оольше сводились к объяснению инструментального целенаправленного поведе¬ния с помощью ситуационных побуждений, в особенности связанной с ожидания¬ми мотивации привлекательностью (см.: Bolles, Moot, 1972). Эти теории отлича¬лись от подходов Левина и Толмена только одним. Если Левин и Толмен считали,
что мотивирующие ожидания имеют лишь когнитивную репрезентацию, то такие теоретики, как Сьюард, Шеффилд, Маурер, а также Логан (Logan, 1960), описыва¬ли промежуточные переменные в терминах S—R (на что, несомненно, провоциро¬вал детальный анализ экспериментальных данных). Классическое обусловливание в павловском смысле оказалось незаменимым при объяснении действий1, связан¬ных с ожиданием.
Инструментальное (оперантное) обусловливание, понимаемое Торнддйком и Хал-лом как образование с помощью подкрепления связи «раздражитель-реакция», под¬вергалось все большему сомнению. Закон эффекта из принципа научения превратил¬ся в принцип поведения. Теоретико-ассоциативный rG — Sp-механизм превратился в теоретико-когнитивный эквивалент мотивирующей ожидание привлекательности.
Более значимым по сравнению с постулированием в теоретических системах «механических» (теоретико-ассоциативных) или «когнитивных» связей оказалось нечто другое, а именно перелом в понимании явлений мотивации. Он может быть описан следующим образом: от единичного толчка к непрерывному движению. Ученые отказались от представления о том, что целенаправленное поведение ини¬циируется откуда-то извне общим по своей природе влечением, а само управление им полностью перепоручено фиксированным в результате редукции влечения свя¬зям S—R, которые в случае непригодности должны аннулироваться и постепенно вырабатываться вновь.
Теперь движущей силой целенаправленного поведения выступили ожидаемые целевые состояния, быстро и гибко запускающие инструментальные реакции, по¬скольку наступление определяется уже не сочетанием S—R, а ожидаемыми послед¬ствиями действия. Таким образом, ведущие исследователи научения и мотивации отказались от теории подкрепления инструментального поведения.
Анализ Уокером понятийного аппарата теории научения
Уокер (Walker, 1969) распределяет используемые в теории научения понятия по че¬тырем классам гипотетических конструктов: толчок (push), притяжение (pull), струк¬тура (sttveture) и соединение {glue). Класс конструктов «толчок» составляют такие понятия, как влечение, мотив, активация, напряжение и т. д., «притяжение» — привле¬кательность, валентность и т. д., «структура» — когнитивная организация, знание, сила привычки и т. д., и «соединение» — подкрепление (как гипотетический процесс, фор¬мирующий и укрепляющий связи S—R). Если же «подкрепление» означает событие, связанное с целевым состоянием, т. е. с удовлетворением потребности, то оно должно быть причислено наряду с понятиями «побуждение» и «валентность» к классу конст¬руктов «притяжение». Из четырех классов конструктов в зависимости от конкретных условий изменяются только три: «толчок» — соответственно продолжительности неудовлетворения потребности, «притяжение» — соответственно привлекательно-
Впрочем, это никак не означает, что классическое обусловливание действительно основывается на процессе подкрепления, т. е. на упрочении связи S—R, как ее трактовали приверженцы теории «сти¬мул—реакция* вполне в соответствии с происходившим при инструментальном обусловливании. Ведь возможно, что при классическом обусловливании происходит научение ожиданию цепи собы¬тий — сочетанию «стимул—последствия», вызывающему реакции, соответствующие характеру по¬требности и специфике вида (Rescorla, Solomon, 1967).
сти (притягательности) целевого объекта, «структура» — соответственно предшеству¬ющему опыту, т. е. числу попыток в эксперименте по научению. Подкрепление как «усилитель реакций» представляет собой гипотетический процесс, протекающий между двумя гипотетическими конструктами. «Притяжение», так сказать, выби¬рает «соединение», которое в «структуре» все крепче связывает реакцию с раздра¬жителем. Рисунок 5.15 поясняет эту взаимосвязь.
Насколько при объяснении поведения необходимо использование подкрепле¬ния как «соединения»? Для ответа на этот вопрос следует установить, меняется ли подкрепляемое поведение (в смысле удовлетворения потребности) больше, чем поведение неподкрепляемое, и если меняется, то нельзя ли найти этому удовле¬творительное объяснение с помощью конструктов трех других классов-; «толчка», «притяжения», «структуры»? Уокер показал, что изменение структуры (научение) всегда можно исчерпывающе объяснить с помощью трех конструктов и поэтому введение понятия подкрепления как «соединения» излишне. Так, исчезновение выученных реакций проще всего объяснить уменьшением привлекательности объекта. Притяжения больше нет. Реакции исчезают постепенно, поскольку сна¬чала должна исчезнуть привлекательность ассоциированных с первоначальным целевым объектом особенностей ситуации.
 
Рис. 5.15. Уокеровская схема конструктов теории научения, один из которых («соединение», «подкрепление») избыточен (Walker, 1969, р, 51)
Уокер приводит многочисленные доказательства ненужности конструкта «со¬единение». Наряду с данными по латентному научению и изменению привлекатель¬ности он также отмечает, что вопреки основному постулату теории подкрепления сила привычки при постоянном подкреплении не остается на достигнутом уровне, а уменьшается и, наконец, вообще сходит на нет. Частота реакций падает до нуля, хотя всякое появление правильной реакции по-прежнему подкрепляется. Уокер стремит¬ся продемонстрировать не только то, что «соединение» подкреплением до сих пор не доказано, но и то, что для демонстрации существования этого эффекта необходи¬мо было бы выделить значительно более сложные зависимые переменные.
Боллсовская когнитивная модель мотивации привлекательностью
Изучение проблемы мотивации Боллс (Bolles, 1967) начинал как представитель теории подкрепления, но затем (Bolles, 1972) предпочел основанную на теории привлекательности когнитивную модель. Он более не видел в подкреплении ни необходимого, ни достаточного условия инструментального научения. Согласно
Боллсу, то, чему научаются, есть не связи S—R, а два вида ожиданий. Первый от¬носится к сочетанию внешних ситуационных условий и их следствий (5—5*, соче¬тание «стимул—последствия»); второй — к сочетанию «собственных действий и их последствий» (R—S*, сочетание «действие—следствия»). Отказ от понятия под¬крепления позволил заняться изучением обоих видов ожиданий.
Поскольку подобные взгляды, будучи ориентированными в исследовании на¬учения на теорию S—R, в рамках психологии мотивации ближе всего подошли к когнитивным теориям и уже не просто конвергировали, а почти совпадали с ними, боллсовскую модель объяснения поведения стоит рассмотреть подробнее. При обсуждении понятия «подкрепление» мы должны (как и при критическом анали¬зе идей Уокера) различать два его значения: подкрепление как создаваемое экспе¬риментатором событие и подкрепление как процесс (функция) образования при¬вычки; в дальнейшем последнее будет называться механизмом подкрепления.
Подкрепляющие события часто позволяют узнать, какой вид научения соответ¬ствует постулированному механизму подкрепления. Однако в ходе исследований накапливалось все больше наблюдений, когда ничего подобного не происходило. Или подкрепляющие события не приводили к научению, или же научение проис¬ходило значительно быстрее, чем оно могло бы происходить на основе механизма подкрепления. Рассмотрим коротко некоторые из приведенных Боллсом данных. О случаях, в которых подкрепление не дает эффекта научения, писали, например, К. и М. Бреланды (К. Breland, M. Breland, 1961), называя их «дурным поведением
животных»1.
Например, енота обучали приносить и бросать деревянную монету в свинью-копилку. Выученное поведение, однако, изменялось, если нужно было бросить две монеты. К ситуации примешивалось сходное поведение, характерное для действий по отыскиванию пищи. Енот тер монеты друг о друга, бросал их в копилку, а потом снова вынимал. Подобное поведение являлось преобладающим, и дрессировщикам пришлось в конце концов отказаться от продолжения эксперимента2.
Примером научения, происходящего слишком быстро, чтобы его можно было объяснить механизмом подкрепления, является так называемое самоформирование поведения. В программу обучения американских студентов-психологов входит экс¬перимент по научению голубей в скиннеровском ящике. Голубь для получения кор¬ма должен научиться клевать маленькую шайбу. Это происходит обычно через 1 ч, если постепенное приближение поведения к нужной реакции вознаграждается кор¬мом. Более поздние исследования показали, что усилия экспериментатора по под¬креплению не столь уж обязательны. Достаточно с самого начала установить авто¬мат подачи корма на желаемую реакцию клевания независимо от того, что именно
Бреланды были учениками Скиннера и пытались использовать закономерности оперантного пове¬дения в цирковой дрессуре. При этом у различных видов животных наблюдались не совсем обыч¬ные проблемы при научении и ошибки при выполнении трюков.
'¦ Здесь, впрочем, сказываются границы, которые устанавливают для операционального обусловли¬вания видоспецифичные способы поведения. В ситуации обычного лабораторного эксперимента по научению, когда без внимания оставляется экологическая сторона поведения, эти границы до сих пор недостаточно учитываются. Именно этот аспект эоопсихологических исследований научения прежде всего критикуется этологами.
делает в данный момент голубь, который может то подходить, то удаляться от шай¬бы (Brown, Jenkins, 1968). Поскольку клевание, в особенности оптически выделя¬ющихся предметов, является видоспецифическим образцом поведения и эта реак¬ция имеет большую вероятность появления, постепенное возрастание частоты по¬ощряемых клеваний можно еще объяснить в рамках теории подкрепления. Однако это объяснение утрачивает силу, если, как в экспериментах Д. Вильямса и Г. Виль-ямса (D. К. Williams, H. Wiljiams, 1969), применить процедуру обратного подкреп¬ления. В этих экспериментах корм давался в случайном порядке, но никогда не давался при осуществлении голубем нужной реакции клевания. Тем не менее ча¬стота непоощряемых, т. е. неподкреплявшихся, реакций клевания возрастала. Экс¬периментальное животное, когда оно ждет корма, реагирует, как всякое животное его вида, проявляя входящие в его поведенческий репертуар потребностно-специ-фические реакции.
Подобные данные были получены в результате исследований научения избе¬ганию. При некоторых нужных экспериментатору реакциях события подкрепля¬ющего характера имеют желательный эффект для научения, при других — не име¬ют. Подкрепление действенно в тех случаях, когда желаемое (поощряемое) экспе-риментатором поведение избегания совпадает с видоспецифичными реакциями. Таким образом, события, происходящие в эксперименте по научению, можно представить следующим образом. Приведенное в состояние потребности живот¬ное, научившись ожидать корма или электроразряда, демонстрирует предназна¬ченное для таких случаев видоспецифичное поведение. Если существует два воз¬можных типа реакции, например бегство и замирание при появлении опасности, то экспериментатору достаточно штрафовать нежелаемый тип реакции (т. е. не выключать ток), чтобы запустить желательное поведение избегания. Невидоспе-цифичные реакции избегания, например нажимание на рычаг у крысы, обуслов-ливаются значительно труднее и, скорее всего, осуществляются лишь после того, как крыса сначала замирает вблизи рычага (что является видоспецифическим по¬ведением).
В рамках теории привлекательности легко объяснить данные, противоречащие теории подкрепления, и данные, с ней согласующиеся. Мы уже подробно рассмот¬рели, каким образом это делается. Остановимся лишь на трех положениях, выдви¬нутых в связи с этим в теории 5—R. Во-первых, привлекательные объекты облада¬ют функцией мотивирования, К усиливает имеющиеся привычки. Во-вторых, ак¬тивирующий процесс мотивации привлекательностью основывается на частичных антиципирующих целевых реакциях, порождающих аффективное состояние раз¬дражения. Введение зависимого, играющего роль посредника гс — 5с-механизма позволяет применить комплекс законов научения, которые были получены в ис-следованиях, построенных на основе теории S—R. В-третьих, ассоциативные про¬цессы осуществляются по образцу классического, а не инструментального обуслов¬ливания. (Конечно, здесь следует иметь в виду, что и при инструментально под¬крепляемом научении, и при классическом обусловливании мы должны различать поддающиеся измерению события и гипостазированные процессы. Вопрос о том, укрепляется ли при этом связь S—R, или образуется ожидание последствий сти¬мула типа 5j— 52, остается открытым.)
Боллс пересмотрел эти положения в когнитивном духе. На вопрос том, что же является результатом научения, он ответил определенно: не сочетания 5 и R, а свя¬зи 5—5* и R—S*, принимающие форму ожиданий. Боллс сформулировал пять за¬конов.
Первые два описывают научение. В них определяются оба вида ожиданий, состав¬ляющих содержание научения. Первый закон научения по Боллсу гласит: научение состоит в образовании ожидания новых связей между событиями в мире. Происхо¬дит научение вновь возникающим упорядоченным последовательностям событий, т. е. сочетанию стимулов и их последствий. Стимул предсказывает значимое для животного событие — удовлетворяющий потребность или угрожающий, способный причинить вред объект. Этот вид ожидания Боллс обозначил как S—S*.
Живые существа, конечно, в состоянии проследить поддающееся предсказанию отношение следования не только событий в окружающем мире, но и собственных действий и их последствий. Ожидания второго типа подчиняются второму зако¬ну научения и обозначаются как R—5*-ожидания. Они проявляются в многообраз¬ных феноменах инструментального научения: S—S*- и R—5*-ожидания соответ¬ствуют тому, что Толмен обозначал как SR—5-ожидания. Нужно, однако, различать оба вида ожиданий, поскольку в ситуации нового научения одно из них может ока¬заться сформированным (выучено раньше или врождено, см. ниже закон предше¬ствующего опыта).
В третьем законе, законе выполнения, речь идет о способах связи и поведен¬ческих функциях обоих видов ожиданий, когда и то и другое ожидания выучены. В качестве модели, объясняющей эту связь, служит простое логическое умозаклю¬чение (силлогизм): если существуют S—S* и R—5*, то я могу достичь 5*, как только при наличии 5 осуществлю R. Специального экспериментального анализа заслу¬живает вопрос о степени дифференцированности и сложности, до которой могут довести силлогистические связи различные виды живых существ (или отдельные особи). Во всяком случае, запуск поведения и управление им, как показывают дан¬ные по латентному научению, основаны на более сложных процессах, чем простые сочетания S—R. В когнитивной теории за основу поведения берутся более слож¬ные процессы. Толмен, например, объяснял целенаправленность выполняющихся действий при помощи такого образа, как считывание «когнитивной карты».
Четвертый закон — закон предшествующего опыта — рассматривает те врож¬денные или выученные ранее ожидания обоих видов, которые живое существо при¬вносит в новую ситуацию и которые могут в ней преобладать. Этот закон объясня¬ет отсутствие в некоторых случаях эффекта осуществляемого экспериментатором подкрепления, например в случае с енотом Бреландов, когда видовые способы отыскания пищи так и не были преодолены. Предшествующий опыт устанавлива¬ет для каждого вида свои границы научения. У млекопитающих, например у крыс, эти границы обнаруживаются очень скоро в виде вторжения видоспецифических реакций при отсрочивании подкрепления.
И наконец, пятый закон Боллс сформулировал как закон мотивации: «Вероят¬ность реакции возрастает (а) с увеличением силы 5—5*-ожидания; (б) силы R— 5*-ожидания; (в) ценности 5*» (Bolles, 1972, р. 405). Мотивационный компонент всех трех детерминантов заключен в 5*, значимом, но еще не достигнутом целевом
состоянии (или если S* представляет угрозу, в состоянии, которое, если оно насту¬пило, должно быть изменено, а если только может наступить, его следует избе¬жать). S* как ценность целевого события эквивалентна левиновской валентности и толменовской нужности цели. S* зависит от состояния потребности, что соответ¬ствует D у Халла и Г у Левина. S—5*-ожидания того, что ситуация приведет к целе¬вым объектам или событиям, представляет собой эквивалент левиновской струк¬туры жизненного пространртва и халловской К. R—S* направляет поведение, если S—S* дано, у Левина это соответствует избранному способу действия, у Тол мена — ожиданию соотношения средств и целей, у Халла — понимаемой чисто ассоциатив¬но привычке.
Сила или вероятность наступления того или иного действия в модели Боллса определяется мультипликативной связью всех трех детерминантов. Как мы уви¬дим, концепцию Боллса безоговорочно следует отнести к классу теорий «ожидаемой ценности», даже если она и возникла в рамках других исследовательских направлений (см. об этом ниже). Новым в ней является введение двух детерминантов: 5—5*-и R—5*-озиШаний. Они различаются по тому, наступает ли представляющее ценность целевое событие само (S—S*), или для этого необходимы действия субъекта (R—S*) и какова вероятность того или иного развития событий. Мы еще увидим (глава 13), что это различие становится основополагающим при приписывании причины (ка¬узальной атрибуции) эффектам действия. Приписывание причин решающим обра¬зом влияет на феномены мотивации (см. главу 13).
Что же происходит с сочетаниями S—R, разве они уже не играют никакой роли? По мнению Боллса, они сохраняют свое значение в двух случаях: 1) во врожден¬ных образцах действия, инстинктах в этологическом смысле; 2) в выученном по¬ведении, когда речь идет об автоматизированных привычках выполнения и о на¬выках. В заключение остается сказать, что модель Боллса во многих отношениях еще нуждается в доработке. Связи между теоретическими конструктами подлежат уточнению, в первую очередь следует уточнить условия соответствия S—S* и R—S*. Теоретические конструкты нуждаются в операциональном определении. Только их количественная заданность сделает возможным экспериментальное подтвержде¬ние предсказаний.
Квазифизиологическая модель мотивации привлекательностью Биндры
Биндра (Bindra, 1974,1969) разработал модель, во многом схожую с моделью Болл¬са. Он также отверг постулат теории S—R о подкреплении реакций. Аргументируя свою точку зрения, он указывает на то, что научение может происходить и тогда, когда осуществление реакций невозможно. Эксперимент, доказывавший это, за¬ключался в следующем. Животные видят привлекательный объект, но не могут на него реагировать, находясь под действием кураре (кураре — яд органического про¬исхождения, который временно блокирует нервно-мышечную передачу). Как толь¬ко действие яда прекращается, в научении этих животных происходит значитель¬ный скачок (см.: Taub, Bergman, 1968). Серьезный удар по постулату подкрепления реакции нанесло также интенсивно исследуемое в 70-е гг. научение через подража¬ние. Достаточно простого наблюдения за образцом, чтобы сразу овладеть совер-
шенно новым способом поведения; естественно, что наблюдающий при этом не получает никакого подкрепления (см.: Bandura, 1971a).
В модели Биндры R—5*-ожидания не предусматриваются, так как он считает их сводимыми к ожиданиям типа S—S*, поскольку «вырабатываемая специфиче¬ская форма реакции представляет собой спонтанную конструкцию, образуемую из наличного состояния мотивации и пространственно-временного распределения различных дистальных и контактных стимулов, указывающих на привлекательный характер ситуации» (Bindra, 1974, р. 199). Эти реакции напоминают локомоцию в жизненном пространстве, которая, по Левину, свободно следует конкретным си¬лам и предоставляемым полем возможностям действия. Боллс (Bolles, 1972, р. 406) сомневался в правомерности отрицания существования особых R—5*-ожиданиЙ, поскольку в таком случае осуществляемые реакции оказались бы слишком сильно связанными с поведенческим репертуаром данного состояния мотивации, а это не согласуется с гибкостью поведения многих млекопитающих, и тем более человека. За исключением этого расхождения, основные позиции обоих авторов очень близ¬ки, но модель Биндры во многих отношениях разработана более детально, к тому же с привлечением физиологических данных.
 
Рис. 5.16. Модель процесса мотивации и его влияния на три различных вида реакций (Биндра). В качестве примера взято ^обусловливаемое поведение (поиск корма}
По мнению Биндры, мотивация детерминируется не состоянием потребности организма или требованиями внешних раздражителей, а взаимодействием обоих факторов, определяющих центральное состояние мотива, как его обозначил еще Морган (Morgan, 1943). Во временном отношении управление осуществляется привлекательными объектами окружения. Они возбуждают центральное состоя¬ние мотива в той мере, в какой уже имеется готовность к этому (например, с ними согласуются проприоцептивные указательные раздражители или же вообще нет никакой готовности центрального состояния мотива), Центральное состояние мотива оказывает в первую очередь общее активирующее и стимулирующее воз-
действие на все способствующие поисковому (или уклоняющемуся) поведению сенсомоторные функции. Оно одновременно влияет на автономные телесные функ¬ции (такие, как выделение слюны при поиске еды) и усиливает репрезентацию при-влекательного объекта среди центральных репрезентаций (в мозге) других объектов, как фигуру на фоне. Таким образом, речь идет о взаимном усилении выраженности центральной когнитивной репрезентацией целевого объекта и центрального состо¬яния мотива.         ,                                                                                                                                       <¦
Изменение поведения (научение) происходит при центральной репрезентации сочетаемости ситуационных стимулов и стимулов привлекательности. Нейтральные до тех пор ситуационные стимулы превращаются в сигналы, обусловливающие при¬влекательность. Рисунок 5.16 дает представление об этой модели. Стрелки обозна¬чают переход от доступных наблюдению событий к недоступным наблюдению (гипотетическим) процессам; заканчивающиеся развилкой линии представляют процессы, происходящие между гипотетическими переменными. Биндра различает три вида реакций; инструментальные (поиск и избегание), консумматорные (все, что делается в контакте с целевым объектом) и регуляторные (организмические реак¬ции, такие как секреция желез). С помощью своей модели Биндра смог объяснить ряд феноменов, не поддающихся интерпретации в теории подкрепляемого научения.
Теории «ожидаемой ценности»
Все последующие теории мотивации в основном строились по типу так называе¬мых теорий «ожидаемой ценности». Следует отметить, что и независимо развивав¬шиеся теоретические положения совпадают с данным типом теорий. Это отмечал еще Физер (Feather, 1959a, b; см. также обзор: Wahba, House, 1947 и Feather, 1982). Прежде чем будут рассмотрены наиболее важные теоретические положения, крат¬ко напомним историю вопроса.
Впервые понятие «ожидаемой ценности» появилось в теориях Левина и Тол-мена. Оба исследователя с самого начала вполне однозначно определили перемен¬ную «ценность» как центральную для всякой мотивационной теории привлека-тельности: Левин — понятием «валентность», а Толмен — понятием «нужность» цели. Переменная «ожидание» в теории Толмена появилась раньше, чем у Левина. Толмен ввел понятие «ожидание» {expectancy) как выученное знание о соотноше-нии средств и цели. Позднее из него выросла развернутая формулировка теории «ожидаемой ценности» в виде матриц—убеждений—ценностей (belief-value-matrix). У Левина переменная «ожидание» сначала была связана со структурированием областей окружения, т. е. содержалась в восприятии избираемого, ведущего к це¬левой области способа осуществления действия, и только позднее при анализе формирования уровня притязаний (Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944) вероят¬ность достижения цели как особый конструкт была обозначена понятием «потенци¬ал». Совместно с валентностью вероятность (потенциал) достижения цели определя¬ет «действующую силу», а при формировании уровня притязаний — «результирую-щую валентность», т. е. ту задачу, которая выбирается для выполнения. Теория результирующей валентности — это одна из тех теорий «ожидаемой ценности», к рассмотрению которых мы сейчас обратимся.
В традиции теоретико-ассоциативного исследования научения, казалось бы, не было места для таких «менталистских» конструктов, как «ценность» или «ожида¬ние». И все же их функциональные эквиваленты можно различить и под покровом понятий теории S—R. Переменная «ценность» связывается с результатом подкреп¬ления редукцией влечения (D), а позднее и с переменной «привлекательность» К. Для объяснения того, как целевые объекты могут оказывать действие привлечения (К), сторонники теории S—R воспользовались ранее постулированным Халлом rG—5с-механизмом, частичной антиципирующей реакцией, В предвосхищении це¬левого объекта $с содержится переменная «ценность». Одновременно r(~s -меха¬низм благодаря ассоциативной связи включает переменные ожидания: ведь обрат¬ная связь определенной реакции гс ассоциирована с репрезентацией ($ ) наступа¬ющего целевого события (SG).
Хотя в русле теорий Толмена или Левина следовало рассматривать г —s .-меха¬низм как гипотетический конструкт для «менталистского» процесса ожидания, Халл, а также Спенс и Шеффилд отказались от такой трактовки. Привычка (<Лр) пока оставалась единственным структурным компонентом, направляющим поведе¬ние, но ее одной было недостаточно для объяснения феноменов латентного науче¬ния и смены привлекательности, легко интерпретировавшихся с помощью толме-новского понятия «ожидание». После того как были введены такие понятия, как sc—гс-механизм и привлекательность К, они, будучи эквивалентами понятия ожи¬дания, смогли заполнить пробел в теории S—R. Для привлекательности действенно все, что связано с D. Влияние активации неспецифично. Согласно Спенсу, оно с оди¬наковой силой передается всем в данный момент активировавшимся привычкам, при этом активируются привычки, непосредственно связанные с целевой реакцией.
Шеффилд в своей теорией индукции влечения сделал еще шаг вперед. На пути к цели после некоторого научения заранее осуществляются частичные целевые реакции. Они-то и ведут к неспецифическому возбуждению. Тем самым активи¬зируется реализация доминирующей в данный момент привычки. Поскольку пред¬шествующее научение делает доминантными правильные, т. е. ведущие к цели, привычки, то в критические моменты в поведенческой последовательности благо¬даря усилению возбуждения из всех возможных реакций выделяется и осуществ¬ляется правильная реакция. Активирующее влияние частичной целевой реакции, как было и у Спенса, неспецифично, т. е. сводится к возбуждению только наиболее важных реакций. Вот почему К, по Шеффилду, осуществляет свою функцию на¬правления поведения опосредованно.
Наконец, Маурер, введя эмоции ожидания как направляющие поведение пере¬менные, полностью преодолел бихевиористское небрежение конструктом «ожида¬ние». Ближе всех подошел к когнитивной теории Боллс, связавший с соотнесен¬ной с целью переменной «ценность» (5*) два вида ожиданий сочетаний «ситуа¬ция-следствия» (5—5*) и «действие-следствия» (R—5*). Тем самым разработка проблемы «ожидаемой ценности» в рамках теории 5—R приобрела когнитивный характер, не уступая когнитивным теориям Левина (Lewin, 1938) и Толмена (Tolman, 1959) и даже превосходя их в отношении строгости понятий.
Класс теорий «ожидаемой ценности» объединяет различные теоретические тра¬диции. У каждой из них своя сфера интересов; будь то изначально постулирован-
1ая значимость определенных ситуаций, или объяснение поведения в условиях тринятия решения, или учет интенсивности и продолжительности усилий. Эти геории будут изложены в такой последовательности: теория принятия решений, геория результирующей валентности, модель выбора риска (Аткинсон), теория социального научения Роттера и теория инструменталыюсти.
Теория принятия решений
Истоки этой теории восходят к исследованиям Блеза Паскаля (1623-1662). Наво-ipoc некоего шевалье де Мере о наилучшей тактике азартной игры Паскаль ответил, 1то надо решаться на ту игру, в которой будет максимальным произведение возмож-юго денежного выигрыша на вероятность этого выигрыша. Позднее проблема целе-:ообразного решения приобрела особую значимость в экономике, например в во-чросах покупки (траты денег) или отказа от покупки (сохранения денег) (см.: Edwards, 1954). Ценность объекта рассматривалась при этом с гедонистической точки фения, как имеющая последствием удовольствие или неудовольствие, и обознача¬лась как полезность. Считалось, что зависимость полезности товара от его количе-;тва выражается отрицательной монотонно возрастающей функцией, а при установ¬ленных ценах можно так учесть решения потребителя, чтобы добиться максимально¬го сбыта. В этой теории потребитель рассматривался как «экономист», т. е. как человек, который а) исчерпывающе информирован, б) способен к различению боль¬шого числа альтернатив, в) поступает рационально.
Однако постепенно стало ясно, что в сфере хозяйствования решения нередко принимаются в условиях частичной неизвестности возможных последствий, при¬чем эти решения в определенной степени сходны с решениями, принимаемыми в ходе азартных игр. Именно для этих случаев еще в XVII в. Паскаль предложил шевалье де Мере свой рецепт: среди возможных вариантов выигрыша следует пред¬почесть вариант с максимальным произведением ценности выигрыша на его веро¬ятность. Эта величина получила название «ожидаемой ценности». Однако вряд ли реальное поведение при совершении покупки или в азартной игре определяется подобными математическими расчетами. Давид Бернулли в 1738 г. предложил взять за основу не ожидаемую объективную, а субъективную ценность; последняя была названа им ожидаемой полезностью.
Бернулли пытался ответить на вопрос о том, почему люди в среднем не склон¬ны идти на риск, когда вместо гарантированного получения небольшой суммы они могут выиграть, соответственно с меньшей вероятностью, крупную сумму денег, даже если математическое ожидание выигрыша (т. е. произведение ценности на вероятность) является в обоих случаях идентичным; и почему эта несклонность к риску ослабевает по мере роста богатства. Бернулли видел ответ в том, что субъек¬тивная ценность является не линейной, а вогнутой функцией от количества денег, иначе говоря, в том, что различие в ценности между 10 и 20 марками больше, чем между 110 и 120 марками.
Исходя из этого, фон Нойман и Моргенштерн в 1944 г. создали дескриптивную модель поведения, с помощью которой исходя из субъективных предпочтений можно было определить функцию полезности для данного индивида. После этого
можно среди альтернативных сочетаний полезности и вероятности события вы¬брать индифферентные варианты (например, для кого-то равноценными являют¬ся возможности выбора: либо получить 12 марок, либо с 50%-ной вероятностью — 20 марок, либо совсем ничего не получить, т. е. для этого индивида сумма в 12 ма¬рок имеет половину ожидаемой полезности 20 марок).
Эта выработанная в теории решений модель поведения с индивидуально опре¬деляемой функцией полезности инициировала многочисленные исследования (Edwards, 1962). Но превращение этой модели в «психологическую», т. е, способную предсказать реальное поведение, оказалось связанным со значительными трудностя¬ми. Помимо различий между объективной и субъективной полезностью существу¬ют различия между объективной и субъективной вероятностью. Например, погра¬ничные области вероятностных шкал систематически искажаются. Наблюдается тенденция к переоценке относительно высоких вероятностей и недооценке относи¬тельно низких (см. рис. 5.17). Чтобы указать на субъективный характер вероятности и полезности, говорят о субъективно ожидаемой полезности (СОП).
Однако, даже если за основу берутся субъективные, а не объективные данные по вероятности и полезности, выбор вариантов с одинаковой субъективно ожида¬емой полезностью свидетельствует о явном предпочтении определенных областей вероятности. Если нужно, например, сделать выбор между вариантами, в которых возрастающая выгода так сочетается с уменьшающейся вероятностью, что ожида-емая полезность всех вариантов оказывается одинаковой по величине, то предпо¬читается 50%-ная вероятность. При негативной полезности, скажем, когда деньги обязательно будут потеряны, имеет место другая закономерность. Здесь обнаружи¬вается тенденция к выбору наименьших вероятностей, которые связаны с макси¬мальной возможностью проигрыша.
В этих случаях мы явно имеем дело с психофизическими закономерностями принятия решения в условиях риска, исследовавшимися в серии работ Канемана и Тверски (см.: Kahneman, Tversky, 1984). Авторы обнаружили, что при определе¬нии ценности (или, говоря языком психологии мотивации, привлекательности) люди по-разному относятся к выигрышам и потерям. Так, одна и та же сумма де¬нег, если человек теряет ее, обладает большей негативной, чем позитивной ценно¬стью в том случае, когда человек ее выигрывает. Иначе говоря, ценностная функ¬ция является в области потерь более крутой, чем в области выигрышей. Поэтому мы можем говорить об избегании потери в тех случаях, когда друг другу противо¬стоят одинаковые по величине выигрыши и потери с одинаковой вероятностью наступления.
Эта не связанная с рациональной оценкой предубежденность не противоречит двум другим тенденциям, в силу которых в области выигрыша человек в большей степени избегает риска, а в области потерь в большей степени стремится к нему. Обе эти тенденции вытекают из 5-образной ценностной функции, являющейся вогнутой в области выигрыша и выпуклой в области потери. В первом случае это означает, что если человек может выбирать между меньшим, но более надежным выигрышем и менее вероятным, но более крупным выигрышем (математические ожидания которых равны), то человек опасается выбирать рискованный вариант большего выигрыша. Во втором же случае мы видим, что если человек должен
выбирать между вероятным проигрышем и большим проигрышем с соответствен¬но меньшей вероятностью (так что математические ожидания вновь совпадают), то человек предпочитает риск более значительного проигрыша. Поскольку во мно¬гих случаях принятия решения риск можно описывать как с позитивной, так и с нега¬тивной точки зрения, т. е. как с точки зрения возможностей выигрыша, так и с точ¬ки зрения возможных потерь, то нередко лишь с помощью прямого вопроса мы можем определить, какую из альтернатив человек выбрал. В первом случае (выиг¬рыш) склонность выбирать более рискованный вариант уменьшается, во втором (потеря) — увеличивается.
Но и в том случае, когда мы не долж'ны принимать в расчет риски, связанные с разными вероятностями, позитивная и негативная ценность выбора может изменять¬ся в зависимости от разных способов рассмотрения одной и той же ситуации. На¬пример, если негативное последствие определенного решения человек рассматрива¬ет как неизбежную цену этого решения, то его негативная ценность будет меньше, чем когда человек воспринимает это последствие в качестве потери. С другой сторо¬ны, позитивные последствия могут обесцениваться, если кто-то другой смог добить¬ся еще более благоприятных результатов. Все эти закономерности до сих пор не на¬шли своего отражения в мотивационно-психологических исследованиях.
Существует еще целый ряд проблем. По-видимому, вероятность и полезность не просто мультипликативно связаны друг с другом, т. е. вероятность приобрести и вероятность потерять что-то — не просто взаимно обратные величины, они име¬ют различный вес. Кроме того, кажущаяся вероятность события зависит от степе¬ни его желательности и, наоборот, желательность события — от его вероятности. Что касается первого вида взаимовлияния вероятности и желательности события, то Ирвин (Irwin, 1953) установил большую субъективную вероятность позитивно¬го события, чем негативного. Он предлагал студентам достать одну карточку из стопочек по 10 карточек, содержавших соответственно одну, три, пять или девять маркированных карточек. За доставание в первых двух сериях попыток маркиро¬ванной карточки Ирвин ставил «+», а в двух последующих — «-». В контрольной группе это событие оставалось нейтральным, т. е. не давало ни «+», ни «-». Перед каждой попыткой испытуемому сообщали содержавшееся в пачке количество мар¬кированных карточек, и он должен был оценить вероятность вытягивания такой карточки. На рис. 5.17 представлено распределение таких оценок для желательно¬го («+*¦), нежелательного («-») и нейтрального событий в зависимости от объек¬тивной вероятности, определяемой числом имеющихся маркированных карточек. При всех значениях объективной вероятности вероятность наступления желатель¬ного события переоценивалась в сравнении с вероятностью нежелательного, а ве¬роятность нейтральных событий занимала промежуточное положение (кроме того, систематически переоценивалась относительно высокая вероятность и недооцени¬валась относительно низкая).
Вместе с тем вероятность наступления события может влиять на его желатель¬ность. Правда, это касается, как мы сейчас увидим, событий, относимых к дости¬жениям. Чем невероятнее достижение успеха, т. е. чем труднее задача, тем выше оценивается этот успех. Все перечисленные трудности в предсказании поведения на основе формальных моделей принятия решения не преодолеваются и осталь¬ными теориями «ожидаемой ценности».
 
0.1        0,3        0,5       0,7       0,9 1,0 ОБЪЕКТИВНАЯ ВЕРОЯТНОСТЬ
Рис. 5.17. Распределение в процентах предсказаний появления желательных (Ж), нежелательных (П) и нейтральных (Н) событий в зависимости от объективной вероятности их наступления (Irwin, 1953, р. 331)
Уровень притязаний и теория результирующей валентности
Чтобы объяснить выбор испытуемыми степени сложности задачи в так называе¬мых экспериментах по формированию уровня притязаний, Сибилла Эскалона (Escalona, 1940) и Леон Фестингер (Festinger, 1942b) разработали теорию резуль-тирующей валентности. В совместной работе Левина, Дембо, Фестингера и Сирса (Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944) эта теория получила дальнейшее развитие.
В работе ученика Левина Фрица Хоппе, посвященной «успеху и неудаче» (Норре, 1930), понятие уровня притязаний заняло важное место в исследовании мотивации и со временем проникло в обиходный язык. Под этим понятием в исследовании мотивации подразумевается, во-первых, многообразно варьировавшаяся и весьма плодотворная экспериментальная парадигма, а во-вторых, гипотетический конст¬рукт, служащий в теории мотивации для объяснения индивидуальных различий поведения в ситуации достижения. В последнем случае уровень притязаний озна¬чает свойство индивида, играющее решающую роль в самооценке имеющихся спо¬собностей и достигнутых результатов. В главе 8 мы более подробно остановимся на этом понятии.
В качестве экспериментальной парадигмы уровень притязаний означает:
«...сообщаемую экспериментатором испытуемому целевую установку по отношению к уже известной, более или менее освоенной и снова решаемой задаче, причем сама эта установка (цель) внутренне принимается испытуемым* (Heckhausen, 1955, р. 119).
Обычно перед испытуемым ставится определенная задача, которая может быть решена им более или менее успешно и быстро, или различные задачи одного и того же типа, но разной степени сложности. После того как испытуемый получил пер¬вое представление о степени достижимости стоящих перед ним целей, он перед каждой очередной попыткой должен выбрать цель следующего действия и сооб¬щить ее экспериментатору. Так выстраивается представленная на рис. 5.18 после-довательность событий.
 
Рис. 5.18. Последовательность событии в эксперименте по формированию уровня притязании (Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944, p. 334)
Прежде всего Хоппе решил выяснить, отчего зависит переживание достигну¬того результата как успеха или неудачи, поскольку то же самое достижение для )дного испытуемого может означать успех, а для другого — неудачу. Как показы-1ают результаты исследований, переживание успеха или неудачи зависит не про¬сто от степени объективной трудности задачи, с которой справился испытуемый, i и от выработанного уровня притязаний. Если новый результат достигает или пре-шшает этот уровень, появляется ощущение успеха, если не достигает — неудачи. К.ак видно из рис. 5.18, реакция самооценки определяется так называемым отклоне¬нием от достигнутой цели, т. е. позитивной или негативной разницей между выра-Зотанным уровнем притязания и очередным достижением. Успех и неудача непо-;редственно отражаются на уровне притязаний следующего выполнения задачи. После успеха уровень притязаний, как правило, повышается, а после неудачи — :нижается, но не наоборот (так называемая «закономерность сдвига»). Как сви-детельствуют приведенные в табл. 5.2 данные исследований Маргариты Юкнат Jucknat, 1938), сдвиг уровня притязаний вверх или вниз зависит от интенсивно-:ти пережитого успеха или неудачи.
Таблица 5.2
Частота (в процентах) сдвига уровня притязаний вверх или вниз в зависимости от интенсивности пережитого успеха или неудачи (Jucknat, 1938, р. 99)
Сдвиг После успеха   После неудачи  
 УН У! У Н HI HI!
Вверх 96 80 55 22 19 12
Вниз 4 20 45 78 81 88
Обозначения: УИ — очень большой успех; У1 — большой успех; У — обычный успех; Н!! — очень серьезная неудача; Н! — явная неудача; Н — обычная неудача.
Переживания успеха и неудачи в основном связаны с задачами средней степе¬ни трудности. Удача в очень легких и неудача в очень трудных заданиях не сказы¬ваются на самооценке. Вместе с тем чем больше степень трудности решенной зада-
чи превышает наличный уровень достижений, тем сильнее переживается успех и чем ниже достигнутое по сравнению с уровнем притязаний, тем сильнее ощущает¬ся неудача. Эта асимметрия в эмоциональных последствиях самооценки сочетает¬ся с тенденцией к возрастанию уровня притязаний при постепенном росте уровня достижений в повторном выполнении заданий. Успех при этом всегда пережива¬ется одинаково независимо от возрастания уровня достижений относительно ис¬ходного уровня притязаний.
Решающим является отклонение от цели — разница между последним достижени¬ем и базирующимся на нем уровнем притязаний для очередной попытки (см. рис. 5.18). Разница эта для каждого индивида до известной степени сохраняет постоянство во времени. Она может быть позитивной или негативной, т. е. уровень притязаний все¬гда или несколько (иногда значительно) выше уже имеющегося уровня достижений, или несколько (значительно) ниже. После явного улучшения достижений обычно наблюдается сравнительно большая готовность повышать уровень притязаний, чем при ухудшении достижений — его понижать. (Эта закономерность видна и в приве¬денных в табл. 5.2 данных Юкнат по сильно выраженным успехам и неудачам.) Для объяснения тенденции повышения уровня притязаний Хоппе ввел понятие «Я-уро-вень». Оно означает стремление удерживать самосознание на возможно более высо¬ком уровне с помощью высокого личного стандарта достижений. Позднее это поня¬тие превратилось в понятие мотива достижения, определяемое как «стремление повышать свои способности и умения или поддерживать их на возможно более вы¬соком уровне в тех видах деятельности, по отношению к которым достижения счи-таются обязательными, так что их выполнение может либо удаться, либо не удать¬ся» (Heckhausen, 1965a, р. 604).
Помимо выявления и объяснения индивидуальных различий в целевых откло¬нениях (со временем они стали важнейшими критериями в исследовании мотива¬ции достижения, см. главу 8) в исследовании уровня притязаний учитывалось мно¬жество интраиндивидуальных переменных, увеличивающих или уменьшающих это отклонение по сравнению с нормой. Было установлено, что если задаче прида¬ется большая личностная значимость, то уровень притязаний имеет тенденцию к повышению, т. е. позитивные отклонения увеличиваются, а негативные уменьша¬ются (Frank, 1935; Ferguson, 1962). Подобные явления имеют место в тех случаях, когда выбранная цель в какой-то степени нереальна, т. е. испытуемые руководству¬ются скорее желаниями, чем реалистическими ожиданиями (Festinger, 1942a). Введение при формировании личностного уровня притязаний стандарта достиже¬ний референтной социальной группы может привести к конфликту между инди¬видуальными и социальными нормами (между собственным и чужим стандартом достижений) и тем самым оказать влияние на уровень притязаний субъекта (Heck-hausen, 1969, р.158 и далее). Одно только присутствие, авторитет и поведение экс¬периментатора и наличие зрителей уже влияют на испытуемого. При этом может произойти расщепление уровня притязаний на социально данный и лично приня¬тый. (Обзор результатов исследований уровня притязаний дали Левин и его со¬трудники: Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944; а также Хекхаузен: Heckhausen, 1965a, p. 647-658.)
Ожидание успеха и валентность
Сформулированная в начале 1940-х гг. теория результирующей валентности (Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944) помимо уже изложенных общих тенденций должна эыла объяснить причины наблюдаемого в каждом конкретном случае сдвига уров¬ня притязаний. Формирование уровня притязаний рассматривается как осуществ¬ляемый с элементом риска выбор между различными по трудности задачами од¬ного типа или различными достижениями при решении одной и той же задачи. В любом случае, речь идет об альтернативах разных степеней сложности. Каждая из этих степеней сложности обладает позитивной валентностью в случае успеха и негативной — при неудаче. Как мы видели, позитивная валентность успеха возра¬стает с увеличением степени сложности лишь до некоторой верхней границы, по другую сторону которой успех уже не может быть достигнут даже при максималь¬ной мобилизации собственных возможностей (например, даже олимпийский чем¬пион не в состоянии превзойти на секунду результат 10 с в беге на 100 м). Наобо¬рот, негативная валентность неудачи возрастает с уменьшением степени сложно¬сти задачи. Неудача тем неприятнее, чем проще была задача, эта закономерность также имеет свою границу, за которой задания воспринимаются как настолько лег¬кие, что неудача может быть вызвана только неблагоприятным стечением обстоя¬тельств. Если бы каждый выбор степени сложности определялся разницей ее позитивной и негативной валентности, то результирующая валентность с увели¬чением степени сложности задачи должна была бы постоянно возрастать: выбира¬лись бы только самые сложные задачи, какие человек вообще в состоянии выпол¬нить. Однако это практически никогда не происходит. Выбор имеет тенденцию рас¬полагаться в области средней степени трудности и при этом ниже уже достигнутого уровня.
Очевидно, что наряду с валентностью играет роль еще один фактор — ожида¬ние успеха, субъективная вероятность успеха и неудачи. Чем труднее задача, тем заметнее возрастает одновременно с уменьшением вероятности успеха его позитив¬ная валентность. Эту очевидную взаимосвязь экспериментально подтвердил Фи-зер (Feather, 1959a, b). Это означает, что наряду с позитивной валентностью успе¬ха (Vаc ) следует учитывать его субъективную вероятность (We), поскольку успех при очень сложной задаче может быть не только притягательным, но и невероят¬ным. Таким образом, скорректированная, или взвешенная, валентность успеха есть произведение валентности на вероятность успеха; Va x W. То же самое можно ска-зать и в отношении негативной валентности неудачи (Vam) и ее субъективной ве¬роятности (Wm), т. е. для одной и той же задачи: Vamx Wm. Вероятности успеха и неудачи-одного задания есть величины дополнительные (We+ Wm= 1,0), если ве¬роятность успеха составляет 70%, то вероятность неудачи равняется 30%. Форму¬ла взвешенной результирующей валентности (Var ), следовательно, выглядит так: Var = (Vae x Wу) + (Vam x Wm).
Для каждой альтернативы существующих градаций сложности задачи имеется такая взвешенная результирующая валентность, причем, согласно теории, обычно выбирается задача с максимальной суммой взвешенных валентностей успеха и неудачи. Отдельные результирующие валентности соответствуют в теории поля Левина результирующим силам, наиболее интенсивные из которых и определяют поведение субъекта в ситуации выбора. В первоначальной формулировке вместо
субъективной вероятности использовалось понятие «потенциал», которое в окон¬чательной редакции соответствует, скорее, результирующей валентности.
Если для каждой альтернативы в серии различных по сложности задач извест¬ны валентности успеха и неудачи, а также их субъективные вероятности, то можно предсказать уровень притязаний, который будет выбран при очередном выполне¬нии задачи. Уровень притязаний может как понижаться, так и повышаться. Все определяют изменения валентности успеха и неудачи в зависимости от субъектив¬ной вероятности успеха при выполнении последовательности задач. На рис. 5.19 изображена функциональная зависимость, при которой максимальная результи¬рующая валентность находится в области сложных задач, т. е. при формировании уровня притязаний ведет к позитивному отклонению выбираемой цели.
 
Рис. 5.19. Распределение результирующей валентности при заданных,
функциях валентностей успеха (VaJ, неудачи (VaJ и субъективной вероятности успеха {WJ
в зависимости от объективной степени сложности задач (Festinger, 1942b, p. 241)
Применение теории результирующей валентности в качестве модели для пред¬сказания поведения возможно только при наличии многочисленных данных, по¬зволяющих определить динамику каждой из представленных на рис. 5.19 кривых. Кроме того, при каждом изменении уровня достижений необходимо осуществлять сдвиг по оси абсцисс, на которой ряд задач расположен по возрастающей объектив¬ной степени сложности. Неудивительно, что теория результирующей валентности пригодна скорее для объяснения уже свершившегося, чем для предсказания бу¬дущего   поведения.
Модель выбора риска Аткинсона
В 1957 г. Аткинсон опубликовал статью, которая называлась «Мотивационные детерминанты рискованного поведения» и на протяжении следующих 15 лет была, пожалуй, наиболее цитируемой и самой влиятельной публикацией в сфере иссле-
дований мотивации. Предложенная Аткинсоном модель, предсказывающая выбор индивидом уровня сложности задания, стала продолжением теории результирую¬щей валентности Левина, Дембо, Фестингера и Сирса (Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944). Выдвинув свою теорию, Аткиисон перешел от объяснения поведения со второго взгляда К объяснению поведения с третьего взгляда, так как к ситуаци¬онным компонентам ценности и ожидания он добавил еще и личностный компо¬нент — степень индивидуальной выраженности мотива. Говоря точнее, Аткинсон отчасти расширил понимание результирующей направленной валентности Леви¬на и его соавторов, а отчасти лишь слегка изменил его.
Во-первых, он связал обе умножаемые на ожидание ценности — для случаев успе¬ха и неуспеха — еще и с личностным параметром силы мотива. Ценность успеха стала пропорциональной «мотиву достижения успеха» (мотиву успеха), а ценность неуспе¬ха стала пропорциональной «мотиву избежания неуспеха» (мотиву неуспеха).
Во-вторых, вместо левиновского понятия валентности (являвшейся функци¬ей от напряжения потребности t и воспринимаемой природы целевого объекта G) он описал ценность успеха и неуспеха с помощью понятия побудительности. По¬будительность успеха или неуспеха при выполнении определенного задания опре¬деляется лишь воспринимаемой сложностью этого задания, но не зависит от силы мотива или мотивации (в отличие от t). Разумеется, воспринимаемая сложность задания (как и в теории результирующей валентности) зависит и от индивида, а именно от того, насколько он чувствует себя способным справиться с этим зада¬нием (Atkinson, 1964, р. 254).
В-третьих, субъективные вероятности успеха и неуспеха Аткинсон рассматри¬вал как взаимодополняющие величины. Вероятность успеха (We) и вероятность неуспеха (Wm) в сумме составляют единицу:
We + Wm = 1,00 (т.е. Wm = 1 - We)
В-четвертых, величины ценности и ожидания варьировались у него не незави¬симо друг от друга, но он постулировал четкую обратно пропорциональную связь между субъективной вероятностью и побудительностью. Эта связь соответствует повседневному, эмпирически подтверждающемуся опыту: ощущение успеха явля¬ется тем большим, чем меньше были наши шансы на успех, а ощущение неуспеха тем большим, чем более легким казалось задание (см.: Feather, 1959b; Karabenick, 1972; Schneider, 1973, S. 160). Таким образом, привлекательность успеха (Ае) и при¬влекательность неуспеха (Ат) возрастают по мере уменьшения вероятности успе¬ха (Wc) и вероятности неуспеха (Wm):
А - 1 - We: A = 1-W m  =- W, поскольку W - 1 - W.
Отвлекаясь от последнего пункта — обратно пропорциональной зависимости меж¬ду трудностью задания и его привлекательностью — Аткинсон, по существу, внес в теорию лишь одно, но зато решающее изменение. Онразложил левиновскую перемен¬ную валентности, Va(G) =/(?, G), (Lewin, 1938) на два компонента - на зависящую лишь от трудности ситуационную переменную побудительности (А вместо G) и лич¬ностную переменную мотива (М вместо мотивационной переменной ?) и соединил их в новых конструктах валентности успеха (V) и неуспеха (VJ следующим образом:
V =М xA;V =M xA .
Согласно этому определению валентности, успех при выполнении задания од¬ной и той же субъективной сложности для индивида с высоким мотивом успеха должен обладать большей валентностью, чем для индивида с низким мотивом ус¬пеха. То же самое относится и к валентности неуспеха для индивидов с различны¬ми по величине мотивами неуспеха. Иными словами, растущий с увеличением трудности задания градиент побудительности успеха будет тем круче, чем сильнее «мотив успеха» (М,) данного индивида, а убывающий с ростом трудности задания градиент побудительности неуспеха будет тем круче, чем сильнее мотив неуспеха (М ) индивида. Именно эта зависящая от мотива функция валентности успеха и неуспеха позволяет выдвинуть существенные положения модели выбора риска — положения, позволяющие ей шагнуть дальше, чем теории результирующей валент¬ности, а следовательно, и всем остальным теориям ожидаемой ценности.
В этой связи можно было бы ожидать, что эти базовые положения будут под¬вергнуты тщательной эмпирической проверке. Однако они исследовались очень редко и лишь в последнее время (Halisch, Heckhausen, 1988). Причины этого явно следует искать в трудностях, связанных с операционализацией и измерением субъек¬тивной вероятности успеха. В главе 8 мы подробно рассмотрим способы проверки положений этой модели, касающихся зависящей от мотива функции валентности.
Если же к валентности успеха и неудачи добавить субъективные вероятности достижения успеха ( W) и соответственно избегания неудачи (W ), то мы получим тенденции стремления к успеху (Т.) и избегания неудачи (Тт) при решении дан¬ной задачи:
Т ~М xA xW;
е          е        е         е
Т =М xA xW .
m          m        m         m
Результирующую тенденцию решения данной задачи можно представить в виде алгебраической суммы тенденций успеха и избегания неудачи: Тг = Т + Гж, или в развернутой форме:
Т-(М хА х W) + {M xA xW).
Тенденция избегания неудачи из-за негативной привлекательности избегания неудачи всегда имеет отрицательное значение (или равна нулю при Мт = 0). Аткин¬сон рассматривает мотив избегания неудачи как тормозящую деятельность силу. Если мотив избегания неуспеха оказывается сильнее, чем мотив успеха, то резуль¬тирующая тенденция для всех уровней сложности будет негативной. Таким обра¬зом, индивид должен тем в большей степени избегать выбора задания, чем сильнее негативная результирующая тенденция этого задания. Однако если ему будет пред¬писано выполнить это задание, то — как постулировал первоначально Аткинсон (Atkinson, 1957) — его старание и длительность приложения усилий (а при опре¬деленных условиях и уровень достижений) увеличатся. Впоследствии Аткинсон отверг это вполне правдоподобное допущение, соответствующее «мотивационно-му закону трудности» (Hillgruber, 1912), и, исходя из теоретических, а не из эмпи¬рических соображений, заявил, что негативная результирующая тенденция пре¬пятствует не выбору задания, но старанию и длительности приложения усилий (Atkinson u. Feather, 1966).
Если согласиться с тем, что модель выбора риска, как и все другие варианты мо¬делей ожидаемой ценности, должна предсказывать только выборы или решения, то
г нас нет оснований считать, что тормозящая роль тенденции избегания неуспеха будет относиться и к параметрам выполнения задания, когда человек действитель-ю берется за его выполнение (см.: Heckhausen, 1984b). Непосредственных подтверж-цений такого негативного влияния до сих пор нет. Напротив, вполне правдоподоб-ным представляется, как это и предположил первоначально сам Аткинсон (1957), что и тенденция неуспеха проявляется при работе над заданием позитивно, побуждая филожить как можно больше стараний, чтобы избежать внушающего страх неуспе¬ка или преодолеть возможно более высокую степень трудности. (Имеется целый ряд подтверждающих это фактов, см., напр.: Heckhausen, 1963b; Locke, 1968.)
Поскольку побудительность успеха и неуспеха зависит еще и от их субъектив-юй вероятности и поскольку эти вероятности являются взаимодополняющими, то для того, чтобы делать предсказания с помощью модели выбора риска, нам необ¬ходимо знать, помимо обоих параметров мотива, одно только значение субъектив-ной вероятности успеха.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                           ш
Результирующая тенденция приобретает следующий вид: Тт= М,х (1 - We) -= W - М х W х (\ - WJ), или в сокращенной форме: Tr= (Ме- Mm) x (We - W*).
Так как привлекательность и вероятность достижения успеха находятся в об-рагной линейной зависимости, то их произведение (1 - W ) х We представляет со-бой квадратичную функцию с нулевыми точками при We = 0 и We = 1 и с макси-мальным значением, равным средней вероятности успеха We = 0,50. При этом она означает положительную (активный поиск) результирующую тенденцию, если мотив успеха оказывается сильнее мотива избегания неудачи, и отрицательную (уклонение) результирующую тенденцию, если мотив избегания неудачи оказы¬вается сильнее мотива успеха. На рис. 5.20 представлены тенденции успеха и избе¬жания неудачи, а также результирующие тенденции: а) у испытуемого, чей мотив успеха вдвое сильнее мотива избегания неудачи; б) у испытуемого, чей мотив из-бегания неудачи вдвое сильнее мотива успеха. Из рис. 5.20 видно, как преоблада¬ние одного из двух мотивов (в данном случае мотива успеха) сказывается на ре-зультирующей тенденции, т. е. как в зависимости от степени вероятности успеха заметно возрастает различие в силе тенденции,
Если у индивида преобладает мотив избегания неудачи, то результирующая тен¬денция всегда имеет отрицательное значение и колеблется в пределах от 0 до -1. Та¬кой индивид должен, по-видимому, уклоняться от решения любой задачи. Но посколь¬ку случаи полного уклонения от связанных с достижением требований крайне редки, го Аткинсон делает вывод о влиянии дополнительных, не зависящих от достижения мотивов, например мотива аффилиации (скажем, стремление понравиться экспери¬ментатору). Эти дополнительные мотивы вопреки результирующей тенденции избе¬гания неудачи побуждают испытуемого к решению задачи. Влияние побочных моти¬вов обозначается как экстринсивная тенденция (Т ) и добавляется к переменным, из которых складывается результирующая тенденция: Тr = Te + Tm +Tex.. В обобщенном виде модель выбора риска характеризуется следующими 8 особенностями:
1. Она разработана для «идеального случая», т. е. для ситуаций, в которых нет влияния никаких других мотивов и результат деятельности не имеет для субъекта иных последствий, кроме непосредственной самооценки в связи с успешными или неудачными действиями. Введение экстринсивной тенден-
ции означает отход от этой идеализации, поскольку данная тенденция свя¬зана с побочными, не имеющими отношения к теме достижения специфи¬ческими условиями, благодаря которым испытуемые с выраженным моти¬вом избегания неудачи могут мотивироваться в отношении задачи.
2.                       Привлекательность деятельности достижения, т. е. мотивирующее воздей¬ствие результирующей тенденции успеха или избегания неудачи, сводится исключительно к предвосхищению аффективной самооценки после успеха или неудачи (Аткинсон говорит в этой связи о «гордости» или соответствен¬но о «стыде»). За исключением этого прямого следствия, вне сферы рассмот¬рения остается привлекательность других связанных с темой достижения следствий, например изменение цели достижения, когда результат решения задачи, будучи направленным на новую цель, приобретает определенный ин¬струментальный характер. Точно так же вне рамок рассмотрения остается привлекательность не связанных с темой достижения второстепенных целей (за исключением используемых в отдельных случаях экстринсивных тен¬денций).
3.                     Такое разграничение в теме достижения ценности привлекательности успеха или избегания неудачи при соответствующей деятельности по решению задач зависит исключительно от субъективной вероятности успешного исхода дей¬ствия. Поэтому, чтобы определить значение привлекательности (ожидание, помноженное на ценность), из ситуационных переменных (ожидание и цен¬ность) достаточно рассмотреть субъективную вероятность успеха.
4.                      Модель выбора риска применима только к задачам одного и того же класса, т. е. к задачам, отличающимся друг от друга лишь степенью объективной ве¬роятности успеха. Выбор между разнотипными задачами с одинаковой или разной субъективной вероятностью успеха в модели никак не отражается, что приводит к необходимости учитывать привлекательность дополнитель¬ных, связанных с определенным типом'задач факторов (например различия в степени их личностной значимости).
5.                       В отличие от других моделей «ожидаемой ценности» в модели выбора рис¬ка мотивы впервые введены в качестве относительно постоянных личност¬ных переменных. Мотивы успеха и избегания неудачи определяются с по¬мощью привлекательности успеха или избегания неудачи в данной ситуации достижения (или, что одно и то же, с помощью полученных в результате подсчета вероятности успеха значений привлекательности успеха и избега¬ния неудачи).
6.                      Сила мотива избегания неудачи рассматривается исключительно как отрица¬тельная переменная. Это означает, что валентность неудачи (Tm= Mmx Anx Wm) постоянно побуждает к уклонению от выбора задачи, от чрезмерного напря¬жения усилий и от продолжительной деятельности.
7.                    Три переменные модели (мотив х привлекательность х ожидание) так со¬относятся и связываются друг с другом, что средние значения вероятности успеха (задачи средней степени трудности) сильнее всего мотивируют к дея¬тельности, ориентированной на достижение, при условии, что мотив успеха
сильнее мотива избегания неудачи. Если же мотив избегания неудачи силь¬нее мотива достижения успеха и при условии отсутствия уклонения от дея¬тельности, связанной с решением задач, то задачи средней трудности менее всего будут мотивировать к деятельности достижения.
8. Если первоначально модель выбора риска относилась лишь к выбору зада¬ний, то позднее область ее применимости была расширена и стала охваты¬вать еще и переменные, определяющие действия достижения после выбо¬ра задания, — такие, как величина и длительность усилий и достигаемые результаты. Эти рассуждения не были обоснованы ни эмпирически, ни те¬оретически. Было просто принято на веру, что максимальная разность меж¬ду тенденциями успеха и неуспеха не только задает выбор степени трудно¬сти задания, но и определяет начинающуюся после выбора работу над за¬данием.
 
Рис. 5.20. Зависимость результирующей тенденции (пунктиром обозначены тенденции успеха и неудачи)
от субъективной вероятности успеха при преобладании у индивида; а) мотива успеха [Мв- Мт= 1);
б) мотива избегания неудачи (Мв-Ми=-1); и в) при разной выраженности у ИНДИЙИДОВ мотива успеха
по сравнению с мотивом избегания неудачи
Модель выбора риска дала толчок исследованиям мотивации достижения. Преж¬де всего это относится к доказательству того, что предпочитаемая высота уровня притязаний зависит от величины мотива. Однако с помощью этой модели иссле¬дователи пытались объяснить и другие, не связанные с принятием решения, пара¬метры действия достижения, такие как длительность усилий и уровень достигну¬тых результатов. Результаты этих попыток были неоднозначными, особенно это относится к предсказаниям параметров работы над заданием и уровня достижений. Поэтому модель многократно модифицировалась и дополнялась, чтобы учесть не укладывающиеся в нее данные и распространить ее на новые группы феноменов. Кроме того, модель подвергалась существенному пересмотру (Heckhausen, 1980; Heckhausen, Schmalt, Schneider, 1985). К некоторым важным проблемам (напри-
мер, к вопросу об определении субъективной вероятности успеха) и результатам, связанным с этой моделью, мы еще обратимся в главе 8 при рассмотрении мотива¬ции достижения.
Теория социального научения Роттера
Книга Роттера (Rotter, 1954) «Социальное научение и клиническая психология» отходит от начатой Спенсом линии классической теории научения халловского типа. Вместо выученных и неспецифически активируемых сочетаний «раздражи¬тель— реакция» он вслед за Толменом говорит о выученных ожиданиях связи соб¬ственных действий и подкрепляющих их последствий, которые определяют налич¬ное поведение. В терминологии Боллса (Bolles, 1972) это R—5*-ожидания, т. е. ожидания сочетания «действие—следствия». Термин «социальное научение» Рот-тер предпочел, потому что «главные и основополагающие виды поведения проявля¬ются в социальных ситуациях и неразрывно связаны с потребностями, которые мо¬гут быть удовлетворены только при посредничестве других лиц» (Rotter, 1954, р. 84). По мнению Роттера (Rotter, 1954, 1955, 1960), подкрепление способствует форми¬рованию ожидания определенного поведения или события как влекущего за собой то же подкрепление. Такие выученные ожидания сочетаний «действие—подкреп¬ление» забываются, т. е. они затухают или вообще исчезают, если в дальнейшем не происходит подкрепления. Уже маленький ребенок различает виды поведения в жизненном пространстве по их связи с подкреплением. Чем сильнее переживает¬ся причинная связь между собственным действием и следующим за ним подкреп¬лением, тем сильнее сказывается ненаступление этой связи на сохранении сфор¬мированного ожидания. Если, напротив, ожидание связи сформировано слабо, то неподкрепление окажет на него сравнительно ограниченное влияние.
Отсюда следует, что в данной ситуации каждая возможная альтернатива дей¬ствия имеет определенный поведенческий потенциал (behavior potential, ВР), который зависит как от 1) силы ожидания (expectancy, E), что поведение А'в ситу¬ации s, приведет к подкреплению (reinforcement, R), так и от 2) ценности (reinfor-cement value, RV) этого подкрепления в данной ситуации. Роттер (Rotter, 1955) представил поведенческий потенциал в виде формулы:
BP-f(E&RV).
Среди возможных в данной ситуации альтернатив действия имеет успех та, у которой выше поведенческий потенциал (ВР). Этот конструкт соответствует хал-ловскому потенциалу реакции и левиновской силе. Нетрудно заметить, что конст¬руктам «ожидание» и «ценность подкрепления» в теории результирующей валент¬ности соответствует субъективная вероятность и валентность успеха или неудачи. Различие заключается лишь в меньшей строгости концепции Роттера. Так, иней остается открытым тип связи между ожиданием и ценностью подкрепления. Кро¬ме того, отношения между обоими конструктами в отличие от вероятности успе¬ха и его валентности заранее не устанавливаются.
Роттер тщательно разработал оба конструкта: «ожидание» и «ценность подкреп¬ления». Но инициированные его работами исследования были посвящены исклю-
чительно переменной «ожидание», определяемой двумя независимыми детерми¬нантами: во-первых, специфическим ожиданием Е (согласно накопленному опы¬ту в данной ситуации конкретное поведение ведет к определенному подкрепле-нию); во-вторых, обобщенным ожиданием GE (результат обобщения широкого спектра схожих ситуации и способов поведения: Е =/(Е & GE).
Теория социального научения Роттера (Rotter, 1954) была бы, вероятно, давно забыта, если бы он-не ввел в нее опосредующий член обобщенного ожидания (GE), чтобы иметь возможность лучше предсказывать изменения ожидания. От убежде¬ния действующего субъекта зависит, с.читает ли он фактическое наступление под¬крепляющего события подконтрольным себе, или нет. Роттер назвал это измере¬ние внутренним контролем за подкреплением. В этом отношении особенно легко образуются обобщенные ожидания, охватывающие целые области жизненных си¬туаций, которые поддаются в большей степени воздействию либо субъекта (внут¬ренний контроль), либо внешних факторов (внешний контроль). Эти ожидания про¬являются в культурных установках, особенностях убеждений и взглядов на роль таких явлений, как судьба, счастье или власть. Индивиды в этих убеждениях отли¬чаются друг от друга. Роттер говорит даже о столь высокой обобщенности ожиданий внешней или внутренней контролируемости подкреплений, которая распространяет¬ся на все жизненные ситуации и поэтому приобретает характер личностной диспози¬ции. Для выявления последних был разработан специальный опросник — 1-Е- шкала (внутренний и внешний локус контроля) (Rotter, 1966). Данные этого опросника рассматриваются в качестве индивидуальных характеристик обобщенного (GE) ожидания и до сих пор используются в исследованиях, проводимых в рамках тео¬рии социального научения Роттера (Rotter, 1966, 1982; Rotter, Chance, Phares, 1972; Lefcoint, 1976; Phares, 1976).
Впоследствии сам Роттер (Rotter, 1975) отмечал, что у него никогда не было намерения приписывать этому обобщенному контролю-ожиданию в своей теории социального научения более чем периферическую роль.
Эмпирические доказательства
Специфические (т. е. жестко связанные с ситуацией) ожидания подкрепляющих результатов последствий действия можно экспериментально выделить, противо¬поставив задачи, решение которых зависит от способностей и от случая. Можно показать, что при выполнении задачи, результат решения которой переживается, скорее, как зависящий от случая, по сравнению с задачей, решение которой зави¬сит от способностей, после достижения успеха будет менее выражена тенденция усиления ожидания новых успехов. Соответственно и после неудачи будет наблю¬даться меньшая готовность к изменению ожидания. Более того, при выполнении задач, решение которых переживается как зависящее от случая, ограничено обоб¬щение опыта, перепое его на другие, схожие ситуации. Следует упомянуть также полученные в экспериментах с животными данные по устойчивости угасания, которые противоречат (хотя это противоречие, возможно, и кажущееся) теории на¬учения. Факты состоят в следующем: чередование подкреплений (т. е. в фазе на¬учения подкрепляются, скажем, только 50% всех попыток) приводит к науче¬нию, для последующего угасания которого требуется еще большее число попыток.
В экспериментах с людьми это наблюдается только тогда, когда результат деятель¬ности переживается как зависящий от случая. Если же он, напротив, воспринима¬ется как зависящий от способностей, то устойчивость к угасанию при 100%-ном подкреплении (успехе) выше, чем при 50%-ном.
Доказательством служит эксперимент Роттера, Ливеранта и Кроуна (Rotter, Liverant, Crowne, 1961). В ходе этого эксперимента испытуемые должны были высоко поднимать поднос с мячом, так чтобы мяч не падал вниз. Наряду с этой задачей, решение которой зависело от ловкости, предлагалась другая, на восприя¬тие бессмысленного материала, успех в решении которой был делом случая. В обе¬их группах частота успешных решений обеих задач в фазе обучения подкреплялась в 25, 50, 75 и 100% случаев. В следующей непосредственно за этим фазе угасания (т. е. серии постоянных неудач) испытуемые перед каждой попыткой определяли субъективную вероятность успеха. Если она составляла менее 10%, то, согласно принятому критерию, осуществлялось угасание. На рис. 5.21 представлено необ¬ходимое для этого число попыток при различных условиях.
Как можно объяснить различия в динамике обеих кривых? Авторы работы ука¬зывают на то, что при решении задач, зависящих от случая, из факта подкрепления извлекается меньше информации, т. е. испытуемые при этом меньше научаются, чем при решении задач, зависящих от способностей; однако этот аргумент кажется не¬убедительным. Если проанализировать результаты, полученные в широком диапа¬зоне условий эксперимента, то напрашивается, скорее, следующее объяснение. При связанном со способностями подкреплении возрастание успеха сопровожда¬ется у испытуемых не только усилением ожидания успеха, но и возникновением убеждения в том, что для выполнения задач данного уровня сложности они обла¬дают достаточными специальными умениями. Чем больше укрепляется это убеж¬дение, тем длительнее должна быть серия неудач, чтобы поставить это убеждение под сомнение и, наконец, заставить отказаться от него (испытуемый может при¬знать, что переоценил свои способности или недооценил сложность задач). Это¬му объяснению соответствует и монотонное возрастание кривой в зависимости от частоты успешных решений.
Как же объяснить результаты, полученные при выполнении задач, решение которых зависит от случая? Такая зависимость быть выявлена только в случае 50%-ного успеха, но никак не при непрерывном успехе (в этих условиях, скорее. возникает подозрение в манипулировании результатами со стороны эксперимен¬татора, а в фазе угасания особенно быстро исчезают остатки веры в зависимость результатов от случая). Напротив, при 50%-ном успехе эта вера укрепляется, и чтобы от нее отказаться, потребуется большое количество проб с нулевым успехом. Достижение успеха в 25 и 75% случаев представляет собой промежуточные пока¬затели между двумя крайностями, и мы поговорим о них, когда в главе 14 будем рассматривать взаимосвязь каузальной атрибуции, ожидания успеха и устойчиво¬сти к угасанию.
Что касается другого детерминанта поведенческого потенциала, ценности под¬крепления (BV), то Роттер (Rotter, 1955) еще в 1950-е гг. сделал вывод, который никак не сказался на вызванных его работами исследованиях:
«Ценность подкрепления а в ситуации sx есть функция всех ожиданий ?„ из кото¬рых следует, что данное подкрепление приведет в ситуации s, к последующим под¬креплениям от b до п, а также функция ценности всех последующих подкрепле-ний от Ъ до п в ситуации s,. Другими словами, подкрепления не выступают одно независимо от другого, наступление некоторого подкрепления имеет своим след¬ствием ожидания будущих подкреплений» (ibid., p. 255-256).
 
Рис. 5.21. Среднее число попыток, необходимых для угасания после научения решению задач при четырех условиях подкрепления (Rotter, LJverant, Crowne, 1961, р, 172)
Формально этот вывод Роттера о ценности подкрепления выражается следую¬щим образом:
 
Идея об ожидаемой связи между следующими друг за другом подкреплениями (или валентностями) была использована в самой молодой из всех теорий «ожида¬емой ценности» — теории инструментальности.
Теория инструментальности
В том же году, когда Роттер (Rotter, 1955) писал о зависимости ценности подкреп¬ления от ожидания и ценности последующих подкреплений, сходные соображения высказала Пик (Peak, 1955), которая ввела в психологию мотивации понятие ин-струментальиости. Это понятие играет центральную роль при выяснении связи между установкой и мотивацией. Аффективное содержание установки по отноше¬нию к определенным обстоятельствам (предмету или ситуации) есть функция 1) инструментальности, или значения, этих обстоятельств для достижения цели, к которой стремится субъект, и 2) удовлетворения, которое он получает от дости¬жения цели, что в конечном счете зависит от мотивации. Иными словами, поведение определяют такие составляющие установки, как, во-первых, субъективная вероятность того, что предмет установки может привести к желательным или нежелательным по¬следствиям (инструментальность), и, во-вторых, интенсивность удовлетворения, которое ожидается от этих последствий. Если для каждого из ожидаемых послед¬ствий помножить ииструментальность на соответствующее значение удовлетворе¬ния и алгебраически суммировать результаты такой аффективной нагрузки, то полученная аффективная значимость будет характеризовать соответствующий предмет установки. Это поясняется на рис. 5.22 на примере отмены расовой дис¬криминации как предмета социальной установки.
Многие исследования 70-х гг. были направлены на выяснение вопроса о том, действительно ли в социальной и политической жизни в большей степени участву¬ют те люди, которые оказываются «интерналами» по шкале внутреннего/внешне¬го локуса контроля. Это предположение высказали Роттер и его соавторы в 1962 г. (Rotter, Seeman, Liverant, 1962), исходя из того, что экстерналы должны меньше надеяться изменить мир. Кландермапс (Klandermans, 1983) в своем обзоре литера¬туры противопоставил эту гипотезу действенности гипотезе обретения силы, со¬гласно которой именно экстерналы должны больше выигрывать от социальной и политической активности, ибо она снижает их чувство бессилия. Из 31 рассмот¬ренного исследования лишь 5 подтверждали гипотезу действенности и 4 — гипо¬тезу обретения силы. Очевидно, социально-политическое поведение представля¬ет собой слишком сложный феномен, чтобы непосредственно определяться убеж¬денностью во внутреннем или внешнем контроле.
 
Рис. 5.22. Определение аффективной нагруженное™ установки в зависимости от инструментальности установочного объекта, ведущего к последствиям с различной ценностью удовлетворения (Peak, 1955, р. 155)
Созданный Пик для определения аффективной значимости установок вариант модели в рамках теории «ожидаемой ценности» получил эмпирическое подтверж¬дение. Так, Розенберг (Rosenberg, 1956) смог на основе этой модели предсказать индивидуальные различия в установках на предоставление свободы слова и на от¬мену ограничений местожительства представителям различных рас в США. Причем он привлек данные о значимости различных целей и суждения о вероятности того, что свобода слова и отмена расовых ограничений будут способствовать достижению этих целей или осложнят его. В заключительной работе Карлсону (Carlson, 1956) удалось изменить эту установку, для чего он воздействовал на значимость удовле-
творения последствиями отмены расовой дискриминации. Полученные в исследо¬ваниях установок результаты были затем распространены Айзепом и Фишбейном (Ajzen, Fishbein, 1969) на объяснение деятельности, которая должна соотноситься с фактическими или ожидаемыми действиями социального партнера.
Положения Пик почти сразу же были подхвачены психологами, работавшими в промышленности (Georgopolous, Mahoney, Jones, 1957), а позднее формализова¬ны Врумом (Vroom, 1964) в рамках созданной им теории инструментальности. Не случайно анализ прикладных проблем промышленной психологии труда вновь привел к исследованию инструментальности тех или иных результатов деятельно¬сти. Ожидание множества возможных последствий действия, несомненно, решаю¬щим образом влияет на мотивацию деятельности. Только в ограниченном лабора¬торными условиями эксперименте по психологии мотивации могло упускаться из виду то обстоятельство, что будущий результат действия заранее оценивается как некоторый инструмент для достижения еще более отдаленных целей.
Георгопулос и его коллеги (Georgopolous, Mahoney, Jones, 1957) предположили, что продуктивность работы зависит от того, насколько эта продуктивность рассмат¬ривается как средство (путь к цели, в терминах Левина) для достижения лпчностно значимых целей. Исследователи сумели повысить у 621 рабочего фабрики по про¬изводству предметов домашнего обихода субъективную инструменталыюсть высо¬кой и низкой продуктивности для каждой из 10 различных целей. На основе трех из них — «в течение долгого времени зарабатывать много денег», «ладить с коллегами» и «занять более хорошо оплачиваемое рабочее место» — была разработана шкала средней значимости целей, в соответствии с которой всех рабочих разделили на две группы: высокой и низкой валентности («потребности»). Продуктивность работы определялась по перевыполнению или недовыполнению установленных фирмой и известных каждому рабочему норм. Результаты подтвердили гипотезу о пути к цели, или инструментальности. Высокой продуктивности труда сопутствует убеждение в том, что она является решающим условием для достижения трех поставленных це¬лей. Такая инструментальность более выражена у тех рабочих, для которых цели имели большую личностную значимость, т. е. высокую валентность. Продуктивность работы зависит, таким образом, с одной стороны, от ее инструментальной ценности для достижения целей более высокого уровня, а с другой — от значимости (валент¬ности), которой обладают эти цели для субъекта.
Модель инструментальности Врума
В соответствии с традициями теорий «ожидаемой ценности» Врум (Vroom, 1964) мультипликативно связал ннструментальность и валентность. Валентность в дан¬ном случае означает воспринимаемую ценность последствий действия. Чем боль¬ше их произведение, тем сильнее мотивация, или тенденция, к действию. Если не¬обходим выбор между альтернативами действий, то при одинаковой инструменталь¬ности предпочитается альтернатива с оптимальной валентностью. При предсказании результатов выбора любой из альтернатив действия валентности ожидаемых послед¬ствий действия перемножаются с ожидаемыми вероятностями их наступления. Получаемые для каждой альтернативы результаты суммируются, и выбирается альтернатива с наибольшей суммой.
Для более четкого понимания врумовской модели инструментальности следу¬ет сформулировать некоторые различия, которые автором лишь подразумевались. Следует различать действие, результат действия и вызываемые им следствия (точ-нее сказать, следствия результата действия). Врум использует для обозначения последних двух феноменов один и тот же термин «исход».
Наступление в результате предпринятого действия желательного события может быть более или менее вероятным. Иными словами, субъективная вероятность успе¬ха действия может меняться от 0 до 1 (вместо термина «субъективная вероятность успеха» Врум использует термин «ожидание», Е). Достигнутый результат действия может более или менее подходить для того, чтобы повлечь за собой желательные или нежелательные последствия действия: в позитивном случае, скажем, отсутствие кон¬фликтов с коллегами, признание со стороны начальства, повышение в должности или в зарплате. Возможные степени связи между результатами действия и их послед¬ствиями Врум обозначает не как вероятность (хотя напрашивается именно этот тер¬мин), а как инструментальность. Этим термином он хочет показать, что после дости¬жения определенного результата действия желательных последствий может и не быть, более того, могут произойти события, прямо противоположные желательным. Степень связи, таким образом, определяется вероятностью со значением не от 0 до 1, а от -1 до +1. Позитивную, отсутствующую или негативную инструменталыюсть ре¬зультата действия (effective perfoimance) для последствий действий с позитивной или негативной валентностью Врум определяет так:
«Если эффективное выполнение ведет к достижению позитивно валентных исходов или препятствует негативно валентным исходам, то такое выполнение будет пози¬тивно валентным; если же оно безотносительно к достижению позитивно или нега-тивно валентных исходов, то его валентность будет равна нулю; а если выполнение ведет к негативно валентным исходам и препятствует позитивно валентным исходам, то оно будет негативно валентным» (Vroom, 1964, р. 263).
Если, например, результат действия ведет к негативным последствиям, то он будет иметь позитивную инструментальность для негативного последствия дей¬ствия, а их произведение будет отрицательным, т. е. негативным. Соответствующее действие не будет предприниматься. Если, напротив, результат действия предот¬вращает негативные последствия, то как инструментальность, так и последствия действия будут негативны. Их произведение, а значит, и тенденция к действию будут позитивными. Примером может быть страх школьника остаться на второй год (негативные последствия действия). Он сознает, что дополнительные усилия в последние недели учебного года могли бы предотвратить нежелательное собы¬тие (негативная инструментальность оставления на второй год). Поэтому он уве¬личивает свои усилия в учебных занятиях. В данном случае связанная со страхом мотивация привлекательностью ведет к усилению мотивирования. Если бы инст-рументальность менялась не от +1 до -1, а, будучи ожиданием, только от +1 до 0, то наш ученик, испугавшись того, что его оставят на второй год, впал бы в празд¬ность, так как любое произведение инструментальности (ожидания) и негативных последствий действия в этом случае было бы негативным, В обобщенном виде это означает, что мотивация страха постоянно должна вести к уменьшению тенденции к действию. Это, как мы увидим, следует из аткинсоновской модели выбора риска.
В модели негативная привлекательность умножается на вероятность успеха (от О до 1), а это значит, что связанные со страхом компоненты в модели выбора риска всегда негативны и всегда оказывают тормозящее влияние на результирующую тенденцию к действию.
Следовательно, инструментальность всегда означает степень связи между ре¬зультатом действия и последствиями, к которым этот результат ведет. Таким об¬разом, можно говорить о степени связи между непосредственным результатом дей¬ствия и косвенно зависящими от него дальнейшими событиями. В терминах Боллса это соответствует ожиданию типа сочетания «стимул— следствия», S—S*. 5озиача-ет в этом случае достигнутую за счет полученного результата действия ситуацию, ко¬торая без участия в ней субъекта может привести к дальнейшим валентным для индивида событиям. Характерно, что этот аспект ожиданий последствий действия никогда не учитывался в экспериментальном лабораторном исследовании. Ведь достигнув результата действия, испытуемый f ем самым выполняет поставленную перед ним задачу. Деятельность в лаборатории остается эпизодом, не имеющим по¬следствий для многообразных жизненных целей испытуемого (не считая того, что он может стремиться оставить приятное впечатление о себе у экспериментатору). Предполагается, что результат действия сам по себе обладает валентностью. В кон¬цепции Врума это должно было бы означать, что успешный результат действия всегда имеет максимальную инструментальность +1 с «вознаграждением», которое обладает для отдельных испытуемых характером валентности, например, это чув¬ство удовлетворения собственными достижениями. Это справедливо также для аткинсоновской модели выбора риска. Как и в других теориях «ожидаемой ценно-CT:I», компонент ожидания включает в этой модели не инструментальность, а лишь вероятность успеха в результате собственных усилий, приводящих к намеченному результату действия. Он идентичен врумовскому понятию «ожидание» (Е) и со¬ответствует типу ожиданий, которые Боллс относил к сочетанию «действие-след¬ствия» (R—5*) и которые, следовательно, выражают вероятность связи между соб¬ственными усилиями и их результатом.
Три частные модели валентности, действия и исполнения
Как видно из вышесказанного, валентность возможных последствий действия иг¬рает особую роль. Совместно с наличной инструментальностыо она определяет валентность результата действия. Валентность ожидаемого результата, следова¬тельно, есть функция валентностей всех следствий действия и приписываемых результату действия инструментальностей. Каждое следствие действия умножает¬ся на его валентность и инструментальность, полученные произведения суммиру¬ются. Поэтому результат действия не имеет валентности, а приобретает ее только за счет возможных следствий действия. Формула, описывающая эту зависимость, выглядит следующим образом:
 
где V. - валентность результата действия;, Vk - валентность следствия действия к, /^-ожидаемая инструментальность (от -1 до +1) результата действия; для на¬ступления следствия действия к.
С помощью такой модели валентности можно предсказать оценку ситуации инди¬видом, действующим в определенном направлении с определенным напряжением или уже осуществившим результативное действие. Вот почему оправдано привлечение этой модели для исследования удовлетворенности работой (Mitchel, Biglan, 1971). Напротив, модель валентности не может объяснить, какие альтернативы действия из большого количества возможных предпочитаются и с какой интенсивностью они выполняются в данной ситуации. Для этого, как и во всех остальных теориях «ожида¬емой ценности», необходимо учитывать вероятность, с которой действие ведет к же-лательному результату. Созданная в рамках теории инструментальное™ модель мо¬тивации мультипликативно связывает ожидание достижения в результате действия определенного объекта или события с валентностью этого результата действия (опре¬деление было дано выше). Эта связь определяет результирующую тенденцию поведе¬ния в ситуации выбора. Врум называет ее, используя терминологию теории поля Ле¬вина, психологической силой (F), ее формула имеет следующий вид:
 
где F. — психологическая сила выполнения действия i, ?[, — сила ожидания (от 0 до 1) того, что действие i приведет к результату;', V.— валентность результата;'.
Эта формула в отличие от формулы валентности представляет собой не модель оценки (удовлетворенности работой), а модель действия. Она объясняет различия поведения в ситуации достижения и используется в психологии труда для исследо¬вания профессиональных достижений или, например, продуктивности работы. Врум (Vroom, 1964) использовал эту модель для упорядочения и анализа эмпирических данных, связанных с принятием решения при выборе профессии, а также с напря-женностью и продуктивностью труда. Объяснительная ценность модели в целом подтвердилась. Ее структура представлена на рис. 5.23.
 
Рис. 5.23. Схема соотношения переменных в модели инструментальное™ Врума
Если говорить точнее, модель действия психологической силы (F) предсказывает не результат действия, а, как отмечал сам Врум, степень напряжения усилий, необ¬ходимых для достижения цели действия. Результаты действия (например, продук¬тивность труда) с помощью модели действия объяснимы лишь постольку, поскольку
они детерминируются степенью напряжения (мотивированность, мотивация). Ни¬какие другие факторы, например способности к выполнению соответствующего за¬дания, при этом не учитываются. Здесь Врум предвосхитил настоятельно проводив¬шуюся в теории каузальной атрибуции идею о том, что процесс мотивации можно свести к подсчету напряженности (Kukla, 1972a; Meyer, 1973a; см. также главу 14). Разные степени необходимой напряженности могут вести к различному уровню результатов действия, а те, в свою очередь, к различной валентности следствий дей¬ствия. По Вруму, степень необходимого напряжения есть функция от алгебраиче¬ской суммы произведений валентностей любого уровня результатов действия и ожи¬дания, что при данном уровне напряжения этот уровень может быть достигнут.
Модель выполнения
Для предсказания фактически достигаемого результата действия Врум, а позднее Лоулер и Портер (Lawler, Porter, 1967) предложили третью модель — модель вы¬полнения (performance model). Согласно этой модели, достигнутый результат дей¬ствия есть функция мультипликативно связанных способности и мотивации, т. е. психологической силы: результат действия =/ (способность х мотивация). Под¬ставив вместо мотивации (М) формулу модели действия для психологической силы (F), мы получим:
 
Индивидуальные различия способностей до сих пор учитывались редко (см., напр.; Gavin, 1970). Они не использовались для объяснения вариантов результатов дей¬ствия ни сами по себе, ни в мультипликативной связи с психологической силой (Heckhausen, Schwab, 1972). Вероятно, это объясняется тем, что в соответствую¬щих заданиях или при выборе профессии привлекались объективные данные психометрических тестов, а не результаты самооценки собственных способностей (ведь субъективную природу имеют также и оценки ожиданий, пнструментально-сти и валентности).
На рис. 5.24 в виде процессуальной схемы изображено функционирование всех трех моделей Врума — валентности, действия и выполнения. Эта схема состоит из отдель¬ных компонентов, определяющих валентность целевых результатов действия (модель валентности), психологическую силу осуществления деятельности (модель действия) и, наконец, достигнутый результат действия (модель выполнения). Все начинается с взаимодействия валентностей следствий действия и инструментальности уровня действия. Результатом является валентность соответствующего уровня результата действия. Эта валентность взаимодействует с ожиданием достижения для данного це¬левого уровня результата действия, Отсюда возникает психологическая сила для вы¬полнения соответствующего действия, т. е. готовность затратить необходимое коли¬чество усилий. Можно говорить также об интенсивности тенденции к действию или о мотивации. Наконец, произведением психологической силы (усилий) и способности индивида определяется реально достигнутый им результат действия.
 
Рис. 5.24. Процессуальная схема Врумовской теории инструментальности, объединяющая модели валентности, действия и выполнения
Результат и следствия действия
Поскольку Врум (Vroom, 1964) первоначально обозначил одним и тем же терми¬ном «исходы» (outcomes) как результат действия, так и его следствия, возникла некоторая путаница с их различением. Они отличаются прежде всего организаци¬ей во времени и степенью инструментальности для следующего (по времени) ис¬хода. Поэтому Гэлбрейт и Каммиигс (Galbraith, Cummings, 1967) предложили раз¬личать исходы (следствия действия) первого и второго порядка. Исход, валент¬ность которого хочет установить экспериментатор, они называют исходом первого порядка. Исходами второго порядка являются в таком случае все те события, для которых исход первого порядка имеет инструментальное значение и валентность которых поэтому определяет валентность исхода первого порядка.
С психологической точки зрения более удачным и более четким является раз¬личение результата действия (исход первого порядка) и последствий действия (исход второго порядка), что мы и делаем. В этом случае возникает следующий вопрос: определяется ли валентность результата действия только его последстви-ями, пли же он обладает валентностью и сам по себе? В последнем случае нередко говорят о так называемых интринсивных, или внутренних, валентностях, когда результат действия непосредственно связан с оценочными переживаниями субъек¬та, которые возникают без какого-либо посредничества внешних инстанций. Эти переживания основываются на процессах самооценки по ходу действия и после достижения результата. Митчел и Элбрайт (Mitchel, Albright,1972) выделили пять видов таких интрпнеивных валентностей: 1) чувство самоценности, 2) возмож¬ность самостоятельного мышления и действия, 3) возможность собственного раз¬вития, 4) возможность самовыражения, 5) чувство правильного выполнения за¬дания. В противоположность этому имеются экстринсивные, или внешние, ва¬лентности, при которых решающее значение приобретают различные внешние обстоятельства и речь всегда идет о сравнительно отдаленных опосредующих по¬следствиях действия, таких как 6) авторитет, 7) престиж, 8) безопасность, 9) воз-
можность сближения с другим человеком или группой, 10) материальное благопо¬лучие, 11) карьера и 12) социальное признание.
В отличие от Гэлбрейта и Каммингса все отдаленные опосредующие события с экстринсивной валентностью удобнее рассматривать как исходы второго порядка (последствия действия), а все события с интринсивной валентностью — как исхо¬ды первого порядка (результаты действия). Однако и это деление сомнительно, поскольку события с интринсивной валентностью не совпадают с достижением конкретного результата действия, являясь со своей стороны результатом процес¬сов самооценки при реакции на достигнутый результат действия. Так, одинаковые результаты действия могут для одного и того же индивида иметь различную внут¬реннюю ценность в зависимости от того, достигнуты ли они в основном за счет собственных способностей и усилий, за счет счастливого стечения обстоятельств или поддержки и помощи других (см. главы 14 и 15).
Кроме того, возможно, что события без всякой валентности (последствия дей¬ствия), сами по себе приводят к событиям (самооценке) с интринсивной валент¬ностью. Новый вариант различения исходов первого и второго порядка предлага¬ют Кемпбелл, Дуннетти, Лоулер и Уэйк (Campbell, Dunnette, Lawler, Weick, 1970) в своей работе «Гибридная модель ожидания». Результат действия они называют целью задачи, которой соответствует ожидание I. Достигнутая цель в сочетании с ожиданием II ведет к исходам первого порядка, имеющим характер вознагражде¬ния. Валентность этих исходов есть функция их инструментальности по отноше¬нию к удовлетворению потребностей, которое и означает исходы второго порядка. Согласно мнению этих авторов, все обладающие валентностью следствия действий являются исходами первого порядка. Они подразделяются в соответствии с вида¬ми предположительно лежащих в их основе потребностей. При таком подходе оста¬ются сложности при определении исходов второго порядка. Для спецификации таких исходов нужно было бы отграничить друг от друга различные потребности, а также измерить степень их удовлетворения.
Лучшее, что можно порекомендовать в настоящее время, — это, с одной сто¬роны, отказаться от рассмотрения таких гипотетических процессов, как удовле¬творение потребности (Campbell et al., 1970), ас другой — отнести все события с валентностью интринсивной и экстринсивной природы (Galbraith, Cummings, 1967) к последствиям действия (исходы второго порядка), отграничив эти по¬следствия от служащих для них поводом прямых результатов действия (исходов первого порядка).
Эмпирическая проверка
Врумовская теория инструментальности оказалась весьма плодотворной и побу¬дила других авторов к целому ряду полевых исследований. При этом в основном подтвердилась эффективность как модели валентности, так и модели действия. Эти модели были дополнены новыми переменными, такими как «рабочая роль», означающая воспринимаемые и принимаемые субъектом требования, которые предъявляются к нему выполняемой работой, скажем, степень напряжения наря¬ду с психологической силой и способностью определяющая достигнутый резуль¬тат действия (Graen, 1969; Porter, Lawler, 1968). (Критический анализ читатель
найдет в работах; Mitchell, 1974,1982; Mitchcl, Biglan, 1971; Heneman, Schwab, 1972; в статье: Wahba, House, 1974, обсуждаются проблемы развития теории и методи¬ческие подходы к ней.)
Как выяснилось, мультипликативные связи в моделях больше оправдывают себя, чем аддитивные. Например, Мнтчел и Элбрайт (Mitchel, Albright, 1972) с по¬мощью модели валентности (т. е. мультипликативной связи валентности и инстру-ментальности) смогли при работе с группой морских офицеров правильно предска¬зать более половины оценок удовлетворенности рабочим местом (г = 0,72). Конечно, при взаимодействии не только валентности следствий действия с инструментально-стыо результата действия, но и ожидания достижения целевого результата действия с валентностью этого результата это не всегда возможно (Pritcliard, Sanders, 1973). В ранних исследованиях, однако, инструментальность и ожидание, как правило, не отделялись друг от друга, как того требует модель; когда нужно было выяснить сте¬пень связи между напряжением и последствиями действия, то смешивались или они сами (см.: Hackman, Porter, 1968), или степень их связи с результатом действия и его последствиями, т. е. с инструментальностыо (см.: Gavin, 1970; Lawler, Porter, 1967) либо привлекались только непрямые оценки воспринимаемой инструментальности (см.: Georgopolous, Mahoney, Jones, 1957; Galbraith, Cummings, 1967; Goodman, Rose, Furson, 1970).
Во всех проведенных исследованиях вызывает определенное сомнение опера-ционализацня понятий. В первую очередь это относится к понятию «инструменталь¬ность». Примером может служить исследование Притчардом и Зандерсом (Pntchard, Sanders, 1973) почтовых служащих, обучавшихся сортировке писем, когда им при¬ходилось заучивать наизусть длинные списки сложных путей доставки корреспон¬денции. Необходимо было оценить валентность 15 различных последствий дей¬ствий, таких как «сохранить работу, не быть уволенным», «получить прибавку к зарплате», включая и негативные валентности, такие как «иметь при распределе¬нии заданий больше работы», «работать сверхурочно». Данные по инструменталь-ности (I) при этом не соответствовали модели. Они выражались в оценках от + 1 до +10 в зависимости от вероятности того, что освоение программы обучения повлечет за собой какое-то из 15 выделенных последствий действия. Зависимыми перемен¬ными выступали оценки усилий, затраченных на освоение программы (поскольку служащие большую часть программы обучения выполняли дома, оценка усилий самими испытуемыми давала наилучшие показатели зависимых переменных). Наиболее точные предсказания были получены от следующих сочетаний моделей валентности и действия в их мультипликативной или аддитивной связи:
г = 0,54                                                                                                         V                                                                                                                                                                                                   (валентность)
0,52                                                                                                                                                 V xE                                                                                                                                                       (валентность на ожидание)
0,50                                                                                                                                                V x l                                                                                                                                                                (модель валентности, мультипликативная)
0,49                                                                                                                                             E + (Vx l)                                                                                                      (модель действия, аддитивная)
0,47                                                                                                                                             E x (Vxl)                                                                                              (модель действия, мультипликативная)
0,41                                                                                                                                                  V+ I                                                                                                                                                             (модель валентности, аддитивная)
0.36                                                                                                                                             E+(V+I)                                                                                                                (модель валентности и действия, аддитивная)
0,22                                                                                                                                              I                                                                                                                                                                                                           (инструментальность)
Как можно видеть, мультипликативная модель валентности превосходит ад¬дитивную (0,50 к 0,41), а о мультипликативной и аддитивной моделях действия этого сказать нельзя (0,47 к 0,49). Неадекватная операционализация значений инструментальности явно не способствует объяснению вариативности данных. Объединение /с остальными переменными, скорее, ограничивает возможности для такого объяснения.
Другой проблемой является число и вид последствий действия, которые не¬обходимо учитывать в исследованиях. Индивиды различаются по числу и виду релевантных, т. е. значимых для них, последствий действия. Так как данные о валентности и инструментальности соотносятся с вводимыми экспериментато-ром следствиями действия, межипдивидуальные вариации валентности и ин¬струментальности могут быть чрезвычайно ограничены, так как значительное число важных последствий деятельности остается вне сферы рассмотрения. Вме¬сте с тем если в каждом конкретном случае определить число и вид индивиду-ально значимых последствий действия, а также осуществить требуемое моделью алгебраическое суммирование всех произведений валентности и ннструменталь-ности, то можно поставить иод угрозу саму возможность межиндивидуалыюго сравнения.
Проведенные исследования по теории инструментальности почти исключи¬тельно являются полевыми исследованиями различной профессиональной дея¬тельности, что придает им высокую внешнюю валидность по сравнению с искус¬ственными лабораторными экспериментами. К сожалению, рано или поздно это оборачивается трудностями проведения причинно-следственного анализа. Такой анализ невозможен, если отсутствует планомерное варьирование и регистрация тех переменных, которые берутся в качестве условий. Вот почему Лоулер (Lawler, 1968) в течение года исследовал 55 сотрудников управленческого аппарата про¬мышленных предприятий. Валентность определялась по оценке значимости ше¬сти предполагаемых следствий действия. Данные по инструментальности (как уже отмечалось) смешивались с ожиданием: нужно было оценить, насколько собственные усилия и результаты действия ведут к шести следствиям действия. Реально достигнутые результаты действия (зависимые переменные) по истече¬нии года повысились, что выяснилось из оценочных суждений коллег, руковод¬ства и собственной оценки испытуемых. Множественные корреляции между произведением «инструментальности и валентности*, и достигнутым результа¬том действия по истечении года колебались между 0,55 (суждение руководства), 0,45 (мнение коллег) и 0,65 (самооценка). Поскольку корреляции зависимых и независимых переменных по истечении года оказались выше корреляций пере¬менных, выделенных в начале исследования, то это свидетельствует, согласно врумовским моделям валентности и действия, о причинной зависимости полу¬ченных результатов.
С концепцией инструментальности в семействе теорий ожидаемой ценности по¬явилась развернутая версия модели, открывающая дополнительные перспективы для будущих исследований мотивации, особенно в рамках больших организаций (т. е. в фирмах с установленными последствиями действий) (см.: Mitchell, 1982).
Заключительные замечания
Теории ожидаемой ценности стали неотъемлемой частью исследований мотивации уже потому, что ценность и ожидание являются двумя базовыми переменными, из которых вытекают результирующие мотинацпошше тенденции, определяющие выбор того, что мы в конечном счете будем делать. В этой семье теорий есть раз¬ные члены, каждый из которых адекватен определенной проблемной области. Об¬зор всей этой группы теории впервые был приведен Фнзером в его книге (Feather, 1982). Одновременно он высказал и ряд критических замечаний, которые Хекхау-зен (Heckhausen, 1983) резюмировал в пяти пунктах:
«При всей плодотворности мотиваидонных моделей ожидаемой ценности, они оказы¬ваются недостаточными в пяти отношениях. Во-первых, они являются чересчур объективистскими, поскольку исходят из того, что субъект при образовании перемен¬ных ожидания п ценности полностью и безошибочно использует всю информацию. Для преодоления этого недостатка следовало бы обратиться к когнитивно-психоло¬гическому анализу переработки информации. Во-вторых, предпола]"ая негативную кор¬реляцию ожидания и ценности, эти модели оказываются чересчур обобщенными. Такая взаимосвязь имеет место, по-иидпмому, лишь и том случае, когда ценностная перемен¬ная относится к типу ограниченных благ, что для обширных классов социальных ден-ci вий неверно. В данном случае желательно проведение сравнительных исследован и и. В-третьих, они слишком рационалистичны, предполагая, что ожидание и ценность всегда полностью анализируются и объединяются друг с другом. В лучшем случае это справедливо для научно обоснованного принятия решения исследовательскими или экспертными группами, например при выборе места для атомной электростанции (см.: Keeney, Raifla, 1976). Вместо того чтобы постул и ропать рационалистические под¬счеты, не имея никаких доказательств этого, следует выявить условия, при которых, к примеру, влиятельной является лишь одна из двух этих переменных. Например, при выборе задания и дошкольном возрасте переменная ожидания оказывается генетически первичной по отношению к ценностной переменной (Heckhausen, 1984b). В-четвертых, они неоправданно формализованы, предполагая алгебраические взаимосвязи высоких уровней, которые невозможно проверить с помощью шкал невысокого порядка, исполь¬зуемых для измерения переменных. Вместо этого следует использовать алгоритмы, в большей степени свободные от заранее принятых предпосылок. Наконец, в-пятых, они претендуют на универсальность, считая, что индивидуальные различия внутри экспе¬риментальных групп следует рассматривать лишь как случайные отклонения, вместо того чтобы использовать их в качестве источника информации о том, не присущи ли разным индивиды различные мотиващюнные модели, и для выяснения того, почему это происходит* (Heckhansen, 1983, S. 14-15).
Эти недостатки можно устранить, если учитывать результаты современных исследований принятия решения, где выигрыши и потери различаются, в частно¬сти, в зависимости еще и от того, как и в каком контексте формулируется подлежа¬щая решению проблема (см.: Kahneman, Tversky, 1984).

ГЛАВА 6
Волевые процессы реализация интенций

Если мы обозначим как интенции результирующие тенденции действия, — возни¬кают ли они спонтанно или после некоторого размышления, — то исследования мотивации можно разделить на две области. Первая охватывает проблемы форми¬рования интенции, вторая — проблемы ее реализации. Одно дело, когда речь идет о том, что человек хочет или намеревается что-либо сделать, размышляет над тем, как все будет происходить, и совсем.'другое дело, когда он приступает к реализа¬ции своих планов и приходит к результатам. В первом случае имеет место взвеши¬вание различных оснований, выбор между предполагаемыми последствиями дей¬ствия (или бездействия), обладающими побудительной силой для субъекта. Здесь мы можем говорить о «мотивации» в узком смысле слова. Второй случай касается выполнения конкретного действия, соответствующего цели, которая была выбра¬на в предыдущей мотивационной фазе. Здесь мы говорим о «действии» или, по¬скольку оно соответствует стремлению субъекта его осуществить, о «волевом про¬цессе». Это разделение проблем воли и мотивации можно эксплицировать через промежуточный и связывающий их процесс, а именно через заключительный про¬цесс формирования интенции, традиционно называемый «волевым актом».
В различные периоды исследований мотивации усилия ученых практически никогда не были направлены на решение обеих проблем одновременно. Так, на рубеже XIX—XX вв. исследователи занимались волевыми аспектами осуществле¬ния действия. Понятие «воли» было в то время центральным, и в этом смысле мож¬но говорить психологии того времени как о «психологии воли». Начиная с 1940-х гг. как понятие воли, так и связанные с ней проблемы постепенно потеряли свою ак¬туальность. На передний план выдвинулись проблемы мотивации, в центре вни¬мания оказались переменные ожидания и ценности, а также основанные на них концептуальные модели. Юлиус Куль (Kuhl, 1983b) был в числе первых ученых, обративших внимание на однобокость, господствовавшую в исследованиях моти¬вации; он ввел различение «мотивации селекции» и «мотивации реализации*, со¬ответствующее различению понятий мотивации и воли. Сожаление по поводу «заб¬вения проблемы осуществления действия» в современных исследованиях мотива¬ции выражал и Хекхаузен (Heckhausen, 1981).
Вслед за Кулем (Kuhl, 1983a, b, 1984) проблему психологии воли можно оха¬рактеризовать как проблему контроля за действием. Речь идет об объяснении фе¬номенов инициирования действия, его устойчивости и преодоления внутренних препятствий этому действию. При рассмотрении процесса инициирования дейст-
вия речь идет о том, какие именно интенции будут реализованы в действии, после того как они возникли и столкнулись с конкурирующими интенциями. Проблема устойчивости поднимает вопрос о том, как долго может продолжаться деятель¬ность до своего завершения. Проблема препятствий на пути реализации действия касается преодоления многочисленных помех, связанных как с особенностями ситуации, так и с самим субъектом действия. В этой главе изложены подходы, от¬носящиеся к традиционной психологии воли, а также некоторые новые концепции. В заключение описываются теория контроля за действием Куля и модель «Руби¬кона» Хекхаузена.
Психология воли Аха
Наиболее разработанной концепцией воли начала века является теория Нарцисса Аха. В ней были обозначены многие проблемы психологии воли, поэтому она бу¬дет изложена нами достаточно подробно. С самого начала Ах заявил, что он рас¬сматривает проблему мотивации только с точки зрения волевого процесса. В пре¬дисловии к своей монографии «Воля и мышление» (Ach, 1905) он писал:
«Из двух сторон проблемы воли в предлагаемом труде будет обсуждаться только одна — проблема детерминации, которая осуществляется в связи с возникшим наме¬рением или принятым решением. Вопрос о формировании самого намерения подроб¬но обсуждаться не будет...»
Центральным понятием концепции Аха было понятие детерминации (детерми¬нирующей тенденции). Так назывался феномен, который исследовался в то время в Вюрцбургской школе. Было обнаружено, что процессы восприятия, представле¬ния и реагирования не подчиняются только законам ассоциации. Ведущую роль в развитии событий играют целевые представления, соответствующие осуществля¬емой задаче, при этом данные целевые представления по большей части остаются неосознаваемыми. В качестве примера приводится ассоциативный эксперимент Уатта (Watt, 1905). Испытуемый должен был произносить слово в ответ па предъяв¬ляемое слово-стимул. Выбор возможной реакции сужался инструкцией; например, требовалось реагировать словом, которое представляло собой более общее или более частное понятие по отношению к слову-стимулу. Удивительно, что реакции, обусловленные инструкцией, были более быстрыми, чем свободные ответы. Как показали подробные интроспективные отчеты испытуемых после эксперимента, поставленная в инструкции задача не осознавалась ими в период между предъяв¬лением слова-стимула и называнием ответного слова. Тем не менее она определя¬ла течение деятельности.
Эту классическую парадигму Ах использовал в исследованиях времени реак¬ции. В своей первой монографии (Ach, 1905) он описывал эксперимент, в котором испытуемые должны были отвечать на трехбуквенные бессмысленные слоги в риф¬му или не в рифму. После этого испытуемые, так же как и в эксперименте Уатта, давали самоотчет о только что происходивших с ними в ходе эксперимента собы¬тиях по интроспективной методике, разработанной Уаттом. Ах говорил о «систе¬матическом и экспериментальном самонаблюдении». К этому методу он относил¬ся с большим доверием, поскольку здесь от испытуемых не требовалось вспоми-
нать о каком-то давнем прошлом. Содержания представлений (установок), сопро¬вождающих деятельность, еще находились в сознании (говоря современным язы¬ком — в кратковременной памяти). Ах пришел к выводу, что наряду с чисто ассо¬циативными или персеверирующими репродуктивными тенденциями существуют влияния, «которые исходят от содержаний, имеющих свое собственное представ¬ление о цели, и которые влекут за собой процесс детерминирования в духе или со¬гласно значению этого представления. Эти детерминирующие тенденции форми¬руют основу тех психических феноменов, которые в их протекании издревле ха¬рактеризуются понятием волевой деятельности» (Ach, 1905, S. 187).
Детерминирующие тенденции вызываются не только посредством волевых процессов. Они могут появляться также вследствие инструкции, приказа или вну¬шения. Особенно впечатляющим является случай постгипнотического внушения, когда человек, находящийся в глубоком гипнозе, получает задание сложить два числа, которые ему мельком покажут после вьГхода из гипноза. Выйдя из гипноза, он называет число, даже не осознавая того, что произвел операцию сложения и назвал сумму.
В своих последующих исследованиях Ах искал способ эксплицировать детер¬минирующие тенденции таким образом, чтобы сделать волевой акт наблюдаемым (Ach, 1910). С этой целью моделировалась деятельность, в ходе которой испытуе¬мый должен был затрачивать значительные усилия на преодоление трудностей. Детерминирующая тенденция состояла в том, чтобы отвечать в рифму на трехбук¬венные бессмысленные слоги-стимулы, например, «зул»-«рул». Перед этим у ис¬пытуемого формировалась ассоциация слога-стимула с другим слогом, например, «зул»-«тяп». Таким образом, ассоциативная репродуктивная тенденция вступала в конфликт с детерминирующей тенденцией. Конфликт мог усиливаться с уве¬личением числа предварительных заучиваний (и соответственно с увеличением силы ассоциативной репродуктивной тенденции), и проявлялся в увеличении вре¬мени реакции и числа ошибок. Это служило объективным показателем «силы» воли. Мы уже рассмотрели данный эксперимент в 4-й главе, где освещались исследова¬ния Курта Левина, полемизировавшего с экспериментами Аха.
Ах назвал свою методику «комбинированной», поскольку она объединяла клас¬сическую ассоцнацистскую парадигму и исследование времени реакции. Гомоген¬ная деятельность была противопоставлена гетерогенной. В первой инструкции предусматривалось рифмование заранее выученных слогов, которые уже были связаны рифмой с ассоциативным слогом; во второй — столкновение двух не свя¬занных друг с другом тенденции. В каждом эксперименте выделялись три перио¬да. Подготовительный период продолжался от сигнала готовности до предъявле¬ния слова-стимула. Основной период длился от предъявления слова до ответа. При этом фиксировалось время реакции. Заключительный период состоял из самоот¬чета испытуемого о том, что происходило на предыдущем этапе.
Из этих самоотчетов Ах реконструировал то, что он называл «первичным» во¬левым актом. Прежде всего обнаружилось, что, если испытуемому не удавалось, несмотря на старания, реагировать в соответствии с инструкцией (если он вдруг забывал первоначально ассоциированный слог), у него нередко возникало усиле¬ние первоначального намерения. Ах различал при этом четыре феноменологических момента первичного волевого акта. Так называемый «наглядный момент» понимается как телесные ощущения напряжения в разных частях тела (например, в области шеи). Испытуемый имеет представление о действии, которое необходи¬мо выполнить, представление цели, связанное с вызывающими ее стимулами и подходящей возможностью, при которой следует выполнить требуемое действие (так называемым представлением условий). Представление цели и условий Ах на¬звал «предметным моментом» волевого акта. Центральной составной частью пере¬живания является так называемый «актуальный момент», когда усиливается пер¬воначальное намерение, переходя в твердую решимость тина «я действительно этого хочу!» и отвергаются другие альтернативы действия. Весь волевой акт сопро¬вождается «моментом состояния», под которым понимается переживаемый уро¬вень усилий.
Эти четыре феномена являются реакцией на препятствия, возникающие в ходе реализации намерения. Чем сильнее переживаются эти «моменты», тем сильнее, по мнению Аха, детерминирующая тенденция. В конечном счете, именно в этом он видит возможное объективирование «динамического момента» волевого акта, ко¬торый он описывает следующим образом;
«Как показали наши эксперименты, в случае первичного волевого акта субъект мо¬жет преодолевать значительные впутрипсихпческие препятствия. Из этого с необ¬ходимостью следует вывод, что через первичный волевой акт происходит своеобраз¬ное усиление влияния, исходящего от принятого намерения; и в этом усилении де¬терминации мы видим не просто феноменологический, но сущностный признак волевого акта» (Ach, 1905, S. 255-256).
Преодоление препятствий вызывает увеличение силы воли, которая проявляет¬ся прежде всего в «актуальном моменте». Эту взаимосвязь Ах позднее описал как мотивационный «закон трудности» (Ach, 1935). Ученик Аха Хильгрубер (Hillgruber, 1912) экспериментально доказал эту взаимосвязь — зависимость усилий от уровня трудности задачи. В эксперименте он постепенно увеличивал темп работы. Время решения задач при этом уменьшалось, а число решенных задач — увеличивалось.
Волевой акт и детерминирующая тенденция
Можно задаться вопросом, что именно исследовал Ах в волевом акте: само наме¬рение, процесс усиления уже имеющегося намерения или формирование дополни¬тельного намерения для повышения вероятности реализации первоначального. Дело в том, что волевой акт в смысле принятия решения о выполнении некоторого действия начинался с того момента, когда испытуемый принимал указания экс¬периментатора осуществить данное действие. На это указывал Зельц (Selz, 1910) сразу после выхода работы Аха. Он писал;
«Большая заслуга Аха состоит в том, что он создал метод экспериментального моде¬лирования переживаний и опыта, связанного с волевым поведением, метод наблю¬дения за этими явлениями. Однако вызывает большие сомнения вопрос о том, дей¬ствительно ли, как полагал сам Ах, предметом его исследований был волевой акт. В тот момент, когда Ах исследовал переживания волевого поведения, испытуемый уже давно принял решение о выполнении задачи, предложенной экспериментато¬ром. Принятие специальной задачи, например задачи рифмования слогов, также про-
исходит до того, как начинают разворачиваться процессы, наблюдаемые Ахом. По¬этому мы полагаем, что Ах исследует не процесс принятия решения, а волевое напря¬жение, направленное па реализацию уже принятого решения....* (Sclz, 1910, S. 250).
Если под волевым актом понимать исходный процесс формирования намере¬ния, то Ах исследовал нечто, возникающее после образования намерения, а имен¬но обновленное и усиленное первоначальное решение. Такое обновление проис¬ходит за счет намерения действовать определенным образом, чтобы повысить веро¬ятность достижения первоначальной цели. Таким образом, испытуемый связывал предметный момент с актуальным и давал себе примерно следующее указание: как только появится слог-стимул (ггредставление условий), мое действие будет не чем иным (актуальный момент), как рифмованием (представление цели). Отсюда ста¬новится понятным, что Ах исследовал волевой акт в смысле последующего фор¬мирования намерения, которое происходило перед лицом необходимости справ¬ляться с возникающими трудностями. Он полагал, что такой волевой акт может усилить первоначальную детерминирующую тенденцию. Это положение подвер¬гал сомнению Курт Левин (Lewin, 1926a, b) в своей полемике с Ахом. Мы еще вер¬немся к этому важному дискуссионному вопросу, когда будем обсуждать вклад теории напряженной системы Левина в психологию волевых процессов.
Исследованием волевого акта как осуществления выбора при принятии реше¬ния одновременно с Ахом занимались Мишотт и Прюм (Michotte, Priim, 1910). Испытуемые должны были производить определенные операции над двумя чис¬лами. Если оба числа были четырехзначными, их нужно было сложить или вычесть. Если одно из чисел было четырех-, а другое одно- или двузначным, то нужно было умножить или разделить одно на другое. В каждом случае испытуемые должны были сделать выбор, принять решение в пользу той или иной вычислительной опе¬рации. Решение они должны были выносить «при достаточном основании». Одна¬ко после принятия решения о выборе операции испытуемые не производили вы¬числений, вместо этого они должны были сообщить о своих переживаниях в про¬цессе выбора решения. Стало очевидно, что этот процесс проходит через ряд фаз. Сначала субъект оценивает обе альтернативы, затем он осмысливает возникающие сомнения и колебания, которые превращаются в «сознание действования» (conscience d 'agir). В этих процессах авторы видят центральную составляющую (ядро) волевого акта. Иногда субъект принимал решение в пользу того действия, которое было бо¬лее простым для выполнения. Нередко происходило так, что испытуемый просто останавливался на той альтернативе, которая первой приходила ему на ум.
Очевидно, что в данном случае речь идет о волевом акте в смысле принятия решения в ситуации выбора. Но нельзя не заметить, что волевой акт, понимаемый таким образом, включен в детерминирующую тенденцию, поскольку с обоими предъявленными числами следовало что-то сделать. При этом акт принятия реше¬ния влечет за собой спецификацию первоначальной детерминирующей тенденции, т. е. придает специфику первоначальной детерминации. Как бы там ни было, дан¬ные Мишотта и Прюма многое прояснили в процессах перехода от состояния от¬сутствия решения к состоянию принятого решения. На сегодняшний день практи¬чески не существует других исследований этого кульминационного момента в про--цессе выбора — акта принятия решения.
Три типа проблем в исследовании волевых процессов
Если рассматривать волевой акт как акт принятия решения, то понятие детерми¬нирующей тенденции Аха затрагивает различные проблемы контроля за действи¬ем. Первоначально это понятие было призвано объяснить феномен управляющего воздействия, которое представление цели оказывает на процессы восприятия и деятельности. Отсюда можно вывести по крайней мере три проблемы: продолжи¬тельность тенденции действия до момента достижения цели, инициирование дей¬ствия и преодоление препятствий на пути его осуществления. Устойчивость тенден¬ции действия (проще говоря, упорство) тем ближе к детерминирующей тенденции, чем в большей степени последняя может быть охарактеризована как концентрация на процессах, связанных с достижением цели, и исключение прочих процессов. Ини-циирование действия является следующей важной проблемой. Основной вопрос здесь заключается в следующем: при каких внешних условиях (представление условий) человек приступает к реализации своего намерения о действии. Приме¬ром может служить сигнал к выполнению постгипнотического задания. И наконец, преодоление препятствий в деятельности было тем феноменом, на материале ко¬торого Ах демонстрировал свою концепцию волевого акта, Ниже мы рассмотрим некоторые подходы в психологических исследованиях воли, соответствующие этим основным проблемам.
Упорство: поддержание устойчивости тенденции действия в процессе достижения цели
При осуществлении действия индивид должен проявлять упорство, чтобы успеш¬но достичь цели, на пути к которой возникают различные препятствия. Тенденция действия должна управлять действием как можно дольше и, при возникновении помех, инициировать готовность к возобновлению действия вплоть до момента достижения цели. На первом уровне своего выражения упорство проявляется в способности незавершенной тенденции действия напоминать о себе, если актуаль¬ная ситуация не отвлекает внимания на что-то^ное и если не имеют места более сильные тенденции. На более высоком уровне упорство проявляется в том, что тенденция действия, будучи незавершенной, способна погасить сильные возбуж-дающие стимулы, исходящие от окружения. Следующий уровень проявления упорства характеризуется тем, что удается обеспечить временное преимуществ!) имеющейся тенденции действия перед вновь появляющейся более сильной тенден¬цией. Только этот третий уровень упорства открывает возможности для гибкого контроля за действием, наиболее эффективно использующего время, пространство и ресурсы, отклоняя множество возможных альтернативных тенденций.
Среди других подходов, рассматривавших упорство подобным образом, следу¬ет прежде всего упомянуть теорию напряженной системы Левина, которая явля¬ется частью разработанной им концепции личности. Она была представлена в гла¬ве 5. К этой же области относятся эксперименты Овсянкиной (Ovsiankina, 1928), в которых изучалось возобновление незавершенного действия. Овсянкпна наблю¬дала феномен возобновления действия в ситуациях паузы, когда возобновляйте-
еся действие не должно было ни противостоять отвлекающим стимулам, ни бороть¬ся с конкурирующими тенденциями. Поэтому теория напряженной системы ста¬вит под вопрос только первую степень проявления упорства.
Подходом, пытающимся получить данные о более высоком уровне упорства, является динамическая теория действия Аткинсона и Берча (Atkinson, Birch, 1970), которая подробно описана в главе 15. Здесь мы остановимся лишь на основ¬ной идее этого подхода. Она состоит в том, что в определенный момент многие незавершенные тенденции борются за доступ к действию, но только одна из них в конце концов будет определять действие. Можно также сказать, что многие интен¬ции ждут своей реализации. Возникает вопрос: что же в этих условиях должно обеспечивать упорядоченное, эффективное протекание действия?
Аткинсон и Берч динамизировали силовую структуру тенденций действия: они перестали отождествлять силу каждой отдельной тенденции действия е силой пер¬воначальной результирующей мотивационнои тенденции, а позволили этой вели-чине возрастать или убывать с течением времени. Сила тенденции, ожидающей доступа к действию, увеличивается, поскольку ее активируют стимулы, поступа¬ющие из имеющейся внешней ситуации. Авторы говорят о <<толкающей силе» (instigating force). Но увеличение силы нереализованной тенденции зависит не только от внешних стимулов, т. е. не только от окружающей ситуации. В таком случае этой силы было бы недостаточно для обеспечения контроля за действием на второй стадии проявления упорства. Тенденцию к действию могут многократ¬но усиливать процессы воображения и мышления. Этот процесс может заходить так далеко, что сила тенденции, подкрепляемой таким образом, начинает превос-ходить силу всех остальных тенденций, включая ту, которая определяет действие в настоящий момент. В таком случае может происходить даже «погашение» акту¬ально действующей тенденции.
Сила тенденции может, однако, не только возрастать, но и убывать. Это проис¬ходит всегда, когда тенденция уже определяет поведение, т. е. работает на его реа¬лизацию. В этой связи авторы говорят о «консумматорной силе» (consummatory force). Чем дольше некоторая тенденция управляет поведением, тем' больше веро¬ятность того, что она уступит место другой, чуть менее сильной тенденции. Так происходит динамическая смена возрастающих и убывающих по силе тенденций, которая приводит к смене действий в потоке поведения. При этом тенденции, об¬ладавшие исходно низкой результирующей мотивационнои силой, могут получать преимущество перед тенденциями с изначально высокой результирующей моти¬вационнои силой. Таким образом, в процессах контроля над деятельностью реали¬зуется более высокий уровень упорства.
В отличие от динамической теории действия, которая предсказывает смену дей¬ствий в потоке поведения, модель выбора риска описывает результирующую мо-тивационную тенденцию в конкретный момент времени; это — мотивациопиая модель, а не модель волевого поведения. Поэтому в отличие от динамической она характеризуется как «эпизодическая» модель. Согласно эпизодической модели, более слабая тенденция никогда не сможет определять действие, так как всегда существует более сильная тенденция.
Инициирование действия
Теории мотивации предполагают по умолчанию, что инициирование действия воз¬никает сразу же вслед за тем, как появляется результирующая мотивационная тен¬денция. Однако это не всегда соответствует действительности, поскольку реализа¬ция сложившейся интенции начинается только тогда, когда наступает подходящий для этого момент. В случае если такой момент наступает, существует вероятность того, что он может быть упущен, или же доминирующей в данный момент становит¬ся другая тенденция. Таким образом, в инициировании действия возникает пробле¬ма, которая может вызвать конфликт между конкурирующими тенденциями.
Поэтому конфликты, возникающие при инициировании действия, легко об¬наруживаются как конфликты мотивов, подобно тому, как это происходит в акте принятия решения при формировании интенции. Здесь уместно вспомнить извест¬ный пример У. Джеймса (James, 1890) — дискуссию с самим собой по поводу вста¬вания с постели зимним утром. Подобный конфликт разрешается обычно благо¬даря тому, что находящийся в постели вспоминает о тех многочисленных делах, которые ему предстоит осуществить в этот день. В данном случае речь для него не идет о том, нужно ли вообще вставать с постели. Решение о вставании уже приня¬то заранее, вопрос заключается лишь в том, когда будет инициировано данное наме¬рение. В данном случае для такого инициирования оказывается достаточной од¬ной мысли о предстоящих делах.
Ах связывает инициирование действия с представлениями субъекта об услови¬ях достижения цели, т. е. с появлением внешних обстоятельств, которые дают воз¬можность действовать в соответствии с интенцией. Чем точнее соответствуют друг другу обстоятельства действия и способ реализации действия, тем совершеннее процесс инициирования. Эта закономерность отражена в «законе специфической детерминации», который гласит: «чем специфичнее содержание детерминации, тем быстрее и надежнее она осуществляется» (Ach, 1935, р. 244). Левин (Lewin, 1926a, Ь) рассматривает условия, при которых можетреализоваться интенция к действию. Однако в исследованиях мотивации пока не разработана модель собственно ини¬циирования действия, за исключением динамической теории действия Аткинсона и Берча (Atkinson, Birch, 1970). Но и эта теория рассматривает прежде всего отно¬сительные условия проявления конкурирующих тенденций действия, и в то же время остаются нераскрытыми такие вопросы, как время и обстоятельства, в кото¬рых могут быть инициированы отдельные действия.
Проблема инициирования может быть рассмотрена также с точки зрения того, будет ли вообще выполнено вызванное интенцией действие. Этот вопрос особен¬но актуален для социальной психологии, где требуется предсказать поведение, основываясь на измерении установок. По мнению Айзена и Фишбейна (Ajzen, Fishbein, 1977), соотношение между установками и поведением остается неясным потому, что установки рассматриваются в слишком общем виде по отношению к специфике поведения. Для прояснения этого вопроса необходимо рассмотреть два переходных процесса — от установки к интенции и от интенции к действию, — в то время как психология воли занимается только последним. В критическом об¬зоре авторы показывают, что корреляция между установкой и поведением стано¬вится теснее, если рассмотрение установок осуществляется более дифференцир0"
ванно. Такая дифференциация может проводиться с разных точек зрения; необхо¬димо рассмотреть по отдельности следующие вопросы: что должно быть сделано (действие), в каком направлении будет осуществляться действие (цель), каковы условия (контекст), когда осуществляется действие (время). Наличие временного момента, с которого начинается реализация действия, приводит к тому, что иниции¬рование превращается в специфичную установку, что в психологии воли соответ¬ствует инициированному намерению.
Преодоление препятствий в ходе реализации действия
Никакой другой феномен не ставит так остро вопрос о волевых процессах, как преодоление препятствий в реализации действия. Как мы уже говорили, Ах (Ach, 1910) вводил препятствия на пути осуществления действия для того, чтобы спро-воцировать «первичный волевой акт», волевой акт, который своей установкой «я действительно этого хочу» придавал иовую-силу исходной тенденции, заблоки¬рованной в данный момент. Таким образом, здесь речь идет о последующем (вслед за началом реализации действия) усилении тенденции действия или интенции. Ах и его ученик Хильгрубер (Hillgruber, 1912) считали, что независимо от этого осознаваемого процесса существует также неосознаваемая регуляция степени на¬пряжения (усилий), которая зависит от величины препятствия.
Как уже отмечалось, Левин (Lewin, 1926a, b) оспаривал тезис Аха о возможно¬сти усиления тенденции действия через последующий волевой акт (или акт наме¬рения). Он рассматривал тенденции действия как «квазипотребности», которые управляются «подлинными» потребностями, поэтому их сила всегда соразмерна силе соответствующих подлинных потребностей. Тем самым Левин превратил проблему воли в проблему мотивации, он свел актуальную тенденцию действия к результирующей мотивационной тенденции. При этом исчезла и волевая актуали¬зация действия в ответ на возникающие препятствия, которые должны преодоле¬ваться при реализации интенции.
По мнению Куля (Kuhl, 1983a), отождествление квазипотребностей (тенденций действия) и «подлинных» потребностей (результирующих мотивационпых тен¬денций) у Левина происходит из-за его склонности к гомогенизации конструктов. В этом контексте аргументацию Левина рассмотрел Хекхаузен (Heckhausen, 1987c, S. 92 и далее). Сходство «центральных волевых потребностей» и «преднамеренных .(произвольных) действий» Левин видит в том, что и те и другие, в зависимости от ситуации, могут приводить к различным действиям. Это верно, однако это сход¬ство только внешнее, так как центральная волевая потребность (например, в до¬стижении профессиональных успехов) может прослеживаться в разных, незави¬симых друг от друга сферах. И наоборот, конкретное произвольное действие (квазипотребность, тенденция действия) может осуществляться с использовани¬ем различных средств и способов действия, причем эти последние не приобретают сами по себе характер целей. Поэтому следует видеть разницу между разнообраз¬ными возможностями конкретизации общей потребности и разнообразными воз¬можностями реализации конкретной квазипотребности. Данная проблема, вероятно, была бы более детально развита в психологин воли, если бы не влияние, которое оказала теория Левина на исследования мотивации в последние 50 лет, и, в частно-
сти, если бы не его принцип отождествления, следствием которого стало сведение вопросов воли к вопросам мотивации.
Изучение мотивации так долго базировались на левпновском представлении о проблеме воли, а феномены преодоления препятствий были так популярны у ис¬следователей, что для их объяснения был разработан целый ряд моделей. По сути дела, основной идеей для всех из них является то, что при возникновении трудно¬стей происходит увеличение усилий. Эти модели различаются пониманием сути этой взаимосвязи (носит ли она характер автоматизма или предполагает какие-либо опосредующие процедуры) либо пониманием характера последствий, возни¬кающих при появлении препятствий.
Начнем с мотивационного «закона трудности» Аха, согласно которому прила¬гаемое усилие автоматизировано и поэтому не нуждается в опосредующих процес¬сах для того, чтобы приспосабливается к меняющимся требованиям задачи. В этой связи приведем высказывание Аха:
«Возникающее на пути деятельности препятствие является мотивом для повышения напряжения воли и для концентрации внимания в том смысле, что напряжение воли инстинктивно возрастает с увеличением трудностей. Таким образом, когда мы говорим о действии этого закона, речь идет о непосредственном приспособлении поведения к имеющейся ситуации для достижения поставленной цели или решения поставлен¬ной задачи. Реально существующая и осознанная человеком трудность непосредствен¬но, т. а без актуализации каких-либо дополнительных, переходных психических про¬цессов, ведет к увеличению напряжения ноли, чтобы он мог достичь своей цели, не¬смотря па препятствия* (Ach, 1935, S. 34G).
В противоположность этому подходу существуют модели «расчета усилий» Куклы (Kukla, 1972a) и Майера (Meyer, 1973a, b, 1976). В их основе лежит посту¬лат рационального расчета ожиданий и пользы. При возникновении трудностей субъект решает, насколько выгодно продолжать реализуемую в настоящий момент деятельность за счет дополнительных затрат усилий. При этом действует принцип экономии: субъект затрачивает ровно столько усилий, сколько это необходимо для успешного завершения задачи. Максимальное увеличение усилий происходит при таком уровне сложности, который, по мнению субъекта, еще является преодоли¬мым. Это — тот предел, за которым уровень усилий резко падает. (Более подроб-ное описание модели см. в главе 15.)
Модели расчета усилий рассматривают необходимые затраты усилий как про¬блему мотивации, а не как проблему воли. Предполагается, что принятие решения автоматически влечет за собой затрату необходимых усилий. Поэтому для объяс-нения этого феномена также используются модели «ожидаемой ценности».
В отличие от этих подходов, так называемая теория цели (Locke, 1968) рассматри¬вает затрату усилий как проблему воли (подробное изложение теории — в главе 8). В своих экспериментах Локе создавал такие условия, что испытуемые вынуждены были выбирать очень трудные цели. Локе пришел к парадоксальным, на первый взгляд, результатам: оказалось, что повышение трудности цели приводило к более высоким достижениям; в любом случае, они были выше по сравнению с условия¬ми, когда уровень трудности цели оставался неопределенным и от испытуемого требовалось просто «работать как можно лучше». Очевидно, что после принятия
трудной цели испытуемые были вынуждены мобилнзовывать все силы для дости¬жения этой цели. Развивая теорию Локе, Бандура (Bandura, 1987) дифференциро¬вал мотивирующие аспекты различных компонентов цели.
Еще одна модель была предложена Бремом (Brehm, Wright, Solomon, Silka, Greenberg, 1983; Wreit, Toi, Brehm, 1984). Согласно этой модели, валентность и привлекательность результата действия зависят от воспринимаемого уровня труд-ности. Трудновыполнимые задачи более привлекательны, чем легкие или невыпол¬нимые. Это относится и к аналогичным ситуациям с негативной валентностью: негативной валентностью обладают только такие негативные результаты действия, которых трудно избежать, а не те, которых избежать либо очень легко, либо невоз¬можно.
Поскольку постулаты теории Брема и полученные им результаты близки моде¬ли выбора риска (мультипликативная функция от ожидания и ценности стимула), мы не будем обсуждать их более подробно. Отметим лишь важное в этом контек-сте замечание Брема о том, что связь между препятствием действию и привлека¬тельностью результатов действия возникает непосредственно перед началом дей¬ствия (и, возможно, также в течение действия), но отсутствует после действия или задолго до его начала. Из этого Брем сделал вывод, что активизация ресурсов пе¬ред лицом препятствий происходит на основе немонотонной взаимосвязи между трудностями в достижении цели и привлекательностью цели. Если бы это было именно так и подтверждалось бы объективными индикаторами активизации ресур¬сов, был бы открыт фундаментальный механизм контроля усилий: перед лицом препятствий не только увеличивается прилагаемое усилие, но и становится более привлекательной (или, в негативном случае, более отталкивающей) сама цель дей¬ствия. В таком случае колебания валентности цели, зависящие от ее трудности, могли бы сопровождаться соответствующими изменениями напряжения воли и, таким образом, обеспечивать гибкий контроль за действием.
Последняя модель, которая будет рассмотрена, — это модель саморегуляции Канфера (Kanfer, 1970,1971,1975), а также ее последняя версия (Kanfer, Hagermann, 1981,1987). Своим происхождением эта модель обязана скиннеровскому принципу объяснения самоконтроля. Суть этого принципа состоит в том, что субъект избегает ситуаций, инициирующих поведение, которого он хочет избежать. Например, если человек хочет бросить курить, он избегает собраний людей или мест, где курят. К таким «контролирующим реакциям» Скиннер относил также процессы самопод¬крепления (или самонаказания) и определял их следующим образом: «самопод¬крепление оперантного поведения предполагает, что субъект способен получить подкрепление, но не сможет сделать этого, пока не осуществит определенную реакцию» (Skinner, 1953, р. 237-238). Хотя Скиннер и не прослеживает дальнейшие возможности процессов самоподкрепления (возможно потому, что они практиче¬ски не отражаются во внешнем поведении), его определение содержит три важ¬ных момента, которые впоследствии существенно повлияли на исследования процессов самоподкрепления: 1) индивид является сам для себя агентом самопод-креплений, 2) он может свободно распоряжаться подкреплениями, 3) увеличение числа подкреплений делает индивида все более зависимым от выполнения опре¬деленных реакций.
Канфер пытался использовать данный теоретический подход для объяснения саморегуляции поведения также в ситуациях, где отсутствовали внешняя обрат¬ная связь и подкрепление. Его модель описывает «цикл саморегуляции», который включается всякий раз, когда поток поведения прерывается вследствие возникно¬вения препятствий или когда не достигается ожидаемый результат. Здесь выде¬ляются три следующие одна за другой фазы. Сначала, в фазе самонаблюдения, субъект регистрирует собственное поведение (осуществляет мониторинг). Затем, в фазе самооценивания, происходит сравнение результатов самонаблюдения с име¬ющимся стандартом, связанным с уровнем притязаний. В третьей фазе (подведе¬ния итогов) происходит позитивное самоподкрепление, если этот стандарт достиг¬нут или превзойден, или негативное самоподкрепление, если стандарт не выполнен. Посредством самоподкрепления субъект мотивирует себя к тому, чтобы сохранить те способы поведения, которые его удовлетворяют, или отказаться от тех, которые его не устраивают.
Цикл саморегуляции проходит целый ряд этапов. Мы остановимся на важней¬ших из них. Сразу же вслед за прерыванием потока деятельности субъект оцени¬вает ситуацию с точки зрения того, может ли он ее контролировать или нет. Если ситуация оценивается субъектом как неконтролируемая, процесс саморегуляции нарушается. Если ситуация кажется ему контролируемой, субъект проверяет, дейст¬вительно ли в данной ситуации речь идет о важной для него потребности {cwrent concerns — Klinger, 1975). Если это так, то субъект сравнивает достигнутый уровень выполнения действия с имеющимся стандартом и выявляет отклонения по вели¬чине и направлению. Прежде чем произойдет самоподкрепление и будет принято решение о необходимых действиях, субъект пытается определить причины откло¬нения от стандарта и пробует оценить, в какой мере он может повлиять на измене¬ние ситуации. При положительном ответе, в случае, когда стандарт достигнут или превзойден, можно говорить о позитивном самоподкреплении. Если в случае не¬гативного отклонения есть надежда его устранить, то происходит слабое негатив¬ное подкрепление, которое тем не менее является «конструктивным», так как вво-дит в действие подходящие, по мнению субъекта, программы решения проблем. Если же стандарт не достигнут или субъект считает невозможным устранение от¬клонения, то имеет место сильное негативное подкрепление и цикл саморегуляции разрушается.
Модель саморегуляции Канфера касается только проблем воли, но не мотива¬ции, так как реализующее интенцию действие здесь находится уже на стадии сво¬его выполнения. Речь идет о личностпо значимых действиях: субъект контролиру¬ет, действительно ли в основе прерванного действия лежит его «личное» намерение {current concern). Модель Канфера во многом сходна с моделью «расчета усилий» Куклы и Майера, но первая более дифференцирована. Представленные в модели Канфера средства преодоления помех для действия не ограничиваются простым увеличением усилий: существуют и другие программы коррекции, которые могут быть реализованы действующим субъектом. Модель не описывает программу вы¬полнения действия в чистом виде. Наряду с волевыми компонентами {current concerns; определение программы коррекции) она содержит также мотивационные компоненты (причинный анализ; ожидания, связанные с предсказанием возмож-
ности контролировать ситуацию; самоподкрепление). Модель саморегуляции, предложенная Канфером, оказывается весьма продуктивной в клинических иссле¬дованиях и психотерапии для нахождения новых подходов с целью оказания по¬мощи в ситуациях дефицита самоконтроля.
Особого рода препятствия создают конкурирующие тенденции действия, осо¬бенно, если они возникают прямо на пути готовой к реализации интенции. Для изучения подобных явлений используется парадигма «отсрочки удовлетворения» {delay of gratification), которая была разработана Мишелем (Mischel, 1974). Экс¬перимент проводился следующим образом: детям было сказано, что они получат сладости только в том случае, если будут терпеливо дожидаться экспериментато¬ра. Дети получали большее вознаграждение, если они дожидались прихода экспе¬риментатора, и меньшее, если, не дождавшись, начинали звать его, пытаясь уско¬рить его приход (Mischel, Ebbesen, 1970). В эксперименте ставился следующий вопрос: при каких условиях дети могут лучше противостоять напряжению, связан¬ному с желанием как можно быстрее получить вознаграждение, и терпеливо дожи¬даться возвращения экспериментатора?
Первые результаты эксперимента показали, что если предмет вознаграждения отсутствует в поле зрения, то это помогает легче перенести напряжение, связанное с отсрочкой получения этого вознаграждения. В последующем оказалось, что ре¬шающее значение имеет не физическое присутствие вознаграждения, а его когни¬тивная репрезентация, Способность ждать повышалась, если испытуемый пытал¬ся представлять себе вознаграждение в виде картины, изображения (Mischel, Moore, Zeiss, 1976), или если его внимание было направлено на те аспекты награ¬ды, которые не были связаны с ее потреблением (Mischel, Baker, 1975). При непи¬щевых стимулах способность к ожиданию усиливалась, если награда постоянно находилась перед глазами (Yates, Mischel, 1979).
В обоих случаях мы имеем дело со стратегиями контроля с помощью селектив¬ного внимания, которые направлены на то, чтобы предупредить преждевременное прерывание ожидания для получения более скорого, но меньшего вознаграждения. При пищевых стимулах важнее отвлечь внимание от непосредственной оценки привлекательности основного (большого) вознаграждения, так как она может спро¬воцировать на потребление меньшего вознаграждения. При непищевых стимулах, напротив, необходимую для волевого ожидания тенденцию определяет концент¬рация внимания на большем вознаграждении. Начиная с 5-летнего возраста у де¬тей появляются метаволевые знания о том, какие контрольные стратегии распре¬деления внимания и переработки информации следует применять для того, чтобы получать большее вознаграждение.
Теория контроля за действием Куля
Юлиус Куль (Kuhl, 1983b, 1984, 1987) первым указал на необходимость различе¬ния собственно мотивационных и волевых аспектов мотивационного процесса и предложил рассматривать мотивацию селекции и мотивацию реализации. Выбор (селекция) одной из возможных альтернатив действия в рамках мотивационного процесса еще не означает реализации выбранного варианта действия. Для реали-
зации часто требуется дополнительный, волевой процесс контроля за действием. Это особенно очевидно в тех ситуациях, когда имеются конкурирующие тендем ции, препятствующие реализации выбранного действия.
Сформировавшаяся мотивационная тенденция, согласно Кулю, становится интенцией, если она приобретает характер привязки к цели (commitment), к кото¬рой стремится субъект. Мотивационная тенденция, имеющая характер интенции, вызывает к жизни целую совокупность опосредующих процессов, направленных на обеспечение неразрывной связи интенции с действием вплоть до достижения цели. Куль различает опосредующие процессы контроля за действием и процессы, обеспечивающие текущий контроль. Последние регулируют действие шаг за ша¬гом в процессе его развертывания. Существует целый ряд моделей текущей регу¬ляции действия. Имеются кибернетические модели с иерархическими уровнями, которые связаны друг с другом отрицательными обратными связями (Carver, Scheier, 1981; Miller, Galanter, Pribram, 1960). Проблема текущего контроля за дей¬ствием является особой проблемой наряду с мотивацией и волей. Три проблемные области — мотивация, воля и реализация действия — соответствуют трем компо¬нентам модели инструменталыюсти Врума (Vroom, 1964), которую мы рассмотре¬ли в предыдущей главе, а именно частичным моделям валентности, действия и реализации. Модель действия у Врума не связана с понятием воли, поскольку она базируется на конструкте «ожидание».
Процессы, опосредующие контроль за действием
Куль выделяет семь видов процессов, способствующих реализации интенции.
1.                      Селективное внимание. Внимание направлено на ту информацию, которая соответствует актуально действующей интенции. Все несоответствующие этой интенции аспекты заглушаются. Ах (Ach, 1910) также указывал на боль¬шое значение селективного внимания„в «первичном волевом акте». Селек-тивное внимание связано с переживанием: «Я действительно этого хочу!» В качестве примера контроля со стороны селективного внимания можно привести результаты исследований Мишеля (Mischel, 1983), посвященных отсрочке вознаграждения: ребенок во время ожидания вознаграждения дер¬жит глаза закрытыми, чтобы не видеть его.
2.                      Контроль кодирования. Особенно глубоко обрабатываются аспекты посту¬пающей информации, которые связаны с текущей интенцией. Категории ко¬дирования, связанные с интенцией, находятся в состоянии повышенной го¬товности и начинают влиять на процесс переработки информации уже па ранних стадиях ее восприятия (Сагг, Bacharach, 1976).
3.                      Контроль эмоций. Существуют эмоции, особо способствующие реализации интенции. Предполагается, что у субъекта есть некоторое метаволевое зна¬ние о том, какие эмоции «помогают» реализации необходимого действия, поэтому субъект стремится вызывать в себе «необходимые» эмоции. Так, уже в возрасте 9 лет многие дети знают, что печаль по сравнению с радос¬тью, неблагоприятно влияет на способность устранять отвлекающие воздей¬ствия при выполнении деятельности (Kuhl, Schneider, 1986). Ах также гово-
рил о «детерминирующих чувствах», которые удерживают деятельность в заданном направлении. Такие эмоции, по его мнению, позволяют повысить «степень эффективности» волевого усилия (соотношение задуманной и фак¬тической реализации намерения).
4.                       Мотивационный контроль. Эта стратегия также способствует усилению мо¬тивационной тенденции, лежащей в основе интенции. Она целесообразна тогда, когда действующая интенция недостаточно сильна из-за наличия конкурирующих интенций или при возникновении неожиданных преград. В таких случаях происходит возобновление мотивациопного процесса; для этого субъект актуализирует представления об ожидаемом результате и дру¬гих позитивных стимулах деятельности. Здесь система контроля за действием как бы возвращается к исходной мотивационной системе. Это позволяет постепенно повысить изначальную привлекательность цели, пока она не достигнет той силы, которая необходима для противостояния конкурирую¬щим тенденциям (Beckmann, Kuhl, 1984).
5.                       Контроль окружающей среды. 'С помощью определенных предосторожно¬стей субъект способен защититься от соблазнов; обычно это осуществляет¬ся путем устранения из поля деятельности и окружающей среды предметов, которые могут спровоцировать нежелательные действия. Например, жела-ющие похудеть убирают из дома сладости. Этот вид контроля часто приме¬няется как вспомогательное средство в психотерапии. К средовому контро¬лю относится также и создание в своем окружении социального прессинга, направленного против той тенденции действия, которой субъект намерен противостоять; так, например, человсч<, желающий бросить курить, сообща¬ет об этом своему ближайшему окружению и передает тем самым часть кон¬тролирующих функций этим людям.
6.                       Экономная переработка информации. Оценка субъектом аспектов ценности и ожидания в отношении текущей деятельности может быть избыточной и препятствовать дальнейшему продвижению самой деятельности. Для того чтобы деятельность могла постоянно воспроизводиться, данный вид пере-работки информации должен быть экономным (Kuhl, Beckmann, 1983). Этот процесс начинает происходить при формировании интенции, в случае если это формирование длится так долго, что приводит к неприемлемой отсроч¬ке самой деятельности; он запускается также тогда, когда уже после форми¬рования интенции субъекту приходится снова возвращаться к мотивацион-ному состоянию.
7.                       Преодоление неудачи. Речь идет об умении не слишком долго концентриро¬ваться па неудаче, а также об умении отказываться от недостижимой цели.
Все перечисленные стратегии контроля начинают осуществляться тогда, когда реализующая интенцию деятельность оказывается под угрозой из-за слабости ле¬жащей в ее основе мотивационной тенденции или из-за возникновения на ее пути внутренних или внешних препятствий, в том числе в виде социального давления. Кулем была предложена схема, поясняющая этот процесс (рис. 6.1).
Вначале из долговременной памяти извлекаются те структуры, которые отно¬сятся к данному действию и подходят к данной ситуации. Так активируются жела¬ния, нормы, ожидания, ценности, интенции. Если для осуществления деятельно¬сти субъекту предстоит преодолеть достаточно много трудностей (>С 1) и субъект чувствует себя в силах сделать это (>С2), то необходимые процессы контроля всту¬пают в действие. В противном случае интенция или программа действия должны быть изменены.
 
Рис. 6.1. Схема процессов, опосредующих контроль за действием (Kuhl, 1985, S.105)
Таким образом, отдельные опосредующие процессы контроля за действием представлены автором как активно реализуемые и осознаваемые самим субъектом стратегии. Однако это не всегда происходит именно: эти процессы могут развора¬чиваться, так сказать, пассивным образом, т. е. как автоматические стратегии, не затрагивающие сознания действующего субъекта. Автоматическое протекание процессов имеет свои преимущества, которые заключаются в большей быстроте и надежности действий. Кроме того, требуется гораздо меньше усилий для их пере¬работки в оперативной памяти.
Эмпирические подтверждения постулируемой модели на сегодняшний день существуют у Куля только в виде данных об индивидуальных различиях в страте¬гиях контроля. Так, выделяется два модуса контроля: ориентация на действие и ориентация на состояние, причем первый из этих модусов создает более благоприятные условия для использования стратегий контроля. Это означает, что ре¬зультаты влияния подобных контролирующих стратегий в большей степени про¬являются у людей, ориентированных на действие, чем у людей, ориентированных на состояние. Рассмотрим это различие более подробно. 
Два модуса контроля: ориентация на действие и ориентация на состояние
Независимо от соотношения сил между реализуемой в настоящий момент и кон¬курирующей с ней интенциями, существуют такие состояния системы контроля, ко¬торые способствуют или препятствуют реализации деятельности, а именно: ориента-ция на действие (Handlungsorientiemng) и ориентация на состояние (Lageonentierung). Если при ориентации на действие происходит постоянное «выталкивание» субъек¬та в деятельность, то при ориентации на состояние возникают персеверпрующие мыслительные процессы, относящиеся к прошлому, настоящему или будущему положению субъекта. Куль (1984, 1985) называет два условия, при которых фор¬мируется модус ориентации на состояние. Первое - неконгруэнтность поступаю¬щей" информации, когда у субъекта возникают чувство недоумения и потребность в прояснении информации до начала действия. Если с неконгруэнтностью инфор¬мации субъект может справиться достаточно быстро, то второе условие, приводя¬щее к формированию модуса ориентации на состояние, обладает гораздо более продолжительным действием. Это условие касается состояния (структуры) интен¬ции. По мнению Куля, интенция состоит из ряда элементов, объединенных в еди¬ную сеть. Если какой-либо из элементов отсутствует или недостаточно выражен, то возникает неполноценная интенция (degenerierte Intention), которая постоянно воспроизводится, но не может, воплотиться в действие. В зависимости от того, ка¬кой из элементов единой сети нарушен, возникают различия в модусах ориента¬ции на состояние. Так, если параметры действия, которое субъект намерен осуще¬ствить, не уточнены (как это бывает, например, после многих безуспешных по¬пыток совершить действие), то вырабатывается модус ориентации на состояние, ориентированный на избегание неудачи. Субъект постоянно думает о возможной неудаче, что негативно отражается на деятельности, отвлекает от действий, связан¬ных с достижением цели, в то время как эти действия требуют большой концент¬рации внимания.
Неполноценным может оказаться, например, элемент интенции, который отве¬чает за связь с целью (элемент «я действительно хочу этого»). В таком случае в процессе формирования интенции субъект постоянно колеблется: он не может ни отказаться от деятельности, ни приступить к ее реализации. В данном случае мож¬но говорить о модусе ориентации иа состояние, связанном с принятием решения. И наконец, можно выделить еще один тип ориентации на состояние, когда внима¬ние субъекта привлечено преимущественно к одному из элементов единой сети, в ущерб другим элементам. Это касается прежде всего ситуации, когда желаемое целевое состояние приобретает для субъекта слишком большую ценность, вслед¬ствие чего отдельные этапы деятельности не могут быть уточнены в достаточной степени, Это, в свою очередь, негативно сказывается на реализации деятельности (см. также главу 15). В данном случае можно говорить о модусе ориентации на со¬стояние, связанном с реализацией деятельности.
Ориентация на состояние вызывается не только определенными ситуациями, такими как повторение неудач или неконгруэнтная информация. Существуют так¬же индивидуальные различия в склонности к ориентации на состояние или к ори¬ентации на деятельность. Для изучения этих различий Куль разработал опросник контроля за действием (Handlungskontrolle nach Er/olg, Mifierfolg und Prospektiv ~ НЛКЕМР) с тремя субшкалами. Каждая субшкала предназначена для диагностики ориентации на состояние и ориентации на действие в трех сферах контроля за действием: связанного с ориентацией на неудачу, модуса, связанного с принятием решения и связанного с реализацией. Далее приводятся варианты вопросов по трем субшкалам (Kuhl, 1985).
Контроль за действием, связанный с принятием решения: «Если мне предсто¬ит большая работа, то 1) я иногда слишком долго думаю над тем, с чего следует на¬чать (ОС); 2) для меня нет проблемы, с чего начать (ОД)».
Контроль за действием, связанный с реализацией: «Если я читаю что-то ин¬тересное, то 1) наряду с этим я занимаюсь другими делами (ОД); 2) скорее всего, я буду занят только чтением (ОС)к
Контроль за действием, связанный с ориентацией на неудачу: «Если мне в один и тот же день не удалось сразу несколько дел, то 1) я предпочитаю больше ничего пред¬принимать (ОС); 2) я продолжаю действовать, как будто ничего не произошло (ОД)».
Дискриминантная валидность трех субшкал опросника контроля за действием {л -120)
Таблица 6.1
 Модус, связанный Модус, связанный Модус, связанный
 с принятием решения с реализацией с ориентацией на неудачу
Боязнь экзамена -0,33 -0,01 -0,36
Экстраверсия -0,07 0,21 0,07
Смущение1 -0,22 * 0,15 -0,24
Мотивация достижения2 -0,29 0,11 0,22
Ориентация на будущее3 0,20 -0,08 0,21
Когнитивная сложность -0,03 -0,14 0,09
Низкие корреляции указывают на дискриминантную валидность опросника. Шкалы опросника действуют в одном направлении, что проявляется в корреляции ориентации на действие с мотивацией достижения, а ориентации на состояние — с боязнью экзамена и смущением.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                               ,
Некоторые эмпирические данные
Поскольку условия, вызывающие ориентацию на состояние, такие как некогруэнт-ность информации или неполноценные элементы интенции, трудно поддаются измерению, Куль применил опосредованный подход к изучению модуса контроля
1          Fenigstein, Scheuer, Buss, 1975.
2      Gjesme, Nygard, 1970; Rand, 1978.
3       Gjesme, 1975.
за действием. Для этого он стал, во-первых, рассматривать (и измерять) ориента¬цию на действие и ориентацию на состояние как индивидуальные диспозиции, во-вторых, попытался индуцировать ориентацию на состояние или ориентацию на действие. Ориентация на состояние вызывалась путем создания условий, в кото¬рых испытуемый должен был противостоять серии неудач и сообщать о своих чув¬ствах и причинах отдельных^достижений (Kuhl, 1981). Ориентация на действие индуцировалась в условиях, когда испытуемый постоянно по ходу действия вер-бализировал предпринимаемые им шаги.
Далее мы остановимся на некоторых полученных Кулем результатах, и прежде всего на тех, которые касаются конструктной валидности опросника. Для изуче¬ния модуса контроля, связанного с принятием решения, был проведен следующий эксперимент. Ученикам старших классов был предложен список из двадцати двух видов деятельности, которыми они предположительно могли бы заняться после уроков (Kuhl, 1982). Ученики должны были оценить, есть ли у них намерение за¬ниматься тем или иным видом деятельности и насколько оно сильно. На следую¬щий день ученики сообщали, сколько времени они в действительности посвятили каждому из перечисленных занятий. Оказалось, что корреляция между интенци¬ей и реальным занятием данной деятельностью была гораздо выше у тех учащих¬ся, которые получили высокий балл по шкале «контроль за действием, связанный с принятием решения», чем у школьников с низким баллом по этой шкале. Други¬ми словами, школьники, ориентированные на действие, гораздо чаще выполняли то, что они планировали, чем школьники, ориентированные на состояние.
Конструктная валидность шкалы «контроль за действием, связанный с ориен¬тацией на неудачу» проверялась в экспериментах Гроссе (Grosse, 1983). Сначала экспериментатор индуцировал у испытуемых ситуацию повторяющихся успехов или неудач. Затем в течение двадцати минут испытуемым давались другие зада¬ния. После этого вновь давались первоначальные задания, которые теперь успеш¬но выполнялись всеми испытуемыми (индуцирование успеха). И в заключение эксперимента в течение двадцати минут снова выполнялись трудные задания. До и после индуцирования успеха между обоими двадцатиминутными периодами испы¬туемые должны были сообщать, как часто за последние пять минут они мысленно возвращались к первоначальному заданию. Оказалось, что, если в начале экспери¬мента была индуцирована неудача, ориентированные на состояние испытуемые (субшкала «ориентация на неуспех») до и после последующих успешных серий гораздо чаще мысленно возвращались к своим неудачам в первоначальной серии, чем испытуемые, ориентированные на действие. Примечательно, что эти различия не наблюдались, если в начале эксперимента был индуцирован успех. Можно так¬же добавить, что вследствие столь сильной персеверации мыслей о неудаче испы¬туемые, ориентированные на состояние, не могут так же хорошо, как испытуемые, ориентированные на действие, использовать контролирующую стратегию селек¬тивного внимания.
Теория Куля внесла существенный вклад в прояснение феномена так называе¬мой выученной беспомощности (Seligman, 1975). Исследовательскую парадигму этого феномена мы подробно рассмотрим в главе 15. Здесь мы обсудим лишь неко¬торые экспериментальные приемы, вызывающие выученную беспомощность. В так
называемой «тренировочной» серии одна группа испытуемых была поставлена в условия постоянной ложной обратной связи. Такое рассогласование действия и результата в сознании испытуемого приводило к ощущению неподконтрольно¬сти собственных действий и к переживанию неудачи. Вслед за этим давалось «ос¬новное тестовое задание», совершенно иного рода, чем предыдущее, и абсолютно решаемое. У группы испытуемых, которые подвергались действию ложной обрат¬ной связи, результаты оказались ниже, чем у испытуемых из контрольной груп¬пы или из группы, которая в тренировочном задании получала правильную об¬ратную связь.
Обычно феномен ухудшения результатов объясняется тем, что индуцирован¬ное ожидание неудачи распространяется на новые задачи и вызывает дефицит мотивации по отношению к ним. Однако результаты исследований мотивации достижения делают такое объяснение неправдоподобным, поскольку, во-первых, ожидания в значительной мере определяются спецификой самой задачи и, во-вто¬рых, повторяющиеся неудачи обычно ведут к усилению мотивации по отношению к задачам с новым содержанием (Atkinson, Feather, 1966; Blankenship, 1982).
В последующих экспериментах Кулю (1981) удалось показать, какую роль при индуцировании выученной беспомощности играет контроль за действием. В первом эксперименте индуцировалась ориентация на состояние. В соответствии с програм¬мой тренинга по преодолению выученной беспомощности испытуемые получали инструкцию обдумать сложившуюся ситуацию, описать свои чувства по поводу не-удачи и выявить ее возможные причины. При решении «тестовой» задачи в этой группе падение продуктивности было более выраженным, чем в группе, где от испы¬туемых не требовалась рефлексия ситуации. Во втором эксперименте испытуемые были разделены на две группы — ориентированных на действие и ориентированных на состояние (в соответствии с их оценками по шкале «ориентация на неудачу»). По сравнению с контрольной группой снижение продуктивности при решении «тесто¬вой» задачи наблюдалось только у испытуемых, ориентированных на состояние. Аналогичные результаты получил Брунштайн (Brunstein 1986b, с).
Если же в качестве экспериментального условия индуцировалась ориентация на действие, то даже у ориентированных на состояние испытуемых результаты были выше, чем у испытуемых из контрольной группы. Индуктивная техника, по¬зволяющая преодолеть ориентацию на состояние, состояла в том, что испытуемый при решении задачи должен был проговаривать каждый свой шаг. Результаты этих экспериментов с очевидностью показали, что ухудшение достижений в группе ис¬пытуемых, ориентированных на состояние, вызвано не дефицитом мотивации к «тестовой» задаче. Причина состоит в том, что у этих испытуемых недостаточно развита способность абстрагироваться от мыслей, связанных с собственным состо¬янием, что нарушает текущую деятельность.
Дальнейшие исследования показали, что модус контроля определяется не толь¬ко диспозицией, но зависит также от ряда ситуационных переменных. Согласно Кулю, одна из важнейших причин формирования модуса ориентации на состоя¬ние состоит в несоответствии (неконгруэнтности) реальных событий ожидаемым, что вызывает реакцию недоумения. Без сомнения, опыт неудач, полученный в ходе выполнения «тренировочных» задач, является для испытуемого «шокирующим»:
никто не ожидает такого количества неудачных попыток в поисках правильного решения. Что может произойти, если устранить фактор неожиданности? Для от¬вета на этот вопрос испытуемым в самом начале эксперимента сообщали, что в предыдущих группах при выполнении аналогичных заданий были получены пло¬хие результаты. И действительно, в той группе, где испытуемые были готовы к неудаче в «тренировочной» серии, при выполнении «основных тестовых» заданий не наблюдалось различий в продуктивности между ориентированными на действие и ориентированными на состояние испытуемыми.
Таким образом, из всей совокупности условий, смоделированных в эксперимен¬тах Куля, эффект выученной беспомощности обнаруживается только-при одном условии: а именно, когда лица, склонные к ориентации на состояние, оказываются в условиях неожиданного неуспеха. Эффект основывается не на потере мотивации после неуспеха и не на снижении ожидания успеха. В постэкспериментальном са¬моотчете ориентированные на состояние испытуемые, работавшие в условиях вы¬ученной беспомощности и не получившие «иммунитета» к ней, по сравнению с испытуемыми из контрольной группы чаще сообщали о повторяющихся мыслях по поводу: 1) причин плохих достижений, 2) собственного актуального состояния, 3) своих способностей к решению предложенных задач.
Все эти данные позволяют сделать вывод о том, что причина выученной беспо¬мощности состоит не в дефиците мотивации или ожиданий, а скорее, в функцио¬нальном дефиците, т. е. в неспособности человека исключать мысли о прошлых неудачах, что препятствует полноценному осуществлению текущей деятельности.
Вслед за Кулем можно также отметить, что неполноценная интенция оказыва¬ет отрицательное влияние на деятельность за счет ограничения объема оператив¬ной памяти, которая должна находиться в полном распоряжении субъекта для ре¬шения актуальной задачи. В этом случае деструктивным изменениям в интенции подвергается элемент действия, так как после целой серии неудач испытуемый уже не в состоянии определить, какие шаги ему необходимо предпринимать дальше.
В другом исследовании Куль и Хелле (Kuhl, Helle, 1986) пыталцсь искусствен¬но создавать неполноценную интенцию, что позволяло напрямую изучать ее вли¬яние на оперативную память. Испытуемые наряду с решением основных тестовых задач получили задание навести порядок на неубранном письменном столе. Со¬гласно инструкции, они должны были сделать это позже, но точное время при этом не указывалось. Таким образом, элемент интенции, отвечающий за инициирова¬ние действия, оказался недостаточно определенным. Интенция оказалась непол¬ноценной: она получила доступ к оперативной памяти, но в то же время не могла воплотиться в реальном действии. Куль предполагал, что у лиц, подверженных депрессии, неполноценные интенции возникают особенно часто и в большем ко¬личестве. Поэтому в эксперименте приняли участие группы депрессивных боль¬ных, больных шизофренией и здоровых испытуемых. Все испытуемые были обсле¬дованы с помощью опросника депрессивности Бека BDI( Beck, 1967). Влияние де-генерированной интенции на память проверялось с помощью непосредственного измерения объема оперативной памяти.
Результаты эксперимента оказались следующими. Объем оперативной памяти оказался меньшим в группах «депрессивных» и «ориентированных на состояние»
испытуемых, кроме того, отвлекающие мысли о неубранном письменном столе по¬сещали этих испытуемых чаще, чем других. В контрольной группе, которой не было дано задание по уборке письменного стола, не наблюдалось различий в объеме опе¬ративной памяти между группами испытуемых («ориентированных на действие» — «ориентированных на состояние», «депрессивных» — «недепрессивных»).
Полученные результаты подтверждают предположение о том, что дегенериро-ванная интенция, которая уже активирована, может наносить ущерб актуальной (текущей) интенции. Такому влиянию особенно подвержены депрессивные и ори¬ентированные на состояние испытуемые, которым с трудом удается дезактивиро¬вать неполноценную интенцию. Связанные с такой интенцией мысли и чувства продолжают персеверировать, вмешиваться в текущее состояние субъекта, даже если эта интенция не связана с текущей ситуацией.
В этом объяснении говорится об активации и дезактивации находящихся в па¬мяти содержаний без более детального рассмотрения этих микропроцессов. Для вос¬полнения этого пробела были предприняты новые исследования (Kuhl, Goschke, 1987; Kuhl, Kazen-Saad, 1988). Индикатором степени активации связанных с ин¬тенцией слов служил латентный период их визуального опознания среди других слов. Ориентированные на состояние испытуемые опознавали слова, связанные с незавершенной интенцией, быстрее, чем нейтральные слова, хотя в тот момент эти испытуемые были заняты деятельностью, не связанной с данной незавершенной интенцией. Испытуемые, ориентированные на действие, одинаково быстро опо¬знавали слова обоих типов (как связанные с интенцией, так и нейтральные). Очевидно, им удавалось дезактивировать незавершенную интенцию на тот период, пока они были заняты чем-то другим.
Затем был проведен следующий эксперимент. На экране испытуемым предъяв¬лялось описание некоторых действий из серии предстоящих им дел (убрать корзи¬ну для мусора, накрыть стол скатертью, одеться перед выходом, привести в порядок письменный стол и др.). После предъявления этой информации испытуемым сооб¬щали, какие из этих дел позже — вслед за экспериментом на время реакции — они должны будут выполнить сами, а какие будет выполнять экспериментатор, испыту¬емым же следует только наблюдать за ним. Тест на время реакции заключался в том, что испытуемый должен был как можно быстрее решить, встречалось ли предъяв¬ляемое на экране слово-стимул в предшествующем «инструктивном» описании дей¬ствий или нет. Таким образом, оценивался латентный период при восприятии слов, связанных как с «перспективными» видами действий (т. е. теми, которые предстоя¬ло выполнить или наблюдать), так и с «нейтральными» (которые не нужно было ни выполнять, ни наблюдать). Полученные результаты подтвердили исходные гипоте¬зы. Только ориентированные на состояние испытуемые быстрее опознавали сло¬ва, относящиеся к действиям, которые должны были быть выполнены (по сравне¬нию с нейтральными). Таким образом, у лиц с модусом контроля, ориентированным на состояние, нереализованная интенция оставалась активированной даже тогда, когда она была неактуальна для настоящего момента.
В заключение следует сказать, что преданную забвению со времен Аха пробле¬му психологии воли Кулю удалось сделать предметом новых и весьма продуктив¬ных экспериментальных исследований. Традиционные объяснения деятельности,
исходящие только из мотивации, были признаны недостаточными. Из мотиваци-онных тенденций должны сначала сформироваться интенции, которые конкури¬руют между собой за доступ к действию. Реализация же интенции, ее воплощение в оформленную деятельность описывается и объясняется с помощью целого ряда опосредующих стратегий контроля. Особенно показательными являются случаи неполноценного контроля за,действием. Для объяснения этих процессов простого указания на индивидуальные различия испытуемых (ориентированных на дей¬ствие или на состояние) оказалось недостаточно. Было высказано предположение, что интенции состоят из элементов, некоторые из которых — вследствие того, что они не могут быть достаточно четко определены субъектом, — приводят к форми¬рованию неполноценной интенции. Это предположение привело к разработке но¬вых методов, с помощью которых можно было изучать подобные микропроцессы. Первый пример из этой области — определение времени реакции на стимулы, от¬носящиеся к содержанию незавершенной интенции, которое позволяет судить о том, в каком состоянии (активированном или дезактивированном) находится дан¬ная интенция.                                                                                                                                                                                                                                                                                             л
Модель «Рубикона»
Серьезной проблемой психологии мотивации является то, что понятие мотивации связано с самыми различными феноменами, такими как желание, формирование намерения и действие. Возможность ограничить это многообразие заключается в попытке разделения мотивационного процесса на «естественные», т. е. самопроиз¬вольно возникающие, фазы. Последовательное рассмотрение такого естественно¬го процесса до сих пор не осуществлял ни один ученый, за исключением одного из старейших немецких исследователей в области психологии воли Кристофа Зигвар-та (Sigwart, 1889; см. также: Niepel, 1988). Следует также отметить, что Ах (1905) обозначил различия между двумя сторонами проблемы воли: между формирова¬нием намерения через «борьбу мотивов», с одной стороны, и детерминировани¬ем действия через намерение — с другой. Однако он сделал это для того, чтобы показать, что он изучает проблему воли только с одной ее стороны. Хекхаузен (Heckhausen, 1967) разделил весь мотивационный процесс на фазы: мотивация, целеполагание, реализация и заключительный этап. Но он сделал это только с це¬лью упорядочивания результатов предыдущих исследований в области мотивации достижения, а не с целью разработки собственных закономерностей, специфичных для этих фаз. И наконец, Хекхаузен и Куль (Heckhausen, Kuhl, 1985) разделили весь процесс, начиная от возникновения первого побуждения и до формирования намерения, на множество гипотетических шагов, идентифицировать которые в то время не представлялось возможным.
Модель «Рубикона» отличается от этих подходов по двум основаниям. Во-первых, она вводит четкие разделительные линии между фазами. Первая разделительная линия образуется при формировании интенции и отделяет мотивационные процес¬сы фазы планирования от волевых процессов фазы реализации; она и образует собственно «Рубикон». Следующие разделительные линии, проводящие границы между фазами, соответствуют началу и завершению действия. Согласно модели
«Рубикона», каждая фаза обладает своей функциональной характеристикой. Наи¬более существенное различие пролегает между мотивационными и волевыми про¬цессами. Это различие составляет теоретическое ядро данной модели, к рассмот¬рению которой мы и переходим.
Мотивационное и волевое состояния сознания
Начальное звено в цепи мотивационных процессов образуют желания и опасения. Желание или опасение побуждает субъекта к тому, чтобы проверить, достижим ли объект желаний или устраним ли объект опасений и (в случае положительного ответа) стоит ли вообще прилагать такие усилия (какая от этого будет выгода). Речь идет о желательности и реализуемости возможных целей деятельности. Пред-ставленные в предыдущей главе модели «ожидаемой ценности» позволяют доста¬точно точно описать эти процессы, что дает возможность предсказывать, какое дей¬ствие может быть выбрано субъектом.
Если искать функциональную характеристику, отвечающую мотивационному процессу, то это должна быть ориентация на реальность. Поскольку возможности для действий субъекта ограничены по времени и ресурсам, следует как можно бо¬лее реалистично оценивать эти действия с точки зрения их желательности и осу¬ществимости. Прежде всего следует оценить последствия, которые могут насту¬пить в случае принятия желаемой цели и ее достижения. Таким образом, субъект должен максимально точно спрогнозировать возможные события, которые будут обусловлены его поведением.
Мысли, связанные с мотивационными и волевыми процессами, обладают особым модусом и характеризуются, во-первых, содержанием, во-вторых, селективностью и, в-третьих, способом переработки (Gollwitzer, 1988). Содержание мыслей мотиваци¬онного характера возникает, во-первых, из положительно окрашенных представле¬ний о последствиях собственных действий, во-вторых, из оценки вероятности на-ступления различных событий. Различается несколько типов ожидания: ожидание результатов развития ситуации (т. е. что может произойти с самой ситуацией, без участия действующего субъекта), ожидание результатов от действия (как можно было бы повлиять на ход событий) и, наконец, возможность использования достиг¬нутых результатов для последующих действий (см. «расширенная модель мотива-ции», главу 15). Особый вид содержаний представляют так называемые мегамоти-вационные стратегии. К метамотивации относятся размышления, позволяющие сде¬лать процесс взвешивания и выбора между различными стимулами и побуждениями более определенным и надежным (см. далее также «итоговая тенденция»).
Что касается выбора мыслей и селективного восприятия информации, связан¬ной с мотивацией, то этот процесс видится как очень широкий, поскольку здесь важно обдумать все возможные варианты. Даже та информация, которая первона¬чально казалась релевантной, в случае общей неопределенности должна быть под¬вергнута дополнительному анализу. Таким образом, переработка информации, связанной со стимулами и ожиданиями, должна быть максимально ориентирован¬ной на реальность, т. е. должна быть свободной от пристрастности, порождаемой желаниями субъекта.
Этот модус, охватывающий содержание, выбор и переработку информации, соответствует задачам мотивационной фазы деятельности. Пользуясь терминоло-
гией Вюрцбургской школы, данный модус может быть охарактеризован как «со¬стояние сознания». Марбе (Marbe, 1915) говорил о комплексных состояниях со¬знания, которые нельзя свести только к чувственным ощущениям и которые воз¬никают при принятии и выполнении задачи, как, например, состояние сомнения. Мы говорим о мотивационном состоянии сознания для того, чтобы подчеркнуть, что восприятие и переработка информации соответствуют специфике задач имен¬но мотивационной фазы. Мотивационное состояние сознания тем более выраже¬но, чем более неопределенными и значимыми кажутся результаты действий.
Если мотивационное состояние сознания ориентировано на реальность, то во¬левое состояние сознания ориентировано на реализацию. Как только формирует¬ся интенция на достижение определенной цели, т. е. образуется так называемая целевая интенция, содержание мыслей направляется на ее реализацию. Как пра¬вило, субъект не может сразу же приступить к реализации интенции, ему необхо¬димо сначала выработать определенный план действий. Чаще всего планирование касается двух аспектов. Прежде всего это определение условий, которые нужно создать или устранить для того, чтобы.в нужный момент действие могло быть ини¬циировано. Далее речь идет об особых способах выполнения действия, прежде все¬го перед лицом возможных препятствий. И наконец, по возможности должен быть определен предмет планирования: когда и при каких условиях действие приведет к осуществлению имеющейся интенции. Такое предварительное планирование, касающееся инициирования, реализации и прекращения активности (дезактива¬ции), тем скорее приобретает характер намерения, чем более проблематичной по¬началу кажется субъекту возможность — при имеющихся временных и ситуатив¬ных обстоятельствах — действовать соответствующим образом.
Планирование действий и формирование намерения, обеспечивающие сфоку¬сированное внимание и селективное восприятие информации, характерны для волевого состояния сознания. Восприятие информации селективно, поскольку мысли могут стать помехой для деятельности, если они будут постоянно возвра¬щаться к уже пройденному этапу (к аспектам оценки и ожиданий), и особенно если они будут ставить под сомнение уже принятое решение. В таком случае возникнет необходимость в метаволевых процессах, которые контролируют течение волевых процессов, отвечающих за выполнение действия. Метаволевые процессы способ¬ны подавлять или устранять мысли, мешающие реализации действия, или повы¬шать ценность причин для действий, принятых к выполнению (как это было показа¬но, например, в исследованиях по когнитивному диссонансу — см. главу 4). Помехи для осуществления деятельности могут возникнуть и в том случае, когда некото¬рая конкурирующая интенция начинает претендовать на главенствующую роль и пытается тем самым вытеснить первоначальную интенцию. В этом случае метаво¬левые процессы также направляют переработку информации таким образом, что¬бы сохранить приоритет первоначальной интенции. Метаволевые процессы дела¬ют переработку информации пристрастной, обеспечивая реализацию уже сформи¬ровавшейся целевой интенции.
Чем сильнее готовая к реализации целевая интенция нуждается в предваритель¬ном планировании и формировании намерения, тем более выраженным становит¬ся волевое состояние сознания. Выраженность волевого состояния сознания опре¬деляется также силой целевой интенции.
Эмпирические данные
В этом разделе главе будут представлены эмпирические данные, касающиеся различия между мотивационным и волевым состояниями сознания. Это разли¬чие будет рассматриваться в трех аспектах: содержание мыслей; запоминание и вос¬произведение информации; способы переработки информации (Gollwitzer, 1988).
Содержание мыслей. Для изучения различий между мотивационным и воле¬вым состояниями сознания в экспериментальных условиях делались попытки ин¬дуцировать у испытуемых то и другое состояние. Для этого испытуемых необхо¬димо было поставить в ситуацию принятия решения и исследовать их состояние до и после принятия решения. Для того чтобы достичь указанных целей, в экспе¬рименте применялся тест на «творческое мышление», где от испытуемых требова¬лось сочинить небольшие рассказы по черно-белым или по цветным картинкам. Испытуемым говорили, что творческий потенциал каждого человека наилучшим образом раскрывается только на одном из видов стимульного материала: либо на цветном, либо на черно-белом. Для того чтобы испытуемый мог решить, какой из видов стимульного материала больше подходит ему для выполнения задачи экс¬перимента, он должен был сделать несколько пробных попыток. Поэтому сначала испытуемые получали картинки обоих видов, чтобы затем выбрать один из них. В условиях «до решения» для создания мотивационного состояния сознания ис¬пытуемых просили на какой-то период повременить с принятием решения. В усло¬виях «после решения» для создания волевого состояния сознания им предлагалось принять решение немедленно.
С помощью такой инструкции Хекхаузену и Голвитцеру (Heckhausen, Gollwit¬zer, 1987, эксперимент 1) удалось выявить спонтанные мысли, которые появлялись у испытуемых во время 90-секундной паузы. В условии «до решения» эту паузу вводили сразу же после предъявления последней картинки, в условии «после ре¬шения» — сразу же после принятия решения. В обоих случаях испытуемые давали ретроспективный отчет о тех мыслях, которые возникали у них во время паузы. Для этого испытуемым был предложен опросник, где они должны были отразить все мысли, которые приходили им в голову во время паузы. Сначала требовалось вспомнить и записать те мысли, которые пришли в самый последний момент, за¬тем те, которые были прямо перед этим, затем те, которые появились в самом нача¬ле, и, наконец, те, которые появлялись параллельно со всеми прочими.
Наряду с двумя вышеназванными условиями (до и после принятия решения) вводилось также дополнительное условие: испытуемым не давали возможности выбора, а просто предписывали работать с черно-белым или цветным стимульным материалом (в этом условии черно-белые или цветные картинки предъявляли в тех же пропорциях, что и при условии свободного выбора).
Мысли испытуемых классифицировались по содержанию на мотивационные, волевые или иррелевантные задаче. Мотивационные содержания относятся к сти-МУЛУ («цветные картинки мне больше нравятся»), к ожиданиям, связанным с ре¬зультатами действия («черно-белые картинки лучше стимулируют мою фанта-зию»), и к метамотивации (самоинструкции типа: «сейчас я еще раз посмотрю все картинки»). Волевые содержания относятся к способам выполнения задания
(«я попытаюсь написать юмористический рассказ*). К иррелевантным содержани¬ям были отнесены мысли, касавшиеся целей эксперимента (мысли об эксперимен¬таторах, оплате и др.), предметов, привлекающих внимание (например, мысли о специальной камере, где проходили исследования, о невыполненных намерениях, о настроении и т. д.). Каждая из названных категорий в отчете одного испытуемо¬го встречалась до четырех раз.
В табл. 6.2 представлены результаты по средней частоте встречаемости каждой из трех категорий в различных экспериментальных условиях.
Таблица 6.2
Таблица частоты встречаемости мотивационных,
волевых и иррелевантных мыслей в условиях «свободного выбора»
и «предписания» (Heckhausen, Gollwitzer, 1987, S.109)
Содержание мыслей Свободный выбор  Предписание 
 до решения после решения до решения после решения
Мотивациошюе 3,34 0,79 1,11 0,84
Волевое 0,05 0,30 0,18 0,37
Иррелевантное 1,30 2,57 3,21 3,60
Как и ожидалось, в условиях «свободного выбора, до решения» у испытуемых преобладали мысли мотивационного содержания, относящиеся к стимульному материалу, результатам действия, метамотивации. При этом волевые содержания практически не встречались. В условиях «предписания, до решения», когда в мыс¬лях мотивационного характера не было необходимости, место этих мыслей заняли иррелевантные содержания. В условиях «свободного выбора, после решения» мысли мотивационного характера встречались у испытуемых гораздо реже, чем в условиях «свободного выбора, до решения», и, наоборот, мысли волевого характе¬ра встречались гораздо чаще. В условиях предписания мысли волевого характера, касающиеся намерения или его реализации, встречались редко независимо от фазы (до или после решения).
Следует отметить, что сочинение истории не требует значительных подготови¬тельных усилий для осуществления действия, поэтому и не вызывает выраженного волевого состояния. Так, например, у испытуемого не было проблемы выбора момен¬та для начала действия, так как время было заранее определено. Тем не менее резуль¬таты данного эксперимента дали первое подтверждение нашего предположения о том, что мотивационное и волевое состояния сознания характеризуются различны¬ми ментальными содержаниями. Если же решение задачи не предполагает выбора, а выполняется по предписанию, то субъект в мыслях отвлекается от задачи, содер¬жание мыслительной деятельности становится иррелевантным заданию.
В предыдущем эксперименте исследователи пытались показать, что в мотива-ционной и волевой фазах преобладают мысли разного содержания. В другом ис¬следовании (Gollwitzer, Heckhausen, Steller, 1987, эксперимент 1) проверялось, влияет ли тип состояния сознания на продуцирование свободных ассоциаций.
В мотивационном состоянии сознания преимущественно возникают мысли, свя¬занные со стимулом и ожиданиями, в волевом состоянии сознания — мысли, свя¬занные с реализацией действия. В эксперименте вместо классического теста сло¬весных ассоциаций использовался тест на завершение незаконченных историй. Ис¬пытуемым предлагали начало истории, которую они должны были закончить тремя предложениями. Например, предлагалась такая сказка;
«Жил-был король. Его замок окружал дремучий лес, в котором водилось много дичи. Однажды он вызвал к себе охотника и послал его за дичью. Охотник отпра¬вился на охоту, но не вернулся. "Уж не случилось ли с ним какого-нибудь несча¬стья?" — подумал король, вызвал к себе еще двух охотников и послал их на поиски пропавшего. Но и эти охотники не вернулись. Тогда король...»
Перед составлением рассказа у испытуемых индуцировалось мотивационное или волевое состояние сознания. Испытуемым говорили, что сейчас проводится отдельный эксперимент по формированию специальных умственных умений, по¬зволяющих повысить эффективность действий в повседневных условиях. В экс¬периментальном условии по созданию мотивационного состояния сознания испы¬туемому предлагалось рассмотреть одну из его личных, пока не решенных проблем; при этом он должен был записывать все предполагаемые позитивные и негатив¬ные последствия, оценивать вероятность их наступления, а также возможные пре¬пятствия на пути решения данной проблемы. То же самое нужно было проделать применительно к ситуации, в которой не требовалось принимать решение. В экс¬периментальном условии по созданию волевого состояния сознания испытуемый рассматривал одну из уже сформировавшихся личных целевых интенций, которую он предполагал реализовать в ближайшем будущем. Испытуемый должен был опи¬сать пять шагов по реализации интенции, для каждого отдельного шага требова¬лось определить, где, когда и каким способом он собирается его осуществить.
Для анализа высказываний испытуемого, продолжавших сказку, использовал¬ся простой способ. Все глаголы, относящиеся .к главному герою сказки, классифи¬цировались как ориентированные либо на разработку ситуации, ее обдумывание, либо на реализацию действий. Глаголы первого типа, соответствующие мотиваци-онному состоянию сознания, были связаны с размышлениями о целях деятельно¬сти или о возможностях получения совета по разрешению ситуации. Глаголы второго типа, соответствовавшие волевым содержаниям сознания, говорили о том, когда будут выполнены действия по реализации или когда будет принят план действий.
Таблица 6.3
Частота высказываний, ориентированных на целевую разработку ситуации и на реализацию в задании по завершению истории (Heckhausen, Gollwitzer, Steller, 1987)
Тип высказываний Состояние сознания Контрольное условие
 мотивационное     волевое 
Ориентированные па обдумывание 1,00 0,38 0,71
Ориентированные на реализацию 5,54 7,58 6,94
Результаты эксперимента представлены в табл. 6.3. Как и ожидалось, состояние сознания оказывает влияние на направление мысленных ассоциаций, В контрольном условии в рассказах испытуемых преобладали высказывания, ориентированные на реализацию. Этот эффект был еще более ярко выражен при индуцировании волево¬го состояния сознания. При индуцировании мотивационного состоянии сознания увеличивалось число слов, связанных с обдумыванием ситуации, и соответственно снижалось число слов, ориентированных на реализацию.
Запоминание и воспроизведение информации. В уже упоминавшемся нами эксперименте (Heckhausen, Gollwitzer, Steller, 1987, эксперимент 2) проверялось положение о том, что при мотивациотюм состоянии сознания информация, свя¬занная с мотивацией (стимул, побуждение, ожидание), запоминается лучше, чем информация, связанная с волей (инициирование и осуществление действий по реализации интенции), и что при мотивационном состоянии сознания наблюдает¬ся обратная картина. Для того чтобы создать у испытуемых мотивационное или волевое состояние сознания, использовался «тест на креативность».
Испытуемым предлагалось сделать черно-белый или цветной коллаж. Под предлогом того, чтобы им было легче.решить, какой из материалов имеет больше возможностей для творчества, испытуемым предлагали «пробную» серию, где им демонстрировали черно-белые или цветные слайды с изображением лиц, занятых процессом принятия важного решения. Каждая проблемная ситуация сопровож¬далась текстом, который предъявлялся при показе следующего слайда. В каждом тексте содержались утверждения, представленные в форме мыслей персонажа. Первые два утверждения были связаны с побуждениями, стимулами, следующие два — с ожиданиями результата действия (таким образом, четыре первых утверж-дения носили мотивациониый характер), последние два относились ко времени начала действия и к последовательности шагов по его реализации (волевые содер¬жания). После предъявления слайдов следовало пятиминутное отвлекающее зада-ние, затем снова показывались те же слайды. После каждой из демонстраций ис¬пытуемые должны были вспомнить мысли персонажей, изображенных на слайдах. Этот тест на запоминание позволил получить ценные результаты для ответа на вопрос о том, какие содержания перерабатываются лучше — мотивационного или волевого характера.
Информация для восприятия (слайды и тексты) и тест на запоминание давались или до, или после принятия испытуемым решения о типе материала, с которым он собирался работать при составлении коллажа. Таким образом, имели место 4 экспе¬риментальных условия: условие «до-до», когда предъявление информации (показ слайдов) и тестирование памяти предлагались до принятия решения; условие «пос¬ле-после», когда и то и другое предлагалось после принятия решения; условие «до-после», когда показ слайдов происходил до, а тест памяти — после принятия реше¬ния; и наконец, контрольное условие, когда тест на креативность не давался и, сле¬довательно, не было необходимости в принятии решения. Условие «до-после» было введено для того, чтобы выяснить, связаны ли характеристики памяти с процессами запечатления или извлечения из памяти. В первом случае данные, полученные в условии «до-после», должны быть близки к данным, полученным в условии «до-до», во втором случае — к данным, полученным в условии «после-после».
Таблица 6.4
Успешность воспроизведения мотивационных или волевых содержаний в фазах до и после принятия решения (Heckhausen, Gollwitzer, Steller, 1987, эксперимент 2)
Вид информации Экспериментальные условия Контрольное условт
 «до-до* ¦«до-после*  «после-после» 
Мотивационный    
Стимулы 7,29 6,78 6,11 6,87
Ожидания результата    
действия 6,89 7,00 6,73 5,44
Волевой    
Инициирование    
и протекание действия 4,88 7,45 8,17 6,63
В табл. 6.4 представлены результаты этого эксперимента. Как показывают дан¬ные, испытуемые с мотивациоиным состоянием сознания (условие «до-до») вспо¬минают больше информации, относящейся к побуждениям (т. е. содержаний мо-тивационного характера), чем информации, связанной с инициированием действия и его последствиями (т. е. содержаний волевого характера). У испытуемых с воле¬вым состоянием сознания (условие «после-после»), как и ожидалось, имеет место обратная ситуация. Если информация предъявлялась до принятия решения, а тест на память — после принятия решения (условие «до-после»), то получались дан¬ные, более близкие к результатам, полученным при условии «после-после», чем при условии «до-до». Отсюда можно сделать вывод, что различия связаны преж¬де всего с процессами воспроизведения запомненной информации, а не с процес¬сами запечатления. (Во всяком случае, у испытуемых было достаточно времени, чтобы ознакомиться с предъявляемой информацией, поэтому различия в запечат-лении маловероятны). Неожиданным оказалось то, что содержания, связанные с ожиданием результатов деятельности, в волевом состоянии воспроизводились не менее успешно, чем в мотивационном. Подробный анализ материалов воспроиз¬ведения позволил дать этому факту следующее объяснение: связанный с ожида¬ниями текстовый материал не содержит вероятностных предположений, он толь-ко уточняет возможные способы реализации.
Если не считать этого вида информации (связанной с ожиданиями), то полу¬ченные результаты подтвердили предположение о том, что в каждом из состояний сознания обрабатывается (по крайней мере, извлекается из памяти) преимуще¬ственно та информация, которая конгруэнтна этому состоянию. Следует отметить, что это происходит даже тогда, когда поступающая информация не имеет отноше¬ния к тем решениям, которые принимает и реализует субъект.
Наглядный пример селективной переработки информации в духе эффекта де¬кодирования описывает Шмальт (Schmalt, 1988). Перед тем как у испытуемых индуцировалось мотивационное или волевое состояние сознания, им предлагался список из тридцати слов. При этом испытуемым поясняли, что данные слова имеют
отношение к выполнению последующих заданий. Каждое слово предъявлялось в течение 4 с. Слова в списке относились к 4 разным категориям: нейтральные сло¬ва; слова, связанные с выбором задачи (стимул и ожидания); слова, связанные с выполнением задачи; а также слова, связанные с характером задачи, которая дава¬лась позже. Задание предъявлялось в виде теста «число-символ». В «мотивацион-ном» условии испытуемые должны были сделать выбор одного из вариантов теста с различной степенью труднрсти. Перед принятием решения им давалась инст¬рукция вспомнить предъявленные слова. В «волевом» условии испытуемые дол¬жны были воспроизвести слова сразу после принятия решения.
Результаты показывают селективность процессов извлечения информации из памяти и соответствие этих процессов определенному состоянию сознания (Bower, 1981). Испытуемые в мотивационном состоянии успешнее вспоминали слова, свя¬занные с выбором задания, в то время как в волевом состоянии — слова, связанные с выполнением задачи. При этом обе группы н*е отличались по результатам воспро¬изведения слов, касающихся характера задачи. Этого следовало ожидать, так как характер задачи является значимым источником информации для обоих состоя¬ний. При более тщательном анализе данных выяснилось, что избирательность из¬влечения информации в соответствии с состоянием сознания основывается преж¬де всего на том, что в волевом состоянии сознания происходит снижение уровня воспроизведения слов, связанных с выбором задачи (побуждение, ожидание). Дей¬ствительно, дополнительный анализ такого рода информации в волевой фазе мог бы снизить эффективность регуляции действия.
Можно предположить, что мотивационное состояние сознания характеризует¬ся более высокой готовностью к восприятию новой информации и снижением из¬бирательности. Эта гипотеза проверялась в эксперименте Хекхаузена и Голвитце-ра (Heckhausen, Gollwitzer, 1987, эксперимент 2) с помощью измерения объема памяти. Предполагалось, что в мотивационном состоянии испытуемые должны были иметь больший объем памяти для запоминания не связанных друг с другом слов. Испытуемым предъявлялась последовательность из 5-7 односложных слов, две трети из которых были конкретными, а одна треть — абстрактными. В данном эксперименте вновь применялась парадигма «теста на креативность». В условии «мотивационное состояние сознания» тест на проверку памяти предъявлялся ис¬пытуемым до момента принятия решения, в условии «волевое состояние созна¬ния» — после принятия решения. Наряду с контрольным условием выводилось еще одно условие с волевым состоянием сознания. Здесь испытуемым давалось дополнительное задание: выполнять тест на запоминание до тех пор, пока они не почувствуют оптимального уровня усилий, необходимого для выполнения теста на креативность (что позволит добиться в нем лучших результатов), после чего следовало прекратить выполнение теста памяти. Такое волевое условие с активи¬рованным намерением было введено для проверки предположения о том, что до-полнительное задание требует больших ресурсов памяти и поэтому может приводить к уменьшению ее объема. В каждом экспериментальном условии перед основным гестом по определению объема памяти проводилось предварительное измерение объема памяти. Результаты данного эксперимента представлены на рис. 6.2.
Результаты подтвердили предположение о том, что только в мотивационном состоянии происходит значительное увеличение объема памяти в ходе основного теста по сравнению с предварительным. Мотивационное состояние характеризу¬ется более высокой восприимчивостью к новой информации, чем волевое или нейтральное состояние. В любом случае в волевом состоянии сознания не происхо¬дит снижения объема памяти. Это явление становится понятным при обращении к дополнительному условию «волевое состояние сознания» с активированным намерением. Современный уровень знаний~допускает лишь спекулятивные рас¬суждения о том, как происходит расширение объема памяти. Предполагается, на-пример, что в мотивационном состоянии процесс запоминания ускоряется за счет более эффективной идентификации слов (Dempster, 1981). В заключение следует отметить, что мотивационное состояние не прекращается с принятием решения, но продолжает оказывать влияние на объем памяти в ходе последующего теста.
В мотивационном состоянии субъекту необходимо воспринимать не только больше информации, он должен быть более открытым по отношению к различным информационным источникам, даже если они кажутся нерелевантными. В воле¬вом состоянии, напротив, такое расширенное внимание оказывается неуместным, так как внимание должно быть направлено лишь на определенную информацию, релевантную инициированию и выполнению запланированного действия. Чтобы непосредственно проверить данное предположение, Хекхаузен и Голвитцер (Неск-hausen, Gollwitzer, 1987, эксперимент 1) провели следующий эксперимент. Испы¬туемым было предложено задание на запоминание информации, которая делилась на «центральную» и «периферическую*- (central-incidental learning task). В первом случае это была содержащая большое количество фактов история, которая предъяв-
лялась испытуемому в виде следующих друг за другом предложений. От него тре¬бовалось запомнить историю для последующего воспроизведения. «Перифериче¬ская» информация состояла из отдельных двухсложных существительных, кото¬рые располагались над и под словами в начале и конце предложений. После того как испытуемые воспроизводили «центральную» информацию, им неожиданно предлагали вспомнить также и «периферическую».
Для создания мотивационного или волевого состояния, параллельно с задани¬ем на запоминание, испытуемые принимали участие в так называемом «другом» эксперименте с другим экспериментатором. Здесь каждый испытуемый участво¬вал в ролевой игре, где в качестве директора по персоналу он должен был произво¬дить отбор менеджеров по продажам. «Директор» должен был выбрать одного из двух претендентов, для чего ему предоставлялся некоторый информационный материал. При «мотивационном» условии испытуемому давалась инструкция не принимать решение, а продолжать обдумывать и взвешивать варианты. При «во¬левом» условии испытуемый должен был принимать решение сразу же после встречи с кандидатами. Тест на проверку памяти в первом случае предъявлялся до принятия решения, а во втором случае — после принятия решения.
Полученные результаты подтвердили исходные предположения. В мотиваци-онном состоянии испытуемые воспроизводили больше «периферической» ин¬формации, чем в волевом состоянии. Среднее по результатам положение занимала контрольная группа. Очевидно, что в мотивационном состоянии субъект более вос¬приимчив к информации, которая поначалу кажется незначимой, второстепенной. Однако и основную информацию лучше воспроизводили испытуемые, находивши¬еся в мотивационном состоянии, а не в волевом. Эти результаты согласуются с полученными в предыдущем исследовании данными и подтверждают предположе¬ние о том, что в мотивационном состоянии по сравнению с волевым информация, на которую направлено внимание субъекта, запоминается лучше.
Способы переработки информации. Информация, связанная с интенцией, долж¬на быть не только найдена или извлечена из памяти. В мотивационной фазе она должна подвергнуться переработке с точки зрения ожиданий и ценностей субъек¬та. Ориентируясь на реальные обстоятельства, субъекту необходимо взвесить все «за» и «против», если он хочет принять такое решение, от которого ему не придет¬ся в дальнейшем отказываться из-за его необоснованности или нереализуемости. Если же информация, связанная с ценностями и ожиданиями, снова «всплывает» в волевой фазе, — вследствие того, что по тем или иным причинам ставится под сомнение уже принятое решение, — то рассмотрение возникшего сомнения стано-вится, абсолютно предвзятым, зависимым от первоначально принятого решения. Доказательства того, что в волевой фазе информация перерабатывается пристра¬стно, дают многочисленные исследования в рамках теории когнитивного диссонан¬са. Так, было показано, что после принятия решения субъект переоценивает вы¬бранную альтернативу, и недооценивает ту альтернативу, которую он отклонил (см.: Wicklung, Brehm, 1976, главу 4). Если предоставляется возможность получить Дополнительную информацию, то субъект предпочитает ту информацию, которая поддерживает выбранную альтернативу, и избегает той, которая может поставить под вопрос принятое решение (Frey, 1981). В основе такого поведения лежит не
только потребность в поддержании когнитивной однородности, хакажлраилим сл> жит интересам сохранения однажды выбранного поведенческого курса (Beckmann, Irle, 1985). Джонс и Джерард в этой связи говорят о «недвусмысленной поведенче¬ской ориентации» {unequivocal behavioral orientation) (Jones, Gerard, 1967).
С целью более детального изучения того, каким образом в мотивационной фазе происходит рассмотрение и «взвешивание» информации, связанной с ожидания¬ми и ценностями субъекта, было предпринято следующее исследование. Для уча¬стия в эксперименте была приглашена группа студенток и группа курсантов воен¬ного училища. Каждому испытуемому было предложено выбрать и назвать одну из своих личных пока еще нерешенных проблем (Gollwitzer, Heckhausen, 1987, экс¬перименты 2 и 3). Эту проблему (например, вопрос о том, следует ли уйти из роди¬тельского дома и обзавестись собственным жильем или нет) испытуемый должен был обдумывать, пытаясь определить, можно ее решить или нет. В тот момент, ко¬гда у испытуемого появлялось ощущение, что он не может достичь большей ясно¬сти в разрешении проблемы, процесс обдумывания завершался, и испытуемому предлагалось заполнить ретроспективный опросник. Сначала необходимо было вспомнить те мысли, которые пришли ему в голову в самый последний момент, затем — мысли, возникшие перед этим, затем те, которые были в самом начале, и, наконец, те, которые появлялись параллельно со всеми названными. Содержа¬ние мыслей классифицировалось по следующим категориям: позитивные или не¬гативные стимулы и ожидания, метамотивация (мысли о способах, стратегиях об¬думывания, инструкции самому себе), мысли; связанные с принятием решения (принимать окончательное решение или нет).
Основное значение для решения поставленной в эксперименте проблемы име¬ло выделение и противопоставление позитивных и негативных моментов (связан¬ных с побуждениями, результатами действий и последствиями результатов дей¬ствий), относящихся к той или иной рассматриваемой субъектом альтернативе (например, сохранять ли положение неизменным, оставаясь в родительском доме, или изменять его и искать собственное жилье). У студенток 28% мыслей класси¬фицировались как позитивные побуждения, 27% — как негативные. Как эти мыс¬ли распределялись во времени, показано на диаграмме (рис. 6.3). В начале процес¬са обдумывания преобладали позитивные побуждения, которые к концу процесса убывали по принципу линейной зависимости. И наоборот, негативных мыслей становилось больше, и к концу размышлений их количество достигало максиму¬ма. Аналогичные тенденции наблюдались и в группе курсантов.
Полученные данные позволяют охарактеризовать изучаемый процесс как весь¬ма противоречивый. Сначала субъект рассматривает все то, что говорит в пользу принятия решения (например, в пользу решения изменить существующее положе¬ние). Этот первый этап нужен для того, чтобы форсировать процесс принятия ре¬шения. Но, с другой стороны, субъект не может позволить себе оказаться в плену у одних только позитивных представлений о результатах планируемых перемен; поэтому он начинает рассматривать также негативные последствия, которые пре¬пятствуют принятию решения. Таким образом, принимающий решение субъект играет роль «адвоката дьявола», соблюдая при этом принцип ориентации на реаль¬ность. Наблюдение за этими процессами оказалось весьма эвристичным с точки
зрения понимания сущности процесса принятия решения, характерного для моти¬вационной фазы. Принимающий решение субъект не «распыляется по мелочам», занимаясь взвешиванием всех «за» и «против» для каждой отдельной детали; вме¬сто этого весь процесс принятия решения разбивается на три этапа. На первом эта¬пе рассматриваются все позитивные последствия принятия решения, на втором этапе — все негативные последствия. На последнем этапе субъект должен решить, готов ли он добиваться желаемых позитивных перемен, зная, какими могут быть негативные последствия.
До сих пор речь шла о переработке информации, связанной со стимулами, по¬буждениями. Однако предполагается, что существенные различия между Мотива¬ционным и волевым состояниями сознания должны существовать и в случае пере¬работки информации, связанной с ожиданиями субъекта. Если в Мотивационной фазе происходит реалистичная оценка вероятности успеха, то в волевой фазе нуж¬на некоторая оптимистическая переоценка ожиданий, так как это помогает субъек¬ту преодолевать сомнения и трудности, сохраняя терпение в достижении намечен¬ной цели. Поэтому в волевом состоянии сознания человек склонен к определен¬ной переоценке собственных шансов на успех.
Для проверки этих предположений Голвитцер и Кинни (Gollwitzer, Kinney, 1989) использовали экспериментальную парадигму «вероятностного научения» (Alloy, Abramson, 1979, главу 15). Испытуемый должен был нажатием (или нена¬жатием) кнопки как можно быстрее включать свет, после чего он должен был оце¬нить, насколько ему удавалось держать под контролем процесс зажигания света. Речь шла, таким образом, об оценке ожиданий, связанных с результатом действий. В экспериментальных условиях вероятности вспышек могли варьироваться. Чем
меньше разница между вероятностями вспышек, оиусловленными нажатием на выключатель, тем меньше ощущение контроля у испытуемого. Напри¬мер, если свет вспыхивал только в 25% случаев после нажатия или ненажатия кноп¬ки («условие 25-25»), то у испытуемого появлялось обоснованное переживание случайности (неподконтрольности) происходящего. Если же при нажатии и нена¬жатии свет загорался в 75% случаев («условие 75-75»), то у испытуемого выраба¬тывалось ощущение контроля над ситуацией.
В двух экспериментах Голвитцер и Кинни предлагали испытуемым, находящим¬ся в мотивационном и волевом состояниях, «условие 75-75». Ожидалось, что испы¬туемые в волевом состоянии (но не в мотивационном) будут считать, что могут кон¬тролировать результат своих действий. В эксперименте 1 испытуемым предлагали также вариант «условие 25-25», для того чтобы выяснить, сохранится ли у «воле-вых» испытуемых и в этом случае иллюзия подконтрольности своих действий. Мо-тивационное и волевое состояния индуцировались следующим образом: испытуе¬мым предлагали два прибора-стимулятора и просили выбрать, с каким из них они смогут работать успешнее. В условии мотивационного состояния сознания испыту¬емые должны были опробовать тот и другой прибор, выбирая более подходящий для себя; вся процедура состояла из пяти блоков по 20 проб. После каждого блока испы¬туемый оценивал степень подконтрольности чередования вспышек. При индуциро¬вании волевого состояния испытуемые должны были еще до начала эксперимента решить, в каком режиме они будут использовать тот и другой аппарат. В экспери¬менте 2 предлагалось только «условие 75—75». и принимала участие контрольная группа. Здесь оба состояния сознания индуцировалось по аналогии с эксперимен¬том «закончи сказку» (Gollwitzer, Heckhausen, Steller, 1987). В обоих условиях ис¬пытуемые должны были рассматривать одну из своих личных проблем: в случае мотивационного состояния сознания проблема оставалась открытой, в случае воле вого состояния — решение по этой проблеме уже должно было быть принято.
Эксперимент 2
Группы с мотивационным и волевым состояниями сознания не различались по способам действия (для обеих групп вводилась одинаковая частота успешных на¬жатий—ненажатий и частота смены приборов). Тем более примечательными ока¬зались различия, касающиеся иллюзии контроля. В эксперименте 1 («условие 75-75») испытуемые, находящиеся в волевом состоянии, в большинстве случаев счи¬тали, что они контролируют ситуацию, в отличие от испытуемых в мотивационном состоянии. В то же время в варианте «условие 25-25» испытуемые обеих групп считали, что они лишь в малой степени контролируют ситуацию (см. рис. 6.4). В эксперименте 2 подтвердились данные о высоком уровне иллюзии контроля у испытуемых, находящихся в волевом состоянии; этот уровень был даже выше (хотя и незначительно), чем в контрольной группе. Но при этом в контрольной группе иллюзия контроля была значительно более ярко выраженной, чем в мотивационной группе. Вероятно, испытуемые контрольной группы также находились в воле¬вом состоянии сознания. В мотивационном состоянии испытуемые не-позволяли вводить себя в заблуждение тем, что желаемый "результат действия наступал слиш¬ком часто, в то время как испытуемые, находившиеся в волевом состоянии, делали из этого факта неправильный вывод: они полагали, что могут оказывать влияние на ход событий. Имеет значение также степень выраженности состояния сознания. Так, для испытуемых в мотивационном состоянии в эксперименте 2 степень реа¬листичности суждения о наличии контроля над ситуацией коррелировала со сте¬пенью личностной значимости разрешения намеченной проблемы, а для испытуе¬мых в волевом состоянии иллюзия контроля коррелировала со степенью личной заинтересованности в достижении поставленной цели.
Четыре фазы действия
Результаты экспериментов подтверждают наши представления о двух различных состояниях сознания, которые связаны с целостным процессом деятельности, на¬чинающимся с момента возникновения желания и заканчивающимся достижени¬ем цели. В этом процессе можно выделить четыре фазы, две из которых связаны с мотивационным и две — с волевым состоянием. Этот процесс начинается с подго¬товительной мотивационной фазы (Heckhausen, 1987d, f). В этой фазе происходит обдумывание возможных альтернатив действия, и заканчивается она формирова¬нием интенции. С этого момента действие переходит в две следующие друг за дру¬гом волевые фазы. Первая из них — преакциональная, когда субъект ждет подхо-дящего момента и подходящих обстоятельств для воплощения сформированной интенции в действие или же для отказа от этой интенции. Далее следует фаза реа¬лизации интенции, заканчивающаяся достижением результата, после чего действие прекращается (дезактивация). В конце снова наступает мотивационная фаза, за¬пускающая оценочные процессы. Эти процессы направлены, с одной стороны, на прошлое действие (например, субъект анализирует причины, позволившие добить¬ся результата, оценивает сам результат), с другой — он пытается извлечь уроки из полученного опыта и готовится к инициированию новых действий.
На рис. 6.5 представлено схематическое изображение четырех фаз действия в со¬ответствии с моделью «Рубикона». В потоке деятельности существуют три разде¬лительные линии, соответствующие трем моментам: формирование интенции («Рубикон»), инициирование действия и дезактивация интенции (достижение
цели и завершение действия). Изображенная на схеме последовательность фаз является идеальной. На первый взгляд может сложиться впечатление, что деятель¬ность должна пройти все четыре фазы, прежде чем субъект сможет перейти к сле¬дующей деятельности. В действительности в подготовительной мотивационной фазе происходит накопление сформированных интенций, каждая из которых ждет своей реализации. В каждый момент времени множество интенций находятся в преакциональной фазе, т. е. в состоянии ожидания того, когда они смогут получить доступ к действию. Если в подготовительной мотивационной фазе процесс регу¬ляции направлен только на одну проблему, по которой должно быть принято ре¬шение, в постакциональной мотивационной фазе оценивается, а в фазе реализации осуществляется только одно действие (максимум два), то в каждый момент време¬ни в преакциональной волевой фазе находится множество нереализованных интен¬ций. Можно сказать, что в этой фазе образуется своего рода «пробка» (по аналогии с автомобильным движением) из интенций, конкурирующих друг с другом за до¬ступ к действию.
 
Рис. 6.5. Схематическое изображение четырех фаз действия в соответствии с моделью «Рубикона» (Goliwitzer, 1986)
Поэтому инициирование действия, выбор той интенции, которая будет первой в поведенческом потоке, является главной проблемой, которую должны разрешить волевые процессы (ее пытались решить, например, Аткинсон и Берч с помощью «динамической» модели действия). Конечно, не все находящиеся в ожидании ин¬тенции одинаково действенны и актуальны. Большинство из них «дремлет» до тех пор, пока осознанное внимание субъекта не будет привлечено к ним и они не будут активированы. Сознательная деятельность субъекта направлена всегда только на одну интенцию и состоит либо в планировании, либо в реализации действия, боль¬шей частью в форме намерения.
Следует также отметить, что действие может быть инициировано не только за счет специально сформированной для этого интенции. Многие повседневные дей¬ствия, такие как вставание с постели, одевание, приветствие знакомых, происхо¬дят по привычке, автоматически и не требуют принятия решения. Существует еще одна категория действий, которые инициируются посредством интенций более высокого порядка. Речь идет о ценностных установках, таких, например, как доб¬рота или отзывчивость, которые чаще всего формируются уже на ранних этапах жизни. Эти установки представляют собой постоянно действующие интенции,
которые реализуются при любой подходящей возможности (Gollwitzer, 1987a, b). Такие интенции (и, возможно, их большинство) проходят подготовительную мотивационную фазу только один раз — в самом начале их формирования. И, нако¬нец, существуют импульсивные действия, которые, вслед за Левиным, можно оха¬рактеризовать как «полевое поведение». Это ситуативно возникающие эмоцио¬нально окрашенные состояния, которые, как правило, сочетаются с готовностью к действию и осуществляются без дальнейшего контроля (Frijda, 1988).
В заключение необходимо отметить, что фазы могут перекрывать друг друга. Это относится в первую очередь к автоматизированным действиям. Во время их осуществления субъект может заниматься, например, построением интенции для другого действия. При определенных условиях во время автоматизированного дей¬ствия даже может происходить другое действие (см.: Heckhausen, 1987c).
Формирование интенции в подготовительной мотйвационной фазе
Чтобы процесс размышления при формировании интенции не был слишком дли¬тельным, в действие вступает метамотивационный контрольный процесс в форме так называемой результирующей тенденции (Fazit-Tendenz). Она выражена тем сильнее, чем более ясным представляется субъекту то, что он должен был для себя прояснить. При этом преодолеть неопределенность при обдумывании проблемы тем труднее, чем большей значимостью обладает эта проблема.
Чем тщательнее субъект обдумывает и взвешивает все основания — как «за», так и «против» — при принятии решения, тем ближе ощущается сам акт принятия ре¬шения. Для того чтобы прояснить детали этого процесса, был проведен очередной эксперимент (Gollwitzer, Heckhausen, Ratajczak, 1987), в котором приняла участие группа студенток. Каждая испытуемая должна была назвать некоторую проблему, по которой ей трудно было принять определенное решение (например, переехать на другую квартиру, поменять учебный предмет, расстаться с другом и др.). Испытуемым было предложено три стратегии обдумывания этой проблемы. Непосредственно до, сразу же после, а также спустя три недели после проведения этого упражнения про¬водилась оценка того, насколько испытуемые приблизились к акту принятия ре¬шения с субъективной точки зрения. Ментальные упражнения состояли в том, что испытуемая должна была обдумывать выбранную ею личностную проблему по определенному плану. Процесс обдумывания в разных экспериментальных усло¬виях отличался по степени полноты ментальных содержаний. В «полном» условии от испытуемых требовалось основательно рассмотреть и взвесить все ценностные аспекты и ожидания, связанные с результатами возможного действия. В одном из двух «неполных» условий испытуемые должны были во всех деталях представить только реальные позитивные последствия своих действий, а в другом «неполном условии» — только нереальные позитивные последствия своих действий. В конт¬рольной группе испытуемые не проделывали подобных мыслительных упражне¬нии, а занимались решением математических задач. По сравнению с контрольной группой, только у испытуемых из группы с «полным» мотивационным условием на длительное время сохранилось ощущение того, что момент принятия решения существенно приблизился (это ощущение было зафиксировано как после упраж¬нения, так и через три недели после ментальных упражнений). В группах с «неполными» условиями это ощущение, появившееся непосредственно после выполне¬ния упражнения, через три недели исчезало.
Наилучший эффект, однако, был достигнут при выполнении такого ментального упражнения, в котором перед испытуемыми в мотйвационной фазе ставились зада¬чи не мотивационного, а волевого характера. В «полных» условиях испытуемые долж¬ны были определить, когда и как они будут проводить в жизнь (пока еще не приня¬тое) решение, а затем представить себе этот процесс шаг за шагом. В данном условии (также по сравнению с двумя «неполными» волевыми условиями) был достигнут устойчивый и долговременный эффект приближения момента принятия решения. Инструкции на обдумывание способа, времени и места реализации интенции инду¬цировали волевое состояние сознания у испытуемых. Очевидно, в этих условиях у субъекта возникало ощущение, что мотивационная задача уже выполнена, решение уже принято и можно заниматься вопросами его выполнения (см.: Anderson, 1983). Более детальный анализ результатов эксперимента показал, что наиболее стойкий эффект приближения акта решения наблюдался в тех случаях, когда у испытуемых формировалось намерение инициировать и выполнять решение.
Инициирование действия: процессы преакциональной волевой фазы
Полученные данные указывают на особую роль намерений. Намерение нельзя пу¬тать с целевой интенцией, как это делает Левин (Lewin, 1926a, b,) в своем понятии «Квазипотребность». Намерение относится к-уже готовой, «предстоящей» перед субъектом интенции. Если целевые интенции образуются в подготовительной мо¬тйвационной фазе, то намерения формируются исключительно в преакциональной волевой фазе. Они являются результатом предварительного планирования, направ¬ленного на инициирование действия и его реализацию. Намерения формируются только для тех целевых интенций, при инициировании и реализации которых субъект встречается со значительными трудностями. Поэтому мы определяем на¬мерения также как метаволевые процессы.
Обычно функцией преакциональной волевой фазы является выбор одной из множества конкурирующих друг с другом целевых интенций и инициирование со¬ответствующего ей действия, поскольку для того, чтобы быть эффективной, деятель¬ность должна определяться только одной целевой интенцией. Для уточнения объяс¬нительной модели было введено понятие «разрешающей тенденции» (Fiat-Tendenz), под которым подразумевается вариативная величина любой целевой интенции в преакциональной волевой фазе. В условиях конкуренции доступ к реализации по¬лучает целевая интенция с более сильной разрешающей тенденцией. Сила разреша¬ющей тенденции зависит не только от силы целевой интенции, но также от наличия условий, благоприятствующих реализации целевой интенции. Но слабые интенции не могут получить доступ к действию только из-за того, что для этого сложились благоприятные условия. К прочим детерминантам относятся важность, актуальность интенции, число благоприятствующих обстоятельств, количество неудачных попы¬ток реализации. Данная модель пока не была подвергнута эмпирической проверке.
Интенции могут сталкиваться друг с другом, если во время реализации одной интенции внезапно появляются условия для актуализации другой (Schutt, 1986). Появление возможности для инициирования одной из неосуществленных интен-
ций автоматически привлекает к себе внимание действующего субъекта, при этом осуществление прежней деятельности временно прекращается. Субъект должен решить, продолжать ли ему первоначальную деятельность или прервать ее, пере¬ключившись на альтернативную. Нарушение течения первоначальной деятельно¬сти является особенно значительным, если возможности для альтернативной де¬ятельности появляются неожиданно или каким-либо необычным образом. Если столкновение двух интенций повторялось снова, то у испытуемого формировалось намерение, касающееся того, будет ли он инициировать альтернативную деятель¬ность или отложит ее до определенного времени. Таким образом, он использовал метаволевую стратегию контроля за действием, чтобы не допустить слишком боль¬шого снижения результативности собственных действий при очередном появле¬нии возможностей для реализации конкурирующей интенции.
Сознательный и планируемый отказ от уже активированной целевой интенции представляет собой форму контроля за действием посредством намерения, отно¬сящегося к инициированию. Зачатки такого контроля наблюдаются уже у двухлет¬них детей (Lutkenhaus, Heckhausen, 1987). В эксперименте дети должны были повторить последовательность символических игровых действий: им нужно было налить молоко из кувшина в чашку и напоить куклу. Но условия эксперимента были таковы, что ребенок не мог воспроизвести всю последовательность действий сразу, так как кукла в течение какого-то времени (25 с) была «занята» чем-то дру¬гим (занималась уборкой в кукольном доме) и при этом могла исчезнуть из зоны видимости. Дети, которые на основе развивающего теста (Nicolich, 1977) уже были обучены планирующей репрезентации отдельного действия, могли отсрочивать целевой акт (напоить куклу) до того момента, пока кукла снова окажется в их рас¬поряжении. Они пережидали время до инициирования действия с помощью словесных или пантомимических проявлений интенции, направленных на цель своего действия (на куклу). Конечно, они могли при этом видеть куклу в ее доме. Дети, обученные планированию символической репрезентации многих актов, мог¬ли отсрочивать инициирование целой последовательности действий, даже если кукла при этом находилась вне поля зрения.
Акциональная волевая фаза
С началом инициирования руководство действием принимает на себя ментальная (т. е. не обязательно связанная с сознанием) репрезентация принятой целевой ин¬тенции. Ах (Ach, 1905) полагал, что ментальная репрезентация детерминирует не¬осознаваемые процессы, указывающие путь действию и защищающие его от кон¬курирующих интенций. Цель при этом может быть репрезентирована на разных уровнях абстрагирования: на уровне конкретной деятельности, результатов дея¬тельности или последствий этих результатов (см. теорию идентификации действий — Vallacher, Wegner, 1985, 1987). На каком именно уровне репрезентирована цель в настоящий момент, зависит от актуальных требований деятельности. Если в ходе осуществления деятельности нет никаких препятствий, она может управляться целью, репрезентированной на высших уровнях регуляции. Если же при реализа¬ции деятельности имеют место трудности, которые требуют от субъекта проявле¬ния внимания, то действием начинают управлять промежуточные цели. Хекхаузен (Heckhausen, 1987c) говорит о двух различных модусах управления действием — посредством репрезентаций целей, которые близки к достижению, и посредством репрезентаций отдаленных целей.
Интенсивность и длительность действия определяются волевым усилием, со¬провождающим целевую интенцию. Волевое усилие является переменной, верх¬няя граница которой, как считают ученые, определяется результирующей моти-вационной тенденцией. Величина актуального волевого усилия или готовности субъекта приложить усилия зависит от тех трудностей, которые необходимо пре¬одолеть. Здесь модель Рубикона согласуется с «мотивационным законом трудно¬сти» (Ach, Hillgruber, 1912). В отличие от модели «расчета усилий», согласно мо¬дели Рубикона (Kukla, 1972a; Meyer, 1973a), необходимая степень готовности к приложению усилий не рассчитывается субъектом предварительно в мотивационной фазе, а определяется автоматически, согласуясь с конкретными условиями протекания деятельности.
То, как осуществляется гибкая регуляция усилий, необходимых для реализа¬ции деятельности, а также регуляция ее длительности, можно наблюдать, когда субъект ставит близкие и промежуточные цели и получает обратную связь отно¬сительно достигнутых результатов (Bandura, 1987; Bandura, Cervone, 1983,1986). Бандура различает три фактора, определяющих увеличение необходимых в насто¬ящий момент усилий: аффективная самооценка, воспринимаемая самоэффектив¬ность (субъективное ожидание успешности собственных действий и приспособле¬ние к личностным стандартам. Субъект идет на значительное увеличение усилий, когда, не достигнув определенной цели, он воспринимает свою эффективность как высокую или когда он может так скорректировать цель, что при приложении соот-ветствующих усилий она может быть достигнута.
Регуляция усилий — это важный контролирующий процесс, участвующий в осуществлении деятельности, поскольку к процессам контроля относится не толь¬ко способность ограждать актуально реализуемую интенцию от персеверирующе-го влияния нереализованных интенций. Помимо зашумляющего эффекта, исходя¬щего от недостаточно дезактивированных интенций, существуют и другие опасности, приводящие к снижению эффективности деятельности. Одна из таких опасностей состоит в перенапряжении усилий перед лицом серьезных трудностей. Слишком сильное напряжение, называемое также «сверхмотивацией», отрицательно сказы¬вается на эффективности деятельности (Atkinson, 1974b; Baumeister, 1984). Мы более подробно рассмотрим этот вопрос в главе 8.
В эксперименте Хекхаузена и Штранга (Heckhausen, Strang, 1988) принимали участие профессиональные баскетболисты. Каждый из них должен был многократ¬но выполнить упражнение, в котором перед броском в корзину требовалось сде¬лать очень сложный пробег с мячом. Мяч нужно было вести 5 м под специальной штангой, расположенной на расстоянии 50 см от поверхности пола, так чтобы не задеть штангу. При этом мяч нужно было вести недалеко от поверхности пола. Выполнение этого упражнения быстро приводило к перенапряжению усилий, поскольку количество ударов напрямую зависит от близости мяча к полу, при ус¬ловии, что баскетболисту нельзя долго задерживаться на одном месте. Для того что¬бы избежать перенапряжения, но при этом добиться желаемого результата, мож¬но было применить не столь очевидную и более рискованную стратегию: провести мяч как можно ближе под штангой, отбивая его под косым углом к полу. Для того чтобы и при этой стратегии добиться высокого напряжения усилий, в половине подходов экспериментаторы давали инструкцию на «рекорд», когда игрок должен был показать свой наилучший (предельный) результат. В качестве индикаторов напряжения усилий служили концентрация молочной кислоты (лактата) в крови и частота пульса.
По сравнению с нормальными экспериментальными условиями в условиях «установления рекорда» наблюдалось возрастание усилий; увеличивалось число бросков и количество ошибок при ведении мяча. Однако эффективность, измеряе¬мая частотой правильных попаданий, .снизилась. Интересно отметить, что были обнаружены значительные индивидуальные различия, касающиеся отношения меж¬ду дополнительными усилиями и падением эффективности. Были игроки, которым в условиях «установления рекорда» удавалось обойтись лишь незначительным уве¬личением усилий, при этом не снизив, а иногда даже слегка повысив эффективность (частоту попаданий). Другие игроки предпочитали такие стратегии, которые требо¬вали меньших усилий и напряжения, но при этом были более рискованными.
Для того чтобы выяснить, какими качествами обладает спортсмен, способный контролировать затрачиваемые усилия таким образом, чтобы сохранять на высоком уровне эффективность своей деятельности, были использованы различные личност¬ные тесты. Ни методики по мотивации достижения, ни тесты самооценки контроля усилий не смогли объяснить проявившиеся в эксперименте индивидуальные разли¬чия. Только опросник контроля за действием Куля (а точнее, субшкала, связанная с принятием решения) оказался в состоянии зафиксировать эти различия. Ориенти¬рованные на действие игроки даже в условиях «постановки рекорда» способны обе-ретть себя от перенапряжения, сохраняя при этом высокую эффективность. Неко¬торые результаты этого исследования представлены на рис. 6.6.
Постакциональная мотивационная фаза: оценка результата действия
После завершения действия, направленного на реализацию целевой интенции, в постакционалыюй фазе субъект осуществляет оценку достигнутого результа¬та, а также определяет, какие выводы на основе уже достигнутого он может сделать для своих последующих действий. Таким образом, в этой фазе субъект, подобно двуликому Янусу, должен не только окинуть мысленным взором недавнее про¬шлое, но и заглянуть в будущее.
Если результат деятельности, соответствующей целевой интенции, достигнут, то данная интенция расценивается как реализованная и в силу этого дезактивиру¬ется. Субъект может сразу же переключиться на новую деятельность или еще ка¬кое-то время наслаждаться приятными ощущениями от достигнутого. Если же субъект не добился своей цели или добился ее лишь отчасти, то он должен проана¬лизировать причины своей неудачи (каузальная атрибуция) для того, чтобы ре¬шить, оставить ли целевую интенцию прежней, что-то изменить в ней или вообще отказаться от нее. Такой анализ может показать, что обдумывание проблемы на мотивационной фазе, которое привело к формированию данной (неосуществлен¬ной) целевой интенции, было либо чересчур оптимистическим, либо недостаточ¬ным (что-то осталось неучтенным), либо вообще ошибочным. В любом случае, при взгляде в будущее субъекту необходимо сделать два вида выводов. Во-первых, не¬обходимо решить, нужно ли продолжать добиваться поставленной цели, и если да, то какие изменения в нее нужно внести. Во-вторых, нужно установить, какие уро¬ки для дальнейших действий можно извлечь из полученного опыта. Последнее часто осуществляется в форме намерений, направленных на уточнение целесооб¬разных способов действия в будущем.
Нередко бывает так, что оценивание неудавшейся деятельности вырождается в персеверацию. Это может произойти с каждым человеком при серьезной личной неудаче, но в первую очередь это характерно для лиц, ориентированных на состо¬яние. При персеверации поток мыслей зацикливается между констатацией неуда¬чи и негативной самооценкой. Субъект не может переключиться на мысли о новом действии, о предстоящих задачах, поэтому прошлое действие остается незавершен¬ным. Однако пока действие остается незавершенным, оно негативно влияет на новое, ждущее своей реализации действие, поскольку мысли все время возвраща¬ются к незавершенному действию (см. главу 15: функциональный дефицит при выученной беспомощности). Особый случай представляет собой ситуация, когда субъект не может завершить оценивание деятельности, цель которой практически недостижима, вследствие чего интенция не может быть окончательно дезактиви¬рована. В этом случае можно говорить о «неполноценной» интенции, поскольку сама интенция существует, но возможностей для ее реализации нет (Heckhausen, Kuhl, 1985; Kuhl, 1983a).
Бекман и Хекхаузен (Beckmann, Heckhausen, 1988) изучали влияние неудачи на оценку осуществленного действия. При этом они пытались ответить на вопрос, влияет ли наличие у субъекта знания о новых предстоящих ему задачах на процесс такого оценивания (в плане его частичного блокирования) и позволяет ли оно быстро переключить внимание субъекта на перспективное действие. В эксперименте
испытуемые должны были выполнить шесть различных заданий (рис. 6.7). При одном экспериментальном условии испытуемые не получали обратной связи относитель¬но своих действий, при двух других они получали обратную связь только относи¬тельно неудач. В одной из этих двух групп «неудачников» испытуемые не знали, что после завершения одного задания им предстоит выполнить еще и другое. Ис-пытуемые второй группы были заранее предупреждены о том, что их ждет еще одно задание. Предполагалось, что осведомленность о предстоящем задании будет со¬здавать своего рода «давление», препятствующее избыточной переработке инфор¬мации о предыдущем действии. Во всех-условиях после первой серии задач следо¬вала пауза в 90 с, которая давала испытуемым возможность оценить свои прошлые действия. Впоследствии испытуемые записывали мысли, пришедшие им в голову во время паузы.
В результате эксперимента обнаружилось, что в условиях осведомленности о предстоящем задании переключение внимания происходило существенно быстрее, чем в условиях, когда испытуемые не знали о новом задании. Из группы испытуе¬мых, не знавших о предстоящем задании, 90% в течение всей паузы были заняты оцениванием прошедшей деятельности, в то время как из осведомленных о новом задании испытуемых этим занимались лишь около 30% — приблизительно столько же, сколько в группе без обратной связи. Таким образом, субъект тратит гораздо больше времени на размышления о прошлой деятельности, если он не ожидает новой активности. Заметим, что осведомленность о новой деятельности не блоки¬рует полностью размышления о предыдущей деятельности, а только существенно сокращает их. При экспериментальном условии, когда испытуемые были предуп-
реждены о новом задании, по сравнению с двумя другими условиями существенно увеличивалось количество мыслей об ожидаемом действии. Однако и при этом условии 16 % мыслей было обращено в сторону уже выполненного задания. Это существенно больше, чем в ситуации без обратной связи, когда у испытуемых не было повода думать о своих неудачах и возвращаться к уже сделанному. Как и ожидалось, количество оценивающих мыслей при условии, когда испытуемые зна¬ли о предстоящем новом задании, было значительно меньше, чем при условии, когда испытуемые не были осведомлены об этом.
Позитивный эффект, вызванный сообщением о новой задаче, мог быть ослаблен, если субъект слишком сосредеточивался на мыслях, связанных с самооценкой. Са¬мооценочные суждения особенно часто появлялись при условии, когда имела место обратная связь относительно неудач, но не было информации о предстоящем новом задании. Эти мысли более всего препятствовали переключению внимания, так как они втягивали субъекта в «порочный круг», где его мысли постоянно кружились, переходя от констатации неудачного результата («у меня это не получилось») к от¬рицательной самооценке («я не очень-то хорошо справляюсь с заданием»).
Часто при оценке осуществленного действия речь идет только о той его части, которая была достигнута, или о тех промежуточных целях, которых удалось до¬стичь на пути к целям более высокого уровня. В таком случае ключевой момент оценивания составляет формирование намерений относительно способов поведе¬ния в аналогичных условиях. Как только субъект начинает думать о будущем, пре¬дыдущая деятельность завершается. Сформированные намерения переходят в хра¬нилище памяти, где они легко доступны и откуда они могут быть извлечены, как только будет реактивирована соответствующая целевая интенция.
Как и целевые интенции, намерения имеют характер интенции. Это дает им преимущество при хранении в памяти по сравнению с содержаниями памяти, не имеющими интенционального характера. Для доказательства существования тако¬го преимущества был проведен следующий эксперимент (Piekara, 1989). Автор методики предложила испытуемым два вида текстов для запоминания; в одном из них предложения, описывающие поведение действующего лица, были сформули¬рованы в виде намерений (например, «собираюсь», «намерен», «сделаю»), а в дру¬гом — в виде сообщения о происходящих событиях (с точки зрения внешнего на¬блюдателя). Оказалось, что предложения, сформулированные в виде намерений, лучше запоминались и лучше извлекались из памяти, чем простые описания.

ГЛАВА 7
Тревожность

В главах 4 и 5 мы рассматривали факторы ситуационных влияний на мотивацию и
поведение. Индивидуальные различия ситуационных влияний, например при вос¬приятии ситуации или в степени привлекательности целевого объекта, либо не учитывались (главу 4), либо оставались без объяснения (глава 5; исключение со¬ставляет модель выбора риска). Вплоть до конца 1940-х гг. индивидуальные раз¬личия мотивационных переменных не принимались в расчет в экспериментальных исследованиях. Изучались актуальные мотивационные состояния, но не мотивы как диспозициональные переменные. Иными словами, проводившиеся исследова¬ния относились лишь к одной из «двух научно-психологических дисциплин» (Cronbach, 1957) —к экспериментальной, но не дифференциальной психологии. Эта дисциплина занимается экспериментальным анализом влияния планомерно варь¬ируемых ситуационных условий, не интересуясь индивидуальными различиями. В начале 1950-х гг. положение изменилось. Впервые сформировались связи меж¬ду обеими дисциплинами. Экспериментальное уточнение условий соединилось с дифференциально-диагностическим подходом к объяснению как интраиндивиду-альной, так и межиндивидуальной вариативности поведения.
Эти новые подходы были направлены на разработку диагностических методик измерения индивидуальных различий в силе мотивационных диспозиций. Пионе¬рами этого прорыва стали экспериментальные психологи, а не их коллеги-диагно¬сты из лагеря дифференциальной психологии. Эти попытки в трех аспектах отли¬чались от того, чем занималась дифференциальная психология или психология личности, подходы которой в терминах теории черт мы рассматривали в главе 3.
Во-первых, ставилась задача анализа отдельной мотивационной диспозиции, а не классификации множества или вообще «всех» мотивов. Во-вторых, речь шла не об идеографических описаниях или многомерных профилях черт, а об установле¬нии самых общих различий в степени выраженности диспозиций, понимаемых как одномерные конструкты. В-третьих, результаты новых методик должны были слу¬жить не для подсчета их корреляций с другими личностными переменными, а для их учета в экспериментальных планах свойств личности как независимых перемен¬ных с тем, чтобы выявить дифференцированное влияние особенностей ситуации.
Новые методики были основаны на измерении интенсивности индивидуальной выраженности мотивов в условиях стандартизированной ситуации. При таком подходе межиндивидуальный разброс поведения можно было приписать влиянию «личностной диспозиции» — гипотетического конструкта «мотив», но не «мотива-
ция». Вопрос о том, действительно ли актуализация мотивации обнаруживает индивидуальные различия в проявлении того мотива, изучение которого предпола¬гается, исследователи пытались решить (наряду с прямой содержательной валиди-зацией условий актуализации мотива) также при помощи двух дополнительных ме¬тодов. Во-первых, значения переменных, полученные с помощью новых методик, сопоставлялись с внешними критериями, которым по теоретическим соображени¬ям приписывалась зависимость от того же мотива. Во-вторых, варьировалась интен¬сивность условий побуждения, чтобы зафиксировать соответствующие изменения интенсивности ответного поведения. Поскольку побуждение и ответное поведение связаны интраиндивидуальной ковариациеи, в этом усматривалось доказательство актуализации изучавшегося мотива, который опосредованно, через адекватное си¬туации мотивационное состояние, проявляется в поведенческих индикаторах.
Что касается технической стороны методик, то, с одной стороны, применялись обычные опросники, которыми часто пользовались для изучения таких свойств личности, как, например, установки. Примером служит упоминавшаяся выше шка¬ла 1-Е (внутренний—внешний контроль) Роттера (Rotter, 1966; см. главу 5). Из всех характеристик личности, изучавшихся посредством опросников, наибольшую роль в исследованиях мотивации сыграла тревожность. Столь же важной оказалась методика, разработанная для клинико-психологических целей, — Тематический апперцептивный тест (ТАТ). Эта проективная методика прошла эксперименталь¬ную апробацию и стандартизацию с целью измерения мотивов достижения, влас¬ти и аффилиации. После 1950-х гг. она оказала особенно заметное воздействие на исследования мотивации. В этой главе мы обсудим измерение и поведенческие проявления личностной диспозиции «тревожность», а в следующих главах речь пойдет прежде всего о мотиве достижения, далее — о социальных мотивах оказа-ния помощи, агрессии, аффилиации и близости и, наконец, власти.
Общая тревожность
В начале 1950-х гг. Джанет Тейлор и Кеннет Спенс начали исследования тревож¬ности, которые сделали основанную на экспериментах с животными теорию вле¬чения весьма ценной для исследования мотивации человека. Тейлор и Спенса интересовала не столько тревожность как таковая, сколько проверка некоторых следствий теоретико-ассоциативной концепции влечения, а именно положения о влиянии силы влечения на научение новым способам поведения. Они отталки¬вались от халловской теории влечения и таких ее постулатов, как независимость влечения и навыка (habit), энергетизирующее действие влечения и общий характер влечения (см. главу 4). Поскольку, согласно последнему постулату, актуальная сила влечения D вбирает в себя все наличные потребностные и активационные со¬стояния, тревожность просто напрашивалась в качестве конкретного примера со¬стояния влечения, тем более с учетом того, что люди очень сильно отличаются в индивидуальных проявлениях тревожности. Согласно Миллеру и Мауреру, тревож¬ность понималась как приобретенное и с трудом угашаемое влечение, истоки которо¬го коренятся в антиципаторных эмоциональных реакциях (rj, вызываемых стиму¬лами, сигнализирующими об угрозе.
С целью учета индивидуальных различий тревожности Тейлор (Taylor, 1953) разработала шкалу открытой тревожности (Manifest Anxiety Scale, MAS). Из пунк¬тов Миннесотского многомерного личностного опросника (ММРГ) она выбрала такие, которые, по согласованному мнению клинических психологов, отражают известные симптомы хронических реакций страха. Хотя разные реакции тревож¬ности не связаны с конкретными ситуационными поводами, разработанный опрос¬ник при повторных измерениях зарекомендовал себя как очень надежный. Пока¬затели невротических и психотических испытуемых были существенно выше чем показатели нормальных людей. В последующих исследованиях, проводившихся главным образом в студенческих группах, обычно сравнивались группы с полярно противоположными показателями MAS.
После того как MAS сделал возможным измерение различий в силе влечения, потребовалось также уточнить переменную навыка. Это было необходимо для того, чтобы с помощью теории интерференции серийного научения обосновать посту¬лат о мультипликативной связи силы влечения и навыка (Taylor, Spence, 1952). Согласно постулату о мультипликативной связи, успех научения коррелирует с силой влечения, если правильные или адекватные навыки доминируют либо если отсутствуют конкурирующие с ними, нерелевантные навыки. Такая ситуация име¬ет место при выполнении легких заданий; в случае же сложных заданий ситуация обратная. Сложные задания активизируют репертуар навыков, в котором непра-вильные реакции доминируют над правильными, и с ростом силы влечения это их превосходство, согласно мультипликативной связи, все более возрастает. Таким образом, при решении сложных задач научение осуществляется более успешно при низком уровне влечения, поскольку в этом случае изначально менее выраженные правильные навыки легче смогут победить первоначально более сильные непра¬вильные.
Прототипом легких задач стало обусловливание мигательного рефлекса в от¬вет на струю воздуха определенным сигнальным раздражителем (Taylor, 1951). Во множестве исследований было убедительно показано, что у людей с высоки-ми показателями MAS обусловливание мигательного рефлекса достигается зна¬чительно быстрее, чем у людей с низкой тревожностью (см.: Spence, 1964; а так¬же рис. 7,1).
Ситуативные побуждающие эффекты
Чтобы сопоставить эффекты легких и трудных заданий, в экспериментах исполь¬зовались разнообразные сенсомоторные, вербальные и проблемные задачи. В част¬ности, использовалась методика парных ассоциаций, позволявшая точно дозиро-вать степень трудности задания в зависимости от а) силы ассоциативной связи в паре «стимул—реакция» и б) степени сходства слов в подлежащем заучиванию списке. На материале подобных задач неоднократно подтверждалось предположе¬ние о превосходстве тревожных людей при выполнении легких заданий и нетре-вожиых — при выполнении трудных.
Однако имелись и противоречащие этому данные. Критические обзоры (Sarason, 1960;J. Spence, К. W. Spence, 1966; Spielberger, 1966) обнаружили, что недостаточ-
но понимать личностную диспозицию «тревожность» только как гипотетически конструируемый «мотив», постоянно влияющий на поведение в самых разных си¬туациях. Хотя именно такой была первоначальная концепция, в русле которой был разработан MAS, показатель которого представлял устойчивый индикатор силы влечения, довольно скоро уже нельзя было не замечать того, что от особенностей экспериментальной ситуации зависит соответствие тестовых показателей MAS и ожидаемых результатов выполнения задания. Стала очевидной необходимость введения дополнительного мотивационного конструкта, поскольку ситуационная актуализация устойчивой диспозициональной тревожности порождает состояние тревожности. Об этом свидетельствует тот факт, что в напряженных и угрожаю¬щих ситуациях стресса, ожидания боли и опасности, угрозы самооценке (напри¬мер, при экспериментальной индукции переживания неуспеха или публичной оценке со стороны других), различия в достижениях между высокотревожными и малотревожными людьми становятся заметнее и согласуются с теоретическими ожиданиями. Так, результаты, полученные Дэвидсоном, Эндрюсом и Россом (Da¬vidson, Andrews, Ross, 1956) с помощью ложной обратной связи показали, что вы¬сокотревожные испытуемые чувствительнее реагируют на сообщение о неудаче или о сокращении времени, которое дается на выполнение задания.
Тейлор (Taylor, 1956) и Спенс (Spence, 1958) попытались учесть этот факт, поло¬жив в основу объяснения связи значений MAS и силы влечения альтернативные гипотезы. Согласно «хронической гипотезе», высокотревожные испытуемые (по показателям MAS) тревожны в любой ситуации и всегда обладают сравнитель¬но высокой силой влечения; согласно «реактивной гипотезе», у высокотревожных индивидов есть лишь сильная предрасположенность к тревожности; их более высо¬кая тревожность сказывается только в напряженных и угрожающих ситуациях. Уже в опытах с обусловливанием мигательного рефлекса обнаружилось, что интенсив¬ность воздействующей на глаз струи воздуха или ожидание легкого удара током пос¬ле ошибочных реакций улучшает результаты ("Spence, 1958a). Из графиков на рис. 7.1 видно, что успешность обусловливания зависит и от показателей MAS, и от силы воздушного потока; в данном случае это простая аддитивная зависимость.
 
Рис. 7.1. Обусловливание реакции моргания (РМ) у разных выборок испытуемых в зависимости от интенсивности воздушной струи (Spence, 1958a, р. 135)
В свете этих данных ситуационно актуализированная тревожность приобрела особое значение. Возник следующий вопрос: не актуализируют ли более трудные задачи ожидание неудачи, тем самым усиливая тревожность? Тогда, возможно, не столько сама по себе сложность задачи, сколько страх неудачи мешает испытуемым с высокой тревожностью по MAS, приводя к снижению их результатов. Саразон и Пейлола (Sarason, Palola, 1960) получили данные, подтверждающие это. Самые наглядные свидетельства мы'уже приводили в главе 4 (Weiner, Schneider, 1971; Schneider, Gallitz, 1973). Если развести степень трудности выполняемого задания и переживание успеха—неудачи, давая после объективно трудных заданий обрат¬ную связь о постоянных успехах либо постоянных неудачах, то боящиеся неудачи испытуемые будут быстрее обучаться решению трудных заданий после сообщений об успехах, чем после сообщений о неудачах. В первом случае они обучаются даже быстрее, чем ориентированные на успех испытуемые; во втором случае, напротив, медленнее (см. рис. 4.7). Таким образом, решающая роль принадлежит не факти¬ческой сложности задания (иерархии навыков в понятиях теории научения), а ак¬туальному состоянию тревожности.
Тревожность как диспозиция и как состояние
Измерение мотива всегда основывается на показателях поведения, позволяющих — при сохранении одних и тех же условий ситуации — делать выводы о различиях индивидуальных диспозиций. Но поскольку тревожность зависит от ситуации, у исследователя возникает соблазн связать поведенческие индикаторы с конкретны¬ми ситуациями. Так, для этого был разработан опросник с описанием ситуаций типа экзаменов (экзаменационная тревожность). Другая возможность заключается в оценке состояния тревожности, переживаемого в реальных ситуациях. Этот метод лучше отражает мотивационное состояние в его временной динамике, чем опросни¬ки, охватывающие или разные, или какой-то один из классов воображаемых ситуа¬ций. Спилбергер разработал подобный опросник «Состояние — черта тревожности» (State-Trait Anxiety Inventory; STAI) (Spielherger, Gorsuch, Lushene, 1970). Этот опрос¬ник включает в себя 20 высказываний, отражающих состояние тревожности (Т-со-стояние; State Anxiety). Испытуемый должен на 4-балльной шкале отметить свое ощущение в данный момент времени (например: «Я нервничаю»). Для выявления диспозиции тревожности (Т-диспозиция; Trait Anxiety) служат высказывания, в ко¬торых речь идет об обобщенном чувстве (например: «Мне не хватает веры в себя»). Значения Т-диспозиции и Т-состояния у одних и тех же испытуемых должны ха¬рактеризоваться определенной ковариацией. Обладатели высоких баллов по Т-дис-позиции в ситуациях, содержащих угрозу самооценке, больше склонны к Т-состоянию, чем обладатели более низких баллов. Тревожность проявляется не только в интенсив¬ности, но и в экстенсивности реакций: чем выраженнее у индивида Т-диспозиция, тем шире круг ситуаций, которые воспринимаются ими как угрожающие, вызывая Т-со-стояние. Однако здесь необходимо сделать оговорку. В ситуациях, грозящих болью или какой-либо другой физической опасностью, люди с высокой Т-диспозицией не об¬наруживают более выраженного Т-состояния по сравнению с людьми с низкой Т-дис¬позицией (Hodges, Spielberger, 1966) в отличие от социальных ситуаций, в которых ставится под сомнение самоуважение или оценка со стороны других.
 
ш
 
Рис. 7.2. а) Динамика Т-состояния индивидов с высокой и низкой Т-диспозицией при решении задач разной
степени трудности; б) среднее количество ошибок у людей с высоким и низким Т-состоянием
при выполнении одинаково трудных задач (Spielberger, 1972, р. 131,132)
Раздельное измерение тревожности как диспозиции и как состояния делает воз¬можным более точный анализ условий при различных постановках проблем, чем обычное выявление индивидуальных различий в диспозициональной переменной, как наглядно показывает, например, исследование Спилбергера и соавторов (Spiel¬berger et al., 1972). Испытуемые-студенты с более или менее выраженной Т-диспо¬зицией должны были методом компьютерного программированного обучения вы¬учить некоторые естественно-научные понятия (при неверном ответе выдавалось сообщение об ошибке и вновь повторялось нерешенное задание; следующее задание появлялось только при правильном ответе). После выполнения пробного задания следовала серия из шести трудных или легких заданий. После выполнения каждого из них на мониторе появлялись четыре высказывания из шкалы Т-состояния, по которым испытуемый должен был оценить свое состояние после только что завер-шенного задания. На рис. 7.2, а изображена динамика Т-состояния. Испытуемые с высокими показателями Т-диспозиции на протяжении всего опыта демонстрирова¬ли более выраженное Т-состояние, чем испытуемые с более низкими показателями Т-диспозиции. Кроме того, у обеих групп испытуемых Т-состояние заметно снижа¬лось после выполнения трех трудных задач. Очевидно, что при объективно неизмен¬ном уровне трудности заданий испытуемые привыкали к ним, воспринимая их как более легкие, менее грозящие неудачей. Об этом говорит существенное уменьше¬ние числа ошибок в последовательных сериях трудных задач. Как можно видеть на рис. 7.2, б, уменьшение числа ошибок характерно только для испытуемых, реаги¬ровавших на первую трудную задачу (А) повышенной тревожностью. Напротив, свя¬зи между числом ошибок и Т-диспозицией не наблюдалось.
Результаты этого исследования согласуются с исходной теорией интерферен¬ции или влечения Спенса —Тейлор только при отказе от «хронической» гипотезы в пользу «реактивной», предполагающей, что трудность задания переживается как угроза неудачи и в силу этого резко повышает Т-состояние. Однако при этом оста¬ются открытыми два вопроса. Во-первых, обусловлен ли рост числа ошибок уси¬ливающейся конкуренцией навыков (согласно теории влечения) или же помеха¬ми, связанными с переживанием чувства страха? Во-вторых, почему, как устано¬вили Теннисон и Були (Tennison, Woolley, 1971), слаботревожные индивиды при выполнении легких заданий делают больше ошибок, чем при выполнении более трудных? Следующий подход смог дать ответ на оба этих вопроса в терминах кон¬цепции так называемой экзаменационной тревожности.
Экзаменационная тревожность
В отличие от рассмотренных выше концепций и методов измерения тревожности Мэндлер и Саразон (Mandler, S.B. Sarason, 1952) ограничились тревожностью в ситуации экзаменов. В своем теоретическом подходе они развивали не халловскую концепцию неспецифического влечения, как Тейлор и Спенс, а концепцию Мил¬лера, в рамках которой влечение рассматривается как сильный и специфический раздражитель — побудительный стимул (5D) (Miller, Doliard, 1941). Согласно этой концепции, тревожность представляет собой реакцию на сильный внутренний раз¬дражитель, побуждаемый, в свою очередь, ситуативными сигнальными раздражите¬лями. Как и Миллер, Мэндлер и Саразон отталкивались от понятия приобретенных влечений. В ситуации экзаменов, на мотивационные аспекты которых был направ¬лен интерес этих авторов, должны проявляться два вида приобретенных влечений: «влечение, порожденное заданием» (task drive, ST), и «влечение, порожденное тре¬вожностью» (anxiety drive, SA).
Влечение к заданию включает в себя все мотивационные тенденции, направлен¬ные на успешное выполнение задания, которые в конкретной ситуации порожда¬ются конкретными задачами, ожиданиями экзаменатора и др. и, в свою очередь, вызывают соответствующие выученные реакции (Rm). Метода измерения этих мотивационных тенденций авторы не предлагают. Влечение тревожности включа¬ет в себя тревожные реакции, приобретенные ранее в аналогичных ситуациях, свя¬занных с экзаменами. Тревожность понимается здесь как сильный раздражитель, возникающий в результате подобных реакций (SA) и, как всякое влечение, вызы¬вающий реакции, направленные на его ослабление. При этом различаются два вида реакций. Одни непосредственно участвуют в выполнении задания и этим снижа¬ют тревожность. Эти релевантные заданию реакции тревожности (RAT) в функци¬ональном отношении эквивалентны выученным релевантным заданию реакциям (RT). Другие реакции (RA), напротив, не связаны конкретно с требованиями ситуа¬ции и мешают выполнению задания. К ним относятся переживания неумения, бес¬помощности и возбуждения, которые приводят к снижению самооценки или оцен¬ки со стороны окружающих, а также к стремлению уклониться от экзамена.
Для исследования второго из компонентов влечения, порождаемого тревожно¬стью, для которого характерны реакции, связанные с самооценкой и не участвующие в решении задачи, Мэндлер и Саразон (Mandler, S. В. Sarason, 1952) разработа¬ли «Опросник тестовой тревожности» (Test Anxiety Questionnaire; TAQ). Этот опросник включает 37 высказываний об ощущениях испытуемых перед экзаменом и ВО время него; например, нервничает ли испытуемый, сильно ли у него бьется сер¬дце, когда он думает о возможной неудаче и т. п. Первая попытка валидизации за¬ключалась в наблюдении внешних симптомов тревожности при решении трудных задач. Чрезмерная подвижность, потение, неестественный смех, переспрашива¬ние инструкций к заданию и другие признаки коррелировали с баллами TAQ. TAQ стимулировал разработку двух других опросников, близких ему по содер¬жанию и конструктной валидности. Саразон (Sarason, 1958a) сократил TAQ до «Шкалы тестовой тревожности» (Test Anxiety Scale; TAS), включавшей 21 утвер¬ждение; испытуемый мог давать только ответы «да» или «нет». Элперт и Хейбер (Alpert, Haber, 1960) разработали тест достиженческой тревожности (Achievement Anxiety Test; AAT), измерявший две различные тенденции, относящиеся к экза¬менационной тревожности (по 10 пунктов на каждую): мешающую достижени¬ям (ААТ-) и способствующую им (ААТ+). Последняя соответствует постулирован¬ным Мэндлером и Саразон релевантным заданию реакциям тревожности (RAT) (Mandler, Sarason, 1952).
Основная парадигма для многих последователей теоретических взглядов Мэндлера и Саразона выглядит следующим образом. С помощью опросника экзамена¬ционной тревожности выделяются группы испытуемых с высокой и низкой тре¬вожностью, которым даются сложные задания для выполнения в различных усло¬виях. Ситуационные условия варьируются в зависимости от того, насколько они затрагивают самооценку или угрожают ей. Это делается либо посредством целе¬направленно построенной обратной связи об успехах или неудачах, либо через подчеркивание или, напротив, затушевывание экзаменационного характера ситу¬ации выполнения задания, либо с помощью других указаний экспериментатора, индуцирующих ту или иную степень «вовлеченности Я». Как видно из обзорных работ (Sarason, 1960, 1986; Wine, 1971,1980^1982), результаты исследований хо¬рошо согласуются друг с другом. Чем больше подчеркивается связь выполняемого задания с проверкой способностей индивида и тем самым провоцируется боязнь оценки, тем больше снижаются результаты высокотревожных испытуемых и улучшаются результаты испытуемых с низкой тревожностью. Если задание силь¬но затрагивает самооценку, испытуемые с низкой тревожностью справляются с ним лучше высокотревожных; если оно незначительно затрагивает или совсем не затра¬гивает самооценки, то высокотревожные, напротив, превосходят по своим резуль¬татам испытуемых с низкой тревожностью.
Данные такого рода были получены уже в результате первого исследования, проведенного Мэндлером и Саразон (Mandler, Sarason, 1952). Испытуемые с вы¬сокой и низкой тревожностью должны были под предлогом тестирования интел¬лектуальных способностей собрать по 6 чертежам блоки из кубиков. Испытуемые с низкой тревожностью справились с этим заданием значительно быстрее, лишь в последнем задании различие в скорости исчезло. После этого были введены три дополнительных условия. В первом случае выполнение предыдущего задания оценивалось как успех, во втором — как неудача, в третьем, нейтральном, оценка
не давалась. В табл. 7.1 приведено время выполнения следующего задания в каж¬дой группе после получения этой дополнительной информации. Как видно из таб¬лицы, испытуемые с низкой тревожностью показали наилучшие результаты после сообщения о неудаче. Высокотревожные испытуемые, напротив, показали макси¬мальные результаты в нейтральной ситуации, в то время как сообщения об успехе и неудаче в равной мере негативно сказались на выполнении задания.
Авторы так объясняют эти данные: ситуация оценки способностей испытуемых вызывает множество связанных с самооценкой реакций в форме аффективно ок¬рашенных образов, которые интерферируют с процессами, релевантными решению задачи, мешая этому — по крайней мере пока выполнение задания еще недостаточ¬но отработано и автоматизировано. Из этого, правда, нелегко понять, почему ис¬пытуемые с низкой тревожностью полностью раскрывают свои способности лишь в условиях оценки способностей. Вероятно, у них ситуация оценки не порождает мешающих работе самооценочных реакций, а, скорее, усиливает интерес и внима¬ние к самому заданию, которого в нейтральных условиях оказывается, по-видимо¬му, недостаточно. Подчеркиваемая уже в этом объяснении роль внимания, как мы увидим позднее, превратится в получившую экспериментальное подтверждение «гипотезу внимания» (Wine, 1971).
Таблица 7.1
Среднее время (с) выполнения задания после оценки предыдущего результата
как успеха, неудачи или при отсутствии комментария (нейтральное условие)
(Handler, Sarason, 1952, p. 170)
Экспериментальное условие Высокотревожные Слаботревожные Р
Нейтральное 126,0 165,6 <0,08
Успех 163,6 138,0 <0,17
Неудача 162,2 108,6 <0,03
Гипотеза внимания в исследованиях экзаменационной тревожности
Саразон (I.G. Sarason, 1958,1972,1984) в целом ряде исследований вычленил фак¬торы, влияющие на результаты испытуемых с высокой и низкой тревожностью. Эти исследования, как и упоминавшаяся выше работа Вайнера и Шнайдера (Weiner, Schneider, 1971), опровергают гипотезу Тейлор и Спенса о повышенном уров¬не влечения как причине более медленного научения при выполнении сложных за¬даний.
В одном из таких исследований Саразон (I. G. Sarason, 1972) сравнил воздей¬ствие пяти различных инструкций: 1) нейтральная (обычное указание выполнить задание); 2) ориентация на достижение (задание подавалось как тест на выявле¬ние уровня интеллекта); 3) успокаивающая («Эти задания очень сложны, и нико¬му не удалось успешно решить многие из них. Не думайте о правильном решении; в этом эксперименте нас интересуют особенности самих задач»); 4) мотивирующая ориентация на задание («Это эксперимент, направленный на изучение формы кривой научения. Одни обучаются быстрее, другие медленнее, но это меня не интересует. Меня интересует лишь форма кривой научения для разных заданий. Поэтому самую большую помощь вы окажете, если будете рассматривать задание как возможность поупражняться на разном материале»); 5) простая ориентация на задание (экспе¬римент служит для оценки заданий, а не индивидуальных достижений). В табл. 7.2 приводятся полученные результаты. При работе в условиях «ориентации на дости¬жение» испытуемые с низкой тревожностью показали свои наилучшие, а высокотревожные — свои наихудшие результаты. Лучше всего высокотревожные испыту¬емые работали в ситуации «мотивирующей ориентации на задание», а наибольшее их превосходство над слаботревожными проявилось при успокаивающей инст¬рукции и «простой ориентации на задание».
Таблица 7.2
Среднее число правильных реакций у испытуемых с высокой и низкой тревожностью после повторного заучивания относительно бессмысленного вербального материала
(I. G. Sarason, 1972, р. 389)
Инструкция Высокая тревожность Низкая тревожность
Нейтральная 47,83 46,67
Ориентация на достижение 34,08 65,08
Успокаивающая 58,75 42,24
Мотивирующая ориентация на задание 65,33 59,67
Простая ориентация па задание 50,00 38,25
В одном из последующих исследований Саразон (Sarason, 1984) разделил ис¬пытуемых по частоте приходящих им в голову во время экзамена мыслей, связан¬ных с неуверенностью в себе. (Переживания неуверенности в себе составляют один из четырех факторов опросника Реакции на тест наряду с напряженностью, посто¬ронними мыслями и телесными реакциями.) Нем в большей степени испытуемые считали характерными для себя переживания неуверенности в себе, тем чаще они отмечали, что чувствовали себя неуверенно во время выполнения тестового зада¬ния, и тем хуже были их результаты. Однако этого эффекта можно было избежать, давая испытуемым успокаивающую инструкцию («Не волнуйтесь, у вас это обя¬зательно получится») или инструкцию, полностью направляющую их внимание на само задание. Обе эти инструкции снижали частоту переживания неуверенности в себе у склонных к таким переживаниям испытуемых. Одновременно их результа¬ты повышались до уровня тех испытуемых, которые не испытывали неуверенности в себе. У этой группы испытуемых успокаивающая инструкция вызывала, на¬против, спад результатов (очевидно, в этом случае они считали задание не стоящим усилий); однако при получении инструкции, направляющей внимание, этого не наблюдалось. Решающим здесь явно оказывается то обстоятельство, насколько внимание вообще сконцентрировано на выполнении задания (см. также: I. G. Sa¬rason, В. R. Sarason, Keefe, Hayes, Shearin, 1986).
Экзаменационная тревожность, видимо, заключается в увеличении числа свя¬занных с самооценкой негативных образов в условиях внешней оценки собствен¬ных способностей. Поскольку эти образы не участвуют в решении задачи, они отвлекают внимание от поиска решения, тем самым мешая проявлениям необхо¬димых умений. Доказательства этой «гипотезы внимания», хорошо согласующей¬ся с теоретическим подходом Мэндлера и Саразон и уточняющей его, были полу¬чены Уайн (Wine, 1971,1980, 1982).
Джину (Geen, 1985) удалось достаточно прямо подтвердить гипотезу внимания, используя в своем исследовании задание на бдительность и создавая у испытуе¬мых ощущение, что их проверяют либо что их не проверяют. Если испытуемые считали, что их проверяют, то высокотревожные испытуемые демонстрировали ухудшение внимания: процент обнаружения у них падал. В противоположность этому, у низкотревожных испытуемых процент обнаружения в ситуации провер¬ки был выше, чем в ситуации ее отсутствия.
Уже в 1960-е гг. Либерт и Морис получили подтверждение наличия двух по-разному действующих компонентов экзаменационной тревожности. Пункты опрос¬ников TAQ (Liebert, Morris, 1967) и MAS (Morris, Liebert, 1969) были разделены на две группы и сопоставлены с показателями успешности. Одна группа пунктов была связана с познавательными процессами, отражающими беспокойство, не¬уверенность в себе (worry). Восприятие себя при этом определялось ожиданием неудачи и сомнением в собственных способностях. Другая группа пунктов была связана с автономными телесными реакциями, воспринимаемыми как состояние повышенной напряженности и возбуждения (emotionality, эмоциональность). Эти два компонента — сомнение в себе (беспокойство) и возбуждение (эмоциональ-ность) — различаются в трех аспектах. Во-первых, ожидание успеха на предстоя¬щем экзамене ковариирует с сомнениями в самом себе, но Не с возбуждением; чем ниже ожидаемый успех, тем выше сомнение в себе (Liebert, Morris, 1967; Morris, Liebert, 1970; Spiegler, Morris, Liebert, 1968; Doctor, Altman, 1969). Во-вторых, ве¬личина сомнения в себе практически не меняется перед, в течение и после экзаме¬на, в то время как возбуждение достигает кульминации во время экзамена, после чего происходит его резкий спад (Spiegler et al., 1968). В-третьих, успех на экзаме¬не ковариирует с сомнениями в самом себе, но практически не связан с возбужде¬нием (Morris, Liebert, 1969, 1970; Doctor, Altman, 1969; Deffenbacher, 1980; Morris, Davis, Hutchings, 1981). Моррис и Либерт (Morris, Liebert, 1969) давали испытуе¬мым задания теста на интеллект высокой и невысокой степени сложности в услови¬ях ограничения по времени и отсутствия ограничения. Испытуемые с сильно вы¬раженными сомнениями в себе терпели неудачу главным образом при выполнении заданий с временными ограничениями, особенно в тех случаях, когда задания от¬личались сложностью.
Негативное влияние мыслей, связанных с самооценкой
Попытку классифицировать мысли, связанные с самооценкой, по их содержанию и определить влияние разных типов мыслей на результаты выполнения заданий предпринял автор этой книги (Heckhausen, 1982b). Экзаменующимся сразу после экзамена был предложен опросник, посвященный тому, насколько часто их мысли обращались к тем или иным предметам, не связанным с выполняемыми задания¬ми. Учитывались, например, анализ причин успехов и неудач при выполнении ра¬боты, размышления о приятных ожидаемых последствиях сдачи экзамена, аффективные переживания, сами ожидания успеха илинеудачи и т. п. Мысли такого рода, если их слишком много, обычно считаются помехами в выполнении деятельности; мысли другого рода, например намерения или установление стандартов, не меша¬ют, но и не способствуют успеху.
Опросник включал также шкалу, позволявшую установить, основывалась ли мотивация испытуемых во время экзамена на стремлении к успеху (У-состояние) или на страхе неудачи (Н-состояние). Пункты, соответствующие тому и другому состоянию, были составлены на основании апробированного тематического теста для измерения мотива достижения (см. главу 8). Факторный анализ этой шкалы опросника выявил шесть факторов мотивационного состояния, в том числе три когнитивных и три аффективных компонента, соответствующих «сомнению в себе» и «возбуждению» в терминах Либерта и Морриса. Когнитивные компонен¬ты включали в себя чувство собственной некомпетентности, негативную самооцен¬ку и ожидание неудачи (и противоположные им переживания); аффективные ком¬поненты — возбуждение, ощущение сверхвысоких требований, плохой контроль за своими реакциями.
У экзаменуемых с доминирующим Н-состоянием 6 из 7 типов мыслей, связан¬ных с самооценкой, встречались чаще по сравнению с теми, у кого преобладало У-состояние; последние, в свою очередь, почти в 2,5 раза чаще сообщали об отсут¬ствии мыслей, связанных с самооценкой («самозабвении»), и о концентрации на переработке информации, связанной с заданием. Любые мысли, связанные с само¬оценкой, мешали работать испытуемым в Н-состоянии в отличие от испытуемых в У-состоянии. Эти связанные с мотивацией различия в степени негативного влия¬ния мыслей, связанных с самооценкой, не зависят от частоты появления этих мы¬слей. Если мы проследим связь различных факторов мотивационного состояния с успешностью на экзамене, то получим подтверждение данным Либерта и Морри¬са; когнитивные компоненты (но не аффективные) значимо ковариируют с экза¬менационными оценками. Чем сильнее мотивационное состояние на экзамене характеризуется 1) чувством некомпетентности, 2) негативной самооценкой и 3) ожиданием неудачи, тем ниже полученные оценки. Эти три когнитивных фак¬тора, связанные с мотивационным состоянием боязни неудачи, принадлежат, та¬ким образом, к классу реакций (RA), которые, как предполагали Мэндлер и Сара¬зон (Mandler, S. В. Sarason, 1952), мешают выполнению задания.
Работа Хекхаузена (Heckhausen, 1982b), посвященная посторонним мыслям, способствовала проведению ряда последующих исследований. Стефан, Фишер и Стайн (Stephan, Fisher, Stein, 1983) достаточно точно воспроизвели результаты Хекхаузена. Однако они высказали критическое замечание по поводу того, что послеэкзаменационный опрос предъявлял чересчур высокие требования к испы¬туемым, поскольку им приходилось отмечать появление и влияние на результаты экзамена 40 указанных в опроснике мыслей. Кроме того, они обнаружили, что кор¬реляция между обоими мотивационными состояниями и частотой нерелевантных заданию мыслей разных типов отчасти основывается на содержательном пересе¬чении обоих опросников.
Саламе (Salame, 1984) в своем обширном исследовании также обнаружил вза¬имосвязь между переживаниями неуверенности в себе и результатами экзамена.
Особое внимание он уделил необходимости различать разные виды переживаний не¬уверенности в себе. Основываясь на факторном анализе и анализе графов, он, в отли¬чие от модели мотивации Хекхаузена (Heckhausen, 1977a), разделил переживания, относящиеся непосредственно к самому результату экзамена, и связанные с отда¬ленными последствиями этого результата. При этом он ввел содержательное разли¬чение двух видов мотива боязни неуспеха, которые противопоставляет Шмальт (Schmalt, 1982), а именно низкой оценки своих способностей и страха неуспеха и его последствий.
Как показали многочисленные исследования, то, в какой мере связанные с са¬мооценкой образы нарушают интеллектуальную, моторную или перцептивную деятельность, зависит не только от личностных диспозиций типа тревожности, но и от особенностей ситуации. В первую очередь это относится к урокам, которые разные учителя строят совершенно по-разному. Хелмке (Helmke, 1988; Weinert, Helmke, 1987) разделял учителей на группы в соответствии с тем, насколько они (1) стремились полностью использовать все время урока для проведения занятия и (2) в какой мере они заранее планировали время урока, отводя при этом время для самостоятельной деятельности учеников. Как обнаружил Хелмке, чем в боль¬шей степени учитель стремился полностью использовать время урока, при этом слабо структурируя время занятия заранее и не предоставляя ученикам возмож¬ности для самостоятельной деятельности, результаты которой они бы проверяли сами, тем в большей степени на результатах учеников данного класса сказывалась диспозиционная экзаменационная тревожность. Таким образом, оказалось, что корреляция между экзаменационной тревожностью (определявшейся по коли¬честву переживаний неуверенности в себе во время уроков) и школьными до¬стижениями решающим образом зависит от того, как учителя строят свои уро¬ки. В 39 пятых классах показатель корреляции колебался от -0,80 до +0,40! Оче¬видно, временной пресс и недостаток возможности действовать самостоятельно и исправлять свои ошибки мешали школьникам, склонным к переживаниям неуве¬ренности в себе, прилагать усилия, чтобы избегать ошибок и устранять непонима¬ние или делать короткие передышки между периодами напряженного стремления к достижению цели. Кроме того, на корреляцию между экзаменационной тревож¬ностью и школьными достижениями не меньшее влияние, чем временной пресс, оказывало значение, придаваемое в данном классе высоким учебным результатам.
Наконец, в недавнем исследовании Сарасона и его соавторов опросники, пред¬назначенные для измерения, с одной стороны, склонности к посторонним мыслям, а с другой, фактически наблюдающихся при работе над заданием когнитивных пе¬реживаний, были проверены с точки зрения их психометрических качеств (Sarason, Sarason, Keefe, Hayes, Shearin, 1986). Речь шла о трех опросниках: об измеряющих склонность к отвлечениям уже упоминавшемся Опроснике реакций на тест {Re¬actions to Test — RTT), Опроснике приходящих мыслей (Thought Occurrence Ques¬tionnaire — TOQ), и о ретроспективно фиксирующем когнитивные помехи Опрос¬нике когнитивных помех (Cognitive Interference Questionnaire — CIQ). НТТзаменя-ет традиционный опросник тревожности TAS, a TOQ может служить для изучения одной из переменных когнитивного стиля — способности концентрировать внима¬ние на выполняемом задании. Наиболее важный результат этого исследования
оказался довольно неожиданным: при требующей особого внимания деятельнос¬ти по одновременному выполнению двух заданий отвлекающиеся обычно испы¬туемые показали нисколько (!) не худшие результаты, чем те, кто всегда хорошо сосредоточивался на требующих внимания заданиях. И после такого опыта они даже достигали высших результатов при решении анаграмм, с которыми обычно справлялись хуже, чем низкотревожные испытуемые.
Когнитивные помехи или реакция на свою неспособность
Судя по всему, подтверждается гипотеза когнитивных помех, объясняющая нега¬тивное влияние тревожности на результаты деятельности. Разумеется, можно было бы предположить и обратное соотношение причины и следствия. Корреляцию между неуверенностью в себе и низкими результатами можно объяснить вполне тривиально — тем, что мешающие мысли являются следствием реалистичного пе¬реживания недостаточно высоких результатов. Состояние страха неуспеха, выра¬жающееся в негативной самооценке и ожидании неуспеха, было бы тогда просто реакцией на переживание своей неспособности.
Назовем это альтернативное объяснение гипотезой реакции на неспособность. Эта гипотеза подтверждается целым рядом данных. Каллер и Холахан обнаружи¬ли, что студенты, испытывающие экзаменационную тревожность, владеют худши¬ми техниками учения, чем нетревожные испытуемые. Кроме того, они сталкива¬ются с большими трудностями при переработке информации, т. е. при ее кодиро-вании и воспроизведении из памяти (Benjamin, McKeachie, Lin, Holinger, 1981). Таким образом, представляется возможным сделать допущение, что испытываю¬щие экзаменационную тревожность испытуемые с самого начала обладают пони¬женной способностью к выполнению заданий. Они это знают, этого ожидают и это чувствуют. Уже одного этого должно быть достаточно, чтобы со страхом ожидать приближающегося экзамена. Действительно, Смит, Снайдер и Хаидельсман (Smith, Snyder, Handelsman, 1982) обнаружили, что такие индивиды рассматривают свою тревожность как уважительную причину, позволяющую им оправдать свои плохие результаты. Какой бы правдоподобной ни казалась гипотеза неспособности, воз¬никают определенные трудности при ее доказательстве. Достаточно вспомнить хотя бы уже упоминавшиеся выше результаты исследований (например, резуль¬таты Сарасона — Sarason, 1972, 1984), согласно которым испытывающие экзаме¬национную тревожность испытуемые существенно улучшают свои результаты и могут даже превзойти нетревожных испытуемых, как только вызываемая опреде¬ленной ситуацией угроза их самооценке оказывается снятой.
При ближайшем рассмотрении выясняется, что обе гипотезы — гипотеза ког¬нитивных помех и гипотеза реакции на неспособность — не исключают друг друга. Скорее, они взаимно дополняют друг друга, особенно если помехи имели место уже в процессе обучения, т. е. задолго до экзамена. Это предполагает определенный цикл взаимодействия. Неэффективные стратегии учения приводят к тому, что учебный материал представляется более трудным, чем он есть на самом деле или должен быть, а это ведет к нарастанию страха неуспеха. Как только этот страх до¬стигает некоторого критического показателя, начинают доминировать пережи¬вания неуверенности в себе, нарушающие когнитивные процессы в ходе учения
и особенно во время экзамена. По крайней мере, это происходит в том случае, когда уровень трудности задания требует задействования в его выполнении всей или почти всей оперативной памяти. Затем недостаточная эффективность пережива¬ется как неуспех, интерпретируется как недостаток способностей и ведет к пере¬живаниям неуверенности в себе, которые, в свою очередь, приводят к дальнейше¬му ухудшению результатов.
То, в какой мере та или иная гипотеза уместна при объяснении данного конк¬ретного случая, во многом зависит от субъективной трудности задания и от того, насколько она совпадает с его объективной трудностью (для данного индивида). Если тревожные испытуемые считают экзамен легким и таким он впоследствии и оказывается, нет оснований ожидать какой бы то ни было негативной корреляции между высокой тревожностью и достигнутыми результатами. (В действительно¬сти же результаты говорят о наличии позитивной корреляции.)
Возможна даже корреляция достижений с показателями тревожности, имею¬щими место не до экзамена, а после него. О результатах такого рода сообщает Клингер (Klinger, 1984). Он видит в них подтверждение гипотезы неспособности и оп¬ровержение гипотезы когнитивных помех. У студентов, выполнявших письменную контрольную работу, измерялась экзаменационная тревожность (с помощью Шка¬лы экзаменационной тревожности — TAS); кроме того, тревожность измерялась как состояние до и после работы и шесть раз в ходе ее выполнения. Во время коротких пауз в процессе работы студенты должны были сообщить, о чем они только что думали. Диспозиционная экзаменационная тревожность не коррелировала ни с результатами контрольной, ни с мыслями о решении задач во время нее (об анало-гичных результатах сообщают Galassi, Frierson, Siegel, 1984). Напротив, результа¬ты контрольной в значительной мере коррелировали с состоянием тревожности после нее (но не перед ней). Состояние тревожности перед контрольной гораздо мень¬ше коррелировало с показателями тревожности во время ее выполнения. Однако состояние тревожности всегда коррелировало с мыслями, относящимися к самооценке, и не коррелировало с мыслями, относящимися к решению задачи.
Эти результаты показывают, что экзаменационная тревожность зависит от того, в какой мере человек не только боится неуспеха, но и фактически испытывает его. Та¬кая интерпретация в рамках гипотезы неспособности была бы еще убедительнее, если бы можно было показать, что экзаменующиеся заранее недооценили или переоцени¬ли степень трудности предстоящего экзамена независимо от их диспозиционной экза¬менационной тревожности, а также — что при изменении ожидания успеха благодаря текущей обратной связи во время выполнения задания наблюдается соответствующее нарастание или снижение состояния тревожности. В этом случае развивающееся во время работы над тестом состояние тревожности действительно можно было бы рас¬сматривать как всего лишь простую реакцию на переживаемую степень неуспеха. Если окажется, что изменение ожиданий, определяющее масштабы состояния тревожнос¬ти, само является функцией от уровня диспозиционной тревожности, то мы должны будем снова обратиться за объяснением к гипотезе когнитивных помех. Иначе говоря, тогда по крайней мере часть результатов людей, испытывающих экзаменационную тревожность, должна объясняться ситуативным нарушением их когнитивного функ¬ционирования, а не одним лишь недостатком способностей.
Эффекты терапевтического вмешательства
Те, кто склоняется в пользу гипотезы реакции на неспособность, предпочтут программы коррекции, направленные на усовершенствование техник обучения. Действительно, Киркланд и Холландсворт (Kirkland, Hollandsworth, 1980) пока¬зали, что освоение такого рода техник в большей степени улучшает учебные резуль¬таты, чем программы снижения тревожности.
Попытки терапевтической коррекции доказали, что страх перед экзаменами представляет собой не следствие недостаточных способностей, а мотивационное состояние, которое вызывают сигнальные раздражители, воспринимаемые как угроза самооценке, а индивидуальные различия определяются личностными дис¬позициями типа мотивов. Саразон (I. G. Sarason, 1973) в серии экспериментов ис-пользовал обучение на примерах для того, чтобы обеспечить более сильную концент¬рацию внимания на условиях задания и снизить активность мыслей, ориентирован¬ных на самооценку. В одном из этих исследований экспериментатор показывал, как выполнить задание (сложная анаграмма), причем в одном случае делал это мол¬ча, в другом — проговаривал вслух свои действия, а в третьем — дополнительно комментировал общие принципы решения. В этом последнем случае испытуемые с высокой экзаменационной тревожностью показали наилучшие результаты и даже превзошли испытуемых с невысокой тревожностью,
В последующем исследовании роль примера была изменена (I. G. Sarason, 1975). Вместо указаний, относящихся к способу решения задачи, экспериментатор «рас¬крывался» перед испытуемым как личность. В одном случае он признавался, что сам боится экзаменов, и рассказывал про свои сомнения, которые нарушают его концентрацию на задаче, вызывая у него боязнь неудачи и возбуждение. В другом случае он добавлял, что уже научился преодолевать негативные последствия стра¬ха (условие преодоления). Высокотревожные испытуемые в этом последнем случае добивались наилучших результатов, опережая даже низкотревожных испытуемых, а хуже всего они справлялись с заданием в первом случае, когда им предъявлялся пример страха перед экзаменами, но не сообщалось о стратегии его преодоления.
Наконец, Мейхенбаум (Meichenbaum, 1972) показал, что экзаменационную тре¬вожность как личностную диспозицию можно существенно снизить посредством нескольких сеансов специальной групповой терапии. Терапия была отчасти на¬правлена на понимание феномена тревожности: тревожные участники группы про-ясняли поводы, природу и отрицательное воздействие сомнений в себе. Терапия также включала в себя применение модифицированной техники систематической десенсибилизации1: участники группы обучались образам представлений, позво-
Методика систематической десенсибилизации (WolpeJ. The Practice of Behaviour Therapy. N. Y., 1969) сочетает приемы релаксации с элементами психотерапии. Ее теоретическим основанием служит так называемая теория реципрокного торможения. Предполагается, что если в состоянии глубокой ре¬лаксации человек будет иметь дело с объектами или ситуациями, вызывавшими у него в прошлом аффективные переживания, то их эмоциогенность исчезнет или существенно ослабнет за счет не¬совместимости двух разных типов реакций — расслабления и неприятного эмоционального воз¬буждения. Процедурно данная методика включает три стадии: обучение приемам релаксации: вы¬явление эмоциогенных ситуаций, по отношению к которым необходима коррекция; проведение собственно психотерапевтического сеанса. Последний состоит из двух этапов. На первом из них па¬циент погружается в состояние глубокой релаксации. Затем ему предлагается образно представить волнующие его неприятные ситуации, при этом обязательно контролируется полнота расслабления. Применение этой методики нередко дает стойкий положительный эффект, обусловленный комп¬лексным воздействием мышечного расслабления, установления положительных ассоциативных связей, внушения и самовнушения. - Примеч. ред.
ляющим им овладеть своим страхом, и самодисциплине, позволяющей концентри¬роваться на задании. По сравнению с контрольной группой, которая не испытывала никакого воздействия, и группой, в которой проводилась только десенсибилизация (снятие напряжения в тревожащих ситуациях), использованная форма психотера¬пии оказалась во многих отношениях успешной. В результате улучшились как тес¬товые показатели, так и академическая успеваемость. Кроме того, положительные изменения, которые сохранялись и через месяц после окончания терапии, обнару¬жились по результатам применения опросника оценки тревожности {ЛАТ).
В целом современное состояние исследований можно охарактеризовать следу¬ющим образом. Экзаменационная тревожность представляет собой весьма обоб¬щенную личностную диспозицию типа мотива. Ситуации оценки успешности вос¬принимаются как угроза самооценке и порождают мотивационное состояние, для которого характерны неуверенность в себе и возбуждение. Мысли, связанные с самооценкой, частично отвлекают внимание, необходимое для выполнения зада¬ния, и тем самым мешают его выполнению. Такое влияние проявляется лишь в том случае, когда во время выполнения задания начинают доминировать образы, свя¬занные с самооценкой. Если же этих образов немного, то они могут даже иметь положительный эффект. Последнее верно в отношении слаботревожных индиви¬дов в ситуации экзаменов, затрагивающих их самооценку, и в отношении высо¬котревожных в спокойных, расслабляющих ситуациях. Подобный эффект также имеет место в результате обучения стратегиям концентрации внимания на задании и отвлечения от переживаний неуверенности в себе.
При убедительной обоснованности гипотезы когнитивных помех остается еще недостаточно изученным следующий момент: в какой мере экзаменационная тре¬вожность как состояние обусловлена недостаточными способностями индивида, т. е. насколько угрожающие самооценке ожидания неуспеха основаны на реалис¬тической оценке своих возможностей.

ГЛАВА 8
Мотивация достижения

Мотив достижения на сегодняшний день наиболее хорошо изучен. Еще в 1938 г. Г. А. Мюррей включил его в свой список потребностей под именем «потребности достижения». Он описывал эту потребность следующим образом:
«Справляться с чем-то трудным. Справляться с физическими объектами, людьми или идеями, манипулировать ими или организовывать их. Делать это настолько бы¬стро и независимо, насколько это возможно. Преодолевать препятствия и достигать высокого уровня. Превосходить самого себя. Соревноваться с другими и превосхо¬дить их, Увеличивать свое самоуважение благодаря успешному применению своих способностей* (Murray, 1938, р. 164).
Мюррей явился инициатором исследований мотивации достижения и еще в одном отношении. Он создал Тематический апперцептивный тест (ТАТ), который в начале 50-х гг. Мак-Клелланд и его соавторы превратили в инструмент измере¬ния мотивов. Решающее значение имела при этом содержательная дефиниция по¬нятия мотивации достижения, которое определялось как «соотнесение с крите¬рием качества деятельности» (McClelland et al., 1953). Это определение было до¬статочно абстрактным, чтобы, с одной стороны, охватывать множество различных деятельностей, критериев качества их исполнения и объектов деятельности, и, с дру¬гой стороны, подчеркивать главное — стремление делать нечто как можно более хорошо или лучше (похравнению с прошлой деятельностью или с деятельностью других). В предельном случае чистого достижения достигаемое качество или ко¬личество является самоцелью, например если человек считает своим долгом добиться наивысшего результата или хочет доказать свои умения и способности. Разумеется, как правило, добавляются еще и всевозможные дополнительные, не достиженческие по своей природе цели, — например, желание добиться призна¬ния или достичь материального благополучия. Однако в сущности речь всегда долж¬на идти о притязаниях на достижение определенного уровня, которые действую¬щий субъект считает обязательными для себя и которые он хочет осуществить.
Не вызывает сомнений, что понимание достижения подвергалось изменениям в ходе истории и имеет специфические особенности в различных культурах и различ¬ных социальных слоях. Фаянс, Салили, Маер и Десаи (Fyans, Salili, Maehr, Desai, 1983) с помощью семантического дифференциала сравнивали понимание смысла понятия достижения у 15-18-летних юношей и девушек, выросших в 30 различ¬ных языковых сообществах. При всех культурных различиях было все же обна¬ружено общее смысловое ядро, близкое к «Протестантской этике» Макса Вебера
(Weber, 1904/5). В этом смысловом ядре доминируют такие сферы жизни, как рабо¬та, знание и предоставляющая личную свободу открытая политическая система, при которой личная инициатива человека может привести к успеху. Приверженность се¬мье, традиции и межличностным связям должна отступить и уступить место выше¬упомянутым сферам.
В этой главе исследования мотивации достижения из-за большого количества результатов будут представлены лишь в самых общих чертах. Это тем более оправ¬дано, что имеется целый ряд относительно новых обзорных работ в этой области, таких как книги Хекхаузена (Heckhausen, 1980), Хекхаузена, Шмальта и Шнайде¬ра (Heckhausen, Schmalt, Schneider, 1985), Мак-Клелланда (McClelland, 1980) и Вайнера (Weiner, 1985a).
Эволюционно-психологические аспекты
Вполне очевидно, что деятельность достижения является чисто человеческим фи¬логенетическим приобретением. Ведь она предполагает как принятие на себя обя¬зательства соответствовать (зачастую абстрактно определенным) стандартам ка¬чества выполнения деятельности и ее результатов, так и самооценивание после осуществления деятельности со многими вытекающими из него последствиями. Оба этих момента — стандарты выполнения и самооценивание — выходят, по всей видимости, за пределы когнитивных возможностей даже наиболее развитых при¬матов. Однако это не означает, что не существует эволюционно-биологических и эволюционно-психологических предпосылок, на которых основывается достижен-ческая деятельность человека.
Прежде всего, следует обратить внимание на один примечательный физиоло¬гический факт. Для ряда социальных мотиваций были обнаружены специфиче¬ские гормоны или нейромедиаторы, которые выделяются при актуализации со¬ответствующего мотива и оказывают влияние и на поведение и на субъективные переживания. В действиях власти такую роль играют норадреналин и адреналин, а в действиях аффилиации — дофамин (ср. главы 11 и 12). Однако все попытки найти вещество, характерное для действий достижения, оказались бесплодны¬ми (см.: McClelland, 1984b, 1987).
Более плодотворным для выяснения предпосылок деятельности достижения оказался анализ выразительного поведения после успеха и неуспеха, рассматрива¬емого с трех точек зрения — онтогенетической, актуалгенетической и эволюцион-но-генетической (Geppert, Heckhausen, в печати; Heckhausen, 1984b, 1987b; Heck¬hausen, Roelofsen, 1962).
В возрасте от двух с половиной и до трех с половиной лет дети обнаруживают самооценочные выразительные реакции по поводу удавшихся и неудавшихся дей¬ствий. Несколько упрощенно полученные в этой области результаты можно пред¬ставить следующим образом. Ранее всего появляется мимическая реакция: радость | и улыбка после успеха, горе (опущенные вниз уголки губ) после неудачи. Если принять эти выразительные реакции за показатель переживаний успеха и неуспе¬ха, то обращает на себя внимание тот факт, что успех может переживаться раньше
(примерно с возраста 30 месяцев), чем неуспех (с 36 месяцев). Это указывает на определенное «запаздывание» способности переживать неуспех, которое, к счас¬тью, защищает маленьких детей от ранних разочарований и уныния. По эмоцио¬нальной паре радости и горя видно, что ребенок воспринимает достижение опре¬деленного результата и не воспринимает его недостижение. В этом уже проявля¬ются первые признаки стандарта качества для оценки намеченного результата деятельности. Однако остается неясным, в какой мере ребенок, для того чтобы ис¬пытывать радость и горе, должен переживать продукт деятельности как созданный им самим. Лишь через несколько месяцев мимическое выражение радости и горя дополняется выразительными элементами позы и расширяется до выражений гор¬дости или стыда. При выражении гордости к улыбке добавляется выпрямленный корпус и откинутая назад голова. В случае ощущения стыда опущенные вниз угол¬ки губ дополняются «поникшим» туловищем и «повешенной» головой. Такие спо¬собы выражения трехлетнего ребенка уже не оставляют сомнения в том, что он испытывает самооценочные эмоции гордости и стыда и что его Я ставится в при¬чинную связь с наступившим успехом или неуспехом, пусть даже представление об умелости (или неумелости) как присущем ему лично свойстве пока отсутству¬ет. С его появлением были бы выполнены все условия, вытекающие из классиче¬ского определения мотива достижения как «соотнесение с критерием качества де-ятельности» (Heckhausen, 1974a).
Эмоциональная пара радость—горе с соответствующими этим эмоциям проти¬воположными внешними проявлениями в эволюционно-психологическом плане связана, по всей вероятности, с наблюдающимся уже у приматов выразительным поведением при получении или потере желанного объекта или при воссоединении или расставании с близкими особями своего вида; это поведение составляет осо¬бую поведенческую систему (см.: Darwin, 1872; Eibl-Eibesfeldt, 1984; Frijda, 1986; Kaufmann, Rosenblum, 1969; Plutchic, 1980). В отличие от этого эмоциональная пара гордость—стыд тесно связана с актуальным взаимодействием лицом к лицу. В эво¬люционно-психологическом отношении эта эмоциональная пара с ее бросаю¬щимся в глаза компонентом позы тесно связана с поведенческой системой доми¬нирования—подчинения, явно выраженной у ведущих групповую жизнь приматов, но наблюдаемой также и у человека (см.: Eibl-Eibesfeldt, 1984; Lawick-Goodall, 1968; Riskind, 1984; Weisfeld, Beresford, 1982).
Если трехлетние и четырехлетние дети побеждают или проигрывают в простой соревновательной игре, с актуал генетической точки зрения обращает на себя вни¬мание то, что сначала они демонстрируют выражение радости или горя, но при вступлении в зрительный контакт с проигравшим или победившим противником это выражение превращается в выражение гордости или стыда (см. обобщающую работу: Geppert, Heckhausen, в печати). При этом в случае выражения гордости улыбка радости часто исчезает и заменяется пристальным взглядом в глаза про¬тивника, тогда как стыд сочетается со смущенной улыбкой, казалось бы, выража¬ющей стремление успокоить превосходящего противника и восстановить нарушенные социальные отношения. При этом дети с возрастом начинают все лучше контро¬лировать свое выразительное поведение.
Основываясь на охарактеризованном здесь развитии выразительного поведе¬ния детей после удавшегося или неудавшегося действия, мы можем высказать сле-дуюшее, хотя и несколько рискованное, предположение об эволюционно-психоло-гическом происхождении деятельности достижения. Эволюции, так сказать «не было необходимости» создавать для деятельности достижения собственную аф¬фективную базу и выразительные средства. Вместо этого она объединила две уже существовавшие поведенческие и выразительные системы, а именно получение или потерю ценного объекта (которым может быть и другая особь), связанные с эмоциями и выражениями радости и горя, и доминирование—подчинение, связан¬ные с эмоциями и выражениями гордости и покорности. Этой комбинации, по-ви¬димому, достаточно, чтобы дать деятельности достижения собственную аффектив¬ную базу, которая развивается в ходе человеческого онтогенеза. Конечно, деятель¬ность достижения является не биологическим, а социокультурно опосредованным и передающимся из поколения в поколение мотивом. Он может быть связан с са¬мыми разнообразными оценками и принимать многочисленные формы, если только речь идет о соотнесении с масштабом качества выполнения и стандартом оценки своих действий, который воспринимается как обязательный. Однако эмоциональ¬ная база, на которой строится этот когнитивный процесс, имеет глубокие эво-люционно-биологические корни.
Измерение мотива
Ответы на опросники, используемые для измерения тревожности, по своей при¬роде являются — если воспользоваться терминами Скиннера — не оперантными, а респондентными (см.: McClelland, 1980). Читая заранее сформулированное вы¬сказывание типа «В ситуации экзамена я испытываю сердцебиение», человек ука¬зывает на степень своего согласия или несогласия с ним; при этом ему приходится вспоминать о соответствующих самонаблюдениях и обобщать их в суждении, относящемся ко всем экзаменационным ситуациям, Оперантная методика отлича¬лась бы от респондентной в двух отношениях. Во-первых, побудительное содержа¬ние тестовой ситуации сильнее приближалось бы — хотя и в миниатюре — к реаль-ной жизненной ситуации, т. е. было бы более конкретным и одновременно более сложным. Во-вторых, испытуемому надо было бы не просто указать степень уже сформулированной тестовой реакции. Он был бы свободен в выборе того, какие аспекты тестовой ситуации выделять и как их перерабатывать.
Благодаря конкретному и сложному содержанию материала тестовая ситуация становится многозначной, и благодаря свободе выбора возможных ответов много¬значным становится поведение в этой ситуации. В этом случае возникает трудность выделения характеристик ситуации и поведения, которые при межиндивидуаль¬ном сравнении обозначали бы одно и то же. С другой стороны, респондентные ме¬тодики имеют то преимущество, что тестовая ситуация в них более естественна, «экологична»; она сильнее и вместе с тем точнее активирует требуемые мотиваци-онные состояния, и тестируемое поведение проявляется как личностно-уникальное, идеографическое. Однако, чтобы воспользоваться этим преимуществом, необходи¬мо вначале, во-первых, так построить тестовую ситуацию, чтобы актуализировать
нужное мотивационное состояние, и, во-вторых, вычленить среди многообразных аспектов тестируемого поведения те, которые отражают вид и интенсивность вы¬званного мотивационного состояния. Только тогда так называемые проективные методики (Frank, 1939; Heckhausen, 1960a; Murstein, 1963) смогут превзойти опрос¬ники, в которых возможности ответа заранее суживаются.
Тематический апперцептивный тест
Разработанный в 1930-е гг. Мюрреем (Murray, 1938, 1943; Morgan, Murray, 1935) Тематический апперцептивный тест (ТАТ) обязан своим возникновением поня¬тию «проекции», имевшему в психологии довольно сложную историю (см.: Heck¬hausen, 1960а). Решающим стал тот смысл, который вложил в это понятие Фрейд (Freud, 1894). По Фрейду, проекция есть защитный механизм, с помощью которо¬го люди, в первую очередь параноики, приписывают другим собственные чувства и желания, которые они не хотят признавать в себе. Они «проецируют» их «вовне». Хотя ученым и не удалось доказать существование таких процессов (Murstein, Ргуег, 1959), обнаружились другие интересные взаимосвязи. Так, Мюррей (Mur-ray, 1933) на одном детском дне рождения до и после страшной игры в убийства в темноте показал детям фотографии незнакомых людей с просьбой оценить, на¬сколько они злы. После игры люди на фотографиях казались детям гораздо зло¬вреднее, чем до нее. Очевидно, окружающая ситуация дополнительно стимулиро¬вала мотивационное состояние страха. Сэнфорд (Sanford, 1937) обнаружил также, что сильное состояние голода влияет на истолкование содержания картинок, уве¬личивая частоту интерпретаций, связанных с едой.
Оставалось сделать лишь небольшой шаг от этого метода к методике, которая могла бы выявить показатели мотивов. Для этого тестовый материал должен соот¬ветствовать определенной мотивационной тематике и актуализировать у испыту¬емого соответствующее мотивационное состояние, проявляющееся и опознаваемое в даваемых им толкованиях. Чтобы ввести испытуемого в мотивационное состоя¬ние, соответствующее теме предложенной на картинке ситуации, его просили со¬ставить развернутый рассказ, определив, что происходит в этой ситуации, что бу¬дет впоследствии, о чем думают и что чувствуют действующие лица и т. д. Если одна и та же по содержанию картинка в рассказах разных испытуемых актуализи¬рует темы различных мотивов, то при прочих равных условиях это позволяет го¬ворить о различиях в соответствующем мотиве.
Мюрреевское диспозициональное понятие мотива {need) и его классификация мотивов уже рассматривались в главе 3. И понятие и классификация оказали ре¬шающее влияние на конструкцию ТАТ и первоначальную систему анализа содер¬жания рассказов (Murray, 1943). Разработка ТАТ сопровождалась дискуссией меж¬ду двумя профессорами Гарвардского университета — Мюрреем и Оллпортом. Оллпорт (Allport, 1953) считал, что если человек не является невротиком, он мо¬жет дать непосредственный отчет о своих мотивах. Мюррей, споря с ним, разделял в данном вопросе позицию Фрейда (Freud, 1900), утверждавшего, что устойчивые мотивационные тенденции недоступны интроспекции и лучше всего проявляют¬ся в воображаемом удовлетворении желаний через фантазии.
Измерение мотивации достижения
В конце 40-х гг. Мак-Клелланд и его коллеги попытались применить ТАТ в усло¬виях, снижавших первоначальную сложность его использования. При этом посред¬ством экспериментальных манипуляций актуализировались различные мотива-ционные состояния. В их число входил, например, голод, интенсивность которого можно было варьировать, изменяя длительность промежутков между приемами пищи на базе обслуживания подводных лодок, где проводился эксперимент. Бра¬лись сроки 1,4 и 16 ч, причем сами испытуемые-матросы не догадывались, что уча¬ствуют в исследовании (Atkinson, McClelland, 1948). Помимо этого, ТАТ был ви¬доизменен с целью повышения объективности и стандартизован для группового применения. Испытуемым по одной в течение 20 с показывали картинки, содер¬жание которых было связано с едой; затем им давалось 4 минуты, чтобы написать рассказ по каждой картинке. На листе бумаги-были написаны 4 вопроса, на кото¬рые должен был ответить испытуемый: что происходит на картинке в данный мо¬мент, что было перед этим, что думают и чувствуют действующие лица, как будет дальше развиваться ситуация и чем она завершится.
Выяснилось, что с увеличением длительности голодания в рассказах все чаще встречаются элементы, связанные с пищей, и одновременно снижается число эле¬ментов другой тематики. Возрастало, в частности, число упоминаний нехватки еды, инструментальной активности, направленной на приближение момента еды, и забот о предотвращении нехватки пищи, приписываемых персонажам расска¬зов. Напротив, уменьшалась частота упоминаний действий, связанных с приемом пищи, и упоминаний о наличии достаточного количества еды. После тщатель¬ного выделения отдельных категорий содержания рассказов эксперты провели независимую оценку их выраженности в рассказах испытуемых, что позволило выявить четкие различия в зависимости от длительности голодания (1-4 ч по сравнению с 16 ч).
Для такого тщательного поиска содержательных критериев, фиксирующих раз¬личия, результат оказался не особенно впечатляющим. Однако он стимулировал перенос методики ТАТ, объективированной применительно к телесным потребно-стям, в область измерения «высших», психогенных мотивов. Основной вопрос за¬ключался в том, отражает ли эта методика не только мотивацию, но и мотив, т. е. от¬носительно устойчивые индивидуальные различия в силе мотива. Для ответа на этот вопрос Мак-Клелланд и его коллеги (McClelland, Clark, Roby, Atkinson, 1949; McClelland et al., 1953) обратились к мотиву достижения {needfor achievement, nAch).
Была определена логика метода измерения мотива (McClelland, 1958b, 1971). Разработка такой методики способствовала быстрому прорыву в исследованиях мотивации. Испытуемым вновь предлагалось писать рассказы по отдельным предъявленным картинкам, посвященным на этот раз теме достижения. Рисунок 8.1 представляет собой одну из таких картинок. Перед написанием рассказов также предпринимались попытки создать различные мотивационные состояния, для чего основному исследованию предшествовала ситуация испытания, включавшая реше¬ние задач, благодаря сочетанию условий, в разной степени актуализировавших мотив достижения. В зависимости от различной степени актуализации мотива долж-
ны были проявляться различия в элементах содержания рассказов, релевантных данному мотиву.
В предварительном тесте, длившемся 20-30 мин, актуализировалось одно из
следующих условий:
Расслабляющее. Экспериментатор представлялся как студент-дипломник, вел себя неформально и давал понять, что тестовые задания еще только разрабатываются; объектом исследования выступают не испытуемые, а сами задания с целью их совер¬шенствования. Поэтому испытуемые не должны были указывать на бланках свои фамилии.
Нейтральное. В этом случае связь ситуации с проблематикой достижения не подчер¬кивалась, но и не маскировалась. Ситуация тестирования не должна была отличать¬ся от других учебных ситуаций.
Ориентирующее на достижение. Экспериментатор вел себя формально, как экзаме¬натор, подчеркивал значение заданий как теста для оценки способностей и призы¬вал испытуемых «постараться».
Успех. Тестовые задания давались с ориентацией на достижение, как указано выше. После выполнения первого задания и в самом конце испытуемые могли сравнить свои результаты с «нормами*-, которые они узнавали от экспериментатора. Нормы были такими низкими, что каждый испытуемый добивался «успеха».
Неудача. Все происходило так же, как и при условии успеха, за исключением того, что «нормы», сообщавшиеся экспериментатором, были настолько выше результатов испытуемых, что у них возникало ощущение неудачи.
Успех—неудача. После выполнения первого задания индуцировался «успех», как при условии успеха, а в конце — «неудача», как при условии неудачи.
 
Рис. 8.1. «Два изобретателя» - одна из наиболее часто используемых картинок в методиках nAch (McClelland, Atkinson, Clark, Lowell, 1953, p. 101)
Разработка ключевых категорий анализа содержания рассказов
Расслабляющее условие и условие неудачи первоначально считались крайними полюсами спектра условий актуализации мотива. Условие неудачи Мак-Клелланд, Кларк, Роби и Аткинсон (McClelland, Clark, Roby, Atkinson, 1949) вначале рассмат¬ривали, по аналогии с длительным голоданием, как создание дефицита удовлетво¬рения мотива достижения и тем самым, условие наиболее сильной актуализации мотива. Позднее (McClelland et al., 1953) исследователи отказались от этой сомни¬тельной аналогии с голодом. Сравнение частоты встречаемости отдельных катего¬рий содержания рассказов в ситуациях расслабления и неудачи навелоученых на мысль о том, что должны существовать специфические реакции на неудачу, не ти¬пичные для состояния сильно актуализированного мотива. Поэтому условию рас¬слабления было противопоставлено условие ориентации на достижение, и иссле¬дователи сосредоточились на поиске содержательных категорий, частота появле¬ния которых соответствовала бы противопоставлению этих двух условий.
При этом исходным моментом было определение переживаний и поведения, связанных с мотивом достижения, как ориентированных на соотнесение с высоким стандартом качества. Это общее определение конкретизируется в трех признаках, которые встречаются чаще в рассказах, написанных после работы, ориентированной на достижение, чем в рассказах, написанных в условиях расслабления. Рассказ клас-сифицировался как «содержащий тему достижения» (+1 балл), если в нем а) гово¬рилось о некотором стандарте прилежания (например получить хорошую оценку на экзамене), или б) намечалось достижение результата, который принято считать «уникальным» (скажем, изобретение), или в) преследовались отдаленные цели (скажем, профессиональные), тематически связанные с достижением. Если ни один из этих критериев не присутствовал в анализируемом рассказе, а речь шла просто о выполнении рутинной работы, тема рассказа обозначалась как «неопределенная» (О баллов). Если же в рассказе не было и этого и он был посвящен другим темам, его классифицировали как «не связанный» с темой достижения (-1 балл).
При наличии выраженной темы достижения авторы переходили к поиску бо¬лее специфических содержательных категорий, отражающих протекание действия, ориентированного на достижение, которые по частоте своего проявления позволили бы наиболее четко развести оба противоположных условия актуализации мотива. При этом они исходили из общей схемы протекания деятельности, представлен¬ной на рис. 8.2. Процесс деятельности начинается с потребности (П) достижения индивидом определенной цели и сопровождается ожиданием успеха (0+) или не¬удачи (0-). Инструментальная активность, служащая достижению цели, может быть успешной (И+) или неудачной (И-); поддержка извне (Пд) способствует активности, а преграды во внешнем окружении (Пр0) или личные слабости (При) могут ее блокировать. После достижения успеха или неудачи возникают соответ¬ственно позитивные (С+) или негативные (С-) эмоциональные состояния. Уче¬ным удалось доказать, что каждая из указанных содержательных категорий чаще встречается в рассказах, написанных после выполнения заданий в условиях ори¬ентации на достижение, чем после работы в расслабляющих условиях.
 
Рис. 8.2. Схема целенаправленной деятельности, дифференцированная в соответствии с категориями содержания рассказов ТАТ. П - потребность в достижении цели; (0+) - ожидание успеха;
(0-) - ожидание неудачи; (С+) - позитивное эмоциональное состояние;   ¦ (С-) - негативное эмоциональное состояние; <И—) - неудачная инструментальная деятельность; (И+) - успешная инструментальная деятельность; Пд - поддержка извне; Пр0 - препятствие в окружении; Пр - слабости индивида (McClelland, Atkinson, Clark, Lowell, 1953, p. 109)
Таким образом, был выработан метод оценки содержания, в котором каждая категория получила тщательное определение, что позволило объективировать ме¬тодику анализа содержания и обеспечить высокую согласованность оценок разных экспертов (McClelland et al., 1953; Atkinson, 1958b, глава 12 и приложение I). Каж¬дая из категорий, встречавшаяся в отдельном рассказе, оценивалась в 1 балл. Сум¬ма баллов во всех рассказах, написанных одним испытуемым, дает показатель его мотивации достижения. В табл. 8.1 приведены вычисленные с помощью данного метода средние значения мотивации достижения для разных условий актуализа¬ции. Как и ожидалось, методика анализа содержания оказалась подходящей для измерения мотивации; показатели растут вместе со степенью актуализации моти¬ва. В ряде других исследований эти результаты получили подтверждение (Haber, Alpert, 1958; Lowell, 1950; Martire, 1956).
Таблица 8.1
Влияние различных условий актуализации на показатели мотивации достижения
в рассказах ТАТ, написанных после работы над заданиями
(McClelland et at., 1953, p. 184)
Условия актуализации N Среднее значение Стандартное отклонение
Расслабляющее 39 1,95 4,30
Нейтральное 39 7,33 5,49
Ориентация на достижение 39 8,77 5,31
Успех 21 7,92 6,76
Неудача 39 10,10 6,17
Успех—неудача 39 10,36 5,67
Измерение мотива достижения
Будучи восприимчивыми к различиям в степени актуализации мотивов, разработан¬ные таким путем методики дали возможность измерять не мотивы, а мотивацию. Оставалось сделать из них методики измерения мотива, т. е. стандартизировать
выраженность условий актуализации, уравняв их для всех испытуемых, чтобы раз¬личия в показателях мотивации можно было объяснить не ситуационными разли¬чиями побуждения, а различиями личностных диспозиций. Иными словами, необ¬ходимо было развести интраиндивидуальные различия мотивации в разных ситуа¬циях и интериндивидуальные различия мотива в одной и той же ситуации.
Основной вопрос заключался в том, что именно следовало стандартизировать в методике ТАТ и на каком из уровней актуализации мотива. Вспомним, что мето¬дика включает в себя пять составных частей: 1) общий ситуационный контекст (например, выполнение предварительного задания или тип поведения эксперимен¬татора); 2) инструкцию к составлению рассказов; 3) проведение теста (групповая процедура, письменные ответы на заранее подготовленные 4 вопроса в условиях ограниченного времени — последнее с целью нивелировать различия в легкости выражения своих мыслей); 4) содержание картинок ТАТ, посвященное теме до¬стижения; 5) ключевые категории анализа. Из этих пяти компонентов в методике уже были стандартизованы инструкция, процедура проведения и метод оценки результатов. Осталось разобраться с актуализирующем воздействием различных ситуационных условий и содержанием самих картинок.
Уже давно различия средних значений nAch в разных исследованиях стали объектом систематического изучения (прежде всего Haber, Alpert, 1958; Klinger, 1967). Чем выше побуждающее влияние содержания серии картинок, установлен¬ное независимо (Jacobs, 1958), тем выше значение мотивации. Если разделить ис¬пытуемых по медианному значению показателей ТАТ на высоко- и слабомотиви¬рованных, то окажется, что как сильно- так и слабо побуждающие серии картинок примерно одинаково дифференцируют обе группы испытуемых (McClelland et at., 1953, p. 198). Это можно сказать про любые отдельно взятые ситуационные усло¬вия (даже жестикуляция экспериментатора влияет на различия — Klinger, 1967). Оба фактора, влияющие на актуализацию, — картинки и условия эксперименталь¬ной ситуации — примерно в одинаковой степени повышают показатели nAch. Оба они являются главными следствиями вариативности потребности в.достижении, не взаимодействуя друг с другом. Вопрос о том, насколько сильно должны быть выражены оба эти фактора и в каком сочетании они должны выступать, чтобы наи¬более четко выявить различия мотивов, был решен в пользу слабого влияния си¬туации (нейтральные условия опыта без какой бы то ни было настройки на дости¬жение посредством инструкции либо предварительного эксперимента) и явной тематической выраженности картинок (см.: Heckhausen, 1964, с. 245).
Измерение тенденций «надежды на успех» и «боязни неудачи»
Для группы Мак-Клелланда и Аткинсона не осталось незамеченным, что в ключе¬вых категориях анализа, используемых при измерении мотива достижения, часто смешиваются две разные мотивационные тенденции: «надежда на успех» (мотив Успеха) и «боязнь неудачи!» (мотив неудачи) (см.: Atkinson, 1987). Так, ключ для оценки результатов отражает категории, связанные и с успехом, и с неудачей, сво¬димые к единому количественному показателю. Здесь дает о себе знать первона¬чальная концепция, согласно которой мотивация достижения рассматривается по
аналогии с пищевой потребностью и, соответственно, создание ситуации неудачи приравнивается к обострению голода. Выполненный позже анализ стимулирую¬щего воздействия успеха и неудачи на частоту появления связанных с ними содер¬жаний не дал каких-либо однозначных результатов. Хотя в этих случаях увеличи¬валась частота соответственно позитивных и негативных эмоциональных состоя¬ний, но в том, что касается ожиданий успеха и неудачи, парадоксальным образом обнаружилась противоположная картина («эффект Поликрата»). В исследовании Скотта (Scott, 1956) было установлено, что в группе так называемых «уклонистов» более сильное побуждение приводит к меньшим значениям потребности в дости¬жении, чем более слабое побуждение.
В противоположность этой выявленной неоднозначности эффектов побужде¬ния факторный анализ категорий содержания и прежде всего взаимосвязей пока¬зателей потребности достижения с различными поведенческими переменными все больше подводил к необходимости различения двух мотивационных тенденций (см.: Heckhausen, 1963b, S. 40-48). Часто средняя треть, а временами и нижняя по¬ловина nAch оказывалась наиболее своеобразной, в сочетании с поведенческими данными указывая на наличие тенденции к избежанию неуспеха. В конце 1970-х гг. Соррентино и Шорт (Sorrentino, Short, 1977) вновь подвергли проблему «средней трети>> распределения экспериментальному анализу. Проведя четыре исследова¬ния и заново проанализировав предыдущие работы, они получили результаты, расходившиеся с теорией; в ходе исследований сравнивались группы сильно- и слабомотивированных (по показателю nAch) или мотивированных на успех и на неудачу (nAch по сравнению с TAQ) испытуемых, выделенные по медиане, а не по верхней или нижней трети распределения. Испытуемые со средними показателя¬ми мотива по их поведенческим характеристикам не соответствовали среднему положению между двумя крайними группами (верхняя и нижняя треть распреде¬ления). Авторы исследования предположили, что для испытуемых, попадающих в среднюю треть распределения, т. е. для тех; о ком обычно говорят «ни рыба ни мясо», характерна низкая стабильность (консистентиость) мотивации по отноше¬нию к разным ситуациям, поэтому их поведение больше обусловлено ситуацион¬ными детерминантами, чем у тех, чьи показатели попадают в верхнюю и нижнюю трети распределения (Bern, Allen, 1974).
Примером исследования, в котором нижние части распределения nAch отража¬ют мотивационные тенденции избегания неудачи, служит работа Аткинсона, связан¬ная с эффектом Зейгарник (Atkinson, 1953). Автор предлагал испытуемым задания, выполнение половины которых прерывалось до их завершения, в условиях трех ти¬пов: расслабляющих, нейтральных и ориентированных на достижение. Полученные результаты представлены на рис. 8.3. С ростом стимуляции, ориентированной на достижение, высокомотивированные испытуемые вспоминали больше, а слаоомоти-вированные — меньше незавершенных заданий. Но чем больше незавершенность связывалась с неудачей, тем больше проявлялся эффект Зейгарник у мотивирован¬ных успехом, исчезая у мотивированных неудачей. У последних можно предполо¬жить наличие нейтрализующих эффект Зейгарник защитных тенденций, которые часто наблюдаются в ситуациях, затрагивающих самооценку (см. главу 5).
Моултон (Moulton, 1958) использовал эффект Зейгарник в качестве внешнего критерия, повторно проанализировав рассказы по ТАТ испытуемых Аткинсона, у которых усиление побуждения к достижению никак не улучшало эффект преиму¬щественного запоминания незавершенных заданий. Он ожидал, что в рассказах этих испытуемых будет чаще встречаться содержание, характерное для тенденции «боязни неудачи». Смена стратегии валидизации с варьирования побуждения на нахождение корреляций с релевантными мотиву внешними критериями позволи¬ла найти и вычленить те содержательные категории, которые в условиях достиже¬ния соотносятся с преимущественным запоминанием завершенных заданий. Но¬вый ключ для оценки результатов включал не только выявленные ранее негатив¬ные категории. Частично им пришлось дать новые определения, частично ввести новые. Напротив, показатели мотива успеха в баллах были определены только на основании позитивных ключевых категорий nAch; со своей стороны они обнару¬жили линейную взаимосвязь с преимущественным запоминанием незавершенных заданий, причем более тесную, чем показатели nAch.
Попытки Моултона разделить эти две Мотивационные тенденции, однако, не имели продолжения и не были подвергнуты перекрестной валидизации. Вместо этого в американских исследованиях мотивации для выявления мотива избегания неудачи применялись опросники на тревожность, чаще всего экзаменационную (ТЛ реже АЛТ),
Обоснование такой практики дали Аткинсон и Литвин (Atkinson, Litwin, 1960; см. также ретроспективную работу: Atkinson, 1987). Вопросы, связанные с поведе¬нием, отражающим боязнь экзаменов, относятся не к мотиву как личностной тен¬денции избегания неудачи, а в лучшем случае к поведенческим симптомам, кото¬рые человек замечает у себя в ситуации, угрожающей ему неудачей (Atkinson, 1964, Р- 289). Кроме того, не было предпринято попыток выделить в экзаменационной тревожности два компонента: сомнение в себе и эмоциональность (Liebert, Morris, 1967), испробовав каждый из них по отдельности в качестве индикатора избегания
неудачи (Schmalt, 1982). Наиболее серьезный аргумент против применения TAQ связан с тем, что показатель этой методики смешивается с самооценкой своих способностей (Nicholls, 1984a, Ь). Поскольку высокие значения TAQ указывают на низкую оценку своих способностей, выделяемые с помощью этой методики как ориентированные на неуспех испытуемые отличаются от ориентированных на ус¬пех не только по значению побудительности успеха и неуспеха, но еще и по вос¬принимаемой сложности задания и связанной с ней субъективной оценке вероят¬ности успеха.
Тем не менее, в англоязычных исследованиях показатели nAch обычно приме¬няются в качестве индикатора мотива успеха, а данные ТА Q — в качестве индикато¬ра мотива неудачи. Распределение обоих показателей чаще всего осуществляется по медиане. Испытуемым с показателями nAch, расположенными выше медианы, и показателями TAQ, расположенными ниже ее, приписывается «высокий резуль¬тирующий мотив достижения». Сила мотива неудачи рассматривается при этом как сдерживающая сила, снижающая величину мотива успеха (nAch) (Atkinson, 1957, 1964). Однако понимание мотива неудачи как чисто тормозящего фактора вызывает возражения (Blankenship, 1984; Heckhausen, 1963b, 1968,1977а, 1984b; Schneider, 1973).
Методика ТАТ для обоих мотивов достижения
В немецкоязычных исследованиях признание получила методика ТАТ, измеряю¬щая обе мотивационные тенденции. В процессе разработки двух независимых клю¬чей анализа содержания рассказов для выявления «надежды на успех» (НУ) и «бо¬язни неудачи» (БН) автор этой книги (Heckhausen, 1963b) сначала выделил усло¬вия актуализации побуждения, усиливающие индивидуальные различия в мотивах: нейтральная инструкция и картинки, однозначно указывающие на ситуацию дости¬жения. На трех из шести картинок действие развивается успешно, на остальных трех ситуация складывается неудачно. Мейер, Хекхаузен и Кеммлер разработали парал¬лельную серию картинок для школьников (Meyer, Heckhausen, Kemmler, 1965). В качестве главного критерия определения суждений, отражающих мотив успеха или неудачи, использовались не предварительная актуализация мотива, а поведен¬ческий критерий — уровень целей, выбираемых в эксперименте на уровень притя¬заний. В ходе эксперимента сравнивались рассказы ТАТ двух групп испытуемых — с позитивным и негативным целевым отклонением — и выявлялись типичные раз-личия в содержании высказываний. В результате разностороннего анализа более чем 4000 рассказов и последующего уточнения определений категорий были вы¬делены индикаторы обеих мотивационных тенденций (Heckhausen, 1963b, p. 287-302). Ниже приводятся отдельные содержательные категории, по которым начис¬ляются баллы в пользу НУ или БН.
¦«Надежда на успех» (НУ)
1.                     Потребность достижения успеха (П) (например: «Он хочет создать новый прибор»).
2.                      Инструментальная деятельность, направленная на достижение цели (И)
(например: «Ученик весь погружен в решение задачи»).
3.                      Ожидание успеха (У) (например: «Он уверен, что его работа завершится успешно»).
4.                      Похвала как следствие высокого достижения (В) (например: «Мастер одоб¬ряет образцовое изготовление изделия»).
5.                      Позитивное эмоциональное состояние (С+) (например: «Выполнение до¬машнего задания доставляет ему удовольствие»),
6.                    Тема успеха (Т) — учитывается, если она доминирует в содержании рассказа.
«Боязнь неудачи» (БН)
1.                      Потребность избежать неудачи (Пи) (например: «Он надеется,.что мастер никак не прореагирует на ошибку»).
2.                      Инструментальная деятельность, направленная на избегание неудачи, а также ее возможных последствий (Ии) (например: «Ученик прячется, что¬бы учитель не вызвал его к доске»).
3.                     Неуверенность в успехе или уверенность в неудаче (Ун) (например: «Если и на этот раз не получится, я опозорен»).
4.                      Обсуждение и критика (К) (например: «Если хочешь выдержать выпускной экзамен, то тебе следует больше стараться»).
5.                      Негативные переживания (С-) (например: «Я наверняка допустил бы та¬кую же ошибку!»).
6.                      Неудача (Н) (например: «Ученик испортил деталь»).
7.                     Тема неудачи (Тн) — учитывается, если в рассказе преобладает содержание, связанное с неудачей.
Обе величины позволяют получить два производных показателя: их сумма дает «общую мотивацию» (НУ + БН = ОМ), а разность —так называемую «чистую на¬дежду» (НУ - БН = ЧН).
Категории оценивания были многократно валидизированы по внешнему кри¬терию — динамике уровня притязаний. Преобладание той или иной мотивацион-ной тенденции всегда сопровождается различиями в выборе степени трудности цели. Мотивированные на успех испытуемые предпочитают цели, которые лишь незначительно превосходят уже достигнутый результат; мотивированные на неуда¬чу разделяются на две подгруппы, одна из которых нереалистично занижает, а дру¬гая — нереалистично завышает степень трудности цели (см. ниже).
Обе мотивационные тенденции — НУ и БН — независимы друг от друга; их кор¬реляция, как правило, низка и отрицательна. Они не коррелируют с опросниками, измеряющими тенденции мотива достижения (Halish, Heckhausen, 1988). Тенден¬ция СН измеряет нечто отличное от экзаменационной тревожности, TAQ не кор-релирует ни с СН, ни с другими показателями ТАТ (Fisch, Schmalt, 1970). В табл. 8.2 приведены коэффициенты корреляции между nAch и переменными из методики ТАТ по Хекхаузену для двух выборок студентов. В то время как nAch сильно кор¬релирует с НУ и чуть слабее с ОМ, не выявлено никакой связи этого показателя с БН и установлена очень слабая корреляция с ЧН. Тестовые и конструктные свой¬ства различных мотивационных переменных будут описаны ниже.
Таблица 8.2
Корреляции между мотивационной переменной nAch (McClelland et al., 1953)
и мотивационными переменными из методики ТАТ по Хекхаузену
(Heckhausen, 1963b, S. 74). Все значения положительны
NAch Надежда на успех Боязнь неудачи -«Чистая надежда» ¦«Общая мотивация»
 (НУ) (БН) (ЧН) (ОМ)
Студенты    
педагогической    
академии (-V = 71) 0,73** 0,15 0,32** 0,63**
Студенты    
университета (Д' = 77)    0,60** 0,21 0,27* +0,62**
*-р<0,01,**-р<0,001.
Критерии качества методики. Измеряемые переменные как теоретические конструкты
Согласно классической теории тестирования (Gulliksen, 1950) основные критерии качества теста заключаются в объективности проведения и обработки результатов тестирования, а также надежности и валидности полученных показателей. Объек¬тивность и надежность — это предпосылки, а валидность — непосредственное под¬тверждение того, что измеряемые переменные выражают те конструкты, которые постулируются теорией. Подробный обзор таких критериев качества применитель¬но к многообразию методик измерения мотивов был дан Файнеманом (Fineman, 1977), а позднее Хекхаузеном, Шмальтом и Шнайдером (Heckhausen, Schmalt, Schneider, 1985).
Поскольку методики типа ТАТ весьма чувствительны к различным ситуационным влияниям, объективность проведения теста играет решающую роль, требуя большой тщательности в обеспечении стандартных условий проведения теста. Объективность обработки теста является удовлетворительной; ключи для анализа содержания доста¬точно хорошо усваиваются. Существуют специальные курсы по обучению обработке этих тестов (для nAch: Smith, Feld, 1958; для НУ и БН: Heckhausen, 1963b). Для обеих методик ТАТ коэффициент корреляции между независимыми оценками разных экс¬пертов варьируется от 0,80 до 0,95. Существуют также компьютерные программы об¬работки содержания рассказов ТАТ (для nAch: Stone, Dumphy, Smith, Ogilvie, 1966; для НУ и БН: G. Seidenstucker, E. Seidenstucker, 1974).
Надежность прежде всего означает стабильность тестовых показателей при повторных измерениях. Корреляция между повторными тестированиями для ме¬тодик ТАТ по сравнению с опросниками невелика: она варьируется от 0,40 до 0,60 при интервале между двумя тестированиями от 3 до 5 недель (Haber, Alpert, 1958; Heckhausen, 1963b; Sader, Specht, 1967). Тем не менее стандартная ошибка измере¬ния позволяет выделять в общем распределении тестовых показателей НУ и БН от 3 до 4 групп испытуемых.
Конечно, применительно к ТАТ следует иметь в виду, что при повторении тес¬та исходные условия не воспроизводятся, поскольку картинки и первоначально
составленные рассказы сохраняются в памяти, и многие испытуемые стараются придумать рассказ, отличающийся от предыдущего. Поэтому повторное тестиро¬вание имеет невысокие показатели надежности.
Уинтер и Стюарт (Winter, Stewart, 1977) попытались прояснить этот вопрос, давая испытуемым при повторном тестировании по прошествии недели одну из трех инструкций: 1) вспомнить ситуацию первого тестирования и написать расска¬зы, как можно более ПОХОЖИЙ на те, что были написаны в тот раз; 2) не думать о том, будут ли составляемые рассказы похожи на предыдущие, не придавать этому значения; 3) постараться сочинить рассказы, как можно более отличающиеся от на¬писанных в первый раз. Ретестовые корреляции для варианта ТАТ, измеряющего мотив власти, при получении трех разных инструкций составили соответственно 0,61; 0,58 и 0,27. Первые два коэффициента были значительно выше, чем аналогичные кор¬реляции при обычном применении ТАТ. Автор этой книги (Heckhausen, 1963b, S. 79) использовал в своем исследовании, давшем сравнительно высокие корреляции, второй вариант инструкций по Уинтеру и Стюарту.
Вместо ретестовой корреляции часто в качестве критерия надежности исполь¬зуется коэффициент корреляции между двумя половинами теста при однократном его проведении, хотя этот показатель говорит об однородности теста, а не о стабиль¬ности тестовых показателей. Высокую однородность или внутреннюю согласован¬ность теста долгое время неправомерно считали предпосылкой его валидности. Эту точку зрения поддерживал Энтвисл (Entwisle, 1972), критикуя использование ТАТ для измерения мотивов но причине невысокой надежности этой методики. Дейст¬вительно, эти методики обладают низкой внутренней согласованностью — корре¬ляции между двумя половинами теста для НУ и БН не достигают уровня значи¬мости, а для nAch превышают его, но незначительно.
Это неудивительно, поскольку сама конструкция этого метода основана на не¬которой внутренней неоднородности. Картинки отражают разные сферы деятель¬ности, они информируют испытуемых об успехе или о неудаче изображенных пер¬сонажей. Аткинсон, Бонгорт и Прайс (Atkinson, Bongort, Price, 1977) с помощью компьютерного моделирования и Рейман (Reuman, 1982) путем анализа реальных рассказов по ТАТ доказали, что незначительная внутренняя согласованность или ее отсутствие (она измерялась на основании времени, затраченного на высказыва¬ния, относящиеся к теме достижения, по каждой картинке) не снижает конструкт-ную валидность тестовых показателей (см. ниже раздел «Динамическая модель действия»). Аткинсон (Atkinson, 1981) настоятельно подчеркивает, что допущения классической теории тестов (Gulliksen, 1950) неприменимы к измерению мотивов хотя бы уже потому, что тенденции, лежащие в основе реакций на тест, не являют¬ся независимыми друг от друга, а обнаруживают определенное последействие.
Согласованность как проблема измерения и формулирования конструктов
По сути уже в русле теоретико-личностного подхода Г. Оллпорт (Allport, 1937), для которого не осталось незамеченным влияние ситуационных факторов, отмечал, что различия («непоследовательность») поведения в разных ситуациях нельзя вывес¬ти из несогласованности самих измеряемых личностных диспозиций. Одинаковая
степень выраженности того или иного латентного свойства личности может в раз¬ных ситуациях проявляться по-разному и с разной интенсивностью (см.: Alker, 1972). Высокая ситуационная специфичность реакций не противоречит допуще¬нию наличия личностных диспозиций, обладающих высокой степенью обобщен¬ности по отношению к ситуациям (постольку, поскольку оба этих фактора в пове¬дении суммируются, а не взаимодействуют друг с другом). Разные картинки ТАТ могут актуализировать совершенно разные содержательные категории — с неоди¬наковой частотой, — но это не противоречит наличию согласованности латентных личностных диспозиций.
Одну из подобных проблем пытается прояснить стохастическая модель тести¬рования Раша, связывающая между собой измерительный и теоретический аспек¬ты проблемы согласованности. Эта модель призвана выяснить, образуют ли тесто¬вые реакции единый континуум степеней интенсивности соответствующего латент¬ного измерения личности и в какой мере. Тестовые реакции выступают в этом смысле как одномерные постольку, поскольку они эквивалентны а) независимо от особенностей задания или ситуации (например, от различия картинок ТАТ) и б) для всех групп испытуемых (независимо от возраста, пола или психологических особенностей), т. е. и в содержательном, и в измерительном аспекте они дают со-поставимые значения показателей латентных личностных диспозиций.
 
 
Рис. 8.4. Параметр реакций БН (отдельные категории содержания) а) для двух различных картинок
и б) для двух различных групп испытуемых по одной картинке. Отклонение параметров реакций от линии
регрессии в случае а еще не означает, а в случае б, по-видимому, означает отсутствие специфической
объективности измерения БН {Kuhl, 1978a, р. 40,44)
Куль (Kuhl, 1978a) в соответствии с моделью Раша проанализировал в прото¬колах ТАТ 1034 испытуемых, различавшихся по возрасту, полу и уровню образо¬вания, и значения всех элементарных показателей НУ и БН по всем картинкам с точки зрения теоретико-конструктной согласованности категорий (специфиче¬ской объективности). Сначала был поставлен вопрос о том, изменяется ли частота содержательных категорий, соответствующих определенному конструкту (НУ или БН), пропорционально от картинки к картинке. Если бы это было так, то при срав¬нении двух картинок частотные параметры всех категорий улеглись бы на линию регрессии с углом наклона 45°. Как видно из рис. 8.4 на котором представлено распределение категорий БН по двум «связанным с неудачей» картинкам В и D, отдельные содержательные категории — Н и К — явно выпадают из графика рег¬рессии; по сравнению с другими содержательными категориями категории Н и К в рассказах по картинке D встречаются непропорционально чаще, чем в рассказах по картинке В. Подобного рода взаимодействие картинок и параметров реакций, однако, еще не исключает специфической объективности личностных параметров и параметров заданий, если рассматривать в качестве пунктов теста не картинки и ре¬акции по отдельности, а их прочные сочетания — побудительное содержание картин¬ки, соотносящееся с определенной реакцией. Модель с такими параметрами была подвергнута внутренней и внешней проверкам. Для НУ оказалось, что параметры комбинации картинок с реакциями в различных подгруппах испытуемых согласу¬ются между собой. Это верно как при разделении группы на две половины по значе¬нию показателя НУ (внутренняя проверка модели), так и при разделении по пока¬зателю БН (внешняя проверка модели). Из этого можно сделать вывод, что катего¬рии НУ эквивалентны по отношению к отдельным картинкам для разных групп испытуемых, т. е. с точки зрения измеряемого теоретического конструкта они яв¬ляются согласованными индикаторами данного латентного личностного свойства. Отклонение от модели было обнаружено только для 2-3 картинок, когда испытуе-мые существенно различались между собой по возрасту или уровню образования.
Для БН, напротив, не было выявлено соответствий с теоретической моделью. При внутренней проверке модели содержательные категории диагностики БН оказались недостаточно одномерными. Рисунок 8.4, б показывает это на примере картинки D: видно, что у испытуемых с низким показателем БН чаще встречаются категории Ии, Пи, Ун, и наоборот, у испытуемых с высоким показателем БН — категории Н и К. Допущение о наличии устойчивой по отношению к ситуациям и реакциям диспози¬ции БН нельзя считать правомерным. Дополнительная проверка показала, что при¬чина несогласованности коренится не в картинках, а только в содержательных кате¬гориях анализа. Были выделены два различных класса категорий, соответствующих БН: тенденция к избеганию неудачи, реализующаяся в ожиданиях или поступках (Ун — неуверенность в успехе; Ин — инструментальная деятельность, направленная на избегание неудачи; Пи — потребность избежать неудачи), и тенденция фиксиро¬ваться на грозящей неудаче (Н) и ее возможных аффективных последствиях (К — критика и осуждение). Первая тенденция — избегание неудачи (Ун, Ии, Пи) — при этом сильнее выражена у испытуемых с высокими показателями НУ, чем у испыту¬емых с низкими показателями. Такая дифференциация мотива неудачи получила подтверждение и в результате проверки факторной валидности обеих мотивацион-ных тенденций с помощью факторного анализа: НУ выступала как единое свойство, а БН распалась на два независимых фактора.
В полном соответствии с результатами проверки Кулем вероятностной модели Раша, Задер и Кайль (Sader, Keil, 1968) доказали существование двух независимых параметров БН: «потребности в избегании неудачи» и «отрицательного эмоцио¬нального состояния». Шмальт (Schmalt, 1976a) с помощью своей полупроективной решеточной методики диагностики мотивации достижения также выделил два очень похожих фактора: активное избегание неудачи (БН^ и боязнь неудачи (БНД Тревожность и тенденция избегания, вероятно, с точки зрения психологии мотивации более сложные явления, чем уверенность и тенденция поиска. Как мы уже видели, такая двойственность характерна и для экзаменационной тревожно-сти. Выделенные Либертом и Моррисом (Liebert, Morris, 1967) когнитивный (бес¬покойство) и эмоциональный (эмоциональность) ее компоненты, по-видимому, согласуются с теми, на которые расщепляется мотив неудачи (см. Baumler, Breiten-bach, 1970; Baumler, Dvorak, 1969; Baumler, WeiB, 1967).
Другие методики
В 60-е и 70-е гг. для измерения мотива достижения было разработано множество ме¬тодик: проективные тесты, перечни личностных свойств и опросники (Fineman, 1977; Halisch, 1986; Heckhausen et al, 1985). Здесь мы упомянем лишь некоторые проектив¬ные тесты и опросники, которые их авторы считают обладающими конструктной ва-лидностыо и которые чаще находили себе применение.
Элизабет Френч (French, 1955,1958) разработала тест на понимание (French Test of Insight, FTP) в котором для актуализации определенного содержания использо¬вались не картинки, а краткие фрагменты, начинающие рассказ (например: «Дон всегда пытается сделать что-то новое»). Соответствующие ключевые категории содержания аналогичны тем, которые применяются в методиках nAch. На прак¬тике FTIиспользуется чаще всего тогда, когда исследователь считает целесообразным (скажем, при сравнительно-культурном исследовании) заменить изобразительные орудия актуализации вербальными. Вариант ТАТ Берни, Бардика и Тивэна (Birney, Burdick, Teevan, 1969) основывается на допущении, что страх перед неудачей проявляется не открыто, а скорее косвенно, через восприятие окружения как угро-жающего самооценке. Соответствующую мотивационную переменную эти авторы назвали враждебным давлением (hostilepress — HP). В теоретическом отношении она оказалась близка к БН, а также к низкой потребности достижения nAch (Birney et al., 1969; Heckhausen, 1968, S. 120-125).
Шмальт (Schmalt, 1973, 1976a, b) разработал «полупроективную» методику в виде так называемой «решетки мотива достижения», соединяющей преимущества ТАТ с компактной прямотой опросника. «Решетка» содержит 18 картинок, отно¬сящихся к шести различным сферам деятельности. Под каждой картинкой приво¬дятся одни и те же 18 высказываний. Они выражают (в некоторых случаях дослов¬но) суть отдельных содержательных категорий ключа анализа содержания для мо¬тивов успеха и неудачи. Испытуемый должен отметить те высказывания, которые, по его мнению, соответствуют изображенной на картинке ситуации. При этом раз¬личаются три мотивационныетенденции: НУ, СН, и СН2. Тенденция СН( представ¬ляет собой активное избегание неуспеха и самооценку, приписывающую себе недо¬статочные способности; тенденция СН2 — страх перед неудачей и ее социальными последствиями (Schmalt, 1982). Конструктная валидизация мотивационных пока¬зателей решеточного теста с использованием уровня притязаний в качестве кри¬терия обнаружила согласованность с методикой ТАТ Хекхаузена: ориентирован-ные на успех (НУ) испытуемые предпочитали среднюю степень сложности задач, ориентированные на неуспех (СН2) — крайние степени сложности.
Многообещающее средство измерения мотива, использующее компьютерную обработку и основывающееся на объективируемых различиях поведения, предло¬жил недавно Блэнкеншип (Blankenship, 1987). Используемые им основные пове¬денческие индикаторы соответствуют трем различным теоретическим подходам: 1) классическим исследованиям уровня притязаний (типичный или атипичный сдвиг намечаемой цели после успеха или неуспеха), 2) модели выбора риска (пред¬почтение средней степени сложности или, наоборот, крайне высокой и крайне низ¬кой), 3) динамической теории действия (латентное время при выборе между до-стиженческой или недостиженческой деятельностями). Типичный сдвиг уровня притязаний, предпочтение средней степени сложности и более короткое латентное время при выборе деятельности, связанной с достижением, по сравнению с дея¬тельностью, с достижением не связанной, в двух экспериментах выступили как коррелирующие друг с другом показатели результирующего мотива достижения (resultant achievement motivation), ретестовую надежность которых удалось устано¬вить в последующих экспериментах. Нам остается подождать, чтобы увидеть, на¬сколько широко распространится это новое средство измерения мотива. Разнооб¬разные опросники, предназначенные для измерения мотивации достижения, до настоящего времени внесли по сравнению с методиками ТАТ не очень большой вклад в конструктную валидизацию измерений мотива достижения (см.: Heckhau-sen et at., 1985; Schmalt, 1976a). Как правило, суммарные показатели сопоставимых мотивов-тенденций всех этих респондентных методик коррелируют между собой, однако не обнаруживают никакой взаимосвязи с соответствующими показателя¬ми основанных на ТАТ методик. Это ясно показало широкомасштабное исследо¬вание Халиша (Halisch, 1986). Тем самым было подтверждено предположение Мак-Клелланда (McClelland, 1958b, 1971, 1972,1980) о том, что оперантные и ре-спондентные методики измеряют разные вещи. Стоит подробнее рассмотреть три опросника, которые разрабатывались с учетом теоретических результатов иссле¬дований мотивации достижения.
При построении «Шкалы достижений с предпочтением риска» Мехрабяна (Mehrabian Achievement Risk Preference Scale, MARPS; Mehrabian, 1968, 1969; не¬мецкую версию см.: Mikula, Uray, Schwinger, 1976) использовались результаты ис-следований мотивации достижения, в частности выделенные при помощи методик ТАТ поведенческие корреляты различий в мотивах: реалистичность уровня при¬тязаний, устойчивость к социальному давлению в противоположность конформиз¬му, склонность к планированию перспективы будущего, забота о развитии соб¬ственных умений,
Подобным образом обстоит дело с опросником Херманса (Hermans, 1970); име¬ются его варианты для 10-16-летних (Hermans, 1971) и более старших молодых людей (Hermans, 1976), а также немецкая версия (Petermann, Zielinski, 1979). Он кор¬релирует с опросником Мехрабяна и, как доказали Щульц и Померанц (Schultz, Pomerantz, 1974), сравним с ним по валидности. Чрезвычайно тщательно конструи¬ровалась Шкала мотивации достижения {Achievement Motivation Scale, AMS) Ги-есме и Нигарда (Gjesme, Nygard, 1970; немецкая версия: Gottert, Kuhl, 1980) для измерения мотивов успеха и неуспеха. В строении этой шкалы аффективная окрас¬ка переживаний связывается с различными субъективными вероятностями успе-
ха таким образом, как это вытекает из данных исследований мотивации достиже¬ния. В качестве примера можно привести следующие утверждения: «Я испытываю удовольствие, решая задачи, которые представляют для меня некоторую труд-ность» (шкала мотива успеха); «Я начинаю беспокоиться, если сталкиваюсь с про¬блемой, которую не могу понять сразу» (шкала мотива неудачи). Шкалы обоих мотивов обнаруживают незначительную отрицательную корреляцию. Данные по валидизации этой методики получены Рэндом (Rand, 1978) в форме оценок до¬стижений при решении задач различной степени трудности.
Между показателями этих трех опросников, а также TAQ («американской» меры мотива неуспеха) и опросника, измеряющего «Самооценку одаренности» (SKB; Meyer, 1972), с одной стороны, и показателями обоих мотивов, измеренны-ми по методике ТАТ Хекхаузена (Heckhausen, 1963b), — с другой, не существует, как мы уже отмечали выше, никакой взаимосвязи (Halisch, 1986); точно так же при измерении мотива агрессии не было обнаружено корреляции между опросниками и основанными на ТАТ методиками (Zumkley, 1985). Однако, когда все частные показатели всех методик были подвергнуты факторному анализу, обнаружились довольно примечательные комбинации (Halisch, Heckhausen, 1988). Оказалось, что согласующиеся между собой компоненты НУ респондентных методик включают в себя уверенность в успехе и эмоции успеха, выражающиеся в соответствующих содержательных категориях ТАТ (Е, G+, L) (но не включают категории «потреб¬ности», «инструментальной активности» и «темы»). Что касается компонентов боязни неудачи, то категории ТАТ «потребность избежать неудачи» и «ожидание неудачи» образуют связку активного избегания неуспеха, согласующуюся с «по¬лезной» экзаменационной тревожностью из опросника Херманса. Остальным фак¬торам страха неуспеха в ТАТ присуща более пассивная природа, и они стоят не¬сколько в стороне.
В остальном анализ подтверждает предположение Николса (Nicholls, 1984a, b) о том, что все опросники, и особенно TAQ, сцлыю перегружены восприятием ис¬пытуемыми своих способностей: относящиеся к НУ пункты включают приписы¬вание себе высокой одаренности, а относящиеся к БН — низкой. К переменным методик, основанных на ТАТ, это не относится. Индивидуальные различия в са¬мооценке способностей не оказывают на них влияния.
Наконец, существует еще один более новый опросник, разработанный Спенсом и Хелмрайхом (Spence, Helmreich, 1978) для исследования тендерных различий (маскулинность—фемининность) деятельности достижения. Здесь выявляются четыре фактора: «ориентация на работу», «мастерство», «соревновательность» и «личная незаинтересованность». У представителей обоих полов показатели дости¬жения по этим четырем факторам коррелируют с маскулинностью.
Поведенческие корреляты различий в мотивах
Существует множество подтверждений конструктной валидности методик ТАТ. Они приведены во многих работах (Atkinson, 1964; Atkinson, Feather, 1966; Heck¬hausen, 1967; Heckhausen et al., 1985); ниже будут рассмотрены лишь некоторые из них. Большая часть данных о валидности, особенно в ранних исследованиях, сво-
дилась к простому изучению связей мотивационных переменных с поведенчески¬ми данными в сфере достижения, без планомерного варьирования ситуационных условий побуждения. Влияние мотивации на поведение выводилось непосред¬ственно из индивидуальных различий мотивационных диспозиций. Примером является влияние мотива на интенсивность усилий по решению задач, проявляю¬щуюся в объеме выполненных заданий. Рассмотрим наиболее раннее из подобных исследований, выполненное Лоуэллом (Lowell, 1952). Он предлагал испытуемым задания на решение анаграмм и простые арифметические задачи на сложение. При выполнении хорошо отработанных действий сложения сильномотивированные ис-пытуемые с самого начала решали больше задач, чем слабомотивированные. При работе с анаграммами, когда в процессе работы был возможен прогресс за счет на¬учения, у группы с высокими показателями nAch наблюдалось качественное улуч¬шение работы с ростом количества заданий. Эти испытуемые явно лучше восполь¬зовались возможностью научения. Их более высокие результаты нельзя объяснить их более развитыми вербальными способностями. На рис. 8.5 приведены кривые результатов для обеих групп и для двух типов задач.
 
 
Рис. 8.5. Средние суммарные результаты выполнения заданий сильно- и слабомотивированны ни (nAch) испытуемыми для а) анаграмм и б) задач на сложение {Lowell, 1952, р. 36,38)
Имели место и другие достаточно ранние исследования, в которых в качестве независимой переменной варьировались не только мотивы, но и ситуативные усло¬вия их актуализации. Ярким примером такого рода взаимодействия трех незави¬симых переменных является ранняя работа Элизабет Френч (French, 1958b), Она варьировала 1) относительную выраженность двух различных мотивов, 2) ориента¬цию в работе и 3) мотивационно-специфические побуждения. В группах из 4 че¬ловек каждый получал по 5 предложений; из них группа должна была составить рассказ, содержащий 20 предложений. В качестве зависимой переменной высту¬пал групповой результат. Каждая из групп была однородной по степени выражен¬ности основных мотивов: либо высокий мотив достижения сочетался со слабораз¬витым мотивом аффилиации (оба измерялись при помощи методик ТАТ), либо, наоборот, сильно развитый мотив аффилиации — с низким мотивом достижения. Были заданы два альтернативных условия выполнения задания: одним группам
говорилось о необходимости добиться полного согласия в группе при принятии окончательного решения, а другим группам такого условия не ставилось (группо¬вая ориентация в отличие от индивидуальной). Наконец, во время перерыва экс¬периментатор давал положительную обратную связь, причем в одних группах он отмечал хорошие способности испытуемых, в других — хорошее сотрудничество.
Таблица 8.3 Результаты работы групп из 4 человек с преобладающим мотивом аффилиации
либо мотивом достижения в условиях разной ориентации (групповой либо индивидуальной) и разной обратной связи со стороны экспериментатора
(French, 1958b, p. 404)
Положительная обратная связь, преобладающий мотив достижения преобладающий мотив аффилиацин В среднем
с акцентом на ориентация ориентация 
 групповая    индивидуальная групповая   индивидуальная 
Способности 40,50        39,38 29,12        25,12 33,53
Сотрудн ич ество 29,25         30,87 38,38        31,50 32,50
В среднем 34.88         35,12 33,75        28,31 
В табл. 8.3 приведены полученные результаты для всех 8 сочетаний различных условий (2 х 2 х 2). Как и ожидалось, группы с преобладающим мотивом достиже¬ния при обратной связи относительно способностей добились больших успехов, чем при обратной связи относительно сотрудничества, а в группах с преобладаю¬щим мотивом аффилиации картина оказалась обратной. Инструкция с групповой или индивидуальной ориентацией никак не повлияла на работу групп с преобла¬дающим мотивом достижения, а в группах с преобладающим мотивом аффилиа¬ции групповая ориентация приводила к заметному улучшению результатов. Наи¬более благоприятным сочетанием условий для групп с преобладающим мотивом аффилиации является "групповая ориентация и обратная связь с информацией о хорошем сотрудничестве; наиболее неблагоприятным — индивидуальная ориента¬ция и обратная связь с информацией о способностях. Ни один из трех основных факторов — сочетание мотивов, ориентация в работе, мотивационно-специфиче-ская обратная связь, — взятый по отдельности, не оказал значимого влияния на ре¬зультаты (см. средние значения по столбцам и строкам в табл. 8.3). Наиболее же высокий уровень значимости различий был получен для взаимодействия между структурой мотивов и мотивационно-специфической обратной связью (р < 0,001); зна¬чимо также (р < 0,05) взаимодействие структуры мотивов и ориентации в работе.
Эти результаты достаточно отчетливо указывают на два обстоятельства: 1) раз¬личия в мотивах проявляются в поведении только при соответствующем побужде¬нии, мотивации; 2) конкретные условия побуждения по-разному воздействуют на разные мотивы. Примечательно, что групповая ориентация при выполнении зада¬ния в противоположность индивидуальной имеет значение только при преобладаю¬щем мотиве аффилиации, но не при преобладающем мотиве достижения.
Социокультурные индексы мотива и историко-экономические изменения
Различия мотивов определялись не только по поведенческим коррелятам, но также исследовались у разных групп населения, выделявшихся по демографическим призна¬кам. В этом случае коррелятами мотивов были не психологические, а социологи¬ческие, исторические и экономические категории, которые выступали в роли инди¬каторов связанных с достижениями ценностных предубеждений и форм поведения людей. Инициатором этого направления исследований был Мак-Клелланд (McClel¬land, 1961) под влиянием выдвинутого Максом Вебером (Weber, 1904,1905) тезиса о связи между «протестантской этикой» и «духом капитализма». Согласно "этому тези¬су, промышленная революция выросла из религиозного учения о мирском призва¬нии и трудовой этике христианина в постреформаторских конфессиях (в первую оче-редь из кальвинистского догмата об абсолютном предопределении).
Мак-Клелланд усматривал здесь следующую психологическую взаимосвязь: в ценностной атмосфере протестантской этики воспитание детей направлено преж¬де всего на формирование у них самостоятельности и личной ответственности, что благоприятствует развитию мотива достижения. Он, в свою очередь, побуждает к интенсивной предпринимательской деятельности, которая через реинвестирова¬ние прибылей и использование технических инноваций способствует ускоренному развитию экономики. Произведенное в 1950-е гг. сопоставление экономической мощи протестантских и католических стран выявило преимущество первых. В ка¬честве индекса экономической мощи Мак-Клелланд взял потребление электроэнер¬гии на душу населения; при этом учитывались и различия в природных ресурсах.
Но как подтвердить предположение о том, что межнациональные различия в мотивации выступают как решающая промежуточная переменная экономическо¬го роста? Для этого необходимо, помимо экономического индекса, вывести нацио-нальный индекс мотива. Его Мак-Клелланд получил, применив ключевые катего¬рии nAch при анализе рассказов, содержавшихся в книгах для чтения школьников третьих классов. Он предположил, что национальный дух в странах с всеобщим обязательным начальным образованием наиболее четко выражается в книгах для чтения младших школьников.
При первом сравнении национальные индексы nAch по состоянию на 1925 г. были сопоставлены с различием между ожидаемым и реальным увеличением по¬требления электроэнергии в разных странах к 1950 г. (При подсчете ожидаемых значений учитывались различия исходного уровня развития, обусловленные имев¬шимися в разных странах различными запасами природных ресурсов и достигну¬тым на тот период уровнем индустриализации.) Корреляция между индексом мо-тива в 1925 г. и отклонением потребления электроэнергии от ожидаемых значений в 1950 г. равнялась +0,53. Если же брался индекс мотива за 1950 г., то корреляция полностью исчезала (+0,03). Похоже, что действительно высокий национальный мотив достижения проявляется в ускорении экономического развития, а низ¬кий —в его замедлении. Фрей (Frey, 1984) подтвердил этот результат с помощью перекрестно-отсроченного панельного (crossed-lagpanel) анализа; однако он обна-ружил, что роль этого эффекта была несколько преувеличена. В табл. 8.4 приводится это соотношение для 49 стран за более короткий промежуток времени с 1950 по 1958 г.
Здесь корреляция между nAch (1950) и отклонением темпа прироста (1952-1958) от ожидавшегося составляет еще 0,43 (см.: McClelland, 1984; Orpen, 1983). Для более по¬зднего периода времени имеется еще два результата: для периода 1950-1967 гг. корреляция составляет 0,39 (McClelland, 1976), а для периода 1952-1976 гг. она равняется всего лишь 0,11 (Beit-Hallahmi, 1980). Таким образом, тезис Мак-Клел-ланда, судя по всему, теряет свою справедливость применительно к более совре-менной экономической ситуации, по крайней мере если его основывать на индексе потребления электроэнергии (значимость которого вполне могла измениться).
Контент-анализ письменных документов позволяет вычислить индексы моти¬вов и для прошедших исторических эпох. Зеркалом, отражающим дух времени в аспекте мотивации достижения, служат выборки датированных литературных тек-стов, например эпиграмм, лирической поэзии, эпитафий из Древней Греции, со¬зданных между 900 и 100 гг. до н. э.; или испанских романов, стихов, легенд, появив¬шихся с 1200 по 1730 г.; или английских драм, путевых дневников, баллад, написан¬ных между 1400 и 1830 гг. В качестве экономических индексов выступали древние географические карты, на которых отмечались области экспорта греческого масла в античную эпоху; годовой тоннаж испанских судов, отправлявшихся в Новый Свет; годовой объем ввоза угля в Большой Лондон. Подъем и спад индексов nAch постоянно предшествовал периодам экономического расцвета или упадка. На рис. 8.6 приведены результаты несколько менее амбициозного исследования развития США с 1810 по 1950 г. В ходе исследования подсчитывались показатели nAch за двадцатилетние периоды на материале контент-анализа книг для чтения и затем сравнивались с количеством заявленных за это время патентов на изобретения в расчете на 1 млн жителей. Была обнаружена одинаково направленная динамика графиков изменения индекса мотива за 20-40 лет и подъемов—спадов количества зарегистрированных патентов.
 
Рис. 8.6. Изменение национального индекса мотива достижения и количества заявленных патентов
(deCharms, Moeller, 1962, p. 139)
Таблица 8.4
Прирост потребления электроэнергии (1952-1958 гг.) и национальный индекс мотива достижения (nAch) в 1950 г. (McClelland, 1961, р. 100)
Отклонения от ожидавшихся темпов прироста в стандартных единицах
Национальный индекс Выше, чем Национальный индекс Ниже, чем
мотива в 1950 г. ожидалось мотива в 1950 г. ожидалось
Высокая    3,62 Турция + 1,38  
nAch         2,71 Индия + 1,12  
2,39 Австралия + 0,42  
2,33 Израиль + 1,18  
2,33 Испания + 0,01 • 
2,29 Пакистан + 2,75  
2,29 Греция + 1,18 3,38 Аргентина -0,56
2,29 Канада .:+ 0,06 2,71 Ливан -0,67
2,24 Болгария + 1,37 2,38 Франция -0,24
2,24 США + 0,47 2,33 ЮАР -0,06
2,14 ФРГ + 0,53 2,29 Ирландия -0,41
2,10 СССР + 1,62 2,14 Тунис -1,87
2,10 Португалия +0,76 2,10 Сирия -0,25
Низкая     1,95 Ирак + 0,29 2,05 Новая Зеландия -0,29
nAch         1,86 Австрия + 0,38 1,86 Уругвай -0,75
1,67 Англия + 0,17 1,81 Венгрия -0,62
1,57 Мексика + 0,12 1,71 Норвегия -0,77
0,86 Польша + 1,26 1,62 Швеция -0,64
  1,52 Финляндия -0,08
  1,48 Нидерланды -0,15
  1,33 Италия -0,57
  1,29 Япония -0,04
  1,20 Швейцария -1,92
  1,19 Чили -1,81
  1,05 Дания -0,89
  0,57 Алжир -0,83
  0,43 Бельгия -1,65
Естественным был бы также поиск различий в мотивах у определенных соци¬альных групп населения промышленно развитых стран (см.: Heckhausen, 1972). Репрезентативные результаты таких исследований имеются для США (Veroff,
Atkinson, Feld, Gurin, 1960; Veroff, Depner, Kukla, Douvan, 1980; см. также главу 12 И Reuman, Alwin, Veroff, 1984) и Швейцарии (Vontobel, 1970). He удалось обнару¬жить различий между протестантами и католиками, однако различия есть между представителями разных социальных слоев. В табл. 8.5 приведены данные по вы¬борке немецкоязычных швейцарских новобранцев. Показатели НУ и БН по ТАТ лучше всего подходят для сопоставления по причине их стандартизованности (зна¬чение 100 выступает как среднее для популяции). Чем ниже социальный слой, тем меньше стремление к успеху, но не мотив избегания неудачи. Соответствующие различия имеются и для ЧН и СМ. Особенно отчетливо социальные различия в мотиве достижения выступают у городских жителей. Между представителями обо¬их вероисповеданий, напротив, никакой существенной разницы не наблюдается.
Таблица 8.5
Выраженность мотива достижения у различных групп населения для выборки из 539 швейцарских солдат-новобранцев (Vontobel, 1970, S. 190)
Социальное происхождение Мотивационные переменные (стандартизованные)
 НУ БН ЧН СМ
Все регионы:    
протестанты 100 97 103 98
католики 101 107 94 104
высший слой 114 107 108 111
средний слой 108 102 106 105
низший слой 84 108 76 96
Городские жители:    
высший слой 132 110 122 121
средний слой 108 98 110 103
низший слой 95 108 87 101
Гендерные различия и «страх успеха»
С самого начала исследований мотивации достижения испытуемые женского пола рассматривались как исключение из правил. Уже в исследованиях по актуализа¬ции мотива оказалось, что их показатели потребности в достижениях (пАсК) не возрастают вместе с усилением условий побуждения, а оказываются достаточно высокими уже при нейтральных условиях (McClelland et al., 1949; Veroff, Wilcox, Atkinson, 1953). Однако в других странах, таких как Бразилия (Angelini, 1959) или Япония (Hayashi, Habu, 1962), каких-либо межполовых различий в этом случае обнаружено не было, так же как и в ФРГ при использовании другой методики из¬мерения мотива (НУ и БН) (см.: Heckhausen, 1963a). Это заставляет нас предпо¬ложить, что решающее значение в данном случае могут иметь межнациональные различия в отборе и поступлении женщин в высшие учебные заведения. В Брази¬лии, Японии и ФРГ получение высшего образования не столь доступно женщинам, как в США, так что студентками в этих странах становятся представительницы статуса. Их удовлетворенность работой основывается на возможности соотносить свою работу с критериями качества, особенно когда они находились в позиции начальника. Если рассматривать профессию преподавателя как сферу, в которой женщины в то время скорее всего могли проявить свое стремление к достижению, то мы получаем картину, которой не чуждо все то, что справедливо и для мужчин.
Ситуация была такова, что исследования мотивации достижения в англоязыч¬ных странах впредь должны были бы ограничиться исключительно испытуемыми-мужчинами, если бы не диссертация и последующие работы Матины Хорнер (Horner, 1968,1969,1970,1972,1974а), которые получили быструю и широкую из¬вестность, произведя буквально фурор, и инициировали множество исследований по их проверке. Хорнер считала, что ей удалось открыть секрет разноречивости существующих данных — это особый, характерный для женщин мотив «боязнь успеха». Демонстрация высоких возможностей для достижения успеха вредит их привлекательности в глазах других людей, особенно мужчин. Начало истории, зву¬чавшей следующим образом: «После экзамена в первом семестре Анна оказалась на первом месте среди студентов-медиков своего курса», 65% испытуемых-женщин (особенно много среди них было хорошо успевающих студенток) продолжили, концентрируясь на аспектах, связанных с избеганием успеха; что касается испы¬туемых-мужчин, то в версии рассказа, где главным героем выступал Джон, такое продолжение выбрали лишь 9%. В качестве ключевых категорий контент-анализа для выявления «боязни успеха» в рассказываемых историях выделялись следую¬щие моменты: негативные последствия успеха, снижающие симпатии других лю¬дей по отношению к персонажу и препятствующие аффилиации; ожидание нега¬тивных последствий успеха; связанные с успехом отрицательные эмоции; инст¬рументальная активность, направленная на избегание настоящего или будущего успеха (например, стремление стать не врачом, а медсестрой); непосредственно выраженный конфликт по поводу успеха, переосмысление наличной ситуации (отрицание успеха), странные и нереалистичные реакции.
С последующим заданием достиженческого типа студентки с сильно выражен¬ным страхом успеха справлялись хуже своих подруг в том случае, когда в соревно¬вании участвовали не только девушки, но и мужчины. Впрочем, при повторении такого рода исследований другими авторами эти результаты не подтвердились. К тому же «страх успеха» все чаще обнаруживается и у мужчин, и при этом неяс¬но, имеем ли мы здесь дело с каким-то историческим сдвигом ценностей (Alper, 1974; Peplau, 1976; Ztickerman, Wheeler, 1975). Конструкт «страх успеха» являет¬ся, как пишет Треземер (Tresemer, 1974), «популярным, но недоказанным» (ср. так¬же: Hoffman, 1977; Karabenick, 1977; Nash, 1979; а также подробное изложение в ра¬боте: Heckhausenetal., 1985).
Исследования в русле модели выбора риска
Начиная с шестидесятых годов сформулированная Аткинсоном (Atkinson, 1957) модель выбора риска вдохновляла исследования мотивации достижения и опре¬деляла их направление вплоть до конца семидесятых. Поэтому ее называли не толь¬ко моделью выбора риска, но и базовой теорией мотивации достижения. В главе 5 мы уже изложили суть этой модели. Теперь же мы рассмотрим основные результаты,
к которым привели исследования, опиравшиеся на нее. В основе их лежит разли¬чение двух аспектов мотивации — направленности и интенсивности. Аспект на¬правленности (преобладание мотива успеха или мотива неуспеха) определяет предпочитаемый уровень сложности заданий, латентное время перед началом выполнения задания, длительность его выполнения и частоту выбора заданий (Revelle, 1986). Аспект интенсивности результирующей мотивации влияет на эф¬фективность, поскольку лишь при адекватной заданию интенсивности мотивации эффективность выполнения задания является оптимальной. Но и без теоретиче¬ского обоснования исследователи всегда признают, что аспект интенсивности определяет еще и количество и качество достигнутых результатов.
Прежде всего следует вспомнить, что рассматриваемая модель основывается на трех базовых допущениях. Первое из них гласит, что с ростом субъективной степени сложности задания позитивная побудительность успеха возрастает, а негативная побудительность неуспеха снижается. Следующее допущение связывает мультипли¬кативной зависимостью побудительность и сложность (вероятность успеха). Из это¬го допущения о соотношении ценности и ожидания вытекают симметричные очер¬тания результирующей мотивационной тенденции как функции от сложности зада¬ния: задания средней сложности ведут к максимальной мотивационной тенденции к достижению успеха или избеганию неуспеха, тогда как крайне низкая или крайне высокая сложность задания приводит к минимальным мотивационным тенденциям.
Тезис о том, что средняя степень сложности ведет к максимальной или мини¬мальной мотивации, привлек к себе наибольшее внимание и породил огромное множество исследований. При этом исследователи опирались прежде всего на экс¬периментальную парадигму определения уровня притязаний и распространили утверждения этой модели, касающиеся выбора заданий, еще и на работу с ним, т. е. на такие переменные, как продолжительность работы и достигнутые результаты. (Проблематика переноса на достигнутые результаты рассматривается в главе 6. См. также: Krau, 1982.)
Прежде чем обратиться к этим исследованиям, рассмотрим более подробно тре¬тье допущение модели, которому часто не уделялось должного внимания. Это до¬пущение относится к валентности, т. е. к произведению мотива и побудительности. Оно говорит о том, что произведение ожидания и ценности умножается еще и на силу мотива, так что в отношении направленности и силы мотивации можно гово¬рить о зависящей от мотива функции валентности. Чем сильнее какой-то из двух мотивов достижения, тем сильнее зависимость валентности от успеха или неуспе¬ха у испытуемых, мотивируемых успехом, отличается от аналогичной зависимо¬сти у испытуемых, мотивируемых неуспехом, т. е. тем более сильным является предпочтение заданий средней сложности или их избегание. В следующем разде¬ле мы обратимся прежде всего к вопросу о том, к каким результатам привела про¬верка этой функциональной зависимости валентности от мотива.
Функциональная зависимость валентности от мотива
Зависимость валентности успеха и неуспеха от мотива — результат взаимодей¬ствия степени выраженности мотива и сложности задания — является отличитель¬ной чертой модели выбора риска, поскольку индивидуальные различия в выражен¬ности мотива впервые стали учитываться здесь как еще один детерминант мотивации наряду с ожиданием и ценностью. Поэтому естественно было бы как следует проверить это допущение модели, прежде чем полагаться на ее предсказания.
Однако в действительности было предпринято немного попыток проверить это допущение. За исключением самых последних из них (Halisch, Heckhausen, 1988), они были не слишком успешными. Первое исследование такого рода было осуще¬ствлено Литвином (Litwin, 1966). Он определял валентность попадания в игре с набрасыванием колец по той денежной награде, которую испытуемые считали адекватным призом за успех для того или иного расстояния. После десяти трени¬ровочных бросков испытуемые должны были указать, какую денежную награду (от О до 1 доллара) следует назначить за попадание с каждого расстояния. Из рис. 8.7 видно, что валентность достижения успеха (размер вознаграждения) возрастает по мере увеличения трудности задачи (оценивавшейся параллельной группой испы¬туемых), причем у сильно мотивированных испытуемых функция возрастала за¬метно быстрее, чем у слабо мотивированных. Неодинаковая крутизна графика функции валентности подтверждает ее зависимость от различий в мотиве. Сред¬няя (сплошная) линия соответствует функции привлекательности (1-W), кото¬рая получается при вычислении лишь одних средних оценок вероятности успеха (см. ниже). Эта функция привлекательности имеет значительно меньшую крутиз¬ну по сравнению с непосредственными оценками привлекательности, дававшими¬ся испытуемыми, мотивированными на успех.
 
Рис. 8.7. Средние суммы вознаграждений, назначаемые разными группами испытуемых
за попадание при бросании кольца, в сравнении с функцией привлекательности, подсчитанной
только на основе субъективных оценок вероятности успеха (Litwin, 1966, р. 112)
Казалось, что полученные результаты идеально подтверждают допущение о функциональной зависимости валентности от мотива. Однако существует и аль¬тернативное их объяснение. Николе (Nicholls, 1984a, b) обратил внимание на то, что данные Опросника экзаменационной тревожности (TAQ) связаны с представ-лением о своих способностях. Поскольку Литвин, насколько известно, измерял страх неуспеха с помощью TAQ, то его ориентированные на неуспех испытуемые оценивали свои способности явно ниже, чем испытуемые, ориентированные на успех. Поэтому они должны были считать большинство других испытуемых более способными, чем они сами, и соответственно более успешными при бросках на дальнее расстояние. Поэтому они не назначали максимального вознаграждения за броски с расстояния, с которого они сами попадали в цель. Если это объяснение правильно, то различные градиенты на рис. 8.7 возникли не в силу различий в оце¬нивании успеха, а в результате того, что мотивируемые избеганием неуспеха ис¬пытуемые считали себя менее способными.
Если Литвин исследовал влияние мотива лишь на валентность успеха, но не на валентность неуспеха, то Купер (Cooper, 1983) изучал обе функции валентности. Валентность была операционализирована как предвосхищаемая удовлетворен-ность или неудовлетворенность результатом детельности. Зависимость крутизны градиента от мотива была обнаружена лишь для валентности успеха, но не для ва¬лентности неуспеха.
В двух из трех последующих исследований ни Карабеник (Karabenick, 1972), ни Физер (Feather, 1967) не обнаружили зависимости результирующей Мотивацион¬ной тенденции и субъективной вероятности успеха от функций валентности для успеха и неуспеха, а Шнайдер (Schneider, 1973) обнаружил ее лишь в одном из многих экспериментов. Индикаторами валентности в исследованиях Карабеника и Шнайдера служили оценки удовлетворенности после успеха и неудовлетворен-ности после неуспеха.
Было бы, однако, преждевременным исходя из этих данных рассматривать допущение о зависимости функции валентности от мотива как неверное. Стоит вспомнить о том, что это допущение относится к «чистому случаю» и, следователь¬но, его проверка предъявляет высокие требования к операционализации понятий и контролю условий в эксперименте, причем в трех аспектах: помимо возможно более валидного измерения, во-первых, обоих мотивов и, во-вторых, субъективных вероятностей успеха, необходимо также, в-третьих, измерить реальную побуди¬тельность успеха и неудачи в как можно более чистом и ни с чем не смешанном виде.
Проведенные исследования отнюдь не являются безупречными во всех трех аспектах. За исключением Шнайдера, все исследователи пользовались для изме¬рения мотива избегания неуспеха опросниками тревожности, и в результате этого смешивали различия в представлении о своей одаренности с мотивом избегания неуспеха. Субъективная вероятность успеха не всегда измерялась после реального ознакомления с заданием; так, например, в работе Купера она оценивалась после простого рассказа о задании. Физер представлял задания своим испытуемым как не зависящие от интеллекта (!) и считал мерой валентности не предвосхищаемую удовлетворенность или неудовлетворенность, а, как и Купер, гипотетическое под¬крепление чужого действия.
Учитывая все эти промахи, Халиш и Хекхаузен (Halisch u. Heckhausen, 1988) попытались избежать методических ошибок во всех трех аспектах: во-первых, они стремились как можно более валидно измерить оба мотива достижения, во-вторых, получить возможно более непосредственные и чистые значения валентностей ус¬пеха и неуспеха. Наконец, в-третьих, в эксперименте они варьировали опыт рабо¬ты с заданиями, чтобы иметь возможность доказать зависимость оценок валентно-сти от обоснованных ожиданий успеха. Задание заключалось в том, чтобы, нажав
на кнопку видеокамеры, заснять световую точку, движущуюся вправо за горизон¬тальной §алкой в тот момент, когда ее видно в отверстии на балке. Сложность за¬дания можно было варьировать, изменяя скорость движения световой точки. Со-общения оудостигнутых результатах были предопределены заранее и одинаковы для всех испытуемых.
Значений валентности были представлены степенью предвосхищаемой удов¬летворенности и неудовлетворенности своими достижениями. Градиенты валент¬ности для успеха и неуспеха определялись с помощью психофизической методи¬ки шкалирования. При этом испытуемый сначала указывал свои стандарты успе¬ха и неуспеха, т. е. верхние и нижние границы достижений, при которых он начинал испытывать ощущение успеха или неуспеха. К обоим граничным значениям при-плюсовывалось по десять процентов интервала между верхней и нижней границей. По отношению к этим опорным зонам с каждой стороны испытуемый должен был указать ту точку на шкале трудности, в которой он испытывал в два раза большую удовлетворенность при успехе или в два раза большую неудовлетворенность при неуспехе. Чем ближе расположена эта точка к опорной зоне, тем круче градиент валентности.
Для определения обоих мотивов достижения наряду с «оперантными» мето¬диками на основе ТАТ (Heckhausen, 1963b) использовался ряд «респондентных» опросных методик (MARPS, AMS, TAQ и др.). Корреляция между данными ТАТ и данными опросников практически отсутствовала. Показатели, полученные в ре¬зультате применения опросников, в значительной степени пересекались с пред¬ставлением о своей одаренности (Meyer, 1972), которые совершенно не коррели-ровали с показателями мотивов по ТАТ.
Что же касается результатов, то с функциями валентности при успехе и неус¬пехе соотносятся лишь данные ТАТ, но не показатели каких-либо ресгюндентных методик, в том числе опросников, касающихся представлений о своих способно¬стях. Интересно, что со сложностью заданиялз числа показателей мотива ТАТ взаимодействует совокупная мотивация, но не надежда на успех в чистом виде: у высокомотивированных испытуемых градиент валентности для успеха оказался более крутым, чем для неуспеха, у низкомотивированных — наоборот. Более де¬тальное рассмотрение отделенных друг от друга с помощью факторного анализа компонентов мотива успеха показало, что содержательным категориям позитив¬ного эмоционального состояния, похвалы и ожидания успеха сопутствует более крутой градиент валентности для успеха, чем для неуспеха, а этого как раз и следо¬вало ожидать, исходя из модели выбора риска (см. рис. 8.8, а).
В отличие от вышеописанных данных для мотива неуспеха получены результа¬ты, которые противоречат модели выбора риска. Испытуемые с сильным страхом неуспеха обладали более крутым градиентом валентности для успеха, чем для не-успеха, а испытуемые с низким мотива неуспеха — наоборот. Когда общий пока¬затель мотива неуспеха был с помощью факторного анализа расщеплен на отдель¬ные компоненты, то оказалось, что двум из трех компонентов сопутствует крутой градиент валентности успеха (см. рис. 8.8, 6). Возможно, оба этих показателя (ка¬тегории Ии, С-, К, Н, Тн; см. выше) следует рассматривать скорее как активное про¬тивостояние возможному неуспеху, чем как пассивное избегание.
 
Рис. 8.8. Индексы крутизны градиента оцениваемой испытуемыми валентности успеха и неуспеха
а) для испытуемых с высоким и низким мотивом успеха {по показателям ТАТ, включающим позитивное
эмоциональное состояние, похвалу и ожидание успеха) и б) для испытуемых с высоким и низким мотивом
неуспеха (по совокупному показателю мотива неуспеха ТАТ) (no: Halisch, Heckhausen, 1988, рис. 4)
Во всяком случае, можно сделать вывод, что основанная на ТАТ методика Хекхаузена измеряет мотив неуспеха не как чистый мотив избегания, тормозя¬щий активность и складывающийся лишь из страха, подавления активности и укло¬нения от нее, как это постулировалось в модели выбора риска Аткинсона. Наряду с такими чисто защитными устремлениями мотивация избегания неуспеха включает в себя еще и наступательные установки, как первоначально предполагал и сам Ат-кинсон. Еще в 1957 г., формулируя модель выбора риска, он исходил из того, что боящийся неуспеха человек, менее всего склонный выбирать задания средней сложности, в том случае, если ему все же не удастся их избежать, будет наиболее упорно работать именно над ними. Позднее он отказался от этого тезиса и рас¬сматривал мотив неуспеха как чисто тормозящий (Atkinson, Feather, 1966, p. 19; Atkinson, 1983, p. 100,1987; см.; Heckhausen, 1984b).
В настоящее время проблема состоит в том, что никому так и не удалось создать методику, позволяющую измерять мотив избегания неуспеха как чисто тормозя¬щий мотив. TAQ и другие опросные методики также не позволяют обнаружить какой-либо функциональной зависимости валентности от мотива неуспеха. Вмес¬то того чтобы продолжать задавать вопрос о функциональной зависимости валент¬ности от мотива неуспеха, мы можем теперь, наоборот, использовать нашу технику шкалирования для определения валентности неуспеха, чтобы проверить методику измерения мотива неуспеха с той точки зрения, содержит ли она лишь компоненты тормозящего мотива. При этом постулируемая моделью выбора риска функция будет служить критерием валидизации для проверки и развития измерительных методик. Такие исследования еще предстоит провести.
Ориентированные на успех и неуспех испытуемые, выявленные при помощи респондентных методик, не обнаруживают в своих оценках удовлетворенности и неудовлетворенности каких бы то ни было значимых различий крутизны градиен¬та валентности. Градиент же оценок валентности другого типа, также полученных в результате исследований Халиша и Хекхаузена (Halisch, Heckhausen, 1988), луч¬ше всего соотносится со значениями показателей «мотива» респондентных мето¬дик. Этот тип оценивания валентности заключался в составлении своего рода нор¬мативного плана вознаграждения вместо оценки удовлетворенности или неудов¬летворенности своим результатом. Испытуемые должны были указать, сколько очков они добавят человеку в случае успеха или снимут в случае неуспеха. При таком нормативном оценивании валентности градиенты вопреки допущению мо¬дели выбора риска в обеих группах оказались одинаково крутыми, существенно различалась лишь их абсолютная величина.
 
Рис. 8.9. Индексы крутизны градиентов нормативных валентностей для испытуемых с высокой и низкой экзаменационной тревожностью, измеряемой с помощью МО (по: Halisch, Heckbausen, 1988, рис. 5)
На рис. 8.9 представлены данные, касающиеся ТАQ, типичные для всех респон¬дентных методик. Испытуемые с низкой тревожностью обладают крутым гради¬ентом как при росте достижений, так и при их снижении. В противоположность этому, высокотревожным испытуемым присущ плоский градиент, т. е. они слабее, чем низкотревожные испытуемые, поощряют прирост и порицают снижение ре¬зультатов. Таким образом, обе группы демонстрируют одинаковую, а не разную крутизну градиентов для успеха и неудачи. Это противоречит модели выбора рис¬ка и, соответственно, предсказываемому ею влиянию мотива. Здесь напрашивает¬ся следующее объяснение: лица с высокой оценкой своих способностей явно более склонны основывать нормативные оценки на своих результатах, чем испытуемые с низкой оценкой своих способностей. В целом представленные результаты позво¬ляют сделать четыре вывода.
Первое. В целом наши результаты подтверждают допущение модели выбора риска о функциональной зависимости валентности от мотива для успеха и неус¬пеха. Чем сильнее мотивация приближения, тем в большей степени увеличивает¬ся значимость успехов и неудач при росте степени сложности; и наоборот, чем боль-
ше преобладает мотив избегания неудачи, тем сильнее возрастает значимость не¬удач при увеличении легкости задания. Хотя еще предстоит подтвердить этот те¬зис для мотива неудачи, это связано, скорее, с проблемой измерения мотива, а имен¬но с проблемой измерения тормозящего компонента мотива в чистом виде.
Второе. При определении валентностей в будущем исследователи должны обращать внимание на различие между констатацией удовлетворенности свои¬ми собственными достижениями и нормативным оцениванием для всех людей в духе составления плана вознаграждения. До сих пор при проверке допущения о за-висимости функции валентности от мотива применялись оба этих способа. Одна¬ко лишь удовлетворенность своими собственными достижениями — но не норма¬тивное оценивание в виде универсального плана вознаграждения — соответству¬ет обусловленному мотивом оцениванию себя согласно модели выбора риска.
Третье. Лишь методики, основанные на ТАТ, но не реслондентные методики измерения обнаруживают обусловленные мотивом различия функций валентно¬сти для успеха и неуспеха. Что касается применявшейся методики Хекхаузена, основанной на ТАТ (Heckhausen, 1963b), то ожидаемую согласно модели выбора риска разницу градиентов дал не показатель надежды на успех в чистом виде, а со¬вокупный показатель мотивации. Оказалось, что мотив неуспеха явно содержит активные компоненты, направленные на преодоление неудачи с помощью подго¬товки, старания и длительности усилий. Выделить в чистом виде тормозящий ком¬понент мотива неуспеха, как этого требует модель выбора риска Аткинсона, до сих пор не удалось (в том числе и с Помощью TAQ). Функциональную зависимость валентности можно, в принципе, использовать как критерий валидизации при раз¬работке методик измерения тормозящего компонента как такового.
Четвертое. Если определение валентностей основывается на нормативном оце¬нивании, то оно хорошо согласуется с индивидуальными различиями способно¬стей, выявляемыми всеми респондентными опросниками, направленными на из¬мерение мотива достижения. Успех и неуспех порождают здесь вопреки прогнозу модели выбора риска градиенты валентности не разной, а одинаковой крутизны. Лица, считающие себя более способными, при нормативном оценивании прида¬ют большее значение как успеху, так и неуспеху, чем те, кто считает себя менее способными. Можно предположить, что последние менее склонны, чем первые, основывать свои нормативные оценки на опыте своих собственных достижений. В целом результаты говорят в пользу оперантных методик измерения мотива, таких как ТАТ.
Выбор: максимальное произведение ожидания и побудительности
Теперь мы переходим к рассмотрению аспекта модели выбора риска, связанного с ожиданиями. Полная зависимость значений побудительности от степени сложно¬сти и перемножение обеих этих переменных дает для результирующей Мотиваци¬онной тенденции функцию, максимум которой приходится на среднюю степень сложности. Для мотивируемых успехом испытуемых — это максимум предпочте¬ния, для мотивируемых неуспехом — максимум избегания. Таким образом, модель
обладает симметричной структурой. Симметрия относительно горизонтальной оси (степень сложности) создается разнонаправленностью значений обоих мотивов достижения: предпочтение или избегание. Симметрия относительно позитивного и негативного максимумов основывается на двух допущениях. Первое из них рас¬сматривает побудительность исключительно как функцию от степени сложности задания (или обратную линейную функцию от вероятности успеха). Это допуще¬ние является не только интуитивно понятным; оно также многократно подтверж¬далось экспериментально (см.: Feather, 1959b, Karabenick, 1972; Meyer, Niepel, Engler, 1987; Schneider, 1973, эксперимент II). Второе допущение — мультипликатив-ная связь ожидания и побудительности — должно быть подтверждено результата¬ми, свидетельствующими о симметричной структуре модели, т. е. о максимальной силе мотивации при средней вероятности успеха. Как правило, такое подтвержде¬ние отсутствует. Но на этом вопросе мы остановимся позднее, а сначала обсудим некоторые проблемы определения субъективной вероятности успеха, поскольку от переменной ожидания зависит и связанное с нею значение побудительности.
Субъективная вероятность успеха
Измерение или задание субъективной вероятности успеха до сих пор производится различными способами и остается при этом весьма запутанным делом (см.: Schneider, 1971; Moulton, 1974). Первоначально Аткинсон ввел понятие вероятности успеха, исходя из убеждения в том, что объективная и субъективная вероятности успеха совпадают. От этого убеждения ему пришлось отказаться уже после первой серии разработанных на основе данной модели экспериментов (Atkinson, 1958a, b). Высоко¬мотивированные испытуемые оказывались максимально мотивированными (о чем свидетельствовали их достижения и результаты исследования уровня притяза¬ний) при объективной вероятности успеха, составлявшей менее 0,5.
Это, однако, еще не означает отсутствия соответствия между объективной и субъективной вероятностями. Дело в том, что высоко мотивированные испытуе¬мые могли, вопреки модели, предпочесть фактическую вероятность, составлявшую менее 0,5. В реальности это происходит сплошь и рядом, однако в исследованиях впервые было отмечено лишь в 1955-1956 гг. (Heckhausen, 1963a).
Если задачи одинаковой степени трудности следуют одна за другой, то, как пра¬вило, отношение частоты предшествующих успехов к числу предпринимаемых попыток в качестве объективного показателя вероятности успеха почти полностью соответствует субъективной вероятности успеха, описываемой испытуемым перед выполнением очередной задачи. Как установили Джоунс, Рок, Шейвер, Геталс и Уорд (Jones, Rock, Shaver, Goethals, Ward, 1968), при решении проблемных задач чередование успеха и неудачи также оказывает определенное влияние. Если вна¬чале частота успеха быстро возрастала, то испытуемый оценивал вероятность по¬следующих достижений выше, чем в ситуации, когда вначале успех достигался зна¬чительно реже, хотя в обоих случаях относительная частота успеха в ходе решения всех задач сохранялась на одном уровне. Отсюда можно сделать вывод, что объек¬тивная и субъективная вероятности успеха тем больше соответствуют друг другу, чем скорее испытуемый после начального периода научения достигает верхнего плато достижения и начинает рассматривать его в качестве такового.
Проблема отношений между объективной (подсчитываемой на основе относи¬тельной частоты успеха) и субъективной (указываемой испытуемыми после совер¬шения нескольких удачных и неудачных попыток) вероятностями успеха была сис¬тематически проанализирована Шнайдером (Schneider, 1971, 1973, 1974) в связи с решением задачи на сенсомоторные умения: от испытуемых требовалось забросить в ворота металлический шар с девяти разных расстояний. Как выяснилось, при этом субъективные вероятности усдеха по сравнению с объективными постоянно завы¬шались, за исключением низшей (наиболее трудной) части шкалы вероятности успеха. Завышение степени вероятности успеха при решении других весьма разно¬образных легких задач и задач средней трудности, связанных с деятельностью до¬стижения, было отмечено также Хоуэллом (Howeli, 1972). Еще отчетливее тенденция к завышению вероятности успеха проявляется в случае, когда каждую последующую ступень объективной вероятности испытуемый, отвечая на вопрос о возможности попадания, должен охарактеризовать словами-«да» или «нет».
На рис. 8.10, а показана зависимость средней субъективной вероятности успеха и относительной частоты предсказаний попаданий (ответы «Да») от объективной вероятности успеха (относительная частота попадания). Подобные тенденции к завышению, по-видимому, характерны для переживания, связанного с темой до¬стижения как такой проактивной мотивацией деятельности достижения, в кото¬рой находит свое выражение стремление улучшить результаты или предвосхищение будущих успехов, зависящих от собственных усилий и тренировок. На рис. 8.10, Ь приведен типичный пример случайных событий, а именно зависимость субъектив¬ной вероятности выигрыша в азартной игре от различной объективной вероятно¬сти выигрыша (Preston, Baratta, 1948).
 
Рис. 8.10. Функция оценки вероятности наступления событий от а) связанной с достижением
и б) связанной со случайностью объективной вероятности наступления событий, а) Средняя субъективная
вероятность успеха (WJ и откхительная доля прогнозов успеха (ответы «да») как функция объективной
вероятности успеха в задании на ловкость (Schneider, 1974, S. 162). б) Субъективная вероятность выигрыша
в азартных играх с разной объективной вероятностью выигрыша (Preston, Baratta, 1948)
Оценка вероятности успешного достижения отличается от функций, выявлен¬ных при определении вероятности наступления чисто случайных событий и име¬ющих вид перевернутой буквы «S», которые несколько преждевременно были расценены как типичные для описания взаимосвязи объективной и субъектив-
ной вероятности успеха (Coombs, Dawes, Tversky, 1970). Для случайных событий характерно то, что их вероятность завышается, если эти события редки, а в том слу¬чае, если они часты, занижается более чем на 0,20. Канеман и Тверски (Kahneman, Tversky, 1984) исследовали психофизику выбора вне деятельности достижения в условиях риска и его отсутствия и обнаружили, что наряду с вероятностями ред¬ких событий переоцениваются — по отношению к событиям средней частоты — и вероятности частых событий. Согласно данным Литвина (Litwin, 1966) и Мото-видло (Motowidlo, 1980), в случае деятельности достижения при достаточном опы¬те знакомства с заданиями разных степеней сложности субъективная вероятность успеха представляет собой монотонно возрастающую функцию от объективной вероятности успеха, лишь незначительно превосходящую значения объективной вероятности. Поэтому при общих оценках субъективной вероятности успеха впол¬не можно полагаться на объективное распределение результатов предшествующей
работы над заданиями.
Некоторые авторы пытались задавать вероятности успеха путем простого со¬общения вымышленных социальных стандартов выполнения деятельности (на¬пример, Feather, 1963b, 1966). Такое средство подходит для того, чтобы стимули¬ровать личную включенность испытуемых в деятельность и актуализировать са¬мооценку способностей (Halisch, Heckhausen, 1988; Nicholls, 1984a, b; см. также ниже — соотносительные нормы). Однако ценность такого приема неоднозначна, поскольку сообщение одного и того же стандарта данной референтной группы ве¬дет к разным выводам у разных испытуемых; причем это зависит от того, как дан¬ный испытуемый оценивает свое место в референтной группе по уровню способ-ностей.
Впрочем, сообщение высоких и низких социальных стандартов влияет на ис¬пытуемых лишь в виде общей тенденции. Как показывают результаты Физера (Feather, 1963b, 1966), при сообщении информации, подразумевающей высокую вероятность решения, испытуемые остаются явно более сдержанными, а при сооб¬щении информации, подразумевающей низкую вероятность решения, — явно бо¬лее уверенными, чем следовало бы, исходя из указаний экспериментатора. Кроме того, оказалось, что после своего переживания собственного неуспеха вероятность успеха снижается сильнее, чем она повышается после достижения своего собствен¬ного успеха; впрочем, это известно также и из исследований уровня притязаний.
Уровень притязаний: выбор задания и постановка целей
Модель выбора риска первоначально создавалась для объяснения сдвигов уровня притязаний. Их можно исследовать с помощью двух экспериментальных парадигм. В парадигме выбора заданий испытуемый должен выбирать задания из множества однотипных задач разной сложности (например, выбирать одну из намеченных заранее дистанций при бросании предмета или ворота разной ширины при одной и той же дистанции или выбирать листок с заданием из серии все более сложных и запутанных лабиринтов). В случае же постановки целей надо повторно выполнять одно и то же задание, причем поставленная цель выражается в терминах времени, необходимого для решения задачи, количества правильных ответов или числа ошибок.
Вскоре был установлен впоследствии многократно подтвержденный факт: с уве¬личением мотива достижения не наблюдается соответствующего увеличения уров¬ня притязаний; предпочтение, скорее, отдается слегка завышенным, но достижи¬мым целям, а не нереалистически высоким. В парадигме выбора заданий использу¬ется прежде всего игра в набрасывание колец. Еще в одном из ранних исследований Мак-Клелланда (McClelland, 1958c), проводившемся с испытуемыми-дошкольни¬ками, было установлено, чтодютивируемые успехом испытуемые предпочитают «разумный риск» и не выбирают ни слишком легких, ни слишком сложных зада¬ний. На рис. 8.11 приведен график выбора расстояния при бросании колец высоко-и слабомотивированными испытуемыми, определенными по показателям nAch и TAQ, для выборки испытуемых, результаты которых располагаются соответственно выше и ниже медианы (Atkinson, Litwin, 1960). Аналогичные результаты для пока¬зателя надежды на успех получил Хекхаузен (Heckhausen, 1963b), использовавший парадигму целеполагания. На рис. 8.12 показано различие значений целевого от-клонения у разных групп испытуемых, решавших задачи с лабиринтами; каждой группе поставлена в соответствие выраженность у нее мотива. Испытуемые, моти¬вированные успехом, предпочитают средние по трудности или слегка завышенные цели, а мотивированные неудачей склонны К экстремальном выборам.
 
Рис. 8.11. Частота (в %) выбора расстояния при бросании колец у двух групп испытуемых с разным результирующим мотивом дхтижения {nAch > TAQ и nAch < ТАО) (Atkinson, Litwin, 1960, p. 55)
В той мере, в какой исследователи обращают внимание лишь на то, находятся ли наиболее предпочитаемые (или наиболее избегаемые) выборы в зоне средней сложности, и не привязывают их к значению вероятности успеха 0,50, большинство работ подтверждает модель выбора риска. Если же измеряется вероятность успеха для предпочитаемых выборов, то сплошь и рядом обнаруживается отклонение от предсказаний модели: максимум предпочтения вне зависимости от того, опреде¬ляется он как объективная или как субъективная вероятность успеха, находится ниже 0,5, обычно где-то между 0,3 и 0,4. Что же касается испытуемых с мотиваци¬ей избегания неудачи, то они в соответствии с моделью должны избегать задач средней степени сложности и предпочитать им очень легкие или очень трудные задачи. Это предсказание модели, касавшееся индивидов с мотивацией избегания неудачи, в столь категоричной форме подтверждалось редко. Как правило, обна-
руживался лишь тот факт, что испытуемые с мотивацией избегания неудачи m сравнению с испытуемыми, мотивированными на успех, реже предпочитают зада чи средней трудности. Аткинсон предположил, что из-за отбора, осуществляюще гося на основе академической успеваемости, среди испытуем ых-студентов вряд л i могли находиться «настоящие» носители мотивации избегания неудачи (Atkinson Litwin, 1960; Atkinson, Feather, 1966, гл. 20). Однако в экспериментах (McClelland 1958а), в ходе которых изучались случайные выборки детей, также не наблюдалоа распределения предпочтений точно в соответствии с требованиями модели.
 
Рис. 8.12. Выраженность мотива успеха (ЧН = НУ - БЙ) в группах с различным значением целевого отклонения при решении задач лабиринтного типа (Heckhausen, 1963a, S. 95)
Среди испытуемых, мотивированных на избегание неудачи, различаются не¬сколько паттернов предпочтения, которым в определенном смысле соответствует модель выбора риска, но недостаточно последовательно. Так, существует тип од¬нонаправленного предпочтения очень трудных или очень легких задач. Модель выбора риска не в состоянии объяснить эти предпочтения (см.: Nicholls, 1984a). Они могли бы быть обусловлены особыми формами мотивов или побудительны¬ми особенностями ситуации. Что касается особых форм мотивов, то здесь, как уста¬новил автор этой книги (Heckhausen, 1963b), известную роль играет сила общей мотивации. Мотивированные на избегание неудачи испытуемые с одновременно высоким уровнем общей мотивации склонны к завышенным требованиям, те же испытуемые с низким уровнем общей мотивации — к заниженным. То же самое обна¬ружили Йопт Qopt, 1974), Шмальт (Schmalt, 1976a) и Шнайдер (Schneider, 1971). Вместе с тем расхождения в типах предпочтения, вероятно, можно объяснить тон¬кими различиями в побуждениях, которые в экспериментальных ситуациях, как правило, не контролировались (см.: Heckhausen, 1977a).
Можно, естественно, спросить, не основывается ли асимметрия максимума предпочтения на не вполне точном определении вероятности успеха (степени сложности) выбранного задания. Поэтому Шнайдер (Schneider, 1973,1974; Schnei¬der, Heckhausen, 1981) использовал помимо обычного опроса о субъективной ве¬роятности успеха еще и «объективные» показатели — латентное время ответа на вопрос о том, добьется ли испытуемый успеха или нет, и связанную с ним оценку своей уверенности. На рис. ^.13 приведены эти три показателя при предсказании попадания в цель в задании на ловкость. Для всех трех показателей объективная вероятность находится ниже уровня средней неопределенности, при которой ис¬пытуемые добиваются успеха в 50% случаев; при этом время принятия решения и уверенность расположены ниже, чем оцениваемая вероятность успеха. Таким об¬разом, мы должны сказать, что при выборе уровня притязания фактическая веро¬ятность переоценивается, при этом оцениваемая вероятностьусиехаявляется бо¬лее реалистичной, чем субъективная неуверенность.
 
Рис. 8.13. Средняя вероятность успеха (WJ, среднее значение времени решения (ЈZ)
и средняя уверенность (К) при предсказании попаданий как функция от объективной вероятности успеха
и от степени сложности. Значения уверенности (от 0 до 100) были разделены на IX,
чтобы шкала абсцисс согласовывалась со шкалой И/(по: Schneider, 1974, S. 154)
Эту переоценку можно интерпретировать разными способами. Например, люди могут изначально предпочитать низкую, а не среднюю вероятность успеха — в этом случае субъективная вероятность соответствует объективной. Или же низкая объективная вероятность субъективно воспринимается как средняя — в таком слу¬чае существует общий сдвиг субъективных вероятностей по сравнению с объектив-ными. Шнайдер предпочел второе объяснение, поскольку субъективную неуверен¬ность, индикатором которой является латентное время принятия решения, он счел более надежным показателем, чем оценку вероятности успеха. Расхождение меж¬ду объективной вероятностью успеха, вытекающей из достигнутых ранее резуль¬татов, и субъективной неуверенностью по поводу будущих результатов он объяс¬нил наличием «бонуса надежды», который человек добавляет к уровню достигну¬тых результатов, когда он думает о достижении будущих целей.
Был предпринят ряд попыток либо подогнать модель выбора риска под сим¬метричную функцию предпочтения, либо ввести ее аксиоматически (ср.: Hamilton, 1974; Heckhausen, 1968; Nygard, 1975; Wendt, 1967). Исследователи вводили «лич¬ный стандарт» как параметр личности (Kuhl, 1978b), допускали существование определяемой прошлым опытом тенденции инерции (Atkinson, Cartwright, 1964; Werner, 1965a, 1970) или тенденций, ориентированных на будущее (Raynor, 1969, 1974а; Raynor, Roeder, 1987). Эти попытки пересмотра модели были подробно рас¬смотрены в другом месте (Heckhausen, 1980; Heckhausen et al., 1985).
Типичный и атипичный сдвиг уровня притязаний
При исследовании уровня притязаний были получены кажущиеся парадоксальны¬ми данные. Моултон (Moulton, 1965) попытался объяснить их с помощью модели выбора риска. Речь идет о наблюдавшихся у некоторых испытуемых необычных отклонениях в уровне притязаний: подъеме уровня притязаний после неудачи и снижении после успеха. Модель выбора риска может объяснить подобное поведе¬ние взаимодействием мотива и субъективной вероятности успеха. Именно такие отклонения должны наблюдаться у мотивированных на избегание неудачи испы¬туемых, если вопреки ожиданиям им удается успешно решить трудную задачу или не удается решить легкую, вследствие чего повышаются или соответственно пони¬жаются вероятности успеха при выполнении заданий всех степеней трудности, так что трудность задачи при соотношении с типичным отклонением оказывается смещенной к точке средней вероятности успеха и усиливает компонент избегания в результирующей тенденции.
 
Рис. 8.14. Атипичные сдвиги уровня притязаний (после успеха в решении более сложной задачи А или неудачи в решении более легкой задачи С), выводимые из модели выбора риска
На рис. 8.14 показано смещение шкалы We у мотивируемых неуспехом испыту¬емых после неожиданного для испытуемого успеха или неудачи и вызванный этим смещением полярный сдвиг в уровне его притязаний. Правильность этих выводов проверил Моултон (Moulton, 1965). Сначала были определены три степени труд¬ности задачи с симметрично распределенными вероятностями успеха, вероятность решения которых равнялась 0,75; 0,50 и 0,25. После этого испытуемый мог выбрать для решения одну из трех задач. После выбора задания ему требовалось решить
задачу средней степени трудности. Испытуемым, выбравшим легкую задачу, в ре¬шении задачи средней трудности сопутствовал неуспех, а выбравшим трудную за¬дачу — успех; испытуемые же, отдавшие предпочтение задаче средней трудности, распределились поровну: часть из них успешно решила задачу, а часть — нет. За¬тем каждый испытуемый мог свободно выбрать еще одну задачу. Как видно из табл. 8.6, результаты в основном соответствуют модели выбора риска. При свободном выборе значительно большее количество испытуемых, мотивированных на избе¬гание неудачи, по сравнению с испытуемыми, мотивированными на успех, отдава¬ли предпочтение легким и трудным задачам, уклоняясь от решения задач средней трудности. Правда, выбор в полном соответствии с моделью осуществлялся лишь испытуемыми, мотивированными на успех. У испытуемых, мотивированных на избегание неудачи, наблюдалось только относительное предпочтение пограничных областей шкалы трудности. Что касается смещений уровня притязаний после ус¬пеха и неудачи, то очень показательным является преобладание атипичного выбо¬ра у испытуемых, мотивированных на избегание неудачи.
,                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                        Таблица 8.6
Число испытуемых с мотивацией на успех или на неудачу, изначально
предпочитавших задачи разной степени сложности, которые после успеха
или неудачи в решении задач средней степени сложности обнаружили типичные
или атипичные сдвиги уровня притязаний (Moulton, 1965, р. 155)
Мотивационная группа Первоначальное предпочтение задачи Изменение уровня притязаний
 средней (1У =0,50) легкой <W,= 0,75) трудной (IF = 0,25) атипичное  типичное
Стремление к успеху (N= 31) Избегание неудач (N = 31) 23 14 1 9 7 8 1              30 11            20
Максимизация аффекта или максимизация информации
Согласно модели выбора риска предпочтение средних уровней сложности макси¬мизирует ожидаемую эмоцию, будь то удовлетворение и гордость после успеха или неудовлетворенность и стыд после неудачи. Этому принципу максимизации аф¬фекта противопоставляется принцип максимизации информации. Следует также отметить, что выбор задачи средней степени сложности также приводит к сниже¬нию неопределенности по поводу того, задания какой степени сложности человек еще может решить (Meyer, 1973a; Schneider, 1973; Weiner, Friese, Kukla, Reed, Rest, Rosenbaum, 1971). Из обоих этих принципов вытекает предсказание выбора зада¬ний средней степени сложности, так что вопрос о том, какой из них — или они оба — является действительной причиной предпочтения, остается открытым.
Тропе (Trope, 1975,1986b; Trope, Brickman, 1975) принадлежит попытка разде¬лить факторы максимальной редукции неопределенности и средней сложности и показать, что увеличение количества информации играет более важную роль при выборе задания, чем усиление аффекта. Для этого он приписывал то более легким, то более сложным заданиям так называемую диагностичность для оценки своих
способностей. Однако эта процедура критиковалась за произвольность и искус¬ственность, и ее экологическая валидность подвергалась сомнению (Heckhausen et ah, 1985, S. 214-218; Sohn, 1984; Trope, 1986b).
He так давно Соррентино (Sorrentino, Roney, Hewitt, 1988) заявил, что выбор задания определяется не только максимизацией связанных с достижениями эмоций, но еще и максимизацией получаемой информации. При этом мотив достижения дол¬жен быть направлен на максимизацию аффекта, а независимая от него потребность в неопределенности на максимизацию информации. Чтобы принять во внимание индивидуальные различия в учете информации, Соррентино разработал проектив¬ную методику для определения потребности в неопределенности (п uncertainty). Предпочтение определенности измерялось с помощью опросника доверия автори¬тетам. Испытуемые считались сильно ориентированными на неопределенность, если они получали высокие показатели по проективной методике и низкие показатели по опроснику доверия авторитетам; т. е. они стремились к тому, чтобы получать ин¬формацию о самих себе и окружающем их мире. Люди с противоположными по¬казателями являются ориентированными на определенность. Они ценят знакомое и придерживаются его.
В эксперименте с выбором заданий Соррентино и Хьюитт (готовится к печати, цит. в: Sorrentino et al., 1988) выявили различия в предпочтениях. Испытуемые должны были с семи различных расстояний забрасывать мяч в корзину. После се¬рии тренировочных бросков испытуемые для Каждого расстояния указывали, при скольких бросках из 10 они надеются добиться успеха, так что каждой дистанции соответствовала определенная индивидуальная вероятность успеха. Далее каждый испытуемый мог выбрать для 20 тестовых бросков ту дистанцию, которая ему больше всего нравилась. Ориентированные на неопределенность испытуемые-мужчины предпочитали средние расстояния чаще, чем близкие или далекие. Испытуемые, ориентированные на определенность, обнаружили обратную тенденцию, причем мужчины выбирали преимущественно далекие расстояния, а женщины — пре¬имущественно близкие. Впрочем, эти различия не были ярко выраженными.
В другом исследовании этих авторов (Sorrentino, Hewitt, 1984), с использова¬нием приписывания диагностичности определенным выборам по Тропе (Trope, 1975), было обнаружено, что и ориентированные на неопределенность, и мотиви¬руемые успехом испытуемые (в отличие от ориентированных на определенность и мотивируемых неуспехом) предпочитали задания с неопределенным результатом. Так что предположение Соррентино о том, что мотив достижения направлен ско¬рее на максимизацию аффекта, чем на максимизацию информации, остается недо¬казанным.
Настойчивость
Настойчивость может проявляться в различных формах: и как длительность непре¬рывной работы над заданием, и как повторное обращение к прерванному или не¬удавшемуся заданию, и, наконец, как длительное преследование какой-либо ши¬рокомасштабной цели. Уже довольно давно исследователи пытаются объяснить не
только выбор заданий, но и настойчивость при их выполнении. При этом следует подчеркнуть, что сила результирующей мотивации достижения является детерми¬нантом длительности работы над заданием и по мере работы, так сказать, исчер-пывается. Длительность работы связана и с направленностью результирующей Мотивационной тенденции. Если она высока и позитивна, человек будет работать над заданием дольше, чем в том случае, когда она мала или негативна.
Мы начнем с рассмотрения экспериментальной техники, разработанной Физе-ром (Feather, 1961). Объяснительная ценность модели выбора риска для понима¬ния настойчивости исчерпывается объяснением постепенного изменения вероят¬ности успеха выполняемого задания.
Анализ условий Физера
Более подробный анализ настойчивости был осуществлен Физером (Feather, 1961, 1962, 1963b) с помощью специальной методики проведения эксперимента. При повторных решениях однотипных задач создавались условия, индуцировавшие неудачу, и осуществлялось наблюдение за тем, в каких случаях испытуемый пере¬ходит к заранее предложенной альтернативной деятельности по решению задачи другого типа. С помощью этой методики можно контролировать (помимо перво¬начально установленной вероятности успеха в решении основной задачи) два мо¬мента. Во-первых, повторяющееся индуцирование неудачи ведет к постепенному снижению первоначальной вероятности успеха (We). Тем самым достигается по¬степенное приближение первоначально завышенного значения W к W со значе¬нием 0,5 или постепенное удаление первоначально низкого значения W от W со значением 0,5. Поскольку при We= 0,5 мотивация на успех и избегание неудачи проявляется с максимальными различиями, приближение We к этому значению или удаление от него должно давать противоположный эффект в обеих Мотиваци¬онных группах. Во-вторых, можно установить We альтернативной деятельности, что позволяет яснее охарактеризовать связь настойчивости с выбором различных значений Wp и подтвердить соответствие настойчивости предсказаниям модели.
В первом эксперименте Физер (1961) просил испытуемых студентов обвести контуры фигуры, не отрывая карандаша от бумаги (задача была неразрешимой). Всего предъявлялось 4 задачи такого рода; испытуемым с самого начала говори-лось, что они могут заняться решением второй задачи, как только захотят. Одной половине испытуемых из каждой Мотивационной группы при этом сообщалось, что задача легкая, другой — что трудная. В первом случае говорилось, что примерно 70% студентов того же возраста справляются с подобной задачей, во втором сооб¬щалось о 5% студентов, достигнувших успеха.
Из модели выбора риска, по Физеру, следует, что 1) индивиды, мотивирован¬ные на успех, проявляют большую настойчивость при высоком показателе W пер¬вой задачи и меньшую при низком показателе (поскольку в первом случае W после неудачных попыток решения приближается к значению 0,5, а во втором она удаляется от этого значения); 2) у индивидов, мотивированных на избегание неуда¬чи, имеет место обратное соотношение: они проявляют большую настойчивость в ре¬шении задач, принимаемых ими за трудные, и меньшую — в решении задач, ка¬жущихся им легкими. Данные, приведенные в табл, 8.7, подтверждают эти выводы.
Таблица 8. 7
Распределение испытуемых с сильной и слабой настойчивостью в зависимости от их мотивированности и степени трудности задачи (Feather, 1961, р. 558)
Мотивационная группа Степень трудности Настойчивость
  сильная слабая
Мотивированные на успех Мотивированные на избегание неудачи Легкая
Трудная
Легкая
Трудная 6 2
3 6 2
7
6 2
Помимо двух уже упомянутых Физер выдвинул и счел подтвержденными еще две гипотезы: 3) при низкой первоначальной степени трудности мотивированные на успех индивиды проявляют больше настойчивости, чем индивиды, мотивиро¬ванные на избегание неудачи, и 4) при высокой первоначальной степени трудно¬сти мотивированные на избегание неудачи индивиды проявляют больше настой¬чивости, чем индивиды, мотивированные на успех. Последняя гипотеза противо¬речит модели выбора риска и выведена из нее неправомерно. Ведь результирующая тенденция у мотивированных на успех индивидов всегда положительна, а у моти¬вированных на избегание неудачи она всегда отрицательна даже при самых низ-ких вероятностях успеха. Если же принять во внимание вероятность успеха в аль¬тернативной деятельности (которая, разумеется, менее привлекательна, чем основная деятельность, в противном случае вряд ли фактор настойчивости может оказывать свое влияние), то гипотеза 4 Физера представляется не лишенной теоретической обоснованности. Дело в том, что, хотя результирующая тенденция для первой за¬дачи у испытуемых, мотивированных на успех, всегда несколько сильнее, чем у испытуемых, мотивированных на избегание неудачи, одновременно наблюдается значительное различие между обеими Мотивационными группами в отношении альтернативной задачи, если считать, что заранее не определявшееся значение ве¬роятности успеха последней равнялось 0,5. В этом случае альтернативная задача представлялась мотивированным на успех индивидам весьма привлекательной, а испытуемым другой Мотивационной группы — максимально непривлекательной. Таким образом, можно считать мотивированных на избегание неудачи испытуемых более настойчивыми только потому, что альтернативное задание кажется им зна¬чительно менее привлекательным, чем исходное. Как видно из табл. 8.7, гипотеза 4 действительно подтвердилась.
Вследующем эксперименте Физер (Feather, 1963b),зафиксировав вероятность
успеха для решения альтернативной задачи значением 0,5, не стал варьировать трудность исходной задачи. Она представлялась испытуемым как очень трудная: сообщалось, что справиться с ней сумели только 5% студентов референтной груп¬пы. В этих условиях мотивированные на избегание неудачи индивиды должны бы в соответствии с гипотезой 4 из предыдущего исследования проявить заметно большую настойчивость, чем индивиды, мотивированные на успех. Результаты подтвердили наличие такой, хотя и слабовыраженной (р < 0,1 при односторонней статистической проверке), тенденции. При оценке испытуемыми Wp выяснилось,
что индуцирование We для первоначальной задачи было удачным далеко не во всех случаях. Как показал дополнительный анализ индивидуальных оценок 1У, моти¬вированные на успех испытуемые проявляли, как и ожидалось, тем меньшую на¬стойчивость, чем большую степень трудности они приписывали вначале исходной задаче.
В целом можно отметить, что проведенные Физером исследования настойчи¬вости в весьма изящной и предельно строгой форме подтвердили правильность модели выбора риска. Вместе с тем они выявили ограниченность методических возможностей проверки конкретных выводов из модели. Исследователь в первую очередь должен работать над проблемой, как следует индуцировать, контролиро¬вать и вообще более адекватно выявлять субъективную (т. е. реально действую¬щую) вероятность успеха. Нигард (Nygard, 1975, 1977) продолжил исследования Физера, придав своим экспериментам еще более строгую и тщательно продуман¬ную форму.
Существует еще более позднее исследование Нигарда (Nygard, 1982), резуль¬таты которого в отношении настойчивости можно объяснить в духе модели выбо¬ра риска аналогично результатам Физера, касающимся индивидуальных различий мотивов. Нигард давал своим испытуемым только якобы очень трудные и очень легкие задания и предоставлял им возможность в любой момент, если они захотят, переходить к выполнению заданий средней сложности. По сравнению с мотиви¬руемыми неуспехом испытуемыми индивиды, ориентированные на успех, перед тем как перейти к заданиям средней сложности, дольше работали над трудными заданиями, чем над легкими. Это большее «внутрииндивидуальное различие» мо¬тивируемых успехом испытуемых становится понятным, если учесть, что мотивы измерялись с помощью методики AMS Гисме и Нигарда (Gjesme, Nygard, 1970), в которой значения мотивов смешивались с оценкой своих способностей (Halisch, Heckhausen, 1988). Поскольку мотивируемые успехом испытуемые воспринима¬ют себя как более способных, чем мотивируемые неуспехом, сложные задания дол¬жны казаться им менее трудными, чем мотивируемым неуспехом людям. Поэтому первые дольше работают над сложными заданиями, чем последние, и демонстри¬руют столь высокое «внутрииндивидуальное различие», которое сам автор пыта¬ется объяснить с помощью чуждых модели допущений.
«Тенденция инерции» незаконченных заданий
Как показал анализ условий, проведенный Физером, настойчивость в осуществле¬нии действия в решающей степени зависит от конкурирующей тенденции к аль¬тернативной деятельности. Это напоминает модель «напряженной системы» Ле¬вина (Lewin, 1926a), разработанную в связи с открытием эффектов незавершенных действий, известных как эффект Зейгарник и эффект Овсянкиной (глава 5). Пре¬рванное действие, сохраняясь в виде «остаточного напряжения», незавершенной тенденции действия, проявляется, как только его перестает удерживать в латент¬ном состоянии другая, более сильная тенденция действия. Так, в эксперименте Ов¬сянкиной (Ovsiankina, 1928) испытуемые в перерыве возобновляли работу над не-законченной задачей, если за ними не наблюдали.
По мнению Левина (Lewin, 1926a, b, 1935), напряженность системы сохраняет¬ся до тех пор, пока не предоставляется возможность удовлетворить потребность. Аткинсон и Картрайт (Atkinson, Cartwright, 1964) попытались в ходе уточнения модели учесть такой очевидный факт, как направленные в будущее тенденции. К тенденции успеха (Те) они добавили так называемую тенденцию инерции (TGi): Те*=(Мех WexAe)+ TGi. TGi представляет собой тенденцию, возникшую в прежней деятельности и оставшуюся неудовлетворенной. Буква G (от goal — цель) указы¬вает на то, что речь идет об общей тенденции, входящей в любую тенденцию успеха конкретной деятельности. Это утверждение о неспецифичном характере переноса инерции на все последующие тенденции того же класса мотивов пока что остается непроверенным. Результаты исследований по замещающим действиям (Lissner, 1933; Mahler, 1933; Henle, 1944) свидетельствуют, скорее, о специфичности дея-тельностей, замещающих неосуществленные тенденции (см. главу 5). Маленькая буква i в TGi — это первая буква слова «inertia!» («инерционный»). Тенденция инерции оказывает свое влияние не только при возобновлении неудавшейся деятельности. Она действует и в том случае, когда новая деятельность сменяет перво¬начальную, т. е. когда первоначальная деятельность перекрывается более сильной тен¬денцией. Эта тенденция исчезает, лишь реализовавшись или «рассосавшись».
Эта идея была развита до уровня настоящей теоретической системы в «Дина¬мике действия» Аткинсона и Бэрча (Atkinson, Birch, 1970, 1974, 1978; Revelle, Michaels, 1976). К ней мы еще вернемся в главе 15. Новая расстановка акцентов четко характеризуется следующей цитатой:
«Интерес исследователей следует переместить с изучения возникновения, протека¬ния и завершения отдельных целенаправленных фрагментов активности на изучение самого перехода или сцепления этих фрагментов, при прерывании одного и начале другого действия» (Atkinson, 1969a, р. 106).
Аткинсон и Картрайт предполагали наличие (позитивной) инерции только для тенденции успеха. Вайнер (Weiner, 1965a, 1970) последовательно распространил это предположение на тенденцию избегания неудачи. После неудачи, как считал Вайнер, сохраняются предыдущая тенденция успеха (TGi), и тенденция неудачи (T—Gi), а формула результирующей тенденции (7V) принимает следующий вид: Tr= (М,х WpxAe+ TGi) + (Mmx WmxAm + T- Gi). Так возникает результирую¬щая тенденция инерции, которая у мотивированных на успех индивидов всегда по¬ложительна, т. е. постоянно повышает мотивацию последующей деятельности, по¬скольку у них тенденция успеха всегда сильнее тенденции избегания неудачи. У ин¬дивидов, мотивированных на избегание неудачи, эта тенденция всегда отрицательна, т. е. направлена против возобновления неудавшейся деятельности. В этом случае первоначальная и дополненная трактовки инерции даюг противоположные про¬гнозы. Согласно Аткинсону и Картрайту, у всех индивидов, мотивированных как на успех, так и на избегание неудачи, неудавшаяся деятельность повышает моти¬вацию. Согласно расширенной формуле Вайнера, у индивидов, мотивированных на избегание неудачи, должно наблюдаться снижение, а у мотивированных на ус¬пех — усиление мотивации. Вайнер (Weiner, 1965b, 1979) обнаружил, что мотиви¬руемые успехом лица после неудачи показывают лучшие результаты, чем после
успеха; мотивируемые же неуспехом, напротив, действуют лучше после успеха, чем после неудачи (см. критический анализ этого в: Heckhausen, 1980, глава 9; Schneider, 1974, эксперимент II).
Результаты деятельности достижения
Предсказывать конечный результат выполнения задания исходя из силы резуль¬тирующей мотивации при выборе задания (даже с учетом индивидуальных разли¬чий способностей) — весьма смелое предприятие, однако исследователи без тени сомнения снова и снова возвращаются к нему. Есть немало исследований, сводя¬щих результаты деятельности достижения, подобно выбору заданий, к различиям Мотивационных тенденций, хотя пока и не существует теории самого процесса де¬ятельности достижения, показывающей, как мотивация влияет на отдельные шаги работы над заданием, — если не считать попытки Ревелля (Revelle, 1986), связав¬шего когнитивные ресурсы, нужные для длительной переработки информации, с кратковременной памятью. Определенное исключение составляет также дина¬мическая модель текущей оптимизации интенсивности прилагаемых усилий (Thomas, 1983).
Мнение о том, что мотивация, определяющая выбор цели или принятие реше¬ние достичь определенной цели, не может непосредственно предсказать то, что, в конечном счете, будет достигнуто при осуществлении этой цели, высказал Крау (Krau, 1982). Он предпринял исследование, направленное на подтверждение уни¬кальной по сравнению с уже выдвинутыми гипотезы, состоящей в том, что уста-новление уровня притязаний для задания, которое предстоит выполнить, и его реа¬лизация относятся к различным стадиям действия и определяются поэтому различ¬ными, специфичными для каждой стадии, переменными. Крау выделил следующие три стадии действия: 1) постановка цели, 2) подготовка к ее реализации и 3) фак¬тическое осуществление цели. С этими тремя стадиями он соотнес различные пе-ременные: с постановкой цели, помимо всего прочего, оцениваемую сложность задания и мотив достижения (по MARPS, Mehrabian, 1969); с подготовкой к реали¬зации — планируемое старание; а с реализацией — фактически прилагаемое стара¬ние и отношение к работе и профессиональным авторитетам. В результате корре¬ляционно-статистического анализа всех переменных внутри каждой стадии и между ними было обнаружено, что, как и ожидалось, мотив достижения не связан непо¬средственно с реально прилагаемыми усилиями и достигаемым в конечном счете результатом, но связан с планируемым старанием, а уже через него — с перемен¬ными стадии реализации. Поэтому мотивация достижения обладает «более силь¬ной связью с субъективным уровнем поведения и играет роль личностной черты, инициирующей намерения» (Krau, 1982, S. 1039).
Школьная успеваемость
Предсказание школьной успеваемости исходя из степени выраженности мотива предполагает определение вероятности достижения успеха, которой обладают школьные задания для данного ученика. В первом приближении эту задачу реша¬ют классы, гомогенные по уровню способностей учеников. В однородных классах
требования программы могут быть выполнены всеми учениками со средней ве¬роятностью успеха в отличие от сравнительно большого диапазона достижений в разнородных классах. В таких классах ученики с тенденцией успеха должны мо¬тивироваться сильнее, чем ученики с тенденцией избегания неудачи; вследствие этого они имеют лучшие достижения в учебе. Соответствующие данные получили О'Коннор и его коллеги (O'Connor, Atkinson, Horner, 1966), за двухлетний период времени выявившие улучшение достижений именно у учащихся, мотивированных на успех, а не на избегание неудачи. Об аналогичном эффекте сообщает Вайнер (Werner, 1967). Однородные (по способностям) группы чаще всего не совсем бла¬гоприятно влияли на учащихся, мотивированных на успех.
Гисме (Gjesme, 1971) в соответствии с показателями теста на интеллект распре¬делил мальчиков разнородных (по способностям) классов на однородные подгруп¬пы и установил, что (как и ожидалось) только в подгруппе учеников со средними способностями преобладание мотива успеха сказывалось на учебных достижени¬ях положительно, а преобладание мотива избегания отрицательно. Эти данные согласуются с моделью выбора риска, поскольку лишь при средних вероятностях успеха (средняя по способностям группа) оба мотива активируются максимально.
Сила мотивации и достижения: количество и качество
Даже если исходить не из силы мотива, а из результирующей мотивации, то ее связь с достижениями во многом остается неясной. Не вызывает сомнений (и в общем-то пока не опровергнуто) представление о том, что с возрастанием результирую¬щей мотивации возрастают интенсивность и настойчивость в выполнении задачи. Проблематичным, однако, кажется представление о том, что с ростом интенсивно¬сти усилий и настойчивости автоматически улучшается количественная и каче¬ственная сторона достижения. Большая настойчивость при определенных услови¬ях может улучшить количественную и качественную сторону достижения. Боль¬шая интенсивность усилий при выполнении простых задач на скорость может улучшить количественную сторону достижений, но улучшает ли она и качество достижений, особенно при выполнении сложных задач? В модели выбора риска не проводится соответствующих различений и для данного случая предлагается толь¬ко положительная монотонная функция.
Соответствующую модели выбора риска связь между сложностью задач и ин¬тенсивностью усилий пока что удалось обнаружить лишь Карабенику и Юссеффу (Karabenick, Yousseff, 1968). Мотивированные на успех студенты (по nAch—TAQ) из списка одинаково сложных ассоциативных пар быстрее заучивали те, что пред¬ставлялись как среднесложные. Студенты, мотивированные на избегание неудачи, такие пары заучивали хуже всего, лучшие достижения они показали на ассоциа¬тивных парах, представленных как легкие или трудные. При выполнении заданий средней трудности обе Мотивационные группы обнаружили значительные разли¬чия (см. рис. 8.15).
Возможно, различия в учебных достижениях были обусловлены различиями в усилиях, которые, согласно модели выбора риска, в области средней трудности для обеих групп должны быть максимальными. А при решении задач типа парных ассо¬циаций большие усилия должны, вероятно, приводить к улучшению качественной стороны достижений. Можно себе представить и такую ситуацию, когда индивиды,
мотивированные на избегание неудачи, прилагают при решении задач средней труд¬ности максимальные усилия, поскольку в этом случае они испытывают наибольший страх перед возможной неудачей, но вопреки этому намерению делают наибольшее количество ошибок. В исследованиях тревожности (см. главу 7) было разработано несколько моделей, с помощью которых удалось объяснить, почему именно при вы¬полнении сложных учебных заданий тревожность должна ухудшать достижения.
 
Рис. 8.15. Связь между числом ассоциативных пар, правильно заученных разными группами испытуемых, и предъявлением этих пар (объективно одинаково трудных) как легких, средних или трудных раздельно для испытуемых, мотивированных на успех либо на избегание.неудачи (Karabenik, Yousseff, 1968, p. 476)
Поскольку в работе Карабеника и Юссеффа не использовался второй незави¬симый показатель усилий, нельзя судить о том, какое из двух объяснений являет¬ся правильным. В других работах было установлено, например, что увеличение усилий в зависимости от требований задачи может иметь и противоположный эффект, т. е. ухудшение качества достижения. Это показали, в частности, Шнай¬дер и Кройц (Schneider, Kreuz, 1979), индуцировавшие у испытуемых высокий уровень усилий либо посредством инструкции (методика «рекорд», см.: Mierke, 1955), либо — согласно методике Локе (Locke, 1968) — ставя перед ними завышен¬ные цели. Испытуемые-студенты должны были в ходе 7 попыток составить 96 ко¬довых комбинаций «цифра—символ». Предлагалось два варианта таких комбина¬ций — трудный и легкий, оба варианта решались дважды с перерывом в одну неделю, один раз при условии приложения «нормальных» усилий, второй раз — «максималь¬ных». Скорость (время) выполнения определялась монотонно возраставшей сум¬мой эффектов обоих главных факторов: степени трудности (Т) и уровня усилия (У). Время выполнения сокращалось при такой последовательности: Т — высокая и У — максимальный; Т — высокая и У — обычный; Т — низкая и У — обычный; Т — низкая и У — максимальный. При оценке качества достижения (количество про¬пущенных и исправленных ошибок) оба эффекта связывались мультипликативно: максимальное усилие повышало количество тех и других ошибок, причем в труд¬ном варианте теста в значительно большей степени, чем в легком. Из рис. 8.16 вид¬но, как с ростом усилий в ситуации трудной задачи резко ухудшается качествен¬ная сторона достижения.
 
Рис. 8.16. Среднее количество исправленных и неисправленных ошибок при решении легких и трудных задач на кодирование пар «цифра-символ-при нормальных или максимальных усилиях (Schneider, Kreuz, 1979, S. 37)
Таким образом, при усилении мотивации количество и качество могут изме¬няться в противоположном направлении, а непосредственное воздействие измене¬ние силы мотивации оказывает только на количественную сторону достижения. Еще Терстоун (Thurstone, 1937) отмечал, что показателем силы мотивации может служить именно эта сторона достижения. «Сверхмотивация» может ухудшить ка¬чество достижения. Вероятно, для каждой задачи существует оптимальная сила мотивации, при которой эффективность решения задачи является максимальной (к этому мы еще вернемся).
Получено достаточное количество данных, согласно которым в процессе реше¬ния сложных сенсомоторных задач на слежение очень высокая мотивация (актив¬ность, усилие, скорость реакций) приводит к нарушениям в переработке инфор¬мации: увеличение количества происходит за счет качества (см.: Welford, 197S). В зависимости от требований задачи процесс ее решения может, очевидно, осуще-ствляться за какое-то минимальное время, дальнейшее уменьшение которого вызо¬вет сбои и ошибки. Анализ подобных процессов в том виде, в каком он осуществля¬ется, например, в эргономике, в психологии мотивации пока представлен слабо.
Но и при решении весьма сложных задач сильный актуализированный мотив достижения может сопровождаться лучшими результатами, если только это мотив достижения успеха, а не избегания неудачи. В моделируемой с помощью компьюте¬ра проблемной ситуации Хессе, Шпис и Люер (Hesse, Spies, Liter, 1983) предлагали своим испытуемым справиться с эпидемией, разразившейся в небольшом городке, причем для этого можно было осуществлять множество различных мер, приво¬дящих отчасти к позитивным, отчасти к негативным последствиям. При высокой степени личностной релевантности (тяжелая эпидемия оспы, высокая личная от¬ветственность испытуемого) испытуемые работали лучше, чем при низкой степе¬ни релевантности (эпидемия гриппа, небольшая личная ответственность испыту¬емого). Как видно из рис. 8.17, для мотивируемых успехом испытуемых это разли-
чие было гораздо более выраженным, чем для мотивируемых неуспехом (по AMS, Gjesmc, Nygard, 1970). Первые по сравнению со вторыми работали при высокой степени релевантности более упорно, задавали больше вопросов и глубже вника¬ли в проблему.
 
Рис. 8.17. Влияние силы личностной релевантности на качество решения сложных задач у мотивируемых успехом и неуспехом испытуемых (по: Hesse, Spies, Liter, 1983, S. 416)
Теория цели Локе: проблема воли
Теория цели Локе (Е. A. Locke, 1968), казалось бы, находится в противоречии с моделью выбора риска. В этой теории утверждается, что достигнутые результаты будут тем лучше, чем труднее поставленная цель, хотя вероятность успеха в дости¬жении цели при этом и снижается. В многочисленных экспериментах Локе и его коллег наблюдается почти неуклонный рост результатов по мере увеличения слож¬ности поставленной цели (Locke, 1968; Locke, Shaw, Saari, Latham, 1981). Такой рост происходил примерно в 90% экспериментов; и прежде всего в тех случаях, когда цель была конкретной и связанной с высокими претензиями, а не когда че¬ловек просто должен был «сделать как можно лучше» или не имел определенной цели, а также когда поставленная цель принималась внутренне и испытуемый по¬лучал обратную связь о достигнутых результатах.
Из знакомства с этими 12 исследованиями становится ясно, что, за одним ис¬ключением, речь идет о простых задачах на скорость. Поэтому и от роста усилий не приходится ждать ничего иного, кроме как роста количественной стороны до¬стижений. Хотя испытуемые, стремившиеся преодолеть большие трудности, дости¬гали своих целей гораздо реже тех, кто ставил перед собой легкие цели, достиже¬ния первых постоянно были выше в количественном отношении. Из рис. 8.18 вид¬но, как по мере убывания объективной (выявленной эмпирически) вероятности успеха в осуществлении поставленной цели растет количественная сторона дости¬жений. Ранговая корреляция равняется 0,78 (р < 0,01). Точками на рисунке обо¬значены подгруппы испытуемых, которые стремились достичь определенной цели. На оси абсцисс представлены средние эмпирические вероятности достижения цели, указывающие, при скольких попытках (в % к общему числу) отдельные под-
группы действительно могут достичь поставленной цели. Уровень достижений представлен на оси ординат в Z-показателях, подсчитанных по каждому экспери¬менту отдельно. Были найдены по меньшей мере четыре промежуточные пере¬менные, опосредствующих позитивное влияние постановки высокой цели на дос¬тигаемые результаты. Во-первых, это внимание, направленное на то, что нужно сделать, во-вторых, мобилизация необходимых для достижения цели сил, в-треть¬их, настойчивость при напряженной работе и, в-четвертых, формирование страте¬гий, полезных для достижения цели. В ряде исследований было обнаружено, что сильно выраженный мотив достижения способствует взаимосвязи сложности по-ставленной цели и достигнутых результатов (см.: Locke et al., 1981).
 
Рис. 8.18. Зависимость количественных достижений от степени трудности выбранной задачи. Точки обозначают подгруппы испытуемых в 12 различных исследованиях (Locke, 1968, р. 162)
Локе (Locke, 1975; Locke, Shaw, 1984) указывает на то, что результаты его ис¬следований противоречат модели выбора риска. В то время как он утверждает, что при уменьшении вероятности успеха уровень усилий и соответственно до¬стижений возрастают, модель выбора риска предсказывает обратную U-образную зависимость между ними. В частности, по мере все большего снижения вероят¬ности успеха в диапазоне ниже 0,50, ориентированные на успех испытуемые долж¬ны уменьшать прилагаемые усилия и демонстрировать снижение результатов. Локе даже утверждал (Locke, 1975), что Мотивационные «теории ожидания» (типа модели выбора риска) несовместимы с «ориентированной на цели* теори¬ей мотивации, которую предлагает он сам. Реально мы имеем здесь дело с двумя различными проблемными областями, которые мы разграничили в главах 1 я б, назвав одну из них «мотивацией*, а другую — «волей». Модель выбора риска относится к сфере постановки целей и выбора заданий, в той мере, в какой че¬ловек принимает их для себя или должен принять, т. е. к проблеме мотивации.
Теория целей Локе касается реализации уже поставленной цели — т. е. затраги¬вает проблему воли. В большинстве экспериментов Локе и его коллег цели были заданы или предполагались, так что испытуемые были лишены возможности принимать свои собственные решения.
В некоторых исследованиях предлагались цели с очень высокой степенью слож¬ности: в результате у испытуемых (как подтвердил последующий опрос) действи¬тельно возникало намерение-принять уровень данной цели в качестве обязательно¬го для себя уровня притязаний и достигнуть этой цели — даже когда ее достижение было практически невероятным. Очевидно, Локе индуцировал здесь у испытуемых высокие личные стандарты в смысле Куля (Kuhl, 1978b). В целом в исследованиях Локе создавались целевые намерения в диапазоне от очень низких до крайне высо¬ких степеней сложности.
Взаимосвязь между степенью сложности осуществляемого задания и интенсив¬ностью прилагаемых усилий была выявлена еще в начале двадцатого столетия и получила название «мотивационного закона трудности» (Ach, 1910; Hillgruber, 1912). Согласно этому закону (точнее, правилу), устанавливается автоматическое соответствие степени прилагаемого старания преодолеваемому уровню сложности.
После того как Локе (Locke, 1975; Locke et al., 1981) в течение долгого времени противопоставлял «теории ожидания» (например, модель выбора риска) своей целевой теории и считал обоснованной лишь последнюю, его более новое исследо¬вание (Locke, Frederick, Bobko, Lee, 1984) разрешило это кажущееся противоречие. В этом исследовании в качестве предсказателя для поставленной цели Локе наря¬ду с другими переменными использовал еще и ожидание успеха. Оно измерялось в форме предложенной Бандурой (Bandura, 1977, 1982; Bandura, Cervone, 1983) «оценки самоэффективности». После ознакомления с заданием (найти как можно больше вариантов использования заданного предмета) испытуемые должны были указать, на сколько процентов они уверены в успехе выполнения последующих трудных (с нормативной точки зрения) заданий (относительно самого сложного из которых часть испытуемых полагала, что уже не сможет его решить). Эти про¬центные оценки усреднялись для каждого испытуемого и представляли его ожи¬дание успеха (оценку самоэффективности).
Оказалось, что постановка цели (т. е. результат процесса мотивации) и дости¬жение (т. е. результат волевого процесса) тесно взаимосвязаны. Ожидание успеха с очень высокой точностью предсказывало поставленную цель и, в меньшей степе¬ни, — достигнутый результат; а поставленная цель предсказывала достигнутый ре¬зультат с той же точностью, как и ожидание успеха, В предшествующих исследо¬ваниях Локе игнорировал взаимосвязь ожидания успеха и достижений, поскольку он соотносил с достижениями каждого испытуемого лишь ожидание, относившее¬ся к предписанной цели. Эта корреляция должна быть негативной, ибо, естествен¬но, заданные извне высокие цели связаны с низким ожиданием успеха, а заданные низкие цели — с высоким ожиданием успеха. И напротив, корреляция будет пози¬тивной, если для каждого испытуемого путем усреднения ожиданий для различ¬ных, в том числе и критических, степеней сложности определяется своего рода среднее ожидание успеха.
Эффективность решения задач
В изданной совместно с Рейнором книге «Мотивация и достижения» (Atkinson, Raynor, 1974) Аткинсон осуществил более подробную теоретическую разработку связей между силой мотивации и качеством достижений. Речь идет о создании новой модели мотивации, объясняющей различия в достижениях, особенно в их качестве. С одной стороны, в этой книге рассматриваются вопросы эффективно¬сти решения задач в зависимости от наличной мотивации. Этот аспект разработан в исследовании Ревелла (Revelle, 1986), связавшего когнитивные ресурсы перера¬ботки информации с загруженностью кратковременной памяти. С другой сторо¬ны, в книге анализируется мотивация, действующая на больших временных отрез-ках (жизнь в целом), и ее влияние на кумулятивные достижения. Оба подхода призваны раскрыть психологический генезис функциональной связи между си¬лой мотивации и уровнем достижений.
Эффективность
В соответствии с известным правилом Йеркса—Додсона (Yerkes, Dodson, 1908) Аткинсон полагает (Atkinson, 1974b), что между силой мотивации при выполне¬нии задачи и эффективностью этого выполнения, выражающейся в качестве до¬стигнутого результата, не существует монотонной зависимости. Это отмечали и другие авторы (см.: Broadhurst, 1959; Eysenk, 1966a; Vroom, 1964). Максимальной эффективности соответствует не максимальная, а оптимальная сила мотивации, которая, строго говоря, не достигает максимума и является тем ниже, чем сложнее и труднее задачи. Таким образом, для каждой деятельности существует своя недо-и сверхмотивация, отрицательно сказывающаяся на ее эффективности. На рис. 8.19 изображены графики эффективности, т. е. функциональная зависимость между силой мотивации и качеством достижения для простой (А), средней (В) и очень сложной задач (С). Оптимальная сила мотивации для задачи В ниже оптимума для задач Л и С. При уровне мотивации, оптимальном для задач А и С, эффективность решения задачи В практически минимальна.
 
Рис. 8.19. Зависимость эффективности решения задачи (качества достижения) от силы Мотивационной
тенденции для трех задач. По мере снижения этой силы от Г3 к Г, увеличивается эффективность решения
задач более высокой степени сложности (Atkinson, 1974a, р. 200)
Таким образом, особое значение имеет следующий вопрос: оптимальна ли мо¬тивация для задачи данной сложности, не происходит ли при этом недо- или сверх¬мотивации? Конкретная результирующая мотивация имеет три детерминанта: 1) силу мотива, 2) субъективную вероятность успеха в решении данной задачи и 3) привлекательность ситуации, которая не зависит от вероятности успеха (напри¬мер, личностная значимость задачи). Сила мотивации и тем самым эффективность решения задачи — результат взаимодействия трех независимых величин, а имен¬но личности (мотив), задачи (субъективная вероятность успеха) и ситуации (при¬влекательность внешних и других последствий успеха или неудачи, например: до-стижение более высокой цели, высокая оценка со стороны других людей и т. п.). Если в ситуации кроется также побудительность внешних последствий, то опре¬деленную роль играет и сила соответствующего внешнего мотива (например, стрем¬ление понравиться экспериментатору в ситуации достижения).
До настоящего времени не было систематически проанализировано, каким обра¬зом из взаимодействия отдельных детерминантов возникает мотивация определен¬ной силы. Аткинсон делает в связи с этим лишь самые общие предположения: по мере возрастания силы мотивации, приближения вероятности успеха к 0,5 и усиле¬ния ситуационной привлекательности растет и результирующая сила мотивации. Поскольку Аткинсон рассматривает мотив избегания неудачи (по TAQ) как тормо¬зящий фактор, решающее значение приобретает результирующая сила мотивации {пЛс'п— TAQ, НУ—БН), т. е. значение чистой надежды (ЧН). Отсюда можно сделать кажущийся парадоксальным вывод о том, что более сильный мотив избегания не-удачи улучшает эффективность достижений, тогда как такой же силы мотив успеха (в особенности при выполнении сложных задачах.и сильной ситуационной привле¬кательности) вызывает избыточную мотивацию (см.: Atkinson, 1987).
Эмпирические доказательства
Существующие доказательства того, что функция эффективности мотивации име¬ет вид перевернутой буквы U, строились на диссертациях Энтина (Entin, 1974) и Хорнер (Homer, 1974b), а также на повторном анализе Аткинсоном (Atkinson, 1974b, 1987) более ранних диссертационных исследований (Рейтмана и Смита), в которых описывались побудительные ситуации, актуализирующие разные моти¬вы одновременно, и на исследованиях Соррентино и Щепарда (Sorrentino, Shep-pard, 1978) и Шорта и Соррентино (Short, Sorrentino, 1986).
Энтин (Entin, 1974) группировал испытуемых по силе результирующих моти¬вов успеха (по nAch~TAQ) и аффилиации, а затем создавал ситуационные усло¬вия, различавшиеся по параметру побудительности для мотива аффилиации (при¬ватная и публичная обратная связь). При первом условии результаты сообщались на следующий день под анонимным числовым кодом, при втором называлось пол¬ное имя, так что каждый мог знать о вывешенных на доске результатах другого. В эксперименте использовались задачи Дюкера на счет, часть из которых были про¬стыми, а часть — сложными. В условиях приватной обратной связи привлекатель¬ность срабатывала в соответствии с моделью выбора риска: возможна только са¬мооценка результатов, оценка со стороны исключается. В этом случае качество достижений в решении как легких, так и сложных задач было лучшим в группе с сильным мотивом успеха (nAch— TAQ) в отличие от группы со слабым мотивом
успеха. Монотонное отношение, по-видимому, объясняется тем, что в обоих слу¬чаях не была достигнута оптимальная мотивация. Поэтому весьма показательна публичная обратная связь, которая при сильных мотивах успеха и аффилиации мо¬жет довести силу результирующей мотивации до точки, превышающей оптималь¬ную эффективность, т. е. породить избыточную мотивацию. Тенденция к уменьше¬нию числа правильно решенных задач действительно наблюдалась, но не только при выполнении сложных, но также и при выполнении легких задач. Таким обра¬зом, полученные данные едва ли подтверждают предположение, что функциональ¬ная зависимость эффективности от силы мотивации имеет нелинейный характер.
Несколько менее убедительным выглядит проведенный Аткинсоном (Atkinson, 1974а) повторный анализ двух работ (Atkinson, Reitman, 1956; Reitman, 1960). В ситу¬ации множественности привлекательных стимулов (групповое соревнование, побуж¬дения экспериментатора, заранее назначенное вознаграждение) у испытуемых с силь¬ным мотивом успеха заметно ухудшались достижения в решении вычислительных задач по сравнению со случаем однозначного характера ситуационной побудительно¬сти, у испытуемых же со слабо выраженным мотивом достижения поли валентность способствовала улучшению результатов. В этой же работе Аткинсон проанализиро¬вал исследования Смита (Smith, 1966) и еще более дифференцировал содержательную сторону ситуационной привлекательности, выделив побудительность расслабления, достижения и многозначную побудительность. В группе испытуемых с сильным мотивом успеха среднее количество правильно решенных вычислительных задач возросло с 53,0 (расслабление) до 78,8 (достижение) и опять снизилось до 55,3 (мно¬гозначность). В группе со слабым мотивом успеха наблюдался постоянный рост это¬го числа - соответственно 34,8-55,8-85,3- То, что три ситуационные особенности обусловили, как и ожидалось, различный уровень мотивации, подтверждалось также средними значениями шкалированных усилий.
Наконец, Хорнер (Horner, 1974b) в ходе эксперимента предлагала юношам-сту¬дентам решать вычислительные задачи или составлять анаграммы либо индиви¬дуально, либо соревнуясь с партнером мужского или женского пола. Результаты представлены в табл. 8.8. Как и следовало ожидать, результаты групп с сильным и слабым мотивом успеха значительно различались только в условиях индивидуаль¬ной работы. В ситуации соревнования картина резко менялась. Теперь в зависи¬мости от выраженности мотива аффилиации условие соревнования усиливало результирующую мотивацию, что особенно ярко проявлялось при соревновании испытуемых с представителем мужского, а не женского пола. Если оба мотива были выражены одинаково сильно, то при соревновании мужчин наблюдалось ухудше¬ние результатов, которое можно интерпретировать в духе гипотетической функ¬ции эффективности как следствие избыточной мотивации, Подобные же данные наблюдались и при решении вычислительных задач.
В тщательно разработанном и строго контролировавшемся полевом исследова¬нии Соррентино и Шеппарда (Sorrentino, Sheppard, 1976) было установлено чет¬кое монотонное соотношение между силой мотивации и достижениями в плавании вольным стилем на 200 м. В ситуациях индивидуального и группового соревнова¬ния пловцы, сгруппированные по мотивам аффилиации и достижения, показали ожидавшиеся различия в плавании на скорость. Отрицательного воздействия из¬быточной мотивации на достижения спортсменов с сильными мотивами аффили-
ации и успеха не наблюдалось; напротив, в групповом соревновании по сравнению с индивидуальным они показали лучшие достижения. Достижения в плавании за¬висят от силы спортсмена и его настойчивости в высокомотивированной деятель¬ности, скажем в хорошо знакомой испытуемым ситуации соревнования. Авторы предполагают поэтому, что ухудшение достижений вследствие избыточной моти¬вации происходит только при необходимости решения новых задач и в незнако¬мых экспериментальных условиях. Решающее значение может иметь не только новизна, но и тип задачи (задача на качество или количество, на решение пробле¬мы или проявление физической силы и выносливости).
Таблица 8.8 Зависимость средних достижений в составлении анаграмм юношами-студентами
от выраженности мотивов успеха (nAch — TAQ) и аффилиации, а также от типа ситуационной побудительности (результаты стандартизованы при М= 50 и SD= 10)
(Horner, 1974a, p. 249)
Констелляции мотивов Ситуационная побудительность 
 Индивидуальная работа      Соревнование с 
  партнером партнером
  женского пола мужского пола
Высокий мотив аффилиации   
Высокий мотив успеха 46,5 53,9 48,4
Низкий мотив успеха 41,8 53,6 56,1
Низкий мотив аффилиации   
Высокий мотив успеха 48,4 53,4 53,7
Низкий мотив успеха 40,8 47,7 46,7
Шорт и Соррентино (Short, Sorrentino, 1986) в групповом эксперименте смогли полностью подтвердить предположение об отрицательном влиянии эффекта сверхмо¬тивации на результаты. Испытуемые работали — либо совместно, либо индивидуаль¬но—в группах по три человека над заданием по выводу правила. В ситуации сильной внешней побудительности групповой работы высокие мотивы успеха и аффилиации приводили к снижению результатов, тогда как высокий мотив неуспеха был связан с улучшением достижений. Это исследование до сих пор является единственным зара¬нее спланированным и подтвердившимся свидетельством того, что в ситуации сверх¬мотивации мотив неуспеха, судя по всему, уменьшает результирующую Мотивацион¬ную тенденцию, что проявляется в отсутствии ухудшения результатов.
Приведенные здесь данные — свидетельство определенной эвристической цен¬ности тезиса об имеющей вид перевернутой буквы U функциональной зависимо¬сти эффективности и качества достижения от мотивации, но этот тезис отнюдь не представляет собой универсального всеобъясняющего правила. Для этого не хва¬тает исследований, в которых степени сложности заданий различались бы более четко. Что касается ситуационной побудительности, то картина была бы яснее, если бы усиление мотивации достигалось не за счет внешних стимулов, а за счет варьирования привлекательности самой темы достижения (см.: Mierke, 1955, Locke, 1968). Что же касается индивида, то составляющие мотива достижения должны
выявляться более тщательно, в противном случае нельзя будет проверить утверж¬дения Аткинсона о необходимости вычитать из результирующей мотивации вели¬чину мотива избегания неудачи.
Другие подходы: внимание и контроль над усилиями
За пределами области исследований мотивации достижения Баумайстер (Baumeis-ter, 1984; Baumeister, Showers, 1986) описал и попытался объяснить один феномен, который он назвал «захлебыванием от давления» («choking under pressure»). Этим термином он обозначает парадоксальное ухудшение результатов в тот момент, ко¬гда все идет к тому, чтобы показать особенно хороший результат. Причина этого за¬ключается, по всей видимости, в том, что внимание направляется на свою собствен¬ную деятельность, что нарушает ее автоматизированный и хорошо отлаженный ход. Кроме того, в работу над заданием могут вмешиваться и самооценочные когнитив¬ные элементы — как это уже показал Вайнс (Wines, 1971) в гипотезе внимания, от¬носящейся к экзаменационной тревожности. Типичными переменными побудитель¬ности, с легкостью приводящими к потере эффективности, являются присутствие критически настроенных наблюдателей, соревнование, вознаграждения и санкции, зависящие от достигнутого результата, личностная значимость задания. В качестве условий, опосредствующих влияние этих переменных, выступают высокая слож¬ность задания, ожидания, а также индивидуальные различия.
К индивидуальным различиям относится, в частности, и способность сдержи¬вать прилагаемые усилия в случае выполнения сложных заданий ради того, чтобы добиться более высокой эффективности. Эта способность получила название кон¬троля над усилиями. Способность к контролю над усилиями Хекхаузен и Штрант (Heckhausen, Strang, 1988) выявили у полупрофессиональных баскетболистов при игре в экстремальных условиях с помощью, с одной стороны, измерения физиоло¬гических показателей усилий типа увеличения кислотности крови (уровень молоч¬ной кислоты) и частоты пульса и, с другой стороны, фиксируя наличие или отсут¬ствие ухудшения результатов по сравнению с нормальными условиями осуществ¬ления деятельности. Каждый баскетболист должен был несколько раз пробежать полный круг в нормальных и экстремальных условиях и каждый раз осуществить трудное ведение мяча перед заключительным броском в корзину. Как и ожидалось, в экстремальных условиях было обнаружено снижение эффективности (рост оши¬бок при ведении мяча, меньшая частота попадания). Однако это падение эффектив¬ности было связано с большими индивидуальными различиями. Следует отметит' что не мотив достижения, а Опросник ориентации на действие или на состоян1 Куля (Kuhl, 1985) помог%ыявить спортсменов, которые и в тяжелых экстремальн i условиях удерживали рост прилагаемых усилий в определенных границах (о чем г ворит показатель уровня молочной кислоты), осуществляли ведение мяча без и лишней спешки и могли сохранить высокий уровень эффективности.
Кумулятивные достижения
Качество достижений при выполнении задачи зависит не только от эффективп сти силы мотивации относительно специфических требований задачи, но, коиеч но, и от индивидуальной способности к выполнению соответствующей деятельно-
сти. Согласно Аткинсону (Atkinson, 1974a), качество достижения определяется как способностями, так и эффективностью. Это означает, что при выполнении те¬ста на интеллект действительное различие способностей можно обнаружить лишь при одинаковой эффективности. При различной эффективности люди с одина¬ковыми «подлинными» способностями могут иметь совсем несхожие результа¬ты. В этом отношении все исследования интеллекта исходят из одной неверной по¬сылки, заключающейся в том, что тестовые задания в Мотивационной отношении обладают максимальной (или, по меньшей мере, одной и той же) эффективностью. Поскольку тестовые или экзаменационные ситуации, особенно в тех случаях, когда от результата зависит достижение более высоких целей, обладают поливалентной побудительностью высокой интенсивности, это может оказывать отрицательное воздействие на эффективность многих испытуемых, вследствие чего они предста¬ют менее способными по сравнению с тем уровнем, который они демонстрируют в обычных условиях осуществления деятельности. Показатели способности, таким образом, есть смешанный результат «подлинной» способности и зависящей от мотивации эффективности ее применения.
В ситуации активного побуждения индивиды с более сильным мотивом, соглас¬но Аткинсону, оказываются под воздействием избыточной мотивации и их дости¬жения ухудшаются. Напротив, в обычных условиях сильный мотив положитель¬но влияет на выполняемую работу, поскольку сила результирующей мотивации здесь меньше, чем в ситуации экзамена, и она, не выходя из области оптимальной эффективности, усиливает настойчивость в осуществлении следующих друг за другом фаз деятельности. Аткинсон говорит о монотонном отношении между си¬лой мотива достижения и затраченным временем. На больших временных отрез¬ках высокая средняя эффективность и сильная настойчивость улучшают кумуля¬тивное достижение. Аткинсон (Atkinson, 1974a) пытается снять налет мистицизма с интенсивно изучавшихся и анализировавшихся в педагогической психологии понятий «сверхуспевающий» и «недоуспевающий» учащийся (Thorndike, 1963; Wahl, 1975; Heckhausen, 1980). Последнее понятие подразумевает учащегося, у ко¬торого результаты учебной деятельности в школе или вузе ниже, чем это можно было бы ожидать при его эмпирически установленном уровне способностей. В от¬личие от сверхуспевающего сила мотива у недоуспевающего учащегося низка и оптимальной эффективностью для него обладают только побуждающие к дости¬жению ситуации (например, тест на интеллект), а на значительных временных от-резках и в повседневных ситуациях эффективность, так же как и настойчивость, снижается и его кумулятивные достижения ухудшаются.
Двоякая роль силы мотивации в кумулятивных достижениях
Поскольку способности и эффективность влияют на качество достижения, кумуля¬тивный результат по Аткинсону представляет собой произведение качества дости¬жения и времени, затраченного на работу. Затрачиваемое на работу время определя¬ется как силой мотива успеха, так и побуждающим к достижению содержанием по¬вседневного окружения, а также силой конкурирующих мотивов (см.: Feather, 1962), способствующих возникновению не связанных с тематикой достижения альтерна¬тивных деятельностей, Тем самым мотивация достижения играет в становлении кумулятивных достижений двоякую роль. С одной стороны, эта мотивация в зави-
симости от требований задачи и индивидуальной способности выполнить ее воздей¬ствует на эффективность текущей деятельности. С другой - она влияет на количе¬ство затрачиваемого на работу времени по сравнению с силой мотивации альтерна¬тивных деятельностей. На рис. 8.20 эти взаимосвязи представлены в виде схемы. Примечательно, что при ее построении использован подход, свойственный психо¬логии развития. Например, мультипликативное взаимодействие качества достиже¬ния и затраченного на работу времени влияет не только на кумулятивное достиже¬ние, но и на самого индивида, чье умение возрастает (недаром пословица утверждает «повторение — мать учения»).
 
Рис. 8.20. Двоякая роль мотивации как детерминанта кумулятивных достижений. Мотивация (Т)
наряду с индивидуальной способностью к решению задачи {А) влияет в зависимости от требований последней на эффективность текущего выполнения задачи, с одной стороны,
и на время, затрачиваемое на ее решение по сравнению с силой мотивации альтернативныхдеятельностей (Гв...Гг), -сдругой (Atkinson, Lens, O'Malley, 1976, p. 51)
Эмпирические доказательства
Детальный эмпирический анализ всех этих вопросов еще предстоит. Сейвуш (Sawusch, 1974) с помощью компьютера рассчитал возможные взаимодействия факторов для гипотетической выборки, включавшей 80 индивидов, которым слу¬чайным образом приписывались показатели способности, мотивов достижения и силы тенденций к альтернативным деятельностям. На фоне различных соотносив¬шихся с моделью гипотез (например, о более высокой мотивации в условиях тес-
тирования по сравнению с обычной рабочей ситуацией, о различных корреляциях между мотивом и способностью, о нелинейной функциональной зависимости эф¬фективности и т. п.) не вызывает удивления возможная значимая корреляция меж¬ду силой мотива и кумулятивным достижением.
Доказательством, однако, могут служить не адекватные модели искусственные построения, а полученные эмпирическим путем и соответствующие прогнозам результаты. Первые подтверждения были получены Аткинсоном, Ленсом и О'Мал-ли (Atkinson, Lens, O'Malley, 1976). Они брали результирующий мотив достиже¬ния (jiAch—TAQ) и показатели теста интеллекта {California Test of Mental Matu¬rity — Калифорнийский тест умственной зрелости) учеников 6-х и 9-х классов и по истечении соответственно 6 и 3 лет соотносили их с учебными достижениями (средние годовые оценки 12-го года обучения). В общем различия в результатах теста на интеллект лучше соотносились с различиями в учебных достижениях, чем различия в мотиве (причина этого отчасти или даже полностью может заключаться в разной степени надежности обоих предикторов). Сила мотива на 6-м и 9-м годах обучения наиболее значимо коррелировала с учебными достижениями 12-го года обучения у учеников с высокими результатами теста на интеллект. При низких показателях интеллекта ковариации установить не удалось. В области средних показателей сила мотива коррелировала с учебными достижениями 12-го года об¬учения только у учеников 9-го класса.
Это зависящее от уровня способности воздействие мотивации на учебные до¬стижения соответствует выдвигаемой Аткинсоном концепции кумулятивного до¬стижения, поскольку последнее есть произведение качества достижения (зависит от способности и эффективности) на настойчивость (зависит от силы мотивации). Вот почему воздействие мотивации скорее всего должно сказываться при высоких показателях интеллекта. Если же оно проявляется на 9-м году обучения, то причи¬на этого заключается, по-видимому, в приближении способностей более старших учащихся к критической величине. Кстати, можно было бы ожидать тех же резуль¬татов, исходя из рейноровской концепции ориентации на будущее, поскольку в обусловленной цепи действий высокие исходные вероятности успеха дают наибо¬лее сильную и стабильную мотивацию, а наиболее высокие вероятности успеха в учении имеют школьники с хорошими способностями.
Кроме того, ковариация между силой мотива и уровнем способностей на 9-м году обучения была более выраженной, чем на 6-м. Хотя эти данные были получены не в лонгитюдных исследованиях, их все же можно рассматривать как определенное под¬тверждение зависимости развития исходных способностей от количества времени, затраченного на тренировку. Иными словами, различия в силе мотива проявляются в дифференцированном приросте способностей. Убедительного эмпирического до¬казательства этого положения, впрочем, не существует, как не существует и данных о взаимовлиянии частных детерминантов кумулятивного достижения.
Соотносительные нормы оценки результатов
Для оценки результатов собственного или чужого действия, необходимо, как мы уже убедились, наличие некоторого стандарта. Для его обозначения автор этой книги (Heckhausen, 1974a) предложил термин «соотносительная норма>>. Без та-
кой нормы полученный результат можно лишь констатировать и описывать, но не оценивать как более или менее удавшийся. Результат действия можно соотнести с прежними результатами действий данного человека и установить, улучшились или ухудшились его достижения. В этом случае мы имеем дело с индивидуальной со¬относительной нормой — сравнение производится в определенной временной пер-спективе развития индивида. Достигнутый результат можно также сравнить с со¬ответствующими результатами других людей и определить ранговое место субъек¬та. Речь при этом идет о социальной соотносительной норме (см.: Festinger, 1954). Перспектива соотнесения задается в этом случае распределением достижений внутри привлекаемой для сравнения социальной группы, причем нередко в опре¬деленном временном срезе. Достигнутый результат можно также соотнести с кри¬териями, вытекающими из природы задачи, решение которой может быть верным или неверным, а намеченный эффект может проявиться в большей или меньшей степени. В этом случае можно говорить о предметной или имманентной задаче соотносительной норме.
Различные соотносительные нормы легко объединяются друг с другом, что под¬твердилось в исследовании Бракхейна (Brackhane, 1976). Испытуемых просили в одиночку (т. е. при отсутствии какой бы то ни было информации о результатах других людей) выполнить задание по метанию стрел в мишень, оценивая при этом свои последовательно достигаемые результаты. Первоначально испытуемые осно¬вывали свои суждения на имманентных структурных признаках задания, а имен¬но на кругах мишени с нанесенными на них значениями получаемых очков. По мере накопления знаний о результатах своих попаданий (индивидуальная соотноси¬тельная норма) суждения все больше строились не на соотнесении с конкретными особенностями задания, а на относительной, содержавшей от 3 до 5 оценочных классов, системе, с помощью которой и производилась теперь оценка отклонений отдельных достижений от значения среднего результата. Если по мере выполне¬ния упражнения результаты улучшались, то соответственно сдвигалась и точка отсчета, относительно которой они оценивались как хорошие или плохие, а вместе с ней и вся соотносительная система 3-5 различных классов оценки своих дости¬жений. Наконец, отдельные испытуемые начинали спрашивать о результатах дру¬гих людей (социальная соотносительная норма). Социальная соотносительная норма основывается на распределении успехов и неудач при выполнении задания референтной группой.
Каждая соотносительная норма в зависимости от целей получает свои основания и преимущества. Особенно это касается индивидуальной и социальной соотноситель¬ных норм. Например, при оценке учебных достижений преподавателю приходится все время решать проблему, в какой форме сообщать ученику о его успехах: должна ли оценка отражать его ранговое место в успеваемости класса, или же она должна отра¬жать только его. успехи в учебе. Такого рода вопросы не новы. В частности, еще полто¬ра столетия назад ими занимался Гербарт (Herbart, 1831, р. 210), а в последнее время они вновь встали в рамках исследований мотивации (Rheinberg, 1980).
В исследованиях мотивации достижения различие видов соотносительных норм долго оставалось без внимания. Для исследований, основывавшихся на мо¬дели выбора риска, было бы разрушительным признание того, что ключевые пере-
менные субъективной вероятности успеха и побудительности могут, в зависимо¬сти от соотносительной нормы, изменяться для одного и того же задания и одного и того же объективно достигнутого уровня. В Германии к значимости различных соотносительных норм привлекли внимание Хекхаузен (Heckhausen, 1974a), и преж¬де всего, Райнберг (Rheinberg, 1980), в США - Николе (Nicholls, 1980,1984а), Эймс (Ames, Ames, 1984) и Двек (Dweck, 1986; Dweck, Elliott, 1983).
Первичность индивидуальной соотносительной нормы с точки зрения психологии мотивации
В мотивационно-психологическом отношении наиболее значима индивидуальная соотносительная норма. Оценивая свою успешность при выполнении задания от¬носительно своих прежних результатов, человек, как правило, ощущает связь улуч¬шения результатов со своим старанием и настойчивостью. К тому же, достигнутый уровень результатов мгновенно оказывается в зоне средней субъективной сложно¬сти, т. е. в области, которая, согласно модели выбора риска, является максимально мотивирующей. В противоположность этому сравнение с результатами других людей может дать информацию лишь о том, выполнил человек задание лучше или хуже, чем определенный процент референтной группы, независимо от того, добил¬ся ли он большого прогресса в выполнении задания или нет (если другие люди также являются активными и добиваются прогресса), Индивидуальная соотноси¬тельная норма направляет внимание, с одной стороны, на фактическое улучшение результатов, которое можно выразить в объективных признаках (соотносительных нормах), а с другой — на собственные усилия и настойчивость, которые привели к достигнутому прогрессу; иными словами — на факторы, поддающиеся произволь¬ному контролю и за которые в силу этого человек несет ответственность. В проти¬воположность этому социальная соотносительная норма направляет внимание, с одной стороны, на относительное ранговое место, которое, как правило, не изме¬няется (например, в классе) и едва ли связывается со старанием и настойчивостью, а с другой стороны — на различие способностей членов референтной группы, оста-ющееся неизменным, т. е. на фактор, едва ли поддающийся влиянию со стороны самого индивида.
Либхарт (Liebhart, 1977b) показал, насколько легко с изменением перспективы сравнения меняются соотносительные нормы, а вместе с ними и оценки одного и того же результата. Он просил испытуемых оценить классные работы четырех школьников, каждый из которых написал по четыре работы. Причем в одном случае он просил оценивать подряд все четыре работы каждого школьника (внутрииндиви-дуальная перспектива или индивидуальная соотносительная норма), в другом — оце¬нивать подряд одни и те же работы всех четырех школьников (межиндивидуальная перспектива или социальная соотносительная норма). При внутрииндивидуаль-ной перспективе испытуемые были склонны оценивать приложенные школьником усилия, при межиндивидуальной же — выносить суждение о различиях в способ¬ностях детей.
Влияние соотносительных норм до сих пор еще не подвергалось системати¬ческому исследованию. Однако во многих экспериментальных исследованиях это
влияние было уже зафиксировано. Это относится прежде всего к ожиданию улуч¬шить свои результаты и к достигнутым в конечном счете результатам. Крампен (Krampen, 1987) изучал это влияние на школьниках 9-10-х классов. Он работал с 13 классами и просил учителей математики в первой половине учебного года пи¬сать школьникам комментарии к их работам по математике, ориентированные на индивидуальную, социальную или предметную (сопоставляющую результаты с учебным планом) соотносительную норму или же не ориентированные ни на ка¬кую норму. Ученики случайным образом распределялись по этим четырем вари¬антам. Мы представим результаты лишь первых шести месяцев работы. Было об¬наружено значимое влияние взаимодействия уровня достижений ученика перед началом опыта (предварительного уровня) с той или иной соотносительной нор¬мой как на ожидание будущих успехов, так и на фактические достижения. Как показывает рис. 8.21, индивидуальная соотносительная норма (и во вторую очередь объективная, ориентированная на учебный план) оказывает благоприятное влия¬ние на ожидание будущих успехов, а социальная соотносительная норма — небла¬гоприятное. Однако это относится лишь к тем ученикам, чей исходный уровень был ниже среднего (оценки «удовлетворительно» и ниже). Еще более примечательным является реальное улучшение результатов по окончании первого полугодия. Ин-дивидуальная соотносительная норма и здесь оказала свое благоприятное воздей¬ствие, в то время как социальная норма не оказала какого бы то ни было влияния. Причем благоприятный эффект индивидуальной соотносительной нормы был тем сильнее, чем ниже был первоначальный уровень достижений ученика (рис. 8.22).
 
Рис. 8.21. Влияние взаимодействия соотносительной нормы и предварительного уровня на ожидание будущих успехов (Krampen, 1987, S. 143)
С другой стороны, соотносительные нормы оказывают влияние и на уровень притязаний. Он является более реалистичным, характеризуется меньшими пока¬зателями целевых отклонений и меньшим количеством атипичных сдвигов целей, если ориентируется на индивидуальную, а не социальную соотносительную норму. Первые результаты, касающиеся постановки цели, описаны в работе Райнберга
и его коллег (Rheinberg, Duscha, Michels, 1980). Испытуемых просили выполнить задание на метание предметов, работая группами по шесть человек. В одном слу¬чае каждый испытуемый метал предмет особой формы, в другом — предмет был одним и тем же для всех шести испытуемых. Таким образом, в первой подгруппе сами собой напрашивались индивидуальные, а во второй — социальные соотноси-тельные нормы, что подкреплялось соответствующими инструкциями. В ситуации индивидуальной соотносительной нормы средние целевые отклонения были зна¬чительно меньше, чем в ситуации социальной нормы, т, е. у всех испытуемых, как стремящихся к успеху, так и избегающих неудачи, постановка цели была более реалистичной при ориентации на собственные предыдущие достижения, а не на результаты других людей. Кроме того, индивидуальная соотносительная норма увеличивала число типичных сдвигов в уровне притязаний после успеха и неуда¬чи (в обоих условиях такие сдвиги доминиррвали), особенно у испытуемых, ори¬ентированных на неудачу. Атипичные сдвиги чаще наблюдались в случае социаль¬ной, а не индивидуальной соотносительной нормы.
 
Рис. 8.22. Влияние взаимодействия соотносительной нормы и предварительного уровня на школьную успеваемость через полгода после начала эксперимента (Krampen, 1987, S. 144)
В зависимости от того, опирается ли человек на индивидуальную или соци¬альную соотносительную норму, оценка им своих способностей к выполнению данного задания может оказаться совершенно различной, а в силу этого, возмож¬но, будет различной и субъективная вероятность успеха (соответствующие иссле-дования пока отсутствуют), поскольку она определяется отношением между вос¬принимаемой объективной сложностью задания и оценкой своих способностей к его выполнению. Автор этой книги (Heckhausen, 1975a), предъявляя испытуемым задание, представленное как профессионально значимое (задача для полицейских на зрительное опознание), установил, что оценки способностей в соответствии с индивидуальной и социальной (процентное соотношение коллег, более одаренных, чем сам субъект) соотносительными нормами могут вообще не коррелировать меж¬ду собой. Если в случае социальной соотносительной нормы субъект сравнивает
свои способности с распределением таких же способностей среди членов опреде¬ленной социальной группы, то в случае индивидуальной соотносительной нормы он, по-видимому, сопоставляет соответствующую способность с другими своими способностями, причем распределение мест различных способностей в целом осно¬вывается опять-таки на социальном сравнении, но может ориентироваться и на имманентные заданию критерии.
Усилия, которые человек намеревается приложить, также зависят от применя¬емой соотносительной нормы. В том же исследовании (Heckhausen, 1975a) было установлено, что субъект намеревается приложить больше усилий в том случае, когда оценка способностей, опирающаяся на индивидуальную соотносительную норму, оставляет открытым вопрос о посильности для субъекта задания данной сложности. Рациональный расчет планируемого в этом случае усилия отвечает «мотивационному закону сложности» (Hillgruber, 1912). В случае оценки способ¬ностей, опирающейся на социальную соотносительную норму, обнаруживается вза¬имосвязь, прямо противоположная этой. Чем более способным к выполнению зада¬ния человек считает себя по сравнению с коллегами, тем выше оказывается плани¬руемое усилие. Здесь работает, очевидно, не закон сложности, а специфический эффект привлекательности: если в ситуации деятельности человек чувствует свое превосходство над большинством других людей, он будет стремиться, увеличивая усилия, сохранить или закрепить свои ведущие позиции.
В зависимости от связанной с соотносительной нормой оценки своих способно¬стей или своей компетентности изменяется и предвосхищаемая побудительность в смысле переживаний успеха (гордость) и неуспеха (смущение). Ягацински и Николе (Jagacinski, Nicholls, 1987) исследовали в сценарном эксперименте влияние инфор¬мации об усилиях и результатах других учеников на предвосхищение учеником тех или иных своих собственных результатов и переживаний. Если никакой социально-сравнительной информации не давалось (индивидуальная соотносительная норма), то ученики оценивали свои способности и позитивные переживания выше, когда представляли свой успех при приложении больших усилий. Совершенно иначе об¬стояло дело в случае социально-сравнительной информации о старании других уче¬ников. Если другие достигали того же результата, прикладывая для этого меньше усилий, то свой успех вызывал лишь негативные переживания в виде смущения и приводил к более низкой оценке своих способностей.
Если человек еще не имеет своего опыта знакомства сзаданием и обладает лишь социально-сравнительной информацией о распределении результатов в референт¬ной группе, то в этом случае речь еще не идет о зависящих от мотива функциях валентности, постулируемых моделью выбора риска. Соответствующие данные исследования функций валентности Халиша и Хекхаузена (Halisch, Heckhausen, 1988) мы рассмотрели в одном из предыдущих разделов этой главы. Если имелась лишь информация о социальной соотносительной норме, то валентность успеха и неуспеха зависела от уровня самооценки своих способностей. Если человек высо¬ко оценивал свои способности, то он очень высоко оценивал и валентности успеха и неуспеха, если же человек оценивал свои способности низко, то и валентности успеха и неуспеха были невысоки.
Соотносительно-нормативная ориентация
То, какая соотносительная норма лежит в основе формирования ожиданий и уровня притязаний или оценки достижений, в значительной степени зависит от перспективы сравнения, задаваемой той или иной ситуацией. Однако важную роль играют и инди-видуачьные предпочтения, в первую очередь при выборе индивидуальной или соци¬альной соотносительной нормы. Поэтому можно говорить о соотносительно-норма¬тивной ориентации как об индивидуальной диспозиции. Райнберг (Rheinberg, 1980), внесший большой вклад в достижение большинства результатов в этой области, раз¬работал тест для измерения этой индивидуальной диспозиции (тест «кратких заданий на оценивание»). Он отмечает, что мотивация успеха у школьников шестых классов коррелирует скорее с индивидуальной, чем с социальной соотносительной нормой.
Большой интерес со стороны исследователей вызывает соотносительно-норма¬тивная ориентация при оценке чужих достижений, а также ее обратное влияние на оцениваемых. В этой связи, естественно, сразу вспоминаются учителя, в повсе¬дневные обязанности которых входит оценивание достижений школьников. Даже при одинаковом ситуационном контексте у разных выборок учителей всегда обна¬руживаются значительные индивидуальные различия в соотносительно-норма¬тивной ориентации. Разумеется, в зависимости от типа и цели оценивания чело¬век может изменять свою соотносительно-нормативную ориентацию. Характерно, что учителя с преобладающей ориентацией на индивидуальную соотносительную норму проявляли при оценивании гораздо большую гибкость, чем учителя с пре-обладающей ориентацией на социальную норму. Несмотря на то что все без исклю¬чения учителя связывали конкретные ситуации оценивания с определенными функ¬циями (например, ситуации выдачи аттестата и решения о переводе в следующий класс — с функцией аттестации и отбора, а ситуации беседы со школьником или с классом — с функцией мотивирования), учителя с ориентацией на социальную со-относительную норму всегда и почти в одинаковой степени предпочитали именно эту норму. Учителя же, ориентировавшиеся на индивидуальную соотносительную норму, напротив, учитывали конкретные функции оценивания: в случае функций ат¬тестации и отбора они основывали свои оценки на социальной норме, а.в случае функ¬ции мотивирования — на индивидуальной. Таким образом, первая группа учителей считала возможным мотивировать школьников посредством социального сравне¬ния, вторая же — посредством сообщения о достигнутом прогрессе.
Проявляющаяся на уроках соотносительно-нормативная ориентация учителя также дает информацию о его излюбленных субъективных теориях, используемых им для объяснения различий результатов его учеников. Так, учителя с преобла¬данием социальных соотносительных норм более ориентированы на устойчивые во времени внутренние факторы, т. е. на такие качества школьника, как способно¬сти и прилежание, тогда как учителя с преобладанием индивидуальных соотноси¬тельных норм сравнительно чаще ориентируются на изменчивые факторы, в том числе и на внешние требования ситуации обучения. В соответствии с этим учите¬ля с преобладающими социальными соотносительными нормами считают возмож¬ным делать длительные прогнозы достижений школьников. В отношении подкреп¬ления у двух типов учителей наблюдаются противоположные реакции. Учителя с преобладающими социальными соотносительными нормами отзываются о школь¬нике, показатели которого превосходят средние, с похвалой, даже когда его резуль-
таты снижаются; учителя же с преобладающими индивидуальными нормами в этом случае его порицают. Вместе с тем лишь последние реагируют похвалой па рост достижений отстающего школьника. Кроме того, они осуществляют позитивное подкрепление (и помощь) в процессе решения школьником задачи. В противопо¬ложность этому учителя с преобладающими социальными соотносительными нор¬мами хвалят или порицают школьников только тогда, когда результат — соответ¬ственно правильный или ошибочный — уже получен. Наконец, как и ожидалось, Райнберг (Rheinberg, 1980) выявил различия обоих типов учителей но степени индивидуализации предлагаемых на уроке заданий. Учителя с преобладающими индивидуальными соотносительными нормами более гибко варьировали меру сложности задаваемых вопросов и момент, в который они задавались. Вчастности, если школьник, вызванный к доске, затруднялся в ответе, то учитель или упрощал формулировку вопроса, или оказывал ученику помощь в поиске ответа.
Если объединить все показатели ориентации на индивидуальную соотноситель¬ную норму, характеризующие поведение учителя на уроке, то можно предполо¬жить, что они должны оказывать благотворное влияние на текущую мотивацию ученика к достижениям на уроке, на успешность его обучения, а возможно, и на формирование лишенного элементов тревожности и характеризующегося надеж¬дой на успех мотива достижения. Действительно, все имеющиеся данные в какой-то мере подтверждают это. Браукманн (Brauckmann, 1976) выявил корреляцию между ориентацией 16 учителей начальных классов на индивидуальную соотно¬сительную норму и средним мотивом стремления к успеху в классе (для 492 уче¬ников Ш класса), равную +0,54. Райнберг, Шмальт и Бассер (Rheinberg, Schmalt, Wasser, 1978) получили доказательство того, что в восьми 4-х классах (196 школь¬ников), учителя которых были ориентированы на социальную соотносительную норму, мотив неудачи был более выражен, чем в трех других 4-х классах (76 школь¬ников), Только эти корреляционные данные позволяют предположить наличие влияния рассматриваемых ориентации на развитие мотивов. Это предположение подкрепляют результаты годового лонгитюдного исследования восьми классов старшей ступени основной школы (Rheinberg, 1980; Peter, 1978)1. Все классы были сформированы в начале 5-го года обучения: четыре из них велись учителями с ори¬ентацией на индивидуальную, а другие четыре — на социальную соотносительную норму. Ученики каждого класса были разбиты в соответствии с уровнем своего интеллектуального развития на три группы. В случае индивидуальной соотноси¬тельной нормы первоначальный показатель мотива неудачи на протяжении года понизился, причем наиболее сильно он понизился у интеллектуально слабой груп¬пы учащихся (см. рис. 8.23), так что по истечении года обнаружилось взаимодействие соотносительно-нормативной ориентации и уровня интеллекта. Соответствующие данные были получены также при исследовании экзаменационной тревожности и проявленной тревожности. Кроме того, школьники всех трех групп сообщили о сво-
Система образования ФРГ предполагает обязательное девятилетнее обучение. Дети, достигшие 6 лет, поступают в основную школу, первые четыре класса которой называются народной школой, а послед¬ние два (V-VI) - старшей ступенью. По окончании народной школы (I-IV классы) или старшей сту¬пени основной школы дети могут поступить или в гимназию (в V—XIII классы или в VII—XIII классы соответственно), пли в реальную школу (в V-X классы), или же получить рабочую специальность в профессиональной школе (VII—IX классы). — Примеч. ред.
ем ощущении того, что их возможности возросли (в случае ориентации на соци¬альную соотносительную норму таких ощущений не было). В конце года школьни¬ки, учившиеся у учителей с преобладанием индивидуальной нормы, в отличие от школьников, учившихся у учителей с преобладающей социальной нормой, значи¬тельно реже приписывали неудачи недостаточности своих способностей.
 
Рис. 8.23. Возрастная динамика степени выраженности мотива избегания неудачи (решеточный тест)
на протяжении 5-го года обучения у четырех (для каждого условия) классов основной школы, учителя которых
ориентируются на индивидуальную либо социальную соотносительную норму, с разделением по уровню
интеллекта в каждом классе (по: Rheinberg, 1980, S.148)
В целом полученные данные подтверждают, что соотносительные нормы оцен¬ки достижений существенным образом изменяют мотивацию и могут даже влиять на формирование мотивов. Хотя влияние ситуационных или индивидуальных раз¬личий соотносительных норм на те или иные параметры деятельности достижения пока не получило непосредственного экспериментального подтверждения, однако анализ взаимодействий «учитель-ученик» свидетельствует о мотивационно-пси-хологической первичности индивидуальной соотносительной нормы.
На этом основываются и программы развития мотивов для школьников, осу¬ществляемые как в классе, так и вне школы в форме длящихся несколько недель курсов (см. обзор в: Heckhausen, Krug, 1982). Основополагающие идеи, определя¬ющие программы развития мотивов с начала шестидесятых годов, с сегодняшней точки зрения можно свести к переориентации действий достижения на индивиду¬альную соотносительную норму. Иначе говоря, содержание этих программ бази¬руется на мотивационно-психологическом приоритете индивидуальной соотноси¬тельной нормы - часто за счет снижения значения социальной соотносительной нормы. Так, уже в первой программе Мак-Клелланда (McClelland, 1965a) для мел¬ких предпринимателей в развивающихся странах основной акцент делался на реа¬листичности уровня притязаний. А для того чтобы быть реалистичным, уровень притязаний должен устанавливаться на основе индивидуальной соотносительной нормы и предполагать в качестве основной причины успеха и неудачи настойчи¬вость и старание, а не способности (в смысле межиндивидуальных различий). Это усиливает переживание «личностной причинности» (de Charms, 1976), что, в свою очередь, способствует управлению действием достижения путем исходящего из содержательных критериев самоподкрепления (Krug, Hanel, 1976).
Соотносительно-нормативная ориентация как мотивационное понятие
Николе (Nicholls, 1980, 1984b) проследил развитие понятия способностей на про¬тяжении детства и разграничил два различных понятия способностей, которые он назвал «недифференцированной» способностью и нормативной способностью. Они различаются по тем соотносительным нормам, на которых основываются: не¬дифференцированная способность базируется на индивидуальной соотноситель-ной норме, а нормативная способность — на социальной соотносительной норме. Исходя из индивидуальной соотносительной нормы способность измеряется тем, в какой мере человек улучшил или ухудшил свои результаты при выполнении определенной деятельности или задания по сравнению с предшествующими по¬пытками. Прогресс в освоении этой деятельности является показателем способно¬сти. В отличие от этого способность, базирующаяся на социальной соотноситель¬ной норме, оценивается на основе сравнения своих результатов с результатами других людей. Наличие способности согласно индивидуальной соотносительной норме (овладение какой-то деятельностью) еще не говорит о способности с точки зрения социальной соотносительной нормы; о ее наличии можно говорить в том случае, когда человек, затратив столько же усилий, что и другие, добивается боль¬шего, чем они, или когда он может добиться тех же результатов, что и другие, за¬тратив меньше усилий.
На основе этого различения Николе (Nicholls, 1984a) выдвинул двойную кон¬цепцию мотивации достижения, согласно которой мотивацию достижения (и дей¬ствия достижения) следует определять как поведение, направленное на 1) развитие или 2) демонстрацию высоких, а не низких способностей (критический анализ см.: Kukla, Scher, 1986; Nicholls, 1986). Если человек хочет или должен продемонстри-ровать свои способности, то эта демонстрация сводится к сравнению с другими людьми, что, как правило, влечет за собой высокую включенность «я», особенно если речь идет о деятельностях, овладение которыми является предпосылкой школьного или профессионального успеха и которые поэтому все считают важны¬ми. Если человек верит, что обладает большими способностями, он будет пытать¬ся выполнять предлагаемые ему задачи, не являющиеся ни слишком легкими, ни чересчур трудными. Если же человек считает себя неспособным, он будет избегать легких заданий, ибо может не добиться в них успеха и тем продемонстрировать свою неспособность. Поэтому он будет выбирать очень сложные задания.
На основе такого рода рассуждений, связывающих между собой индивидуаль¬ные / социальные соотносительные нормы, заинтересованность / незаинтересован¬ность в демонстрации своих способностей, Я-включенность / ориентацию на задание и высокую / низкую оценку своих способностей, Николе по-новому интерпрети¬ровал значительную часть литературы по выбору заданий и успешности их вы¬полнения. При этом он в значительной степени приближается к предсказаниям модели выбора риска, заменяя, как это уже сделали до него Кукла (Kukla, 1972a, b, 1978) и Мейер (Meyer, 1973a, 1987) мотивы успеха и неуспеха высокой и низкой оценкой своих способностей. По мнению Николса, его теория превосходит модель выбора риска в том, что может предсказывать еще и то, какие люди (с низкой само-
оценкой способностей) отдадут предпочтение заданиям высокой сложности, а ка¬кие — заданиям низкой сложности:
«...следует различать три типа людей с низкой оценкой своих способностей. Предста¬вители первого типа пытаются демонстрировать большие способности. Другие, в боль¬шей степени уверенные в том, что их способности невелики, не включаются в демонст¬рирование больших способностей. Третьи уверены, что их способности малы, и сми¬рились с этим. Представители первого типа должны быть склонны выбирать задания, относительно которых их ожидание успеха будет очень низким. Представители же второго и третьего типов должны, напротив, предпочитать задания с высоким ожи¬данием успеха* (Nicholls, 1984a, р. 334).
В модели выбора риска такое различение не проводится. Ее применение не конк¬ретизировано с учетом соотносительных норм. Во всяком случае, хотя Николе (Nicholls, 1984a, S. 334) это и оспаривает, можно предсказать предпочтение заданий средней сложности исходя и из индивидуальной соотносительной нормы (см.: Halisch, Heckhausen, 1988).
Помимо дифференциации двух различных состояний, связанных с обеими со¬относительными нормами, Николе также различает два вида переживаний успеха (Nicholls, Patashnik, Chung Cheung, Thorkildsen, Lauer, 1988), Успех может состо¬ять либо в том, чтобы лучше понять предмет или справиться с делом ради него са¬мого, или же в том, чтобы показать лучший результат при выполнении задания, чем другие. Одни люди склоняются преимущественно к первому пониманию успеха, другие — ко второму. Таким образом, речь идет об устойчивой характеристике личности, которую Николе обозначил как ориентацию на задание в противополож¬ность эго-ориентации и которую он измеряет с помощью короткого опросника.
Эта личностная переменная очень важна, но до сих пор она оставалась за бор¬том исследований мотивации достижения. Отчасти ориентация на задание и эго-ориентация совпадают с мотивами успеха и неуспеха. В пользу этого говорит то, что эго-ориентация коррелирует со смущением в публичных ситуациях и ей сопут¬ствует предпочтение крайне сложных или чересчур легких заданий. Как уже отме¬чалось, это особенно очевидно в тех случаях, когда человек невысоко оценивает свои способности. В этом случае предпочтение крайних степеней сложности луч¬ше всего защищает от необходимости сделать вывод о самом себе. Аналогичным образом, эго-ориентированные индивиды с меньшей настойчивостью работают над сложным (в действительности невыполнимым) заданием, если им предваритель¬но сообщили, что достаточно большая часть школьников в состоянии справиться с этим заданием. Если же им сообщается, что лишь немногие школьники достигали успеха при выполнении этого задания, они работают более настойчиво. Обнару¬живаются также различия и в занятиях спортом, и в проведении свободного вре¬мени. Ориентированные на задание индивиды предпочитают заниматься спортом в свободное время и вне организованных клубных занятий. Они также применяют более сложные и требующие больших усилий стратегии для того, чтобы глубже освоить учебный материал, и раньше начинают изучать сложные и многозначные ситуации. При всех этих различиях ориентированные на задание и эго-ориентиро¬ванные индивиды не отличаются друг от друга по самооценке способностей. Чем они отличаются, так это тем, ради чего они используют свои способности. В то вре-
мя как эго-орнентированные хотят достичь высокого социального статуса и разбо¬гатеть, ориентированные на задание индивиды стремятся к познанию ради него самого и к выполнению социальных обязанностей. Николе отмечает, что пришло время для того, чтобы снова учитывать такого рода ценностные ориентации в ис¬следованиях мотивации.
Подобно Николсу, двойственную концепцию мотивации достижения разрабо¬тала Двек (Dweck, 1986; Dweck, Elliott, 1983; Dweck, Leggett, 1988). Вместо двух соотносительных норм она совершенно аналогично различает две целевые ориен¬тации — цель выполнения {performance goal), т. е. стремление заслужить высоки¬ми результатами позитивную оценку и избежать негативной, и цель научения {learninggoal), т. е. стремление усовершенствовать свои умения посредством науче¬ния. Первая цель, связанная с оценкой со стороны других людей, может основы¬ваться либо на высоком, либо на низком доверии к своим уже имеющимся спо¬собностям и, в соответствии с этим, приводить либо к наступательному {mastery-oriented), либо, наоборот, к беспомощному поведению достижения (см. табл. 8.9). При этом Двек в своей концепции связала обе формы мотивации достижения с двумя субъективными теориями интеллекта и, тем самым, с различием индивидуальных диспозиций. Те, кто считают интеллект неизменным {entity theory), стремятся до¬стичь высоких результатов, чтобы получить высокую оценку. Те же, кто считает интеллект поддающимся развитию {incrementaltheory), стремятся осваивать новые виды деятельности и учиться выполнять все,новые задания независимо от того, считаются ли они очень одаренными или нет.
Таблица 8.9
Два вида мотивации достижения с точки зрения различия целей и моделей поведения (по: Dweck, 1986)
Теория интеллекта Целевая ориентация Уверенность в своих наличных способностях Модель поведения
Теория целостноси (неизменность
интеллекта) Теория
приращения (изменяемость интеллекта) Если высокая > Направленность на овладение
Принятие вызова
Высокая настойчивость
Достижение высокого результата (чтобы заслужить позитивную оценку и избежать негативной) Научение (повышение своей компетентности) Если низкая    > Беспомощность Избегание вызова
Слабая
настойчивость
  Высокая        > или низкая Направленность на овладение
Принятие вызова
Высокая настойчивость
По сравнению с классическим определением мотива достижения как соотнесе¬ния с критерием качества или критерием способности определение мотивации до¬стижения Николсом как связанного с Я стремления к повышению самооценки яв¬ляется ограниченным. Действия достижения, направленные на то, чтобы возмож¬но лучше выполнить дело ради него самого, не задумываясь о том, чтобы развивать или демонстрировать при этом свои способности, уже не попадают в сферу моти¬вации достижения.по Никол су. Это относится и к пониманию действий достижения Двек: как и у Николса, они направлены на получение позитивной оценки со сторо¬ны или на развитие своих способностей. Дуальные концепции действий достиже¬ния обоих авторов очевидно связаны со школой и исследованиями, проведенны¬ми на школьниках, тогда как классическое определение мотива достижения ори¬ентировано на взрослых.
Впрочем, при всех совпадениях обеих дуальных концепций, Николе и Двек в одном отношении отличаются друг от друга. Для Николса то, какую из двух це¬лей — развитие или демонстрацию способностей — преследует действие достиже¬ния, определяется главным образом ситуативными условиями. Для Двек же это обусловливается личностными различиями, сложившимися в предшествующие годы обучения в школе и проявляющимися при столкновении со сложными зада¬ниями как ориентация на преодоление или склонность к беспомощности.

ГЛАВА 9
Оказание помощи

Под оказанием помощи, альтруистическим, или просоциальным, поведением мо¬гут пониматься любые действия, направленные на благополучие других людей. Действия эти весьма многообразны. Диапазон их простирается от мимолетной любезности (вроде передачи солонки за столом) через благотворительную деятель¬ность до помощи человеку, оказавшемуся в опасности, попавшему в трудное или бедственное положение, вплоть до спасения его ценой собственной жизни. Соот¬ветственно могут быть измерены затраты того, кто помогает своему ближнему: его внимание, время, труд, денежные расходы, отодвигание на задний план своих же¬ланий и планов, самопожертвование. Мюррей (Murray, 1938) в своем перечне мо-тивов ввел для деятельности по оказанию помощи особый базовый мотив, назвав его потребностью в заботливости (need nurturance). Отличительные признаки со¬ответствующих ему действий он описывает следующим образом:
«Выказывать сочувствие и удовлетворять потребности беспомощного Д(ругого) — ребенка или любого Д, который слаб, покалечен, устал, неопытен, немощен, унижен, одинок, отвержен, болен, который потерпел поражение или испытывает душевное смятение. Помогать Д в опасности. Кормить, опекать, поддерживать, утешать, защи¬щать, успокаивать, заботиться, исцелять» (ibid., p. 184).
Однако то, что в конечном счете идет на пользу другому и поэтому на первый взгляд представляется деятельностью по оказанию помощи, может тем не менее определяться совершенно различными движущими силами. В отдельных случаях возникают сомнения в том, насколько оказывающий помощь руководствуется в первую очередь заботой о благе объекта его помощи, т. е. насколько им движут аль-труистические побуждения. Макоули и Берковиц определяют альтруизм как «по¬ведение, осуществляемое ради блага другого человека без ожидания какой-либо внешней награды» (Macauly, Berkowitz, 1970, p. 3). Как и в случае достижения, аффилиации и власти, для отграничения помощи от других видов деятельности недостаточно одного лишь бихевиористского описания поведения. В определении помощи должны указываться цель действия, собственные намерения, одним сло¬вом, «мотивация» субъекта, а также восприятие и объяснение им положения чело¬века, нуждающегося в помощи. Отличительным признаком мотивированной по¬мощью деятельности является то, что она ведет не столько к собственному благо-получию, сколько к благополучию другого человека, т. е. она приносит больше пользы другому, чем самому субъекту. Поэтому внешне одинаковые акты помощи могут быть в одном случае альтруистическими, в другом же, напротив, побуждаться
мотивом власти и совершаться в надежде поставить другого человека в зависи¬мость и в будущем подчинить его себе. Решающий для выделения деятельности помощи критерий «чужой пользы» едва ли можно сформулировать более вырази-тельно, чем это сделано в притче о добром самаритянине:
«Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, кото¬рые сняли с пего одежду, изранили его и ушли, оставивши его едва живым. По слу¬чаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, бы и на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самаритянин же, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подошед, перевязал ему раны, возливая мас¬ло и вино; и, посадив его на своего ослй, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе» (от Луки, 10:30-35).
Акт помощи сострадательного самаритянина потому так примечателен, что был осуществлен при отсутствии социального давления и даже не на глазах у способ¬ного оценить его зрителя, а также потому, что самаритянину не были предписаны столь жесткие моральные нормы, как'свяшеннику и левиту, и потому, что самари¬тянин взял на себя труд и затраты, связанные с оказанием помощи, не имея ника¬ких видов на вознаграждение.
Однако как бы сильно акты помощи, требующие высоких и наивысших затрат, ни привлекали общественное внимание и как бы ярко они ни описывались в литера¬турных произведениях в качестве образцов поведения, как бы ни были распростра-нены обычные действия по оказанию помощи, психология мотивации до начала 1960-х гг. не уделяла им никакого внимания (если не считать включения мотива за¬ботливости в перечень потребностей Мюррея). В предложенном Мак-Дауголлом в начале нашего века перечне инстинктов (McDougall, 1908) просоциальные мотивы представлены лишь родительским инстинктом, ограничивающимся заботой о пита¬нии и безопасности собственного потомства. Правда, в перечне чувств Мак-Дауголл упоминает своеобразное «примитивное пассивное сочувствие», которое, как мы уви¬дим позже, играет решающую роль в попытках современной психологии мотивации объяснить действия по оказанию помощи.
Социобиологические перспективы
Вопрос о том, не могло ли альтруистическое поведение, направленное не только на благо своего потомства, но и на благо других представителей своего вида, в ходе истории развития вида отчасти приобрести инстинктивную основу, активно об-суждается в социобиологии с начала 60-х гг. (см.: Campbell, 1972). До этого време¬ни к индивидам применяли в основном теорию отбора и считали, что ее достаточ¬но для объяснения направленной на сохранение вида целесообразности процессов отбора. Однако оставалось неясным, почему представители многих видов, судя по всему, «жертвуют» своей жизнью или способностью размножения ради других особей своего вида или ради вида в целом: например, почему сражения с предста¬вителями своего вида остаются ритуализированными, хотя противники обладают смертоносным оружием, или почему при перенаселенности сокращаются темпы размножения.
Непривычный, но простой ответ на вопросы такого рода дал в 1962 г. английский социолог Уинн-Эдвардс в своей книге, называвшейся «Рассредоточение животных и социальное поведение* (Wynne-Edwards, 1962). Он указал, что не только индиви¬ды конкурируют между собой, но и группы конкурируют с другими группами того же вида, и, в конечном счете, вид в целом конкурирует с другими видами и находит¬ся под давлением отбора. Уинн-Эдвартс назвал это «групповым отбором».
Еще Дарвин (1859) размышлял о том, не может ли быть, помимо естественного отбора, связанного с размножением индивидуальных особей, случаев, когда сексу¬альное бесплодие отдельных индивидов может давать преимущества для размноже¬ния всей группы особей данного вида, к которой эти индивиды принадлежат. Тако¬му бесплодию может благоприятствовать своего рода «семейный отбор», Примером этого является социальное устройство сообщества муравьев, в котором ролевая диф¬ференциация, приводящая к появлению бесплодных «работников» и «солдат», спо¬собствует продолжению существования группы и обеспечивает ее процветание.
Принцип групповой селекции был сразу же привлечен для объяснения много¬образного, казалось бы, альтруистического поведения; вскоре исследовали стали чрезмерно злоупотреблять этим принципом. Его слабость состояла в том, что он мог приводить к гибельным последствиям, поскольку могут существовать генети¬ческие мутанты, демонстрирующие вместо «альтруистического» поведения «эго¬истическое», т. е. направленное на физическое выживание индивида. В этом случае было бы гарантировано вымирание группы с генетически определяемым альтруи¬стическим поведением.
Уже через два года, в 1964 г., другой английский зоолог, Гамильтон, опублико¬вал работу «Генетическая теория социального поведения» (Hamilton, 1964), имев¬шую решающее значение для решения этой проблемы и положившую начало со¬циобиологии. Все формы «принесения себя в жертву» своим товарищам по виду рассматривались здесь с позиции биологической целесообразности, т. е. с точки зрения того, в какой мере наблюдаемое поведение индивида способствует продлению жизни его генетического материала в его кровных родственниках. Если генетиче¬ски определяемое поведение способствует этому, оно должно, в конце концов, зак¬репиться отбором. Такой отбор в пользу своего генома (генный отбор) Гамильтон назвал «родственным отбором» (Bischof, 1985; Smith, 1964).
Поэтому практиковавшееся ранее рассмотрение индивидуального приспособле¬ния в контексте «выживания наиболее приспособленных» для видов, живущих со¬циальной жизнью, следовало дополнить таким образом, чтобы учитывалась еще и «совместная приспособленность». Гамильтон (Hamilton, 1964) предложил простое неравенство, определяющее условия, при которых распространение альтруистиче¬ских способов поведения благоприятствует выживанию родственной группы, к ко¬торой принадлежит индивид, и увеличивает совместную приспособленность:
П/Ц > 1/ОЧ.
В этой формуле П (преимущество) означает приобретаемое реципиентом (по¬лучателем) помощи преимущество для выживания в смысле дарвиновской инди¬видуальной приспособленности, Ц (цена) — цену, которую должен «заплатить» оказывающий помощь индивид с точки зрения индивидуальной приспособленно¬сти, ОЧ (общая часть) — долю генотипа, являющуюся общей у получающего и ока-
зывающего помощь в силу их общего происхождения. Таким образом, «альтруи¬стические», т. е. направленные на помощь попавшим в беду кровным родственни¬кам, способы поведения тем больше повышают совместную приспособленность общего генотипа получающего и оказывающего помощь, чем большему количеству генетических родственников помогает выжить индивид, жертвуя собой. Посколь¬ку дети обладают половиной генетического материала матери или отца, принесе-ние в жертву одного из родителей (т. е. отказ от его размножения) будет достаточ¬но оправданным, если благодаря этому спасутся и смогут продолжить свой род двое детенышей; принесение же себя в жертву ради трех детенышей повышает совмест¬ную приспособленность в еще более значительной степени. Это соотношение мож¬но вычислить и для более отдаленных кровных родственников. Поскольку, напри¬мер, общая доля генов у кузенов составляет 12,5%, то принесение себя в жертву ради 9 кузенов также повысило бы совместную приспособленность генотипа.
Формализация «совместной приспособленности» Гамильтоном внесла суще¬ственный вклад в возникновение современной социобиологии (Wilson, 1975). Вслед за ней были разработаны модели условий, при которых у тех или иных ви¬дов могут развиваться способы поведения в духе «семейственного альтруизма» (см.: Charles worth, 1980). Родственный отбор является эволюционно-биологиче-ской «конечной причиной» (Bischof, 1985). В связи с этим встает вопрос о «ближай¬ших причинах». Прежде всего это вопрос о том, каким образом индивид «узнает» тех представителей вида, с которыми он связан более тесным кровным родством, ведь идентичность генного материала не может восприниматься непосредственно (если не считать нескольких видов, у которых кровное родство может устанавли¬ваться по запаху). Ближайшей причиной, возбуждающей и направляющей просо-циальное поведение является особая близость отдельных представителей своего вида. Это относится прежде всего к своему потомству — для всех видов, у которых выращивание потомства создает привязанность и со стороны родителей, и со сто¬роны детенышей. Но просоциальное поведение может инициироваться и близо¬стью родителей между собой. Хотя родители по всем правилам и не состоят в кров¬ном родстве, их взаимная помощь способствует родственному отбору, если оба они вкладывают свои силы и время в выращивание своего потомства, например, если самец в период выращивания детенышей не зачинает потомства с другой сам¬кой (см.: Trivers, 1972, о родительском вкладе). Хотя сексуальные партнеры не яв¬ляются носителями генетического материала друг друга, однако благодаря роди¬тельскому вкладу они способствуют распространению генетического материала своего партнера.
Другим видом социобиологически объясняемого бескорыстного поведения яв¬ляется так называемый «взаимный альтруизм» (Trivers, 1972), девизом которого служит следующее высказывание: «Ты чешешь мою спину, а я — твою». Примером этого являются павианы-анубисы (Papio anubis), которые объединяются в пары, чтобы напасть на третьего самца и помешать ему спариться с находящейся в состо¬янии течки самкой. И пока партнер по коалиции держит третьего самца за горло, инициатор этой коалиции сам спаривается с самкой. Наблюдения показывают, что чем чаще самец оказывает такого рода помощь, тем чаще он имеет возможность сам получить ее (Packer, 1977).
Разумеется, было бы слишком односторонним полное и безусловное сведение всего многообразия феноменов человеческого просоциального поведения к эволю¬ции подкорковых мозговых структур (типа лимбической системы), лежащих в основе тех способов поведения, которые, с точки зрения социобиологии, отвечают принципам родственного отбора или взаимного альтруизма. Однако эволюция человека, основывающаяся на социальном, а не одиночном, способе жизни, при отборе благоприятствующих родственникам («семейственных») способов поведе¬ния, могла создать такую эмоциональную систему, что члены своей семейной груп¬пы вызывали у человека не только позитивные эмоции, но и эмпатию, т. е. способ¬ность сочувствовать (см.: Hoffman, 1981). При этом эволюция могла двигаться та¬ким путем, который первоначально подразумевал малое количество альтруизма в психологическом смысле этого слова. Психологизирующее обозначение, такое как «альтруизм» (даже если его значение сужено до «семейственности»), не должно заставлять нас видеть здесь нечто большее, чем психоэволюционную предраспо¬ложенность, скажем, мотивационно-психологическое объяснение альтруизма в соб¬ственном смысле этого слова. В случае человека одна только история социализа¬ции индивида может породить, с одной стороны, неспособность вступиться за сво¬их ближайших родственников, а с другой — способность включить в сферу своего альтруистического поведения всех людей, независимо от их происхождения. Ведь помимо генов большую роль играет еще и культура, в которой воспитывается че¬ловек после рождения, а социобиологи часто, склонны недооценивать то расстоя¬ние, на которое культура может уводить индивида от того, что заложено в генах (Barkow, 1984).
В первом случае онтогенез в условиях социокультурной детерминации приво¬дит к неспособности к альтруистическому просоциальному поведению, дающему преимущество при выживания в смысле «совместной приспособленности». Во вто-ром случае универсальный альтруизм, безотносительно к родственным отношени¬ям, не дает преимущества данной частичной популяции, однако его польза может заключаться в преимуществах для выживания всего вида в целом или групп боль¬шего размера. С точки зрения социобиологии речь идет здесь об уже упомянутом «групповом отборе» (Wilson, 1975; Wynne-Edwards, 1962), эволюционная стабиль¬ность которого не является, впрочем, безусловной. Так, индивиды, снижающие свой темп размножения при ухудшении условий жизни, создают преимущество для выживания своей группы в смысле группового отбора, тогда как другие груп¬пы сталкиваются с угрозой перенаселенности и могут погибнуть.
Из истории исследований психологических аспектов помощи
Объяснить причины столь пренебрежительного отношения к изучению просоци-ального поведения, в отличие от «негативных» форм поведения наподобие агрес¬сивности, невротических расстройств и т. п., исследователи пытались по-разному (см., напр.: Wispe, 1972). Господствовавшие теоретические системы, психоанализ и классическая теория научения не оставляли места для собственно альтруисти¬ческого поведения, которое в конце концов не служило бы достижению собствен¬ных целей субъекта. Если психоанализ искал стоящие за альтруистическим поведе¬нием вытесненные влечения, то, согласно фундаментальному для теории научения
гедонистическому принципу, помогающий субъект всегда должен был иметь по¬зитивный баланс подкрепления. Тот факт, что оказывающий помощь индивид часто своим действием наносит ущерб самому себе, причем, предвидя этот ущерб заранее, все же не отказывается от оказания помощи, в рамках теории научения воспринимается как «парадокс альтруизма» (Rosenhan, 1972). Рознхан вынужден допустить, что при отсутствии внешних подкреплений помогающий, испытывая сочувствие, сострадание, эмпатию, в конечном счете сам подкрепляет себя за свое бескорыстное действие. Однако эмпирическое подтверждение подобного самопод¬крепления получить нелегко.
Когда во второй половине 60-х гг. количество исследований поведения помощи резко возросло, причиной этого послужило развитие не только наук"и, но и обще¬ственной жизни. Что касается последней, то тон задавали прежде всего два события, вызвавшие сильный общественный резонанс. Одним из них явился процесс над Эйхманом, привлекший запоздалое внимание к людям, которые во время Второй мировой войны спасали евреев от уничтожения в условиях очевидной угрозы своей собственной жизни. В резул ьтате в 1962 г. в США было учреждено общество, поста¬вившее своей целью выяснение мотивов и личностных свойств этих людей (London, 1970). К сожалению, данная попытка, осуществлявшаяся в русле психологии лич¬ности, оказалась бесплодной, тем более что исследователям удалось собрать крите¬риальную группу только из 27 успевших эмигрировать лиц. В ходе интервью были выяснены некоторые общие для них особенности — жажда приключений, иденти¬фикация с родительским моральным образцом, социальная критичность.
Вторым событием явилось убийство женщины в Нью-Йорке, на вокзальной пло¬щади в Бронксе, в ночь на 13 марта 1964 г. Несмотря на то что убийце потребовалось около получаса, чтобы нанести три удара взывавшей о помощи жертве и в конце концов убить ее, а 38 обитателей соседних домов не спали и, подойдя к окнам, на¬блюдали за происходящим, никто из них не вмешался и даже не вызвал полицию. Комментарии средств массовой информации были столь же возмущенными, сколь и растерянными. Эксперты в различных областях знания не могли найти объясне¬ний такого поведения. Столь шокирующее событие побудило нескольких соци¬альных психологов обратиться к изучению действий помощи в полевых условиях, приближенных к реальной жизни. Этому благоприятствовала дискуссия, разгорев¬шаяся к тому времени в социальной психологии. Ее участники критиковали лабора¬торные эксперименты за «отрыв от реальности» и призывали для достижения боль¬шей «релевантности» перейти к полевым исследованиям (см.: Israel, Tajfel, 1972; Ring, 1967). Вызванный этой дискуссией поворот к квазинатуральным полевым условиям привел к тому, что проводящиеся до сих пор исследования просоциально-го поведения хотя и являются приближенными к реальности, однако носят ситуа¬ционный характер и небогаты в теоретическом отношении.
Таким образом, о ситуационных детерминантах действий по оказанию помощи мы знаем больше, чем о ситуационной мотивации большинства других видов дея¬тельности. Даже сама притча о сострадательном самаритянине послужила прото-типом для проведения эксперимента (Darley, Batson, 1973). Но с другой стороны, можно пока только догадываться о личностных переменных, предрасполагающих к оказанию помощи, не говоря уже о разработке методики измерения мотива по-
мощи. Это неудивительно, если вспомнить о том, с какими необычными ситуаци¬ями сталкиваются ни о чем не подозревающие испытуемые в большинстве экспе¬риментов по оказанию помощи: то кто-то неожиданно падает в обморок, то из соседнего помещения начинает валить дым и т. д. Факторы ситуации здесь вы¬ражены настолько сильно, что испытуемые действуют скорее реактивно, чем опе-рантно, и проявления индивидуальных личностных предрасположенностей стира¬ются (см.: Amato, 1985; Benson, Dehority, Garman, Hanson, Hochschwender, Lebold, Rohr, Sullivan, 1980). Кроме того, пока отсутствует объяснение данного поведения с третьего взгляда, т. е. недостает исследований взаимодействия личностных и си¬туационных переменных.
В весьма остроумных полевых исследованиях ситуации, требующие помощи, создавались помощниками и участниками экспериментатора на улицах, в обще¬ственном транспорте, в помещениях лабораторий и т. д. Прохожим или присут-ствующим в помещении лицам (потенциальным субъектам оказания помощи) нуждающийся в помощи человек был незнаком. Используемые ситуации можно подразделить на случаи мимолетного одолжения и положения, действительно яв-ляющиеся бедственными. К первым относятся: обращение с вопросом типа «Ко¬торый час?» или «Как пройти...?»; просьба одолжить мелких денег, чтобы позво¬нить из автомата или оплатить проезд в автобусе; находка на улице неотосланного письма или кошелька с деньгами, встреча с беспомощной женщиной, не справля¬ющейся с заменой колеса у автомашины. Бедственные положения были представ¬лены следующими ситуациями: с человеком случается эпилептический припадок или приступ почечных колик; из соседнего помещения слышно, как какая-то женщина падает с лестницы; в метро или на улице кто-то теряет сознание; чело¬век сидит с поникшей головой у входа в дом и кашляет; на глазах у испытуемого некто похищает деньги из стола только что вышедшей секретарши; в помещение, где испытуемый выполняет задание, внезапно через щели в стене проникает дым и т. д. Посвященный в смысл происходящего третий участник опыта скрытно, с не-которого расстояния или же в качестве присутствующего свидетеля либо просто¬го прохожего наблюдает, в какой мере и каких именно людей ситуация побуждает к деятельности по оказанию помощи.
Помимо уже упоминавшихся факторов мотивов или личности, эти тщательные исследования оставили без внимания три момента, на которые обратили внимание лишь в конце 70-х гг. Во-первых, исследовательский интерес был направлен исклю¬чительно на оказывающего помощь, тогда как ее адресат оставался в тени. Лишь через несколько лет его реакции на оказываемую ему помощь стали объектом си¬стематических исследований, которые мы обсудим в следующих разделах (см.: De-Paulo, Nadler, Fisher, 1983).
Во-вторых, недостаточно ясным оказалось разделение независимых и зависи¬мых переменных. В этом ряд авторов увидел причину не слишком больших успе¬хов при повторении экспериментов (Shetland, 1983; Shotland, Huston, 1979). Так, создаваемые исследователями бедственные положения далеко не всегда воспри¬нимались как таковые, поскольку оставалось неясным, что, собственно, создава¬ло бедственную ситуацию (то, что угроза причинения вреда или уже наступившие вредные последствия явно усиливаются, то, что проблема не поддается простому
решению, или же то, что человек нуждается в посторонней помощи). Зависимые переменные также часто являлись не вполне адекватными; например, когда про¬тивопоставлялось оказание и неоказание помощи и при этом упускались из виду косвенные или неэффективные попытки помощи. Кроме того, измерение латент¬ного времени помощи в секундах является сомнительной мерой с психологической точки зрения и лишь симулирует аналитическую точность с помощью параметри¬ческой статистики.         г
Наконец, в-третьих, в начале 80-х гг. исследователи задумались о том, является ли оказание помощи действительно альтруистическим, т. е. осуществляющимся без всякой личной заинтересованности, поведением. Не вызывает сомнений тот факт, что существуют значительные индивидуальные различия не только в часто¬те оказания помощи, но и в ее бескорыстности. Очевидно и то, что помощь часто оказывается индивидом в своих собственных интересах: прежде всего, ради пози¬тивных последствий (например, вознаграждения), или избегания негативных (на¬пример, наказания), или для устранения неприятного чувства, вызванного бед¬ственным положением нуждающегося в помощи человека. Вопрос состоит в том, всегда ли помощь мотивируется «эгоистически», «гедонистически» или «внешним образом» или же существует еще и «действительно альтруистическая» помощь, направленная по своей сути лишь на то, чтобы избавить нуждающегося в помо¬щи от его бедственного положения. Доведенные до крайности, эти вопросы на¬поминают ригоризм этического императива Канта, согласно которому выполне¬ние долга теряет свой этический статус, если человек и сам испытывает склон¬ность сделать то, к чему побуждает его долг. С точки зрения психологии мотивации нет смысла руководствоваться такого рода ригоризмом. Вопрос может состоять лишь в том, заключается ли главная цель помогающего человека в том, чтобы устра¬нить бедственное положение человека, нуждающегося в помощи, или в том, чтобы приобрести какой-либо выигрыш для себя самого и восстановить свое хорошее самочувствие.
Вопреки распространенному, хотя и не доказанному, убеждению многих со-циобиологов и большинства социальных психологов в том, что альтруистические действия всегда в конечном счете мотивированы «эгоистически», Хоффман (Hoffman, 1981) приводит ряд аргументов в пользу эволюции психологического опосредствующего процесса, обеспечивающего весьма большую гибкость альтру¬истического поведения. Эволюционному отбору подвергается не само альтруисти¬ческое поведение, а высокоадаптивный опосредствующий процесс, который, судя по всему, сделал еще наших далеких предков способными сочувствовать страда¬ниям близких собратьев по виду в различных и изменяющихся ситуациях. Этим опосредующим процессом является эмпатия, т. е. способность представлять себя на месте испытывающего то или иное несчастье человека. Подтверждением этого служит то, что а) современная эволюционная биология предполагает биологиче¬ские основания альтруистического поведения, б) человек явно обладает предпо¬сылками к эмпатии на уровне центральной нервной системы и в) эмпирически была установлена тесная временная взаимосвязь эмпатии и альтруистического поведения. К этому можно добавить и то, что, г) как правило, люди реагируют со¬страданием и помощью на несчастье других людей, несмотря на то что выросли
в индивидуалистическом обществе, что де) часто они реагируют альтруистически не только ради одобрения или награды, но не) временами делают это скорее им¬пульсивно. Все эти аргументы, взятые вместе, Хоффман считает достаточно весо¬мыми для того, чтобы допустить возможность и чисто альтруистической основы поведения по оказанию помощи и продолжить исследования роли эмпатии.
Хотя большинство авторов употребляют термины «просоциальное» или «альт¬руистическое» поведение, не связывая их с внешней или внутренней мотивацией (см. напр.: Rushton, 1980 или Staub, 1974), следует упомянуть две группы ученых, защищающих прямо противоположные позиции. Чалдини и его коллега (см., напр.: Baumann, Cialdini, Keiirick, 1981) представляют гедонистическую позицию, соглас¬но которой оказание помощи направлено, в конечном счете, на свое собственное благо. В противоположность этому, Батсон пытается доказать, что помощь может, в конечном счете, мотивироваться и чисто альтруистически (напр.: Batson, 1984; Toi, Batson, 1982). Доводы, приводимые представителями обеих групп в подтверж-дение своих взглядов, мы рассмотрим в специальном разделе. Но сначала мы обратимся к ситуационным условиям, с анализа которых началось исследование оказания помощи.
Ситуационные факторы
Началом анализа ситуационных детерминантов оказания помощи стала моногра¬фия Латане и Дарли под названием «Неотзывчивый свидетель: почему он не по¬могает?» (Latane, Darley, 1970). Рассмотрим сначала повседневные ситуации. К прохожим или пассажирам нью-йоркского метро по разнообразным поводам вне¬запно обращаются за помощью разные люди. Полученные в результате этого ис¬следования данные очень просты, они сводятся к вычислению процента людей из числа всех, оказавшихся в данной ситуации, которые реагируют на нее действен¬ной помощью. Примером может служить обращение к прохожему с просьбой о небольшой сумме денег. Если человек спрашивает: «Не дадите ли вы мне 25 цен¬тов?», то лишь 34% людей удовлетворяют его просьбу. Этот показатель растет, если проситель добавляет свое имя (49%) либо ссылается в качестве причины своей просьбы на необходимость позвонить (64%) или на украденный кошелек (72%). Этот пример, как и многие другие, показывает, что человек, потенциально яв¬ляющийся субъектом оказания помощи, первым делом должен ближе ознакомить¬ся с ситуацией и разобраться в происходящем, т. е. выяснить, нуждается ли кто-либо в помощи, какой характер она должна принять и стоит ли вмешиваться ему лично. Прохожие, о которых шла речь в нашем примере, прежде всего старались уяснить себе мотивацию обратившегося за помощью человека: то ли он просто попрошайничает, считая меня за дурака, то ли ему нужно преодолеть временное затруднение, то ли он не по своей вине оказался в бедственном положении. Сооб¬щаемые просящим дополнительные сведения ограничивают диапазон приписыва¬емых ему потенциальных намерений и увеличивают частоту интерпретации ситу¬ации как бедственного, требующего оказания помощи положения. Соответствен¬но повышается и частота ее оказания. Остается невыясненным только один вопрос: почему 34% людей дают деньги даже в неопределенной ситуации (простая просьба
о деньгах) и почему 28% людей отказываются удовлетворить просьбу в ситуации полной ясности (украденный кошелек). Воспринимают ли представители первой группы данную ситуацию как требующую помощи (например, «несчастный ни¬щий») или же они считают просьбу нахальной, но испытывают неловкость или страх при мысли об отказе? Расценивают ли вошедшие во вторую группу люди ситуацию как все еще не требующую помощи или они считают помощь необходи¬мой, но не могут решиться ее оказать?
Взвешивание затрат и пользы
Для объяснения полученных данных Латане и Дарли привлекли модель «затрат и пользы» (Thibaut, Kelley, 1959) (а не модель «ожидаемой ценности»). Они пред¬ложили элементарную схему использования этой модели, сводящуюся к вычисле¬нию соотношения затрат и пользы действий только помогающего субъекта в слу¬чае оказания и неоказания им помощи и сопоставлению между собой полученных показателей. Исходя из соображений, навеянных теорией справедливости (Adams, 1963; Walster, Piliavin, 1972), и эмпирических данных (см.: von Schopler, 1967), можно предположить, что на деле оказывающий помощь человек также принима¬ет в расчет соотношение затрат и пользы для обратившегося за помощью, в первую очередь, вероятно, в тех случаях, когда последствия неоказания помощи были бы слишком существенны. Согласно одному из очевидных следствий модели «затрат и пользы», человек тем меньше готов оказать помощь, чем дороже она ему обхо¬дится (Berkowitz, Daniels, 1964), т. е. чем выше ставки в данной ситуации.
Для проверки положения о снижении готовности к оказанию помощи с ростом затрат Аллен (цит. по: Latane, Darley, 1970) провел следующий эксперимент в нью-йоркском метро. Два помощника экспериментатора (Ш и П2) входили в вагон; П1 садился рядом с одним из пассажиров, Ш подходил к ним и, обращаясь сразу к обоим, спрашивал, направляется ли поезд в центр или в пригород. На это Ш все¬гда давал неверный ответ, после чего фиксировалось, поправлял его сидящий ря¬дом пассажир или нет. В двух других экспериментальных ситуациях этой сцене предшествовал небольшой эпизод: П2 спотыкался о ногу Ш. В одном случае Ш (дававший затем неверный ответ) реагировал на это сильным раздражением, вплоть до угрозы физического воздействия, в другом — ограничивался сдержан¬ным замечанием. Полученные результаты вполне согласуются с предположением о влиянии затрат. Без предварительного эпизода ложный ответ исправляли 50% пассажиров, при слабом варианте стычки П1 со споткнувшимся П2 их доля умень¬шилась до 28%, а в ситуации, когда стычка приобретала угрожающий характер, она составила всего лишь 16%. Очевидно, что в двух последних случаях потенциально готовые оказать помощь пассажиры боялись, что в результате их вмешательства сидящий рядом с ними человек снова начнет скандалить, причем теперь уже на¬правит свой гнев на них. Одновременно в этом исследовании был зафиксирован другой ситуационный фактор поведения по оказанию помощи — снятие с себя от¬ветственности. Частота исправлений ложного ответа была меньше, если задавав¬ший вопрос человек обращался не к обоим пассажирам одновременно (50%), а лишь к неверно информировавшему его П2 (16%).
Чем менее понятно действие по оказанию помощи с точки зрения анализа за¬трат, чем более парадоксальным оно кажется, тем скорее оно объясняется особен¬ностями личности оказавшего помощь человека, его бескорыстием. Такого рода каузальная атрибуция играет также решающую роль в том, насколько сильным окажется влияние данного акта альтруистического поведения в качестве образца для подражания. Например, если прохожий находит бумажник с вложенным в него письмом от человека, ранее нашедшего этот бумажник и сообщающего, что он от¬сылает его владельцу вопреки совету друга (или несмотря на отрицательный опыт, который он приобрел, потеряв некогда собственный бумажник), то доля людей, нашедших бумажник вторыми и возвращающих свою находку владельцу, оказы¬вается в три раза больше, чем в случае, когда первый нашедший бумажник человек пишет, что возвращает его по совету своего друга и сообразуясь с собственным опытом (Hornstein, Fisch, Holmes, 1968).
Если применить анализ затрат к притче о добром самаритянине, мы вынуждены будем обратиться к явной личностной атрибуции. Действие самаритянина потому кажется нам столь бескорыстным, что оно противоречит типу поведения, навязы¬ваемому обстоятельствами, и должно быть приписано ярко выраженным личностным особенностям оказавшего помощь. Затраты, которых стоит оказание помощи, в дан¬ном случае велики; затраты же, связанные с отказом от помощи, напротив, практи¬чески равны нулю, ибо на уединенной дороге не было никого, кто мог бы привлечь самаритянина к ответственности за неоказание помощи; чрезвычайно высокими, вплоть до потери жизни, были бы лишь затраты жертвы разбойников. К этому сле¬дует добавить, что в силу своей социальной принадлежности самаритянин имел право чувствовать меньшую ответственность за судьбу жертвы нападения, чем свя¬щенник и левит. Рассматривая эту ситуацию, мы переходим к анализу актов помо¬щи в действительно бедственных положениях.
Диффузия ответственности
В отличие от ситуаций обычной помощи для чрезвычайных ситуаций характерно одно обстоятельство, затрудняющее адекватное и немедленное оказание помощи. Такие случаи возникают непредвиденно, у человека нет наготове какого-либо под¬ходящего для них плана действий, ибо ситуации несчастья довольно редки, что не позволяет субъекту накопить опыт подобающего и уместного поведения. Кроме того, подобная ситуация может угрожать состоянию, здоровью и самой жизни ока¬зывающего помощь, т. е. затраты могут оказаться несоразмерно высокими по от¬ношению к пользе (в том числе и к пользе для другого человека). Наконец, бедственная ситуация требует быстрого реагирования и практически не допус-кает длительного обдумывания возможных действий (многие случаи героической помощи имели место только потому, что помогавший не тратил времени на раз¬мышления об опасности, связанной с вмешательством в происходящее). Таким об¬разом, внезапно возникшая ситуация беды прежде всего должна быть воспринята в качестве таковой; далее необходимо точно оценить ее причины и наличные воз-можности оказания помощи, и только после этого человек может взять на себя от¬ветственность и выбрать из разнообразных возможностей оказания помощи ту, которая представляется наиболее подходящей, чтобы, в конце концов, принять
решительные меры. Этот сложный процесс, начинающийся первичным восприя¬тием ситуации и заканчивающийся действием по оказанию помощи, может на от¬дельных стадиях различным образом нарушаться или замедляться.
Не приходится поэтому удивляться, когда дело вовсе не сразу доходит до ока¬зания помощи. Нередко возможность оказания помощи реализуется в тем мень¬шей степени, чем больше имеется свидетелей ситуации несчастья. Латане и Дарли (Latane, Darley, 1968) объясняют подобный зффект «множественной неосведом¬ленностью» и «диффузией ответственности». Множественная неосведомленность характеризует стадию оценивания ситуации. Будучи не один, человек при оцени¬вании ситуации опирается на реакции окружающих. В то же время каждый из при¬сутствующих сдерживает свою реакцию, чтобы ее чрезмерная сила или поспеш¬ность не поставили его в неловкое положение, не привлекли к нему внимание. Но поскольку в такое замешательство, ведущее к задержке реакции, первоначально впадают все присутствующие, то требующая-неотложной помощи ситуация несча¬стья ошибочно интерпретируется ими как менее критическая (см.: Bickmann, 1972).
Когда же на следующей стадии человек начинает чувствовать себя ответствен¬ным за оказание помощи, он ожидает того же от всех присутствующих, в силу чего происходит диффузия, а тем самым и уменьшение ответственности. Диффузия ответственности позволяет объяснить, почему в том случае, когда в помещение, где проходит эксперимент, из щели в стене неожиданно начинает поступать дым, ис¬пытуемый, работающий в одиночестве, быстрее проявляет беспокойство и сообща-ет о происходящем находящемуся вне комнаты экспериментатору, чем испытуе¬мый, работающий в паре (соответственно 75 и 10%), тем более если второй испы¬туемый, являясь в действительности помощником экспериментатора, не обращает на происходящее никакого внимания (Latane, Darley, 1970).
Впрочем, как показывают более поздние исследования, эффект постороннего имеет свои пределы. В ситуациях, когда несчастный случай совершенно не допус¬кал ошибочного истолкования, например при внезапном падении пассажира в движущемся вагоне метро, оказание помощи не зависело от количества пассажи¬ров, а его латентное время с ростом числа свидетелей даже!1есколько уменьшалось О- М. Piliavin, J. A. Piliavin, Rodin, 1975; J. M. Piliavin, Rodin, J. A. Piliavin, 1969; см.: Clark, Ward, 1972). Наконец, если свидетели несчастья не были незнакомыми людьми, а составляли организованную группу, члены которой взаимодействовали между собой, то диффузии ответственности также не наблюдалось (Misavage, Richardson, 1974). Вместе с тем явные признаки диффузии ответственности (низ¬кая частота и большое латентное время действий по оказанию помощи) в ходе про¬веденных в метро исследованиях наблюдались в тех случаях, когда какие-либо особенности нуждавшегося в помощи человека наводили потенциальных субъек¬тов помощи на мысль о том, что связанные с оказанием помощи затраты могут быть высокими. Такими характеристиками нуждавшегося в помощи, предполагающи¬ми высокие затраты, были: явное опьянение (J- М- Piliavin et ah, 1969), текущая изо рта кровь Q. A. Piliavin, J. M. Piliavin, 1972).
К настоящему времени имеется множество данных, свидетельствующих о сти¬мулирующем помощь или препятствующем ей влиянии целого ряда особенностей ситуации. Однако эти результаты ненамного приблизили нас к пониманию мотива¬ции помощи, ибо индивидуальные различия остаются пока вне поля зрения иссле-
дователей. Недооценка возможной роли личностных факторов особенно характер¬на для позиции Латане и Дарли, и это несмотря на то, что все полученные ими ре¬зультаты нуждаются в объяснении: почему при любых препятствующих оказанию помощи условиях всегда находится меньшинство, которое помогает, а при любых благоприятствующих условиях — меньшинство, которое не помогает. Исследова¬тели, ориентированные на социальную психологию, оказались в высшей степени изобретательными в организации ситуаций и их варьировании. К сожалению, это¬го нельзя сказать о разработке ими теоретических конструктов, относящихся к сфе¬ре психологии личности, и о создании соответствующих диагностических методик.
Нормы
Каким бы сильным не было влияние спровоцированных ситуацией соображений о связанных с действием помощи затратах на совершение этого действия, их объяс¬нительные возможности неуклонно уменьшаются по мере того, как помощь стано-вится все более ориентированной на благо другого человека и дает отрицательный баланс затрат помогающего субъекта. Очевидно, что независимо от связанных с затратами соображений оказание помощи ориентировано также на соблюдение норм или некоторых универсальных правил поведения. Нормы, требующие оказа¬ния помощи, многообразно кодифицированы и имеют давнюю традицию (например: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» — от Матфея, 19:19). В серьезных случаях неоказание помощи может преследоваться по закону. Вопрос заключается в том, насколько каждый человек усвоил эти общеизвестные нормы, ибо именно от этого зависит их действенность. Чем менее они переживаются личностью как внутренне обязательные стандарты, тем более их влияние на действие ограничи¬вается предвосхищением позитивных и негативных событий, которые последуют извне в виде наказания или награды. В этом случае соответствие действия нормам в большой степени зависит от того, насколько оно доступно последующей оценке и подкреплению другими людьми. Напротив, чем более нормы интериоризованы в качестве стандартов поведения личности, тем сильнее деятельность определяет¬ся предвосхищением ее последствий для самооценки и тем меньше она зависит от внешних обстоятельств. Прежде чем приступить к анализу такого рода личност¬ных различий, рассмотрим две универсальные нормы, релевантные оказанию по¬мощи: ответственность и взаимность (реципрокность).
Норма социальной ответственности
Эта норма требует оказания помощи во всех случаях, когда нуждающийся в помо¬щи находится в зависимости от потенциального субъекта помощи, например, в силу того, что он слишком стар, болен или беден и нет другого человека или социально¬го института, который взял бы на себя заботу о нем (см.: Ickes, Kidd, 1976a). Имен¬но такое положение дел в общих чертах обрисовывает приведенное в начале этой главы мюрреевское определение мотива заботливости. Берковитц и его сотрудни¬ки изучали влияние нормы ответственности в эксперименте, в котором помощь руководителю зависела от эффективности работы его сотрудников. Чем больше руководитель нуждался в помощи (например, для выигрыша приза), тем выше была готовность к помощи у сотрудников (Berkowitz, Daniels, 1963). Эта законо-
мерность наблюдалась и в тех случаях, когда испытуемый-сотрудник заранее был уверен, что ни нуждающийся в помощи руководитель, ни экспериментатор ничего не узнают о его усилиях (Berkowitz, Klanderman, Harris, 1964).
Ответственность, основанная на зависимости другого человека, может видоиз¬меняться под влиянием различных факторов, особенно под влиянием каузальной атрибуции нужды в помощи. Чем в большей степени нуждающийся в помощи че¬ловек является виновником своего положения, тем меньше окружающие чувству¬ют себя ответственными за оказание ему помощи (Horowitz, 1968). В случаях, ко¬гда зависимость нуждающегося в помощи человека достигает столь высокой степе¬ни, что начинает слишком сильно ограничивать внутренне переживаемую свободу действий субъекта помощи, может наблюдаться своеобразная «реактивность» (Brehm, 1966): ожидаемое или требуемое оказание помощи представляется субъек¬ту действием слишком обременительным, и он стремится освободиться от него, чем уменьшает свою готовность к оказанию помощи. Подчеркивать норму ответствен¬ности и тем самым усиливать готовность к помощи может влияние образца. На¬пример, если водитель видел, как женщине, у которой была небольшая проблема с колесом автомашины, оказывалась помощь, то он скорее окажет помощь при ско¬рой встрече с новой жертвой такой же (подстроенной) аварии (Bryan, Test, 1967). Надо отметить, что влияние образца бывает более сильным в случае, когда субъект непосредственно видит само действие по оказанию помощи, а не слушает нраво¬учительный рассказ о нем (Bryan, 1970; Grusec, 1972).
Сколь бы естественной не казалась мысль о том, что норма социальной ответ¬ственности побуждает к оказанию помощи, экспериментальные исследования дают лишь весьма слабые подтверждения этому (см. обзор; Berkowitz, 1972). Латане и Дарли (Latane, Darley, 1970) объясняют это противоречивостью различных норм, а также их абстрактностью и тем, что они не указывают конкретного способа пове¬дения в той или иной ситуации. Вопросом о влиянии норм на поведение детально занимался Шварц (Schwartz, 1973). Его вкладу в изучение этой проблемы посвя¬щен следующий раздел.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  —-^
Теоретико-нормативная концепция Шварца
Шварц разработал развернутую теоретико-нормативную концепцию (Schwartz, 1973, 1977), придав ей вид модели принятия решения. Эта модель связывает во¬едино три аспекта, два из которых связаны с нормами.
Первым из этих аспектов является осознание тех последствий, которые резуль¬таты действия (или бездействия) субъекта будут иметь для благополучия нужда¬ющегося в помощи человека (осознание последствий). Если действие субъекта за¬трагивает благополучие другого человека, то приобретает важность второй аспект, норма ответственности: в какой мере человек должен приписать ответственность за свое действие и его последствия для другого человека самому себе — или же внешним обстоятельствам (приписывание ответственности себе)? Наконец, тре¬тий аспект составляют моральные (или просоциальные) нормы, предписываемые обществом и полностью или частично принимаемые человеком в качестве обяза¬тельных для себя. По мнению Шварца, эти нормы управляют действием человека не непосредственно (и, тем более, не автоматически), но лишь в той мере, в какой
наличествуют оба первых аспекта: осознание последствий своих действий для дру¬гого человека и приписывание себе ответственности.
В целом эта модель просоциального действия состоит из трехступенчатого про¬цесса принятия решения. Для двух первых стадий этого процесса Шварц (Schwartz, 1968) разработал инструменты диагностики соответствующих особенностей лич¬ности. Осознание последствий измерялось с помощью полупроективной методи¬ки: испытуемый должен был письменно прокомментировать предъявленную ему историю с точки зрения того, какие мысли проносятся в голове у героя истории, прежде чем он принимает решение. Содержание этого комментария оценивалось с помощью специально выделенных ключевых категорий.
Приписываемая себе ответственность оценивалась исходя из степени согласия с 24 пунктами, относящимися к установкам и самоописанию (например, «эмоцио¬нальное расстройство или занятость не извиняет человека, совершившего то, чего он в обычной ситуации не сделал бы»). Приписываемая себе ответственность не обнаружила корреляции с осознанием последствий. В исследовании, посвященном Проверке модели принятия решения, Шварц (Schwartz, 1968) получил показатели не только осознания последствий и приписываемой себе ответственности всех оби¬тателей нескольких студенческих общежитий, но и зафиксировал их личные цен¬ностные нормы и, путем опроса их соседей, их фактическое поведение в повседнев¬ных ситуациях (готовность помочь, надежность и т. д.).
Согласованность (корреляция) ценностных норм, заявленных испытуемыми в качестве обязательных для себя, и реального просоциального поведения должна наблюдаться лишь в случае одновременной выраженности личностных диспози¬ций осознания последствий и приписывания себе ответственности. И действи¬тельно, корреляция между нормами и действиями помощи была тем большей, чем более выраженными были осознание последствий и приписывание себе ответ¬ственности. Это видно из табл. 9.1: испытуемые здесь делятся на подгруппы на осовании значений этих переменных. Более детальный анализ показывает, что для того, чтобы нормы и реальное поведение помощи соответствовали друг другу, обе эти переменные должны быть одновременно сильно выражены (см. последнюю
строку табл. 9.1).
Впоследствии Шварц (Schwartz, 1977) превратил свою модель принятия реше¬ния в процессуальную модель с целым рядом следующих друг за другом шагов. Мотивацией, побуждающей к действию по оказанию помощи, он считает чувство морального (личного) долга, заставляющее человека вмешаться в ситуацию и ока¬зать помощь. Это чувство морального долга основывается на активации когнитив¬ных структур норм, принимаемых человеком в качестве обязательных. Под влияни¬ем требующей помощи ситуации вся эта нормативная структура актуализируется. Особый вклад в ее активизацию вносит осознание последствий своего действия для нуждающегося в помощи человека. Однако на следующей, третьей стадии под влия-нием процессов психологической защиты ощущение морального долга может снова ослабнуть и быть нейтрализованным сомнениями в осмысленности или уместности выполнения долга. Решающую роль играет при этом процесс отрицания ответствен¬ности. В качестве личностной переменной отрицание ответственности представля¬ет собой простое переворачивание выведенной ранее Шварцем диспозиционнои переменной приписывания себе ответственности (см.: Schwartz, Fleischman, 1982).
Таблица 9.1
Корреляции между суммарными показателями личных норм и фактическими
просоциальными действиями (оцениваемых соседями по общежитию) в подгруппах,
выделенных по уровням «осознания последствий» и «приписывания себе
ответственности». Число испытуемых в подгруппе колеблется от 23 до 54
(по: Schwartz, 1970, р. 135)
Переменная  Подгруппы 
 I (низкие) II            III IV (высокие)
Осознание последствии, ОП
Приписывание себе ответственности, ПСО -0,02 0,02 0,08              0,21 0,15              0,20 -    0,39 0,37
  Подгруппы 
 ОП и ПСО
низки . ОП высоко, а ПСО низко, или наоборот ОПиПСО
высоки
ОПиПСОвыше
или ниже медианы 0,0! 0,17              0,47 
В этой процессуальной модели — как и в первоначальной версии — мотивиру¬ющим агентом является самооценка потенциального субъекта оказания помощи. Именно ожидания, относящиеся к своему Я, активизируются при восприятии бед¬ственного положения другого человека и приводят к появлению ощущения мораль¬ного долга. Поведение здесь «мотивируется желанием действовать в соответствии со своими ценностями, чтобы сохранить или повысить свое чувство собственного достоинства и избежать крушения самооценки» (Schwartz, 1977, р. 226). Таким образом, речь идет скорее о достижении своего собственного благополучия, чем об альтруистической мотивации.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                          С
Обобщая все вышесказанное, следует отметить, что личностные переменные мо¬дели Шварца — личные нормы, осознание последствий и приписывание себе ответ¬ственности (или отрицание ответственности) — напрашиваются в качестве перспек-тивных кандидатов для измерения просоциального мотива оказания помощи, а, быть может, также и для измерения антисоциального мотива типа агрессии. Похоже, что эти личностные переменные решающим образом влияют на восприятие и оценку данной конкретной ситуации оказания помощи, причем не только в случае внезап¬но возникшего бедственного положения, когда остается мало времени для принятия взвешенного решения. Что касается просоциальных норм, то личностные нормы, которые человек принял в качестве обязательных для себя, занимают более высокое место в иерархии ценностей, чем общепринятые (социально заданные) нормы.
Норма взаимности
Вторая норма, взаимность, представляется универсальным принципом социально¬го взаимодействия (Gouldner, 1960) и происходящего в обществе обмена матери¬альными благами, действиями, благодеяниями и вредом (Homans, 1961). Воздая-
ние как за добро, так и за зло («как ты мне, так и я тебе»), направленное на восста¬новление равновесия между индивидами и группами (на то, чтобы «сквитаться»), очевидно, представляет собой распространенный и основополагающий принцип, воспринимаемый как справедливость, как «компенсирующее правосудие». Следо¬вание этому принципу является, по Колбергу (Kohlberg, 1963), сравнительно по¬здней стадией развития морального суждения. Если инициативу в осуществлении нормы социальной ответственности должен взять на себя помогающий, то норма взаимности регулирует, скорее, реакцию на полученную помощь: на благодеяние человек отвечает признательностью. Однако если помощь оказывается с расчетом на взаимность, т. е. с расчетом на будущую компенсацию, то она теряет свой альт¬руистический характер.
Действенность нормы взаимности наглядно демонстрирует лабораторный экс¬перимент. Так, испытуемые значительно больше помогают в выполнении опреде¬ленной работы другому испытуемому, если он до того не отказывался помочь им самим. Здесь можно вспомнить уже упоминавшиеся нами разнообразные исследо¬вания, посвященные «норме справедливости» или «принципу восстановления ра¬венства». Согласно этому принципу, люди в своих социальных взаимоотношениях заботятся о сохранении равновесия, поскольку неравное распределение преиму¬ществ или затрат вызывает ощущение неудовольствия, которое побуждает к реаль¬ному или мнимому (например, путем самообмана) восстановлению равновесия (Adams, 1963). Фишер и его коллеги (Fisher, Nadler, Whitcher-Alagna, 1982; Fisher, Nadler, DePaulo, 1983) сделали обзор литературы по этой теме. Аффективные ре¬акции и негативное поведение в ответ на помощь хорошо объясняются на основе существующих теорий. Однако гораздо хуже обстоит дело с предсказаниями того, при каких условиях человек непосредственно отплачивает за оказанную ему по¬мощь или восстанавливает субъективное равновесие благодаря искажению пред¬ставлений. Например, если люди не видят возможности адекватно выразить призна-тельность своему благодетелю, то они не решаются попросить о требующейся им помощи или избегают ее. Человек явно ощущает себя очень неудобно, когда чувству¬ет себя не в состоянии выполнить норму взаимности. Если помощь оказывается доб¬ровольно и по зрелом размышлении, то человек ощущает себя особенно признатель¬ным и чувствует себя особенно обязанным тому, кто ему помог (Goranson, Berkowitz, 1966). Получатель помощи, который не может отплатить за оказанное ему благоде¬яние, склонен обвинять в своем неприятном чувстве своего благодетеля и соответ¬ственно относится к нему со смешанными или враждебными чувствами.
Существует довольно мало данных относительно благодарности. Имеющиеся данные указывают, что благодарность по отношению к оказавшему помощь чело¬веку возникает лишь в том случае, когда он намеренно действует так, чтобы при-нести пользу получателю помощи, а не себе самому. Тессер, Гэйтвуд и Драйвер (Tesser, Gatewood, Driver, 1968) доказали это в исследовании, где испытуемые изу¬чали короткие сценарии, посвященные людям, оказывавших помощь или благоде¬яния, а затем должны были оценить свои чувства. В том случае, когда действие благодетеля не было направлено на достижение пользы для себя самого, испыты¬ваемая благодарность была более сильной.
Помощь, оказываемая с расчетом на взаимность, может преследовать различ¬ные цели. Во-первых, субъект может хотеть получить компенсацию за оказанную помощь. Во-вторых, он может стремиться обязать получившего помощь человека помогать ему в будущем. Наконец, помощь может быть оказана с тем, чтобы благо¬дарность как погашение долга получившего помощь человека была возможна лишь в определенной степени. Мера субъективно переживаемой обязательности выпол¬нения нормы взаимности получившим помощь человеком зависит главным обра¬зом от его оценки намерений помогающего и самой оказанной помощи, т. е. от ат¬рибуции мотивации деятельности по оказанию помощи (см. главу 14 и обзор Фи¬шера с соавторами (Fisher et al., 1982)). Мотивация помогающего воспринимается с тем большим недоверием, чем более утрированной представляется помощь и чем менее она отвечает особенностям положения попавшего в беду человека. В таких случаях возникает подозрение в том, что оказывающий помощь преследует коры¬стные цели, обязывая получающего помощь'в соответствии с нормой взаимности компенсировать эту помощь в будущем (Schopler, 1970).
Вместе с тем помощь, не рассчитанная на взаимность, также может вызвать не¬достаточную благодарность или даже враждебность. Это происходит в том случае, когда получивший помощь чувствует себя чрезмерно обязанным и не имеет воз¬можности отблагодарить за нее (Brehm, Cole, 1966); здесь мы опять сталкиваемся с ограничением свободы действий, ведущим к «реактивности» (Fisher et al., 1982). Напротив, получивший помощь будет тем сильнее стремиться к взаимности, чем быстрее была оказана помощь и чем больше она отвечала ситуации, чем бескоры¬стнее (без расчета на взаимность) были намерения помогающего и чем выше ока¬зались его затраты на оказание помощи (Pruitt, 1968).
Перспективы суждения с точки зрения партнеров по действию
Оказание помощи и ее получение представляют собой социальное взаимодействие, в котором помогающий и получающий помощь действуют взаимосвязанно, т. е. являются партнерами по действию. Однако они осуществляют различные действия, и их отношения несимметричны; иначе говоря, партнеры не могут поменяться сво¬ими ролями. Кроме того, сами их позиции неравны. Помогающий располагает ре¬сурсами, необходимыми получателю, будь то личные способности или материаль¬ные блага. Если рассматривать комплекс действий оказания и получения помощи с этой точки зрения, то у каждого из партнеров по действию выявляется не менее четырех соответствующих друг другу перспектив суждения. (Перспектив сужде¬ния может оказаться и больше, если учитывать еще и те, которые связаны с разли¬чием результатов, к которым могут прийти партнеры по действию в той или иной перспективе суждения.)
С точки зрения помогающего, наиболее важной перспективой суждения явля¬ется потребность в помощи получателя, точнее — причины нынешней ситуации потребности в помощи. Таким образом, мы можем говорить о приписывании при¬чин или каузальной атрибуции. Второй перспективой суждения помогающего яв¬ляется вопрос о том, располагает ли он сам необходимыми ресурсами; здесь мы
также имеем дело с каузальной атрибуцией. Следующие две перспективы сужде¬ния прежде всего затрагивают вопрос о том, каким образом и исходя из каких пред¬полагаемых последствий будет реагировать на помощь нуждающийся в ней чело¬век; и далее, вопрос о том, ради каких последствий человек вообще хочет или дол¬жен оказывать помощь, точнее, служат ли желаемые последствия прежде всего интересам нуждающегося в помощи или помогающего, направлены ли они на бла¬го другого человека или на свое собственное. Обе последние перспективы суждения связаны не с фактами, а с намерениями, лежащими в основе уже осуществленных или предполагаемых действий. Поэтому мы говорим здесь об атрибуции намерений, которая может относиться к своим собственным или к чужим действиям. Впрочем, с точки зрения помогающего, обе атрибуции намерений внутренне взаимосвязаны. Он, конечно, знает, что намерение нуждающегося в помощи принять предложение о помощи нс в последнюю очередь зависит от того, какие намерения приписывает нуж¬дающийся в помощи тому, кто эту помощь предлагает. Поэтому помогающий может приложить определенные усилия для того, чтобы сделать явными свои намерения, если он считает их альтруистическими, или скрыть их, если они эгоистичны. (Речь здесь идет об атрибуции намерений, так сказать, второго порядка: какое намерение другого человека станет следствием его атрибуции моего намерения.)
Исходя из атрибуции намерений, можно сделать вывод, что не следует разыг¬рывать из себя благодетеля для того, чтобы помочь. Однако иногда имеет место именно этот вариант. Так происходит, например, в том случае, когда действие по оказанию помощи оказывается сверхмотнвированньш, когда в ситуациях норма¬тивного давления помогающий спрашивает себя, в какой мере он вообще руко¬водствуется альтруизмом, т. е. внутренней мотивацией. Вопрос помогающего, какие желаемые последствия его действия побудили его оказать помощь, и составляет про¬блему альтруизма помогающего, причем исходя из самооценочной перспективы (см.; Thomas, Batson, 1981).
С точки зрения адресата помощи четыре перспективы суждения располагают¬ся в другой последовательности. Первоочередным является для него вопрос о том, зачем помогающий оказывает ему помощь, поскольку результаты этой атрибуции намерений могут сделать проблематичным принятие помощи, учитывая ее пред¬полагаемые последствия. Почти такую же важную роль играет вторая перспекти-ва суждения, а именно каузальная атрибуция, связанная с вопросом о том, почему, собственно, субъекту нужна помощь. Ответ на этот вопрос может привести к столь болезненным признаниям своих ошибок и несовершенств, что человек может ско¬рее склониться к тому, чтобы не принять предложенную ему помощь или принять ее с негативными чувствами (как это и было зафиксировано во многих исследова¬ниях, см.: Fisher et al., 1982,1983).
Эта вторая перспектива суждения нередко может проявляться в двойной фор¬ме: вопрос может заключаться не только в том, в чем видит причины своего бед¬ственного положения сам нуждающийся в помощи, но и в том, как, по его мнению, их видит помогающий. В некоторых ситуациях помогающий дает недвусмыслен-ный повод для такого рода каузальной атрибуции второго порядка. Особо значи¬мым это оказывается в том случае, когда адресат помощи убежден в том, что суще¬ствует расхождение между его собственной каузальной атрибуцией и атрибуцией
помогающего. Чем в большей степени помогающий, по сравнению с нуждающим¬ся в помощи, видит причины бедственного положения во внешних, неподконтроль¬ных нуждающемуся в помощи человеку обстоятельствах, тем с большей радостью тот примет оказываемую ему помощь. В обратной ситуации нуждающийся в по¬мощи может быть настолько озабочен столкновением со своим несовершенством, что может весьма негативно отнестись к предложенной, но непрошеной помощи. Таким образом, следствиями этой атрибуции могут стать позитивные или негатив¬ные аффекты, уверенность в себе или подавленность, принятие помощи или ее отклонение (см.: Meyer, 1984a, b). С этой перспективой суждения связан не только вопрос о том, почему человек нуждается в помощи в данный момент, но и о том, в какой мере он будет нуждаться в ней в будущем или будет в состоянии ее возме¬стить, чтобы выполнить норму взаимности и «расквитаться» с помогающим.
Из двух оставшихся перспектив суждения со стороны адресата помощи одна касается ресурсов помогающего и представляет собой каузальную атрибуцию. Так, помощь со стороны человека, который по своим способностям или исходным воз¬можностям близок получателю, представляет угрозу для самооценки последнего (см. обзор: Fisher et al., 1982, 1983). Четвертой и последней перспективой сужде¬ния являются собственные намерения получателя: например, может ли, хочет ли и должен ли он быть благодарен помогающему и в какой мере, — вплоть до сообра¬жений о том, как это будет воспринято помогающим и каковы будут последствия этого (снова имеет место атрибуция намерений второго порядка: к каким намере¬ниям другого человека приведет его атрибуция моего намерения).
Наконец, мы подходим к ситуации обращения за помощью, т. е. к ситуации, когда нуждающийся в помощи человек сам инициирует социальное взаимодей¬ствие с потенциальным помогающим. ДсПауло и соавторы (DePaulo et al., 1983) сопоставили большое количество научных работ, выходивших начиная с пятиде¬сятых годов, и показали, что на эту тему имеется намного больше сведений, чем казалось ранее, при одностороннем рассмотрении ситуации из перспективы помо¬гающего. В частности, было доказано влияние следующих переменных: ожидаемо¬го эффекта помощи; ожидаемой «задолженности** и возможности выразить свою признательность за полученную помощь; ожидаемой неловкости и удара по само¬уважению в результате демонстрации недостаточности своих возможностей и спо¬собностей; отношений с субъектом помощи и их ожидаемого развития.
Объяснительные подходы
Мы уже говорили о различиях между каузальной атрибуцией и атрибуцией наме¬рений. Атрибуцию каждого из этих двух видов следует изучать как с точки зрения помогающего, так и получающего помощь. Какая бы то ни было попытка система¬тического объяснения, связавшая воедино оба вида атрибуции и обе перспективы рассмотрения, до сих пор отсутствует. Вместо этого был сделан ряд попыток объяс¬нить отдельные частные области проблемы. Примечательно, что на объяснение причин ориентированы четыре независимых друг от друга подхода, а на объясне¬ние мотиваций (или намерений) — лишь один. Не в последнюю очередь это может быть связано с тем, что выявить действительные основания действия психологи¬чески сложнее, чем возможные причины сложившейся ситуации.
Существующие объяснительные подходы относятся, в основном, к трем из на¬меченных нами восьми перспектив суждения и сводятся, по существу, всего к двум вопросам: во-первых, к вопросу о причинах бедственного положения, поставлен¬ному из перспективы помогающего и нуждающегося в помощи, во-вторых, к во¬просу нуждающегося в помощи о том, ради чего помогает помогающий.
Рассмотрим сначала вопрос о причинах бедственного положения. В данном случае целесообразно привлечь модель ковариации Келли (Kelley, 1967), посколь¬ку она и была разработана для того, чтобы дать исследователю возможность раз¬личать зависящие от личности и зависящие от ситуации (или, иными словами, «внутренние» и «внешние») причины того или иного положения дел — при нали¬чии информации о последовательности, согласованности и специфичности. Так, мы склоняемся к внутренней атрибуции результата действия, когда он мало отли¬чается от результатов других действий этого человека (низкая специфичность), расходится с результатами действий других людей в аналогичной ситуации (низ¬кая согласованность) и постоянно наблюдается у данного человека (высокая после¬довательность). Более подробно мы обсудим это в главе 13. Если модель ковариа¬ции Келли подходит для объяснения внутренней и внешней каузальной атрибуции сточки зрения как помогающего, так и получающего помощь, другие объяснитель¬ные подходы годятся лишь для последнего. К ним относятся, как мы уже упомина¬ли, норма взаимности, во многом совпадающая с ней «теория справедливости», и, наконец, теория реактивного сопротивления.
Для атрибуции намерений существует лишь одна модель — «теория корреспон¬дирующих выводов» Джонса и Дэвиса Qones, Davis, 1965; Jones, McGillis, 1976). Согласно этой теории, мы можем приписать определенное намерение действующе¬му субъекту, если предполагаем, что он предвидит результат своего действия и обладает способностью достигнуть этого результата. Если оба этих момента имеют место, следует искать дальнейшие причины, которые могут быть связаны лишь с данным действием (а не с отказом от этого действия или с другими действиями). В той мере, в какой можно выделить ту или иную отдельную движущую силу, ко¬торую нельзя свести к типовому ролевому поведению или ситуативно обусловлен¬ному нормативному поведению, можно приписать эту движущую силу действую¬щему субъекту в качестве его намерения. Более подробно «теория корреспондиру¬ющих выводов» будет рассмотрена в главе 13. Теперь же мы обратимся к данным, касающимся наиболее важных перспектив суждения.
Каузальная атрибуция со стороны помогающего
Мы видели, что помогающий следует норме социальной ответственности. Его мо¬тивация к оказанию помощи будет тем сильнее, чем очевиднее то, что нуждающий¬ся в помощи невиновен в своем несчастье, и чем менее он в состоянии выбраться из бедственной ситуации самостоятельно. Первоначально такое положение дел считалось возможным лишь при условии зависимости от внешних причин; экс¬перименты по оказанию помощи строились соответствующим образом. Под влия¬нием прогресса, достигнутого в классификации причин полученных результатов, каузальная атрибуция побуждающих к помощи (в соответствии с нормой социаль¬ной ответственности) обстоятельств стала существенно более дифференцирован-
ной. Речь идет теперь не только о внешних и внутренних причинах, т. е. об измере¬нии локализации, но еще и об измерениях стабильности (стабильные или изменчи¬вые причины) и контроля (внутренние причины, подконтрольные субъекту, напри-мер старание, и неподконтрольные ему, например, способности). Мы кратко про¬следим основные моменты развития этого понятия (см. также Ickes, Kidd, 1976a).
В наиболее ранних исследованиях (Schoppler, Matthews, 1965) потребность в помощи рассматривалась лишь в рамках измерения локализации. Испытуемые должны были выполнять задания; в ходе работы их прерывали для того, чтобы они оказали помощь якобы подчиненным им испытуемым, испытывающим трудности при выполнении того же самого задания, что могло уменьшить их собственный успех. Испытуемые чаще помогали «подчиненным» в том случае, когда действия последних были обусловлены порядком проведения эксперимента (внешняя при¬чина), и меньше — когда «подчиненный» обращался за помощью без такого рода необходимости (внутренняя причина). Берковиц (Berkowitz, 1969), также исходя из измерения локализации, делал нуждающегося в помощи либо ответственным за свое положение, либо нет. Испытуемым сообщалось, что они могут помочь дру¬гому испытуемому, отставшему в выполнении задания либо в силу того, что он неправильно его понял, либо из-за того, что получил от экспериментатора не те материалы. И опять-таки в случае бедственного положения, обусловленного внеш¬ней причиной, помощь оказывалась чаще и в большем объеме.
В обоих этих исследованиях оказание помощи определялось тем, что нуждаю¬щийся в помощи не был виновен в своем бедственном положении, т. е. это положе¬ние не было вызвано его действиями. Однако для снятия с него ответственности не обязательно требуется наличие внешних причин. Скорее, необходимо и доста¬точно, чтобы речь шла о причинах, не подлежащих произвольному контролю субъекта. Таким образом, решающим оказывается не измерение локализации, а измерение контроля. Нуждающийся в помощи может не быть ответственным и за бедственное положение, вызванное внутренними причинами, и вызывать стрем¬ление оказать ему помощь, если эти внутренние причины стабильны во времени и неподвластны его влиянию, как, например, телесные или психические недостатки. Так, если втчомент резкого толчка в движущемся вагоне метро на пол падает инва¬лид или слепой, то стоящие рядом пассажиры скорее поспешат ему на помощь, чем в случае, если упавший человек будет просто пьян (Piliavin et al., 1969). Опьяне¬ние подлежит произвольному контролю, слепота — нет. Среди внутренних причин есть изменчивые причины, которые, подобно старанию, зависят от намерений и поддаются контролю, и поэтому человек несет ответственность за них. Для поли¬тики стран, оказывающих помощь, каузальная атрибуция бедственного положения и возможностей страны-получателя всегда является актуальной. При этом играет роль ие только предполагаемая эффективность использования предоставляемых средств, но и политическая близость страны-получателя к помогающей стране (Taormina, Messick, 1983).
Какое значение в практике социальной помощи имеет каузальная атрибуция помогающим ожидаемой от него помощи, ярко продемонстрировал Бэтсон (Batson, 1975). Он обнаружил, что профессионалы по оказанию помощи в отличие от не-профессионалов склонны к тому, чтобы локализировать проблемы обращающих-
ся за советом в их личности — даже если сами эти люди возлагают ответственность за свои проблемы на внешние факторы и обстоятельства, и это выглядит вполне правдоподобно. Соответственно профессионалы по оказанию помощи склонны предлагать такие учреждения, которые, подобно закрытым лечебницам, скорее за¬щищают окружающий мир от пациентов, в отличие от учреждений, которые, по¬добно амбулаторным заведениям, призваны скорее защищать пациента от окружа-ющего мира. Кроме того, с помощью специального анализа Бэтсон смог доказать, что предварительная диагностическая информация о причинах описываемых па¬циентом трудностей и об их правдоподобии вызывала либо внутреннюю, либо вне¬шнюю атрибуцию проблем пациента и окончательные рекомендации по терапии были в значительной степени опосредованы этой атрибуцией.
Имеются также данные исследований и для второй перспективы суждения по¬могающего — каузальной атрибуции его ресурсов. Айкс и Кидд (Ickes, Kidd, 1976b) исходили в своем исследовании из хорошо аргументированного утверждения Мидларского (Mydlarsky, 1968), согласно которому человек скорее склонен ока¬зать помощь в том случае, когда он воспринимает свое собственное благоприятное положение — результаты действия или ресурсы, которыми он может поделиться с нуждающимся в помощи, — как достигнутое им самим, а не обусловленное вне¬шними причинами. Так, например, «аура успеха» (Isen, 1970) повышает готовность к оказанию помощи (впрочем, этот эффект быстро проходит; Isen, Clark, Schwartz, 1976). Айкс и Кидд решили, что эта ситуация способствует оказанию помощи в силу того, что, во-первых, она повышает чувство собственной ценности, во-вторых, снижает предполагаемую «цену» помощи и, в-третьих, повышает субъективную вероятность успеха при оказании помощи. Эти условия указывают на условия ка¬узальной атрибуции, соответствующие максимальной и минимальной готовности к помощи. Готовность должна быть максимальной, если оказывающий помощь воспринимает свое положение как обусловленное своими выдающимися способ¬ностями, а не изменчивыми факторами типа старания и если он считает, что поло¬жение нуждающегося в помощи вызвано недостатком способностей, а не недостат¬ком старания.
В пилотном эксперименте Айкс и соавторы (Ickes, Kidd, Berkowitz, 1976) про¬тивопоставили атрибуцию способностям и атрибуцию случаю. Настоящий и мни¬мый испытуемые (мнимый был помощником экспериментатора) должны были, каждый за себя, выполнять задание (соотнести друг с другом фотографии и фами¬лии людей), которое впоследствии характеризовалось либо как зависящее от спо¬собностей, либо как зависящее от случая. В обоих случаях у настоящего испытуе¬мого оказывалось больше «правильных» ответов, чем у мнимого, и он получал в качестве вознаграждения большее количество мелких денег. После окончания опы¬та, в отсутствие экспериментатора, мнимый испытуемый выражал озабоченность тем, что истекает трехчасовой срок, на который он взял книгу, чтобы скопировать из нее несколько страниц, а имеющейся у него мелочи на копирование не хватало. Если посмотреть, сколько денег готов был ему дать на копирование настоящий ис¬пытуемый, то оказывается — как и ожидалось, — что люди отдают больше денег, чтобы помочь другому, если связывают приобретение этих денег со своими способ¬ностями, а не с простой случайностью.
В последующем эксперименте авторы независимо друг от друга варьировали атрибуцию результата действия оказывающим помощь и нуждающимся в помощи. Условия опыта оставались такими же, только теперь испытуемый работал в оди¬ночку. После этого ему выдавали в канцелярии выигранные им деньги и он мог решить, пожертвовать ли что-либо в фонд оплаты тех испытуемых, которым не могут быть выплачены средства из бюджета, поскольку, хотя они и пришли для участия в опыте, но не участвовали в нем — либо из-за неправильно спланирован¬ного экспериментатором графика (внешнее неподконтрольное условие), либо из-за того, что они не захотели выполнять экспериментальные задания (внутреннее и подконтрольное условие). Результаты оказались такими, как и ожидалось. Щед¬рость испытуемых была большей в том случае, когда они связывали денежный выигрыш не со случаем, а со своими способностями. Если при этом нуждающиеся в поддержке не смогли принять участие в эксперименте не по своей вине, то щед¬рость была максимальной.
Этот результат заслуживает особого внимания, поскольку готовность к помо¬щи оказалась наиболее ярко выраженной при противоположной каузальной атри¬буции для двух перспектив суждения: когда помогающий считал результат своего действия вызванным внутренними причинами, а результат нуждающегося в помо¬щи — внешними (или неподконтрольными). Очевидно, такая модель атрибуции способствует оказанию помощи по двум причинам. Во-первых, человек восприни¬мает нужду другого как бы своими собственными глазами, т. е. из перспективы нуждающегося, а не стороннего наблюдателя. Во-вторых, связав свои ресурсы со своей компетентностью, человек ощущает себя способным и ответственным, мо¬гущим помочь не только себе самому, но и другим. Результаты этого теоретико-атрибутивного анализа хорошо согласуются с одной из трех переменных модели мотивации помощи Шварца (Schwartz, 1973,1977), а именно с приписыванием себе ответственности. Шварц описывал принятие на себя ответственности следующим образом: индивид «ощущает определенную возможность контролировать пред¬писанное действие и его результаты — определенную личную ответственность» (Schwartz, 1973, S. 353).                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                    ——
Каузальная атрибуция со стороны нуждающегося в помощи
Для самоощущения нуждающегося в помощи будет более щадящим и приятным, если он не станет приписывать свою беспомощность внутренним причинам и смо¬жет связать ее с причинами внешнего характера, т. е. если его бедственное положе¬ние будет восприниматься не как вызванное его собственными недостатками — и уж, конечно, не тем, за что он сам несет ответственность, — а неотвратимыми уда¬рами судьбы или внешними обстоятельствами. Первыми это подтвердили Теслер и Шварц (Tessler, Schwartz, 1972). Когда почти все тестируемые нуждаются в по¬мощи при выполнении задания (выраженное согласие, т. е. сложность заданий слишком высока), то потребность в помощи должна восприниматься как обуслов¬ленная скорее внешними, чем внутренними причинами. И в этом случае испытуе¬мые должны чаще информировать о своей беспомощности и обращаться за помо¬щью, чем тогда, когда лишь некоторые из участников столкнулись с трудностями при выполнении задания. Результаты исследований подтвердили это предполо¬жение (см. также: Gross, Wallston, Piliavin, 1979).
В некоторых ситуациях, особенно в школе, непрошеная помощь может свиде¬тельствовать о каузальной атрибуции второго порядка и давать понять получа¬ющему помощь, что помогающий считает его не слишком способным. Можно представить себе двух учеников, которые оба не справились с заданием, но учи¬тель подсказывает решение лишь одному из них. Этот ученик чувствует себя не¬ловко оттого, что учитель столь низко оценивает его способности, тогда как вто¬рой ученик, не получивший помощи учителя, испытывает удовлетворение от под¬разумеваемой высокой оценки своих дарований (Meyer, 1984a, Ь).
Атрибуция намерений со стороны получателя помощи
Помощь принимается тем легче и тем с большим удовольствием, чем более беско¬рыстными кажутся получателю помощи намерения помогающего, когда при ока¬зании помощи нет спекуляции ни на взаимности, ни на связанных с данной ситуа-цией нормах, ни на профессиональном долге помогающего, или в том случае, ко¬гда помогающий находится в близких отношениях с получателем помощи (Nadler, Fisher, Streufert, 1974). Если помогающий оказывает помощь, основываясь лишь на своем собственном решении, и если его затраты на оказание помощи велики, то адресат, как установили Гринберг и Фриш (Greenberg, Frisch, 1972), приписы¬вает помогающему альтруистические намерения. Эта взаимосвязь опять-таки актуальна для политики оказания помощи развивающимся странам. Так, страны-получатели помощи приписывают США манипулятивные намерения, когда они не согласны с американской внешней политикой, прежде всего если отношения, свя-занные с оказанием помощи, были двусторонними, а не многосторонними (Gergen, Gergen, 1974).
Теория атрибуции корреспондирующих выводов объясняет лишь то, какие дей¬ствия по оказанию помощи получатель считает своекорыстными или бескорыст¬ными; но не объясняет, какое влияние оказывает атрибуция намерений на приня¬тие помощи, испытываемые эмоции, благодарность и т. д. Вывод о том, что бес¬корыстная помощь воспринимается более позитивно, напрашивается сам собой и подтверждается экспериментами. Фишер и его коллеги (Fisher et al., 1982, 1983) включили это утверждение в модель угрозы самооценке и объединили вместе с каузальными атрибуциями и другими факторами в формализованную модель, при¬званную объяснить все реакции получателя на предложенную ему помощь.
Атрибуция намерений со стороны помогающего
У помогающего может складываться свое мнение о том, какие намерения может вызвать или уже вызвала оказанная им помощь у адресата, и в зависимости от этой атрибуции намерений он может решать, должен ли он помогать ему и дальше или же отказаться от действий по оказанию помощи. Такого рода атрибуции намере¬ний явно принимаются в расчет при принятии политических решений об оказании экономической помощи другим странам (Taormina, Messick, 1983), особенно когда помощь оказывается таким образом, что она может эффективно использоваться получателем и даже побуждать его к «самопомощи^.
Оказывающий помощь чаще, чем адресат помощи, критически оценивает осно¬вания своих намерений или по крайней мере вынужден развеивать сомнения по
поводу их альтруистичности и бескорыстия. Если испытуемым заранее предлага¬лись деньги за оказание помощи, то, рассматривая возможность оказания помощи, они оценивали себя как менее альтруистичных, чем те испытуемые, которые не ожидали компенсации за помощь (Batson, Coke, Janoski, Hanson, 1978). Томас и Бэтсон (Thomas, Batson, 1981) использовали вместо денег норму взаимности. Если испытуемые уже получали прежде помощь от того, кто теперь в ней нуждался, то они считали оказание помощи со своей стороны менее альтруистичным (особенно если им давалась информация о высокой согласованности, т. е. о том, что люди часто должны помогать другим) по сравнению с испытуемыми, которые предвари¬тельно не получали никакой помощи и для которых, таким образом, норма взаим¬ности не действовала (особенно если сообщавшаяся им информация о согласован¬ности заключалась в том, что лишь некоторые люди часто оказывают помощь).
Сопереживание
Поскольку нормы наряду с приписыванием причин и намерений при различных перспективах оценивания могут мотивировать оказание и принятие помощи, воз¬никает вопрос, не может ли акт помощи более прямо и непосредственно побуждать¬ся постановкой субъектом самого себя на место нуждающегося в помощи и пред¬восхищением улучшения его положения в результате оказания этой помощи (Krebs, 1975; Stotland, 1969). В отличие от простых симпатии* и жалости вчувство-вание (эмпатия) субъекта а порождаемое им самим позитивное изменение в эмо¬циональном состоянии нуждающегося в помощи создает своеобразное предвосхи¬щающее замещающее подкрепление, которое могло бы мотивировать деятельность по оказанию помощи. Чем больше человек способен и склонен к такого рода сопе¬реживанию, тем выше его готовность к помощи в конкретном случае (Coke, Batson, McDavis, 1978). Такое объяснение привлекает другие Мотивационные принципы для объяснения альтруистического деяния помимо внешнего и внутреннего под-крепления: замещающее подкрепление через сопереживание (Аронфрид), преодо¬ление сопереживаемого бедственного состояния (Хофман) и, наконец, сопережи¬ваемую эмоцию, которая должна непосредственно побуждать к действию по ока¬занию помощи (Бэтсон).
Но что было положено в основу этих теоретических понятий? Прежде всего существуют косвенные свидетельства общей действенности сопереживания (эм-патии). Сопереживание другому предполагает, что субъект не слишком поглощен собой и своими стремлениями. Как отмечает Берковиц (Aderman, Berkowitz, 1983; Berkowitz, 1970), в том случае, когда человек в своих переживаниях чрезмерно со¬средоточен на себе, его готовность к оказанию помощи на самом деле уменьшает¬ся. Вместе с тем радостное настроение, вызванное, например, переживанием успе¬ха («теплой аурой успеха») (Isen, 1970; Isen, Clark, Schwartz, 1976) или внушенным состоянием приподнятости (Aderman, 1972; Cunningham, Steinberg, Grev, 1980), повышает готовность к оказанию помощи.
В исследовании Дарли и Бэгсона (Darley, Batson, 1973) ставился вопрос о том, что же могло удержать от оказания помощи священника и левита из притчи о доб¬ром самаритянине. Авторы предположили, что оба они, в отличие от самаритянина,
были весьма занятыми людьми и, пребывая в постоянной спешке, должны были поспевать сразу во много мест. Преследование своих целей в условиях дефицита времени является одной из форм сосредоточенности на себе, препятствующей акту оказания помощи. Затем авторы предположили, что священник и левит были глу¬боко погружены в религиозные размышления, и это опять-таки не могло вести к повышению готовности к помощи (авторы, очевидно, не приписывают нормам мотивирующей роли). Дарли и Бэтсон не ограничились этой интерпретацией и для проверки своей гипотезы провели эксперимент, построенный по образцу рассмат¬риваемой притчи. Студенты-теологи получали (каждый отдельно) задание быст¬ро подготовить 3-5-минутный доклад, который будет записываться на магнитофон в соседнем здании. Для одной половины испытуемых темой доклада была притча о добром самаритянине, для второй — возможности профессиональной деятельно¬сти священнослужителя, не связанные с выполнением функций духовника. При подготовке доклада испытуемые в разной степени ставились в ситуацию дефици¬та времени (он мог быть сильным, умеренным или вовсе отсутствовать). По доро¬ге к соседнему зданию испытуемые проходили мимо лежащего на земле человека в разодранной одежде, физическое состояние которого было явно плачевным.
Результаты эксперимента представлены в табл. 9.2. Как и ожидалось, по мере ужесточения дефицита времени действия по оказанию помощи становились все более редкими. Но, вопреки ожиданиям авторов, поглощенность размышлениями на тему помощи оказалась по сравнению с размышлениями на нейтральную тему более благоприятной для осуществления действий по оказанию помощи (см. об этом: Greenwald, 1975a).
Таблица 9.2
Средние показатели оказания помощи при мысленной сосредоточенности
на теме помощи и нейтральной теме в условиях дефицита времени
(Darley, Batson, 1973, p. 105)
Сосредоточенность на:  Дефицит времени  Среднее значение
 отсутствует умеренный сильный 
теме помощи нейтральной теме среднее значение 3,80 1,67 3,00 2,00 1,67 1,82 1,00 0,50
0,70 2.26 1,33
Сопереживание в свете теории научения
С целью прямого доказательства гипотезы эмпатийного подкрепления Аронфрид (Aronfreed, 1970) разработал теоретическую концепцию, согласно которой в осно¬ве альтруистического поведения лежит предрасположенность к сопереживанию эмоционального состояния другого человека. Если это так, то можно говорить о подкреплении через сопереживание и представление себя на месте другого. Чело¬век обучается делать то, что служит только благополучию другого человека. Одна¬ко действующий субъект сопереживает тем эмоциональным последствиям для другого человека, к которым привело его альтруистическое действие.
Аронфрид и Паскаль (Aronfreed, Paskal, 1965; см. также: Aronfreed, 1970) попы¬тались доказать существование эмпатийного подкрепления в экспериментах с деть¬ми. Эксперимент проводился в два этапа. На первом, построенном по схеме клас-сического обусловливания, экспрессивные признаки изменения эмоционального состояния другого человека, появляющиеся вслед за определенным стимулом, свя¬зывались с направленным в ту же сторону изменением эмоционального состояния ребенка. На втором этапе, построенном по схеме инструментального обусловлива¬ния, происходило научение действию, вызывавшему в другом человеке признаки позитивного эмоционального сдвига.
Один из опытов происходил следующим образом, Ребенок вместе с эксперимен¬татором сидел перед ящиком с двумя рычагами. При нажатии на один рычаг из ящика выпадала конфета, при нажатии на другой — на 3 с вспыхивал красный свет. Экспериментатор реагировал выражением радости лишь на нажатие ребенком на второй рычаг (улыбаясь, он неотрывно смотрел на красный свет и говорил: «Вот он, красный свет»). Затем, не отводя взгляда от источника красного света, он лас¬ково обнимал ребенка. На втором этапе экспериментатор сидел за ящиком, в кото¬ром можно было видеть только красный свет. Ребенок мог выбирать между красным светом (приносившим радость экспериментатору) и конфетой для себя. По срав¬нению с испытуемыми двух контрольных групп, которые на первом этапе опыта сталкивались либо только с радостными эмоциями экспериментатора, либо с его ласковым объятием, дети, одновременно испытавшие то и другое, были склонны выбирать красный свет, причем они выбирали его чаще, чем конфеты. Как пока¬зало более позднее исследование Мидларского и Брайана (Midlarsky, Bryan, 1967), описанный эффект наблюдается и при обратном порядке следования выраже¬ния эмоции (улыбка) и эмоционально положительного воздействия на субъекта (объятие).
Таким образом, при созвучности сопереживания эмоциональному настрою дру¬гого человека дети отказывались от материального вознаграждения, чтобы доста¬вить другому радость. Причем они быстро научались не только тем действиям, которые подкреплялись альтруистическим воздействием радости другого челове¬ка, но также и тем (вначале эти действия демонстрировал экспериментатор), кото¬рые подкреплялись облегчением страданий другого (Aronfreed, 1970).
Сопереживание в психоэволюционном аспекте
Хоффман (Hoffman, 1975, 1978, 1981) в своей эволюционной, физиологической и онтогенетической теории эмпатии положил в основу действия по оказанию помо¬щи переживание «эмпатического сострадания (empathic distress) в качестве моти¬вирующей силы. Эмпатическое сострадание состоит из двух компонентов — ком¬понента эмоционального возбуждения и социально-когнитивного компонента. Компонент эмоционального возбуждения можно наблюдать уже у очень малень¬ких детей. Он еще не предполагает способности различать свои и чужие пережива¬ния. Эмоциональное возбуждение может основываться на различных процессах: на заражении эмоцией посредством моторного подражания, как это предполагал еще Липе (Lipps, 1906), на классических условных рефлексах или на представле¬нии о том, как сам человек чувствовал бы себя на месте нуждающегося в помощи.
Социально-когнитивный компонент эмпатического сострадания постепенно изменяется в ходе развития, причем его развитие в основном соответствует тому, что мы знаем о развитии принятия ролей. После того как ребенок — примерно в конце первого года жизни — научается различать себя и других людей, он прохо¬дит, согласно Хоффману, различные стадии способности к эмпатии, на каждой из которых его возможности понимания другого человека становятся все более адек¬ватными. В ходе этого развития ребенок становится все более способным испыты¬вать сочувствие к горю другого человека (sympathetic distress).
По мнению Хоффмана, предпосылками способности ставить себя на место че¬ловека, находящегося в бедственном положении, и вмешиваться в ситуацию, бес¬корыстно оказывая помощь, являются развитие устойчивости личности, принятия ролей (в том числе принятие позиции субъекта морального суждения) (см.: Kohlberg, 1969; Rubin, Schneider, 1973; Hogan, 1973), а также личная идентичность. Под влия¬нием индивидуального опыта на этом фундаменте в качестве личностной диспо¬зиции строится самостоятельный альтруистический мотив (мотив помощи).
Если эмпатическое сострадание, как это предполагает Хоффман (Hoffman, 1981), мотивирует деятельность помощи, то оно должно, во-первых, предшество¬вать действиям по оказанию помощи и стимулировать их, а во-вторых, становить¬ся все менее интенсивным по мере успешного оказания помощи. Хоффман приво¬дит результаты различных исследований, свидетельствующие, во-первых, о том, что эмпатическое возбуждение предшествует помощи (Geer, Jarmecky, 1973), во-вторых, о том, что чем более сильными были проявления страдания жертвы, тем выше было и эмпатическое возбуждение (Gaertner, Dovidio, 1977), в-третьих, о том, что интенсивность эмпатического возбуждения систематически взаимосвязана с последующими действиями по оказанию помощи (Weiss, Boyer, Lombardo, Stich, 1973), и, в-четвертых, о том, что эмпатически возникшая эмоция теряет интенсив¬ность после оказания помощи (Darley, Latane, 1968).
Если эмпатическое сострадание возрастает с увеличением потребности в помо¬щи и уменьшается при ее снижении, то можно усомниться в альтруистическом ха¬рактере мотивации помощи, поскольку редукцию эмпатического сострадания как негативного возбуждения можно рассматривать аналогично редукции своего соб¬ственного страдания, как вполне эгоистическую побудительную силу, что и было сделано Бэтсоном (Batson, 1984). Предоставим здесь слово самому Хоффману:
«Похоже, что эмпатия удивительно подходит для преодоления разрыва между эго¬измом и альтруизмом, поскольку она обладает способностью преобразовывать несча¬стье другого человека в ощущение своего собственного страдания. Таким образом, эмпатия сочетает в себе элементы и эгоизма и альтруизма. Она эгоистична, посколь¬ку является негативным состоянием, которое в упоминавшемся выше оптимальном диапазоне интенсивности может быть лучше всего устранено путем оказания помо¬щи жертве. Исходя из этого, некоторые авторы рассматривают эмпатию в качестве эгоистического мотива (напр.: Gaertner, Dovidio, 1977; Piliavin et al, 1969). Однако эти авторы упускают из виду различие между целью действия и его последствиями. Чувство удовлетворения человека после совершения действия вовсе не обязательно означает, что он или она действовали ради того,чтобы испытать это чувство» (Hoffman, 1981, р. 133).
Поскольку чувство удовлетворения может возникать после осуществления любого намерения, направлено ли оно на достижение блага для себя или для дру¬гих, не имеет смысла рассматривать это чувство в качестве критерия определен¬ной, а именно эгоистической, мотивации. Разумеется, облегчение, эмпатически испытываемое помогающим после успешного оказания помощи, может нести с собой самоподкрепление в смысле удовлетворенности собой. Однако и в этом слу¬чае действие по оказанию помощи было бы эгоистичным лишь при условии, если бы возникающее в конце самоподкрепление с самого начала выступало в качестве желаемого последствия действия, к которому стремился помогающий.
Эмпатическая эмоция в свете психологии мотивации
К настоящему времени объяснение роли сопереживания при оказании помощи наиболее детально разработано Коком, Бзтсоном и Мак-Дэвисом (Coke, Batson, McDavis, 1978). Они предложили двухступенчатую модель, согласно которой при-нятие на себя роли нуждающегося в помощи (постановка себя на его место) сначала порождает эмоцию сопереживания, которая, в свою очередь, ведет к осуществлению действия по оказанию помощи. Как таковая постановка себя на место другого, если она не сопровождается опосредующей эмоцией сопереживания, оказанию помощи не способствует. Эту каузальную зависимость авторы подтвердили с помощью весь¬ма остроумных экспериментов. Для обоснования ключевой роли эмоции сопережи¬вания в действии по оказанию помощи эта эмоция в результате спровоцированной экспериментатором ложной атрибуции в первом из экспериментов отделялась от своего источника, а во втором благодаря фальсифицированной обратной связи, ука¬зывавшей на вегетативное возбуждение (см. в гл. 4: эффект Валинса), создавалась и усиливалась искусственно. В обоих исследованиях испытуемые-женщины получа¬ли информацию о студентке, нуждающейся в помощи.
В первом эксперименте они должны были либо поставить себя на место этой студентки, испытывающей тяжелые удары судьбы (побуждение к принятию роли), либо обратить внимание на некоторые технические детали. В предшествующем этому маскирующем эксперименте испытуемые под каким-либопредлогом прини¬мали лекарство (плацебо), которое в одном случае должно было, согласно инструк¬ции, нести К расслаблению, а в другом — к возбуждению. В соответствии с рассмат-риваемой гипотезой эмоциональное сопереживание студентке, возникавшее под влиянием указания поставить себя на ее место, должно было в случае медикамен¬тозного «возбуждения» атрибутироваться ошибочно и не способствовать оказанию помощи. В случае медикаментозного «расслабления» должен был наблюдаться обратный эффект.
Результаты полностью подтвердили ожидания. Само по себе принятие роли оказалось недостаточным (см. обзор: Kurdek, 1978), необходимо было также при¬сутствие эмоции сопереживания. Если же эта эмоция не возникала (в описанном случае это достигалось спровоцированной ложной атрибуцией возбуждения), то готовность к помощи оставалась столь же незначительной, как и в случае получе¬ния инструкции, направляющей внимание на технические детали. Активизация поведения по оказанию помощи наблюдается только в том случае, когда постанов¬ка себя на место другого вызывает эмоциональное возбуждение, которое припи-
сывается сопереживанию бедственного положения нуждающегося в помощи (близ¬кого в теоретическом отношении подхода к объяснению морального действия при¬держиваются: Dienstbier, Hilbnan, Lehnhoff, Hillman, Valkenaar, 1975).
Второе исследование было направлено прежде всего на выяснение того, какие именно эмоции способствуют оказанию помощи. Идет ли речь о тех же эмоциях, которые испытывает другой человек, т. е. субъект стремится оказать помощь, как бы исходя из собственного (сопережитого) несчастья (из такого представления следует понимание мотивации помощи как альтруистической), либо здесь задей¬ствованы неприятные личные переживания, от которых субъект хотел бы освобо¬диться, помогая другому? На подготовительной стадии опыта были отобраны на¬звания эмоций, соответствующие переживаниям первой и второй групп. На этот раз потребность в помощи, о которой узнавали испытуемые, была вполне зауряд¬ной (одна студентка, будучи стеснена в средствах, искала бесплатных испытуе¬мых). С помощью фальсифицированной обратной связи о показателях вегетатив¬ного возбуждения одной половине испытуемых внушили, что они очень взволнова¬ны, а второй — что их эта информация не затронула. Прежде чем испытуемые могли предложить студентке свои услуги, они должны были в списке эмоций отметить те, которые пережили, воспринимая информацию о ее потребности в помощи. Ожида¬лось, что испытуемые с внушенным высоким возбуждением будут переживать бо¬лее сильные эмоции сопереживания и выкажут большую готовность к помощи по сравнению с теми, кому внушили, что они не испытывают возбуждения.
Выдвинутые гипотезы опять-таки вполне подтвердились. Внушенное возбуж¬дение благоприятствовало оказанию помощи, однако лишь в той мере, в какой оно приводило к эмоциям сопереживания, а не к замкнутому на самом субъекте нега-тивному эмоциональному состоянию. Это каузальное опосредование удалось под¬твердить оценкой, основанной на анализе пути. Таким образом, решающим момен¬том является то, что в центре переживаемых эмоций стоит нуждающийся в помощи человек (см.: Krebs, 1975).
Мы уже отмечали, что Бэтсон пытался подразделять просоциальные действия в зависимости от того, мотивируются ли они в конечном счете эгоистически или аль¬труистически. Так, говоря о двух «путях», он выделяет две группы побуждающих к оказанию помощи стимулов, которые делают мотивацию помощи эгоистической (см.; Batson, 1984; Batson, Coke, Pych, 1983). Первую группу он называет «поиском вознаграждения или избежанием наказания», вторую — «снижением возбуждения». К первой группе принадлежат столь различные движущие силы (или стимулы), как поиск социального признания (Baumann et al., 1981), избежание порицания (Reis, Gruzen, 1976), соответствие социальным нормам (Berkowitz, 1972), приверженность своим личным нормам (Schwartz, 1973, 1977) или восприятие себя как хорошего человека (Weyout, 1978). Стимулы, входящие во вторую группу, связанную со снижением возбуждения, характеризуются точкой зрения Пилиавина и его коллег (Piliavin, Dovidio, Gaertner, Clark, 1981), согласно которой эмпатия является мягким замещающим возбуждением, а дискомфорт — более сильной формой возбуждения. К снижающей возбуждение группе эгоистических побуждений Бэтсон причисляет даже «эмпатическое сострадание» Хоффмана (Hoffman, 1978), поскольку он счита¬ет, что истинное намерение помогающего состоит в редукции неприятного возбуж¬денного состояния эмпатического расстройства.
В более позднем исследовании Бэтсон пришел к убеждению, что действие по оказанию помощи может, в конечном счете предприниматься и ради благополучия нуждающегося в помощи человека. Он сформулировал теорию, основывающуюся на четырех допущениях (Batson, 1984). Они заключаются в следующем. 1) Сле¬дует различать две эмоциональные реакции, связанные с восприятием нуждающе¬гося в помощи человека, — свой собственный дискомфорт и сопереживание (эм-патию). 2) Эмоция сопереживания возникает в том случае, когда наблюдатель принимает перспективу человека, находящегося в бедственном положении. Сила эмпатической эмоции есть мультипликативная функция от воспринимаемой тя¬жести бедственного положения и силы привязанности наблюдателя к терпящему бедствие (привязанность включает в себя любовь к этому человеку и заботу о нем). 3) Эмпатическая эмоция вызывает альтруистическую мотивацию облегчить поло¬жение нуждающегося в помощи, причем сила этой мотивации пропорциональна силе эмпатической эмоции. 4) Эмпатическая эмоция опосредует влияние приня¬тия перспективы страдающего индивида (Shotland et al., 1979) и привязанности к нему на альтруистическую мотивацию.
Существенными в этой теории являются первое и третье допущения. Их мож¬но объединить в постулат о том, что эмпатическое сострадание вызывает альтру¬истическую мотивацию облегчить несчастье другого человека (Batson, Duncan, Ackerman, Buckley, Birch, 1981). Принципиально важным является не то, что стрем¬ление облегчить бедственное положение другого есть единственная движущая сила помощи, но то, что это стремление оказывается главной, решающей побудитель¬ной силой. Конечно, помогающий может ожидать, еще и последствий, благоприят¬ных для него самого, однако до тех пор, пока эти последствия воспринимаются в качестве дополнительных, они не меняют альтруистический характер помощи на эгоистический. Это верно и в том случае, когда в результате анализа затрат уста¬навливается, что польза в виде облегчения несчастья другого неизбежно связана с затратами, которые ничем не компенсируются (как это было в третьем эксперимен¬те Бэтсона и его коллег (Batson et al., 1983), когда помогающий ожидал, что сам получит болезненный удар током).
Бэтсон попытался в ряде исследований подтвердить оба своих принципиальных допущения (первое и третье). Для различения собственной нужды субъекта и его эмпатических эмоций он, помимо факторного анализа сообщаемых субъектом пе¬реживаний по поводу попавшего в бедственное положение человека (напр.: Batson et al., 1981, 1983), индуцировал оба эти аффективные состояния отдельно друг от друга с помощью методики ложной атрибуции. Испытуемые наблюдали, как моло¬дая женщина подвергалась болезненному удару электротока. Перед этим они при¬нимали мнимое лекарство (в действительности это было плацебо), вызывающее оп¬ределенное эмоциональное состояние, которое в одном случае должно приводить к переживанию своего собственного дискомфорта, в другом — к переживанию эмпа¬тической эмоции. Поскольку одна из этих двух составляющих индуцированного эмо¬ционального состояния приписывалась медикаментозному вмешательству, то, когда оба эти состояния возбуждались при виде чужого страдания, второе (не вызываемое мнимым лекарством) должно было переживаться в чистом виде. Самоотчеты испы¬туемых и в самом деле соответствовали этим ожиданиям.
Для доказательства третьего предположения Бэтсон и его коллеги провели це¬лый ряд специальных экспериментов (Batson et al., 1981, 1983; Toi, Batson, 1982). Основная идея всех этих экспериментов заключалась в следующем. Если свой соб¬ственный дискомфорт при виде страдающего человека сильнее, чем эмпатические переживания, то при наличии другого выхода из ситуации (не предполагающий оказания помощи) человек должен им воспользоваться, чтобы устранить свой эмо¬циональный дискомфорт; если же такой выход из ситуации труднодоступен, чело¬век вынужден оказывать помощь. Напротив, если эмпатические эмоции сильнее, чем собственный дискомфорт, то человек будет оказывать помощь независимо от возможности выхода из ситуации, поскольку на первом месте для него стоит об¬легчение положения страдающего. Эта основная идея нашла достаточно убеди¬тельное подтверждение во всех исследованиях. Примером может служить экспе¬римент Той и Бэтсона (Toi, Batson, 1982). В нем испытуемые вступали в переписку с человеком, ставшим жертвой несчастного случая и передвигавшимся в инвалид¬ном кресле, который просил их помочь ему освоить материал пропущенного семи¬нара. В варианте трудного выхода из ситуации дата первой встречи жестко фикси¬ровалась, в варианте легкого выхода — оставалась неопределенной. Оба эмоциональ¬ных состояния создавались путем выбора различных перспектив при сообщении информации о беспомощной жертве несчастного случая — либо сухом и чисто фактическом, либо эмоционально-сочувственном.
Впрочем, Бэтсон так окончательно и не достиг своей цели — экспериментально подтвердить альтруистичность помощи, основывающейся на эмпатической эмо¬ции, путем манипуляции легкостью и трудностью возможного выхода из ситуации. Ибо манипулирование выходом хотя и охватывает стимулы второй группы, а имен¬но негативное возбуждение в случае своего собственного дискомфорта, но не за-трагивает стимулов первой группы типа вознаграждения и наказания. Ведь ожи¬дание награды или мучительных упреков совести может быть столь сильным, что человек не захочет воспользоваться даже весьма легким возможным выходом из ситуации, требующей оказания помощи.
Личностные диспозиции
Мы уже упоминали, что экспериментальные парадигмы исследования деятельно¬сти помощи недооценивают влияние личностных факторов по сравнению с ситуа¬тивными. Этим можно объяснить тот факт, что разработанные в психологии мо¬тивации модели деятельности помощи наподобие рассмотренных выше так и не привели к созданию средств измерения этого мотива, позволяющих уточнить ин-дивидуальные различия в поведении при сходных внешних условиях. Работавшие в этой области психологи использовали в своих исследованиях разнообразные методики измерения личностных диспозиций, включая регистрацию и анализ де¬мографических показателей. Поскольку это, как правило, делалось бессистемно, малая результативность подобных исследований не была неожиданной (Krebs, 1970; Luck, 1975; Bar-Tal, 1976). Каким может быть вклад в альтруистическое по¬ведение следующих измеренных с помощью опросников свойств личности: общи¬тельность, консерватизм, мотив одобрения и вера в Бога? Исследования ситуаци¬онных детерминантов просоциальных действий проводились в течение последних
10 лет столь беспорядочно и бессистемно, что психологи начали хвататься букваль¬но за любые средства диагностики личностных свойств, если они позволяли наде¬яться хоть на какую-нибудь связь (пусть слабую, не говоря уже о теоретически обоснованной) этих особенностей с деятельностью по оказанию помощи. Вот по¬чему большинство таких исследований даже не заслуживает упоминания.
Однако Бенсон и его коллеги (Benson et al, 1980), а также Амато (Amato, 1985) обратили внимание на болеавесомую причину отсутствия существенных достиже¬ний в диагностике личностных особенностей. Они указали на то, что почти все без исключения исследования просоциальных действий имеют дело лишь со спонтан¬ными реакциями помогающего, поскольку он неожиданно сталкивается с бедствен¬ным положением незнакомого ему человека и должен сразу же принять решение. В отличие от такой «спонтанной», или, говоря точнее, реактивной, помощи зара¬нее обдуманная и намеченная помощь оставлялась без внимания, хотя она гораз¬до типичнее для повседневной жизни и намного чаще встречается. Такая помощь заключается в хорошо продуманной и, как правило, заранее спланированной бла¬готворительной деятельности, обращенной не только на незнакомых нуждающих¬ся в помощи людей. Примерами такой деятельности могут служить доброволь¬ная работа ради общего блага, оказание помощи в занятиях без вознаграждения, посещение арестованных или забота о стариках.
С этой точки зрения нет ничего удивительного в том, что в неожиданных ситу¬ациях оказания помощи, когда от помогающего требуется быстро принять реше¬ние, касающееся совершенно чужих ему людей в незнакомом окружении, действие по оказанию помощи направляется не устойчивыми особенностями личности, а скорее сиюминутными эмоциональными состояниями, например хорошего на¬строения или индуцированного чувства вины (см.: Cunningham et al., 1980), и си¬туативными соображениями о затратах и пользе. Бенсон и его коллеги давали ис¬пытуемым-студентам список 14 видов неспонтанной деятельности по оказанию помощи (наподобие приведенных выше) и просили их оценить, сколько часов за прошедший год они потратили на такого рода помощь. Эти данные были соотнесе¬ны с различными личностными переменными, относящимися к трем областям — демографическому статусу, религиозности и личным ценностям. И хотя выбор личностных переменных был с теоретической точки зрения столь же невзыскатель¬ным, как и в предшествующих работах, авторы сразу же обнаружили значимые корреляции между неспонтанным оказанием помощи и целым рядом переменных, таких как норма социальной ответственности, внешний/внутренний локус конт¬роля и внутренняя религиозность.
Амато (Amato, 1985) также отделил «спонтанную» помощь от «запланирован¬ной», точнее говоря, реактивную от преднамеренной и намеченной заранее. Сна¬чала он попросил испытуемых сообщить обо всех случаях за последнюю неделю, когда они кому-нибудь помогали. Причем они сами должны были разделить эти эпизоды на «запланированные» и «спонтанные». К запланированной помощи от¬носилось все то, о чем человек думал заранее. На основе этих эпизодов были выде¬лены 33 категории, сформулированные в виде отдельных предложений. Показате¬лем мотива помощи стало количество различных категорий действий по оказанию помощи, т. е. своего рода «мера экстенсивности» — то, в какой мере мотив помо¬гать другим не ограничивается конкретными ситуациями, а охватывает ситуации
различных типов. Чем шире охват ситуаций, тем важнее и насущнее для данного человека тематика помощи. Данные по валидизации этого показателя мотива пока не превосходят уровня результатов Бенсона с соавторами (Benson et al., 1980). В сущности, по отношению к этим результатам сохраняет справедливость все то, что будет сказано ниже о взаимосвязях между различными характеристиками лич¬ности и спонтанными действиями по оказанию помощи.
Исследования, ограничивавшиеся выявлением умеренных и случайных корре¬ляций между отдельными личностными переменными и показателями просоци-ального поведения, не могут быть признаны удовлетворительными по двум при-чинам. Во-первых, в этих исследованиях объяснялась избыточная вариативность, не укладывавшаяся в рамки ситуационной обусловленности. Из-за отсутствия тео-ретико-мотивационных концепций взаимодействия личности и ситуации такие данные не находили дальнейшего применения, несмотря на значительную зависи¬мость отдельных корреляций от соответствующего ситуационного контекста и наличных возможностей действия (что было выявлено еще в работах: Hartshorne, May, 1928-1930; см. также гл. 1), Во-вторых, отсутствие теоретических концепций мотива привело к исследованиям, в которых личностные переменные рассматри¬вались изолированно, а не как приводящие к универсальным или специфически предсказуемым эффектам взаимодействия.
На демонстрацию столь неудовлетворительного состояния знаний в этой об¬ласти было направлено критическое исследование К. и М. Джердженов и Мете-ра(К. Gergen, M. Gergen, Meter, 1972), в котором учитывались (отдельно для каж-дого пола) 10 личностных переменных и 5 переменных действия. Как и ожида¬лось, картина корреляций между отдельными диспозициями (оценивавшихся по EPPS — «Списку личностных предпочтений» Эдвардса) и различными условиями оказания помощи получилась довольно пестрой. Предложенный авторами выход состоял в использовании анализа множественной регрессии для выявления луч¬ших предикторов поведения в заранее ограниченных ситуационных контекстах. Однако это решение едва ли можно считать приемлемым. Не говоря уже о возрас¬тающих трудностях интерпретации, улучшение эмпирического предсказания по¬ведения лишь в силу рассмотрения все более конкретных констелляций условий в принципе нельзя считать удовлетворительным (Cronbach, 1975). Лучшим выходом из ситуации было бы теоретическое объяснение индивидуальных различий про¬цессов мотивации.
Измерению нередко подвергались индивидуальные различия в степени ответ¬ственности. Так, Берковиц и Даниелс (Berkowitz, Daniels, 1964) на основе суще¬ствующих опросников разработали «Шкалу социальной ответственности». Обна-руженные ими случайные взаимосвязи с данными о поведении малоинтересны в теоретическом отношении, поскольку неясно, в какой мере эта шкала отражает конформность по отношению к нормам вообще и к норме взаимности в частности, а в какой — следование собственной инициативе. Кроме того, на ответах, относя¬щихся к этой шкале, сильно сказывается социальная желательность (см.: Luck, 1975). Другим, действительно универсальным средством измерения ответственности является роттеровская шкала внутреннего—внешнего локуса контроля (Rotter, 1966). Повторив эксперимент Дарли и Латане с «эпилептическим припадком» (Darley, Latane, 1968), Шварц и Клаузен (Schwartz, Clausen, 1970) смогли показать,
что в случае группы из 6 участников испытуемые с высоким внутренним контролем быстрее спешат на помощь, чем индивиды, получившие низкие показатели по этой шкале. Очевидно, что восприятие себя как активного субъекта действий является личностным фактором, способствующим быстрому оказанию помощи.
Попытка теоретического обоснования использования личностных переменных была предпринята Стаубом (Staub, 1974). Он распределил значимые для деятель¬ности по оказанию помощи личностные переменные по трем сферам: 1) просоци-альная ориентация; 2) инициативность (стремление действовать) и 3) скорость суждения. К показателям просоциальной ориентации были отнесены: стадии мо¬рального развития по Колбергу (L. KoKlberg, 1963), шкала макиавеллизма (Christie, Geis, 1970) и «тест ценностей» Рокича. К показателям инициативности — соци¬альная ответственность (Berkowitz, Daniels, 1964), роттеровская шкала локуса кон¬троля и «Шкала приписываемой себе ответственности» (Schwartz, 1968). Скорость суждения измерялась с помощью теста КаГана «Сравнение знакомых фигур» {Matching Familiar Figures Test). Эксперимент проводился по несколько видоизме¬ненной схеме «падения с лестницы в соседней комнате».
Скорость суждения и роттеровская шкала в отличие от всех остальных показа¬телей не обнаружили какой-либо связи с оказанием помощи. При любых услови¬ях с суммарным показателем оказания помощи все показатели коррелируют меж¬ду собой (как просоциальные переменные, так и показатели ответственности). Однако величина корреляции зависит от условий опыта. Достигнутый уровень развития морального суждения оказывает большее влияние на готовность к помо¬щи, если экспериментатор предварительно разрешил испытуемому заходить в со¬седнюю комнату, из которой во время опыта стали доноситься стоны. При этом условии испытуемые, достигшие стадии V по шкале Колберга (нормы поведения основываются на обоюдном соглашении, «общественном договоре»), чаще реаги¬ровали на сигналы о бедственном положении, проявляли большую активность и оказывали действенную помощь. Впрочем, матрица корреляций не позволяет сде¬лать какие-либо важные для теории мотивации выводы, хотя отдельные данные и заслуживают внимания. Интересен, например, тот факт, что испытуемые, высоко оценивавшие смелость, меньше, чем остальные, воздерживались от оказания по¬мощи в ситуации запрета.
Бэтсон и его соавторы (Batson, Bolen, Cross, Neuringer-Benefiel, 1986) восполь¬зовались выявленными Стаубом (Staub, 1974) и Раштоном (Rushton, 1981) лич¬ностными переменными просоциальной ориентации, чтобы проверить, сопутству¬ют ли они альтруистической — в отличие от эгоистической — мотивации помощи, Для этого они ставили испытуемых в ситуации, в которых было легко или трудно отказаться от оказания помощи (например, отказаться от помощи было трудно, если в случае неоказания помощи человек должен был считаться с последующими претензиями). Корреляции между просоциальными личностными переменными и легким или трудным отказом от оказания помощи в случае трех переменных гово¬рят в пользу «эгоистической», а не «альтруистической» мотивации помощи; ины¬ми словами, лишь в ситуациях трудного отказа от оказания помощи были обнару¬жены позитивные коэффициенты — для переменных самоуважения, приписывае-мой себе ответственности и эмпатического внимания Дэвиса (Davis, 1983). Для социальной ответственности никаких различий обнаружено не было.
Наброски модели мотивации помощи
Достигнутые к настоящему времени в исследованиях деятельности по оказанию помощи существенные результаты позволяют переформулировать выявленные при этом комплексы условий (характеризующие как ситуацию, так и личность) с точки зрения теории мотивации. Они могут при этом пониматься как привлекательность предвосхищаемых субъектом последствий вмешательства или невмешательства.
В первом приближении можно выделить шесть отличных друг от друга видов последствий собственного действия, обладающих специфическим мотивирующим значением. Прежде всего это предвосхищаемые субъектом 1) польза от оказания по¬мощи и 2) затраты на него. Затраты и польза могут заключаться не только-в матери-альн F.IX благах, затрачиваемых субъектом усилиях, времени и т. д., но и в потере или приобретении возможностей реализации других, направленных на достижение сво¬его собственного блага мотивов. В этом случае могут применяться обладающие опре-деленной предсказательной ценностью модели «затрат и пользы», а также принцип взаимности. Особенно негативным последствием, обладающим наряду с многочи¬сленными негативными моментами, из которых складываются затраты, самостоя¬тельным статусом, является 3) негативное возбуждение или «собственный диском¬форт», испытываемый потенциальным субъектом помощи, избавиться от которого можно, согласно своего рода «гедонистическому расчету», либо путем оказания помощи, либо выйдя из этой ситуации.
4) Еще одним последствием, которое подобно пользе и затратам отвечает инте¬ресам самого субъекта, является оценка действия со стороны других людей, т. е. при¬влекательность для субъекта мнений значимых для него людей или общественного мнения в целом. Последнее зависит от того, насколько действие субъекта соответ¬ствует принятым в обществе нормам, в частности норме социальной ответственно¬сти по отношению к зависящим от него лицам, а также принципу взаимности. При¬влекательность перечисленных последствий является своекорыстной. И в той мере, в какой решение о действии обусловливается именно ими, действие по оказанию помощи оказывается мотивированным внешне, а не внутренне (см. гл. 15), т. е. не является альтруистическим в собственном смысле слова.
5) Еще одно из последствий действия — наступающая за ним и осуществляе¬мая самим субъектом оценка того, насколько он, совершая это действие, оставался верным внутренне принятым им нормативным ценностям (т. е. самоподкрепле¬ние). Привлекательность в этом случае определяется предвосхищаемыми эмоцио¬нальными состояниями: с одной стороны, такими, как удовлетворенность собой, верность личностно значимым ценностям, радость от совершения хорошего дела, с другой — такими как переживание стыда и вины за несоблюдение норм, которые субъект считает для себя внутренне обязательными. К важным с точки зрения этой самооценки нормам несомненно относится норма социальной ответственности (а норма взаимности важна постольку, поскольку субъект обязан выразить свою признательность за оказанное благодеяние). В отличие от затрат, пользы и оцен¬ки со стороны других л юдей самооценка представляет собой не внешне, а внутрен¬не опосредованное последсгвие действия.
И наконец, последствие 6 — эмоциональное сопереживание внутреннему состо¬янию нуждающегося в помощи человека, улучшающемуся в результате оказания помощи со стороны субъекта. Привлекательность этого последствия заключается в переживании облегчения, освобождения от тягостных ощущений, ослабления боли. Два последних типа привлекательности — самооценка соблюдения внут¬ренне принятых норм и сопереживание состоянию нуждающегося в помощи чело¬века — являются бескорыстными. В той мере, в какой они играют роль в принятии решения о совершении действия, оказание помощи будет внутренне мотивирован¬ным, т. о. в полном смысле слова бескорыстным, актом.
Строго говоря, и здесь, если следовать Бэтсону (Batson, 1984), альтруистиче¬ский характер мотивации предполагает, что как при предвосхищаемом самооцени¬вании, так и при эмоциональном вчувствовании в улучшающееся в результате ока¬занной нами помощи состояние страдающего человека речь прежде всего идет о благе нуждающегося в помощи. Если же, как это вполне может быть в том или ином случае, самооценивание служит главным образом повышению самооценки помо¬гающего или эмпатическое предвосхищение облегчения страданий в результате собственных действий служит снятию неприятного возбуждения или наслажде¬нию переживанием собственной значимости, то действие по оказанию помощи не является альтруистически мотивированным.
Степень привлекательности различных последствий в каждой конкретной ситу¬ации зависит от ее особенностей, а также от тех или иных личностных диспозиций, которые (как, скажем, склонность принимать на себя ответственность или отказы¬ваться от нее) обусловливают различную оценку одной и той же ситуации разными людьми даже в тех случаях, когда для них являются внутренне значимыми одни и те же моральные нормы. На рис. 9.1 представлена предварительная схема модели мо¬тивации оказания помощи, содержащая опосредующие личностные переменные, влияющие на степень привлекательности последствий различного типа (на рисунке эти переменные заключены в рамку). Центральную роль в этой модели играет про¬цесс, который Шварц (Schwartz, 1970, 1977) обозначил как осознание последствий своего Действия на благо другого человека — предвидение того, что результат соб¬ственного действия будет иметь последствия для другого. Это означает, что мы имеем дело с инструментальным значением определенного последствия действия (в смысле теории инструментальности). С точки зрения психологии мотивации речь в данном случае идет об индивидуальных различиях в тенденции принимать во вни¬мание наряду с результатами действия, непосредственно затрагивающими интере¬сы субъекта, последствия этого действия для других людей.
Эта переменная, очевидно, отчасти связана с сопереживанием другому челове¬ку, иначе говоря, со склонностью и способностью проникаться интересами других людей. В наибольшей степени к этому приближается то, что Бэтсон (Batson, 1984) в своем втором допущении постулировал как принятие перспективы нуждающе¬гося в помощи — перспективы рассмотрения, вызывающей эмпатическую эмоцию. Мехрабян и Эпстейн (Mehrabian, Epstein, 1972) называют ее «эмоциональной эм-патией» и измеряют с помощью опросника. Отдельные аспекты этой переменной также выявляются методиками, измеряющими принятие ролей (Flavell, 1968) и способность к моральному суждению (Kohlberg, 1963).
 
Так, поданным Стауба (Staub, 1974), испытуемые, достигшие более высокой ста¬дии развития морального суждения, чаще реагируют на сигналы бедствия, быстрее вмешиваются в ситуацию и оказывают помощь. Наконец, в осознании последствий своего действия для других людей находят, по-видимому, выражение и индивиду¬альные различия в оценке значимости собственной деятельности для окружающих.
Если проследить на рис. 9.1 линии, намечающие развертывание процесса само¬оценки, то можно увидеть, что этот процесс определяется двумя личностными дис¬позициями. Принятые личностью нормы задают тот обязательный стандарт, с ко-торым соизмеряются намеченные последствия действия для другого человека. Однако это происходит лишь в той мере, в какой субъект приписывает себе от¬ветственность за свое действие и его последствия для других, а не уклоняется от нее (приписывание себе ответственности). Здесь следовало бы измерить (как это пы¬тался сделать Шварц с помощью шкал приписываемой себе ответственности и ее отрицания) индивидуальные различия в готовности принять на себя ответствен-ность за благополучие другого человека (готовности вступиться за него, почувство¬вать себя солидарным с ним). Но не менее важную роль в принятии на себя ответ¬ственности играют факторы, связанные с оценкой ситуации. Как мы уже видели, человек чувствует максимальную ответственность за оказание помощи, когда свя¬зывает бедственное положение нуждающегося в помощи с причинами, контролиро¬вать которые тот не в состоянии, а свое собственное положение считает определяе¬мым факторами, с которыми он всегда сможет справиться (см.: Ickes, Kidd, 1976b).
На рис. 9.1 симметрично личным ценностным нормам и ощущению личной от¬ветственности располагаются соответствующие им детерминанты оценивания со стороны других людей: принятые в обществе нормы и приписываемая субъекту со стороны общества ответственность за его действие и последствия этого действия для другого человека (социально приписываемая ответственность). Мы не будем рассматривать эти две переменные в качестве личностных диспозиций, поскольку относительно них существует (по крайней мере в достаточно однородных соци¬альных группах) если и не полное единство взглядов, то одинаковая осведомлен¬ность («знаемые ценности»). Следует также подчеркнуть, что личностные нормы в целом не идентичны нормам, принятым в обществе.
Линии, расположенные внизу, отображают на нашей Мотивационной схеме со¬переживание субъекта бедственному положению другого человека и его измене¬нию, т. е. возможному улучшению этого положения. Как показали Кок и соавторы (Coke et al., 1978), эмоциональное сопереживание состоянию нуждающегося в по¬мощи человека (или, как говорит Бэтсон, эмпатическая эмоция; или эмпатическое сострадание по Хоффману) является решающим фактором, побуждающим субъ-екта к оказанию помощи. Оно, по всей вероятности, вызывает размышления о последствиях своего действия, способных улучшить положение нуждающегося в помощи человека. Поскольку предвосхищаемый при этом позитивный эмоциональ-ный сдвиг в самочувствии другого обладает положительной привлекательностью, сопереживание мотивирует к оказанию альтруистической помощи. Для объяснения предпосылок и основ процесса сопереживания Аронфрид (Aronfreed, 1970) разра¬ботал свою концепцию, основанную на теории научения. Согласно Хоффману и Бэтсону, принятие роли пробуждает эмпатические эмоции, и лишь они, в свою оче-
редь, побуждают субъекта к действию по оказанию помощи. Берковиц (Berkowitz, 1970; Aderman, Berkowitz, 1983) установил, что замкнутость переживаний субъек¬та на самом себе и поглощенность преследованием своих собственных стремлений и интересов могут на время резко понизить готовность к сопереживанию. Кроме того, здесь мы опять сталкиваемся с взаимодействием ситуационных переменных и личностных диспозиций. Индивидуальные различия в способности и, что еще более важно (при определенном уровне способности), в готовности к сопережива¬нию состоянию другого человека требуют разработки адекватных средств измере¬ния (подобные попытки уже предпринимались, например: Hogan, 1969; Mehrabian, Epstein, 1972).
Наша схематичная модель не претендует на воспроизведение всех задейство¬ванных в мотивации помощи когнитивных и аффективных процессов. Однако ис¬следователям, которые обратятся к разработке отсутствующей пока методики изме¬рения «мотива помощи!*, она сможет подсказать, на что в первую очередь следует обратить внимание при измерении индивидуальных различий. Анализ результатов выявляет четыре заслуживающих особого внимания момента: 1) готовность к эмо¬циональному сопереживанию внутреннего состояния другого человека; 2) готов¬ность учитывать последствия своего действия для других людей; 3) личностные нормы, задающие эталоны оценки субъектом своего альтруистического поступка (не совпадающие в общем случае с нормативными эталонами, предписываемыми обще¬ством), и 4) тенденцию приписывать ответственность за совершение или несовер¬шение альтруистического действия себе, а не другим людям или внешним обстоя¬тельствам.
Мотивация помощи и модель «ожидаемой ценности»
Поведение человека в ситуации оказания помощи (решится ли он оказать помощь и на какие затраты времени, сил и прочего отбудет готов) может быть объяснено также с позиций модели «ожидаемой ценности». Переменными ценности здесь выступят последствия предпринятого или не предпринятого субъектом действия по оказанию помощи. Чем более значимыми будут позитивные последствия, тем скорее субъект окажет помощь. Переменные ожидания могут быть различными. К одному типу этих переменных относится субъективная вероятность действия, результат которого влечет за собой благоприятные для нуждающегося в помощи последствия. К другому типу переменных ожидания относится инструментальная значимость собственного действия по оказанию помощи для достижения желае¬мых последствий (избавления от неприятностей нуждающегося в помощи). Это уточняющее различение было введено (см. гл. 5) только в теории инструменталь-ности, давшей расширенную трактовку модели «ожидаемой ценности». Произве¬дение инструментальности и валентности соответствующего последствия действия (если у действия несколько следствий, то сумма таких произведений) относится к модели валентности и означает результирующую валентность оказания помощи; ожидание же того, что действием будет достигнут желаемый результат (оказание помощи) относится к модели действия и при умножении на результирующую валентность дает величину, отражающую силу мотивации помощи (см. рис. 5.25).
Эмоциональное сопереживание, или эмпатическая эмоция, не может играть са¬мостоятельную роль в рамках подобного рода модели, оно занимает в ней лишь место опосредующего звена. Выступая в качестве меры значимости последствий оказания помощи для нуждающегося в ней человека, оно повышает величину ва¬лентности на стадии оценки ситуации и формирования отвечающего ей мотива, т. е. еще до начала деятельности.
Линч и Коэн (Lynch, Cohen, 1978) предлагали своим испытуемым сильно упро¬щенные описания ситуаций («сценарии»), в которых независимо друг от друга варьировались и комбинировались между собой значения ожидания и валентно¬сти лишь одного последствия действия. Испытуемые должны были оценить сте¬пень своей готовности к помощи. Авторы воспользовались простейшей из возмож¬ных моделей, а именно моделью субъективно ожидаемой полезности (см. гл. 5, раз¬дел о теории принятия решений). Поскольку авторы исследования не проводили различия между ожиданием успешного осуществления действия и его инструмен-тальностью, случайно получилось так, что в каждом из двух сценариев варьирова¬лось по одной из этих переменных ожидания. Результаты исследования подтвер¬дили, что Мотивационная модель ожидаемой ценности также вполне адекватна для анализа действий по оказанию помощи.

ГЛАВА 10
Агрессия

В обыденном языке слово «агрессия» означает множество разнообразных действий, которые нарушают физическую или психическую целостность другого человека (или группы людей), наносят ему материальный ущерб, препятствуют осуществ¬лению его намерений, противодействуют его интересам или же ведут к его уничто¬жению. Такого рода антисоциальный оттенок заставляет относить к одной и той же категории столь различные явления, как детские ссоры и войны, упреки и убий¬ство, наказание и бандитское нападение. Мотивационно-психологический анализ деятельности предполагает не только фенотипическую, но и генотипическую диф¬ференциацию этих явлений. Однако, когда речь идет об агрессивных действиях, выяснение условий их совершения является особо сложной задачей. Как и в слу¬чае других социальных мотиваций, человек, совершая агрессивное действие, как правило, не просто реагирует на какую-либо особенность ситуации, но оказывает¬ся включенным в сложную предысторию развития событий, что заставляет его оце¬нивать намерения других людей и последствия собственных поступков. Посколь¬ку многие (хотя и не все) виды агрессивных действий подлежат регуляции мо¬ральными нормами и социальными санкциями, исследователю также приходится принимать в расчет многообразные заторможенные и завуалированные формы агрессивного действия.
Количество работ, направленных на выяснение того, какие возможны виды и формы агрессивных действий и при каких условиях, с середины шестидесятых го¬дов сильно возросло. Причина этого не в последнюю очередь заключается в стрем¬лении посредством лучшего понимания агрессивных действий содействовать предотвращению и сдерживанию ЯЕНЫХ актов насилия, поскольку террористические акты (как в странах, где идет гражданская война, так и там, где она отсутствует), новые формы преступности (такие, как ограбление банков, угон самолетов, захват заложников, шантаж), влияние сцен насилия, ежедневно получаемых населением от средств массовой информации «с бесплатной доставкой на дом», вызывают все большую обеспокоенность международной общественности.
Границы агрессивного поведения
Различение агрессивных и неагрессивных действий путем описания соответству¬ющих поведенческих актов вряд ли имеет смысл. Так, нарушение целостности тела в случае хирургического вмешательства не представляет собой агрессии, однако
оно является ею в случае нападения с ножом в руках. Разграничение великого множества похожих и непохожих друг на друга способов поведения лишь тогда достигает своей цели, когда последствия, к которым стремится субъект, осуществ¬ляя действие, в силу их функциональной эквивалентности можно свести к одному общему знаменателю — намеренному причинению вреда другому человеку. Уже в 1939 г. в своей монографии «Фрустрация и агрессия», оказавшей большое влия¬ние на дальнейшие исследования и открывшей новый этап изучения агрессии, Доллард, Дуб, Миллер, Маурер и Сире в определении агрессии подчеркивали (хотя и неявно) значение намерения причинить вред другому человеку; «Акт, целевой реакцией которого является нанесение вреда организму» (Dollard, Doob, Miller, Mowrer, Sears, 1939, p. 11). Впоследствии такие авторы, как Басе (Buss/1961), Бан¬дура и Уолтере (Bandura, Walters, 1963), попытались описать агрессию строго би¬хевиористски, определив ее как причинение вреда. Однако большинство иссле-дователей сочли такое определение неудовлетворительным и отказались от него, поскольку оно ведет к рассмотрению непреднамеренного нанесения вреда как проявления агрессии, а целенаправленного вредоносного действия, не достигше¬го, однако, своей цели, как неагрессивного поведения (см.: Feshbach, 1964, 1970; Kaufmann, 1970; Werbik, 1971), Оба приводимых ниже определения — одно из них принадлежит зоопсихологу, автором другого является специалист в области ког¬нитивной психологии мотивации — содержат указание на побудительные условия агрессивных действий.
«Агрессивность — это компонент нормального поведения, высвобождающийся в свя¬зи с различными стимулами и в различных формах для удовлетворения жизненно важных потребностей и для устранения или преодоления всякой помехи физической и/или психологической целостности, способствующий самосохранению и сохране¬нию вида и никогда, за исключением охоты, не вызывающий гибели противника». (Valzelli, 1981, S. 64).
«Мы полагаем, что мотивом агрессии является такое нанесение вреда другим или интересам других, которое устраняет источники фрустрации, в результате чего ожи¬дается благоприятный эмоциональный сдвиг. Достижение такого сдвига представ¬ляет собой цель мотивированного агрессией поведения» (Kornadt, 1974, р. 568).
Поскольку далее мы будем рассматривать лишь реактивную или спровоциро¬ванную агрессию, здесь следует сказать еще несколько слов об агрессии «спонтан¬ной» (см. также: Kornadt, 1982b, S. 271,289-292). Прежде всего надо отметить, что агрессия часто кажется «спонтанной», если наблюдатель не может увидеть не¬посредственного повода для ее проявлений. Как правило, в такого рода ситуаци¬ях повод все же имеется, будучи лишь более отдаленным во времени. Речь может идти, например, о намерении осуществления мести или возмездия, которое столк¬нулось с благоприятной или заранее намеченной удобной возможностью для агрес¬сии. Еще одна форма «спонтанной», т. е. кажущейся ничем не спровоцированной, агрессии может основываться на обобщении первоначального возбудителя; напри¬мер, если оскорбление, нанесенное одним учителем, вызывает ненависть к учите¬лям вообще и человек не упускает ни одного случая, чтобы отомстить учителям. Влечение к агрессии является спонтанным в собственном смысле слова лишь тог¬да, когда человек ищет себе жертву ради удовольствия, которое ему доставляют
мучения других или просто подчинение их своей воле, например, когда хулиганы затевают драку с любым прохожим. Очевидно, что в этих случаях человек прояв¬ляет агрессию против других ради достижения положительных эмоций, которые он испытывает в ходе акта агрессии или после него. Агрессия часто стоит на служ¬бе других мотивов, таких как мотив доминирования или власти, и является, таким образом, инструментальной. Инструментальная агрессия — это единственная катего¬рия агрессивного поведения, не имеющая биологической основы (Моуег, 1971,1976). Если же агрессия осуществляется ради удовольствия видеть страдания другого, речь может идти о психопатологической форме так называемого садизма, имею-щего довольно сложное происхождение.
Согласно обоим процитированным определениям, агрессия всегда является реакцией враждебности на созданную другим фрустрацию (препятствие на пути к цели, ущерб интересам субъекта) независимо от того, была ли эта фрустрация, в свою очередь, обусловлена враждебными намерениями или нет. Однако, как мы увидим ниже, это обстоятельство — приписываются ли источнику фрустрации враждебные намерения или нет — имеет решающее значение. Вместе с тем возмож¬ны, очевидно, и такие случаи агрессии, которые не являются реакцией на фрустра¬цию, а возникают «самопроизвольно», основываясь на желании воспрепятствовать, навредить кому-либо, обойтись с кем-то несправедливо, кого-нибудь оскорбить. Поэтому следует различать реактивную и спонтанную агрессию.
Ряд немаловажных различий отметил Фешбах (Feshbach, 1964, 1970, 1971), разграничивший экспрессивную, враждебную и инструментальную агрессию (при этом сначала из сферы рассмотрения была исключена непреднамеренная агрес¬сия). Экспрессивная агрессия представляет собой непроизвольный взрыв гнева и ярости, нецеленаправленный и быстро прекращающийся, причем источник нару¬шения спокойствия не обязательно подвергается нападению (типичным примером могут служить приступы упрямства у маленьких детей). В случае, когда действие неподконтрольно субъекту и протекает по типу аффекта, Берковиц (Berkowitz, 1974) предпочитает говорить об импульсивной агрессии. Наиболее важным нам представляется различение враждебной и инструментальной агрессии. Целью пер¬вой является главным образом нанесение вреда другому, в то время как вторая направлена на достижение цели нейтрального характера, а агрессия используется при этом лишь в качестве средства (например, в случае шантажа, воспитания пу¬тем наказания, выстрела в захватившего заложников бандита). Инструментальную агрессию Фешбах (Fechbach, 1971) подразделяет на индивидуально и социально мотивированную (можно говорить также о своекорыстной и бескорыстной, анти¬социальной и просоциальной агрессии).
Важность этих различении подтвердил Рул (Rule, 1974), приведя определенные экспериментальные данные. Испытуемые должны были прочитать нечто наподо¬бие показаний человека, в которых говорилось о трех случаях агрессии, связанных с потерей кошелька, и высказать свое мнение о том, является ли эта агрессия право¬мерной и заслуживает ли наказания. В первом случае рассказчик доходит до физи¬ческого столкновения с бесчестным человеком, нашедшим кошелек, ради того, чтобы вернуть кошелек законному владельцу (просоциальная инструментальная агрессия). Во втором он отбирает кошелек и оставляет его себе (антисоциальная
инструментальная агрессия), в третьем — ударяет присвоившего кошелек челове¬ка, побуждаемый моральным негодованием (враждебная агрессия). Как видно из табл. 10.1, 16-17-летние школьники считают просоциальную инструментальную агрессию более правомерной и менее заслуживающей наказания, чем враждебную, а эту последнюю — более правомерной и менее заслуживающей наказания, чем антисоциальную.
Таблица 10.1
Градация правомерности различных видов агрессии и заслуженности  наказания по оценкам 16-17-летних школьников (все различия значимы) (Rule, 1974. р. 140)
Оценка  Агрессия 
 инструментальная
просоциальная инструментальная антисоциальная враждебная
Правомерность Заслуженность наказания 4,96
1,81 2,12 3,70 3,14 3,04
Уже одного этого примера достаточно, чтобы убедиться в сложности создания однозначной классификации. Ведь враждебная агрессия возмущенного рассказчи¬ка наверняка содержит элементы направленной против правонарушителя просоци¬альной инструментальной агрессии. Нередко также агрессия, возникающая как инструментальная, приобретает компоненты враждебности, например если ее жертва оказывает сопротивление. И все же такого рода разграничения не совсем бесполез¬ны. Они подготавливают почву для планомерного выявления фукнционально экви¬валентных компонентов агрессии. Эта работа пока не завершена. Как правило, ис¬следователи придерживаются экспериментальных схем, основанных (как мы увидим ниже) на возбуждении просоциальной инструментальной агрессии, которая может дополняться или не дополняться враждебной агрессией. Однако в любом случае различение Мотивационной структуры инструментальной и враждебной агрессии (собственно внутренне мотивированной агрессии, см. гл. 15) представляется нам необходимым. Последняя может быть охарактеризована как более обдуманная или импульсивная. Каждый из этих типов и подтипов может быть в свою очередь под¬разделен на про- и антисоциальные разновидности; разделение это естественно, не является объективным, оно отражает точку зрения действующего субъекта, его жерт¬вы или стороннего наблюдателя. Причем то, что жертве или наблюдателю может казаться антисоциальным» сам субъект действия может считать просоциальным, впоследствии корректируя свое описание событий. (Помимо этого, возможны еще и другие классификации агрессии, например, речь может идти об открытой или замас¬кированной, интрапунитивной или экстрапунитивной агрессии и т. д.)
Поскольку агрессия представляет собой социальный феномен, заключающий¬ся во взаимодействии между действующим субъектом (агрессором) и другим че¬ловеком, испытывающим на себе его агрессию (жертвой), можно усомниться в том, что для понимания агрессии достаточно принимать во внимание лишь враждебные намерения одного — действующего — партнера. Потерпевший партнер по взаимо¬действию также должен в качестве жертвы принять к сведению намерения агрес¬сора. Даже сам агрессор, в свою очередь, хочет быть уверенным в том, что его действие понимается жертвой именно так, как он его задумал, т. е. как акт враждеб¬ности. Ситуация усложняется еще и тем, что, как правило, нападающий считает свое действие хотя и враждебным, но справедливым — актом освобождения, воз¬мездия или наказания, — тогда как потерпевший партнер по взаимодействию ощущает себя жертвой произвольного и несправедливого акта. Будет ли и в какой степени действие, обладающее негативными последствиями для партнера по вза¬имодействию, восприниматься как неуместное, неоправданное и тем самым агрес¬сивное, зависит не только от его преднамеренности и приписываемых ему основа¬ний, но и от самого его типа и тяжести вызванных им последствий (см.: Holm, 1983). Как обнаружил Эверил (Averill, 1983) в результате проведенного им опро¬са, люди сердятся на того человека, который несправедливо нанес вред их интере-сам, независимо от того, сделал ли он это намеренно или необдуманно.
Маммендей (Mummendey, 1982; Mummendey, Linneweber, Loschper, 1984) рас¬сматривал эту противоположность мнений агрессора и жертвы по поводу норма¬тивной оправданности соответствующего действия решающим фактором, при отсутствии которого вообще нельзя говорить об агрессии. Как установил Эверил (Averill, 1982), важно также то, что жертва ощущает себя несправедливо обижен¬ной или по меньшей мере попавшей в беду, которой можно было бы избежать. При этом возбуждающий агрессию гнев может возникать у жертвы даже в том случае, когда агрессор полностью согласен с жертвой в оценке своего действия. Интеракционистский анализ Маммендея раскрыл содержание понятия враждебности, вхо-дящее в намерения агрессора и переживаемое жертвой. Впрочем, есть две причи¬ны, заставляющие оценить этот анализ как недостаточный. Во-первых, при одина¬ковой оценке акта с позиций действующего субъекта и его жертвы реакция возмездия, в зависимости от индивидуальных различий в агрессивности со стороны жерт¬вы, может быть очень различной. Поэтому здесь наряду с социально-психологи¬ческим подходом к рассмотрению этой проблемы требуется еще и мотивационно-психологический. Во-вторых, вред, непреднамеренно нанесенный другим, может приводить к гневу и реакции враждебности и возмездия, несмотря на то, что обоим партнерам по взаимодействию ясно, что собственно несправедливого действия здесь не было.
Если собрать воедино имеющиеся на сегодняшний день сведения о ситуациях, в которых мы переживаем поведение как агрессивное (см.; Rule, Ferguson, 1984), то можно выделить следующие условия: человек считает, что тот, кто нанес вред его интересам, 1) явился причиной этого вреда, 2) предвидел его и 3) нанес его преднамеренно, сделав это 4) исходя из не имеющих оправдания мотивов. Люди (при всех их индивидуальных различиях) сердятся и готовы к ожесточенной ссо¬ре и активной мести в том случае, если считают, что другой человек явился причи¬ной их несчастья; если он предвидел случившееся или, по меньшей мере, имел воз¬можность предвидеть; если он сделал это преднамеренно; и если он сделал это по причинам, не заслуживающим оправдания. И даже если другому не удалось нане¬сти нам вред или он еще не попытался это сделать, человек вполне может разо¬злиться, узнав о самом враждебном намерении другого. С другой стороны, чело¬век может рассердиться и в том случае, когда он не предполагает враждебного на¬мерения или предвидения результатов, но считает, что причинивший ему вред мог и должен был предвидеть последствия своих действий.
Очевидная сложность и многоликость агрессивных действий помогает нам по¬нять, почему, с одной стороны, эти действия могут быть очень похожими на дейст¬вия по оказанию помощи, а с другой — принадлежать к сфере деятельности влас¬ти. Последнее характерно для инструментальных про- или антисоциальных форм агрессии, направленных на то, чтобы заставить жертву сделать нечто такое, что сама по себе она делать не будет. В качестве источников власти в таких случаях применяется принуждение или насилие. Эту область пересечения инструменталь¬ной агрессии и деятельности власти Тедеши, Смит и Броун (Tedeschi, Smith, Brown, 1974) попытались расширить до такой степени, что в результате у них вся¬кое агрессивное действие оказалось одной из форм проявления власти с использо¬ванием принуждения. Само понятие агрессии они в конце концов сочли излишним, решив, что его можно заменить следующим определением:
«Действие будет отнесено к категории агрессивных при выполнении следующих условий: а) оно включает в себя ограничение возможностей или исходов поведения другого (наиболее явно путем использования власти принуждения и наказания); 6) наблюдатель воспринимает действие как намеренно наносящее ущерб его интере¬сам или интересам объекта воздействия (иначе говоря, как злонамеренное или эго¬истичное) независимо от того, стремился ли в действительности субъект действия к причинению вреда; в) действие представляется наблюдателю противоречащим нор¬мам и незаконным, например, если оно выглядит неспровоцированным, оскорбитель¬ным или не соответствующим вызвавшему его поводу» (ibid., p. 557).
При рассмотрении в главе 12 мотивации власти мы обнаружим одну характер¬ную для нее особенность: чтобы направить другого на достижение нужных субъек¬ту целей, могут использоваться все Мотивационные процессы, релевантные другим мотивам, а следовательно, и агрессия. Однако это не меняет того факта, что Моти¬вационные цели деятельности власти и враждебной агрессии были и остаются со¬вершенно различными. Именно этот решающий момент упустили из виду Тедеши и его соавторы (см. также критику их работы: Stonner, 1976).
В проведенных к настоящему времени исследованиях в основном уточнялись ситуационно обусловленные особенности агрессивного поведения. Напротив, инди¬видуальные различия такого поведения в одних и тех же ситуационных условиях (назовем их агрессивностью) до сих пор редко привлекали к себе внимание. В этом отношении сложилась та же ситуация, что и в сфере мотивации помощи. Однако индивидуальные различия в агрессивности должны основываться на более сложных и устойчивых Мотивационных структурах, чем различия в мотиве помощи, посколь¬ку агрессия, находясь под контролем социальных норм и функций, в существенной мере определяется специфической сдерживающей тенденцией.
Биологические перспективы
Прежде чем обратиться к рассмотрению этих норм, мы должны вспомнить о том, что агрессия обладает более длительной историей, чем другие виды человеческого поведения, регулируемые нормами. Сама возможность проявлений человеческой агрессии является эволюционным продуктом истории вида. Агрессивное поведе¬ние, наблюдаемое нами сегодня у высших и низших млекопитающих, особенно
у человекообразных приматов, должно давать преимущество в естественном отбо¬ре в смысле так называемой «совокупной приспособленности» (inclusive fitness), т. е. в смысле сохранения своего генетического материала в генетически родствен¬ных субъекту особях его вида (Hamilton, 1964). Ведь отбор относится не только к отдельным живым существам в смысле дарвиновского выживания наиболее при¬способленных, но и к кровным родственникам, причем в той мере, в какой они об-ладают общим генетическим материалом и могут передать его дальше (родствен¬ный отбор). Эти аспекты отбора рассматриваются с точки зрения этологии и социо-биологии (напр.: Krebs, Davies, 1984; Wilson, 1975).
С другой стороны, за последние пятьдесят лет при исследованиях физиологии мозга было получено множество данных не только об анатомическом субстрате и функциональных взаимосвязях центральной нервной системы, но и о многообраз¬ных взаимопроникновениях нейрохимических процессов (см.: Моуег, 1976; Valzelli, 1981). Мы можем и должны кратко рассказать об этом, чтобы совсем не упустить из виду биологические основы агрессии.
Социобиологические аспекты
Следует различать два основных вида агрессии. Межвидовая агрессия, т. е. напа¬дение ради добычи (а также агрессивная защита от хищника), происходит целенап¬равленно и неэмоционально. В противоположность этому внутривидовые формы агрессии в силу присущего им аффективного выразительного поведения действу¬ют на наблюдателя раздражающе и возбуждающе. С другой стороны, благодаря генетически укорененным запретам убивать и ритуализированным формам борь¬бы при внутривидовых столкновениях дело практически никогда не доходит до тяжелых повреждений и, тем более, до убийства соперника. Оба этих базовых вида агрессии отличаются друг от друга не только функционально, но и по своим нейробиологическим основаниям.
Агрессивное поведение служит различным целям, которые социобиологи (напр.: Wilson, 1975) разделили на пять групп. Две из них - нападение ради добычи и агрессия против хищника, включая и родительскую агрессию (защиту потомства), — являются межвидовыми. Три внутривидовые формы агрессии представлены терри¬ториальной агрессией, агрессией доминирования и сексуальной агрессией. Все они вносят вклад в «совместную приспособленность», т. е. в успешное воспроизведение прямого и непрямого потомства.
Мойер (Моуег, 1971, 1976) выделяет восемь различных видов агрессии (см. табл. 10.2). Первые шесть из них обладают, по всей видимости, каждый своими соб¬ственными физиологическими механизмами. Физиологические же основания тер-риториальной агрессии он возводит к другим формам агрессии. Однозначно судить о типе агрессии по поведению можно у приматов, но не у человека.
Напрашивается мысль сопоставить эти базовые виды агрессии у животных с базовыми видами агрессии у человека. Тогда сложившееся в психологии человека различение инструментальной и враждебной агрессии соответствовало бы разли¬чению межвидовой и внутривидовой агрессии в психологии животных. Это означа¬ло бы, что нападение ради добычи и агрессия против хищника являются эволюци¬онными основами инструментальной агрессии человека, а эмоционально нагруженные внутривидовые формы агрессии — связанные с территориальным поведе¬нием, доминированием, сексуальным и родительским поведением — являются ис¬точниками враждебной агрессии у человека, являющейся реакцией на фрустрацию и нанесение вреда.
Восемь видов агрессии по Мойеру
Таблица 10.2
Вид Описание
Хищническая Животное преследует, хватает и убивает свою естественную добычу
Внутривидовая Самец набрасывается на незнакомого самца своего вида
Родительская Мать набрасывается на того, кто угрожает ее детенышам
Связанная с отношениями полов Самец агрессивно реагирует на сексуальный ключевой раздражитель
Вызванная страхом Загнанное в угол животное становится агрессивным
Связанная с раздражением Рассерженный индивид набрасывается на другого или на неодушевленный объект
Инструментальная Индивид использует агрессивное поведение в качестве средства для достижения желаемой цели
Территориальная Животное защищает свою территорию от непрошеных гостей
Особенный интерес представляет агрессивное поведение наиболее высокораз¬витых животных — человекообразных обезьян типа шимпанзе (см.: Hamburg, 1972; Lawick Good all, 1968). Внутривидовая агрессия ограничивается в основном сам¬цами и проявляется в ситуации, когда чужой самец заходит на участок данной группы, когда нарушается индивидуальная дистанция или дистанция между различны¬ми группами. В несколько меньшей степени агрессию инициирует также возмож¬ность пользоваться едой и готовыми к спариванию самками. Все это происходит в условиях подчинения или господства в рамках линеарной системы доминирова¬ния, на вершине которой находится самец альфа. Эта система доминирования существенно снижает уровень агрессии внутри группы. При исчезновении сам¬ца альфа уровень внутригрупповой агрессии сразу же повышается.
У тех видов, где не происходит образования пар, взрослых самок в стае больше, чем самцов, поскольку последние либо «пропадают», либо (что, однако, случается редко) оказываются убитыми на границе участка самцами соседней группы. При смене сам¬ца альфа дело может доходить до убийства детенышей. Новый самец альфа убивает еще зависимых от матери детенышей своего предшественника (преимущественно сам¬цов) и тем самым (вполне в духе совместной приспособленности) повышает шансы своего собственного потомства; причем самки с потерей своего потомства сразу стано¬вятся снова готовыми к спариванию и зачатию (Hausfater, Hrdy, 1984).
Система доминирования в стае состоит в линейной ранговой упорядоченности самцов. Самец альфа, как правило, вступает в союз со следующим по рангу самцом.
Доминирование часто зависит от поддержки со стороны материнской особи и род¬ственников, кроме того, оно может основываться на «победах» в стычках и пота¬совках. Не все самцы стремятся к позиции альфа, многие лишь защищают свой статус, когда кто-то угрожает ему. Помимо поддержки со стороны «родственни¬ков» доминирование предполагает поведение, которое с позиций человеческой психологии можно было бы охарактеризовать как «уверенную манеру держаться» и «стремление к самоутверждению» (van Hoof, 1967; Weisfeld, Beresford, 1982). У самок доминирование определяется принадлежностью к родственной группе, и линейного рангового порядка здесь нет. С помощью такой системы доминирова¬ния гармоничная групповая жизнь может поддерживаться годами, до тех пор пока не умрет самец альфа.
Описанные формы доминирования и агрессии у человекообразных обезьян (а отчасти и у других высших млекопитающих) можно сопоставить как с аналогич¬ными, так и с существенно отличающимися формами поведения у человека. Рас¬смотрим некоторые аналогии. Человеческая система доминирования (у мужчин) также является линейной. Близкие друзья соседствуют в иерархии. Прочные от¬ношения доминирования обнаруживаются уже у дошкольников. Хотя мальчики чаще являются зачинщиками конфликтов и потасовок, девочки также занимают определенное место в иерархии доминирования. Уже в промежутке от трех до пяти лет между детьми обнаруживаются индивидуальные различия в уверенности и стремлении к статусу (см.: Strayer, Strayer, 1976). В последующие годы — в детстве и юности — ранговые иерархии становятся удовлетворительными для всех, они снижают агрессию и напряжение. Девочки в более старшем возрасте практически не входят в складывающиеся линейные иерархии доминирования, они образуют, скорее, нечто вроде «клики», стремящейся доминировать над всеми остальными членами группы (Savin-Williams, 1979,1980).
Ситуации, инициирующие проявления агрессии у мужчин, аналогичны пуско¬вым стимулам агрессии у самцов приматов, особенно при нарушении личной ди¬станции или неуважении границ группы. Незнакомые дети, приходящие в сло¬жившуюся группу, часто подвергаются нападению со стороны доминирующих в группе мальчиков. В поведении людей нет прямых соответствий убийству чужих дете¬нышей самцом альфа, однако недавно были обнаружены межполовые различия детской смертности на первом году жизни в прошлые столетия, зависящие от того, кто — мальчики или девочки (последние благодаря «восходящим бракам») — обла¬дал лучшими жизненными перспективами в данном социальном классе. Очевид¬но, что связанные с половой принадлежностью социоэкономические жизненные перспективы приводили к различному «родительскому вкладу» (Trivers, 1972), что при и без того высокой ранней детской смертности ухудшало шансы на выжи¬вание для того из полов, который обладал меньшими шансами создать семью и вы¬растить детей (Voland, 1984).
Однако социобиологическим аналогиям противостоят многочисленные разли¬чия между людьми и остальными приматами. Прежде всего, выясняется, что в древ¬них охотничьих и собирательских культурах мужская агрессия как внутри груп¬пы, размеры которой достигали примерно 30 человек, так и между соседними груп¬пами, была исключением, а не правилом. Изобилие источников пищи, и широта жизненного пространства сделали столкновения не обязательными. Эта ситуация изменилась с переходом к земледельческой и скотоводческой формам существо¬вания. Поскольку этот переход привел к оседлому существованию, одним из его следствий явился рост населения. Это, в свою очередь, ограничило свободу пере¬движения, привело к установлению территориальных границ, вызывавших проти¬востояние и военные набеги друг на друга.
В отличие от человекообразных обезьян, люди способны делиться пищей и дру¬гими благами со своими товарищами по виду. Поэтому они могут объединяться, не обращая внимания на территориальные границы, вступать в союзы (это, впро¬чем, можно наблюдать уже в иерархии доминирования у самцов человекообразных обезьян), преодолевать ситуации нехватки еды и других затруднений; одним сло¬вом, — устанавливать нормы поведения и добиваться их осуществления. Так, рас¬сматривая историю развития цивилизации за последнее тысячелетие, мы видим, что преднамеренное использование силы все более ограничивается и становится монополией государства (Elias, 1939). Кроме того, намечаются даже основы над¬национального правосудия для предотвращения силовых столкновений между народами и наказания за них.
Если взглянуть на эволюцию человека с другой стороны, то переход от гоминидных протоформ, которых, в силу прямохождения, строения кисти, стопы и зу¬бов, а также благодаря величине мозга, по размерам в два раза превышающего мозг сегодняшних шимпанзе, можно считать человекоподобными, представляется при¬мерно следующим (Bigelow, 1973). Основной прорыв состоял в трехкратном уве¬личении объема мозга за сравнительно короткий период всего лишь в три милли¬она лет. Столь быстрая эволюция предполагает колоссальное влияние отбора. Судя по всему, оно состояло в борьбе между соседними группами гоминид за богатые пищей территории (особенно при изменении климата в ледниковом периоде) и за половых партнеров. При этом должна была существовать возможность сдерживать проявляющуюся при этом агрессию, чтобы избежать негативных последствий — прежде всего, ослабления группы перед лицом принадлежащих .к другим видам врагов (крупных хищников). Поэтому естественный отбор способствовал слабой межгрупповой агрессии и высокой внутригрупповой кооперации, т. е. развитию способностей к самоконтролю и интеллектуальному поведению. По мере их раз¬вития возникала и кооперация между группами (опиравшаяся на благоприятные предпосылки для дальнейшего отбора), дававшая группам эволюционное преиму¬щество.
С этой точки зрения предки людей были, разумеется, не вполне миролюбивы¬ми и даже готовыми к убийству своих товарищей по виду в ходе конкурентной борьбы между группами. Однако преимущество при отборе давала не связанная с гневом аффективная агрессия внутривидового типа, не «природа воина», а, скорее, самоконтроль, кооперация и прогнозировавший последствия интеллект. При этом в ходе дальнейшей эволюции, и даже в течение обозримой истории человечества, поводы к агрессии не исчезли, как не исчезли и ее проявления. Внутривидовая аг¬рессия у человека, в той мере, в какой она угрожает жизни противника, по-види¬мому, потеряла свой эволюционно-биологический смысл, если даже он и сохранялся по завершении ранних стадий развития гоминид (см.: Eibl-Eibesfek.lt, 1975c). Но, несмотря на это, человек является единственным живым существом, которое может чисто инструментально, т. е. просто для достижения желаемых преиму¬ществ и удовлетворения потребностей, нанести вред своему собрату по виду, из¬увечить и даже убить его.
Наделенные способностями к созданию знаковых систем, к речевому общению и развитию технических средств поддержания жизни, люди, благодаря чувству совместной принадлежности, объединяются в группы и народы, внутри которых и между которыми все же могут возникать антагонистические группировки, побуж¬дающие друг друга к агрессивным действиям как инструментального, так и связан¬ного с проявлениями гнева типа. Постоянно создавая орудия, человек не остано¬вился и перед созданием орудий для агрессии и для защиты от нее. В современную эпоху человеческой истории само выживание человека зависит, судя по всему, от того, в какой мере удастся прервать развитие гонки вооружений и подчинить со-здание и применение орудий уничтожения нормативному контролю.
Нейробиологические аспекты
Начиная с середины двадцатого столетия было предпринято немало попыток по изучению нейроанатомических, нейрофизиологических и генетических основ агрессии. Полученные результаты настолько сложны и взаимосвязаны, что иссле¬дователи давно уже отказались от гипотезы специфичности, присущей первым ра¬ботам с использованием стимуляции мозга (Kluver, Bucy, 1939; Hess, 1954). Соглас¬но этой гипотезе, каждое фенотипическое выражение агрессивного поведения есть форма проявления особой нейроанатомической структуры и особого нейрофизи¬ологического процесса. Сегодня, вместо того, чтобы сосредоточиться на поиске анатомического субстрата, исследователи стремятся прежде всего выявить биохи¬мические процессы и их результаты. В центре этих исследований находятся раз¬ные виды нейротрансмиттеров и гормонов. Чтобы понять, какие трудности прихо¬дится при этом преодолевать исследователям, следует уяснить, что биохимические процессы нужно исследовать не изолированно друг от друга, а в их функциональ¬ной взаимосвязи с определенной базовой формой агрессивного поведения, кото¬рое еще надо вызвать. Прямой метод состоит в измерении биохимических парамет¬ров во время проявления спровоцированной агрессии или после него. Косвенный же метод заключается в использовании фармакологических веществ для провер¬ки их действия в экспериментально контролируемой ситуации. Для возбуждения конкретных базовых форм агрессии и связанных с ними процессов были созданы многочисленные экспериментальные парадигмы. Например, аффективная агрес¬сия, связанная с гневом, могла провоцироваться такими разными способами, как причинение боли, организация встречи с животным того же или другого вида, по¬сле того как экспериментальное животное долго, обычно с самого рождения, было изолировано (опыты с изоляцией), введение лекарственных препаратов. Посколь¬ку опыты с изоляцией (называемые также «каспархаузерскими опытами») исклю¬чают из жизни животного определенные возможности научения, эта парадигма подходит и для того, чтобы оценить, в какой мере генетически фиксированными
являются опознание признаков противника своего и чужого вида и видоспецифичные формы агрессивных движений (Eibl-Eibesfeldt, 1975b). В отличие от этого агрессия ради добычи вызывалась индуцированием убийства животного-добычи и поражениями мозга.
Что касается результатов этих исследований, то нам придется ограничиться лишь упоминанием наиболее важных моментов. Начнем с анатомических основ агрессии. У позвоночных животных, включая и человека, они представлены по преимуществу гомологичными областями мозга, ответственными также и за воз¬никновение ярости и гнева (Моуег, 1976). При исследовании крыс и кошек было обнаружено, что с обоими типами агрессии — хищнической и аффективной, ины¬ми словами, со «спокойным» нападением на животное-жертву и с экстренной ре¬акцией защиты (расширенные зрачки, встающие дыбом волосы, оскаленные клы¬ки и резкий крик) — связаны различные участки гипоталамуса и среднего мозга. Однако в этих реакциях задействованы и другие области мозга, в частности выпол¬няющие управляющую функцию. Со времен Клювераи Бьюси (Kluver, Bucy, 1939) и Гесса (Hess, 1954) решающая роль здесь отводится лимбической системе. Со вре¬менем была признана центральная; роль миндалевидного ядра. Стимуляция его средних и задних участков инициирует аффективную возмущенную защиту, тогда как раздражение его передних и боковых участков приводит к реакции бегства. Нападение же на жертву нельзя спровоцировать непосредственно, однако его про¬явления вполне можно усилить или ослабить, поскольку оно запускается гипота¬ламусом. Из клинических данных о последствиях операций на мозге нам извест-но, что, если оказывается задетой область миндалевидного ядра, нередким резуль¬татом оказывается состояние гнева или страха.
Насколько сложно переплетены здесь различные процессы, которые никоим образом нельзя рассматривать в виде простой последовательности стимул—реак¬ция, показывает недавно открытая роль «сенсомоторного контроля» (Valzelli, 1981). Так, у животного, которое ослепили, повышается уровень территориальной агрес¬сии. При прочих равных условиях стимуляции мозга ослепленные животные на¬падают чаще и дольше, очевидно в силу того, что отсутствует обратная связь об эффекте своего поведения, например о жестах подчинения противника. К серьез¬ным последствиям приводят и нарушения способности воспринимать запахи. Они могут усиливать родительскую агрессию, но могут вызывать и каннибализм мате-ринского животного по отношению к своим детенышам.
Все большее число исследований переходит от изучения нейрсганатомических структур к еще более основополагающему интеграционному уровню происходя¬щих там биохимических процессов. Здесь анализируется выделение и эффекты действия двух видов биохимических агентов — гормонов и нейротрансмиттеров. В то время как гормоны, известные уже давно, попадают в кровь из желез, где они выделяются, и переносятся ею, а потому могут выполнять в организме функции диффузной и долговременной регуляции, нейротрансмиттеры действуют кратко¬временно и локально в синапсах нервных путей и могут подвергаться целенаправ¬ленному влиянию фармакологических веществ. Обе эти системы — гормональная и нейротрансмиттерная — воздействуют друг на друга. Так, нейротрансмиттеры влияют на способность связывания гормонов в тех местах, где они могут оказывать свое специфическое воздействие.
Связь мужского полового гормона с агрессивным поведением была установле¬на уже довольно давно. Уровень концентрации тестостерона в плазме крови соот¬носится не только с более агрессивным поведением представителей мужского пола по сравнению с женским, он соотносится и с индивидуальными различиями в по¬ведении людей, и даже с условиями ситуации, вызывающими возбуждение. Кроме того, концентрация тестостерона зависит от околосуточных ритмов (циклической смены дня и ночи). Она изменяется на протяжении жизни и в периоды психобио¬логических кризисов, таких как рождение, пубертатный период и беременность. Так, у шимпанзе было обнаружено, что уровень тестостерона и его способность к спариванию в пубертатный период почти удваиваются и достигают своего высше¬го уровня в период зрелости; параллельно с этим наблюдается и изменение степе¬ни агрессивности, особенно агрессивности территориального поведения и поведе¬ния доминирования.
Уже само наличие околосуточных ритмов говорит о том, что следует очень осто¬рожно судить о действии гормона на центральную нервную систему по показате¬лю плазмы крови. Поэтому в последнее время помимо наблюдения за поведением анализируются и биохимические связи тестостерона на тех участках, где он вос¬принимается и оказывает воздействие. Следующим шагом является имплантация небольшого количества кристаллизованного тестостерона в областях мозга, кото¬рые считаются ответственными за регуляцию агрессии.
Опыты на животных показали, что уровень концентрации в плазме крови андро-генов, соответствующих тестостерону, более тесно соотносится с защитной агрес¬сией, связанной с гневом, чем с агрессией по отношению к добыче (Bernard, Finkel-stein, Everett, 1975). Если самок маскулинизировали с помощью андрогенов, они становились более активными и склонными к угрозам и нападению и демонстри¬ровали типичное территориальное поведение. Перинатальное введение тестостеро¬на самкам млекопитающих (включая и человека) приводило к развитию самцовой агрессивности. Если самцы мышей, выросшие в условиях изоляции, убивали в три раза чаще, чем самки (40 против 10%), то введение тестостерона поднимало по¬казатели агрессивного поведения самок, приводящего к убийству, до 65% (Gan-delman, 1972).
Другие гормоны также оказывают влияние на поведение. Это относится, в част¬ности, к гормонам беременности. Они повышают родительскую агрессию матери, необходимую для зашиты детенышей. В остальном самки мышей оказываются во время беременности менее агрессивными, тогда как самцы демонстрируют более высокую терпимость к агрессии (Svare, Gandelman, 1975).
Тесную эволюционную взаимосвязь доминирования и агрессии у самцов высших млекопитающих продемонстрировали Роуз, Холэдэй и Бернштейн (Rose, Holaday, Bernstein, 1971). Они обнаружили, что параллельно с ростом ранга самца макак ре¬зусов в иерархии возрастает и уровень тестостерона в его крови. Гормональные из¬менения достигают своей высшей точки примерно через 24 часа после состоявшей¬ся стычки за доминирование; у побежденного животного уровень тестостерона па¬дает примерно на 80%. Хотя самцы с высоким уровнем тестостерона и более склонны к угрозам и преследованию противника, однако они демонстрируют более подчинен¬ное поведение, когда замечают, что соперник превосходит их (рис. 10.1).
 
Рис. 10.1. Средний уровень тестостерона в плазме крови для каждого квартиля иерархии доминирования
у самцов макак-резусов. Уровень тестостерона у главного самца был значимо более высоким,
чем у самца, следующего по рангу (по: Rose, Holaday, Bernstein, 1971)
Аналогичные, и даже гомологичные данные Мазура и Лэмба (Mazur, Lamb, 1980) позволяют нам плавно перейти к рассмотрению экспериментов с людьми. Эти авторы предположили, что у человека успех и неудача относительно социаль-но заданных (нормативных) масштабов достижения соответствуют ранговому ме¬сту в системе доминирования стада шимпанзе. И действительно, оказалось, что при достижении успеха или при столкновении с неудачей (прежде всего, в ситуации соревнования) и в течение нескольких последующих часов уровень тестостерона в крови повышается или соответственно снижается, а вместе с ним изменяется и фиксируемое в самоотчете настроение человека. При одном из экспериментальных условий пара теннисистов выигрывала шесть из семи игр в парных соревновани¬ях. Описанные результаты наблюдались лишь в этой ситуации явного успеха, но отнюдь не в случае победы с незначительным преимуществом (когда пара выиг¬рывала последнюю, двенадцатую, игру после того, как из предыдущих одиннадца¬ти игр победила лишь в шести), хотя выигравшие и в этом случае получали анало¬гичную награду (100 долларов). Такой же по величине денежный выигрыш в игре-лотерее, где шансы выиграть составляли 50%, не приводил к каким бы то ни было изменениям уровня тестостерона. В третьем варианте опыта, который-опять-таки позволял считать причиной успеха себя самого, испытуемыми были соискатели-медики непосредственно перед присуждением им докторской степени. Уровень тестостерона у них снова оказался повышенным. Кроме того, уровень тестостеро¬на в крови соотносится с индивидуальными различиями в агрессивности. Ольвеус и его коллеги (Olweus, Mattson, Schalling, Low, 1980) сообщают о его значимой корреляции (г- 0,44) с физической и вербальной агрессией, прежде всего спрово¬цированной, которую фиксируют у себя 16-летние подростки с помощью Много¬стороннего опросника агрессии Ольвеуса для подростков. С показателем уровня тестостерона коррелирует и недостаток устойчивости к фрустрации. С помощью обоих личностных опросников можно объяснить индивидуальные различия пока¬зателей тестостерона, достигающие 40%.
Впрочем, введение андрогенов не приводит к безусловному повышению агрес¬сивности у человека. Так, правонарушители, осужденные за насильственные пре¬ступления, оказались более агрессивно возбудимыми, чем люди, не совершавшие правонарушений (Моуег, 1976). В целом эффект введения андрогенов оказался намного более слабым, чем в опытах на животных (Ross, Howlett, Fergusson, Gilman, 1978). Однако, поскольку результаты все же обнаруживают некоторое единство, ряд авторов, например Цукерман (Zuckerman, 1980), рассматривают агрес¬сивность как личностную диспозицию, представляющую собой систему взаимно переплетающихся нейрофизиологических и психологических переменных.
В последнее время нейротрансмиттеры все больше связываются с агрессивными способами поведения (см. обзор: McGeer, McGeer, 1980), причем располагаются в сле¬дующем порядке по значимости: серотонин (из группы индоламинов), норадреналин, допаним и ацетилхолин (норадреналин и дофамин принадлежат к группе катехола-минов). В табл. 10 показаны взаимосвязи различных нейротрансмиттеров с отдельны¬ми базовыми формами агрессии, а также направление и интенсивность создаваемых ими эффектов (Everett, 1977). Уровень содержания продуктов расщепления транс¬миттеров, получающихся в результате обмена веществ, измеряется в моче, сыворотке крови и спинномозговой жидкости; кроме того, их можно обнаружить также в бога¬тых катехоламинами участках мозга.
Таблица 10.3 Роль нейротрансмиттеров в агрессивном поведении (по Everett, 1977, р. 16}
Нейротрансмиттер Формы агрессивного поведения  
 аффективная агрессия, связанная с раздражением сексуальная агрессия      агрессия хищника
ради добычи
Допамин ^ ^ ^ ^ ^ ?
Норадреналин ^ ^ v*
Адреналин ? v v
Ацетилхолин ^ ^ ^ ^
Серотонин v v v v v
GABA ? ? ?
MIF, TRH ^ ^ ?
^ — облегчение, v — подавление.  
Допущения о прямом и непосредственном влиянии нейротрансмиттеров не подтвердились. Скорее, их влияние переплетается с воздействием гормональной системы, а также и с генетическими различиями. К этому добавляются, как уже указывалось, околосуточные и сезонные колебания (как в случае серотонина), а также монотонное убывание с возрастом (например, для норадреналина). В опы¬тах на животных было обнаружено, что околосуточным и сезонным колебаниям концентрации серотонина сопутствуют изменения эмоциональной лабильности и готовности к гневной защитной агрессивной реакции. Эта периодичность напоми¬нает зафиксированные у человека сезонные колебания частоты убийств и само-убийств (Durkheim, 1897).
Многочисленные исследования, в которых фиксировались продукты распада норадреналина, обнажили существенную роль ситуационных обстоятельств, таких как степень знакомства с экспериментальной ситуацией, предсказуемость события, интенсивность мышечной активности и многие другие. Многие данные остаются пока противоречивыми или не вполне понятными, ибо как биохимические, так и поведенческие изменения, например после удара током, могут длиться в течение немалого времени, Элмаджан и его коллеги (Elmadjian, Hope, Lamson, 1957) еще в 1957 г. выявили в исследовании на людях поведенческие корреляты изменения концентрации продуктов метаболизма адреналина и норадреналина. Испытуемые были представителями довольно агрессивного вида спорта — хоккеистами. У чле¬нов команды, которые вели себя во время игры очень агрессивно, уровень осажде¬ния натрия (индикатор норадреналина) после игры превышал исходное значение в шесть раз. Игроки, удаленные с поля за нарушение правил, реагировали увели¬чением выделения адреналина при неизменном уровне норадреналина.
Более свежие данные представлены в обзоре Франкенхойзер (Frankenhaeuser, 1975). В более ранних исследованиях (Funkenstein, 1956) предполагалось, что повышенный уровень адреналина указывает на «гнев, направленный вовнутрь» (страх), а повышенный уровень норадреналина — на «гнев, направленный вовне»; впоследствии это допущение пришлось расширить, включив в рассмотрение ког¬нитивные промежуточные переменные. На сегодняшний день нам известно, что диффузный норадреналин, который можно обнаружить в центральных и других областях, связан с повышенной готовностью к действию и гневу. О провоцирую¬щих гнев условиях и устойчивости влияния норадреналина на поведение извест¬но пока немного.
Наконец, допамин, тоже относящийся к катехоламинам, остается пока слабо исследованным. Будучи введенным в латеральный желудочек мозга, он способ¬ствует поведению борьбы после удара электротоком (Geyer, Segal, 1974). Антаго-нистические допамину фармацевтические средства могут усиливать эффекты нор¬адреналина, так что в данном случае сложно сделать определенные выводы. Допа¬мин действует отчасти аналогично норадреналину: он облегчает возмущенную и защитную агрессию. Данные, относящиеся к агрессии ради добычи, противоречи¬вы. Серотонин же, напротив, подавляет обе формы агрессии.
Кроме того, часто поднимается вопрос о генетической детерминированности агрессии. Нет никаких сомнений в том, что агрессия является у млекопитающих, включая и человека, видоспецифичным поведением, условия начала которого, его биологический субстрат, механизмы функционирования и способы осуществления (к которым у человека добавляются еще и обусловленные опытом эмоции и выра¬зительные движения) заданы генетически, что, конечно, не исключает влияния научения. Впрочем, как и в случае гормонов, зависимость от наследственных фак¬торов у человека, по всей видимости, меньше, чем у животных, к тому же человек оценивает свои эмоции и действия относительно норм и благодаря этому может сам регулировать свое поведение.
Вопрос о влиянии генетических факторов, как правило, приводит нас к следую¬щему вопросу: в какой мере генотип может объяснить явные индивидуальные раз¬личия в агрессивности среди представителей одного и того же вида? Попытки отве-
тить на этот вопрос с помощью экспериментов на животных привели к исследова¬ниям, в которых проводился искусственный отбор и изоляция детенышей. В част¬ности, Лагерспецу (Lagerspetz, 1969) удалось всего лишь за несколько поколений вырастить мышей, агрессивно и неагрессивно реагирующих на специфические усло¬вия, провоцирующие агрессию. С этими генотипами ковариировала и гормональная регуляция агрессии. Результаты последних исследований указывают, по-видимому, на то, что активность энзимов, регулирующих действие трансмиттеров в синапсах, также отчасти обусловлена генотипом (Boehme, Ciaranello, 1981).
Что касается человека, то современные исследования приемных детей и близ¬нецов подтвердили всегда предполагавшееся влияние генетических факторов на степень выраженности агрессивности (см.: Zuckerman, 1980). Так, в Дании весьма обстоятельные исследования приемных детей показали, что у усыновленных в ран¬нем возрасте детей, впоследствии нарушивших закон (осужденных судом по мень¬шей мере трижды), преступниками в большинстве случаев были биологические родители, а не приемные (см.: GabrielU, Mednick, I983). Исследования близнецов также свидетельствуют в пользу известной наследуемости индивидуальных раз¬личий в агрессивности. Впрочем, преступность является не вполне однозначным индикатором агрессивности.
Обрисовав некоторые биологические перспективы, мы можем более адекватно понимать агрессию, исходя из ее эволюционно-биологического прошлого. Она представляет собой генетически глубоко укорененную систему, приспособитель¬ная ценность которой у человека стала в некоторых отношениях сомнительной. Мы оставили в стороне относящиеся к этой системе эмоции и связанное с ними выра¬зительное поведение (см. гл. 5). В основе возбуждения и торможения агрессивно¬го поведения лежат нейробиологические процессы. Однако наш обзор охватывает лишь теоретический интеграционный уровень нейробиологии. У человека к это¬му добавляются когнитивные процессы и содержания, по крайней мере в той мере, в какой их можно обнаружить. Вернемся теперь к психологическому уровню ин-теграции, а именно к социокультурным нормам, регулирующим агрессивное пове¬дение в социальной жизни людей.
Нормы
Нормы, а тем самым типы и частота агрессивных форм поведения задаются куль¬турой. Их различия зафиксированы в целом ряде исследований межкультурных различий (см.: Kornadt, Eckensberger, Eraminghaus, 1980). Эволюционные детерми¬нанты поведения, укорененные генетически, прежде всего должны быть заметны в детстве, когда нормы поведения еще не освоены полностью. Поэтому особо при¬мечательным оказывается тот факт, что у детей, воспитывающихся в разных куль¬турах, но еще не полностью освоивших специфические социализирующие нормы своей культуры, тип и частота проявлений агрессии совладают почти полностью. Об этом свидетельствуют тщательные наблюдения за поведением представителей шести различных культур, а именно: США, Северной Индии, Филиппин, Японии (Окинава), Мексики и Кении (см.: В. Whiting, J. Whiting, 1975; Lambert, 1974). Так, если взять наиболее частые формы агрессии (действия типа: обидеть, ударить),
то дети каждой культуры в возрасте от 3 до 11 лет демонстрируют в среднем по 9 агрессивных актов в час. 29% из них составляют непосредственные ответные ре¬акции на нападение противоположной стороны. Эта доля остается одинаковой в разных культурах и несколько изменяется лишь в зависимости от пола, составляя 33% у мальчиков и 25% у девочек. С возрастом во всех культурах происходит сме¬на форм агрессии: частота простого физического нападения уменьшается за счет роста более «социализированных» форм, таких как оскорбление или борьба. При¬мечательно, что во всех культурах ровесники и младшие дети подвергаются агрес¬сии значительно чаще, чем старшие по возрасту дети; кроме того, чем младше дети, тем скорее жертва нападения, плача или чувствуя себя задетой, в свою очередь об¬ращается к агрессивному поведению (Lambert, 1974).
Наряду с общими для всех культур моментами каждая из них обладает своими специфическими нормами и критериями оценок агрессивных действий, определя¬ющими, что запрещается, что разрешается, а'что поощряется. Часть запретитель¬ных норм представлена в уголовных кодексах. Например, убийство из низменных побуждений сурово наказывается, а убийство в порядке самозащиты, напротив, может не наказываться совсем. В отличие от запрещенных разрешенные или даже положительно оцениваемые формы агрессии кодифицированы слабо; примером могут служить проявления агрессивности в определенных видах спорта (Gabler, 1976; Goldstein, 1983) или же оскорбительная едкость «убийственных острот». Кроме того, агрессия может различным образом оплачиваться. Так, Басе говорит о существовании в капиталистическом обществе обильной и весьма существенной оплаты агрессии в виде денег, престижа и социального статуса (Buss, 1971, р. 7,17). Б процессе врастания в свою культуру ребенку приходится многому учиться в этом отношении, в связи с чем решающее значение специфических культурных норм и стандартов поведения может быть прояснено прежде всего в ходе анализа с пози¬ций психологии развития (Feshbach, 1974). Рассмотрим в качестве примера ряд относящихся к западной культуре данных, раскрывающих постепенное перепле¬тение агрессии и моральных норм в процессе развития ребенка. Вначале приведем некоторые описательные данные, а затем в отличие от обычных теорий социализа¬ции, во всем видящих результат непосредственных воспитательных воздействий, рассмотрим влияние когнитивного развития на принятие моральных стандартов и, наконец, на примере такого когнитивно сложного явления, как самооправдание после совершения агрессивного акта, обратимся к определяемой моральными нор¬мами функции регуляции поведения.
В первые годы жизни агрессия проявляется почти исключительно в импульсив¬ных приступах упрямства, течение которых не поддается влияниям извне (Goode-nough, 1931; Kemmler, 1957). Причиной этих приступов является главным образом блокирование намеченной субъектом деятельности в результате применяемых к нему воспитательных воздействий. На передний план все активнее выдвигаются конфликты с ровесниками; прежде всего появляются, позднее опять отступая, ссо-ры, связанные с обладанием вещами, их доля составляет у полуторагодовалых де¬тей 78%, однако уже у 5-летних — лишь 38% (Dawe, 1934; Hartup, 1974). В этот же период развития возрастает (с 3 до 15%) число случаев применения физического насилия. Если у младших детей блокирование активности вызывает главным об-
разом инструментальную агрессию, то у старших к ней все более примешивается враждебная агрессия, адресованная конкретному человеку. (Как мы увидим, такой вид агрессии предполагает сформированность когнитивной способности приписы¬вать нарушителю спокойствия злые умыслы.) Влияние ровесников едва ли можно переоценить (Patterson, Littman, Bricker, 1967). Чересчур агрессивные дети, начав посещать детский сад, становятся сдержаннее, поскольку очень скоро сталкивают¬ся с сильной ответной агрессией; дети же, агрессивность которых ниже среднего уровня, становятся агрессивнее по мере того, как начинают понимать, что быстрая ответная агрессия может избавить их от дальнейших атак. Того, кто научился на нападение сразу же отвечать тем же, не просто оставляют в покое: он и в дальней¬шем вызывает меньшую агрессивность со стороны окружающих (Lambert, 1974). Вместе с тем Паттерсон и его коллеги (Patterson et al., 1967) обнаружили, что око¬ло 80% всех агрессивных актов приводят к успеху; если это так, то пребывание в детском саду обеспечивает исключительно сильное подкрепление инструмен¬тальной агрессии.
Взаимность: норма возмездия
В проводившихся до сих пор исследованиях социализации агрессивность и ее ин¬дивидуальные различия рассматривались исключительно как непосредственный продукт родительского воспитания. Так, Бандура и Уолтере (Bandura, Walters, 1959) отмечают, что отцами сверхагрессивных и оказавшихся в исправительных учреждениях подростков из относительно благополучных семей среднего класса являются люди, не терпящие проявлений агрессии дома, но за его пределами по-ощряющие и даже подстрекающие своих детей провоцировать других и нападать на них и позитивно подкрепляющие такого рода поведение. Родители могут также сами служить образцом агрессивности. Так, С. и Э. Глюки установили, что у мно¬гих подростков с отклонениями в поведении родители в прошлом имели судимость (S. Glueck, E. Glueck, 1950; см. также: Silver, Dublin, Lourie, 1969).
Такого рода социализирующее влияние научения в результате подкрепления и подражания образцу необходимо рассматривать в контексте когнитивного разви¬тия ребенка, т. е. в связи с тем обстоятельством, что он все в большей мере стано¬вится способным конструировать моральные правила поведения и руководство¬ваться ими. Таким образом, агрессия и моральные нормы зримо переплетаются между собой. Фундаментальное правило, которое при этом усваивается, состоит в понимании необходимости, подвергнувшись агрессии, ответить соразмерной агрес¬сией. Эта норма возмездия за агрессию посредством пропорциональной ответной агрессией (lex talionis) соответствует норме взаимности в случае деятельности по оказанию помощи. Одно проявление агрессии компенсирует другое, и в результа¬те оба субъекта оказываются «квиты». Вина искупается и благодаря этому как бы смывается; выведенные из равновесия социальные отношения снова приходят в норму. Укорененность в человеке нормы возмездия становится очевидной при сопоставлении ее ветхозаветной формулировки в третьей книге Моисеевой с но¬возаветным требованием Нагорной проповеди отказаться от возмездия врагам и полюбить их.
Ветхий завет: «Кто сделает повреждение на теле ближнего своего, тому должно сде¬лать то же, что он сделал. Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; как он сделал повреждение на теле человека, так и ему должно сделать» (Левит, 24: 19-20).
Новый завет: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Матф.,5:38-39).
Норма возмездия (и искупления), преодоленная, впрочем, в современном уго¬ловном праве, несомненно присуща логике развертывания моральных норм и пер¬воначально не требует подкрепления со стороны родителей и воспитателей. Она является, по мнению Пиаже (Piaget, 1930), характерной особенностью так называ¬емой гетерономной стадии развития морального суждения, стадии, отмеченной представлением о нерушимости правил, верность которым человек должен хранить при всех обстоятельствах. Для детей, находящихся на этом уровне развития (по шестистадийной шкале Колберга (Kohlberg, 1969) это вторая и третья стадии), наказание носит искупительный, снимающий проступок характер и восстанавли¬вает нарушенное проступком равновесие социальных связей. Хотя до более высо¬ких, неагрессивных форм уравнивающей справедливости здесь еще далеко, все же можно говорить о прогрессе по сравнению с импульсивной агрессией более малень¬ких детей. Подвергаясь наказаниям за свои проступки — не в последнюю очередь внутри круга сверстников, — дети усваивают, как надо наказывать, если проступ¬ки совершают другие. Ответное причинение страданий своему обидчику и сам вид его страданий редуцируют возникающий у субъекта гнев и удовлетворяют его по¬требность в агрессии. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что человек, не¬однократно подвергавшийся наказаниям, сам становится более агрессивным — эта взаимосвязь фиксировалась не один раз (Feshbach, 1970).
Стандарты поведения морального характера в релевантных агрессии ситуаци¬ях можно в дальнейшем непосредственно наблюдать в поведении взрослых. Даже если дети сразу не претворяют увиденные образцы в действие, они, как правило, усваивают их.
Под влиянием образцов и в процессе самопознания подрастающий ребенок начинает усваивать (в пределах, определяемых уровнем развития его когнитивных способностей) обязательные для него правила поведения морального характера. Усвоение тех или иных правил может выражаться также в индивидуальных раз¬личиях агрессивности и ее развитии, например, если ребенку особенно настойчи¬во внушается необходимость строгого соблюдения нормы возмездия. Однако пока неясно, в какой мере корни индивидуальных различий мотива агрессии определя¬ются именно этим.
Норма возмездия требует, чтобы ответная агрессия (наказание) была отмерена точно. Слишком низкий уровень ответной агрессии неудовлетворителен, так как не позволяет враждебности полностью реализоваться. Чересчур высокий уровень создает чувство вины и превращает наказывающего в объект для (ответного) на¬падения (Е. Walster, Berscheid, G. Walster, 1973). В каждом конкретном случае приходится тщательно взвешивать уместность ответного агрессивного действия. Чтобы такое действие оказывало желательный эффект на наказываемого, его уме¬стность должна признаваться еще и этим последним, что предполагает такой уро-
вень когнитивного развития наказывающего, который позволил бы ему поставить себя на место другого и взглянуть на происходящее его глазами (принятие роли). Одним из важнейших аспектов является в этой ситуации оценка намерений, сто¬явших за агрессивным поведением другого человека; она представляет собой ат¬рибутивный процесс, являющийся фундаментом всякой реакции на агрессию на более поздних возрастных ступенях. 7-летний ребенок едва ли раздумывает над тем, преднамеренно ли помешал ему (заставил его страдать) другой человек или невольно. Но уже у 9-летних детей нечаянная агрессия возбуждает явно меньшую ответную агрессию, чем преднамеренная (Shantz, Voydanoff, 1973).
Достижение последующих уровней когнитивного развития, обеспечивающих принятие ролей и учет намерений другого человека, очевидно, также является од¬ной из предпосылок процесса, способного играть решающую роль в регуляции враждебной агрессии и ее сдерживании, а именно процесса сопереживания (эмпа-тии) положению жертвы своих агрессивных стремлений. Способность и готовность к сопереживанию оказывают на агрессивную деятельность, как и на деятельность по оказанию помощи, просоциальное влияние. Проникновение во внутреннее со¬стояние жертвы агрессии, понимание ее страданий, которые субъект намерен вы¬звать (или уже вызвал), противостоит желанию причинить вред этому человеку и в итоге тормозит агрессию. Обратное соотношение способности к сопереживанию и агрессивности неоднократно подтверждалось экспериментально (N. Feshbach, S. Feshbach, 1969,1982; Mehrabian, Epstein, 1972). Дети, более способные к сопере¬живанию, менее агрессивны. Их родители, разъясняя свои действия, ласково предупреждая и предоставляя детям свободу действий, дают им возможность испытать себя, способствуют более дифференцированному когнитивному разви¬тию (N. Feshbach, 1974,1978).
Норма социальной ответственности и самооправдание при ее нарушении
Как и при деятельности по оказанию помощи, в сфере агрессии наряду с нормой вза¬имности (возмездия) определенное значение имеет и норма социальной ответствен¬ности. Речь идет об определении меры ответственности субъекта агрессии за свое действие и его последствия. Так, маленького ребенка или человека, который не мог предвидеть последствий своего действия, наказывают меньше, чем ребенка старше¬го возраста или осведомленного о последствиях совершаемого деяния человека.
В конечном счете степень зависимости агрессивного действия от моральных норм едва ли где-либо проявляется отчетливее, чем в случаях нарушения мораль¬ных норм, сопровождающихся самооправданием субъекта перед совершением дей¬ствия или во время его. Например, агрессор может снять с себя ответственность за агрессию, оспаривая тот факт, что причинил страдание другому, или же доказы¬вая, что агрессия была заслуженной (Walster et al., 1973). Во всех случаях такого рода происходит явная рационализация. Яркими примерами этому служат психо¬логические войны, показания военных преступников и активистов террористиче¬ских групп. Бандура (Bandura, 1971b) выделил шесть типов самооправдания, при¬званных успокаивать угрызения совести и связанных с предпринятой или плани¬руемой агрессией.
1.                      Снижение значимости предпринятой агрессии через односторонние сравне¬ния: собственный агрессивный акт сопоставляется с худшими злодеяниями другого человека.
2.                      Оправдание агрессии тем, что она служит высшим ценностям (в случае ин¬струментальной агрессии).
3.                      Отрицание своей ответственности.
4.                      Разделение ответственности и размывание четкого представления о ней; на¬блюдается прежде всего при коллективной агрессии, опирающейся на силь¬ное разделение функций.
5.                       «Расчеловечивание» жертвы, ее дегуманизация. Агрессор отказывается при¬знать наличие человеческих свойств и качеств у жертвы или у своего про¬тивника.
6.                      Постепенное примирение. Появляется главным образом по мере того, как субъекту в результате названных выше способов самооправдания удается уменьшить исходную негативную самооценку.
 
Рис. 10.2. Зависимость интенсивности электроразряда, применявшегося в следующие друг за другом
попытках решения задач, от дегуманизации подвергавшихся электроразряду людей и от эффективности этого
наказания (Bandura, Underwood, Fromson, 1975, p. 264)
Облегчающее агрессию влияние дегуманизации Бандура, Ундервуд и Фромсон (Bandura, Underwood, Fromson, 1975) продемонстрировали в одном из своих экс¬периментальных исследований. Испытуемые получали задание отвечать электри¬ческим разрядом разной интенсивности (от 1 до 10) на сообщение о достижениях рабочей (фиктивной) группы, участники которой совместно решали задачу, по¬скольку это наказание якобы могло оказать влияние на эффективность работы данной группы. Таким образом, на испытуемых возлагалась обязанность осуществ¬лять инструментальную агрессию ради повышения продуктивности мнимой рабо¬чей группы (подобная экспериментальная схема весьма распространена в исследованиях агрессии). Для варьирования эффективности осуществляемого испыту¬емыми удара током последовательность успехов и неудач рабочей группы была построена таким образом, что в одной серии (функциональная связь) за наказани¬ем (после неправильного решения) следовало верное решение, а в другой (дисфунк¬циональная связь) после наказания продолжались неудачи, так что создавалось впечатление неэффективности даже сильного наказания. Благодаря специально подстроенному «недосмотру» испытуемый получал возможность перед началом опыта услышать разговор экспериментатора с ассистентом, в котором последний отзывался об участниках рабочей группы в одном случае пренебрежительно (дегуманизирующе), в другом — почтительно (гуманизирующе), а в третьем — без каких-либо оценочных моментов.
Результаты отдельных серий исследования представлены на рис. 10.2. В целом испытуемые проявляли меньшую агрессивность (т. е, включали ток меньшей ин¬тенсивности) в случае, когда осуществляемое ими наказание улучшало результа¬ты рабочей группы, чем когда наказание не имело никакого эффекта, оставаясь дисфункциональным. «Гуманизированные» жертвы всегда наказывались мягче, чем «дегуманизированные», при нейтральном отзыве интенсивность наказания имела среднюю величину. Если удар током не приводил к немедленному улучше¬нию результатов, эффект дегуманизации проявлялся поистине в драматических формах: сила наказания резко возрастала (в то время как в нейтральных условиях и особенно в случае «гуманизации» она уменьшалась после незначительного подъема вначале). Весьма поучительным явился последующий опрос испытуемых, направленный на выявление различий в оценке ими своего противонормативного поведения. В табл. 10.4 приводятся данные о количестве испытуемых (в %), кото¬рые сочли только что примененное ими наказание справедливым и несправедли-вым. Варьирование эффективности наказания в отличие от типа характеристики жертв само по себе не оказало какого-либо влияния на самооценку. Телесное на¬казание «гуманизированных» жертв испытуемые рассматривали как несправедли¬вое, однако по отношению к «дегуманизированньш» жертвам они были свободны от подобных угрызений совести (причем особенно часто в тех случаях, когда при¬менение наказания не давало эффекта). Полученные данные наглядно демонстри¬руют, как легко агрессивность может освобождаться от всякого сдерживающего влияния, если под сомнение поставлено человеческое достоинство жертвы, и как быстро человек находит себе оправдания, освобождающие его от негативной само¬оценки (чувства вины), вызванной действиями, которые не могут быть оправданы с моральной точки зрения.
Таблица 10.4
Количество испытуемых (в %) в зависимости от условий оценивших
примененное наказание как справедливое и несправедливое
(Bandura, Underwood, Fromson, 1975, p. 265)
Условия Справедливое Несправедливое
Эффективность наказания: Функциональное
Дисфункциональное 
29
23 
51
57
Характеристика жертв:  
Гуманизирующая 4 74
Нейтральная 13 63
Дегуманизирующйя 61 23
Комбинация условий:  
Функциональность и гуманизация 9 73
Функциональность и нейтральная характеристика 25 58
Функциональность и дегуманизация 50 25
Дисфункциопальность и гуманизация 0 75
Дисфункциональность и нейтральная характеристика 0 67
Дисфункциональность и дегуманизация 73 27
Из истории психологических исследований агрессии
Существуют три различные группы теорий агрессии, которые мы рассмотрим в той последовательности, в какой они создавались. Это теории влечения (или инстинк¬та), фрустрационная теория агрессии и теории социального научения (в том числе попытки, относящиеся к психологии мотивации). Теории влечения в современной психологии считаются устаревшими, а в последнее время это отношение отчасти распространилось и на фрустрационную теорию агрессии. Последняя явилась пе¬реходной ступенью от психоаналитической теории влечения к теориям социаль¬ного научения; она положила начало новейшим исследованиям агрессии и сильно стимулировала их. Наряду с этими привычными теориями появились также и те¬оретические модели мотива агрессии (Kornadt, 1982b; Olweus, 1972). Мы также рассмотрим их несколько позже.
Теории влечения
В теориях влечения агрессия рассматривается как устойчивая диспозиция индивида, поэтому построены они довольно просто. В первоначальном варианте психоаналити¬ческой теории Фрейда (Freud, 1905) агрессия трактовалась как составная часть так называемых «влечений Я», однако позднее (Freud, 1930), главным образом под влия¬нием Первой мировой войны, Фрейд ввел в свою теорию самостоятельное агрессив¬ное влечение под названием «влечения к смерти». (Нет смысла останавливаться на теории Фрейда более подробно или рассматривать взгляды других представителей психоанализа, таких как Адлер или неофрейдисты, ибо они уже давно не оказывают влияния на психологические исследования агрессии.) В переписке с Альбертом Эйн¬штейном о возможностях предотвращения войн Фрейд в 1932 г. указывал на инстин¬ктивные основы человеческого стремления к разрушению, считая бесплодными по¬пытки приостановить этот процесс. Благодаря общественному прогрессу разруши¬тельному стремлению можно только придать безобидные формы разрядки.
Аналогичного понимания агрессии придерживается основоположник этологии Лоренц (Lorenz, 1963). По его мнению, в организме животных и человека должна постоянно накапливаться особого рода энергия агрессивного влечения, причем накопление происходит до тех пор, пока в результате воздействия соответствую¬щего пускового раздражителя эта энергия не разрядится (в частности, у некоторых видов животных подобная разрядка наблюдается при вторжении на территорию данной особи незнакомого представителя своего вида). Эта простая «психогидрав¬лическая модель» критиковалась как этологами (Hinde, 1974) и нейрофизиолога¬ми (Моуег, 1982), так и психологами (Montague, 1968, 1976) не только за риско-ванный перенос результатов, полученных в исследованиях животных, на человека или за планы снижения уровня агрессии цивилизованного человека путем органи¬зации различных состязаний и т. п., но и за недостаточную фактическую обосно-ванность. Критиками, однако, не оспаривается, что человеческая агрессия имеет свои эволюционные и нейробиологические корни.
К представителям теорий влечения следует отнести также Мак-Дауголла (McDougall, 1908, гл. 3). В его перечне 12 основных инстинктов мы находим «агрессивность» в сочетании с соответствующей эмоцией гнева. В более поздней редакции этого переч¬ня (McDougall, 1932), содержащего 18 Мотивационных диспозиций (см. табл. 3.2), инстинкт агрессивности стал выглядеть следующим образом: «Предрасположенность к гневу. Негодование и насильственное устранение всякой помехи или препятствия, мешающих свободному осуществлению любой другой тенденции». Этой формулиров¬кой Мак-Дауголл фактически предвосхитил основную идею фрустрационной теории агрессии Долларда и его соавторов (Dollard et a!., 1939).
Фрустрационная теория агрессии
В противоположность чисто теоретическим концепциям влечения фрустрационная теория, как она была представлена в монографии Долларда и соавторов в 1939 г., по¬ложила начало интенсивным экспериментальным исследованиям афессии. Согласно этой теории, агрессия — это не автоматически-возникающее в недрах организма вле¬чение, а следствие фрустраций, т. е. препятствий, возникающих на пути целенаправ¬ленных действий субъекта, или же ненаступления целевого состояния, к которому он стремился. В рамках этой теории утверждается, что, во-первых, агрессия всегда есть следствие фрустраций и, во-вторых, фрустрация всегда влечет за собой агрессию.
В приведенной выше формулировке оба эти постулата не подтвердились. Не всякая агрессия возникает вследствие фрустраций (в частности, с фрустрацией не связана ни одна из форм инструментальной агрессии). В свою очередь, не всякая фрустрация повышает уровень стремления к агрессии (этого не происходит, напри¬мер, если подвергшийся фрустрации человек воспринимает ее как непреднамерен¬ную или как вполне оправданную). Так называемая гипотеза катарсиса (мы обсудим ее отдельно), согласно которой агрессивное поведение снижает уровень побуждения к агрессии, также не при всех обстоятельствах соответствует действительности.
Теория социального научения
Концепции агрессии, разработанные в русле теорий социального научения, ведут свое происхождение от теоретических представлений 5—й-типа (прежде всего от Халла): в них различным образом определяются и по-разному связываются между собой компоненты поведения, ответственные за его побуждение и направление. Наибо¬лее влиятельными представителями этого течения являются Берковиц и Бандура. Первоначально Берковиц (Berkowitz, 1962) стоял на позициях, тесно связанных с фрустрационной теорией агрессии. Отказавшись от не выдерживающего критики постулата о том, что фрустрация всегда ведет к агрессии, он ввел две промежуточ¬ные переменные, одна из которых относилась к побуждению, а другая — к направ¬ленности поведения, а именно гнев (как побудительный компонент) и пусковые раз-дражители (запускающие или вызывающие реакцию ключевые признаки, releasing or eliciting cues). Гнев возникает в том случае, когда достижение целей, на которые направлено действие субъекта, блокируется извне. Однако сам по себе он еще не ведет к поведению, определяемому побуждением данного типа. Чтобь гэто поведе¬ние осуществилось, необходимы адекватные ему пусковые раздражители, а адекват¬ными они станут лишь в случае непосредственной или опосредованной (например, установленной с помощью размышления) связи с источником гнева, т. е. с причиной фрустраций. Таким образом, основополагающей для Берковица здесь оказывается концепция поведения как следствия толчка (push), вписывающаяся в парадигму классического обусловливания. Сам он приводит следующее определение:
«Сила агрессивной реакции на какое-либо препятствие представляет собой совмест¬ную функцию интенсивности возникшего гнева и степени связи между его побуди¬телем и пусковым признаком» (Berkowitz, 1962, р. 33).
 
Рис. 10.3. Схема различных теорий агрессии. Гипотетические конструкты заключены в рамку
(Bandura, 1973, р. 54}
Позднее Берковиц (Berkowitz, 1974, 1984) расширил и видоизменил свою ме¬ханистическую концепцию толчка, соответствующую лоренцовской модели врож¬денного запускающего механизма. Согласно первой модификации модели (1974 г.) пусковой раздражитель уже не является необходимым условием перехода от гне¬ва к агрессии; агрессия может вызываться и раздражителями, связанными с под¬крепляющей функцией последствий агрессивных действий. Иными словами, в ка¬честве дополнительной опоры своей концепции Берковиц привлекает парадигму инструментального обусловливания. Кроме того, предполагается, что появление релевантных агрессии ключевых раздражителей может повысить интенсивность агрессивного действия; например, замечание оружия в ситуации, воспринимаемой человеком как провокационная, — так называемый эффект оружия (Berkowitz, LePage, 1967).
Вторая модификация стимулировалась когнитивно-психологическими пред¬ставлениями и результатами новейших исследований памяти, согласно которым восприимчивость к информации, подобной встреченной ранее, возрастает (эффект загрузки), и даже слабо связанные с ней содержания могут от этого выиграть, ибо семантические сети активируются и остаются активными в течение некоторого времени (эффект распространения). Такой способ рассмотрения представляется более адекватным для понимания побуждающего воздействия средств массовой информации, чем прежние объяснения, исходившие из теории стимула и реакции. Согласно этому «когнитивному неоассоцианизму», образ агрессивного действия активизирует семантически родственные ему представления, которые, в свою оче¬редь, заставляют переоценить распространенность такого рода активности в обще¬стве (предположительно, на основе «эвристики доступности», ср.: Tverski, Kalmeman, 1973), так что человек лишается сдерживающих механизмов, препятствующих осу¬ществлению им самим такого рода действий.
Бандура (Bandura, 1973) больше ориентировался на парадигму инструменталь¬ного обусловливания, причем центральное место он отводит научению путем на¬блюдения за образцом. По его мнению, эмоция гнева не является ни необходимым, ни достаточным условием агрессии. Поскольку гнев представляет собой с точки зрения Бандуры всего лишь состояние возбуждения, которое идентифицируется как гнев лишь постфактум, всякое эмоциональное возбуждение, идущее от нега-тивно воспринимаемой стимуляции (скажем шум, жара), может влиять на интен¬сивность агрессивных действий, если только действие вообще будет развиваться по пути агрессии. Протекание такого действия не связано с простым запуском услов¬ных реакций, зависящих от предвосхищаемых последствий возможных действий, и никакое состояние эмоционального возбуждения, никакой побудительный компо¬нент не являются для него необходимыми. Теоретическая позиция Бандуры, буду¬чи многокомпонентной, ориентированной на теорию привлекательности концеп¬цией поведения в духе притяжения (pull), представляет собой синтез идей теории научения и когнитивных теорий мотивации. В первую очередь поведение опреде¬ляется привлекательностью предвосхищаемых последствий действий. К числу та¬ких решающих дело последствий относится не только подкрепление со стороны других людей, но и самоподкрепление, зависящее от соблюдения внутренне обя¬зательных для личности норм поведения. Поэтому при одних и тех же особенностях ситуации вместо агрессии может быть выбрано действие совершенно иного рода, например: подчинение, достижение, отступление, конструктивное решение про¬блемы и т. д.
Основные положения концепций Фрейда, Лоренца, Берковица и Бандуры в виде несколько упрощенных схем представлены на рис. 10.3. Более поздние теоретические подходы, базирующиеся на теории социального научения, в значительной мере объ¬единяет отказ от подчеркнутой простоты и строгости S—R- механизма за счет расши¬рения роли когнитивных процессов в осмыслении ситуационной информации — тенденция эта восходит к Хайдеру (Heider, 1958). К этим процессам относятся атри¬буция состояний эмоционального возбуждения, интерпретация намерений других людей, объяснение как своего, так и чужого действия диспозициональными или ситуационными факторами, обозначение поведения как агрессии (Dengerink, 1976) и эффект обдумывания представляемого насилия (Berkowitz, 1984):
Наряду с Берковицем и Бандурой среди авторов, сыгравших значительную роль в разработке данного направления, следует упомянуть Фешбаха (S. Feshbach, 1964, 1970, 1974). Как мы уже видели, он внес существенный вклад в уточнение понятия «агрессия», а в более поздних работах и в выявление условий возникно¬вения агрессии и индивидуальных различий агрессивности, соотнеся последние с общим когнитивным развитием. Фешбах придерживается точки зрения, очень близкой типичным когнитивно-личностным и мотивационно-психологическим концепциям, таким как концепции Корнадта (Kornadt, г974, 1982b) и Олвеуса (Oiveus, 1972), рассмотрению которых посвящен один из последующих разделов.
Экспериментальное изучение агрессии
Во второй половине 1950-х гг., еще до появления работ Басса (Buss, 1961) и Берко¬вица (Berkowitz, 1962), стимулировавших лабораторные экспериментальные ис¬следования агрессии, были приложены большие усилия для измерения индиви¬дуальных различий агрессивности в терминах тенденций стремления-избегания, прежде всего с помощью методик, основанных на ТАТ (см.: S. Feshbach, 1970, р. 180-184). Данные, полученные с помощью различных ключевых категорий анализа содержания рассказов ТАТ, сопоставлялись с прямыми показателями агрессивно¬го поведения (например с оценками других людей, с наказуемыми проступками). В результате возникла довольно сложная картина, противоречивость которой была устранена лишь после того, как исследователи с помощью ТАТ занялись вычле¬нением тенденции подавления агрессии, рассматривая ее как регулятор открыто агрессивного поведения. В начале 1960-х гг., т. е. после разработки лабораторных экспериментальных исследований, в которых до сих пор индивидуальные разли¬чия никак не изучаются, эти усилия сошли на нет. И только в 1970-е гг. возобно-вились попытки диагностики мотива агрессии, но уже посредством проективных методик (Oiveus, 1972; Kornadt, 1974).
Экспериментальное исследование агрессии началось с поисков ответа на один нелегкий вопрос. Как, возбуждая агрессивность в лабораторном эксперименте, контролировать условия ее возникновения, измерять ее воздействие на поведение и не причинять при этом страдания испытуемым и не нарушать этических прин¬ципов? Как правило, испытуемый получает инструкцию, предписывающую ему осуществить электроразряд на другом человеке, выполняющем какое-либо зада¬ние. (В действительности этот человек, будучи помощником экспериментатора, никакого удара током не получал.) Разумеется, чтобы побудить испытуемого на¬казывать другого человека, требуется какой-либо фиктивный повод. Рассмотрим три экспериментальные процедуры, обычно применявшиеся в этих опытах. Пер¬вой из них была «машина агрессии» Басса (Buss, 1961). Испытуемый с помощью электроразряда различной интенсивности должен был сообщать другому чело¬веку, который в том же или в соседнем помещении выполнял задание на научение, о допущенных тем ошибках. Испытуемым говорилось, что таким образом они смо¬гут оказывать влияние на успешность научения другого человека. Как правило, они могли выбирать из 10 степеней интенсивности электроразряда (минимальная из них должна была означать успех). Помимо силы тока зависимыми переменными выступали количество, продолжительность и латентное время наказаний; послед¬нее, скорее, отражало импульсивные тенденции наказывающего (Berkowitz, 1974). Вторая процедура (Berkowitz, 1962) с незначительными изменениями повторяла первую. Испытуемый должен был оценить работу (например сочинение) другого и выразить свое мнение ударом тока определенной интенсивности. Удар током осуществлялся под предлогом обратной связи, направленной на улучшение резуль¬татов, и мог, как и в случае «машины агрессии», истолковываться в качестве просоциального акта (что и происходило на самом деле) (см.: Baron, Eggleston, 1972). В последнее время было проведено также немало исследований, в которых вместо электроразряда использовались шумы различной силы, превосходящей болевой порог (Fitz, 1976).
Третья процедура — выполнение задания на скорость реакции — была предложе¬на Тейлором (S. Taylor, 1965,1967). Испытуемые-мужчины соревновались с подстав¬ным партнером. Перед каждым туром им предлагалось выбрать один из 5 вариантов интенсивности тока, который они могли применить по отношению к сопернику, если время реакции последнего превосходило время реакции испытуемого. Испытуемым сообщалось, что их «противник» будет вести себя точно так же.
Типичными вариациями условий во всех трех процедурах являются предвари¬тельное оскорбление человеком, которого испытуемый затем должен ударять то¬ком, интенсивность тока, которую намеревался применить другой человек, и ожи¬дание того, что роли переменятся и оппонент сможет отомстить. Введение пред¬варительного оскорбления соединяет инструментальную агрессию с враждебной. Актуализованная агрессивность контролировалась главным образом с помощью опроса, направленного на выяснение ее типа, степени и состава (результаты опро¬са, разумеется, соотносились с последующей силой ударов током). Применявшие¬ся в этих исследованиях экспериментальные ситуации были весьма искусственны¬ми. Поэтому осталось неясным, в какой мере полученные результаты обладали внешней (экологической) валидностью, иначе говоря, сохраняли или нет выявлен¬ные взаимосвязи свою силу для ситуаций повседневной жизни. Удар током был выбран исследователями в качестве формы наказания, поскольку он хорошо со¬ответствовал строго бихевиористскому определению агрессии Басса и посколь¬ку причинение физической боли считалось существенным признаком нападения. Однако в действительности все было не так. В частности, в ситуации перемены
ролей не было обнаружено никаких различий в силе ответных ударов током в тех случаях, когда до этого испытуемый получал от своего противника реальные уда¬ры током или когда он просто узнавал, током какой интенсивности противник на¬мерен его ударить (Schuck, Pisor, 1974). Кроме того, сомнения вызывает и внутрен¬няя валидность результатов, полученных при помощи машины Басса (см.: Капе, Joseph, Tedeschi, 1976; Werbik, Munzert, 1978).
Лишь в очень немногих1 исследованиях испытуемые не включались в структу¬ру весьма искусственного механизма наказания электротоком, а вовлекались в со¬бытия, искусственность которых была заметна далеко не сразу (Kornadt, 1974). Однако в этих случаях всегда остается проблематичной этическая сторона дела, даже когда после эксперимента испытуемым все объясняют. Как показывают ре¬зультаты уже рассмотренного исследования Бандуры и его коллег (Bandura et al, 1975), для многих испытуемых то, что им приходится делать, представляется со¬мнительным с моральной точки зрения.
Ситуационные факторы агрессивного поведения
О ситуационных факторах агрессивного повеждения нам уже известно довольно много благодаря активным исследованиям агрессии в последнее десятилетие. Ниже мы проанализируем ту роль, которую в мотивации агрессии играют следую¬щие факторы: намерение, приписываемое нападающему; ожидания достижения цели и возмездия за осуществленную агрессию; способствующие агрессии ключе¬вые раздражители; удовлетворение, приносимое достигнутыми в ходе агрессии результатами; самооценка (чувство вины); оценка со стороны других людей.
Намерение
Когда человек видит, что другой собирается напасть на него или помешать ему, то ре¬шающим оказывается прежде всего то обстоятельство, приписываются ли этому дру¬гому агрессивные намерения и враждебные по отношению к себе планы (см.: Maselii, Altrocchi, 1969). Для начала агрессии нередко бывает достаточно одного только зна¬ния о том, что другой человек имеет враждебные намерения, даже если субъект еще и не подвергся нападению (Greenwell, Dengerink, 1973). Вместе с тем если противник заранее просит извинить его за агрессивное действие, то очень часто гнев не возникает вообще и ответного проявления агрессии не происходит (D. Zillmann, Cantor, 1976). В проведенном по этой схеме исследовании Цумкли (Zumkley,4081) показал, что этот эффект основан на различной атрибуции мотивации, т. е. на приписывании субъектом другому враждебных или безобидных намерений. Как только субъект решит, что дру¬гой намерен ему навредить, и начнет испытывать гнев, то изменить эту атрибуцию можно будет лишь с большим трудом, чем и объясняется так называемый эффект пер¬северации атрибуции (см.: Ross, 1977, р. 204-205).
Если же субъект придет к выводу, что инцидент был непреднамеренным или что произошла ошибка, то гнев, желание мести и стремление к ответной агрессии могут быстро пройти. Например, в эксперименте Маллика и Мак-Кэндлесса (Mallick, McCandless, 1966) подставной испытуемый, работавший вместе с испытуемыми-детьми, мешал им довести действие до конца и тем самым добиться обещанного
вознаграждения. После того как дети получали возможность наказать этого челове¬ка, уменьшения агрессивности не наблюдалось. И напротив, она сразу же исчезала, как только им сообщали, что причиной созданного этим испытуемым препятствия была его неумелость. В другом исследовании (Nickel, 1974), где применялась мето¬дика Басса, испытуемые, до того как они получали возможность наказывать друго¬го, сами подвергались сильным ударам током. Непосредственно перед сменой ролей экспериментатор сообщал им, что по ошибке клавиши электроаппарата неправиль¬но подсоединены и поэтому испытуемым вместо слабого электроразряда пришлось терпеть очень сильный. В этом случае испытуемые пользовались разрядом более низкой интенсивности, чем применявшийся по отношению к ним самим.
Кроме того, было обнаружено, что приписывание злобных намерений также зависит от устойчивых индивидуальных различий в агрессивности. Нэсби и его коллеги (Nasby, Hayden u. DePaulo, 1980) сообщают, что у 10-16-летних подростков, содержащихся в исправительном учреждении из-за агрессивности или эмоцио¬нальных нарушений, склонность видеть враждебность в изображенных на картин¬ках сценах взаимодействия между людьми была тем более выраженной, чем силь-нее был уровень агрессивности подростка. Аналогичные результаты получил Цумкли (Zumkley, 1984a, 1984b, Exp. 2) в эксперименте с фиктивной враждебно¬стью между двумя экспериментаторами. Если этой враждебности давалось оправ-дывающее объяснение, это приводило к снижению гнева, частоты пульса и силы агрессии возмездия лишь у испытуемых со слабой, но не с сильной фоновой агрес¬сивностью (измерявшейся с помощью варианта ТАТ, предложенного Корнадтом).
Атрибуционно-психологический анализ
В качестве примера того, как атрибуционно-психологический анализ может объяс¬нить неожиданные на первый взгляд результаты, мы рассмотрим исследование Дай¬ка и Рула (Dyck, Rule, 1978). Оно доказывает, что ответная реакция на нападение будет тем слабее, чем в большей степени подвергшийся нападению человек припи¬сывает поведению нападавшего еще и внешние причины. Согласно принципу обес¬ценивания Келли (Kelley, 1971), внутренняя или внешняя локализация причин должна ослабляться, если одновременно с нею имеются в наличии соответственно внешние или внутренние причины. Однако такая двойственная локализация при¬чин позволяет — в дополнение к исследованиям Келли — проверить процессуальную модель атрибуции Деси (Deci, 1975), согласно которой сначала учитываются внеш¬ние причины, и лишь затем принимаются во внимание внутренние, т. е. внутренние причины рассматриваются лишь в той мере, в какой внешних оказывается недоста¬точно для объяснения происходящего. Первоначально эта модель опиралась лишь на данные Энцле и его коллег (Enzle, Hansen, Lowe, 1975).
В качестве внешних причин нападения Дайк и Рул в первом исследовании использовали высокую согласованность (иначе говоря, нормальность такого рода поведения), а во втором — недостаточную предсказуемость последствий действия нападения. Первая внешняя причина (согласованность) была заимствована из модели ковариации Келли (Kelley, 1967), вторая (предсказуемость) — из модели корреспондирующих выводов Джонса и Дэвиса (Jones, Davis, 1965).
В дополнение к этому в обоих исследованиях использовалось провоцирование или непровоцирование атрибуции второй внешней причины, а именно ситуативно¬го оправдания нападения. Таким образом, в каждом исследовании мы имеем дело с двумя внешними причинами, которые, будучи возбуждены, должны побудить под¬вергшегося нападению человека приписать нападавшему меньшие намерения враж¬дебной агрессии. Соответственно, когда подвергшемуся нападению человеку пред¬ставится возможность отомстить, он должен будет вести себя менее агрессивно. И наоборот, агрессия возмездия должна быть максимальной, когда какие-либо внеш¬ние причины отсутствуют и нельзя избежать атрибуции агрессии одними только внутренними причинами ~ враждебными намерениями нападавшего.
При условии ситуативной оправданности агрессии испытуемому предваритель¬но давались некоторые объяснения. Оправдание осуществлялось способом, который основывался на неожиданных результатах одного из исследований Эпстейна и Тэй-лора (Epstein, Taylor, 1967). Эти авторы исходили из парадигмы Тэйлора (Taylor, 1965), согласно которой оба участника соревнования в выполнении теста на скорость реакции (один из них на самом деле был помощником экспериментатора) должны были взаимно наказывать друг друга за проигрыш ударами тока разной интенсив¬ности. В ходе эксперимента варьировалась также частота проигрыша испытуемого. К своему удивлению, Эпстейн и Тэйлор обнаружили, что вместо того, чтобы возра¬стать по мере увеличения числа поражений («фрустрации»), агрессивность испыту¬емого в ситуации последующего возмездия была максимальной при 50%-ной часто¬те поражений, превышая уровень агрессивности как в случае 13% поражений, так и 83%. Келли (Kelley, 1971) дал этому вполне убедительное объяснение. Если испы¬туемый почти всегда (83%) проигрывал, то он воспринимал нападение партнера как наказание за плохие результаты; если же он почти всегда выигрывал, то объяснял нападение тем, что партнер злится из-за того, что у него все получается хуже. Когда же испытуемый выполнял задание так же хорошо, как и партнер, у него не было осно¬ваний объяснять нападение своими неудачами или своим превосходством и он со¬ответственно приписывал партнеру более высокую степень враждебности.
Оба экспериментальных исследования Дайка и Рула состояли из фазы провоцирования и фазы возмездия. Провоцирование строилось в соответствии с пара¬дигмой Тэйлора. Каждый раз, когда испытуемый демонстрировал большее время реакции, чем подставной испытуемый, он становился объектом неприятного шу¬мового воздействия той или иной интенсивности со стороны последнего. Фаза воз¬мездия строилась в духе парадигмы Басса (Buss, 1961). Испытуемый принимал на себя роль учителя при заучивании списка бессмысленных слогов и мог наказывать второго «испытуемого» за неправильные ответы ударами тока десяти степеней интенсивности. Чтобы испытуемый воспринимал удары током не в качестве спо¬собствующей научению помощи, а в качестве агрессии (за что справедливо крити¬ковалось предшествующее использование парадигмы Басса, см.: Baron, Eggleston, L972), экспериментатор предварительно указывал на то, что с ростом интенсивности ударов тока результаты научения ухудшаются.
Результаты обоих исследований подтвердили, что испытуемый воспринимает нападение (шум) на фазе провоцирования как менее оправданное, когда частота его проигрышей составляет 50, а не 13 или 83%. В этом случае второму «испытуемому» приписывались более враждебные намерения, испытуемый чаще ощущал гнев и отвечал ударом тока более высокой интенсивности. Тем самым было под¬тверждено предположение Келли (Kelley, 1971). Вторая внешняя причина — информация о высокой согласованности в первом исследовании и недостаточная предсказуемость последствий во втором — в полном соответствии с ожиданиями смягчала эту ситуацию. Так, комбинация равенства (50% проигрышей) с низкой согласованностью (агрессия на фазе провоцирования не является чем-то нормаль¬ным) приводила в первом исследовании к минимальному оправданию нападения и максимальному возмездию. Во втором исследовании к этому вела комбинация равенства и высокой предсказуемости (последствий действия для нападавшего). Результаты исследований Дайка и Рула говорят о том, что подвергшийся напа¬дению человек стремится выяснить причины, которые побуждали нападавшего. При этом он взвешивает и сопоставляет друг с другом внешние и внутренние при¬чины. Чем в меньшей мере, он может приписать нападение внешним причинам, тем в большей степени он приписывает нападавшему внутренние причины, т. е. враж-дебные намерения. Это усиливает испытываемый им гнев и делает более интенсив¬ной его ответную агрессию. Результаты подтверждают конкретизацию принципа обесценивания Келли в духе процессуальной модели атрибуции Деси: внутрен¬ние причины привлекаются к объяснению действия и его результатов лишь в той мере, в какой внешних причин оказывается недостаточно для понимания действия. Впрочем, обратная ситуация — обесценивание внешних причин при наличии явных внутренних — до сих пор еще не была исследована.
Ожидание достижения цели агрессии и возмездия за агрессивное поведение
Пока субъект располагает возможностями для совершения прямой агрессии, реа¬лизация которых не представляет трудностей, ожидание вероятности нанесения вреда жертве и тем самым достижение цели агрессивного действия играют незна¬чительную роль. Существенное значение это ожидание приобретает лишь в том, практически еще не исследованном случае, когда ответная агрессия субъекта не может непосредственно достигнуть инициатора агрессии, например, когда нет воз¬можности встретиться с ним или же субъект боится такой встречи. В этой ситуа¬ции может последовать непрямая агрессия, например нанесение ущерба или соб¬ственности агрессора, или его репутации. Вероятность того, что подобные косвен¬ные агрессивные действия на самом деле затронут противника, не всегда велика и, относясь к ожиданиям последствий результата действия (т. е. его инструментальности), является одним из решающих детерминантов действия. Например, если единственное, что человек может сделать, состоит в жалобе на агрессора началь¬нику, а поведение последнего не позволяет надеяться на принятие им каких-то мер, то часть возникшей агрессивной тенденции остается нереализованной и сохраня¬ется на будущее (Zumkley, 1978; см. также ниже).
Если же прямая агрессия возможна, то решающее значение приобретает ожи¬дание иного рода, а именно ожидание ответа на агрессию встречной агрессией (таким образом, в результате своего агрессивного акта субъект сам превращается в жертву). Как уже отмечалось, такого рода ожидания вытекают из принципа воз-
мездия, стремящегося к равенству (equity; см. о принципе равенства Adams, Freed-man, 1976; G. Walster et al., 1976). Вопрос в том, не отменяет ли ожидание ответно¬го возмездия самого принципа возмездия. По-видимому, это не так, о чем свиде-тельствуют, в частности, результаты исследования Бэрона (Baron, 1973). В его экспе¬рименте испытуемые подвергались ударам тока и оскорблению (т. с. враждебному нападению). Перед тем как они, в свою очередь, получали возможность наказать агрессора, экспериментатор сообщал им либо что на этом эксперимент будет закон¬чен (группа с низким ожиданием возмездия), либо что смена ролей произойдет, если на это останется время (группа с умеренным ожиданием возмездия), либо что смена ролей произойдет обязательно (группа с высоким ожиданием возмездия). Как видно из рис. 10.4, различия в ожидании возмездия едва ли повлияли на вы¬бранную испытуемыми интенсивность тока. Напротив, испытуемые контрольной группы, не подвергавшиеся предварительно ни ударам тока, ни оскорблению, при¬нимали во внимание ожидание возмездия и при высокой вероятности ответной агрессии использовали ток более низкой интенсивности (эти результаты подтверж¬дает и другое исследование: Baron, 1974b).
Для действенности ожидания возмездия решающим оказывается то, подвергся субъект нападению или нет. Если субъект стал жертвой агрессии, то он осуществ¬ляет принцип возмездия, даже когда вероятность ответного возмездия велика. Ис-ключение из этого правила Шортелл, Эпштейн и Тэйлор (Shortell, Epstein, Taylor, 1970) наблюдали лишь в ситуации сильной угрозы, когда наказываемый распола¬гал возможностью сверхсильного возмездия (ударом, интенсивность которого в два раза превышала максимальную). В этих условиях наказывающие прибегали к току более слабой интенсивности по сравнению с тем, которым они пользовались при отсутствии возможности сверхсильного ответного удара: Денгеринк и Левен-даски (Dengerink, Levendusky, 1972) наблюдали также снижение агрессивности в том случае, когда оба противника располагали возможностями сверхсильного воз¬мездия и ими не пользовались, т. е. когда существовало «равновесие страха» (си¬туация, несколько напоминающая стратегию паритета сверхдержав, владеющих ядерным оружием).
 
Рис. 10.4. Интенсивность тока, выбранная испытуемыми, при различной вероятности возмездия
(Baron, 1973, р.109)
С точки зрения модели «ожидаемой ценности» полученные результаты дают довольно сложную картину. С одной стороны, переменная ценности указывает на непосредственные последствия результатов действия (позитивная привлекатель¬ность возмездия или расплаты). Соответствующая ей переменная ожидания зна¬чима только при непрямой агрессии и лишь в той мере, в какой оказывается неяс¬ным, настигнет ли агрессора агрессивное действие субъекта и будет ли сила этого действия соответствовать намеченной цели (инструментальность действия или достижение желательных последствий). С другой стороны, переменная ценности включает негативную привлекательность ответного возмездия (опосредуемое про¬тивником последствие действия). Соответствующей переменной ожидания высту¬пает инструментальность: приведет ли осуществляемое субъектом возмездие, и в какой мере, к ответному возмездию со стороны наказуемого. Таким образом, опре-деляющей переменной ожидания является не ожидание результата действия (ве¬роятность адекватного наказания агрессора субъектом), а инструментальность ре¬зультата действия для одного из последствий (ответного возмездия).
Такая ситуация, по-видимому, характерна для всех мотиваций социального ха¬рактера, особенно для мотивации аффилиации (я любезен для того, чтобы и другие по отношению ко мне были любезны). В случае мотивации власти, помощи и агрес¬сии такая ситуация имеет место всегда, когда действие подчинено принципу взаим¬ности, т. е. всегда, когда субъект принимает в расчет другие источники власти, наде¬ется на благодарность и признательность, боится ответного воздействия. Насколько нам известно, это обстоятельство до сих пор не учитывалось при построении теоре¬тических моделей; планомерно не исследовалось и то, каким образом характерные для мотивации агрессии переменные ценности и ожидания взвешиваются и связы¬ваются между собой. Как свидетельствуют последние приведенные результаты ис¬следований, достаточно одной лишь возможности сверхсильного ответного возмез¬дия, чтобы негативная привлекательность стала действенной; при этом уточнение вероятности (инструментальное™) этого возмездия, по-видимому, ничего не меняет.
Благоприятствующие агрессии ключевые раздражители
Особенности контекста влияют на оценку ситуации, указывая субъекту, какой смысл ей следует приписать (атрибутировать). С одним из примеров роли контек¬ста мы уже ознакомились — это так называемый эффект оружия (Berkowitz, LePage, 1967). Если в лабораторном помещении находится оружие, то агрессив¬ность испытуемого будет возрастать, но только в случае актуализации его агрес¬сивной мотивации. Иначе говоря, чтобы ключевые раздражители оказывали мо¬тивирующее воздействие, они должны содержательно отвечать текущему мотивационному состоянию. С этой точки зрения неудивительны и те случаи, когда даже при актуализированной агрессивной мотивации созерцание оружия не дает сти¬мулирующего агрессию эффекта или даже сдерживает ее: если человек считает оружие чересчур опасным, его созерцание вследствие предвосхищения угрожаю¬щих последствий может усилить тенденцию избегания (см.: Berkowitz, 1964). Но и помимо этого случая эффект оружия наблюдается не всегда (см.: Schmidt, Schmidt-Mummendey, 1974). Он отсутствует, в частности, если испытуемый подозревает, что оружие специально присутствует в помещении как стимулирующее агрессию средство (Turner, Simons, 1974).
Впрочем, немаловажен и тот факт, воспринимает ли субъект реальные сцены насилия, наблюдаемые после провоцирующей агрессию стимуляции, как справед¬ливые или несправедливые. В первом случае он склонен мстить человеку, спрово-цировавшему его на агрессию, более жестоко, чем когда та же сцена интерпретиру¬ется им как несправедливая или же как не реальная, а подстроенная (Meyer, 1972). О существовании эффекта оружия свидетельствует и уголовная статистика;
«Между количеством находящегося в распоряжении населения огнестрельного ору¬жия и частотой убийств существует тесная и, по всей вероятности, причинная вза¬имосвязь, что недвусмысленно подтверждает опыт, накопленный Соединенными Штатами за последние 10-20 лет. С ростом количества оружия у населения (сегодня оружие имеется примерно у половины американских семей) количество убийств в стране также возрастает. Уже к 1968 г. огнестрельное оружие, находящееся в част¬ном владении, по-видимому, составляло 90 миллионов единиц, в том числе 24 мил¬лиона револьверов. В южных штатах, где оружием обладают уже не 50, а 60% семей, убийства происходят чаще. По сравнению с I960 г. количество убийств, совершен¬ных в Соединенных Штатах, в 1975 г. утроилось, перевалив при этом за 14 000. Доля людей, убитых из огнестрельного оружия, возросла в среднем с 55 до 68%.
...В Кливленде доля убийств из огнестрельного оружия возросла с 54 до 81%. При этом ножи стали использоваться реже, доля совершенных с их помощью убийств снизилась с 25 до 8%.
...Анализ убийств показывает, что большинство из них было совершено вне связи с другими насильственными преступлениями. Лишь 7% убийств сопутствовало в Клив¬ленде взломам, грабежам, захватам заложников или другим преступлениям. Большин¬ство убийств не было результатом хладнокровно рассчитанного и заранее обдуман¬ного деяния. По большей части речь шла о столкновениях, развившихся из ссор между родственниками, друзьями или знакомыми, т. е. об импульсивном насилии, совершенном в ходе борьбы за "справедливость" или из желания мести. В подобных ситуациях как раз и применяется находящееся под рукой оружие, причем без огляд¬ки па опасность для жизни. Раньше таким оружием обычно был нож, теперь же все чаше им становится легко доступный пистолет. Поскольку при использовании ог-нестрельного оружия смертельный исход наступает в 5 раз чаще, чем при примене¬нии ножа, рост числа убийств не должен удивлять» (Frankfurter Allgcraeine Zeitung от 21.9.1977, S. 8).
Как уже упоминалось, новейшее когнитивно-психологическое понимание эф¬фектов «загрузки» и «распространения», благодаря которым вся семантическая сеть на некоторое время активируется и становится легко доступной, особенно подходит для того, чтобы объяснить подстрекающее влияние насилия, изобража¬емого средствами массовой информации. Стимулирование агрессии Берковиц (Berkowitz, 1984) видит теперь не столько в высокоспецифическом действии сти¬мулов, сколько в побуждении к мысленному обращению к уже возникшей, но еще не актуальной готовности.
Удовлетворение, приносимое запланированными результатами агрессии
В связи с вышесказанным возникает вопрос: не упустил ли Бандура при анализе условий научения по образцу (имитационного научения, научения по модели) упомянутый мотивационный процесс как одну из решающих предпосылок научения? Михаэлис (Michaelis, 1976, р. 79 и далее) отмечал, что в классическом экспе¬рименте Бандуры, Д. Росса и С. Росса (A. Bandura, D. Ross, S. A. Ross, 1961) по имитации детьми продемонстрированной взрослым агрессии испытуемым-детям была свойственна очень высокая игровая мотивация, которая и обусловила ими¬тацию. Еще в 1962 г. Дейч (Deutsch, 1962) говорил, что следовало бы провести бо¬лее четкое разграничение между способностью к имитации и мотивацией. Но вы¬яснение роли мотивации в процессе имитации началось лишь в последнее время. Эта проблема включает в себя и вопрос об атрибуции Мотивационных переменных. Например, это вопрос о том, приписывает ли субъект дурные намерения агрессо¬ру, за поведением которого он наблюдает, и как он расценивает свое собственное имитирующее поведение (Joseph, Kane, Nacci, Tedeschi, 1977; Zumkley, 1979b)?
Наиболее непосредственное удовлетворение субъекту приносят любые реакции жертвы, выражающие ее страдание, прежде всего реакции, свидетельствующие об испытываемой ею боли. Если враждебная агрессия базируется на принципе воз¬мездия, то максимальное удовлетворение принесет созерцание боли заранее опре¬деленной силы. Подобное созерцание сокращает агрессивную мотивацию вплоть до нулевого уровня и одновременно закрепляет агрессивное поведение в аналогич¬ных ситуациях. Причинение незначительной боли не полностью удовлетворяет субъекта и сохраняет остаточную агрессивную тенденцию (см. ниже, а также: ZumkJey 1978). Слишком сильная боль, испытываемая объектом агрессии, вызывает чувство вины и тенденцию к компенсации причиненного вреда. Проверка всех этих поло¬жений предполагает измерение стандарта возмездия (аналогичного стандарту, за¬даваемому уровнем притязаний); насколько нам известно, оно пока не осуществ¬лялось. Имеется ряд исследований, продемонстрировавших снижение агрессии под влиянием демонстрации боли жертвой (Dengerink, 1976). Однако Бэрон (Baron, 1974a) наблюдал также и возрастание агрессии в ответ на реакцию боли у рассерженных испытуемых, если перед этим им сообщали об отсутствии просоци-ального, т. е. способствующего научению, действия тока. Вместе с тем испытуемые, не подвергавшиеся агрессии, при демонстрации жертвой признаков боли умень-шали интенсивность электроразряда. Решающими факторами усиления агрессии под влиянием реакций боли являются: провоцирующее агрессию поведение жерт¬вы, сильный гнев подвергшегося нападению субъекта и (или) привычность к вы¬сокому уровню агрессивности (с чем мы сталкиваемся, например, имея дело с по¬стоянно применяющими насилие преступниками). В этих случаях болевые реак¬ции жертвы служат признаками успешности агрессивного действия и оказывают на него подкрепляющее влияние (Hartmann, 1969). Выражение боли, как показа¬ли Фешбах, Стайлс и Биттер (S. Feshbach, Stiles, Bitter, 1967), может обладать оп¬ределенным подкрепляющим значением и при выполнении заданий на вербальное научение (см. обзор: Rule, Nesdale, 1976).
Самооценка
Процессы самооценки представляют собой решающий регулятор агрессивности. Внутренне обязательные нормативные стандарты могут как препятствовать, так и благоприятствовать проявлению агрессии. Если в результате несправедливого (по мнению субъекта) нападения, оскорбления или намеренно созданного препятствия будет задето и умалено его чувство собственного достоинства (нормативный стандарт), то агрессия будет нацелена на его восстановление с опорой на принцип возмездия (S. Feshbach, 1964). В случае избыточной агрессии тот же принцип, а также присвоенные субъектом общезначимые моральные нормы приведут к са¬моосуждению, чувству вины, угрызениям совести, т. е. к негативной самооценке. В рассмотренных исследованиях (в частности, в исследовании Басса: Buss, 1966) снижение агрессии под влиянием проявлений жертвой признаков боли было, по-видимому, опосредовано процессами самооценки. Этому вопросу пока посвяще¬но мало исследований, результаты которых представлялись бы убедительными (Dengerink, 1976, р. 74-75). Попыт-ки такого рода мы еще обсудим при анализе индивидуальных различий агрессивности.
Нормативные стандарты, определяющие, что человек считает дозволенным и что недозволенным в сфере агрессии, регулируют его агрессивные действия не автоматически. Чтобы стандарты самооценочного характера оказались действен-ными, внимание субъекта должно быть направлено вовнутрь, т. е. должно возник¬нуть состояние так называемой «самообъективации» (objective self-awareness), на¬блюдаемое, когда внимание обращается на какие-либо части или атрибуты себя са¬мого, например когда человек рассматривает себя в зеркале (см.: Duval, Wicklund, 1972). С одним из примеров смягчающей (в смысле подчинения поведения обще¬значимым нормам) агрессии «самообъективации» мы встречаемся в исследовании Шейера, Фенигстейна и Басса (Scheier, Fenigstein, Buss, 1974). В этом эксперимен¬те испытуемые-мужчины должны были, согласно процедуре Басса, ударять током женщину, причем над аппаратом, посредством которого осуществлялись электро¬разряды, для части испытуемых помещалось позволяющее им видеть себя зерка¬ло. Интенсивность тока у испытуемых, видевших себя в зеркало, оказалась значи¬тельно меньшей, чем у остальных, что полностью соответствовало следующей нор¬ме: мужчина не должен применять к женщине физического насилия.
Таким образом, «самообъективация» как бы цивилизует людей, заставляет их в большей мере соблюдать требования морали, иными словами, их действия начинают больше соответствовать общепринятым и личным нормам, признаваемым в качестве обязательных. Этот факт подтверждался многократно. Например, было установлено, что выражаемое испытуемым позитивное или негативное отношение к телесным наказаниям соответствует его реальным агрессивным действиям (ис¬пользовалась процедура Басса) лишь в том случае, когда он может видеть себя в зеркале (Carver, 1975). В отсутствие ситуационно вызванной (с помощью зерка¬ла) «самообъективации» тесная взаимосвязь оценки собственной агрессивности (по данным самоотчета) с фактическими ее проявлениями наблюдалась лишь у испытуемых, предрасположенных к повышенной чувствительности к себе (private self-consciousness), что было выявлено с помощью специального опросника (Scheier, renigstein. Buss, 1978). Иными словами, чтобы индивидуальные различия в моти-вированных нормами агрессивных действиях могли регулировать реальное агрес¬сивное поведение субъекта соответственно его собственным устойчивым нормам и ценностям и противостоять непосредственным влияниям ситуации, необходима определенная «самообъективация».
Что же, однако, происходит, когда субъект находится в стимулирующем агрес¬сию состоянии сильного гнева? При «самообъективации» в этом случае должно усиливаться не только редуцирующее агрессию осознание норм, но и гнев. Выяс¬нению этого вопроса было посвящено исследование Шейера (Scheier, 1976), в ко¬тором испытуемые-мужчины с помощью процедуры Басса доводились подставным испытуемым (также мужского пола) до состояния гнева, а затем получали возмож¬ность осуществить ответную агрессию. Под воздействием спровоцированного гне¬ва и ситуационной самообъективации с помощью зеркала диспозициональная чув¬ствительность к себе способствовала не снижению, а усилению ответной агрес¬сивности, в то время как при отсутствии гнева наблюдалась противоположная тенденция. Отсюда следует, что аффект гнева при «самообъективации», заполняя все чувства субъекта, снижает значимость нормативных ценностей в саморегуля¬ции действий, и в результате их влияние сходит на нет.
Внешняя оценка
Поскольку эта оценка по сравнению с самооценкой легче поддается ситуативной манипуляции в экспериментах, в ряде исследований было выявлено ее значение как предвосхищаемого субъектом последствия агрессии и как действенного мотивационного стимула. Бэрон (Baron, 1974b) в одном из своих экспериментов заста¬вил часть испытуемых поверить в то, что применение тока высокой интенсивно¬сти служит признаком «мужественности» и «зрелости». При задании такого кри-терия внешней оценки испытуемые, даже ожидая сверхсильного ответного удара, действовали более агрессивно, чем представители контрольной группы. Усилива¬ющий или тормозящий агрессию эффект оказывает уже само присутствие других лиц, которым субъект приписывает определенное отношение к агрессивности. У Бордена (Borden, 1975) при проведении первой части опыта присутствовали на¬блюдатели, воспринимавшиеся испытуемыми либо как склонные к агрессии (тре¬нер университетского клуба каратистов), либо как отвергающие ее (один из осно¬вателей «Общества против ядерной экспансии»). Если за экспериментом следил «агрессивный» наблюдатель, то испытуемые действовали более агрессивно, чем в присутствии наблюдателя-пацифиста. Как только «агрессивный» наблюдатель уходил, используемая первой подгруппой интенсивность тока снижалась до уров¬ня, характерного для подгруппы с наблюдателем-пацифистом (у последней под¬группы после ухода наблюдателя интенсивность тока оставалась прежней).
В описанных исследованиях в качестве подставных лиц выступали незнакомые реальным испытуемым люди. В случае, когда перед началом эксперимента их зна¬комили друг с другом, последующая агрессия снижалась (Silverman, 1971). Очевид¬но, в этом случае больший вес приобретают мысли об оценке своего агрессивного действия партнером, с которым субъект только что дружески беседовал. В конеч¬ном счете, не следует также забывать о том, что все эти искусственные эксперимен¬ты с электроразрядами могут осуществляться лишь при условии, что испытуемый точно следует инструкциям экспериментатора и является в его глазах «понятли¬вым» и проявляющим готовность к сотрудничеству. До каких пределов может дой¬ти агрессия испытуемых при подобном послушании экспериментатору, продемон¬стрировал сенсационный эксперимент Милгрэма (Milgram, 1963), в ходе которого испытуемые продолжали проявлять агрессию при все усиливавшихся (фиктив¬ных) криках боли жертв.
Эмоция гнева и общее состояние возбуждения
Одним из спорных моментов все еще остается следующий вопрос: является ли гнев достаточным, необходимым или просто благоприятствующим условием агрессив¬ного поведения? Разумеется, речь здесь идет не об инструментальной, а лишь о враждебной агрессии, соответствующей внутривидовой защитной агрессии аффек¬тивного типа. Берковиц (Berkowitz, 1962) считает гнев решающим опосредующим звеном между фрустрацией и агрессией. Иначе говоря, гнев, по его мнению, явля¬ется необходимым, но не достаточным условием, поскольку для наступления враж¬дебной агрессии требуются еще запускающие раздражители как факторы направ¬ления действия (см. рис. 10.3). Бандура (Bandura, 1973) трактует гнев как один из компонентов общего возбуждения, которое способствует агрессии, только если в данных ситуационных условиях агрессия доминирует, а ее предвосхищаемые по¬следствия не оказываются в целом чересчур неблагоприятными. Современное со¬стояние исследований свидетельствует в пользу третьей позиции (Rule, Nesdale, 1976), более сходной с точкой зрения Берковица, чем Бандуры. Эмоциональные состояния, переживаемые в форме гнева, выполняют, по-видимому, функцию не только побуждения, но и направления, способствуя возникновению и усилению агрессивных действий, обращенных на вызвавшую гнев причину.
Если обратиться к самоотчетам о поводах, вызывающих переживание гнева, и о последствиях гнева, то мы получим более дифференцированную картину (Averill, 1982, 1983), согласно которой гнев возникает главным образом при взаимодей¬ствии между знакомыми и тесно связанными друг с другом людьми, когда кто-то из них считает, что к нему несправедливо относятся или его ввергли в несчастье, которого можно было избежать.
«Главным вопросом для среднестатистического человека является не конкретная природа провоцирующего события, а воспринимаемая оправданность поведения виновника этого события. Гнев является для такого человека обвинением.. Более 85% описанных эпизодов гнева были связаны либо с действием, которое человек счи¬тал преднамеренным и несправедливым (59%), либо с инцидентом, которого можно было избежать (т. е. который произошел из-за небрежности или по недосмотру — 28%)...» (Averill, 1983, р. 1150).
Хотя задетый человек и чувствует побуждение к гневу, примерно в половине случаев он реагирует на обиду не агрессивно-враждебно, а конструктивно, напри¬мер, вступает в разговор, который чаще всего ведет к позитивным последствиям и восстанавливает взаимопонимание. Примечательно, что решающим условием воз¬никновения гнева, является, судя по всему, ощущение несправедливости или не¬обдуманности действий, из-за которых пострадали интересы субъекта.
Исходя из этих и других результатов, можно не сомневаться в том, что гнев, возникающий в результате фрустрации и неправомерных или враждебных актов, повышает готовность к агрессии, направленной на его источник. Однако большое количество вопросов, связанных с гневом, остается нерешенным. Например, может ли гнев утихать вследствие замещающего переживания агрессивных актов, совер¬шенных кем-то другим, и приводить тем самым к снижению агрессии? К этому
вопросу мы вернемся при обсуждении проблемы катарсиса, здесь же коснемся двух других спорных моментов. Повышает ли гнев агрессию и в тех случаях, когда субъекту нетрудно предугадать ее негативные последствия? И могут ли состояния эмоционального возбуждения, вызванные источниками, отличными от фрустра¬ции или нападения, суммироваться с аффектом гнева и вести к усилению интен-сивности результирующей агрессии? Каковы условия, ведущие к такого рода (ошибочной) атрибуции состояния эмоционального возбуждения?
Линейная зависимость между силой гнева и интенсивностью агрессии именно потому наблюдалась не повсеместно, что по мере усиления агрессии увеличива¬ется также и страх перед ее предвосхищаемыми последствиями (не считая яро¬сти и агрессивного взрыва чисто импульсивного характера). Предвидя возмож¬ность сильного возмездия, человек всегда постарается сдержаться (Shortell et al., 1970). Субъект может также опасаться зайти слишком далеко и наказать другого человека чересчур сильно, что вызовет угрызения совести (негативная самооцен¬ка) или осуждение со стороны окружающих (негативная оценка другими людь¬ми). Берковиц, Лепински и Ангуло (Berkowitz, Lepinski, Angulo, 1969) попыта¬лись с помощью ложной обратной связи о (мнимо) физиологически измеренном состоянии возбуждения индуцировать гнев трех различных степеней интенсив¬ности. Сначала испытуемый подвергался плохому обращению со стороны друго¬го (подставного) испытуемого. Затем выяснилось, что в ходе применения проце¬дуры Басса испытуемые, у которых возникал гнев средней силы, пользовались более интенсивными и продолжительными электроразрядами, чем испытуемые, испытывавшие очень слабый или же очень сильный гнев. Неожиданную нелиней¬ность отношения между гневом и агрессивностью авторы объясняют тем, что гнев максимальной силы кажется испытуемым неуместно сильным и поэтому приво¬дит к процессу торможения.
Дополнительные источники возбуждения
При анализе проблемы воздействия дополнительных источников возбуждения ока¬залось, что повышающий агрессивность эффект суммирования появляется в том случае, когда испытуемый объясняет возникновение общего возбуждения воздей¬ствием источника гнева (см. обзор: Rule, Nesdale, 1976). Дополнительными источни¬ками возбуждения были: кратковременное физическое напряжение; сексуально воз¬буждающие истории, фильмы или картинки; шумы; стимулирующие препараты.
Вполне типичным является исследование Мюллера и Доннерштейна (Mueller, Donnerstein, 1983), в котором для создания возбуждения испытуемому показыва¬ли либо агрессивный, либо юмористический фильм, а затем он мог отомстить за агрессию, которую он испытал. В случае просмотра фильма испытуемые реагиро¬вали более агрессивно независимо от того, смотрели ли они агрессивный или юмо¬ристический фильм. Существенное значение для суммирования имеют по меньшей мере три условия.
Во-первых, наличный аффект гнева не должен быть чересчур слабым. Так, Цилл-ман, Кэтчер и Милавски (Zillman, Katcher, Milavski, 1972) наблюдали эффект суммирования только в том случае, когда провокация, следовавшая после 2,5 мин физического напряжения, была достаточно сильной. Кроме того, при более силь¬ной провокации различие между высоким и низким фоновыми напряжениями сказывалось сильнее.
Во-вторых, дополнительные источники возбуждения не должны вызывать слишком сильного отвращения, что обнаруживалось, например, при воздействии чрезмерной жары. Так, в эксперименте Бэрона и Белла (Baron, Bell, 1975) подвер¬гавшиеся агрессии испытуемые указывали на преобладание у них желания изба-виться от жары, что плохо сочеталось с тенденцией к агрессии по отношению к дру¬гому испытуемому.
В-третьих, решающую роль по-видимому играет временная последовательность источников возбуждения. По крайней мере она оказывается важной в случае эро¬тической стимуляции. Агрессия становится более интенсивной, когда общее воз¬буждение предшествует порождающему гнев нападению на субъекта, а не при воз¬буждении в промежутке между нападением и возможностью возмездия. Здесь прояв¬ляется так называемый эффект новизны в интерпретации собственного состояния возбуждения (Е. Donnerstein, M. Donnerstein, Evans, 1975). Наряду с временной последовательностью определенное значение имеет промежуток времени между воздействием обоих источников возбуждения и последующей возможностью воз¬мездия. Чем больше этот интервал, тем менее вероятным становится возникнове¬ние дополнительного возбуждения и тем скорее субъект ошибочно атрибутирует это возбуждение источнику гнева. Эти гипотезы подтвердились в исследовании Циллмана, Джонсона и Дея (Zillman, Johnson, Day, 1974). При временной отсроч¬ке возможности возмездия агрессия могла проявляться интенсивнее, чем при от¬сутствии такой отсрочки.
Для объяснения эффекта суммирования, или, как он назвал его, переноса воз¬буждения {excitation transfer), Цилман (Zillmann, 1978) на основе двухфакторной теории эмоций Шахтера (Schachter, 1964) разработал трехфакторную теорию. Он различает следующие три компонента: 1) эмоциональное поведение, состоящее в (безусловной или условной) двигательной реакции на вызывающий эмоцию стимул; 2) неспецифическую реакцию возбуждения, примерную силу которой че¬ловек может определить сам; 3) компонент переживания, состоящий в восприя¬тии эмоционального поведения или состояния возбуждения или их обоих и пе¬реживании их в качестве реакции на специфические особенности ситуации, при¬чем это переживание может скорректировать или видоизменить их. При наличии остаточного возбуждения, которое не связано или уже не связано со своим источ¬ником, интенсивность эмоционального поведения и компонента переживания всегда повышается пропорционально этому возбуждению. Период-, в течение ко-торого происходит этот перенос, и величина остаточного возбуждения, доступ¬ного для переноса, являются, согласно Цилману, функцией от а) величины пред¬шествующего возбуждения и б) степени возвращения в нормальное состояние. Личностные характеристики, наподобие возбудимости, также играют определен¬ную роль. С помощью этих положений можно объяснить результаты исследова¬ний Цилмана и его коллег, относящиеся к ошибочной атрибуции остаточной ре¬акции возбуждения.
Индивидуальные различия и наброски концепции \ мотива агрессивности
На начальной стадии исследований агрессии, т. е. в середине 1950-х гг., были пред¬приняты попытки объяснения индивидуальных различий — от непосредственно наблюдаемых способов осуществления агрессии до весьма обобщенных личностных конструктов, таких как агрессивность и подавление агрессии (см.: S. Feshbach, 1970, р. 180-181). Наиболее убедительными подтверждениями индивидуальных различий и их стабильности мы обязаны прямым оценкам поведения (см.: Olweus, 1979).
В поисках средств измерения личностных конструктов исследователи, вооду¬шевленные эффективностью методики измерения мотива достижения (McClelland et al., 1953), разрабатывали прежде всего методики, основанные на ТАТ. Однако в начале 1960-х гг. после создания лабораторных процедур с использованием элект¬роразряда (Buss, 1961) эти методики отступили на задний план. Возможность ма¬нипуляций ситуационными факторами благоприятствовала упрочению позиций теории социального научения, что привело к пренебрежению межличностными различиями и результатами мотивационно-психологического анализа условий агрессивных действий. Индивидуальные различия в восприятии экспериментальной ситуации и в готовности пойти на явно агрессивные действия остались незамечен¬ными на фоне статистических погрешностей в полученных данных. Это обстоя¬тельство тем более важно, что в типичном эксперименте, как правило, возбуждает¬ся довольно подвижная смесь инструментальной и враждебной агрессии. Не кон¬тролируемые в выборках индивидуальные различия в значительной степени были причиной того, что, несмотря на идентичные ситуационные условия, эксперимен¬ты нередко давали противоречивые результаты и, следовательно, уточнение усло¬вий агрессии не продвигалось вперед.
Стабильность агрессивного поведения
Если существуют индивидуальные различия агрессивности, выражающейся в по¬ведении, то должна наблюдаться и стабильность агрессивных проявлений в тече¬ние длительных периодов времени. К ней относится и определенная последова¬тельность агрессивного реагирования в ситуациях различных типов (невысокая специфичность ситуаций). На первый взгляд кажется, что здесь имеет место объяс¬нение поведения с первого взгляда (теория свойств, которую мы критиковали в главе 1). Однако на самом деле это не объяснение с первого взгляда. Ведь чем мень¬ше мы обращаемся к тестовым показателям черт личности и чем больше к самому рассматриваемому поведению, тем больше мы приближаемся к продуктам вза¬имодействия личности и ситуации, т. е. к объяснению с третьего взгляда. Вопрос состоит лишь в следующем: если кто-то в прошлом, попав в ситуацию, которая могла побудить к агрессивному поведению, вел себя агрессивно или неагрессивно, будет ли он так же вести себя и в более позднее время по сравнению с другими испытуемыми, т. е. сохранит ли он свое ранговое место по агрессивности. При этом ситуации, наблюдаемые в разные моменты времени, не обязательно должны быть одинаковыми. Решающим фактором является то, в какой мере та или иная ситуа¬ция воспринимается с точки зрения связанной с агрессивностью оценочной диспозиции, т. е. каких мотивирующих последствий агрессивного действия ожидает человек. С этой точки зрения высокоагрессивные люди ищут ситуации, побужда¬ющие их к агрессии, или создают их, преобразуя первоначально нейтральные си¬туации в поводы для агрессии (Bowers, 1973; Wachtel, 1973).
Олвеус (Olweus, 1979) проанализировал стабильность агрессивности предста¬вителей мужского пола на основе сопоставления шестнадцати лонгитлодных иссле¬дований, в которых использовались весьма различные переменные, а временной промежуток колебался отвести месяцев до двадцати одного года. Коэффициенты стабильности колебались от 0,98 для восьмидесяти пяти 13-летних подростков, изучавшихся на протяжении одного года (Olweus, 1977b), до 0,36 для тридцати шести 5-летних мальчиков, которых повторно оценивали через восемнадцать лет. В целом стабильность агрессивности оказалась весьма существенной; она едва ли уступала стабильности интеллекта, который является образцом стабильного свой¬ства. С увеличением рассматриваемого периода времени стабильность уменьша¬лась, причем тем в большей степени, чем старше были испытуемые. Индивидуальные различия проявлялись уже начиная с трехлетнего возраста. Таким образом, уже в очень раннем возрасте формируются стабильные индивидуальные тенден¬ции реагирования, или, иначе говоря, система мотива, по-разному выраженная у разных индивидуумов. Поэтому мы с полным правом можем рассматривать агрессивность как личностную диспозицию.
Сказанное относится также к девочкам и женщинам, хотя и в меньшей степени. Хусман и его соавторы (Huesmann, Eron, Lefkowitz, Walder, 1984) в своем лонгитюдном исследовании, охватывающем промежуток более 22 лет (с 8 лет до 30), получили коэффициент стабильности 0,50 для мальчиков и 0,35 — для девочек. Переменные фиксировались с помощью таких различных методик, как самооце¬нивание и внешняя оценка, опросники, интервью и выписки из списков лиц, име¬ющих судимость. Ранняя агрессивность позволяла предсказать антисоциальное по¬ведение в зрелом возрасте, такое как уголовные преступления, нарушения правил дорожного движения, рукоприкладство в семье и другие насильственные действия. Стабильность в семье на протяжении трех поколений (родители испытуемых, ко¬гда им было 8 лет, — сами испытуемые — дети испытуемых, когда им было 30 лет) оказалась даже несколько более высокой, чем индивидуальная стабильность в про¬межутке между 8 и 30 годами.
Таким образом, мы можем рассматривать агрессивность как личностную дис¬позицию или, точнее, как переменную из категории мотивов. Каким будет поведе¬ние в том или ином конкретном случае, зависит, конечно, еще и от (воспринимае¬мых) особенностей ситуации. Впрочем, исходя из различия ситуаций в различные возрастные периоды, охваченные лонгитюдными исследованиями, должна суще¬ствовать и определенная последовательность агрессивного поведения в разных ситуациях. Поэтому наблюдаемую стабильность нельзя просто свести к побуди¬тельности конкретных ситуаций. Конечно, решающую роль играют условия раз¬вития в семье и ближайшем окружении, а также полученный ребенком ранний опыт, однако немаловажными могут оказаться и генетические факторы, влияние которых опосредуется нейрофизиологическими и конституциональными пере¬менными. Лонгитюдные исследования, которые могли бы пролить свет на вопрос о возможных детерминантах, еще предстоит провести.
Личностные характеристики
Когда ученые в своих исследованиях начали обращаться к личностным свойствам, средства измерения которых были разработаны для совсем иных целей, результа¬ты оказались довольно интересными. Мы покажем это на нескольких примерах.
Одним из средств, позволяющих выявить различия между людьми по степени их агрессивности, является четвертая шкала MMPI (Миннесотского многомерно¬го личностного опросника). Уилкинс, Шарф и Шлотман (Wilkins, Scharff, Schlottmann, 1974) отобрали с помощью этой шкалы высоко- и низкоагрессивных испы¬туемых и обнаружили, что первые даже при чисто инструментальной агрессии (к тому же «просоциальной», ибо удар током должен повышать успешность науче¬ния) прибегали к использованию тока большей интенсивности. Последующее со¬общение о случаях насилия доводило испытуемых первой группы до такой степе¬ни агрессивности, которой низко-агрессивные испытуемые достигали только при условии, что они предварительно подвергались оскорблению.
Имеется также ряд разнообразных личностных свойств, указывающих на устой¬чивую тенденцию торможения агрессии. Например, Дорски, использовавший в сво¬ем эксперименте процедуру Тэйлора с соревнованием на лучшее время реакции (Dorsky, 1972), подразделил испытуемых в соответствии с их ответами на опросник «социальной тревожности» (страха перед «социальными» последствиями своего действия). Когда подставной партнер начинал постепенно наращивать интенсив¬ность тока, испытуемые с низкой тревожностью отвечали ему тем же, в то время как испытуемые с высокой тревожностью применяли ток меньшей интенсивности. В ситуации, когда лишь партнер имел в своем распоряжении ток особо сильной ин¬тенсивности, испытуемые с высоким уровнем социальной тревожности вели себя особенно сдержанно. Если же, наоборот, только сами испытуемые могли применять ток сверхсильной интенсивности, они пользовались током максимальной силы в 4 раза чаще, чем испытуемые, которым свойственна низкая социальная тревожность.
Перечисленные свойства личности указывают скорее на страх перед возмезди¬ем, чем на внутреннее торможение агрессии, влекущее за собой чувство вины в качестве последствия своей агрессивности. Кнотт, Лейзейтер и Шуман (Knott, Lasater, Shuman, 1974), применив опросник, фиксирующий переживания вины, выявили признаки внутреннего торможения агрессии. По сравнению с испытуе¬мыми со слабым переживанием чувства вины лица, склонные к сильному чувству вины, проявляли меньшую ответную агрессию как по частоте применения электроразряда, так и по его интенсивности. Кроме того, у них с большим трудом фор¬мировалась условная ответная агрессия.
Рассмотренные диагностические методики позволяют выявить лишь косвенные показатели склонности к агрессии или ее торможению. Более конкретную информа¬цию дают специально разработанные опросники. Подобно MMPI, первоначально это были методики, организованные по принципу -«общего вагона», т. е. представ¬лявшие собой набор вопросов о самых различных формах поведения и установках (например, шкала Закса и Уолтерса: Zaks, Walters, 1959). Опросник Басса- Дарки (Buss, Darkee, 1957) содержит выделенные с помощью факторного анализа суб¬шкалы, такие как агрессивность и враждебность. Но пока осуществленная с помощью факторного анализа дифференциация не привела к разработке теоретических кон¬структов, которые стали бы объяснительным опосредующим звеном между множе¬ством ситуационных особенностей и многообразием форм поведения./Она лишь дает нам возможность проследить взаимосвязи конкретных видов поведения, переживаний и отношений.
Конструкт «мотив агрессивности»
Основополагающей теоретической предпосылкой для попыток соотнести вообра¬жаемую агрессию (ТАТ) с фактически наблюдаемой является противопоставление тенденций к агрессии и к ее торможению. Примером может служить не так давно разработанная Ольвеусом (Olweus, X972,1979) концепция различения привычной агрессивной тенденции и тенденции привычного торможения. Он пишет:
«Привычные агрессивные тенденции индивида представляют собой предрасположен¬ность оценивать определенный класс ситуаций как фрустрирующие, угрожающие и (или) вредные. Оценка, ведущая к активации, превышающей некоторый индивидуаль¬ный уровень, влечет актуализацию тенденций индивида причинять вред или вызывать беспокойство. Аналогично привычные индивиду тенденции подавления агрессии представляют собой предрасположенность оценивать собственные агрессивные тен¬денции и (или) реакции как опасные, неприятные, вызывающие беспокойство или неуместные; оценка, ведущая к активации, превосходящей определенный минималь¬ный уровень, влечет активизацию тенденций индивида к подавлению, избеганию или осуждению проявления агрессивных тенденций» (Olweus, 1972, р. 283).
Эта концепция устанавливает приблизительную связь между тремя перемен¬ными: степенью ситуационного побуждения, силой устойчивой тенденции (моти¬вом) и силой сиюминутно актуализированной тенденции (мотивацией), причем значения этих переменных учитываются параллельно, как в плане стимулирова¬ния агрессии, так и в плане ее торможения.
Степень ситуационного побуждения, стимулирую-щего агрессию Сила устойчивой агрессив¬ной тенденции Сила актуализированной агрессивной тенденции
Степень ситуационного побуждения, тормозящего агрессию Сила устойчивой тенденции к торможению агрессии Сила актуализированной тенденции к торможению агрессии
Аналогичных взглядов придерживается Корнадт (Kornadt, 1974, 1982b), также основывающий свой анализ на двух гипотетических мотивах — агрессии и тор¬можения агрессии. По его мнению, вся последовательность событий начинается с вызываемого каким-либо препятствием, угрозой или причиненной субъекту бо¬лью аффекта гнева. Если в результате когнитивных процессов оценивания ситуа-ция будет воспринята как «действительно заслуживающая гнева», то актуальное мотивационное состояние расчленится на процессы постановки агрессивной цели, планирования ведущих к ней действий и предвосхищения возможных последствий достижения цели. Мотив торможения окажется при этом решающим детерминан¬том в мотивационном процессе ожидания негативных последствий агрессии, таких как чувство вины или страх перед наказанием.
Прежде чем мы обратимся к анализу базирующихся на этих концепциях мето¬дик измерения и полученных с их помощью результатов, стоит ненадолго вернуть¬ся к ранним исследованиям агрессии на основе ТАТ, поскольку уже они указали на необходимость различения в сфере агрессии устойчивых Мотивационных тен¬денций поиска и избегания. Отношения между релевантным агрессии содержани¬ем рассказов по ТАТ («воображаемая агрессия») и агрессивностью, проявляемой в непосредственно наблюдаемом поведении субъекта («наблюдаемая агрессия»), первоначально составили несколько противоречивую картину. Между этими ви¬дами агрессии были выявлены и позитивные отношения, и негативные, и отсут¬ствие каких-либо отношений (см.: Murstein, 1963, гл. 11; Molish, 1972; Varble, 1971). Негативные корреляции отвечали широко распространенному в психоанализе представлению об обратном соотношении этих переменных: в силу социальных запретов агрессия, не имея возможности проявиться в повседневной жизни, нахо¬дит замещающее выражение в фантазиях. Другие возможные объяснения обрат¬ной зависимости относятся к особенностям выборки (преобладание испытуемых с тенденцией торможения агрессии), картинок ТАТ (представленные на них ситу¬ации не внушают опасений), ключевых категорий анализа (охватывают главным образом тенденции торможения) или же предшествующего опыта научения испы¬туемых (в какой мере они в прошлом после совершения агрессии получали соци¬альную поддержку) (см.: Klinger, 1971, р. 320-321). Отсутствие корреляций позво¬ляло предположить, что используемые категории анализа не различают тенденций стремления и избегания, что выборки испытуемых по своему составу разнородны и что одна часть изображенных на картинках ТАТ ситуаций представляется опас¬ной для совершения агрессивного действия, а другая — безопасной. Соответствен¬но позитивные корреляции могли быть объяснены ссылкой на представляющиеся безопасными изображения ситуации, подбором испытуемых со слабыми тенден¬циями торможения агрессии и т. д.
Такого рода соображения несколько проясняли несоответствия в результатах. Так, Массен и Нейлор (Mussen, Naylor, 1954) разграничили воображаемую агрес¬сию (все агрессивные акты героя рассказов) и страх наказания (все наказания, которые претерпел герой, и причиненный ему ущерб) и обнаружили позитивную связь между воображаемой агрессией и случаями действительной агрессии у под¬ростков в возрасте от 9 до 15 лет, находящихся в исправительных заведениях. По¬скольку испытуемые происходили из низших классов общества, напрашивается объяснение полученной положительной корреляции, характерной для этих слоев, слабой выраженностью тенденций к торможению агрессии. Наиболее тесной связь становилась в том случае, когда в качестве тенденции торможения агрессии допол¬нительно учитывался страх наказания.
В исследовании Бандуры и Уолтерса (Bandura, Walters, 1959) лучшим диффе¬ренцирующим показателем ТАТ, позволяющим различить нормальных и нужда¬ющихся в исправлении подростков, оказался не страх наказания, а переживание вины. С этой же целью Мак-Кэсланд (MacCasland, 1962) развел показатели ТАТ, отражающие внутренние и внешние источники торможения. Именно признаки внутреннего, а не внешнего торможения характеризуют нормальных подростков в отличие от тех, кто совершил правонарушения агрессивного характера. В исследовании Лессера (Lesser, 1957) откровенно агрессивные действия в рассказах по ТАТ 10-13-летних подростков позитивно коррелировали с фактической агрессивно¬стью, направленной против сверстников, в том случае, когда их матери поощряли агрессивное поведение (г - +0,41); если же матери отвергали агрессию, корреля¬ции были негативными (г = -0,41).
Каган (Kagan, 1956) разработал серию картинок ТАТ для 6-10-летних мальчи¬ков, в которой со все нарастающей интенсивностью изображались ситуации ссоры с ровесником, причем изображались именно эталонные (по оценкам учителей) формы поведения. При такой модификации ТАТ полученный с его помощью пока¬затель и агрессивность, проявляющаяся в школьной жизни, коррелировали в ожи¬даемом направлении. Причем корреляция была тем выше, чем более выраженной была агрессия в ситуациях на картинках ТАТ. Те школьники, которые, несмотря на картинки, стимулировавшие сочинение агрессивных историй, эти истории все же не сочиняли, характеризовались, по мнению авторов, тенденцией торможения агрессивности не только в повседневной жизни, но и в деятельности воображения.
Уже из этих результатов ясно, что, во-первых, категории анализа должны раз¬личать содержания, относящиеся к тенденциям стремления и избегания, во-вто¬рых, необходимо тщательно отбирать картинки по степени их побудительного вли¬яния и соответствия эталонным формам поведения и, в-третьих, взаимосвязь воображаемой и реально наблюдаемой агрессии может искажаться социальным происхождением испытуемых и составом выборки.
Свидетельством решающего значения указанных выше моментов при разработ¬ке методик измерения мотива может служить успешность недавних попыток тако¬го рода, предпринятых Ольвеусом и Корнадтом.
Мотивы агрессии по Ольвеусу    
Ольвеус (Olweus, 1969,1975) разработал опросник и проективную методику. Рас¬смотрим вначале его «Опросник агрессии для подростков», состоящий из 5 отра¬ботанных с помощью факторного анализа субшкал: 1) вербальной агрессии (на¬правлена против взрослых, когда субъект сталкивается с несправедливым отно¬шением с их стороны); 2) физической агрессии (направлена против ровесников); 3) импульсов агрессивности; 4) торможения агрессии; 5) позитивного самоотчета (для контроля тенденции к социально желательным реакциям).
Этот опросник примечателен тем, что отражает лишь те формы агрессивного поведения, которые часто встречаются и являются типичными для испытуемых выбранной возрастной группы, прежде всего подростков в возрасте от 12 до 16 лет; это вербальный протест по отношению к взрослым и физическое соперничество с ровесниками. Соответственно предсказательная способность опросника проверя¬лась именно для этих видов поведения. В двух выборках школьников в каждом из классов произвольно отбирались по 4 ученика, которые оценивали своих одно¬классников по склонности выступать зачинщиками драк и протестов по отноше¬нию к взрослым, т. е. с точки зрения эталонных форм поведения, отраженных в двух первых субшкалах. Поскольку для рассматриваемой возрастной группы такое по¬ведение не является чем-то необычным и не подвергается особо сильным наказа¬ниям, исследователь ожидал получить достаточно тесные корреляции между
соответствующими друг другу показателями опросника и эталонными оценками, а также невысокую прогностическую значимость показателя подавления агрессии. Это и было установлено для обеих выборок школьников. Корреляция выше тогда, когда учитываются соответствующие друг другу прогностические и эталонные по¬казатели, тем не менее вербальная и физическая агрессии также могут взаимно предсказывать друг друга. Объединение же обоих типов показателей дает коэффи¬циент корреляции, равный 0,58, т. е. необычно высокий для личностных диагно¬стических методик коэффициент валидности (его можно сопоставить с валидно-стью тестов на интеллект для предсказания успеваемости школьников).
Более сложной, однако вполне поддающейся анализу является ситуация, когда прогностический и эталонный показатели не настолько полно соответствуют друг другу. Ольвеус (Olweus, 1969,1972) продемонстрировал это на примере показате¬ля агрессивности подростков по отношению к взрослым и эталонного показателя агрессии, направленной против своих ровесников (того же, что и в только что рас-смотренном исследовании; возраст испытуемых — 12-14 лет). В качестве средства предсказания в этом исследовании применялся не опросник, а проективная мето¬дика, поскольку исходная ситуация теста (подросток против взрослого) позволя¬ла в первую очередь актуализировать тенденции торможения агрессии, которые и должны были отражаться в тестовых реакциях, указывающих на открытую и за-торможенную агрессию. Стимульный материал представлял собой четыре неокон¬ченных рассказа, в каждом из которых взрослый мужчина создавал для подростка (того же возраста, что и испытуемые) ситуацию фрустрации и некоторой угрозы, за что, однако, последний сам также нес определенную ответственность. От испы¬туемого требовалось ответить на три вопроса, касающихся предложенной ситуа-ции, и после этого придумать окончание истории. Категории анализа содержания включали в себя ряд субкатегорий, группировавшихся в соответствии с двумя про¬тивоположными мотивами — агрессивной тенденцией и тенденцией торможения агрессии. Ситуация тестирования в целом (включавшая как неоконченные расска¬зы, так и определяющие контекст условия проведения теста) оказывала, по мнению Ольвеуса, одинаковое умеренно стимулирующее влияние на тенденции агрессии и ее торможения, и у большинства испытуемых обе тенденции актуализировались одновременно. Степень согласованности суждений экспертов составила г = 0,90.
Характерно, что между тестовой ситуацией и реальной ситуацией эталонного поведения (конфликт между сверстниками) в данном случае наблюдается опреде¬ленное рассогласование в степени актуализации обеих тенденций-мотивов. Ведь при обычной драке между сверстниками мера актуализации агрессивной тенден-ции, как и в тестовой ситуации, оказывается примерно средней, а актуализация тенденции торможения агрессии — слабой. Отсюда следует, что тенденция тормо¬жения агрессии, если она имеется, будет сильнее проявляться в тестовой ситуации, чем в ситуации повседневной жизни. Если тенденция торможения сильна, то в те¬сте (но не в повседневной жизни школьников, когда агрессия направлена против одноклассников) с ростом агрессивной тенденции соответствующее ей содержание будет проявляться по отношению к взрослому все реже. Напротив, в служащих критерием ситуациях повседневной жизни школьники с сильным и слабым тор¬можением агрессии вряд ли отличаются друг от друга, ибо ссора с ровесником не актуализирует тенденцию торможения. Если на основе значений проективного теста мы захотим предсказывать повседневную агрессивность, направленную про¬тив сверстников, то для тех, кто обнаружил при выполнении теста сильное тормо¬жение, будет иметь силу обратное соотношение, т. е. чем меньше обнаруживается агрессивных моментов в содержании фантазий, тем сильнее агрессивная тенден¬ция, которая в менее угрожающих обстоятельствах (стычка с ровесниками) оп¬ределяет фактическое поведение.
 
Рис. 10.5. Соотношение между воображаемой агрессией (направленной против взрослого)
в проективном тесте и наблюдаемой агрессией (направленной против одноклассников)
для двух групп 12-14-летних подростков (Л/ = 44), показавших в проективном тесте низкую
и высокую тенденции торможения агрессии (Olweus, 1972, р. 294)
Эти теоретические допущения Ольвеус полностью подтвердил в эмпирическом исследовании, что можно увидеть на рис. 10.5, где представлены результаты для выборки из 44 подростков, разделенной по медианным значениям прогностических показателей тенденции торможения. Прогностическим показателем (абсцисса) служила позитивная тенденция агрессии против взрослого, выделенная по резуль-татам проективной методики (сумма внутренних агрессивных порывов и агрессив¬ных форм поведения главных героев рассказов) (см.: Olweus, 1969, р. 49-50).
Критерием (ордината) опять-таки выступает агрессивность по отношению к одноклассникам, оцениваемая исследованием четырех учеников из каждого клас¬са. Для подгруппы со слабой тенденцией торможения агрессии коэффициент кор¬реляции между воображаемой агрессией и наблюдаемой агрессивностью составил +0,64, в подгруппе же с сильной тенденцией торможения он оказался равным -0,55.
Мотивы агрессии по Корнадту
Наиболее тонким из разработанных до сих пор средств анализа содержания явля¬ется проективная методика измерения агрессивности и торможения агрессии как двух устойчивых Мотивационных тенденций агрессивного поведения. Эта мето¬дика была предложена Корнадтом (Kornadt, 1974, 1982а, 1984).
R качестве стимульного материала он использовал серию из 8 картинок, изоб¬ражавших мужчин, причем ситуация каждого типа - нейтрально, слабо, средне и сильно стимулировавшая появление релевантного агрессии содержания — была представлена двумя картинками. Внутренняя согласованность параллельных форм
теста составляла г = 0,50, степень согласованности оценок экспертов для обеих Мотивационных тенденций приближалась к 0,90. Показатели обеих тенденций между собой не коррелировали. Анализ строился аналогично анализу мотива до¬стижения (см. гл. 8) и охватывал следующие категории содержания:
Мотив агрессии. 1) Потребность в возмездии; 2) инструментальная деятельность для достижения возмездия; 3) позитивное эмоциональное состояние и агрессивные пе¬реживания; 4) ожидание успеха; 5) достижение цели; 6) символы агрессии и связан¬ные с ней предметы; 7) обесценивающая агрессию критика, высмеивание агрессии; 8) табуированные выражения.
Мотив торможения агрессии. 1) Потребность в избегании внешних последствий агрессии (наказание или страх наказания); 2) потребность в избегании внутренних последствий агрессии (раскаяние, чувство вины); 3) инструментальная деятель¬ность для избегания внешних последствий агрессии; 4) инструментальная деятель¬ность для избегания внутренних последствий агрессии; 5) переживания, релевант¬ные торможению агрессии; 6) страх перед наказанием или какой-либо опасностью; 7) раскаяние, чувство вины; 8) ожидание неприятных последствий агрессии; 9) срыв агрессивного действия, его неудачное осуществление; 10) символы наказания и свя¬занные с ним предметы; 11) наказание; 12) оценочные высказывания рассказчика, отрицающие агрессивность действий; 13) внезапное прерывание агрессивного дей¬ствия. (Мотив торможения агрессии может быть далее подразделен на страх вины и страх наказания.)
Для проверки конструктной валидности, наряду с другими, использовался при¬ем актуализации мотивации. Результаты одного из таких исследований (Kornadt, 1974) представлены в табл. 10.5. Испытуемые-студенты были разделены на экспе¬риментальную и контрольную группы, уравненные (с помощью опросника Басса— Дарки) по агрессивности и по тенденции торможения. Как и ожидалось, показате¬ли как агрессивности, так и торможения агрессии подвергшихся фрустрации ис¬пытуемых из экспериментальной группы оказались более высокими, чем соответ¬ствующие показатели контрольных испытуемых-Га блица 10.5
Средние значения полученных с помощью ТАТ показателей агрессии и ее торможения в нейтральных условиях и после провоцирующей гнев фрустрации
(Kornadt, 1976, р. 571)
Мотив Нейтральная группа (N= 21) Фрустрированная (Т= 21) группа Уровень значимости различий(р)
Агрессия Торможение агрессии 2,95 1,48 5,76 2,90 0,008 0,004
В исследовании Цумкли (Zumkley, 1985) была снова использована старая па¬радигма зависимости от мотива порога узнавания релевантных мотиву слов, ранее применявшаяся по отношению к мотивации достижения (см.: McClelland, Liberman, 1949). Ожидалось, что лица с ярко выраженным мотивом агрессии будут опознавать релевантные агрессии слова за более короткое время, чем нейтральный материал; для лиц же с преобладающим мотивом подавления агрессии это соотношение должно
быть обратным. Автор использовал этот эксперимент еще и для того, чтобы прове¬рить постулат Мак-Клелланда (McClelland, 1981) о том, что только «оперантные» (например, ТАТ), но не «респондентные» (типа опросников) измерительные сред¬ства в состоянии дать валидные показатели мотива. Для этого в группе студентов были выделены крайние подгруппы высоко- и низкоагрессивных индивидов, пер¬вый раз — с помощью корнадтовского варианта ТАТ, второй раз — с помощью оп¬росника агрессивности (Hampel, Selg, 1975), причем оказалось, что результаты этих методик не коррелируют между собой. Постулат Мак-Клелланда можно считать подтвержденным: лишь высокоагрессивная группа, выделенная с помощью корнад¬товского ТАТ, показала более низкие пороги узнавания связанного с агрессией вербального материала (однако группа с мотивом торможения агрессии не обна¬ружила повышенного порога), тогда как в группе, выделенной с помощью опрос¬ника, никакой зависимости выявить не удалось.
В дальнейшем валидность проективной методики Корнадта была подтвержде¬на исследованиями, связанными с гипотезой катарсиса, к которой мы сейчас и об¬ратимся.
Агрессия как цель действия: гипотеза катарсиса
Катартическое, т. е. очищающее, воздействие Аристотель приписывал современ¬ным ему трагедиям. Воспроизводимые на сцене аффекты, такие как страх и со¬страдание, должны были облагораживать аналогичные аффекты сопереживающих действию зрителей и освобождать последних от этих аффектов. Впоследствии к по¬нятию катарсиса обратились Фрейд и Брейер, воспользовавшиеся им в своем ис-следовании истерии (Freud, Breuer, 1895). По их мнению, в основе истерии лежат нереализовавшиеся переживания травматического характера. Если в состоянии гипноза пациента удастся заставить вспомнить и снова пережить их, то «ущемлен¬ный» аффект получит выход и травмирующее переживание будет преодолено. Позднее эта энергетическая модель накопления и разрядки напряжения была пе¬ренесена психоаналитиками и находившимися под их влиянием педагогами на понимание агрессии, и они занялись изучением возможности изживания агрессии в процессе терапии и воспитания. Сравнительно недавно Лоренц (Lorenz, 1963) попытался популяризировать такого рода понимание, не сумев, однако, убедить специалистов в его справедливости.
Уточнение гипотезы катарсиса с позиций теории мотивации
Во фрустрационной теории агрессии представителей Йельской группы (Dollard et al., 1939) гипотеза катарсиса получила иную, более конкретную и соответствен¬но легче поддающуюся проверке формулировку:
«Предполагается, что подавление любого акта агрессии представляет собой фруст¬рацию, увеличивающую побуждение к агрессии. И наоборот, осуществление всяко¬го акта агрессии должно это побуждение снижать. В психоаналитической термино¬логии такое освобождение называется катарсисом... По-видимому, само снижение более или менее кратковременно, и при продолжении исходной фрустрации побуж¬дение к агрессии возникает снова (р. 50)... Всякое проявление агрессии представляет собой катарсис, снижающий побуждение к любым другим актам агрессии» (р. 53).
Из этих допущений вытекают определенные требования, выполнение которых необходимо для проверки гипотезы катарсиса. Поскольку в большинстве случаев внимание на них не обращалось, не приходится удивляться, что проведенные до сих пор исследования катарсиса в значительной мере являются противоречивыми и малоубедительными (Green, Quanty, 1977; Kornadt, 1982b; Quanty, 1976; Zumkley, 1978). Первое требование заключается в необходимости предварительно возбудить агрессивную мотивацию. В связи с этим должно быть доказано, что в результате применения соответствующих экспериментальных процедур эта предпосылка действительно выполняется. По мнению Йельской группы, это условие достига¬ется только с помощью фрустрации, т. е. блокирования протекающего в данный мо-мент целенаправленного действия. Однако скоро выяснилась неприемлемость огра¬ничения одной лишь фрустрацией (см.: Berkowitz, 1969), и у испытуемых стали вы¬зывать гнев (Averill, 1982), оскорбляя их, возбуждая их враждебность и побуждая к агрессии. Испытуемые, не проявлявшие признаков фрустрации или возмущения, исключались из дальнейшего исследования.
Второе требование касается самой агрессии. Она должна представлять собой (хотя бы в ослабленной или непрямой, замещающей форме) целенаправленное действие, настигающее виновника гнева. Лишь если испытуемые реагируют целе¬направленными агрессивными действиями, гипотеза катарсиса поддается провер¬ке. После совершения такого действия агрессивная тенденция не должна исчезать полностью; по мнению представителей Йельской группы, она должна только сни¬жаться. Степень снижения будет зависеть от того, насколько испытуемый достиг цели своей агрессии, а также от того, насколько адекватной представляется ему доступная в эксперименте форма агрессии, а ее сила — достаточной, если исходить из принципа возмездия.
Третье требование связано с необходимостью различать агрессивную тенден¬цию (побуждение к агрессии) и агрессивные действия. Величину агрессивной тен¬денции можно определить по силе переживаемого испытуемыми гнева (данные самоотчета) и по показателям физиологического возбуждения (прежде всего, по величине диастолического или систолического давления), Для подтверждения гипотезы катарсиса необходимо зафиксировать снижение обоих компонентов — как силы агрессивных действий, так и показателей аффекта гнева и физиологиче¬ского возбуждения. Наконец, четвертое требование связано с необходимостью по ходу опыта прекратить действие первоначальной фрустрации и не создавать но¬вых источников фрустрации и гнева.
Уточненная таким образом гипотеза катарсиса Йельской группы целиком со¬гласуется с мотивационно-теоретической концепцией целенаправленного дей¬ствия: как только достигается цель действия, мотивация к ее достижению исчеза¬ет. С точки зрения этого общего принципа катарсис представляет собой лишь его особое проявление применительно к действиям агрессии. На это указывает и Кор-надт (Kornadt, 1974):
«Как и для любого другого мотивированного поведения, для агрессии следует посту¬лировать снижение уровня активации после достижения цели. Такая ориентация на цель составляет существенную характеристику активированной мотивации; зависи¬мость уровня мотивации от достижения цели хорошо известна еще со времени вы¬полненных в школе Левина исследований Зейгарник и Овсянкиной» (р. 571-572).
Согласно предложенной Корнадтом концепции мотива агрессии Мотивационная система агрессии активируется, когда человек «по-настоящему рассердится», будь то вследствие фрустрирующей блокировки действия или же в результате ущемле¬ния его интересов (Kornadt, 1982b). Аффект гнева может быть как врожденной или приобретенной реакцией на фрустрацию, так и условной эмоциональной реакцией. Активированная система мотивов оказывает влияние на предвосхищаемую привле¬кательность последствий возмбжных агрессивных действий, направленных на источ¬ник гнева, в частности на предвосхищение позитивного изменения эмоционального состояния при достижении цели агрессии и его негативного изменения в связи с возникновением чувства вины. Разумеется, решающую роль при этом (как и при оценке вероятности достижения цели) играет учет особенностей ситуации. После совершения действия вновь происходит оценивание сложившегося положения, и в случае позитивной оценки и соответствующего изменения эмоционального состоя¬ния агрессивная мотивация снова деактивируется.
Недостаточная убедительность экспериментов по изучению катарсиса
Сопоставление экспериментов по проверке гипотезы катарсиса, проводившихся с позиций теории социального научения, с уточненными теоретико-мотивационными вариантами показывает, что большинство из этих экспериментов едва ли спо-собны подтвердить или опровергнуть эту гипотезу. Типичными для этих исследо¬ваний стали два сценария эксперимента. Согласно первому из них, эксперимента¬тор стремится рассердить испытуемых, пренебрежительно отзываясь о них. После этого испытуемым показывают либо «агрессивный», либо «нейтральный» фильм и дают им возможность, отвечая на связанный с фильмом опросник, критически высказаться об экспериментаторе и эксперименте в целом. Второй сценарий тре¬бует участия помощника экспериментатора и использует обычную методику опы¬тов с ударами током, В «эксперименте по научению» испытуемые за допущенные ими «ошибки» получают удары током («чтобы лучше усвоить материал»), причем электроразряды бывают достаточно сильными, чтобы возбудить гнев испытуемых. После этого и перед тем как испытуемые, в свою очередь, получат возможность применить удары током к подставному партнеру за его ошибки в «эксперименте по научению», им показывают фильм агрессивного или нейтрального содержания. При обеих последовательностях событий предполагается следующее. Во-пер¬вых, ожидается, что у испытуемых действительно возникает гнев и агрессивная мотивация, хотя в случае инструментальной агрессии в варианте с применением тока это сомнительно (иногда возникновение агрессии контролировалось безотно¬сительно к ее проявлениям, в частности по физиологическим показателям). Во-вто¬рых, предполагается, что включенный в ход эксперимента агрессивный фрагмент фильма открывает дорогу катарсису, несмотря на то, что испытуемый не проявляет агрессии по отношению к источнику гнева. В-третьих, ожидается, что предостав¬ляемая впоследствии возможность агрессии, безусловно, должна приводить к катартическому эффекту. Поскольку подвергнуть атаке источник гнева и достичь цели агрессии можно было лишь на этом этапе, логичнее было бы проверить наличие катартического эффекта предшествующего целенаправленного действия, предо-
ставив испытуемому на последующей стадии опыта еще одну возможность для проявления агрессии.
Достижению полной ясности мешает и то обстоятельство, что включаемый в эксперимент просмотр фильма может обладать нежелательными последствиями. Ведь помешав испытуемым пустить в ход уже сложившуюся у них агрессивную мотивацию, он может снова их фрустрировать. В результате уровень агрессии не уменьшится, а увеличится по сравнению с испытуемыми, проявление агрессии которых не было приостановлено фильмом. Кроме того, просмотр фильма может дополнительно стимулировать или снижать наличную агрессивную мотивацию в зависимости от того, представляются ли события фильма правомерными или не¬правомерными с точки зрения проявлений агрессии (см.: Berkowitz; Rawlings, 1963), и от того, благоприятны или нет последствия этих проявлений. Неудиви¬тельно, что получаемые данные оказываются противоречивыми; в одних экспери¬ментах агрессивность уменьшается, а в других — увеличивается. В последнем слу¬чае нередко говорится о научении агрессии, в противоположность катарсису (Bandura, 1973). Не подлежит сомнению тот факт, что субъект действительно на¬учается эффективным агрессивным действиям (иными словами, чем чаще они осу¬ществляются, тем совершеннее становятся); несомненно и то, что постоянно повто¬ряющийся успех при проявлении агрессии может заметно повысить силу мотива¬ции агрессии, а постоянно повторяющиеся неудачи — силу тенденции торможения. Этот долговременный эффект не следует смешивать с таким краткосрочным пере¬живанием, как катарсис. Иначе говоря, эффект катарсиса относится к мотивации (точнее к волевой тенденции), а не к мотивам, и состоит в деактивации мотивации по достижении соответствующей этой мотивации цели действия.
Все изложенное не имеет ничего общего с получившим распространение поло¬жением теории влечения о том, что, дав волю своей агрессивности, субъект на не¬большой или даже значительный срок ослабляет свою готовность к агрессии. Та¬кое понимание не поддается обоснованию ни в рамках теории мотивации, ни в рам¬ках теории научения; не подтверждается оно и экспериментально. Из современных исследований, скорее следует, что переживания, вызываемые пассивным наблю-дением сцен агрессин и насилия, происходящих как на экране, так и в реальной жиз¬ни, ведут не к катартическому эффекту, как предполагает Лоренц (Lorenz, 1963), а, наоборот, к возбуждению агрессии, что, впрочем, зависит от ряда дополнитель-ных условий (см.: Berkowitz, 1984; Geen, 1976).
Недостаточную убедительность такого рода экспериментов можно продемон¬стрировать на примере исследования Фешбаха (S. Feshbach, 1955), который пер¬вым попытался проверить существование катартического эффекта деятельности воображения и полагал, что обнаружил такой эффект. Испытуемые-студенты были разделены на три подгруппы. С одной из этих подгрупп экспериментатор держал¬ся вполне учтиво, а в двух других позволял себе пренебрежительно отзываться о способностях, мотивации и уровне зрелости испытуемых. Непосредственно по¬сле этого испытуемые одной из последних подгрупп (а также испытуемые первой подгруппы) должны были придумать истории по четырем релевантным агрессии картинкам ТАТ. Остальные подвергшиеся оскорблению испытуемые выполняли нейтральные тестовые задания. По завершении выполнения заданий у всех испытуемых с помощью упражнения, в ходе которого нужно было завершить незакон¬ченные высказывания, и просьбы высказать свое мнение об эксперименте (факуль¬тет был якобы заинтересован в выявлении установок студентов по отношению к проведению исследований во время занятий) замерялся уровень агрессивности. Оценивание эксперимента и упражнение на завершение предложений были орга¬низованы таким образом, что враждебность могла обобщаться и направляться не только на экспериментатора, во и на исследование вообще или на учебное заведе¬ние в целом.
Полученные результаты, казалось бы, свидетельствуют о катарсисе. «Оскорб¬ленная» группа, участвовавшая в ТАТ, продемонстрировала в своих рассказах боль¬ше агрессивных моментов, чем «неоскорбленная», а ее остаточная враждебность оказалась меньше, чем у «оскорбленной» группы, не принимавшей участия в ТАТ. Однако не менее убедительным кажется объяснение сокращения Проявлений враждебности не катарсисом, а последующим торможением агрессии, степень ак¬тивации которой в результате проведения ТАТ еще более возросла. Прежде всего остается непонятным, видели ли вообще испытуемые возможность агрессивного действия по отношению к экспериментатору. Написание рассказов по ТАТ могло повысить блокированную враждебность испытуемых, а предоставленная вслед за этим возможность агрессии могла показаться чересчур опасной, тем более что экс¬периментатор как возможная цель агрессии приравнивается в этом случае к таким обладающим высоким социальным престижем общественным институтам, как вузы и научные учреждения.
Альтернативное объяснение вскрывает проблему, подлежащую решению в иссле¬дованиях катарсиса: необходимо установить, уменьшается ли наблюдаемая при тес¬тировании агрессивность вследствие снижения наличного уровня агрессии (катар¬сиса) или же усиления тенденции торможения агрессию Этот вопрос попытались решить Хокансон и его сотрудники в серии исследований, в которых наряду с изме-рением открытого проявления агрессии они с помощью физиологических показате¬лей (частота пульса, систолическое кровяное давление) измеряли уровень ее акти¬вации. Физиологические замеры производились до и после фрустрации, а также вслед за предоставлением возможности проявить агрессию. После фрустрации час¬тота пульса и показатель кровяного давления отчетливо возрастали и вновь падали вслед за осуществлением ответной агрессии, нередко опускаясь до исходного уров¬ня или до уровня испытуемых, не подвергавшихся фрустрации. Однако этого не происходило, если источником фрустрации оказывался человек с высоким соци¬альным статусом, например, когда им был не студент, а профессор (Hokanson, Bur¬gess, 1962). В этом случае повышенное давление сохранялось даже тогда, когда субъект, отвечая на опросник, мог дать выход своей агрессии. Средний уровень дав¬ления существенно не отличался от показателей испытуемых из другой фрустрированной группы, не получивших возможности осуществить возмездие.
Из сказанного можно сделать различные выводы. Либо, несмотря на осуществ¬ление агрессии против высокостатусного источника фрустрации, деактивации по¬зитивной агрессивной тенденции все же не происходит (может быть, потому, что в этом случае ответная агрессия кажется менее адекватной, чем в случае, когда ис¬точником фрустрации выступает студент); либо здесь возникает конфликт между все еще существующей агрессивной тенденцией и появляющейся тенденцией тор¬можения агрессии; либо же место тенденции к проявлению агрессии занимает тен¬денция торможения, в частности страх перед ответной агрессией старшего по ран¬гу или чувство вины. Следующее наблюдение Хокансона и Берджесса (Hokanson, Burgess, 1962) свидетельствует в пользу второго и третьего вариантов объясне¬ния: у испытуемых, не подвергавшихся фрустрации, возможность совершения агрес¬сии против экспериментатора-профессора сопровождалась повышением давле¬ния «как если бы сама возможность агрессии против высокостатусного объекта создавала "напряжение"» (р. 243).
Уточнение проблемы путем непосредственного измерения мотивации
Таким образом, возникает необходимость получить более непосредственные дан¬ные о текущем состоянии тенденций к агрессии и торможению, чем физиологиче¬ские показатели. Именно на это нацелен предложенный Корнадтом вариант реле¬вантного агрессии ТАТ. В одном из своих экспериментов Корнадт (Kornadt, 1974) показал, что при отсутствии возможности возмездия уровень агрессивной мотива¬ции в результате фрустрации повышается, а мотивации торможения — снижается. Если такая возможность предоставляется испытуемым, то окончательные значе¬ния показателей мотивации практически не отличаются от показателей испытуе¬мых, не подвергшихся фрустрации.
Результаты измерения мотивации при различных экспериментальных условиях полностью отвечают теоретико-мотивационным гипотезам. Контрольная группа и группа фрустрированных испытуемых, получивших возможность переживания катарсиса, не отличаются друг от друга по силе обеих Мотивационных тенденций. По сравнению с этими группами испытуемые второй фрустрированной группы обнару¬жили повышенную агрессивную мотивацию и пониженную мотивацию торможе¬ния, так что результирующее побуждение к агрессии оказалось у них значительно большим. Иными словами, испытуемые, получившие возможность переживания катарсиса, достигали цели своей агрессии, и в результате происходила деактива¬ция агрессивной мотивации.
Однако эта интерпретация выглядела бы более убедительной, если бы исследо¬ватели располагали более полной информацией о Мотивационной процессе, на¬чиная со стадии, предшествующей фрустрации, и заканчивая возможностью непосредственной реализации остаточной агрессивной мотивации в действии, направленном против источника фрустрации. Это подразумевает фиксацию че¬тырех моментов в ходе исследования: 1) состояние мотивации к началу опыта (все три группы должны быть уравнены в этом отношении); 2) мотивация после фрус¬трации и возникающие на этой стадии агрессивные цели; 3) степень достижения цели в результате катарсиса (или соответствующей по времени деятельности), а также сохраняющейся после этого мотивации; 4) наличие и интенсивность агрес¬сивных действий при появлении последующей возможности осуществить более непосредственную агрессию, Проводившиеся до сих пор исследования, как прави¬ло, игнорировали последний из указанных моментов. Однако в весьма тщательно подготовленном и основанном на методике Корнадта эксперименте Цумкли (Zumk-ley, 1978, 1984b, Exp. 1) все эти требования выполнялись.
В эксперименте принимали участие тройки испытуемых-мужчин, составившие три экспериментальные и одну контрольную группы (по 17 троек в каждой), уравненные наряду с другими параметрами по шкалам «нервозность» и «агрес¬сивность» Фрайбургского личностного опросника (FPT). Экспериментатор пред¬ставлялся в качестве докторанта, собирающего данные для своей диссертации. Во время опыта в комнату входил выступавший источником фрустрации студент и го¬ворил экспериментатору: «Неожиданно пришел профессор Шварц, у него мало времени, и он должен срочно с вами переговорить». Потом студент просил у экс¬периментатора разрешения использовать время его отлучки для быстрого прове-дения собственного опыта. После выполнения короткого пробного задания он хва¬лил всех испытуемых за показанные ими хорошие результаты и давал контрольное задание (обратный счет от 200), Испытуемые контрольной группы за выполнение этого задания получали похвалу, а работа испытуемых трех фрустрируемых групп прерывалась, они подвергались несправедливой критике и издевательским обра¬зом лишались обещанного им денежного вознаграждения. Как только фрустриро-вавший испытуемых студент уходил, возвращался экспериментатор. Для двух экс¬периментальных групп было предусмотрено наступление катарсиса: для одной из них — путем полного достижения цели, для другой — частичного. В первом случае экспериментатор внимательно выслушивал жалобы испытуемых и обещал им лич¬но разобраться в происшедшем, привлечь явившегося источником фрустрации студента к ответу и позаботиться о том, чтобы испытуемые получили причитаю¬щиеся им деньги. Во втором случае экспериментатор в течение минуты выслуши¬вал жалобы испытуемых, а затем прерывал их, обещая позднее вернуться к этому вопросу и позаботиться о невыплаченных деньгах. В заключение «источник фру¬страции» еще раз входил в помещение, где проходил эксперимент, так что испыту¬емые получали возможность непосредственно проявить свою агрессию.
В этом исследовании использовались три вида показателей мотивационного состояния, замеры которых производились несколько раз по ходу опыта. Ими были: частота пульса (как показатель возбуждения); проективные методики: а) «Роршах», показатели узнавания формы проецируемого на экран неструктурированного под¬вижного изображения, и б) ТАТ; оценки своего внутреннего состояния («термо¬метр гнева»). Все измерения представлялись испытуемым как составная часть ис¬следования и естественным образом включались в ход эксперимента. Измерение частоты пульса проводилось в начале опыта (базовый уровень), после фрустрации (уровень возбуждения) и после предоставления первой возможности агрессии (снятие возбуждения), а для контрольной группы — после промежуточной дея¬тельности нейтрального характера. В последний из указанных моментов проводи¬лось также измерение мотивации посредством ТАТ и «Роршаха» (показатели по Роршаху подсчитывались также и в начале опыта, а измерение мотивации с помо¬щью ТАТ было, к сожалению, однократным). Свое внутреннее состояние испыту¬емые оценивали после фрустрации, а также после первой и второй возможностей проявления агрессии. Непосредственно после фрустрации и во время второй воз¬можности проявления агрессии фиксировались также спонтанные поведенческие проявления агрессии.
Полученные результаты полностью отвечают ожиданиям, вытекающим из тео¬рии мотивации. Частота пульса, первоначально одинаковая для всех групп, после фрустрации значительно повышается, то же относится и к силе ощущаемого ис¬пытуемыми гнева (в самоотчетах испытуемых контрольной группы каких-либо указаний на гнев не встречалось). В зависимости от уровня достижения цели при первой возможности агрессивного действия возбуждение (проявлявшееся в уча¬щении пульса) и субъективно переживаемый гнев снижались до исходного уровня при полном достижении цели, до некоторого среднего уровня при условии частич¬ного достижения цели или же очень незначительно при отсутствии достижения цели. Агрессивная мотивация, измеренная с помощью аналогичных используемым в тес¬те Роршаха показателей формы и корнадтовского варианта ТАТ, после полного до¬стижения цели агрессии не превышала значимо ни базового уровня (по «Роршаху»), ни уровня мотивации контрольной группы (по обоим показателям, см. рис. 10.6). Напротив, при частичном достижении цели и в случае его отсутствия наблюдалось значимое повышение как агрессивной мотивации («Роршах» и ТАТ), так и мотива¬ции торможения агрессии (ТАТ). Значение показателя агрессивности по ТАТ при меньшей степени достижения цели также возрастало. Иными словами, в данных условиях, когда источник фрустрации обладал невысоким статусом, тенденция к торможению не доминировала, что обнаружилось и при последующем столк¬новении с вызвавшим фрустрацию студентом. Если в группе с полным достиже¬нием цели (как и в контрольной группе) прямой вербальной агрессии уже не наблю¬далось и вообще отсутствовали упоминания о происшедшем инциденте, то в группе, где цель не была достигнута (и в меньшей степени в группе с частичным достиже¬нием цели), удобный случай для вербального нападения на источник фрустрации был использован полностью.
 
Рис. 10.6. Динамика мотивации в ходе опыта у четырех групп испытуемых (Zumkiey, 1978, р. 105,109)
Результаты опыта убедительно подтверждают теоретико-мотивационную кон¬цепцию агрессивности Корнадта. Преднамеренная фрустрация со стороны друго¬го или нанесение им ущерба интересам субъекта возбуждает аффект гнева, кото¬рый может быть снижен в результате целенаправленных агрессивных действий, направленных против виновника фрустрации или ущерба. Ожидание такого рода позитивного изменения эмоционального состояния действует на субъекта мотиви¬рующим образом. В той степени, в какой достигнута цель агрессивного действия, наступает катарсис, т. е. актуализированная агрессивная мотивация деактивируется, снижая тем самым последующие проявления открытой агрессии по отношению к первоначальному источнику гнева.
Полученные результаты противоречат пониманию агрессии как диффузной раз¬рядки энергии агрессивного влечения, характерному для теории влечения Фрейда и теории инстинкта Лоренца, поскольку возможность замещающего удовлетворения агрессивной тенденции при отсутствии достижения непосредственной цели агрес¬сии не оказывает редуцирующего воздействия на последующую агрессивность субъекта при его прямом столкновении с источником фрустрации. Полученные ре¬зультаты также не лучшим образом согласуются с теорией социального научения (не говоря уже об отсутствии в русле теории социального научения экспериментов, которые смогли бы выявить условия, при которых гипотеза катарсиса оказалась бы справедливой). По крайней мере относящаяся к теории социального научения кон¬цепция Бандуры мало что может объяснить в полученных данных. Во-первых, при¬ходится признать решающую роль аффекта гнева при совершении целенаправлен¬ных агрессивных действий. Во-вторых, в рамках этой концепции вряд ли можно объяснить, почему при частичном достижении цели снова предпринимаются агрес¬сивные действия. Последнее условие Цумкли ввел специально, поскольку, согласно концепции Бандуры, оно должно вести к снижению агрессии в силу того, что появ¬ление агрессивных или других реакций определяется исключительно их инструмен¬тальным значением для достижения поставленной цели. Учитывая, что такой целью в данном случае было получение присвоенных объектом агрессии денег, испытуе¬мые уже при частичном достижении цели получали достаточную уверенность в до¬стижении прагматического результата. И тем не менее — в полном соответствии с мотивационно-теоретической концепцией — существенной или тем более полной де¬активации агрессии в этом случае не происходило.
Еще одно, не менее тщательно разработанное исследование группы Корнадта (Ререг, 1981) помогло прояснить — путем постэкспериментального замера агрес¬сии с помощью ТАТ — два важных момента: во-первых, было установлено, что пос¬ле фрустрации и не достигнутой цели агрессии спортивная деятельность с актив¬ной мышечной нагрузкой (по сравнению с деятельностью со случайным исходом) не обладает, вопреки часто высказывавшемуся предположению, катартической «функцией клапана»; во-вторых, что и последующее достижение содержательной цели, достичь которой ранее человеку не удалось из-за возникших препятствий, не дезактивирует уже возникшую мотивацию агрессии. Такая дезактивация происхо¬дила лишь в том случае, если достигалась цель агрессии.
Насколько нам известно, до сих пор не проводилось исследований, в экспери¬ментальный план которых в качестве независимых переменных включались бы индивидуальные различия агрессивных мотивов (прежде всего, высокий или низ¬кий уровень мотива торможения) и в которых выявлялось бы существование ин-дивидуальных различий в степени ведущего к деактивации мотивации при одних и тех же условиях катарсиса. Существуют, однако, исследования, позволяющие строить определенные предположения на этот счет. К ним, в частности, относится эксперимент Шилла (Shill, 1972). Своих испытуемых-студенток он разбил на две группы по степени выраженности у них чувства вины из-за своей враждебности по данным опросника Мошера (Mosher, 1968). Испытуемые с низким чувством вины после фрустрации (лишения обещанного вознаграждения) проявляли большую враждебность, но диастолическое давление у них было меньше, чем у испытуемых с высоким чувством вины. У тех же испытуемых, которые оказались среди наибо¬лее агрессивных и обладали высоким чувством вины, давление не понижалось.
В свете этих результатов анализ индивидуальных различий в агрессии как устойчивой Мотивационной системе представляется и необходимым, и обладаю¬щим большими возможностями. Несомненно, что различия в валентности предвос¬хищаемого переживания вины — не единственный в данном случае параметр. Сюда относятся также различия в когнитивной оценке ситуации, например в атрибуции фрустрации, намерений источника фрустрации, своего состояния гнева и его до¬стигнутой или не достигнутой деактивации. Вполне возможно, что эти различия определяют специфическую систему взаимосвязей мотива агрессии.
Корнадт (Kornadt, 1982b, S. 295 и далее) описывает одно исследование, в кото¬ром выявлялось существование различий между агрессивными и неагрессивными (по мнению учителя) 11-12-летними школьниками в оценке ситуации экспери¬ментально созданной фрустрации. Агрессивные школьники, в отличие от неагрес¬сивных, испытывали гнев не только в том случае, когда виновник фрустрации вы¬зывал ее произвольно, но и когда она была неизбежной. Но, несмотря на свой гнев, после неизбежной фрустрации они вели себя так же сдержанно, как и их неагрес¬сивные сверстники. Однако при произвольно вызванной фрустрации они, в отли¬чие от неагрессивных школьников, прибегали не только к дозволенным, но и к за-прещенным формам агрессии. В целом порог гнева этих школьников был более низ¬ким. Эти данные приводят нас к мысли о том, что люди с высоким уровнем мотива агрессии сначала испытывают гнев и только потом адекватно оценивают вызвав¬шую гнев ситуацию, в то время как менее агрессивные лица прежде, чем рассер¬диться, взвешивают ситуацию более тщательно. Такое предположение хорошо со-гласуется с данными Кэмпа (Camp, 1977) о слабом участии процесса вербального опосредования в управлении действием у агрессивных мальчиков. Недостаточным у этих мальчиков было не развитие необходимых речевых способностей, а уровень развития их саморегулирующей функции в контроле импульсивных актов.

ГЛАВА 11
Социальные связи: мотивация аффилиации и мотивация близости

Мы рассмотрели два социальных мотива — оказание помощи и агрессию, — броса¬ющиеся в глаза благодаря своей явно выраженной просоциальной или антисоци¬альной природе. Однако не следует упускать из виду тот факт, что между про- и антисоциальными способами поведения располагается широкий спектр соци¬альных взаимодействий, побуждаемых социальными мотивами, к которым чело¬век предрасположен в силу своего эволюционно-биологического прошлого и ко-торые определяют гораздо большую часть его деятельности, чем оказание помощи и агрессия. К числу этих социальных мотиваций принадлежат столь различные формы социальных связей, как детская и родительская любовь, любовь к супругу, дружба, поиск и поддержание хороших отношений с незнакомыми ранее людьми обоего пола и примерно своего возраста. Однако может ли столь широкий спектр форм поведения, простирающийся от любви к определенному человеку (которая вовсе не обязательно должна носить сексуальный характер) до простого поддер¬жания отношений, вырастать из одного-единственного мотива? Например, из об¬щего «мотива аффилиации» (need affiliation), который, согласно Мюррею (Murray, 1938), находит свое выражение прежде всего в образах дружбы и дружеского обще¬ния друг с другом.
Не вызывает сомнений тот факт, что человек является «социальным суще¬ством». Tof что Мюррей и его последователи понимали под «мотивом аффилиа¬ции», — это ежедневно воспринимаемая пограничная линия, проходящая между знакомыми и незнакомыми нам людьми. Знакомиться с новыми людьми и превра¬щать их в хороших знакомых, дружелюбно настроенных по отношению к нам, рав¬но как и возможность уклониться от этого — это тематика мотива аффилиации. Он связан с жизненной перспективой подростка или взрослого, который выходит из знакомого круга семьи, соседей и живущих рядом ровесников и испытывает смесь нетерпеливого желания новых отношений и недоверия к совершенно незнакомым людям. Наряду с этой, практически вездесущей проблемой человеческой жизни лишь в последнее время на первый план выступил «мотив близости», конечной целью которого является опыт теплых, доверительных, взаимно обогащающих от-ношений с другим человеком (McAdaras, 1980). Здесь мы приближаемся к явле¬нию, которое в обыденном языке называется «любовью», а в толковом словаре объясняется следующим образом: «сильное чувство привязанности к человеку, соединенное с желанием заботиться о его благе, не замечать или прощать его ошиб¬ки и недостатки и т. д.» (Duden Universalworterbuch, 1983).
Сближение с другим человеком в этом смысле не исчерпывается тем, что соци¬альные психологи снисходительно называют «романтической любовью» (Hatfield, Walster, 1981; Rubin, 1970). С другой стороны, то, что подразумевают под «любо¬вью» в узком смысле слова (между двумя людьми разного пола и примерно одина¬кового возраста), также не исчерпывается одной лишь близостью. Согласно «трой¬ственной теории любви» Стернберга (Sternberg, 1986), любовь состоит из трех ком-понентов, а именно близости, страсти и преданности:
«а) близости, которая включает в себя чувства интимности, соединенности и связи, испытываемые нами, когда мы любим другого человека; б) страсти, включающей в себя побуждения к романтическому ухаживанию, физическому привлечению и сек¬суальному овладению; и в) преданности/решимости, подразумевающей паши дол¬госрочные обязательства поддерживать эту любовь» (р. 116).
Очевидно, что масштаб любви, испытываемой человеком, должен зависеть от совокупной интенсивности всех трех компонентов, а вид любви — от относитель¬ной интенсивности того или иного отдельного компонента.
Онтогенетические и эволюционно-биологические аспекты социальных связей
Социальные связи у человека в еще большей степени, чем у нижестоящих видов, предполагают постепенное знакомство с определенным индивидом. Не бывает близкой связи с другим человеком, которая устанавливалась бы заочно на основе одного лишь аванса доверия. Сначала необходимо завоевать право на близость и доверительные отношения друг с другом. Обращение к онтогенезу показывает, что на основе трех видов близости, выделяемых Бишофом (Bischof, 1985), можно вы-делить различные Мотивационные системы социальной связи. Бишоф выделяет три фазы развития, которые можно считать оензитивными периодами. В первич¬ной, наиболее ранней, фазе у маленького ребенка развивается доверие к заботя¬щимся о нем членам семьи, особенно к матери. Вторичная, юношеская, фаза раз¬вития близости предполагает отделение от родителей, братьев и сестер, близость с которыми порой достигает стадии пресыщения. Эта фаза связана с направленно-стью на отдельных людей за пределами семьи, с которыми завязываются друже¬ские отношения или интимное партнерство супружеского типа. Наконец, под третич¬ной близостью понимаются отношения, которые возникают у матери — а в стабиль¬ных семьях и у отца — с детьми. Очевидно, что для матери сензитивной ситуацией является уже сам процесс родов. Аналогичную последовательность социальных связей и значимых лиц (мать, отец, ровесники, партнер противоположного пола) выделяет — на основе многочисленных наблюдений приматов — исследователь¬ская группа Харлоу и объединяет их под именем «любви» (Harlow, 1971).
Есть все основания предполагать, что в ходе развития человека из гоминидных протоформ существовало серьезное давление отбора в сторону возникновения трех видов близости (см.: Bischof, 1985; Eibl-Eibesfeldt, 1984). Сегодня представляется невероятным, что гоминиды и первые люди жили «первобытной ордой», где го¬сподствовал сексуальный промискуитет и отсутствовали семейные связи. Похоже,
что уже в переходный период к возникновению человека длительная привязан¬ность ребенка к матери, т. е. матрилинейная социальная связь, которую можно об¬наружить уже у шимпанзе (Lawick-Goodall, 1975), в результате постепенного включения в семью мужчины нашла свое завершение в семейном союзе брачного типа (см.: Konner, 1981). Такого рода семейно организованный союз родителей и детей сделал возможным просоциальное инвестирование родителей (в смысле род¬ственного отбора) в свое потомство. Это инвестирование, сочетавшееся с тесной и длительной привязанностью к родителям со стороны детей, создало предпосылки для более длительного периода детства и юности, в ходе которого осваиваются способности, отличающие homo sapiens от других видов, — такие, как способности к представлению и мышлению, речевому общению и представлению о времени.
Эйбл-Эйбесфельдт называет заботу о потомстве «ключевой находкой» эволюции поведения, с которой «в мир пришло дружелюбие» (Eibl-Eibesfeldt, 1984, S. 213). Ключевая находка в виде заботы о потомстве делалась в ходе эволюции многократ¬но и независимо друг от друга, в частности насекомыми, затем птицами и, нако¬нец, млекопитающими. В качестве второго «звездного часа» Эйбл-Эйбесфельдт рассматривает развитие «личных отношений» в рамках заботы о потомстве, с ко¬торыми «в мир пришла любовь» (Eibl-Eibesfeldt, 1984, S. 213). Антрополог и эво¬люционный биолог Лавджой (Lovejoy, 1981) считает возникновение нуклеарной семьи в смысле образования моногамных пар в сочетании с интенсивной заботой со стороны родителей и устойчивыми социальными отношениями решающим по-веденческо-биологическим источником эволюции человека. Такого рода семейные структуры (отчасти также с полигамными брачными связями) можно и сегодня наблюдать в первобытных культурах собирателей и охотников, например у бушме¬нов (West, Konner, 1976).
Этот вывод соответствует разработанной Боулби (Bowlby, 1958, 1969) теории биологической связи, которая была модифицирована Эмде и Гэнсбауэром (Emde, Gaensbauer, 1981) с точки зрения теории эволюции, Бишофом (Bischof, 1975) -с точки зрения психологии мотивации, а Айнсвортом — с точки зрения дифферен¬циальной психологии (см.: Ainsworth, Blehar, Waters, Wall, 1978). Согласно Боул¬би, мать и ребенок генетически предрасположены к тому, чтобы воспринимать определенные сигналы друг от друга, активно реагировать на них и, начиная со второй половины первого года жизни, постепенно устанавливать высокоиндиви-дуализированную связь друг с другом. При этом со стороны матери решающее зна¬чение имеют не столько действия по уходу за малышом, сколько любовное и лас¬ковое обращение к нему и обеспечение его безопасности. Ребенок демонстрирует своего рода «мочотропию», т. е. стремление вступать в личные отношения с од¬ним определенным человеком, которым обычно является его мать. Одновременно с этой привязанностью к хорошо знакомому человеку существует недифференциро¬ванный страх по отношению ко всем чужим, возникающий в возрасте 8-9 месяцев («страх восьми месяцев») и наблюдаемый вплоть до двухлетнего возраста. Вопре¬ки некоторым теориям, находящим объяснение этого раннего страха перед чужи¬ми (например, считающих его результатом переживания когнитивного рассогла-сования), едва ли следует пренебрегать допущением о его филогенетических кор¬нях (Sroufe, 1977).
Понять развитие человека на протяжении первого года жизни можно лишь в том случае, если рассматривать взаимодействие между матерью и ребенком как социальную диаду и единицу действия (Кауе, 1982; Schaffer, 1977). Так, ребенок, еще до того, как он будет в состоянии убегать, благодаря близости матери ощущает себя в достаточной безопасности для того, чтобы с любопытством исследовать не¬посредственно окружающий его мир, что благоприятствует его последующему раз¬витию (Sroufe, 1979). На втором году жизни мать компенсирует еще сохраняющу¬юся слабость способности ребенка к действию — задавая цели действия и, при не¬обходимости, напоминая ребенку о них, разделяя действие на доступные ребенку шаги, помогая ему и давая обратную связь, — при этом она вводит ребенка в «зону его ближайшего развития» (Vigotsky, 1978), актуализируя его текущий потенциал развития (CM.:J. Heckhausen, 1987).
Итак, в первом приближении мы рассмотрели зволюционно-теоретические и онтогенетические аспекты социальной связи ребенка с родителями и родителей с ребенком — первичную и третичную близость по Бишофу. По-видимому, эта внут¬рисемейная близость создает предпосылки для вторичной близости. Она является основой способности подрастающего ребенка устанавливать доверительные отно¬шения и с незнакомыми ранее людьми, не являющимися членами семьи. Для Эрик-сона (Erikson, 1950) «доверие» является первой и основополагающей из восьми ценностей, определяющих цели восьми последовательных этапов жизни.
Однако способность устанавливать связи с ровесниками, причем ранее незна¬комыми, имеет и свои собственные эволюционные и онтогенетические корни. При рассмотрении эволюционно-биологических основ агрессии (глава 10) мы уже ука¬зывали на давление отбора в ранних культурах собирателей и охотников в сторону более низкой межгрупповой агрессии и высокой внутригрупповой кооперации.
Что касается онтогенеза, то Бишоф (Bischof, 1975,1985) обратил внимание на то, что у подростка постепенно развивается все большее «пресыщение» по отно¬шению к хорошо знакомым членам семьи, родителям и братьям и сестрам, и со¬ответственно он чувствует все большее притяжение к незнакомым ровесникам. В юности любопытство перевешивает прежний страх и недоверие по отношению к незнакомым. Возникает стремление к установлению отношений с незнакомыми людьми, в результате чего возникают устойчивые дружбы. Просыпающаяся в юно¬сти сексуальность — и это тоже имеет свои эволюционные основания — возбужда¬ется лишь ранее незнакомыми представителями противоположного пола, не яв¬ляющимися членами семьи (экзогамия; см.: Bischof, 1985 и Westermarck, 1934). В отличие от дочеловеческих приматов сексуальная активность у человека уже не огра¬ничена короткими периодами течки. Она освободилась от жесткой привязанности к одной лишь функции размножения и служит теперь еще и поддержанию устойчивой связи между сексуальными партнерами, особенно связи мужчины с семьей.
С помощью этих разъяснений мы примерно очертили рамки тех социальных связей, которыми до сих пор преимущественно занималась психология мотивации: мотивации аффилиации и мотивации близости. В обоих случаях речь идет о при¬обретении, поддержании и углублении вторичной близости с прежде незнакомы¬ми взрослыми людьми за пределами знакомой семьи. Обратимся сначала к так называемой мотивации аффилиации.
Мотивация аффилиации
Мюррей в 1938 г. описывал мотив аффилиации {needaffiliation) следующим образом:
«Заводить дружбу и испытывать привязанность. Радоваться другим людям и жить вместе с ними. Сотрудничать и общаться с ними. Любить. Присоединяться к груп¬пам» (Murray, 1938, р. 83).
Завязывание и поддержание отношений с другими людьми может преследовать весьма различные цели, такие как «произвести впечатление», «властвовать над другими», «получать или оказывать-помощь». Под аффилиацией (контактом, об¬щением) мы подразумеваем определенный класс социальных взаимодействий, имеющих каждодневный и в то же время фундаментальный характер. Содержание их заключается в общении с другими людьми (в том числе с людьми незнакомыми или малознакомыми) и таком его поддержании, которое приносит удовлетворение, привлекает и обогащает обе стороны.
Степень достижения этих целей зависит не только от человека, стремящегося к аффилиации, но также и от его партнера. Человек, стремящийся к аффилиации, должен добиться многого. Прежде всего он должен дать понять, что стремится вступить в контакт, сообщив этому контакту привлекательность в глазах предпо¬лагаемого партнера. Он должен сделать очевидным для партнера, что рассматри¬вает его как равного себе и предлагает ему полностью взаимные отношения, т. е. он не только «стремится к аффилиации», но и одновременно выступает партнером по аффилиации для соответствующей потребности человека, с которым он вступает в контакт. Несимметричность в распределении ролей или далеко идущие желания превратить партнера в средство удовлетворения своих потребностей (например, потребностей в независимости или зависимости, в превосходстве или уничижении, в силе или слабости, в предоставлении или получении помощи) наносят ущерб аффилиации как таковой или даже совсем разрушают ее. Наконец, человек, стре¬мящийся к аффилиации, должен добиться определенного созвучия своих пережи¬ваний переживаниям партнера, что побуждало бы обе стороны к взаимодействию и ощущалось бы ими как нечто приятное, приносящее удовлетворение и поддержи¬вающее чувство собственной ценности.
Цель аффилиации с точки зрения стремящегося к ней можно было бы опреде¬лить как поиск если не любви со стороны партнера по аффилиации, то, по крайней мере, приятия, желанности себя, дружеской поддержки и симпатии. Однако подоб¬ное определение подчеркивает лишь одну сторону в отношениях аффилиации, а именно получение, и пренебрегает другой - отдачей. Вот почему гораздо более точным будет определить цель мотива аффилиации как взаимную и доверитель¬ную связь, при наличии которой каждый из партнеров если и не любит другого, то относится к нему приязненно, принимает его, дружески поддерживает и симпати¬зирует ему. Для достижения и сохранения такого рода отношений существует мно¬го как вербальных, так и невербальных способов поведения; их можно наблюдать, в частности, при вступлении в контакт с незнакомыми людьми. О мотивированно¬сти поведения стремлением к аффилиации можно судить по количеству и пози¬тивному содержанию речевых высказываний, по дружелюбному выражению лица,
длительности контакта глаз, частоте кивании головой, по позе и жестикуляции и т. д. (о способах невербальной коммуникации см.: Mehrabian, 1972).
Прежде чем приступить к расмотрению некоторых из указанных выше целей мотива аффилиации, мы кратко остановимся на двух родственных социально-пси¬хологических подходах, занимающихся изучением симпатии и социальной тре¬вожности.
Симпатия
Существует целое исследовательское направление, представители которого пыта¬ются выяснить, что делает человека привлекательным для других; они пытаются также ответить на вопрос о том, насколько похожими должны быть люди, чтобы их тянуло друг к другу (см.: Byrne, 1971; Huston, 1974). Для объяснения этого ра¬нее привлекалась главным образом выработанная в русле теории научения пара¬дигма привлекательности, согласно которой привлекательным человека делают первичные (например телесный контакт) и вторичные (например похвала) поощ¬ряющие стимулы, тогда как тот, от кого исходят первичные (например боль) или вторичные (например порицание) наказания, кажется нам несимпатичным и мы стремимся его избежать (см.: Backman, Secord, 1959). Не довольствуясь этими до¬вольно тривиальными объяснениями, исследователи все более убедительно демон¬стрируют, что симпатию порождает сходство мнений, а также черт личности. Диа¬пазон изучавшихся личностных переменных стал практически необозримым. Он простирается от интеллекта и темперамента через физическую привлекательность (Berscheid, Walster, 1974) и личностную открытость до мотивации достижения и погони за сенсациями. В качестве зависимых переменных, указывающих на сим¬патию и притяжение, использовались решение вступить в контакт и поддерживать его или первые шаги к вступлению в контакт и его поддержанию.
С точки зрения психологии мотивации более интересным является относи¬тельно новое направление исследований, опирающееся на теорию личностных конструктов Келли (Kelly, 1955). Люди, жизненные темы которых и связанная с ними структура социального восприятия близки друг другу, склонны к взаимно¬му притяжению (Banikiotes,Neimeyer, 1981; Neimeyer, Neimeyer, 1981). Даки Спен¬сер (Duck, Spencer, 1972) в лонгитюдном исследовании студенток показали, что их дружба основывается на концептуальном сходстве личностных конструктов, т. е. на подобии ценностных диспозиций и наиболее общих целей и намерений. Студентки, которые в момент знакомства обнаруживали больше сходных персо-нальных конструктов, через полгода были в более близких дружеских отношени¬ях, чем те, конструкты которых были менее сходными. Чем дальше развивалась дружба, тем менее значимым становилось буквальное сходство по сравнению с кон¬цептуальным.
Социальная тревожность
Этим словосочетанием принято обозначать по-разному мотивированные состоя¬ния тревожности в социальных ситуациях и соответствующие им способы поведе¬ния наподобие робости или застенчивости. Страх чужих, явно обусловленный ге¬нетически и в разной мере выраженный у разных индивидов, следует отличать от
озабоченности тем, как произвести хорошее впечатление на окружающих и соста¬вить у них выгодное впечатление о себе, нередко связанное с сомнениями в том, что это удастся. Такую тревожность, основанную на опасении получить критиче¬скую оценку со стороны других людей, мы будем называть страхом перед чужой оценкой. Страх перед чужой оценкой по своему генезису не сводится к страху чу-жих, ибо он предполагает способность к принятию чужой перспективы (видеть себя глазами другого человека, на которого мы хотели бы произвести хорошее впе¬чатление), которая в период раннего страха чужих в промежутке от шести месяцев до двух лет еще не сформирована.
Страх чужих, выражающийся в застенчивом поведении по отношению к незна¬комым людям, является, по-видимому, генетически обусловленной характеристи¬кой темперамента (Buss, Plomin, 1984). В пользу этого свидетельствуют данные близнецовых исследований и исследований приемных детей. Так, застенчивость биологических «матерей» коррелировала с застенчивостью их двухлетних детей, которые, начиная с самого рождения, были разлучены с матерями и усыновлены (Daniels, Plomin, 1985). Однояйцевые близнецы демонстрировали более сходное поведение по отношению к незнакомым людям (но не по отношению к матери), чем двухяйцевые близнецы того же возраста (Plomin, Roew, 1979). Генетическая уко¬рененность индивидуальных различий в робости по отношению к незнакомым людям указывает то, что этот страх является частью нашего эволюционного насле¬дия, и на то, что в эволюционно биологическом отношении-он дает определенные преимущества, по крайней мере в раннем онтогенезе.
Что касается страха перед чужой оценкой, то было сделано несколько довольно сходных попыток объяснить его, Во-первых, этот страх объясняется самооценоч¬ной тревожностью (Schlenker, Leary, 1982), связанной с оцениванием своего пове¬дения с точки зрения того, какое впечатление оно производит на людей, значимых для индивида, и коррекцией поведения, чтобы оно стало наиболее впечатляющим. Поскольку человеку, испытывающему тревожность в социальных ситуациях, при¬суща потребность не произвести плохого впечатления на окружающих и одновре¬менно он сомневается в том, что сможет показать себя в лучшем свете, самооценоч¬ной тревожности близки такие личностные характеристики, как «застенчивость в пуб¬личных ситуациях» (Buss, 1980) или «тревожная озабоченность собой» (Crozier, 1979). Это относится не только к озабоченности тем, что нас может недостаточно оценить потенциальный партнер по общению, но и к страху оказаться несостоя¬тельным в глазах другого человека с точки зрения своих достижений, т. е. к хоро¬шо исследованной области экзаменационной тревожности (см. обзор: Wine, 1982 и главу 7).
Страх перед чужой оценкой может возникать не только по отношению к незна¬комым, но и по отношению к знакомым людям. С другой стороны, незнакомый человек может вызывать страх перед чужими, но в то же время не возбуждать стра¬ха перед чужой оценкой. Эти два источника социальной тревожности следует от-личать друг от друга, поскольку они не всегда выступают в сочетании. Это было доказано Азендорпфом (Asendorpf, 1984) в серии по-разному построенных гипо¬тетических и экспериментальных социальных ситуаций, в которых испытуемые встречались со знакомыми и незнакомыми людьми. Хотя социальная тревожность
в обоих случаях была примерно одинаковой, незнакомые люди вызывали меньше мыслей, связанных с производимым на них впечатлением, меньше страха перед негативной оценкой и меньше ощущений стыда, чем знакомые.
Застенчивость является весьма широко распространенной характеристикой поведения, основанной на социальной тревожности того или иного вида. Однако поведение застенчивого человека побуждается не только страхом «не понравить¬ся» другому человеку или быть отвергнутым им. Наряду со страхом им движет стремление к контакту (ср. также работу: Cheek, Buss, 1981, где было установлено, что застенчивость и общительность являются независимыми друг от друга факто¬рами). Застенчивые люди не являются одиночками, подобно ярко выраженным интровертам, но переживают явный конфликт приближения и избегания в соци¬альных ситуациях, вызывающих у них застенчивость. Таким образом, застенчи¬вость представляет собой поведение в ситуации конфликта. Застенчивый человек, с одной стороны, страдает от ощущения своей неполноценности в ситуациях со¬циального контакта, а с другой — стремится к большему признанию и более близ¬ким отношениям с другими людьми. К таким результатам пришел Азендорпф (Asendorpf, 1984) в своем исследовании, в ходе которого студенты не только рас-сказывали о себе с использованием опросников, но и подвергались наблюдению в экспериментально создававшихся социальных ситуациях. Кроме того, они оцени¬вали различные ситуации (например, встречу с партнером, в которого человек тай¬но влюблен, или воображаемое объяснение в любви и предложение руки и сердца) с точки зрения того, насколько сильно они актуализируют их застенчивость. Эти оценки у застенчивых и не страдающих застенчивостью людей оказались одина¬ковыми, что стало подтверждением того, что застенчивых отличает не побудитель¬ность возможных последствий действий в социальных ситуациях, предполагаю¬щих оценку со стороны других людей, но, скорее, невысокая уверенность в том, что они могут с честью справиться с такими ситуациями.
Мотив аффилиации
Последний вывод, к которому пришел в своем исследовании застенчивости Азен¬дорпф, подразумевает, что индивидуальные различия — а следовательно, и мотив аффилиации — определяются не столько доминированием позитивных и негатив¬ных аффилиативных стимулов, сколько приобретенными обобщенными ожида¬ниями успеха своих аффилиативных усилий. К аналогичным выводам, сводящим модель ожидаемой ценности к компоненту обобщенного ожидания как важнейше¬му детерминанту индивидуальных различий, пришел Бирн и его соавторы (Byrne, McDonald, Mikawa, 1963), а также Меграбян и Ксензки (Mehrabian, Ksionzky, 1974). Последние называют две тенденции мотива аффилиации (надежду на аффилиа-цию и страх отвержения) ожиданиями, но обозначают их как R\ и R2, что является сокращением от слова reinforcement (подкрепление), а не от слова expectancy (ожи¬дание). Однако это относится лишь к тем случаям, когда стремящийся к аффили¬ации человек еще не знаком с партнером достаточно близко. В противном случае решающую роль играют не обобщенные ожидания R1 и R2, а конкретные ожида¬ния, которые авторы обозначают как конкретные побудительности Л и г2. В этой главе мы еще вернемся к этому вопросу.
Бирн и его соавторы предложили перекрестную классификацию мотива аффи-лиации, различая тенденции «надежды на аффилиацию» (НА) и «страха отверже¬ния» (СО) и выделяя четыре типа мотива аффилиации. Эту классификацию за-имствовали у них Меграбян и Ксензки (Mehrabian, Ksionzky, 1974). Если разделить ожидания успеха и неудачи по степени их выраженности на высокие и низкие, то первый тип составят люди, стремящиеся к близости (высокая НА и низкий СО), второй тип — боящиеся отвержения (низкая НА и высокий СО), третий тип — кон¬фликтно-мотивированные (высокая НА и высокий СО, что характерно для застен¬чивых людей), и четвертый тип — люди со слабой мотивацией аффилиации (низкая НА и низкий СО). Хекхаузен (Heckhausen, 1980) пошел в своих исследованиях еще дальше и полагает, что существует ковариация между силой побудительности НА и СО, с одной стороны, и соответствующими ожиданиями, т. е. вероятностями аф¬филиации и отвержения, — с другой. Предполагалось, что преимущественно пози¬тивное или негативное ожидание, вытекающее из обобщенного ожидания, оказыва¬ет влияние на серьезность или поверхностность аффилиативного поведения и его ре¬зультаты — позитивные в случае надежды на успех и негативные в случае страха неудачи. В соответствии с этим должна увеличиваться сила позитивной побудитель¬ности аффилиации или негативной побудительности отвержения. При этом остает¬ся открытым вопрос о том, что при этом происходит с величиной, противоположной побудительности, — уменьшается ли она, возрастает или остается неизменной.
Ответу на этот вопрос посвящено исследование Келлера (-Keller, 1985). Он пред¬лагал студенткам фотографии молодых людей высокой, средней и низкой привле¬кательности и внутри каждой группы варьировал (мнимую) вероятность успеха аффилиации (80, 50 и 20%). Оказалось, что студентки выбирали более привлека¬тельных партнеров и — несколько менее решительно — партнеров с более высокой вероятностью успеха аффилиации. Поскольку выбор определялся и побудитель-ностью, и ожиданием, остался открытым вопрос о том, ковариируют ли индивиду¬альные различия величины побудительности НА и СО с соответствующими раз¬личиями относящихся к ним ожиданий. Эта ковариация оказалась слабой. С помощью опросника, измеряющего мотив аффилиации, была обнаружена кор¬реляция компонента СО («стремление к контакту, неловкость, беспомощность») с уклонением от выбора высокопривлекательного партнера, тогда как компонент НА («аффилиация, желание быть вместе») позитивно коррелировал с выбором такого партнера. Эти данные не дают достаточных оснований для того, чтобы при¬влекать независимые друг от друга комбинации выраженности ожиданий и цен¬ности для объяснения индивидуальных различий в аффилиативном поведении.
Измерение мотива аффилиации
В 1952 г. Шипли и Верофф (Shipley, Veroff, 1952) опубликовали первую основан¬ную на ТАТ методику измерения мотива аффилиации. Эти авторы несомненно находились в то время под влиянием соответствующих работ в области мотивации достижения, о чем свидетельствуют три момента. Прежде всего Шипли и Верофф также использовали перед написанием рассказов по ТАТ адекватные изучаемому мотиву способы побуждения мотивации различной силы. Кроме того, характер (но, разумеется, не содержание) ключевых категорий анализа и оценки рассказов со-
ответствовал ключевым категориям, разработанным для анализа мотива достиже¬ния. Наконец (и это привело к самым разнообразным последствиям), в качестве теоретической основы авторы воспользовались депривационной моделью мотива¬ции: неудачный или сомнительный по своему исходу акт достижения или аффи¬лиации побуждает соответственно мотив достижения (см. главу 8) или мотив аф¬филиации, подобно тому, как голод побуждает к поиску пищи.
Для достижения поставленной цели авторы исследования непосредственно перед проведением ТАТ провели социометрическое оценивание группы членов студенческого клуба, причем непосредственно в помещении этого клуба. Каждый из студентов по очереди вставал, и присутствующие оценивали его с точки зрения таких качеств, как приветливость, нетерпимость, робость, необщительность и т. д. В заключение каждый должен был назвать имена трех товарищей по клубу, с кото¬рыми он хотел бы поддерживать дружеские отношения. Наряду с эксперименталь¬ной группой в опыте участвовала контрольная группа, члены которой перед ТАТ должны были заполнить анкету о предпочитаемых ими блюдах. Вторая предложен¬ная этими авторами методика состояла в сопоставлении двух групп, одна из кото¬рых объединяла студентов, за месяц перед тем получивших отказ в ответ на заявление о вступлении в клуб (экспериментальная группа), другая же (контрольная) группа состояла из студентов, принятых в клуб. В обоих исследованиях экспериментальные группы, т. е. группы, находящиеся в условиях депривации, набрали (в соответствии с предварительно отобранными ключевыми категориями анализа содержания расска¬зов по ТАТ) больше баллов, чем соответствующие им контрольные группы. (Однако результаты второго исследования не являются убедительными, поскольку обе груп¬пы испытуемых не были уравнены по силе мотива аффилиации перед принятием в клуб или отказом в таком принятии. Вполне возможно, что испытуемые экспе¬риментальной группы изначально имели более сильный мотив.) Использованные при анализе ключевые категории содержания позволяли приписывать каждому высказыванию (позитивному или негативному) определенное количество баллов в тех случаях, когда тематика рассказов вращалась вокруг отвержения, расстава¬ния и одиночества. Авторы пришли к выводу, что их основанная на ТАТ методика измеряет страх отвержения. Однако они придерживались мнения, что эта Мотива¬ционная тенденция (так же как и ее не обнаруженная противоположность — надеж-да на аффилиацию) ведет не к избеганию аффилиации, а к ее поиску.
В работе Аткинсона, Хейнса и Вероффа (Atkinson, Heyns, Veroff, 1954) была предпринята попытка избавиться от одностороннего акцента на страхе отвержения и включить в круг анализируемых явлений тенденцию поиска (т. е. надежду на аффилиацию). По сравнению с предшествующим исследованием, авторы изменили эксперимент в трех отношениях. Во-первых, они использовали картинки ТАТ, со¬держание которых могло возбуждать мысли не только об отвержении и расставании, но и об удачной аффилиации. Во-вторых, сохранив предложенную Шипли и Вероф-фом социометрическую ситуацию актуализации мотивации, они ввели в качестве контрольной нейтральную ситуацию. Место действия было перенесено из помеще¬ния клуба (где уже сами стены могли возбуждать связанные с аффилиацией пози¬тивные представления) в одну из учебных аудиторий университета, где испытуемым было предложено выполнить задание на решение анаграмм. В-третьих, они расши-
рили разработанные Шипли и Вероффом ключевые категории, которые использо¬вались для анализа содержания, включив в них категории, соответствующие пози¬тивным представлениям, и разграничив внутри большинства категорий позитивные и негативные высказывания. Основной критерий наличия тематики, релевантной мотиву аффилиации, они сформулировали следующим образом:
«Тема аффилиации... присутствует в тех случаях, когда один или несколько персо¬нажей рассказа явно озабочены установлением, поддержанием или восстановлени¬ем положительных аффективных отношений с другими людьми. Озабоченность та¬кого рода непосредственно проявляется в случаях, когда само отношение описыва¬ется как дружба» (Atkinson, Heyns, Veroff, 1954, p. 406).
Количество баллов, набранных экспериментальной группой, почти по всем ка¬тегориям значительно превзошло показатели контрольной группы. Однако по от¬дельным категориям различие было обнаружено только в позитивных, но не в не¬гативных высказываниях (поэтому в суммарном показателе последние не учиты¬вались). Авторы исследования не пытались сделать следующий шаг к различению внутри мотива аффилиации тенденций поиска и избегания (к тому же они не со¬здали необходимых для этого противоположных условий актуализации мотива¬ции). В общем, они пришли к тому же выводу, что Шипли и Верофф: мотив аффи¬лиации состоит из одной только тенденции поиска, независимо от того, возбуж-дается ли эта тенденция через страх отвержения или через .надежду на общение. Подтверждением этого служит, с точки зрения авторов работы, корреляция моти¬ва аффилиации с рядом социометрически выявленных личностных свойств — стремлением к одобрению, уверенностью и самоутверждением. Была обнаружена также корреляция с эгоизмом, которая плохо вписывается в общую картину.
Аткинсон и его соавторы оставили без внимания вопрос о том, не оказывают ли надежда на аффилиацию и страх отвержения — даже если и то и другое вносит свой вклад в тенденцию поиска — различное влияние на поведение. Результаты в целом не дают определенного ответа на этот вопрос. Мотив аффилиации актуализировал¬ся в рассматриваемом исследовании только негативно (т. е. порождением сомне¬ния в успехе аффилиации), но не позитивно. Увеличение (по сравнению с ней¬тральной ситуацией) позитивных показателей в результате подобного рода не¬гативной актуализации мотива может объясняться просто тем, что навязываемое испытуемым сомнение противоречит свойственным части из них обобщенным ожиданиям успеха и тем самым побуждает актуализацию содержаний, связанных с уверенностью в возможности аффилиации. Для проверки этой гипотетической зависимости представляется необходимым предварительное измерение изучаемо¬го мотива в нейтральных условиях. Что касается применявшихся для анализа со¬держания рассказов ТАТ ключевых категорий (они подробно описаны в работе: Heyns, Veroff, Atkinson, 1958), то они так и не были изменены, хотя требовали до¬работки в соответствии с теоретически обоснованными критериями валидности, позволяющими развести избегание отвержения и стремление к аффилиации. На¬конец, авторы дали столь широкое определение темы аффилиации, что оно охва¬тывало весь неструктурированный конгломерат возможных социальных мотивов, в том числе таких, как стремление к одобрению, признанию или доминированию.
Впоследствии были предприняты попытки углубить экспериментальный ана¬лиз в двух направлениях: во-первых, путем создания для каждой из тенденций мотива особой ситуации актуализации и, во-вторых, путем их раздельной фикса¬ции при анализе содержания результатов проективных тестов. В рамках первого направления Френч и Чэдвик (French, Chadwick, 1956) попробовали разделить «социометрическую ситуацию» на позитивную (субъект пользуется популярно¬стью в группе) и негативную (субъект не пользуется популярностью в группе). Однако испытуемые (ими были служащие одной из военно-воздушных баз США) восприняли данные социометрии (фиктивные) как недостоверные. Поэтому авто¬ры смогли говорить лишь о неспецифической ситуации актуализации. В этом ис¬следовании мотив аффилиации был измерен с помощью так называемого теста на интуицию (одной из разработанных Френчем методик): вместо картинок испыту¬емому дается ряд предложений типа «Том всегда позволяет выигрывать другим», которые надо развернуть в рассказ; анализ самих рассказов в основном осуществ¬ляется по категориям, предложенным Аткинсоном с соавторами. Была также за¬мерена популярность испытуемых в своих подразделениях, что позволило урав¬нять экспериментальную и контрольную группы по обеим переменным. Месяцем позже у испытуемых вновь была измерена мотивация аффилиации, на этот раз после ее искусственной актуализации. Результаты оказались вполне однозначны¬ми: в случае актуализации мотивация возрастает, причем независимо от направле¬ния актуализации (следует, однако, отметить, что специфичную по направлению актуализацию в эксперименте создать не удалось), и тем в большей степени, чем выше изначально зафиксированный мотив аффилиации. Эти не связанные с на¬правлением актуализации Мотивационные эффекты зависели от установленного социометрически статуса испытуемых: у популярных испытуемых росло число категорий содержания, связанного с НА, у непопулярных — с СО.
Последний результат хорошо согласуется с нашими общими соображениями, поскольку популярность среди членов группы до некоторой степени должна совпа¬дать с ожиданиями (применительно к данной группе) каждого члена группы. От¬сюда можно сделать следующий вывод: ситуация социометрии актуализирует мо¬тив аффилиации, однако направленность возникающей мотивации зависит от ожи¬даний, которые (уже существующие в специфической форме) субъект привносит в ситуацию эксперимента.
Это предположение подтвердилось в двух последующих исследованиях. Пер¬вое из них — опыт Розенфельдта и Франклина (Rosenfeldt, Franklin, 1966) — само по себе не является убедительным. В качестве испытуемых выступали студентки, жившие в одном общежитии, Они были разделены на четыре группы — одну кон¬трольную и три экспериментальных, членов которых перед ТАТ просили заполнить социометрический опросник. Испытуемым первой экспериментальной группы между заполнением опросника и ТАТ сообщалось о положительных результатах социометрии, испытуемым второй группы — об отрицательных, испытуемым тре¬тьей группы результаты не сообщались. Во всех экспериментальных группах по¬казатели мотивации были выше, чем в контрольной группе, однако значимым это отличие от контрольной группы оказалось только во второй (здесь различие мак¬симально) и третьей группах. Заключительный вывод авторов о том, что аффи-
лиация является мотивом избегания (т. е. что мотивация аффилиации может наблю¬даться только в ситуации, угрожающей аффилиации), представляется преждевре¬менным, как и выводы рассмотренной выше работы Аткинсона и его соавторов (Atkinson, Heyns, Veroff, 1954). По всей вероятности, сообщаемые испытуемым не¬гативные результаты гораздо сильнее, чем позитивные, противоречат их реалисти¬ческим ожиданиям. На самом деле рассказы ТАТ испытуемых второй группы содер¬жали также очень много позитивных высказываний. Для доказательства влияния обобщенных ожиданий опять-таки не хватает предварительного проведения ТАТ.
Автором второго исследования был Фишман (Fishman, 1966), который отказал¬ся от всяких манипуляций по актуализации мотивации и был первым ученым, кто наблюдал реальное аффилиативное поведение в условиях, мало-мальски прибли¬женных к жизненным. В этом исследовании искусственное возбуждение мотивации было заменено действительными отношениями приязни и дружбы, выявленными в ходе ответов совместно проживающих студенток на специальный опросник. На основе этих ответов был составлен список специфических ожиданий, связанных с отдельными членами группы. Непосредственно перед заполнением опросника (а не после него!) был проведен ТАТ, результаты которого обрабатывались в соот-ветствии с ключевыми категориями анализа содержания, разработанными Хейн-сом и его соавторами (Heyns, Veroff, Atkinson, 1958). Наряду с суммарным показа¬телем мотива аффилиации с помощью методики де Чармса (de Charms, 1957; см. также ниже) были выделены показатели обеих тенденций -*- НА и СО. По проше¬ствии определенного времени (от 2 до 4 недель) организовывалась встреча каждых четырех живущих вместе испытуемых в уютно обставленной комнате. Сначала они были предоставлены сами себе, а затем им давалась письменная инструкция про¬вести дискуссию на одну из тем, популярных среди студентов. Экспериментатор, находившийся в соседней комнате, наблюдал происходящее с помощью особого приспособления и фиксировал в соответствии со специально разработанными клю-чевыми категориями «позитивное» и «негативное» аффилиативное поведение (на основе этих данных было вычислено процентное содержание «позитивных актов»).
Представленные в табл. 11.1 данные, так же как и результаты исследования Френча и Чэдвика (French, Chadwick, 1956), демонстрируют значимость специфи¬ческих ожиданий, которая становится очевидной при рассмотрении этих ожида¬ний в сочетании с результатами ТАТ. При недифференцированном рассмотрении результатов всех испытуемых обнаруживаются лишь слабые корреляции мотива аффилиации в целом и тенденции НА с позитивным аффилиативным поведени¬ем. Корреляция между таким поведением и тенденцией СО практически отсутству¬ет. Корреляции значительно возрастают (в случае НА от 0,20 до 0,58), когда они рассчитываются для подгруппы испытуемых, обладающих сильными положитель¬ными специфическими ожиданиями, в то время как высокие обобщенные ожида¬ния не приводят к увеличению связи между величиной мотива аффилиации и по¬зитивным аффилиативным поведением. Иначе говоря, наиболее интенсивный об¬мен позитивными аффилиативньши действиями наблюдается в тех случаях, когда ярко выраженной положительной привлекательности (высокие общие показате¬ли и высокие показатели НА в ТАТ) сопутствуют высокие специфические ожида¬ния (сильная взаимная приязнь партнеров).
Таблица 11.1
Корреляция показателей ТАТ с долей (в %) позитивных аффилиативных действий в групповой дискуссии (D. В. Fishman, 1966, р. 158)
Испытуемые (количество) Показатели ТАТ мотив аффилнации НА СО
Всего (N = 80) 0,22* 0,20 0,10
Со специфическими аффилиативиыми ожиданиями:  0 
низкими (N = 40) -0,02 -0,19 0,24
высокими (N = 40) 0,46** 0,58*" ' 0,16
* р<0,5; **р<0,1.
Были предприняты попытки развести оба компонента мотива в рассказах ТАТ. Де Чармс (DeCharms, 1957) и следовавший ему Фишман просто разделили общее количество баллов, подсчитываемое по методике Аткинсона и его соавторов (Atkin¬son, Heyns, Veroff, 1954; Heyns, Veroff, Atkinson, 1958), на два суммарных показате¬ля (охватывающих как позитивные, так и негативные высказывания): один — для рассказов, в которых преобладает тематика отвержения (СО), второй — для рас¬сказов, в которых доминирует тематика удачной аффилиации (НА). Бирн и соав¬торы (Byrne, McDonald, Mikawa, 1963), кроме этого, для каждого рассказа выяв¬ляли наличие или отсутствие положительной или отрицательной «межличностной эмоции». Они обнаружили, что росту значений показателей ТАТ, полученных в нейтральной ситуации, соответствует увеличение числа рассказов с положитель¬ными эмоциями, в то время как негативные эмоции чаще появляются при средних и низких значениях показателей. На основании этого авторы сделали вывод о том, что высокие значения показателей ТАТ говорят о тенденции НА, низкие — о тенден¬ции СО, а средние — о конфликте между ними. Однако существует гораздо более тривиальное объяснение. Если из ключевых категорий, выделенных Хейнсом и со¬авторами для анализа содержания, исключить негативные (например, категорию «негативно окрашенные чувства»), то с увеличением показателя ТАТ рассказа не¬избежно растет позитивная межличностная аффективная нагрузка его содержания.
Единственная до настоящего времени попытка разработать ключевые катего¬рии анализа содержания для противоположных по направлению возбуждаемой мотивации ситуаций принадлежит Лауфену (Laufen, 1967). Он предложил испы¬туемым перед проведением ТАТ заполнить опросник, предназначенный для выяв¬ления мотивации аффилиации. Для одной группы вопросы были сформулирова¬ны с позиции страха отвержения, для другой — с позиции надежды на аффилиа-цию. В обоих случаях требовалось давать только ответы «да» и «нет». Заранее определенные ключевые категории анализа содержания обнаружили значимое различие в ожидаемом направлении только для тенденции СО. Но в любом случае предложенный способ манипуляции мотивацией обладает невысокой валидно-стью, ибо уверенный в успехе аффилиации испытуемый может спокойно отвечать «нет» на вопросы, связанные с отвержением, без какой бы то ни было актуализа¬ции тенденции СО. Более убедительный способ валидизации мы расмотрим ниже.
Бояцис (Boyatzis, 1972, 1973) разработал полупроективную методику, в кото¬рой он разделил страх отвержения и потребность в аффилиации. Испытуемые долж¬ны были продолжить историю, которая начиналась примерно следующим образом: «Ганс получил новое место. Вместе со всей своей семьей он только что переехал в другой район». В дополнение к истории испытуемым рассказывали о ряде собы¬тий, которые могли произойти в жизни Ганса, и просили их предположить, как повел бы себя Ганс в этих^ситуациях. Например, сообщалось о приглашении на ужин супружеской парой, живущей по соседству: обрадовался ли Ганс возможно¬сти познакомиться со своими новыми соседями (желание аффилиации) или его беспокоит, сочтут ли его приятным человеком (страх отвержения)? У испытуемых с высоким стремлением к аффилиации больше близких друзей, тогда как боящие¬ся отвержения испытуемые стремятся находить лишь таких друзей, взгляды кото¬рых совпадают с их собственными. Они избегают одиночества и нуждаются в со¬гласии с другим человеком.
Поведенческие корреляты данных ТАТ
Неудовлетворительное состояние основанных на ТАТ средств измерения мотива аффилиации объясняется и тем фактом, что до сих пор исследовались только отдель¬ные поведенческие корреляты аффилиативной мотивации. Существует, по-видимо¬му, всего одна работа, рассматривающая аффилиативное поведение в собственном смысле слова, т. е. социальное взаимодействие. Это уже упоминавшееся исследование Фишмана (Fishman, 1966). Стоит также упомянуть данные исследований Лэнсин-га и Хейнса (Lansing, Heyns, 1959) и Боятциса (Boyatzis, 1972), согласно которым люди с высоким мотивом аффилиации проявляют большую активность в таких связанных с общением видах деятельности, как разговоры по телефону и написа¬ние писем.
Убедительный индикатор мотивации аффилиации — в том смысле, что он яв¬лялся нереактивным, непосредственным и оперантным поведенческим показате¬лем, — использовала Константян (Constantian, 1981; см. также: McClelland, 1985a, b). Она снабдила студентов летней школы электронными аппаратами вызова, исполь¬зуемыми врачами в больницах. В течение двух часовых интервалов в промежутке от 9 утра до 11 вечера студенты через регулярные интервалы времени получали звуковой сигнал, услышав который, они должны были сразу отметить на специаль¬ном бланке, чем они занимаются в данный момент. Студенты с сильным мотивом аффилиации (по ключу ТАТ Хейнса и его коллег (Heyns et al., 1958)) в целом ока¬зались чаще занятыми разговором или написанием письма.
Наряду с мотивом аффилиации как предсказателем оперантного аффилиатив-ного поведения, Константян фиксировала и прямое предпочтение направленного на общение поведения: она просила испытуемых ответить, предпочитают ли они осуществлять 15 различных видов деятельности (в частности, работать, ходить за покупками, посещать музей, перекусывать в кафе, гулять) в компании или в оди¬ночку. Поскольку оба этих способа поведения не связаны между собой негативной корреляцией, должно существовать большое количество людей, которые не пред¬почитают исключительно уединение или исключительно компанию, а любят и то и другое или обладают разными предпочтениями по отношению к разным видам
деятельности. Как правило, показатели мотива аффилиации и связанных с аф-филиацией предпочтений дополняют друг друга. Так, человек тем больше любит гулять с друзьями, чем выше его мотив аффилиации и чем больше он любит про¬водить время в компании. Поскольку мотив и предпочтения рассматриваются как независимые друг от друга показатели, то одновременно признается, что одино¬чество ценится не только теми, кто любит осуществлять многие виды деятельно¬сти в одиночку, но и теми, кто обладает скорее сильным, чем слабым, мотивом аф¬филиации.
Поскольку предпочтения сильно зависят от реальных возможностей и культур¬ных нормативов, доминирующий мотив может проявляться какими-то особыми и нередко, необычными способами. Так, перекусывать за пределами дома приятнее и удобнее в компании, поэтому Константян сталкивалась с предпочтением компа¬нии в этом случае у низкомотивированных испытуемых так же часто, как и у вы-сокомотивированных. Иначе обстоит дело с прогулками на лоне природы. Здесь лишь высокомотивированные испытуемые (если они предпочитают общение) выше оценивают прогулки с друзьями. Таким же образом лишь у высокомотиви¬рованных испытуемых любовь к уединению выразилась в такой уединенной фор¬ме аффилиативного поведения, как написание писем. С помощью техники звон¬ков было зафиксировано, что 60% высокомотивированных предпочитают писать письма в одиночестве и лишь менее 10% — в компании.
В работе Аткинсона и Уолкера (Altkinson, Walker, 1956) уточнялось влияние актуализованной мотивации аффилиации на чувствительность восприятия. По ре¬зультатам измерения мотива аффилиации в нейтральных условиях испытуемые были разделены на высоко- и низкомотивированных. Месяцем позже у половины каждой из этих групп социометрически актуализовалась аффилиативная мотива¬ция, после чего все испытуемые выполняли задание на восприятие. Им предъяв¬лялась картинка, в четырех квадрантах которой были изображены различные объекты, причем увидеть что-либо отчетливое было невозможно, поскольку кар¬тинка была плохо освещена, а ее предъявление было кратковременным. В одном из квадрантов находилось схематически изображенное человеческое лицо, в дру¬гих — объекты, нерелевантные аффилиации (предметы домашнего обихода). Ис¬пытуемые должны были ответить, изображение какого квадранта ощущалось как наиболее четкое или же показалось наиболее ярким. В случае актуализации моти¬вации (но не в нейтральных условиях) высокомотивированные испытуемые назы-вали квадрант с изображением лица чаще, чем низкомотивированные.
Был обнаружен целый ряд личностных особенностей людей с высоким моти¬вом аффилиации, связанных со стремлением избегать конфликтов с другими людь¬ми. При групповом принятии решения они реже выдвигают предложения о стра¬тегии работы над заданием, угрожающие единству рабочей группы (Exline, 1962). В речах членов советского Политбюро мотив аффилиации коррелировал с пред¬ложениями о разрядке напряженности с Западом, г- 0,47;р < 0,05 (Hermann, 1980). Аналогичным образом американские президенты, которые, как Эйзенхауэр, Кен¬неди, Никсон и Форд, в своей речи при вступлении в должность выдвигали аффи-лиативно окрашенные программы, ориентировались во внешней политике на рав¬новесие и на заключение договоров об ограничении вооружений. Впрочем, исто-
рики оценивают этих политиков и как менее эффективных. Их правительственный аппарат был чаще замешан в разного рода скандалах (Winter, 1967). По сравнению с низкомотивированными испытуемыми люди со средним и высоким мотивом аффилиации делают тем больше предложений, направленных на изменение несов¬падающих взглядов других людей, чем больше эти расхождения (Byrne, 1962). Они избегают азартных игр типа рулетки (McClelland, Watson, 1973), а также соревно¬вательных игр типа шахмат (.McClelland, 1975). В играх, моделирующих междуна¬родные отношения, они склонны вести себя довольно пассивно; они реже являют¬ся инициаторами конфликтов, но от них реже исходят и акты кооперации, они меньше занимаются затемняющей истину пропагандой (Terhune, 1968b). Они не участвуют в сплетнях и клевете на других людей и обладают слабой мотивацией власти, т. е. они не очень стремятся к тому, чтобы влиять на других людей ради достижения своих собственных целей (McClelland, Constantian, Pilon, Stone, 1982). Демографические различия в мотивации аффилиации и их влияние на поли-тическую и предпринимательскую деятельность мы рассмотрим в конце следую¬щей, 12-й главы, при обсуждении констелляций мотивов власти, аффилиации и достижения.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   i
В исследовании Френча (French, 1956) испытуемый должен был выбрать парт¬нера для совместного выполнения задания. Им мог быть либо друг испытуемого, не проявивший способностей к выполнению этого задания, либо неприятный ис¬пытуемому человек, который, как было установлено, хорошо справлялся с этим заданием. Выбор испытуемого отражал соотношение его мотивов. Сильный мотив достижения в сочетании со слабым мотивом аффилиации вел к предпочтению де¬ловых качеств партнера, в то время как сильный мотив аффилиации при низком мотиве достижения вел к предпочтению дружеских отношений.
Подобного рода конфликт был спровоцирован и в весьма интересном экспери¬менте Уолкера и Хейнса (Walker, Heyns, 1962). Каждый испытуемый должен был привести с собой одного из своих друзей, друзей разъединяли, и испытуемый ока¬зывался в группе, члены которой соревновались в решении задач на шифровку. Зашифрованные списки слов дешифровались группой, которая находилась в дру¬гом помещении и члены которой также соревновались между собой. Затем испы¬туемый узнавал, что зашифрованные им списки дешифрует его друг, но этот друг не успевает справиться с работой (испытуемому передавалась от его имени запис¬ка с просьбой (фиктивной) работать медленнее, поскольку он, друг, отстает от сво¬ей группы). В соответствии с присущим каждому из испытуемых соотношением мотивов он либо отзывался на эту просьбу, либо продолжал работать в начатом темпе. Если мотивы аффилиации и достижения были одинаково сильны, то по¬лтина испытуемых проявляла конформность, т. е. разрешала конфликт в пользу аффилиации, а другая половина разрешала его в пользу достижения. Когда же один из мотивов преобладал, то подавляющее большинство испытуемых вели себя со¬ответственно доминирующему мотиву. Характерно, что эти результаты относятся только к испытуемым-женщинам; мужчины, даже при доминировании мотива аффилиации, не откликались на просьбу своего друга.
Ситуации достижения нередко содержат стимулы, актуализирующие мотива¬цию аффилиации, например, побуждая к смене соперничества на сотрудничество
или к возникновению неформальных отношений между тем, кто дает задания, и тем, кто их выполняет. Поскольку в подобных ситуациях к мотивации достиже¬ния добавляется мотивация аффилиации, результат действия может изменяться; при этом не обязательно, чтобы оба мотива вступали в конфликт. Наиболее разра¬ботанный план эксперимента по исследованию этой ситуации представлен в рас¬смотренном в главе 8 (табл. 8.3) эксперименте Френч (French, 1958). Испытуемые с доминирующим мотивом аффилиации достигали наилучших результатов в тех случаях, когда работали не индивидуально, а в группе, а даваемая эксперимента¬тором положительная обратная связь касалась слаженности работы, а не деловых качеств испытуемых.
Аналогичное взаимодействие мотива аффилиации с ситуационной структурой побуждений установил Мак-Кичи (McKeachie, 1961) на материале данных об ака¬демической успеваемости 600 студентов по 31 спецкурсу (по психологии, математи-' ке и французскому языку). Перед началом занятий у всех студентов и у 31 препода¬вателя наряду с другими мотивами был измерен мотив аффилиации. Аффилиатив-ная структура побуждений курса определялась как по силе мотива преподавателя, так и по специально отобранным показателям его речевого поведения (например обращение к студенту по имени, беседа с ним после занятий и т. п.). Как видно из рис. 11.1, студенты с высоким мотивом аффилиации получали у преподавателей с таким же мотивом лучшие оценки, чем студенты с низким мотивом аффилиации. И наоборот, последние получали лучшие оценки по сравнению с высокомотиви¬рованными студентами у низкомотивированных преподавателей.
 
Рис. 11.1. Количество студентов с высокой и низкой мотивацией аффилиации, получивших высокие и низкие итоговые оценки по курсам в зависимости от аффилиативной структуры привлекательности
(McKeachie, 1961, р, 128)
Дальнейшие исследования неожиданно показали, что различия в результатах в ситуациях достижения нередко связаны с мотивом аффилиации, а не достижения. Это происходило либо когда экспериментатор просил испытуемого о помощи (Atkinson, Raphelson, 1956), либо когда мужчина-испытуемый имел дело с женщи¬ной-экспериментатором (Atkinson, O'Connor, 1966), либо когда имело место соче¬таний этих двух условий (French, 1955; Jopt, 1974). В работе Йолта (Jopt, 1974) изучалось влияние пола экспериментатора на испытуемых-юношей, причем автор учитывал различия испытуемых как по силе тенденций мотива достижения (НУ и СН), так и по силе тенденций мотива аффилиации (НА и СО, измеренные в соот¬ветствии с категориями анализа Лауфена). Испытуемыми были 16-летние школь¬ники; половина из них выполняла (каждый индивидуально) задание (кодирование символов) под руководством экспериментатора-мужчины, вторая половина — под руководством экспериментатора-женщины (обе группы были уравнены по Моти-вационной структуре). Лишь экспериментаторы-женщины заранее рассчитывали на сотрудничество своих испытуемых в последующих опытах.
На рис. 11.2 показаны результаты опыта для испытуемых с четырьмя возмож¬ными структурами мотивов. В целом .достигнутые результаты выше в случае ра¬боты с экспериментатором-мужчиной. Вторая общая закономерность связана с мотивом аффилиации: испытуемые, боящиеся отвержения (НА < СО), при всех условиях и всех соотношениях тенденций мотива достижения лучше справляются с заданием, чем испытуемые, надеющиеся на аффилиацию (НА > СО), причем раз¬ница результатов максимальна в случае избегающих неудач испытуемых (НУ < СН), работающих под руководством женщины-экспериментатора. Возможное объясне¬ние, что испытуемые, боящиеся неудачи и отвержения, при работе с женщиной-экспериментатором, которая к тому же просит о сотрудничестве, освобождаются от своих страхов и прилагают все силы к выполнению задания, вполне правдопо¬добно. Испытуемые с той же Мотивационной структурой, сочетающей страх неуда¬чи со страхом отвержения, показали лучшие результаты и в исследовании Шнай¬дера и Майзе (Schneider, Meise, 1973). При выполнении задания на ловкость они продемонстрировали более высокий уровень притязаний, чем испытуемые всех остальных Мотивационных групп.
 
гис. 11.2. Среднее число обработанных символов для четырех групп испытуемых с разным соотношением мотивов достижения и аффишации. Одна половина испытуемых каждой группы {N= 15) работала
с экспериментатором-мужчиной, вторая - с экспериментатором-женщиной.
Обозначения: Оу - ориентированные на успех (НУ > СН), Он - ориентированные на неудачу (НУ<СН), Оа -ориентированные на аффилиацию (НА > СО), Оо - ориентированные на отвержение (НА < СО) (Jopt, 1974, р. 323)
Соррентино и Шеппард (Sorrentino, Sheppard, 1978) провели полевой экспери¬мент, весьма убедительный с точки зрения контроля и варьирования независимых переменных мотива и привлекательности. Эксперимент осуществляли тренеры команд пловцов трех канадских университетов, и его видимая цель состояла в от¬работке взаимодействия этих команд. Спортсмены должны были проплыть 200 м вольным стилем в двух различных ситуациях: индивидуального соревнования и соревнования группового. Во втором случае группы из шести пловцов формиро¬вались из студентов одного пола, по два от каждого университета. Чтобы дать всем спортсменам равные шансы на победу, для каждого из них тренеры на основе лич¬ных рекордов определили индивидуальную поправку, учитывавшуюся при срав¬нении реально показанного времени. Поскольку при такой организации соревно¬ваний выигрыш (спортсмена и его группы) зависел всецело от приложенных уси¬лий, испытуемые при индивидуальном соревновании должны были бы особенно остро переживать привлекательность достижения, а при групповом — привлека-тельность аффилиации.
По мнению авторов, возможность приблизить победу своей группы сообщала дополнительную мотивацию спортсменам с доминированием надежды на аффи¬лиацию, что должно было привести к лучшему показателю времени у таких спорт¬сменов в групповом соревновании по сравнению с индивидуальным. Для спортсме¬нов с доминированием страха отвержения соотношение результатов должно быть обратным: возможность стать причиной поражения своей команды подрывала их мотивацию и приводила к худшему результату в групповом соревновании по срав¬нению с индивидуальным.
Эти гипотезы полностью подтвердились как в отношении противоположного соотношения результатов в индивидуальном и групповом соревновании у испы¬туемых с разной Мотивационной структурой, так и в отношении разницы их ре¬зультатов в групповом соревновании. Было обнаружено отчетливое взаимодей-ствие между тенденциями мотива аффилиации и обоими условиями соревнования. Разница в результатах, показанных в двух заплывах, оказалась более выраженной, когда была выделена-группа испытуемых, ориентированных на успех, и их резуль¬таты были рассмотрены отдельно. Максимальное улучшение результатов в груп¬повом соревновании (по сравнению с индивидуальным) наблюдалось у спортсме¬нов, сочетавших сильное стремление к успеху с ярко выраженной надеждой на аф¬филиацию; наибольший спад результатов также показали спортсмены с сильной мотивацией успеха, но сочетающейся с сильным страхом отвержения.
Измерение позитивных тенденций мотивов аффилиации и достижения прово¬дилось с помощью категорий анализа Хейнса и соавторов (Heyns, Veroff, Atkinson, 1958) и Мак-Клелланда с соавторами (McClelland, Atkinson, Clark, Lowell, 1953); измерение соответствующих негативных тенденций ~ страха отвержения и избе¬гания неуспеха — с помощью опросников Мехрабяна (Mehrabian, 1970) и Мандле-ра и Сарасона (Mandler, Sarason, 1952). Примечательно, что гипотезы подтверди¬лись не только для результирующего значения мотива аффилиации (НА—СО, трансформированное по г), но и для каждой из его тенденций. Это еще один аргу¬мент в пользу понимания аффилиации как Мотивационной системы, состоящей из двух независимых тенденций — надежды на аффилиацию и страха отвержения.
Физиологические и нейроиммунологические
корреляты
В конце70-х гг. Мак-Клелланд поднял вопрос о том, не сопутствует ли актуализа¬ции того или иного конкретного мотива выброс в кровь определенных гормонов, и какие последствия это может иметь для соответствующих функций организма и в конечном счете для здоровья^ человека (см. обзор в: McClelland, 1984а). Проведен¬ные исследования не обнаружили связи мотива достижения с каким-либо гормо¬ном, зато была выявлена связь мотива власти с семейством адреналина (прежде всего с норадреналином), а мотива аффилиации — с допамином. Допамин вызыва¬ет расширение сосудов и расслабление пищеварительной системы. Такое действие допаминэргической нейроэндокринной системы хорошо сочетается с целью аф-филиативного поведения — установлением и, поддержанием хороших и устойчи¬вых отношений с привлекательными партнерами.
Как утверждают Мак-Клелланд и его соавторы (McClelland, Patel, Stier, Brown, 1987), одновременно с возбуждением мотива аффилиации происходит выброс до-памина (но не адреналина, норадреналина или кортизона), особенно выраженный у людей с сильным мотивом аффилиации в те моменты, когда им приходится жало¬ваться на многочисленные стрессы своей жизни. Мотив аффилиации актуализиро¬вался путем демонстрации фильма о романтической любви или о конфликтных су¬пружеских отношениях, а затем измерялся с помощью основанной на ТАТ методи¬ки. Содержание допамина измерялось как в слюне, так и в сыворотке крови.
Сильный мотив аффилиации, особенно если он сильнее мотива власти (см. сле¬дующую главу), благоприятствует здоровью. Это подтверждается данными ряда независимых друг от друга исследований (см.: McClelland, 1985a). В результате лонгитюдного исследования 30 выпускников университета было обнаружено, что сила мотива аффилиации негативно коррелирует с повышенным диастолическим давлением по прошествии двадцати лет (McClelland, 1979). Ненапряженное обще¬ние и совместное времяпрепровождение с другими людьми было характерно для индивидов, которые менее всего были подвержены болезням.
Особенно показательными оказались данные, относящиеся к защитному веще¬ству иммунной системы — иммуноглобулину A (IgA) в слюне, — находящемуся, так сказать, на переднем крае защиты нашего организма от вирусных инфекций, осо¬бенно от заболеваний верхних дыхательных путей. В лонгитюдном исследовании, проводившемся на протяжении года, Йеммот (Jemmot, 1982) разделил студентов-стоматологов на группы в соответствии с двумя Мотивационными синдромами — расслабленной аффилиации и подавленного стремления к власти — и регулярно измерял уровень иммуноглобулина в слюне перед экзаменами и каникулами. Сту¬денты с высоким мотивом аффилиации постоянно демонстрировали более высо¬кую концентрацию иммуноглобулина, чем все прочие группы, в первую очередь — чем студенты с сильным мотивом власти. При этом у всех студентов экзаменаци¬онное напряжение первоначально приводило к снижению концентрации IgA. Луч¬шая иммунная защита студентов с высоким мотивом аффил наци и сочеталась с мень¬шим количеством простудных заболеваний.
Опросники
Наряду с основанными на ТАТ методиками измерения мотива аффилиации заслу¬живает упоминания предложенный Мехрабяном (Mehrabian, 1970) опросник, кото¬рый в отличие от многочисленных опросников, направленных на измерение мотива достижения, был разработан на основе определенных теоретических принципов (ср.: Mehrabian, Ksionzky, 1974). Свой опросник Мехрабян построил прежде всего на раз¬личении двух тенденций мотива аффилиации — аффилиативной тенденции (fil) и чувствительности к отвержению (R2). Он интерпретирует эти тенденции как обоб¬щенные ожидания положительного или отрицательного подкрепляющего воздей¬ствия партнера по аффилиации. Как уже отмечалось, в случае, когда партнеры не¬знакомы, Мехрабян исходит из переменных, отражающих не привлекательность, а ожидания. Когда же партнеры были хорошо знакомы, решающее значение приоб-ретают не ожидания, а специфическая привлекательность. Опросник разработан для первого типа ситуаций, когда партнером выступает незнакомый или малознакомый человек. Во втором случае, когда партнеры близко знакомы, применяется особая 15-шкальная социометрическая методика. С помощью факторного анализа ее ре¬зультатов также были выделены два компонента — положительное и отрицательное подкрепляющее значение партнера по аффилиации.
Более внимательное изучение опросника Мехрабяна показывает, что понятие ожидания в этом опроснике фактически отождествляется с положительным и от¬рицательным подкрепляющим действием контакта с партнером и ситуаций обще¬ния в целом. Ожидание по Мехрабяну — это прогноз не того, в какой мере субъек¬ту удастся или не удастся достигнуть положительного результата аффилиации, а, скорее, того, в какой мере в данной ситуации предпочитается, чтобы более или менее положительные и отрицательные последствия наступили сами собой или чтобы были предприняты определенные действия. Например, оба утверждения «Для меня очень важно иметь друзей» (тенденция аффилиации) и «Временами я воспринимаю критику очень близко к сердцу» (страх отвержения) относятся к си¬туациям с подразумеваемым подкрепляющим значением, и испытуемый может со¬глашаться или не соглашаться с ними, используя 9-балльную шкалу оценок («очень сильно» — «сильно» — «до некоторой степени»— «слабо» — «все равно» — ...). Сте¬пень согласия—несогласия отражает величину ожидания подкрепляющего эффек¬та. Под ожиданием в опроснике понимается, во-первых, количество различных ситуаций, обладающих подкрепляющим эффектом; во-вторых, степень выражен¬ности этого эффекта. Иначе говоря, можно сделать вывод, что авторы опросника на основе ограниченного набора ситуаций стремятся выявить в сфере аффилиации общий потенциал подкреплений, которые окружающий мир как бы держит наго¬тове для данного человека.
В связи с тем что опросник выявляет обобщенные подкрепляющие эффекты, сокращения для обеих тенденций мотива аффилиации R1 и R2 выбраны вполне
адекватно.
Обе части опросника (относящиеся к R1 и /?2) появились в результате отбора вопросов, направленных на выявление личностных свойств. Многомерный фак¬торный анализ позволил избавиться от неадекватных заданий, в результате со¬хранены 25 вопросов, относящихся к RX, и 24 вопроса, относящихся к R2. Обе части
опросника свободны от тенденций к социально желательным ответам и не корре¬лируют между собой.
Комбинация обеих частей опросника дает, в первом приближении, четыре типа мотива аффилиации: 1) высокая R1, низкая R2 — в большинстве случаев потреб¬ность в аффилиации постоянно удовлетворяется; 2) низкая R1, высокая R2—B боль¬шинстве ситуаций потребность в аффилиации остается неудовлетворенной или же вовсе отвергается; 3) Низкая-RI и низкая R2 — большинство ситуаций обладают лишь очень слабым позитивным или негативным релевантным аффилиации под¬крепляющим действием; (4) высокая R1 и высокая R2 — в большинстве ситуаций потребность в аффилиации либо удовлетворяется, либо отвергается. Эти типы мотива аффилиации складываются в результате подкреплений, получа'емых в со-циальных взаимодействиях, прежде всего в детстве. Четвертый тип (высокие значения #1 и R2), по мнению Мехрабяна, является Мотивационной основой ярко выраженного конформного поведения, т. е. показателем мотива зависимости, по¬скольку частое применение позитивных и негативных санкций есть средство фор-мирования у индивида тенденции к зависимости.
Мехрабян и Ксензки (Mehrabian, Ksionzky, 1974) проверяли валидность своего опросника прежде всего на основе сравнения с реальным взаимодействием испы¬туемого с незнакомым человеком (помощником экспериментатора) в ситуации ожидания в приемной. В качестве переменных они использовали общее количе¬ство высказываний в минуту, количество кивков головы, дружелюбное выраже¬ние лица, скорость речи, расстояние до собеседника и многое другое. Было сдела¬но предположение, что тенденция страха отвержения R2 в меньшей степени опре¬деляет все эти проявления, чем аффилиативная тенденция R1, присущая данной ситуации и данному человеку.
Следующая методика измерения мотива аффилиации была предложена Соко¬ловским (Sokolowski, 1977). Исходя из техники решетки Шмальта (Schmalt, 1976a; см. главу 8) и пользуясь интеракционистской моделью поведения, он составил тест из 19 картинок, изображавших различные ситуации, и соответствующих подписей. Повторяющиеся для каждой картинки 20 высказываний можно сгруппировать в соответствии с четырьмя стабильными факторами — надеждой на аффилиацию (НА) и страхом отвержения (СО), связанными с ожидаемыми результатами дей¬ствия и ожидаемыми результатами ситуации. Факторами надежды на аффилиа¬цию были «исполненная надежды готовность активно преобразовывать ситуации» (НА1) и «ситуационный оптимизм» (НА2), факторами страха отвержения — «страх ошибочного действия» (СО1) и «безразличие/отсутствие заинтересован¬ности» (СО2). Конвергентная валидность факторов аффилиативной решетки по отношению к обеим шкалам опросника Мехрабяна, как и ожидалось, оказалась устойчивой, гак же как и независимость факторов надежды на аффилиацию и стра¬ха отвержения в рамках аффилиативной решетки (Sokolowski, 1986; Sokolowski, Adam, в печати). Для построения показателя чистой надежды мотива аффилиации напрашивается разложение компонентов дисперсии (Endier, Hunt, 1966) обоих ожиданий, относящихся к результату действия (НА1 и СО1), поскольку они объяс¬няют наибольшую долю индивидуальной дисперсии (Schmalt, Sokolowski, 1982). Это математическое решение можно подтвердить и эмпирически.
В валидизационном исследовании (Sokolowski, 1986) было обнаружено, что ! испытуемые с высокой (позитивной) и с низкой (негативной) мотивацией аффи¬лиации отчетливо различаются по своему поведению в социальном сценарии, пред¬ставленном с помощью диафильма и магнитофонной записи. Социальный сцена¬рий состоял из трех частей: сообщения о предстоящей через неделю встрече с при-влекательным человеком на одной вечеринке (часть 1), последних приготовлений к вечеринке (часть 2) и вступления в контакт с данным лицом на самой вечеринке (часть 3). Негативно мотивированные люди характеризовали себя на протяжении всех трех частей как более раздраженных, нервных и испытывающих стеснение, чем позитивно мотивированные, причем эти различия оказались довольно значи¬тельными. При приближении ожидаемого социального события у позитивно мо¬тивированных к аффилиации испытуемых частота сердцебиений снижалась, у не¬гативно мотивируемых — напротив, повышалась. Этот эффект оказался значимым и был проинтерпретирован как результат мотивационного конфликта стремле¬ния-избегания у испытуемых, мотивируемых избеганием отвержения. Оба этих результата — различия самоощущения у стремящихся к аффилиации и избегаю¬щих отвержения и динамика частоты сердцебиения — согласуются с данными и интерпретациями Мехрабяна и Ксензки (Mehrabian, Ksionzky, 1974) и подтверж¬дают валидность измерительной методики.
Многие данные говорят о том, что, как уже подчеркивалось со ссылкой на дру¬гие результаты (Asendorpf, 1984), испытуемые, мотивируемые отвержением, не могут противопоставляться тем, кто стремится к аффилиации. Такие испытуемые избегают не аффилиации, а ее поисков. Для обеих Мотивационных подгрупп по¬иск и нахождение аффилиации являются важной целью деятельности. Они отли¬чаются друг от друга не столько побудительностью, которой обладает для них об¬щение с другими людьми, сколько ожиданием успешности своего поиска и осуще¬ствления аффилиации. Соответственно в этих исследованиях не было обнаружено ковариации ожидания и побудительной ценности аффилиации. Ибо несмотря на страх отвержения (событие с негативной побудительностью), мотивируемые от¬вержением люди все же стремились к аффилиации. Очевидно, что, несмотря на весь негативный опыт, аффилиация обладает для них позитивной ценностью, ко-| торой надо добиться, как бы сильно ни препятствовал этому страх отвержения.
Если испытуемые в эксперименте Мехрабяна и Ксензки (Mehrabian, Ksionzky, 1974) узнавали до встречи с незнакомым человеком какие-то его статусные харак¬теристики (например, социальное происхождение, экономические связи, успехи в учебе и т. д.), это оказывало противоположное воздействие на связанный с аффи-лиацией уровень притязаний представителей обеих Мотивационных групп. Для испытуемых, чувствительных к отвержению, аффилиативный партнер с более низ¬ким, чем у самого испытуемого, статусом обладал большей привлекательностью, чем партнер с высоким (большим, чем у самого испытуемого) статусом. Для наде¬ющихся же на аффилиацию испытуемых отношение было обратным: партнер по аффилиации был для них тем более привлекателен, чем более высоким статусом он обладал.
В заключение следует сказать, что значение аффилиативной мотивации все еще остается не вполне ясным. В традиции измерения мотива аффилиации с помощью
ТА Т по-прежнему доминирует компонент отвержения; помимо этого, он недоста¬точно четко отграничен от надежды на аффилиацию. В противоположность этому, у Мехрабяна и Ксензки (Mehrabian, Ksionzky, 1974) на первый план выступают разные способы поведения во взаимодействии, которые в совокупности указыва¬ют, скорее, на индивидуальные различия неспецифической общительности.
Чтобы внести ясность в спектр значений «аффилиации», Бэйкер (Baker, 1979) составил из восьми различных шкал измерения мотива аффилиации и родствен¬ных ему конструктов наподобие «романтической любви» (Rubin, 1970) опросник из 128 пунктов и предложил заполнить его 14-15-летним школьникам. Факторный анализ позволил выделить семь факторов, которые объясняют 74% дисперсии Хотя результаты исследования подростков и не следует переносить HS взрослых, все же заслуживает внимания тот факт, что среди этих факторов вновь оказалась пара противоположных тенденций; стремления к аффилиации (находить новых друзей; 12% от совокупной дисперсии) и страха отвержения (6,2%). Однако глав¬ный фактор, объясняющий 27% совокупной дисперсии, включает в себя комплекс уже существующих тесных дружеских связей и то, насколько они ценны и желан¬ны. Здесь мы снова сталкиваемся с различием стремления к аффилиации в смы¬сле общения с незнакомыми людьми и приобретения новых знакомых и, с другой стороны, заботы о поддержании уже существующих дружеских отношений и на¬слаждения ими. В следующем разделе мы рассмотрим именно этот последний вид глубоко личных социальных отношений - мотивацию близости.
Мотивация близости
Как мы уже видели, мотивация аффилиации направлена на установление контак¬та с незнакомыми или малознакомыми людьми или, по меньшей мере, на сохране¬ние такого контакта, если он уже существует. С точки зрения традиционных объяс¬нений мотивации поведения состояниями дефицита в организме, она представля¬ет собой потребность. Поэтому ключ интерпретации аффилиативного содержания в ТА Гсодержит также сегменты действий, связанных с решением проблем и вызы¬ваемых скорее страхом отвержения, чем надеждой на аффилиацию. Доверитель¬ное общение с хорошо знакомыми людьми, вдохновляющее состояние взаимной симпатии, которое можно назвать любовью, доверием, дружбой, близостью или подобными словами, до сих пор не рассматривалось в исследованиях мотивации в качестве отдельного и мощно мотивирующего состояния. Поэтому Мак-Адаме (McAdams, 1982b) разработал концепцию так называемого мотива близости и ва-лидизировал свой собственный ключ интерпретации содержания ТАТ Сем также McClelland, 1985a).
Что касается самого понятия, то на Мак-Адамса оказали влияние такие фило-софско-теологически, психиатрически и психологически ориентированные авто¬ры как Мартин Бубер (Buber, 1970), Дэвид Бакан (Bakan, 1966), Гарри Салливэн (Sullivan, 1953) и Абрахам Маслоу (Maslow, 1968). Мотивацию близости Мак-Адамс описывает не как направленное стремление, а как состояние, характеризу¬ющееся следующими семью параметрами: 1) радость и взаимное восхищение (Мас-лоу); 2) постоянный диалог (Бубер, Салливэн); 3) открытость, контакт, единение, настрой друг на друга (Бакан, Маслоу); 4) ощущаемая гармония отношений (Бубер,
Салливан); 5) забота о благополучии другого (Салливан); 6) отказ от всякого ма-нипулятивного контроля и стремления к превосходству над другим человеком (Бакан, Бубер, Маслоу); 7) включение в самоценный контакт скорее своим быти¬ем, чем действием или желанием строить отношения либо стремиться к внешнему вознаграждению (Бакан, Бубер, Маслоу, Салливан) (McAdams, 1982b, S. 137-138).
Измерение мотива близости и его поведенческие корреляты
Для создания измерительной методики переживание близости возбуждалось в четырех различных областях, у контрольных же групп оно не возбуждалось. В си¬туации актуализации переживания близости испытуемые должны были написать рассказы по картинкам ТАТ. Рассказы экспериментальной и контрольной групп сопоставлялись с точки зрения различий, явно обусловленных актуализацией мо¬тива. На основании этого строился ключ анализа содержания, который после мно¬гочисленных переработок подвергался перекрестной валидизации с помощью слу¬чайного смешивания рассказов экспериментальной и контрольной групп; иными словами, проверялось, в какой мере с его помощью можно правильно разделить рассказы, написанные в экспериментальной и в контрольной ситуации. В табл. 11.2 в общих чертах представлен ключ анализа, к которому в конечном счете пришел Мак-Адаме. Первые две категории — «встреча вызывает позитивные эмоции» и «диалог» — представляют два тематических класса близости, из которых по мень¬шей мере один должен присутствовать для того, чтобы можно было оценивать остальные категории (подкатегории 1-8).
Таблица 11.2
Содержательные категории ключа анализа мотивации близости (по: McAdams, 1980, S. 423}
I. Встреча вызывает позитивные эмоции
II. Диалог
 1. Психологический рост и преодоление
 2. Преданность и забота
 3. Пространство—время
 4. Единение
 5. Гармония
 6. Открытость по отношению к другому
 7. Бегство в интимность
 8. Связь с окружающим
Мы уже упоминали о том, что для написания историй тема близости актуали¬зировалась в четырех областях; перед тем, как это сделать, исследователи фикси¬ровали независимые поведенческие показатели, выраженность которых проверя¬лась на основе ковариации с силой мотива близости у испытуемых контрольной группы (у которых не было ситуативной актуализации). В этих исследованиях Мак-Адаме весьма остроумно связал парадигму актуализации и парадигму инди¬видуальных различий (ср. выше главу 1).
В первом исследовании испытуемые должны были оценить своих однокурсни¬ков, пользуясь данным им списком свойств. Студенты обоего пола с сильным мо¬тивом близости оценивались как более «естественные», «теплые», «искренние», «понимающие», «любящие» и менее «доминантные», «откровенные» и «ориенти¬рованные на себя».
Во втором исследовании регистрировалось межличностное поведение на сеан¬се психодрамы. После того как участники группы несколько расслабились в свобод¬ном действии, они должны были по очереди инсценировать мини-драму (McAdams, Powers, 1981). И до, и после сеанса испытуемые составляли рассказы ТАТ для опре¬деления мотивации аффилиации и близости; в качестве меры индивидуальных различий мотива использовались, естественно, лишь значения первого измерения, поскольку после сеанса испытуемые были настолько возбуждены, что индивиду¬альные различия сглаживались. Видеозаписи определенных аспектов поведения — таких, как межличностная дистанция, количество дававшихся указаний, взрывы смеха и т. д. — соотносились с силой обоих мотивов. Испытуемые с сильным мо¬тивом близости стремились к большей телесной близости с партнерами по игре, им требовалось меньше времени, чтобы'войти в роль, они давали меньше указаний, чаще говорили Мы, чем Я, больше смеялись. Последнее, а также большая телесная близость относится и к испытуемым с сильным мотивом аффилиации.
Обыгрывавшиеся в психодраме темы были также проанализированы с помо¬щью контент-анализа с точки зрения значений близости. Эти результаты корре¬лировали с показателями мыслей в рассказах ТАТ на уровне г(41) - 0,70! Такое поразительное соответствие мыслей и действий основывалось на том, что люди с сильным мотивом близости разыгрывали сценарии, в центре которых стояли по¬зитивные эмоции, спокойные диалоги и включенность во встречу с другим чело¬веком. Несколько менее выраженными были корреляции с телесными, но не угро¬жающими, прикосновениями к другому человеку, с опытностью и с личностным самораскрытием.
Третьей областью исследований было влияние мотивации на переработку ин¬формации (McAdams, 1979). Высказывалось предположение, что чувствительные к близости люди обладают возможностями более тонкого различения или по край¬ней мере, готовностью к более дифференцированному реагированию на изменения схематических изображений лица в том, что касается расстояния между глазами, длины носа, положения рта и высоты лба (ср.; Brunswik, Reiter, 1937). И действи¬тельно, их оценки отражали эти изменения.
Заметное влияние мотивация оказывает на память. Мак-Адаме (McAdams, 1979) в течение нескольких секунд проецировал 30 комбинаций из картинок и слов, а по¬том давал две минуты на воспроизведение слов. Изобразительно-словесные сти¬мулы относились к трем сферам, а именно к 1) личным отношениям (например, возлюбленный, сестра, друг), 2) средствам передвижения (мотоцикл, подводная лодка) и 3) профессиям (художник, бухгалтер). Такого рода материал, как пока¬зал Бонсфилд (Bonsfield, 1953), при воспроизведении группируется по содержа¬тельным классам. У людей с сильным мотивом близости тенденция к группиро¬ванию была сильнее выражена по отношению к материалу первого класса — лич¬ным отношениям.
Еще более сильное влияние мотивации на результаты памяти было выявлено в исследованиях, в ходе которых надо было пересказать довольно длинную историю, которую экспериментатор читал одновременно с демонстрацией соответствующей картинки ТАТ (McAdams, McClelland, 1983). В первом исследовании эксперимен¬татор читал историю, окрашенную ощущением близости (наполненная гармонией дружеская встреча одноклассников на природе через 25 лет после окончания шко¬лы), и нейтральную историю (долгое путешествие человека из штата Юта в Мек¬сику, которое заканчивается приобретением своего собственного ресторана). Обе истории имели одинаковую длину и содержали по 33 «факта». После того как ис¬пытуемые в течение часа выполняли другие задания, экспериментатор снова по¬казывал им те же картинки ТАТ и предлагал ошарашенным испытуемым записать соответствующие истории. Чем сильнее был мотив близости испытуемых, тем (ю-лее точно они вспоминали историю, связанную с чувством близости (г(55) = 0,56), но не нейтральную (г = 0,14). Аналогичные результаты были получены и в том слу-чае, когда испытуемым надо было воспроизвести длинную историю, содержащую одинаковое количество фактов, относящихся к темам близости и власти. Испыту¬емые с преобладанием мотива близости запоминали больше фактов, относящихся к близости, тогда как люди, у которых более сильным был мотив власти, запоми¬нали больше фактов, относящихся к власти.
Автобиографические воспоминания также позволяют увидеть влияние доми¬нирующего мотива (McAdams, 1982a). Легкодоступным для воспроизведения ока¬зывается то в пережитых жизненных эпизодах, что соответствует господствующим ценностным диспозициям. Для испытуемых с сильным мотивом близости пережи¬вания близости являются особенно привлекательными, и они с легкостью их вспо¬минают. Если надо было вспомнить 10 связанных с дружбой эпизодов, имевших место в течение двух последних недель, то испытуемые с сильным мотивом близо¬сти вспоминали большее количество эпизодов, в которых партнеры взаимно откры¬вались друг другу, прислушивались друг к.другу и заботились о благе друг друга (McAdams, Healy, Krause, 1984). Похоже, что вместе с силой мотива близости растет также и уровень психосоциального развития. Это установил Мак-Адаме (McAdams, 1982b) применительно к подросткам посредством теста на завершение предложений. Этот тест, предложенный Левинджер (Loevinger, 1976), был направлен на опреде¬ление уровня развития Я. В ходе изучения кратковременных кризисов веры уда-лось также установить, что для подростков с более сильным мотивом близости характерна и большая зрелость в религиозном отношении (Marcia, 1980).
В лонгитюдном исследовании, охватывающем период с 20-го по 42-й год жиз¬ни, было в конечном счете также установлено, что мотиву близости в группе сту¬дентов, уравненной по способностям, готовности к достижениям и здоровью, со¬путствуют благоприятные показатели психосоциального развития (McAdams, Vaillant, 1982). Через 10 лет после начала лонгитюда были написаны рассказы ТАТ, которые затем оценивались с точки зрения различных мотивов. Те, кто в 30 лет обладал сильно выраженным мотивом близости, в 47 лет демонстрировал более благоприятные оценки своего психосоциального жизненного положения, чем те, кто обладал более слабым мотивом близости. Люди с более выраженным мотивом близости достигли больших профессиональных успехов, что выражалось в более
высоком доходе, более высокой должности и большей радости, получаемой от ра¬боты. Их свободное время было более благотворно для отдыха, они более регулярно ездили в отпуск, их браки были более счастливыми. Они реже нуждались в медицин¬ской помощи, реже болели и в меньшей степени зависели от алкоголя и других средств достижения удовольствия. Аналогичные взаимосвязи были обнаружены также для мотива достижения, но не для мотивов аффилиации и власти. Очевидно, что в той мере, в какой можно обобщать результаты, полученные при исследовании специ¬ально отобранной выборки, способность любить способствует профессионально и социально наполненной здоровой жизни.
Близость и аффилиация
В заключение мы остановимся на соотношении между мотивами аффилиации и близости. Корреляции между ними оказались умеренными и позитивными, лежа¬щими в диапазоне от 0,25 до 0,55. Условия актуализации, усиливавшие в расска¬зах ГЛГтенденции, связанные с темой близости, как ни странно, едва ли оказыва¬ли влияние на содержание, относящееся к теме аффилиации. В вышеупомянутых исследованиях, где оценивались особенности однокурсников, изучалось восприя¬тие изменений схемы лица, исследовалось свободное вспоминание темы близости в услышанных историях или в событиях своей жизни, не было выявлено никаких взаимосвязей с мотивом аффилиации.
В отличие от этого поведение в психодраме коррелировало-с мотивом аффили¬ации практически так же сильно, как и с мотивом близости, — это относится к те¬лесной близости к партнеру, количеству взрывов смеха, ограничению употребле¬ния местоимения Я, спокойному диалогу, позитивным эмоциям. Однако в этом комплексе показателей отсутствовал момент самораскрытия в процессе соци¬альных отношений. Поведение людей с сильным мотивом аффилиации было от¬мечено целенаправленной активностью в установлении социальных отношений и управлении ими. В противоположность этому, люди с сильным мотивом близости отдаются на волю социальной ситуации и позволяют ей управлять ими, поскольку доверяют другому и полагаются на него.

ГЛАВА 12
Мотивация власти

Власть представляет собой многомерное явление. Феномен власти и неравенство ее распределения между людьми, социальными группами и государственными институтами с давних времен порождали столько объяснений, обоснований и со¬мнений, сколько не вызывало ни одно другое явление. Бертран Рассел (Russell, 1938) рассматривал власть как фундаментальное, объединяющее все социальные науки объяснительное понятие, аналогичное понятию энергии в физике. Сегодня науки об обществе и поведении в нем еще далеки от того, чтобы сделать власть своим центральным понятием, хотя тенденция к этому уже намечается повсюду. Феномены власти чрезвычайно сложны; они основываются на повсеместно встре-чающейся ситуации социального конфликта, возникающего из-за несовместимо¬сти целей различных людей или средств их достижения (Swingle, 1970; Tedeschi, 1974). Понятию власти свойствен определенный негативный оттенок, поскольку она обычно связывается с представлениями о принуждении, угнетении, насилии или несправедливом господстве. Однако с этим понятием соотносятся и позитив¬но или, по крайней мере, нейтрально оцениваемые явления, такие как законное руководство, авторитет, признанное лидерство, влияние, воспитание, примирение интересов, групповая солидарность (Berle, 1967).
Прежде чем перейти к рассмотрению тосо, что подразумевается под мотивом власти, необходимо добиться большей ясности в понимании самого явления, на¬зываемого властью. В науках об обществе, в частности в социологии и политоло¬гии, исследователи ориентированы прежде всего на анализ сложившихся отноше¬ний власти и их объяснение постфактум, в науках же о поведении, в том числе в психологии, акцент делается, скорее, на исследовании процесса использования власти и его предсказаний (Raven, Kruglanski, 1970; Pollard, Mitchell, 1972). Раз¬личие взглядов на власть с позиций разных дисциплин станет понятнее, если мы обратимся к приведенным ниже определениям.
Социолог Макс Вебер: «Власть означает любую закрепленную социальными отно¬шениями возможность настаивать на своем, даже при наличии сопротивления, неза¬висимо от того, в чем эта возможность выражается» (Weber, 1921; цит. по: Weber, 1964b, S. 38).
Философ Бертран Рассел: «Власть может быть определена как достижение наме¬ченных эффектов» (Russell, 1938, р. 35).
Политолог Р. Э. Дал: «Мое интуитивное представление о власти выглядит пример¬но так: А обладает властью над В в той мере, в какой он может заставить В делать то, что предоставленный самому себе В не стал бы делать» (Dahl, 1957, р. 202).
Психолог Курт Левин: «Власть b над а можно определить ...как отношение макси¬мальной силы воздействия Ъ на а ...к максимальному сопротивлению со стороны а» (Lcwin, 1951, р. 336).
Таким образом, во всех случаях речь о власти идет тогда, когда кто-либо оказы¬вается в состоянии побудить другого сделать нечто, что этот другой не стал бы де¬лать по собственной воле. Лишь определение Рассела охватывает более широкий круг явлений..Согласно Этому определению, любое достижение намеченного ре¬зультата действия уже есть проявление власти — независимо от того, приводит такое достижение к столкновению с другими людьми или нет.
Понимание власти как некоей общей способности встречается также и в психо¬логии. Любой эффект, который вызывает индивид, воздействуя на окружающий его мир (причем не только на мир социальных объектов), определяется его влас¬тью, понимаемой как способность, сила или компетентность. Такое представление о власти свойственно, как было показано Хайдером (Heider, 1958), наивной тео¬рии действия. Согласно этой теории, каждое действие вместе со своим результа¬том порождается двумя видами факторов — «могу» (сап), основывающимся на отношении власти субъекта (т. е. его сил и способностей) к противодействующим ему внешним силам, и «старанием» (try), т. е. решимостью субъекта действовать, определяемой тем, сколько сил он вкладывает в это действие (см. главу 13).
Мотивационная основа
Эта попытка универсального объяснения взаимодействия субъекта с его окруже¬нием с точки зрения теории действия имеет свои аналоги и в теории мотивации. С одной стороны, это теории в духе Уайта (White, 1959, 1960), в которых власть (в смысле сил, способностей, компетентности) рассматривается как результат не¬которого всеобщего фундаментального мотива, с другой — теории, подобные кон¬цепции Адлера (Adler, 1922), выводящей особый мотив — стремление к власти и к превосходству — из первоначального дефицита власти. Для Уайта (к его позиции близки также взгляды Пиаже, см.: Heckhausen, 1976a) компетентность является результатом функционального «мотива порождения эффекта» (effectance motive), побуждающего субъекта постоянно вступать в спор с окружающим миром, в том числе и социальным, ради усовершенствования своей способности к эффективно¬му действию. Уайт пишет:
«Точно так же, как ребенок исследует окружающий его физический мир, выясняя, что можно сделать с объектами и что те могут сделать ему, он исследует окружаю¬щий его мир людей, научаясь тому, что он может заставить людей сделать и чего ему следует от них ожидать» (White, 1960, р. 104).
В возрасте двух или трех лет, отмечает Уайт, «ребенок достигает такого уровня по¬нимания, когда впервые начинает задумываться о своем месте в семье и вообще о своем отношении к другим людям. До определенной степени ои продолжает экспе¬риментировать с примитивными формами социальной власти, особенно над други¬ми детьми: он может командовать ими, бить их или угрожать им. Но одновременно он начинает постигать природу ролей» (ibid., p. 123).
Адлер (Adler, 1922) отошел от представлений своего учителя Фрейда, сделав центральным объяснительным принципом своего снискавшего популярность уче-
ния о личности «волю к власти» (вместо сексуального влечения). Согласно адле-ровской концепции «индивидуальной психологии», своим стремлением к совер¬шенству, превосходству и социальной власти субъект пытается компенсировать дефицит власти, воспринимаемый им как недостаточность своих способностей (от¬сутствие маскулинности у женщин, различного рода телесные несовершенства, за¬висимость ребенка от взрослых) и переживаемый как комплекс неполноценности.
Обе попытки построения теории на основе связанной с властью личностной диспозиции не оказали существенного влияния на исследование мотивации. Уайтовский «мотив порождения эффекта» из-за своей чрезмерной обобщенно¬сти (он мог бы быть основой не только власти, но и других мотивов, например, мо¬тивов достижения и аффилиации) и адлеровское «стремление к власти» в силу своей применимости к любым мыслимым индивидуальным различиям в качестве объяснительного принципа чересчур аморфны и многолики. Поэтому, прежде чем выяснять основу индивидуальных различий применения власти в одних и тех же условиях, нам представляется необходимым выявить общие предпосылки исполь¬зования власти.
Начнем с рассмотрения простейшего случая, когда некто А использует власть, чтобы повлиять на поведение индивида В. Прежде всего В должен обладать свобо¬дой передвижения в психологическом пространстве (в смысле теории поля Леви¬на), т. е. должен иметь возможность сделать нечто отличное от того, что хочет от него А (и не должен хотеть осуществить действие, желательное для А). Чтобы на¬править действие В в желательном направлении, А должен ввести в психологиче¬ское пространство В дополнительные силы, которые бы превзошли все прочие уже возникшие силы. Осуществленный Картрайтом (Cartwright, 1959a) анализ различ¬ных детерминантов, которые с точки зрения теории поля следует принимать в рас¬чет при подобных ситуационных влияниях, значительно приблизил нас к дости¬жению понятийной ясности в сфере феноменов власти. Наиболее важным являет¬ся следующее. Для обладания властью А (отдельный человек или социальная организация) должен иметь в своем распоряжении определенный набор потенци¬альных действий. Чтобы такое действие можно было считать применением власти по отношению к В, т. е. чтобы оно направляло существующие тенденции поведе-ния В в намеченном А направлении, оно должно отвечать определенной Мотива¬ционной основе В. В противном случае действие А оставит В равнодушным и не сможет создать в психологическом пространстве В никакой новой силы. Сразу же следует отметить, что Мотивационная основа В, на которую влияет А своим дей¬ствием власти (то «уязвимое место» В, которое этим действием «поражается»), может состоять из любых мотивов последнего. Таким образом, действие власти всегда есть целенаправленное использование мотивов другого человека посред¬ством их удовлетворения или нанесения им ущерба, независимо от их содержания.
Источники власти
Для успешного воздействия на Мотивационную основу другого человека применя¬ющий власть индивид должен иметь в своем распоряжении определенные ресур¬сы, т. е. средства подкрепления, с помощью которых он сможет обеспечить удов-летворение соответствующих мотивов другого, продлить это удовлетворение или
предотвратить его. Такие ресурсы, особые для каждого мотива, мы будем называть источниками власти. Френч и Равен (French, Raven, 1959) выделили пять видов источников власти; позднее Равен и Круглянски (Raven, Kruglanski, 1970) допол¬нили эту классификацию еще одним видом (информационной властью) и прове¬ли дальнейшую дифференциацию видов власти, исходя из последствий примене¬ния власти, связанной с каждым из источников, и «цены» этого применения (ср. также: Raven, 1974). Мы ограничимся лишь кратким перечислением этих источ¬ников.
1.                     Власть вознаграждения (rewardpower). Ее сила определяется ожиданием со стороны В того, в какой мере Л в состоянии удовлетворить один из его (В) мотивов и насколько А поставит это удовлетворение в зависимость от жела¬тельного для него поведения В.
2.                     Власть принуждения, или наказания {coercivepower). Ее сила определяется ожиданием В, во-первых, той меры, в какой А способен наказать его за неже¬лательные для А действия фрустрацией того или иного мотива, и, во-вторых, того, насколько А сделает неудовлетворение мотива зависящим от нежела-тельного поведения В. Принуждение здесь заключается в том, что простран¬ство возможных действий В сужается в результате угрозы наказания. В сво¬ем крайнем проявлении власть принуждения может осуществляться непо¬средственно физически, например, когда ребенка, который не хочет ложиться спать, бьют или насильно укладывают в постель.
3.                     Нормативная власть (legitimate power). Речь идет об интериоризованных В нормах, согласно которым А имеет право контролировать соблюдение опре¬деленных правил поведения и в случае необходимости настаивать на следо¬вании этим правилам.
4.                     Власть эталона (referentpower). Основана на идентификации В с Л и жела¬нии В быть похожим на Л.
5.                      Власть знатока (expertpower). Ее силазависит от величины приписываемых А со стороны В особых знаний, интуиции или навыков, относящихся к той сфере поведения, о которой идет речь.
6.                     Информационная власть (informational power). Имеет место в тех случаях, когда А владеет информацией, способной заставить В увидеть последствия своего поведения в новом свете.
Поведение и власть
Теперь мы можем более детально рассмотреть процесс осуществления власти, ис¬ходя из позиции применяющего ее субъекта. Прежде всего он должен уяснить себе, какие источники власти он имеет в своем распоряжении, а также принять решение об их использовании. В то же время он должен верно оценить Мотивационную основу человека, на которого он хочет оказать влияние, и правильно, т. е. с точки зрения последнего, определить силу своих источников власти, чтобы в конечном счете избрать наиболее действенную, обеспечивающую наиболее благоприятное соотношение затрат и результатов, стратегию их использования (Thibaut, Kelley, 1959). Соотношение затрат и результатов имеет значение с той точки зрения, что В
может оказать сопротивление воздействию Л и попытаться в свою очередь прими нить власть. Кроме того, как указывают Равен и Круглянски (Raven, Kruglanski, 1970; Raven, 1974), в связи с особенностями различных источников власти возни¬кает проблема соотношения затрат и результатов.
Так, власть, связанная с вознаграждением и наказанием, требует от А постоян¬ного контроля за поведением В, кроме того, ресурсы А могут истощиться, что мо¬жет вызвать (или повысить) враждебность В по отношению к А. Использование власти знатока, информационной власти и власти эталона к таким издержкам не
приводит.
Последнее, что должен сделать А, чтобы ему удалось без применения грубой силы использовать свою власть и заставить В изменить свое поведение в желатель¬ном для А направлении, является перестройка привлекательности основных и по¬бочных следствий активности В, которые являются решающими для осуществле¬ния желательного для А действия.
Таким образом, деятельность власти в отличие от побуждаемых другими моти¬вами видов поведения определяется не одним соответствующим мотивом (моти¬вом власти), а различными мотивами партнера, конфигурацию привлекательности которых эта деятельность должна перестраивать. Как правило, речь идет о введе¬нии дополнительной положительной или отрицательной привлекательности, по содержанию не связанной с подвергающимся воздействию поведением В и созда¬ющей дополнительные (внешние) последствия желательных или нежелательных для А действий В. Классический анализ психологической ситуации вознагражде¬ния и наказания с точки зрения теории поля был дан Левином (Lewin, 1931a).
При этом речь вовсе не идет только о морально нечистоплотных явлениях, та¬ких как шантаж или совращение. К рассматриваемой группе процессов также от¬носятся обучение, просвещение, воспитание, ободрение, исходящие от личности учителя. Следует также различать актуальную и потенциальную власть. А не обя¬зательно должен принимать решительные меры, чтобы показать В те источники власти, которыми он располагает и которые намерен пустить в ход. Зачастую В может предвидеть это, основываясь на прошлом опыте или доступной ему инфор¬мации. Саймон так поясняет подобную ситуацию:
«Члену организации редко предъявляются ультиматумы типа "делай то-то и то-то, или будешь страдать от последствий своего поведения". Скорее, он сам предвидит послед¬ствия регулярного неподчинения или неумения угодить людям, имеющим возмож¬ность применить к нему санкции. И это предвосхищение, без всяких угроз с чьей-либо стороны, действует в качестве постоянной мотивации* (Simon, 1957, р. 196).
Чтобы объединить все вышесказанное в целостную систему и продолжить ана¬лиз дальше, нам следует обратиться к разработанной Картрайтом (Cartwright, 1965) и расширенной Кипнисом (Kipnis, 1974) дескриптивной модели отдельных шагов действий власти (см. рис. 12.1). Прежде всего, у применяющего власть субъекта должна возникнуть мотивация воздействовать на другого человека. Ос¬нования, причины и поводы появления такой мотивации могут быть различными и, кроме того, по-разному толковаться исследователями. В частности, мотив влас¬ти как тенденция к овладению источниками власти может быть проявлением универсального стремления обладать средствами удовлетворения различных
потребностей и желаний. Подобной точки зрения придерживается Д. Картрайт: «Все люди склонны влиять на других и стараются занять влиятельное положение, поскольку стремятся к определенным целям, достижение которых требует исполь¬зования влияния» (Cartwright, 1965, р. 7).
 
Рис. 12.1. Дескриптивная модель действия власти по Картрайту (Cartwright, 1965) и Кипнису (Kipnis, 1974, р. 89)
Те же причины, что вызывают стремление к приобретению источников власти, побуждают субъекта приводить ее в действие. Уже тот фундаментальный факт, что в осуществлении своих целей и удовлетворении своих потребностей люди зависят друг от друга, приводит к возникновению у субъекта мотивации к использованию власти в том случае, когда другой человек сам по себе не способствует удовлетво¬рению потребностей субъекта и достижению его целей и вольно или невольно пре¬пятствует ему. Действие власти в этом случае призвано сделать другого человека более сговорчивым, уступчивым и готовым прийти на помощь, а мотивация влас¬ти является инструментальной для иных по содержанию целей и потребностей. Характерным примером такого инструментального действия власти является ее ролевое использование. От людей, занимающих руководящие позиции в соци¬альных группах и организациях (семья, школа, фирма, армейская служба), ожида¬ется, что они будут заботиться о соблюдении определенных норм поведения чле-
нами этих групп. Поэтому роль наделяет их источниками власти, дающими воз¬можность корректировать отклонения в поведении.
Другая точка зрения на мотив власти связана с неинструментальным, т. е. «внутренним», его пониманием как стремления к применению власти ради нее самой. В этом случае мотивирующим является не столько чувство власти, сколько желание сделать ее ощутимой для другого, повлиять на его поведение. Не прини-мая во внимание инструментальных форм мотивации власти, можно говорить о двух формах «внутренней» мотивации власти. Первая главным образом направле¬на на приобретение источников власти, вторая — на ее использование, на осуще¬ствление действий власти ради них самих. Обе эти точки зрения находят своих приверженцев среди исследователей мотива власти: первой точки зрения придер¬живается Верофф (Veroff, 1957), второй — Мак-Клелланд (McClelland, 1970,1975) и Уинтер (Winter, 1973).
Вернемся к рассмотрению отдельных шагов в реализации действия власти. После того как сложилась мотивация власти, применяющий власть субъект сооб¬щает (1) объекту воздействия о том, какого поведения он от него ожидает. Если объект воздействия ведет себя в соответствии с этими ожиданиями, то процесс действия, побуждаемого мотивацией власти, на этом заканчивается. Если же он выказывает неподчинение (2), то применяющий власть обозревает, если можно так выразиться, находящиеся в его распоряжении источники власти с точки зрения того, стоит ли пускать их в ход, учитывая особенности Мотивационной основы партнера, и если да, то какие именно. В соответствующем блоке (3) на рис. 12.1 перечислен ряд источников власти, носящих личностный и институциональный характер. Выбор источников власти зависит, впрочем, не только от Мотивацион¬ной основы объекта воздействия, но и от вида поведения, к которому его необхо¬димо склонить. Например, если субъект стремится стать объектом любви партне¬ра, то обращение к личностным источникам власти будет более уместным, чем об¬ращение к институциональным источникам.
Задействованию источников власти могут противостоять внутренние барьеры (4), которые субъекту удается или не удается преодолеть. Они могут быть следствием страха перед ответными мерами партнера, боязни разрушить применением власти идеальный образ своего Я, слабой уверенности в себе и связанного с ней сомнения в возможностях своего воздействия. Эти барьеры также могут создаваться проти-водействием конкурирующих ценностей (например, антиавторитарных убежде¬ний или кооперативной атмосферы — см.: Tjosvold, Johnson, Johnson, 1984), чрез¬мерными затратами, связанными с применением власти (например, длительное вознаграждение объекта воздействия может оказаться чересчур дорогостоящим, а контроль за его поведением — слишком обременительным), институциональны¬ми нормами, ограничивающими использование определенных средств воздействия по отношению к той или иной категории людей.
Если внутренние барьеры не возникают или успешно преодолеваются, субъект применяет какое-либо средство воздействия (5). Отчасти оно отвечает избранно¬му источнику власти, отчасти зависит от индивидуальных особенностей исполь¬зующего власть человека, от его восприятия ситуации и от оказываемого партне¬ром сопротивления (см.: Kipnis, 1974). Начнем с последнего фактора: вначале, как
правило, используются более мягкие средства воздействия, такие как убеждение, затем, если сопротивление партнера не прекращается, субъект переходит к более жестким методам, вплоть до наказания и насилия. Применяющий власть не делает различий между недостатком умений объекта воздействия и его слабой мотиваци¬ей и пытается скорректировать его поведение с помощью мягких мер воздействия (об оценке достижений другого человека см. также главу 14). Чем шире круг под¬вергаемых влиянию людей, ,чем они дальше от субъекта и чем в большей степени анонимны для него, тем к более сильным средствам воздействия он прибегает. Кроме того, сила используемых средств возрастает вместе с уменьшением уверен¬ности в себе. Если люди, ощущающие себя слабыми и внешне контролируемыми, достигают руководящих постов, предоставляющих в их распоряжение многочи¬сленные институциональные источники власти, то они избегают личностно опо¬средованных средств воздействия (таких, как убеждение), заменяя их более жест¬кими институциональными мерами (Goodstadt, Hjelle, 1973).
В крупномасштабных конфликтах между конкурирующими политиками, поли¬тическими партиями или социальными группами начинается эскалация с обеих сторон, в ходе которой мотивация власти противоположной стороны преувеличи¬вается, а мотивация власти своей стороны преуменьшается. Готовность к понима¬нию и добрая воля искажаются в обратном соотношении. Это находит свое выра¬жение и в официальных заявлениях обеих сторон, и в сообщениях контролируе¬мых ими средств массовой информации (Winter, 1987).
Реакция объекта воздействия (6) зависит от его мотивов и источников власти. Если он вновь оказывает сопротивление, то вся последовательность событий по-Бторяется еще раз. Ситуация, когда его поведение отвечает ожиданиям использу¬ющего власть, может быть достигнута различными способами. Партнер может про¬явить уступчивость, но при этом внутренне озлобиться, может подчиниться, вы¬ражая неудовольствие, но в глубине души соглашаясь с воздействием, может снизить уважение к себе или начать с большим уважением относиться к тому, кто применил власть, и т. д. Наконец, действие власти ведет к определенным послед¬ствиям для осуществляющего его субъекта. С помощью произведенного им из-менения поведения объекта воздействия он удовлетворяет потребность, которую тот блокировал. Еще важнее может оказаться ощущение своего могущества, ощу¬щение того, что он держал себя уверенно и произвел впечатление на партнера, рост самоуважения и т. п. Может также изменяться его восприятие партнера, которому может быть приписана более зависимая и менее автономная мотивация, может уменьшаться значимость партнера для субъекта, увеличиваться психологическая дистанция между ними и т. д.
Биологические аспекты
В отличие от других мотивов, таких как агрессия и оказание помощи (альтруизм), для поведения, побуждаемого мотивацией власти, пока не найдено эволюционно-психологических и социобиологических объяснений и даже специфических мето¬дик исследований. Поведение, которое — как поведение доминирования и защи¬ты — можно связать с применением власти и рассматривать как его компонент (как
это сделано в работах Winter, 1973, и McClelland, 1975, 1984b), рассматривается в связи с социальными связями и внутривидовой агрессией. Поведение власти, оче¬видно, является слишком сложным и многообразным, оно связано с многочислен¬ными социокультурными нормами и институтами, делающими его слишком «че¬ловеческим» для того, чтобы рассматривать в эволюционной перспективе не толь¬ко его отдельные компоненты (такие, как агрессивное воздействие, запугивание или импонирование), но и действие власти в целом. Однако на то, что и это пове¬дение имеет глубокие биологические корни, указывает регулируемая гормональ¬ными механизмами взаимосвязь между сдерживаемым мотивом власти, с одной стороны, и повышенным давлением крови и ослаблением иммунной системы — с другой (см.: McClelland, 1984b). Об этом свидетельствуют данные новой погра¬ничной дисциплины — «психонейроиммунологии».
Индивидуальные различия деятельности власти:
мотив власти
Проведенный выше общий анализ деятельности власти представляется нам исход¬ным пунктом в поисках ответа на вопрос: чем могут различаться эти действия у разных людей в одинаковых условиях? Полученный ответ даст нам возможность построить личностный конструкт «мотив власти», отражающий индивидуальные различия соответствующего поведения.
Далее мы постараемся выяснить, насколько сконструированные до сих пор средства измерения мотива власти отвечают особенностям действий власти.
1. Овладение источниками власти
Прежде всего, между людьми должны существовать различия в силе стремления к умножению и увеличению своих источников власти. Уже простое обладание ис¬точниками власти и сообщаемое им ощущение власти может быть конечной целью, достижение которой само по себе, без всякого применения власти к другому чело¬веку, приносит удовлетворение. С точки зрения получения удовлетворения от вла¬сти чувство обладания ею более значимо, чем ощущения от воздействия на других людей. Желанными источниками власти могут быть престиж, статус, материаль¬ное положение, руководящая должность, возможность контроля над информаци¬онными потоками. Так, в работе Уинтера (Winter, 1973) было показано, что у сту¬дентов, занимающих какие-либо посты в студенческих органах самоуправления, уровень мотивации власти существенно превосходит средний. Высокий мотив вла¬сти был выявлен также у организаторов-добровольцев программы оздоровления жизни в крупном городе, игравшей важную роль в местной политической жизни; однако у разного уровня политических деятелей того же города этот мотив обна¬ружить не удалось.
2. Способности
По-видимому, люди отличаются друг от друга и по степени развития способности к быстрому и безошибочному определению Мотивационной основы другого чело¬века и соотнесению ее со своими источниками власти для выбора наиболее эф-
фективных и экономичных способов переструктурирования поля притягательно¬сти исходов действия этого человека. Важным может оказаться и то, насколько субъект в состоянии учесть собственные источники власти, все средства воздей¬ствия и все мотивы другого человека, т. е. все факторы, определяющие ситуацию воздействия. Подобного рода способностям и интересам свойствен несколько мани-пулятивный оттенок; тем не менее они непосредственно относятся к психологии мотивации. Примечательно,-что проведенное Уинтером (Winter, 1973) выборочное тестирование обнаружило сильно выраженный мотив власти у учителей, священ¬ников, журналистов (см. также; Hirschowitz, Nell, 1983) и психологов в отличие от административных служащих, врачей и юристов. Аналогичные данные получены и для офицеров полиции (Chusmir, 1984). Во всех пяти случаях мы имеем дело с явно «манипулятивными» профессиями, связанными с воспитанием других лю¬дей, оказанием на них влияния и их изменением. (Прежде всего в этой связи вспо¬минаются клинические психологи, использующие методики модификации по¬ведения, но не следует упускать из виду и экспериментаторов в области психоло¬гии мотивации, которые для создания у испытуемых мотивации, отвечающей избранному плану эксперимента, должны заставлять их верить различной не¬правдоподобной информации.) Имеются также данные о различии способностей к быстрой оценке своих источников власти в новой ситуации с характерными для нее возможностями воздействия. Так, Шнакерс и Кляйнбек (Schnackers, Kleinbeck, 1975) установили, что испытуемые с высоким мотивом власти активнее ведут себя в «играх с переговорами» (Con game), сильнее влияют на своих партнеров, чаще идут на обман и с самого начала нацелены на больший выигрыш.
3. Деятельность власти
Что может побуждать субъекта, приносить ему удовлетворение? Мы уже говори¬ли о стремлении к обладанию источниками власти ради связанного с ними ощуще¬ния власти. Помимо него, приносить удовлетворение может само использование имеющихся источников власти, обеспечивающее воздействие на Мотивационную основу другого человека, которая направит его поведение в нужном для достижения целей субъекта направлении. По-видимому, существовуют индивидуальные разли¬чия не только в способности, но и в склонности к осуществлению деятельности власти для оказания влияния на поведение другого человека.
Это весьма существенный момент, поскольку он позволяет, в частности, диф¬ференцировать «сильных» и «слабых» политических лидеров. Донли и Уинтер в своем исследовании (Donley, Winter, 1970) измерили силу мотива власти у 12 жив¬ших в XX в. американских президентов (с помощью анализа речей, произнесенных при вступлении в должность) и соотнесли ее с политической эффективностью их деятельности (по оценкам историков), с вступлением страны в войны и с масштаба¬ми преобразований правительства. Несмотря на имевшийся в распоряжении прези¬дентов огромный аппарат власти, те из них, кто обладал слабым мотивом власти (Тафт, Гардинг, Кулидж, Гувер и Эйзенхауэр), использовали этот аппарат менее активно, чем президенты с сильным мотивом власти (Ф. Д. Рузвельт, Трумен, Кеннеди и Джонсон). См. также Winter, Stewart, 1977.
Как установили Гудштадт и Хьелле (Goodstadt, Hjelle, 1973), индивидуальные различия существуют также и в предпочтении тех или иных средств воздействия. Эти авторы предоставили в распоряжение испытуемых с ярко выраженным внеш¬ним или внутренним локусом контроля (по Роттеру) различные источники вла¬сти для воздействия на работника, негативно относящегося к своим обязанностям и плохо их выполняющего. Оказалось, что испытуемые с внешним локусом конт¬роля гораздо в большей степени, чем испытуемые с внутренним контролем, пола¬гаются на принуждение и наказание (например, угрозу увольнения), последние же сначала пробуют применить уговоры и убеждение. Поскольку люди с внешним локусом контроля с детства ощущают себя отчужденными и бессильными, они, по всей вероятности, считают все способы оказания влияния, за исключением на¬казания и принуждения, чересчур слабыми.
4. Моральность цели
Индивидуальные различия должны проявляться и в тех целях, ради достижения которых человек стремится применить власть или оказать влияние на себе подоб¬ного. Здесь в сферу нашего анализа попадают оценки, связанные с моральными ценностями. Использование власти может служить созданию приятных ощущений от подчинения окружающих своей воле и спровоцированной беспомощности дру¬гого человека, что приводит к повышению самооценки. Но оно же может служить «благому делу», целям группы или организации, «правильно понятым интересам» самого объекта воздействия. С моральной точки зрения предполагаемые намере¬ния использующего власть субъекта оцениваются участниками ситуации и сторон-ними наблюдателями как «хорошие» или «плохие», «законные» или «незаконные». Именно с этой точки зрения Мак-Клелланд различает два вида мотивов, назы¬вая их личностноориентированной (P-Power) и социоориентированной властью (S-Power) (McClelland, Davis, Kalin, Warner, 1972; McClelland, 1970, 1975). Мак-Клелланд и его сотрудники обнаружили, что показатель «задержки активности» в рассказах ТАТ и других вербальных материалах (частота слова «не») при прочих высоких показателях мотива власти коррелирует с обладанием ответственным постом и небольшим потреблением алкоголя (S-Power, см.: Fontana, Rosenberg, Marcus, Kerns, 1987), в то время как при отсутствии задержки активности высокий мотив власти сочетается с чрезмерным потреблением спиртных напитков, хвастов¬ством, дающим эрзац удовлетворения чтением порнографических и спортивных журналов, а также со склонностью к риску в азартных играх (P-Power). Последняя комбинация мотивов — Мак-Клелланд (McClelland, 1975) называет ее «Мотиваци¬онным комплексом конкистадора» — сочетается также со склонностью к импуль¬сивному применению силы у мужчин. Мэйсон и Бланкеншип (Mason, Blankenship, 1987) в своем исследовании попытались установить, в какой мере эта комбинация мотивов может объяснить тип и частоту применения насилия в интимных отно¬шениях. Было также обнаружено, что женщины-руководители на производстве и женщины, работающие в академической сфере, обладают более сильно выражен¬ным социализированным мотивом власти, чем их коллеги-мужчины (Chusmir, 1986; Chusmir, Parker, 1984).
Говоря о соответствии намерений моральным ценностям, следует вспомнить и об установленном Тибо и Келли (Tibaut, Kelley, 1959) различии фатального и пове¬денческого контроля. В случае фатального контроля Л оказывает влияние на послед¬ствия действий В, не заботясь ни о его мотивах, ни о его поступках. В случае пове¬денческого контроля А влияет на последствия действий В лишь в той мере, в какой ему предварительно удалось мотивировать В поступить желательным для себя (Л) образом.                                                                                                       .                                                                                                                                      '
5. Страх перед последствиями действий власти
Хотя социальное взаимодействие в ситуации применения власти не является, в отличие от аффилиативного поведения, симметричным, оно все же не настолько однонаправленно, как это можно предположить, ознакомившись с рассмотренной выше дескриптивной моделью. Воздействие и здесь носит обоюдный характер. Объект воздействия совершает ответный поступок, он может оказать сопротивле¬ние и в свою очередь использовать власть. В связи с этим индивиды должны отли¬чаться друг от друга еще и тем, в какой степени возможности и последствия их действия власти вызывают у них не только надежды и желания, но и опасения. Можно различить пять видов страха: 1) перед разрастанием своих источников вла¬сти, 2) их потерей, 3) использованием власти, 4) ответным применением власти, 5) безуспешностью своего воздействия на других.
До настоящего времени не было сделано ни попыток дифференцированного измерения этих видов страха перед властью, ни попыток обоснования такого рода классификации. Уинтер (Winter, 1973) разработал методику измерения страха власти, которая, как нам кажется, главным образом была ориентирована на страх безуспешности своего воздействия. Об этом говорит прежде всего тот факт, что обнаружившие высокий показатель страха власти студенты придают большее зна¬чение собственной независимости и нерегламентированности учебных занятий. Знаменателен и тот факт, что младшие сыновья, имеющие нескольких старших братьев и сестер, демонстрируют более высокий страх власти, чем сыновья, зани-мающие любую иную позицию в семье. На протяжении детства таким детям боль¬ше всех приходится терпеть власть своих более сильных братьев и сестер, к тому же они обладали наименьшими возможностями маневрирования в создании коа¬лиций против применяющих власть старших детей.
6. Предпочтение определенных сфер использования власти
Очевидно, что в различных областях своей жизни люди совершают разное количе¬ство действий власти. Они могут ограничиваться сферой личной жизни (воздей¬ствием на супруга и детей), профессиональной сферой (воздействием на подчинен¬ных и коллег), сферой общественной жизни (воздействием на членов сообществ по интересам, на политические группировки) и т. д. Вошел в поговорку образ мужа, весьма авторитетного на работе и умолкающего при виде своей жены. При чисто инструментальном понимании мотивации власти различия деятельности власти в разных сферах жизни должны определяться следующими тремя факторами: 1) си¬лой мотива и личностной значимостью целей, достижение которых возможно лишь при активном содействии другого человека; 2) отсутствием готовности другого
оказать это содействие по своей воле или сомнением в ней; 3) типом и мощностью источников власти, дающих возможность удовлетворять или препятствовать удов¬летворению мотивов партнера.
Напротив, при понимании мотивации власти как актуализации особого моти¬ва власти в качестве предпочитаемых выступят те сферы жизни, в которых чело¬век располагает максимальными источниками власти и средствами воздействия, независимо от того, требуется ли для удовлетворения потребностей субъекта и достижения его целей содействие другого человека и готов ли этот другой оказать содействие по своей воле или нет. Существуют данные, показывающие, что сама по себе доступность субъекту источников власти ведет к увеличению числа дей¬ствий, направленных на оказание влияния на себе подобных. Так, Кипнис (Kipnis, 1972) ставил своих испытуемых в позицию менеджера, в одном случае указывая на широкий спектр санкций, которые они могут применять к работникам (ситуа¬ция власти), в другом — просто предлагая им быть менеджерами (нейтральная ситуация). Несмотря на то что все работники справлялись со своими обязанно¬стями удовлетворительно, менеджеры в ситуации власти в два раза чаще пытались воздействовать на поведение подчиненных, чем в нейтральных условиях.
Определения мотива власти
Теперь, когда на основе общего анализа действий власти мы выделили шесть па¬раметров индивидуальных различий мотива власти как личностного конструкта, можно проверить, насколько эти параметры учитываются в определениях этого понятия. Мы рассмотрим определения исследователей, разработавших методики измерения мотива. Вначале мы остановимся на точке зрения Мюррея, который еще в 1938 г. (Murray, 1938) дал следующее определение мотива власти, назвав этот мотив потребностью в доминировании.
«Желания и эффекты. Контролировать свое социальное окружение. Посредством совета, искушения, убеждения или приказания воздействовать на поведение других людей и направлять его. Отговаривать, сдерживать и запрещать. Побуждать других поступать в соответствии со своими потребностями и чувствами, добиваться их со¬трудничества. Убеждать других в своей правоте...
Действия (общие). Влиять, склонять, вести, убеждать, уговаривать, направлять, ре¬гулировать, организовывать, руководить, управлять, надзирать. Подчинять, править, властвовать, попирать, диктовать условия. Судить, устанавливать законы, вводить нормы, устанавливать правила поведения, принимать решения, разрешать конфлик¬ты. Запрещать, ограничивать, оказывать сопротивление, отговаривать, наказывать, лишать свободы, заключать в тюрьму. Очаровывать, покорять, заставлять других прислушиваться к себе, приобретать подражателей и последователей, устанавливать моду...» (ibid., p. 152).
Этот перечень видов деятельности состоит только из действий власти; в за¬ключение Мюррей указывает на три из шести ее источников: нормативную власть власть принуждения и наказания и власть эталона. Не рассматриваются обладание источниками власти, способности, моральность цели, страх последствий примене^ ния власти и предпочтение тех или иных мер.
Определение Вероффа
Следующее определение мотива власти принадлежит Вероффу (Veroff, 1957), раз¬работавшему, как и Мюррей, не опросник, а первую основанную на ГЛТметодику измерения мотива власти. Это приводимое ниже весьма краткое определение Ве-рофф дополняет важными указаниями по категориям анализа содержания, уста¬навливающими, какие высказывания следует относить к теме власти:
«...Под мотивацией власти мы будем подразумевать диспозицию, направляющую поведение на достижение того удовлетворения, которое доставляет контроль над средствами оказания влияния на других людей» (ibid., p. 1).
«Тема власти: ...а) ...Эмоциональные переживания по поводу достижения или удер¬жание контроля над средствами влияния на кого-либо. Персонаж может ощущать удовлетворение, победив в споре, или же испытывать недовольство, когда ему не удалось поступить по-своему... Эмоциональные переживания этого рода можно об¬наружить также в утверждениях, выражающих желание не проявлять слабость. При¬мерами могут служить оскорбление человека с высоким статусом, стыд из-за неспо¬собности настоять на своем или достичь господства, обида при подчинении другому и желание преодолеть его влияние... б) ...некто, совершающий действия по поддер¬жанию или достижению контроля над средствами влияния... Персонаж может доби¬ваться определенного положения, доказывать что-либо, чего-то требовать, кого-то заставлять... в) ...межличностные отношения, которые определяются в данной куль¬туре через присутствие в них вышестоящего лица, располагающего средствами вли¬яния на подчиненное лицо...» (ibid., p. 3, 4).
В этом определении бросается в глаза, что рассмотрение мотива власти Вероф-фом все время вращается вокруг приобретения источников власти, обладания ими, страха их потери, а также страха перед ответным использованием власти. (Вспом¬ним, что при рассмотрении мотива аффилиации мы также столкнулись с разрабо¬танной Шипли и Вероффом (Shipley, Veroff, 1952) методикой, измеряющей глав¬ным образом тенденции страха.) В стороне остаются такие параметры, как спо¬собности, соответствие цели моральным ценностям и предпочтение тех или иных ' сфер. Сами действия власти оказываются в тени, а на первый план выходят их след¬ствия и сопровождающие их эмоциональные переживания. Что касается источни¬ков власти, то анализируются следующие из них: власть принуждения, нормативная власть, информационная власть и отчасти власть знатока. В целом складывается впечатление, что Верофф воспринимает власть в основном с точки зрения челове¬ка, который, боясь потерять свои источники власти, не столько сам ее применяет, сколько подвергается действиям власти другого. (Как мы увидим ниже, ситуация актуализации, созданная Вероффом при валидизации категорий анализа, благо¬приятствует такому пониманию мотива власти.)
Неудивительно поэтому, что ряд полученных с помощью методики Вероффа данных выявляет различные аспекты отсутствия власти у субъекта и страха перед властью другого (J. Veroff, J. В. Veroff, 1972). Так, Верофф и его коллеги в ходе об¬щенационального исследования 1957 г. установили повышенную мотивацию вла¬сти у людей с минимальными доходами, низким образовательным уровнем, вырос¬ших в распавшихся семьях, у цветных, а также у вдовцов старше 50 лет (Veroff,
Atkinson, Feld, Gurin, 1970; Veroff, Feld, 1970). Предпринимались также попытки измерения национального индекса мотива власти на основе анализа хрестоматий¬ных рассказов (по Вероффу) (McClelland, 1961). Высокий национальный индекс мотива власти в США в период с 1944 по 1950 г. коррелировал с ростом полити¬ческих волнений и насилия в период с 1955 по 1960 г. (Southwood, 1969). Нацио¬нальные индексы мотива власти 1925 г. коррелировали с национальной статисти¬кой самоубийств, убийств и случаев алкоголизма с летальным исходом в 1950 г. (Rudin, 1965).
Определение Юлимана
Следующее определение, которое мы рассмотрим, принадлежит Юлиману (1Ле-man, 1966,1972). В работе 1972 г. он переименовал измеряемый конструкт из «по¬требности во власти» (need power) в «потребность во влиянии» (need influence). Юлиман не дает развернутого определения мотива власти, однако из разработан¬ных им категорий анализа содержания становится ясно, что «оборонительному», акцентирующему страх власти пониманию этого мотива Вероффом он предпочи¬тает его «наступательное» понимание. Об этом свидетельствуют следующие выдер¬жки из его работы:
«Сторона 1 (С1) действует в отношении стороны 2 (С2) таким образом, что застав¬ляет С2 реагировать... Действие первой стороны может быть явным и преднамерен¬ным или произвольным —...высокий социальный статус, или престиж. В число ин-дикаторов престижа входят слава, богатство и положение — ... организация или член организации — ...отсутствие осуждения, унижения, замешательства, принижения какой-либо участвующей в ситуации влияния стороны — ...отсутствие мыслей о про¬шлом — ...отсутствие страха, боязни и опасений — ...последовательность действий — реакция... стороны планируют некоторую дальнейшую активность или ищут сове¬та — ...одна из сторон совершает действие, угрожающее важным интересам другой стороны, которая отвечает действием, направленным на нейтрализацию угрозы — ...энергичный отход одной стороны от другой...» (Uleman, 1972, р. 171,172).
На первый план здесь выходят действия власти, понимаемые как энергичное, создающее взаимные угрозы взаимодействие, не допускающее никакого страха и требующее мужества от обеих сторон. Ни один из остальных выделенных нами параметров не учитывается (возможным исключением является способность «планировать дальнейшую активность*). Из источников власти выделяются власть вознаграждения и нормативная власть. Этому соответствовали и создавае¬мые в эксперименте условия актуализации темы власти, и выведенные на основе результатов эксперимента категории анализа содержания, Юлиман привлек чле¬нов одного из студенческих объединений в качестве «экспериментаторов» для ис¬следования «воздействия фрустрации на воображение*-. Каждый из них должен был фрустрировать представителя другого студенческого объединения при игре Е карты или решении головоломок. Чтобы «экспериментаторы» могли постояннс обыгрывать своих партнеров, их обучили нескольким трюкам (например, исполь¬зованию крапленых карт). По мнению Юлимана, статус и престиж «эксперимен¬татора», дополненные знанием секретов стратегии обращения с членами другогс объединения, должны были актуализировать мотив власти.
Перед началом эксперимента с использованием фрустрации с каждой состоя¬щей из «испытуемого» и «экспериментатора» парой проводилось исследование по ТАТ. «Экспериментаторы» составили экспериментальную группу, «испытуемые» (им только сообщалось, что они будут участвовать в азартных играх) — конт¬рольную. Различия между «экспериментаторами» и «испытуемыми», связанные с темой власти, позволили построить категории анализа, согласно которым действие власти выглядит наступательным, угрожающим другим и не омраченным мораль¬ными сомнениями актом.
Других данных по валидизации методики Юлимана пока нет. Юлиман (Uleman, 1972) сообщает о зависимости между показателем мотива власти и властностью испытуемых, как она оценивалась ими самими, и об отрицательной корреляции со шкалой макиавеллизма (Christie, Geis, 1970). В другом эксперименте Юлимана (Uleman, 1971) разбитые на пары испытуемые должны были спорить до тех пор, пока не придут к единому мнению. Побеждал, как правило, партнер с более высо¬ким мотивом власти.
Определение Уинтера
После ряда усовершенствований своей методики, также основанной на ТАТ, Уин-тер (Winter, 1973) опубликовал ее окончательный вариант, в котором частично использовал категории анализа содержания Вероффа и Юлимана. Коэффициент корреляции с ними категорий Уинтера колеблется от 0,39 до 0,47. Ниже приводит¬ся общее определение Уинтером мотива власти, а далее выдержки из его катего¬рий анализа содержания:
«Социальная власть есть способность производить ...желаемые эффекты в поведении или переживаниях другого человека» (ibid., p. 5).
«Человек или группа людей... заботятся об установлении, поддержании или восста¬новлении своей власти (т. с. о влиянии, управлении или контроле) над другим чело¬веком, группой людей или миром в целом.,. 1. Человек проявляет свою заботу о вла¬сти в действиях... а) активные насильственные действия, направленные на другого / человека, например нападение... б) оказание помощи, совет, поддержка, содействие без какой-либо просьбы со стороны другого человека... в) попытка управлять другим человеком, либо прямо воздействуя на его поведение или условия жизни, либо ста¬раясь найти соответствующую информацию... г) попытка повлиять, убедить, угово¬рить, подкупить... пока не достигается согласие... д) попытка произвести впечатле¬ние на другого человека или на мир в целом... 2. Человек делает нечто, возбуждаю¬щее в других людях сильные положительные или отрицательные эмоции... 3. Некто... заботится о своей репутации или положении...» (ibid., p. 251-254).
«Страх власти...: а) связанная с властью цель достигается ради непосредственной или косвенной пользы другого человека... б) субъект сомневается в своей способности влиять, управлять или производить впечатление... в) автор рассказа считает, что власть обманчива или что у нее есть свои изъяны...» (ibid., p. 261-262).
Усовершенствованные категории анализа Уинтера охватывают гораздо больше феноменов и параметров деятельности власти, чем категории Вероффа и Юлима¬на. Уинтер выделяет приобретение источников власти (конкретные виды не рас-сматриваются) и деятельность власти (главным образом, создание впечатления).
В его определении учитываются и способности, поскольку деятельность власти может строиться на различных Мотивационных основаниях, в частности на оказа¬нии помрщи и поддержки другому человеку. Кроме того, обращается внимание на соответствие цели моральным ценностям как в положительном, так и в негатив¬ном отношении. Впрочем, действия власти, направленные на общественное благо, своеобразно связываются со страхом власти (точнее, со страхом перед безуспеш¬ностью своего воздействия и моральной сомнительностью использования власти). Предпочтительные сферы применения власти не выделяются.
Шнакерси Кляйнбек (Schnackers, Kleinbeck, 1975), работавшие с переведенны¬ми на немецкий язык и валидизированными категориями Уинтера, определяют мотив власти как
«...стремление... проводить в жизнь свои намерения и решения, используя свои воз¬можности контроля над происходящим в социальных ситуациях, предполагающих различные установки, планы и способы действия. Как правило, все это влияет на поведение и судьбу других людей» (ibid., p. 301).
Это определение еще точнее выявляет условия деятельности власти, а именно применение источников власти (впрочем, их приобретение не рассматривается, предполагается, что субъект уже обладает ими) и необходимость свободы действий обеих участвующих в социальном взаимодействии сторон, при этом неявно ука¬зывается также на доступность Мотивационной основы и аспект способностей. Соответствие цели моральным ценностям, страх перед последствиями применения власти и предпочтельные сферы ее использования не учитываются.
Свою методику актуализации мотива власти Уинтер (Winter, 1967) разработал, вовсе не стремясь измерять этот мотив. Первоначально он занимался исследова¬нием воздействия, оказываемого на людей лидером-пророком (в понимании Мак¬са Вебера), при этом его интересовали такие мотивы, как подчинение и зависи-мость. Уинтер показывал своим испытуемым фильм о произнесенной Джоном Кеннеди речи при вступлении на пост президента в 1961 г. Сразу после просмотра фильма испытуемые писали рассказы ТАТ, которые сопоставлялись с рассказами по тем же картинкам ТАТ, написанными испытуемыми контрольной группы, про¬смотревшими перед этим фильм, в котором коммивояжер рекламировал приборы для естественно-научных опытов. В рассказах испытуемых экспериментальной группы оказалось значительно больше моментов, связанных с темой власти, чем у испытуемых контрольной группы. После знакомства с предысторией разработки ключевых категорий анализа Уинтера не приходится удивляться, что в качестве критерия актуализации мотива власти в нем на первый план выдвинуты пережи¬вание власти и произведение впечатления на других людей. Получившийся в ко¬нечном счете показатель мотива успешно использовался в ряде исследований. Он коррелировал с показателями Вероффа и Юлимана на уровне 0,44 (Winter, 1973)
Стюарт и Уинтер (Stewart, Winter, 1976) установили, что методика Юлимана с применением гипноза, а также прослушивание записей знаменитых речей (реч! Черчилля в Дюнкерке, первая речь Джефферсона при вступлении на пост прези^ дента, монолог Генриха V из пьесы Шекспира) вызывают у студенток не меныш мыслей, связанных с темой власти, чем у студентов. После прослушивания такогс
рода речей возрастала не только мотивация власти, но и ощущение общей актив¬ности и готовности к действию (Steele, 1977).
Выделенные для валидизации корреляты мотива власти в дальнейших иссле¬дованиях (см.: Winter, 1973) оказались многочисленными и разрозненными. В це¬лом исследования студентов создают следующий портрет человека с высоким мо¬тивом власти (или с высокой «надеждой на власть»):
«...Занимает в организациях больше постов; чаще выдвигается кандидатом во влия¬тельные комиссии, активнее сотрудничает с редакциями университетских газет и радио, предпочитает индивидуальные виды спорта и достигает в них более высоких результатов; нередко избирает профессию, позволяющую «манипулировать» други¬ми (учитель, священнослужитель, психолог, журналист); зачастую является автором «писем читателей»; выбирает в качестве близких друзей менее ярких студентов; рань¬ше начинает половую жизнь; участникам групповой дискуссии представляется увлекающим за собой, инициативным и оказывающим большее влияние по сравне¬нию с другими, его воспринимают как мало склонного к оказанию помощи; отвечая на вопросы о достижениях в учебе, он преувеличивает свои успехи; нередко обладает престижными вещами; употребляет больше спиртных напитков; активнее участвует в различных состязаниях; чаще читает журналы, посвященные спорту и сексу (типа "Плейбоя")».
Из вышесказанного Уинтер делает вывод о склонности испытуемых с высоким мотивом власти обращать на себя внимание, привлекать сторонников, легко под¬дающихся влиянию, стремиться к обеспечивающим социальное влияние и офици¬альную власть постам, контролировать каналы поступления информации, приоб¬ретать и накапливать престижные и символизирующие источники власти вещи, а кроме того, создавать себе возможности для замещающего удовлетворения по¬требности в обладании властью и ее применении. Если бы высокий мотив власти в понимании Уинтера был прежде всего ориентирован на страх (отчасти соответ¬ствуя «социализированному мотиву власти» по Мак-Клелланду), то таких корре¬лятов было бы меньше. Недавно Уинтер предложил использовать упоминание в рассказах ТАТ правовых и моральных норм, долга и заботы в качестве показателя ответственности. Ему удалось доказать, что эта мера ответственности является про¬межуточной переменной, указывающей на то, связан ли высокий показатель мо¬тива власти с действием власти в смысле «социализированного мотива власти» или с импульсивным и безудержным действием (Winter, Barenbaum, 1985).
В качестве архетипа власти (но не сексуальности) Уинтер (Winter, 1987) про¬анализировал легенду о Дон Жуане, Со времени ее первого изложения в 1615 г. испанским монахом Тирсо де Молина история Дон Жуана породила в различных странах столько версий и вариантов, сколько не породил ни один литературный сюжет. Количество этих версий и было использовано в качестве национальных индексов власти, документальным проявлением которых могли служить импе¬риалистические захваты территорий (Великобритания) или вступление в войны (США и среднеевропейские страны). Как это ни удивительно, но Уинтер и в са¬мом деле обнаружил взаимосвязь между увеличением числа версий истории Дон Жуана и объема их изданий с проявлением власти в форме присоединения новых территорий и вступления в войну в следующем десятилетии.
Имеется также целый ряд результатов экспериментов по валидизации этого показателя. Часть из них касается переработки информации, связанной с темати¬кой мотива власти. На картинки, изображающие сцены власти, испытуемые с сильным мотивом власти уже через 100-150 мс реагировали более выраженным вызванным потенциалом, чем испытуемые с низким мотивом власти (см.: McClel¬land, 1984b, S. 276). Кроме того, испытуемые с высоким мотивом власти лучше вспо¬минали яркие переживания своей жизни, относящиеся к теме власти (McAdams, 1982а). Если надо было вспомнить эпизоды, связанные с дружбой, то у мужчин с высоким мотивом власти они состояли в основном из ситуаций запланированного и целенаправленного взаимодействия внутри группы, тогда как испытуемые с силь¬ным мотивом близости чаще сообщали о парных отношениях, в которых партнеры взаимно раскрывались друг перед другом, прислушивались друг к другу и заботи¬лись о благе друг друга (McAdams, Healy, Krause, 1984). Если надо было прочитать историю, содержащую по тридцать фактов, относящихся к темам власти и соци¬альных связей, то при получении неожиданной установки на воспроизведение люди с сильным мотивом власти могли вспомнить больше фактов, относящихся к вла¬сти, чем люди со слабым мотивом (см.: McClelland, 1984b, S. 278).
В двух экспериментах со сценариями Шмальт (Schmalt, 1987, Ехр. I, II) наблю¬дал, что испытуемые с сильным и позитивным мотивом власти были 1) более склонны приписывать кому-либо полную ответственность за контроль над собы¬тием, чем испытуемые со слабым или окрашенным страхом мотивом власти. Эта тенденция была тем более выражена, чем больше было информации, из которой можно было вывести ответственность. Если же 2) испытуемые с сильным мотивом власти представляли себя в не очень понятной диадической ситуации социально¬го влияния и им предстояла проба сил с заранее непредсказуемым итогом, то они меньше предавались пассивно-беспомощным размышлениям и меньше пребыва¬ли в нерешительности.
В нескольких исследованиях наблюдалось поведение испытуемых с высоким мотивом власти (по Уинтеру) в ходе социального взаимодействия (Schnakers, Kleinbeck, 1975). Испытуемые, разбитые на группы по три человека таким обра¬зом, что один из них обладал высоким мотивом власти, принимали участие в «игре с переговорами». Каждый игрок имел в своем распоряжении «карточки власти*, с помощью которых мог увеличивать выпавшее ему число очков, чтобы приблизить¬ся к цели. Любые два партнера для совместного достижения целей могли состав¬лять направленные против третьего игрока коалиции. В этом случае они должны были договориться о распределении выигрыша. Вплоть до последнего момента можно было расторгать коалиции и вступать в новые. Как и следовало ожидать, испытуемые с высоким мотивом власти чаще других перехватывали инициативу и выступали с предложением о создании коалиции, чаще выбирались в качестве партнера по коалиции и соглашались вступить в нее; они чаще расторгали коали-ции, чаще меняли договоренность о разделе выигрыша в свою пользу и чаще выиг¬рывали. На рис. 12.2 показаны различия частоты трех типов расторжения коали¬ции и величины выигрышей в трех турах игры у испытуемых с высоким и низким мотивом власти. Коэффициенты корреляции между силой мотива власти и вели¬чиной выигрыша составляют для трех туров игры 0,33 (р < 0,025), 0,42 (р < 0,005)
и 0,45 (р < 0,005) соответственно. В другой игре с нулевой суммой наблюдалось, что испытуемые с сильным мотивом власти были более чувствительными к не на¬правленной на противостояние стратегии партнера и быстрее приспосабливались к ней, чем люди со слабым мотивом власти (Schmalt, 1987, Ехр. III).
 
Рис. 12.2. Поведение испытуемых с высоким и низким мотивом власти в«игре с переговорами»:
а) частота трех типов расторжения коалиций И - последующие действия в одиночку; В - предложение
коалиции третьему лицу; С - принятие предложения третьего лица); 6} количество баллов, набранных в трех
турах (Schnakers, Kleinbeck, 1975, p. 307,314)
Фодор в серии своих исследований помещал испытуемых с сильным и слабым мотивом власти (измеренным по основанной на ТАТ методике Уинтера) в произ¬водственные групповые ситуации, где надо было разрешать спорные вопросы, при¬нимать решения или оценивать работу персонала. Если испытуемые должны были улаживать споры, связанные с выпуском новой продукции, то у руководителей группы с сильным мотивом власти электромиограмма обнаруживала более высо¬кую реактивность на «стресс власти» (Fodor, 1985). В другом исследовании, где ис¬пытуемые в ходе ролевой игры должны были занимать различные руководящие должности в фирме, испытуемым с сильным мотивом власти требовалось меньше содержательной информации, относящейся к их роли в групповой дискуссии, чем испытуемым со слабым мотивом власти (Fodor, Smith, 1982). В двух других иссле¬дованиях испытуемые должны были исполнять обязанности надзирателя над груп¬пой рабочих, которые якобы работали в соседнем помещении. Испытуемые с силь¬ным мотивом власти верили, что они оказывают большее влияние на группу, за которой они наблюдают, и оценивали результаты работы льстящего им работника выше, чем испытуемые с низким мотивом власти (Fodor, Farrow, 1979). В еще од¬ном исследовании разыгрывался мнимый комментарий работников по адресу ис¬пытуемых-надсмотрщиков. Если в этом комментарии проводившаяся работа оце¬нивалась критически, то испытуемые с сильным мотивом власти реагировали бо¬лее высоким возбуждением, фиксировавшимся с помощью списка использованных прилагательных (Adjective Check List) (Fodor, 1984).
Типология стадий развития мотивации власти
Сравнительно недавно Мак-Клелланд вновь обратился к теме деятельности, по¬буждаемой мотивацией власти (McClelland, 1975). Рассматривая этот вопрос в более широком, чем обычно, контексте, он критически отнесся к господствующему в современном обществе и культуре одностороннему пониманию побуждаемого мотивом власти поведения как оказания влияния и агрессивного настаивания на своем. Проанализировав обширный культурно-антропологический и психологический материал, он постарался показать, что такая односторонность связана с маскули¬низированным идеалом западной культурной традиции, упускающим из виду иное осуществление власти в восточных культурах (в частности, индийской) и оставля¬ющим без внимания прежде всего типично женские формы применения власти. Мак-Клелланд определяет мотив власти
«...как потребность, во-первых, чувствовать себя сильным и, во-вторых, проявлять свое могущество в действии. Влияние на других людей является лишь одним из многих спо¬собов удовлетворения потребности ощущать себя сильным» (McClelland, 1975, р. 77).
Это определение перекликается с нашим различением приобретения источников власти и обладания ими, с одной стороны, и осуществления действий власти, с дру¬гой. В обоих случаях целью, к которой в конечном счете стремится человек, являет¬ся «переживание своей силы». Анализ Мак-Клелланда строится на 4-стадийной классификации осуществления власти, восходящей к разработанной Эриксоном (Erikson, 1963) психоаналитической теории развития Я (или социоэмоционального развития). Мак-Клелланд различает источники власти и ее объекты, причем и тем и другим может быть либо сам субъект, либо его окружение. Так возникают четыре стадии развития мотивации власти: (I) ассимиляция (intake), (II) автономность (autonomy), (III) самоутверждение (assertion) и (IV) продуктивность (generativity). Более детально эти стадии представлены в табл. 12.1.
Указанные четыре стадии, по мнению автора, должны представлять собой после¬довательные этапы созревания, которые проходит человек в процессе своего развития. Достижение более высокой стадии не аннулирует результатов предыдущих, они оста¬ются в распоряжении субъекта и могут актуализироваться в подходящей ситуации. Парадигмой стадии I («нечто придает мне силы») являются отношения матери и ре¬бенка. С позиций ориентации на власть в последующие годы жизни она означает от¬ношения с людьми, которые могут поддержать, защитить, вдохновить, воодушевить, одним словом, увеличить у индивида ощущение собственной силы (например, инди¬вид может вдохновиться речью политического лидера). Парадигма стадии II («я сам придаю себе силы») отвечает связанному с обретением независимости от матери и возрастанием произвольного контроля над своим поведением среднему периоду дет¬ства. Парадигма стадии III («я произвожу впечатление на других») характеризует подростка, для которого перестали существовать авторитеты, который постоянно ме¬няет друзей, чье участие в соревновании определяется возможностью одержать верх над другими людьми. Парадигма стадии IV («мне хочется выполнить свой долг») со¬ответствует взрослому состоянию, т. е. зрелой личности, посвящающей свою жизнь служению какому-либо делу или определенной социальной группе. Аналогичную те¬орию развития, впрочем, еще не получившую эмпирического подтверждения, предло¬жили также Дж. и Дж. Б. Вероффы (J. Veroff, J. В. Veroff, 1971).
Таблица 12.1
Четыре стадии развития ориентации на власть по Мак-Клелланду (McClelland, 1975, S. 14, 36)
Объекты власти Источники власти 
 другие я сам
Я сам
(чувствовать себя более сильным) г
Стадия I: вбирание-в-себяа Стадия II: стремление к независимости
Определение: «Нечто» (Бог, моя мать, мой вождь, питание) меня усиливает Я сам себя усиливаю, сам за собой слежу, сам собой руковожу
Поведенческие корреляты: Чтение, связанное с темой
власти Собирание престижных вещей
Стадия развития: Оральная: получать заботу Анальная: независимость, воля
Патология: Истерия, наркомания Невроз навязчивости
Профессии: Клиент, мистик Психолог, коллекционер
Фольклорные темы15 Есть, брать, оставлять Я, он, иметь, идти, находить
Другие
(оказывать влияние) Стадия IV: служение Стадия III: самоутверждение
Определение: «Нечто» (религия, моя группа) побуждает меня к служению и оказанию влияния на других Я произвожу впечатление, оказываю влияние на других людей
Поведенческие корреляты: Членство в организациях Соревновательный спорт, споры
Стадия развития: Генитальная: взаимность, верность принципам, долг Фаллическая: действия, направленные на самоутверждение
Патология: Мессианство Преступность
Профессии: Менеджер, ученый Адвокат, политик, журналист, учитель
Фольклорные темы: Мы, подниматься, падать Охота, мастерство
Названия стадий дополнены (по: McClelland, 1975, S. 36).
На основе анализа частоты словоупотребления в фольклоре (сказках, сагах и т. л.) 44 народов всех континентов (см.: McClelland etal., 1972).
Сопоставление этой схемы с нашим списком параметров приводит к следую¬щему выводу: на стадиях I и II основной акцент делается на приобретении источ¬ников власти, а на стадиях III и IV — на деятельности власти. С точки зрения соот¬ветствия цели моральным нормам стадия III с ее ориентацией на собственное благо противоположна стадии IV, для которой характерна направленность деятельности на благо других людей. Эта противоположность находит свое отражение в различе¬нии Мак-Клелланд ом личностно- и социально-ориентированной мотивации вла¬сти. Что касается предпочтения определенных сфер использования власти, то Мак-Клелланд приводит многочисленные данные, характеризующие в этом отношении различные стадии; не принимаются в расчет ни способности, ни страх перед по¬следствиями использования власти, ни важность обратного воздействия и взаимо¬действия в ситуации осуществления власти.
Категории анализа содержания ТАТ для измерения особенностей индивиду¬ального мотива власти на разных стадиях развития разработала Стюарт (Stewart, 1973). Для этого она отобрала из 85 первокурсников Гарвардского университета по 6 человек, наиболее ярко представляющих каждую из четырех стадий развития Я по Эриксону, попытавшись обнаружить типичные различия между написанными ими рассказами по ТАТ. Различия отдельных стадий, связанные с темой власти, выявлялись в четырех направлениях: 1) отношение к авторитету, 2) отношение к людям и объектам, 3) чувства, 4) действия. Рассмотрим в качестве примера особен¬ности отношения к авторитету на разных стадиях: на первой стадии авторитет при¬ветствуется, на второй — критикуется, на третьей — авторитетом возмущаются, а на четвертой индивидуальные авторитеты отчуждаются.
В связи с тем что в категориях Уинтера (так же, как и Вероффа или Юлимана) отдается предпочтение формам выражения мотива власти, характерным для ста¬дий II и III (кроме того, они отличаются односторонностью с точки зрения пред¬почтения определенных сфер использования власти), Мак-Клелланд объединил значения мотива власти по Уинтеру с показателями стадий по категориям Стюарт. Использование этого комбинированного индикатора при анализе данных выбор¬ки испытуемых (мужчин и замужних женщин) показало, что он несколько силь¬нее, чем простой индекс мотива власти, коррелирует с теми многочисленными по¬казателями вопросников и материалов ТАТ, которые зарекомендовали себя ранее в качестве отражающих специфику стадий.
На основе анализа многочисленных биографических и культурно-психологи¬ческих материалов Мак-Клелланд (McClelland, 1975) попытался выявить ролевую специфику женской формы власти. Для этого он выделил из форм поведения, бо¬лее свойственных испытуемым-женщинам, чем испытуемым-мужчинам, такие, которые были более ярко выражены при высоком мотиве власти. Независимо от мотива власти более типичными для женщин оказались следующие особенности: сила воодушевления, вызываемого другими людьми, членство в различных орга¬низациях, склонность откладывать все до последнего момента, любовь к детям и готовность добровольно ухаживать за ними. При усилении мотива власти увели¬чивались в пользу женщин различия в таких характеристиках, как соблюдение диеты, количество наличных денег, большее ежедневное потребление жидкостей, большая готовность предоставить свое тело после смерти для медицинских иссле-
дований. Основываясь на этих результатах, Мак-Клелланд пришел к выводу о том, что мотивация власти способствует проявлению традиционно женской роли, свя¬занной с поддержанием контактов и благоприятной эмоциональной атмосферы в семье (т. е. осуществлению действий, направленных главным образом на снятие напряженности и отдачу). Он пишет:
«Поскольку их роль традиционно состояла в обеспечении социальных и эмоциональ¬ных ресурсов семьи, женщины взаимозависимы и особенно заинтересованы в людях и самом протекании жизни; именно мотивация власти концентрирует их внимание на расширении источников соучастия» (ibid., p. 94). «Женское ролевое поведение заслуживает более позитивного и простого обозначения. Это не только отсутствие свойственной мужчинам напористости; оно подразумевает взаимозависимость, со¬здание возможностей для развития Н самоотдачу» (ibid., p. 96).
Резюме
Подводя итоги критического анализа определений мотива власти, следует ска¬зать, что мотивация власти представляет собой гораздо более сложное явление, чем мотивация достижения или аффилиации, тем более что в стремление чувствовать себя сильным или оказывать влияние на других в рамках социального взаимодей¬ствия могут оказаться включенными самые разнообразные мотивы. Имеющиеся определения мотивов и методики их измерения на основе анализа содержания оставляют непроясненными довольно много аспектов. Если сделанные в резуль¬тате нашего анализа выводы верны, то мотив власти можно представить себе при¬мерно следующим образом (поскольку мы стремимся по возможности учесть все измерения вероятных индивидуальных различий, наше определение неизбежно будет довольно объемным).
Мотив власти направлен на приобретение и сохранение ее источников либо ради связанного с ними престижа и ощущения власти, либо ради влияния (оно может быть как основной, так и дополнительной целью мотива власти) на поведе¬ние и переживания других людей, которые, будучи предоставлены сами себе, не поступили бы желательным для субъекта образом. Влияние это должно таким об¬разом изменить их поведение, чтобы оно способствовало удовлетворению потреб¬ности субъекта. Для достижения этого субъект должен с помощью имеющихся источников власти и средств воздействия перестроить привлекательность наибо¬лее важных мотивов другого, причем сделать это возможно более эффективным и экономичным способом. Сама эта деятельность может определяться весьма разно¬образными мотивами. Она может совершаться ради своего собственного или чу¬жого блага или же ради какой-либо высшей цели; она может принести другому вред либо оказать ему помощь. Индивидуальный мотив власти как в аспекте приобре¬тения власти, так и в аспекте ее применения ограничен определенными содержа¬тельными областями, связанными с конкретными источниками власти и группа¬ми людей, подвергающимися воздействию. На нем также может сказываться ощущение страха перед достижением власти, ее потерей, использованием, перед ответным применением власти или перед безуспешностью своего воздействия.
Более короткое и точное определение мотиву власти предложил недавно Шмальт (Schmalt, 1987), разделивший при этом «надежду на власть» и «страх потерять власть»:
«...власть может быть понята как Мотивационная тенденция, возбуждаемая уже су¬ществующей или предвосхищаемой асимметрией в статусе и/или ресурсах между но крайней мере двумя людьми, которая обещает ощущение контроля над кем-то или угрожает ощущением потери контроля. Таким образом, следует различать два Моти¬вационных компонента: "надежду на власть" и "страх потери власти"» (1987, р. 102).
Связь ожидания и ценности
В заключение нам остается рассмотреть вопрос о применимости (и мере примени¬мости) модели «ожидаемой ценности» к поведению, побуждаемому мотивом вла¬сти, т. е. вопрос о существовании определенной связи между привлекательностью и ожиданием успеха (или трудностью достижения цели). Существует ли между ними обратная зависимость, как в случае мотивации достижения; либо, как в слу¬чае мотивации аффилиации, эта зависимость прямая; или же это зависимость ка¬кого-то иного типа? Принимая переживание власти в качестве переменной, реле¬вантной привлекательности власти, мы должны прежде всего различать связанные с этим мотивом две цели — приобретение власти и ее применение. Что касается первой из них, то маловероятно, что привлекательность достигнутой власти оп¬ределяется не абсолютными или относительными масштабами ее применения, а трудностью ее приобретения. В этом случае, очевидно, ожидание и ценность не связаны друг с другом. Нетрудно представить себе ситуацию выбора, в которой че¬ловек предпочтет действие, дающее маловероятное, но значительное увеличение власти, тому действию, которое принесет ему вероятное, но незначительное ее уве¬личение. Насколько нам известно, экспериментальные исследования этой пробле¬мы пока еще не проводились.
Если говорить о второй цели — успешном применении власти, то ранее счита¬лось, что ценность осуществленного изменения поведения партнера тем выше, чем серьезнее сопротивление, оказанное последним. Однако при ближайшем рассмот¬рении такая обратная зависимость представляется сомнительной, поскольку дей¬ствия власти не следует смешивать с простым насилием и агрессией, при которых возбужденная в партнёре враждебность может принести агрессору известное удов¬летворение. Весьма вероятно, что именно индуцированная в партнере и не отяго¬щенная отрицательным отношением к субъекту готовность действовать повысит привлекательность. Однако степень привлекательности прежде всего определяет¬ся важностью для субъекта намеченного изменения в поведении партнера; таким образом, она опять-таки не зависит от ожидания успеха.
На сегодняшний день существует немного данных, касающихся этого вопроса. В исследовании Мак-Клелланда и Уотсона (McClelland, Watson, 1973) испытуе¬мые играли в рулетку в ситуации, максимально приближенной к жизненной. Каж¬дый испытуемый на глазах у всей группы делал ставки, выигрывал и проигрывал фишки и т. д. Авторы рассматривали эту ситуацию как релевантную проявлениям мотивов престижа и власти. Испытуемые могли по-разному делать ставки, при этом вероятность успеха колебалась от 0,58 до 0,04. Для участия в эксперименте были отобраны испытуемые с доминированием одного из трех мотивов: власти, до¬стижения или аффилиации. Как можно видеть из рис. 12.3, испытуемые с высоким мотивом власти предпочитали наиболее рискованные ставки, т. е. приносящие наи-
больший выигрыш, но дававшие наименьший шанс на успех. Иначе говоря, они ори¬ентировались на величину ценности привлекательности и пренебрегали ожидани¬ем. Испытуемые с высоким мотивом аффилиации вели себя противоположным обра¬зом, предпочитая низкий уровень риска и стремясь избежать открытого соперниче¬ства. Неожиданным оказалось поведение испытуемых с доминированием мотива достижения, выбиравших не низкие, как следовало ожидать в ситуации азартной игры (см.: Littig, 1963; Litwifi, 1966), а высокие степени риска (0,09).
 
Рис. 12.3. Зависимость частоты ставок с различной вероятностью выигрыша от доминирования тех или иных мотивов (McClelland, Watson. 1973, p. 133)
В одном из дальнейших исследований Мак-Клелланд и Тиг (McClelland, Teague, 1975) подтвердили неадекватность применения модели «ожидаемой ценности» к поведению, побуждаемому мотивом власти. В проведенном исследовании каждый испытуемый мог выбрать, чтобы померяться силой рук, партнера равной силы, более сильного или более слабого и проверить свою силу на глазах у остальных испытуемых. Люди с низким мотивом власти выбирали только соперников или равной силы, или более слабых; испытуемые с высоким мотивом власти предпо¬читали соперников равной силы или более сильных. Они могли выбирать более слабых партнеров, если в их мотиве власти преобладала прежде всего личностная ориентированность, что согласуется с более ранним предположением Мак-Клел-ланда и Уотсона: «Похоже, что люди с высоким личностно-ориентированным мо¬тивом власти склонны к хвастовству, представляя или выдавая себя за больших любителей риска, чем они оказываются на деле в ситуации создаваемого публич¬ным соревнованием стресса» (McClelland, Watson, 1973, p. 131). Лишь у испытуе¬мых с низким мотивом власти оценки шансов на успех находились в обратном от¬ношении к силе партнера. В своих самоотчетах они отметили, что, проигрывая более сильному противнику, чувствуют себя менее задетыми. Оба этих момента, соответ¬ствующие модели «ожидаемой ценности», отсутствуют у испытуемых с выражен¬ным мотивом власти. Даваемые ими оценки шансов на успех не зависят от силы соперника, а проиграв, они чувствуют себя тем сильнее задетыми, чем большую
значимость они придавали победе над данным соперником. Таким образом, мно¬гое свидетельствует о том, что степень удовлетворения мотива власти, а тем самым и сила побуждения зависят исключительно от степени привлекательности и не связаны с оценкой вероятности успеха.
Сдерживаемый мотив власти, иммунная система и состояние здоровья
Клиницисты уже давно заметили, что подавление гнева ведет к существенному повышению кровяного давления (см., напр.: Alexander, 1939). Получило извест¬ность так называемое «поведение типа А», т. е. поведенческий синдром, приводя¬щий к повышению кровяного давления и заболеваниям системы кровообращения (Friedman, Rosenman, 1974). Его можно наблюдать у нетерпеливых людей, кото¬рые постоянно испытывают нехватку времени, переходят от одного занятия к дру¬гому и склонны конкурировать с другими людьми. Связующим звеном между та¬ким типом личности и заболеваниями кровообращения, очевидно, является повы¬шенный в течение длительного времени выброс адреналина и родственных ему катехоламинов, которые возбуждают симпатическую нервную систему и увели¬чивают частоту пульса, минутный объем крови и ее давление (McClelland, 1982). Повышенный уровень адреналина является следствием не только повышенной активности, но и сильного внутреннего беспокойства. Если человек типа А столк¬нется с чем-то, препятствующим деятельности, то у него будет происходить повы-шенный выброс катехоламинов (Frankenhaeuser, Lundberg, Forsman, 1978).
Поскольку люди типа А, похоже, склонны еще и скрывать свою враждебность, они напоминают людей с сильным мотивом власти и сильным торможением актив¬ности, устремления которых были фрустрированы и которые наряду с этим обла¬дают низким мотивом аффилиации — синдром, который Мак-Клелланд назвал синдромом подавленного мотива власти (McClelland, 1975). Логично предполо¬жить, что этому синдрому подавленного мотива власти, как и личностному типу А, сопутствует высокое кровяное давление. Этот предположение Мак-Клелланд смог подтвердить в трех исследованиях, одним из которых был лонгитюд, в ходе которого у тридцатилетних испытуемых измерялся подавленный мотив власти, а двадцатью годами позднее — кровяное давление и заболевания кровообращения. Даже в том случае, когда контролировались ранние физиологические предраспо¬ложенности, у людей с подавленным мотивом власти два десятилетия спустя было обнаружено более высокое диастолическое давление. В более позднем исследова¬нии была зафиксирована взаимосвязь синдрома подавленного мотива власти с четырьмя различными характеристиками типа А, а также корреляция этого синд¬рома с повышенной реактивностью систолического давления (Fontana, Rosenberg, Marcus, Kerns, 1987).
В более раннем исследовании Стил (Steele, 1973) показал, что сильно актуали¬зированная мотивация власти сопровождается выбросом адреналина и норадрена-лина (измеряемым по уровню катехоламинов в моче, являющихся продуктом обме¬на веществ обоих гормонов, см.: Frankenhaeuser, 1975). В качестве актуализирующего стимула Стил использовал воодушевляющие речи, в которых активно использова-
лась тема власти (например речь Черчилля по поводу Дюнкерка или монологи Генриха V в одноименной драме Шекспира). При этом уровень адреналина и нор¬адреналина резко возрастал и сильно коррелировал (0,71) с измерявшимся непо¬средственно после прослушивания речи показателем мотива власти. У испытуемых контрольных групп, прослушивавших описания путешествий или выполнявших задания, сопровождавшиеся расслабляющей или бросающей вызов инструкцией, не было обнаружено ни увеличения уровня обоих гормонов, ни корреляции меж¬ду измеренными после актуализации мотива показателями гормонов и величиной мотива достижения.
Два исследования Мак-Клелланда указывают на то, что норадреналин, по-види¬мому, является специфическим для мотива власти нейротрансмиттером, благопри¬ятствующим переработке информации, относящейся к теме власти. В первом из этих исследований (McClelland, Davidson, Saron, Floor, 1980) было обнаружено, что испытуемые с сильным мотивом власти и более высоким уровнем норадреналина быстрее заучивают парные ассоциации, содержательно связанные с тематикой власти, чем прочие испытуемые. Во втором исследовании испытуемым рассказы¬валась довольно запутанная история, содержавшая 30 фактов, относящихся к вла¬сти, 30 фактов, относящихся к аффилиации, и 18 нейтральных фактов (McClelland, Maddocks, McAdams, 1985). При последующем свободном воспроизведении было обнаружено преимущество испытуемых с сильным мотивом власти в запоминании содержания, связанного с темой власти. Примечательным здесь является специфи¬ческое взаимодействие мотива власти и повышения уровня норадреналина в кро¬ви. Воспроизведение относящихся к власти фактов превосходит средний уровень лишь в том случае, когда оба этих показателя высоки.
Таким образом, речь не может идти об эффекте общей активации, способству¬ющей запоминанию. Мак-Клелланд предполагает, что в мозге должна существо¬вать основывающаяся на норадреналине система подкрепления действий власти. Если это так, то за улучшение результатов переработки информации, относящейся к теме власти, должен отвечать регуляционный механизм выброса норадреналина в центральной нервной системе. Об этом свидетельствуют и данные Форсмана (Forsman, 1978), согласно которым кратковременное повышение секреции норадре¬налина в ответ на происходящие с человеком события является адаптивным и пе¬реживается как эмоциональное вознаграждение.
До сих пор рассматриваемые гормональные эффекты, связанные с мотивом власти, были благоприятными. Болезнетворным гормональное воздействие стано¬вится в том случае, когда дело доходит до выброса не только норадреналина (кото¬рый повышает давление лишь в силу сужения сосудов), но и до частого или преиму¬щественного выброса адреналина, который приводит к хроническому перевозбуж¬дению симпатической нервной системы (повышению частоты пульса и минутного объема крови). Однако такого рода эффект предполагает не просто сильный, а глав¬ным образом сдерживаемый мотив власти, а значит, еще и ослабленный мотив аф¬филиации (иначе он способствовал бы расслаблению) — прежде всего в ситуации связанного с властью стресса. И действительно, было доказано, что подавленный мотив власти и связанная с властью стрессовая ситуация приводят к более актив¬ному выбросу адреналина, чем слабый мотив власти и отсутствие мотивационного стресса (McClelland, Davidson, Floor, Saron, 1980).
Психоиммунологические эффекты
Следующим шагом было установление взаимосвязи между комбинацией мотивов, иммунной функцией и возможными заболеваниями. В исследовании Мак-Клел¬ланда и Джеммота (McClelland, Jemmott, 1980) испытуемым предлагалось перечис¬лить свои болезни за последний год и распределить их по степени тяжести. Она оказалась тем большей, чем сильнее были подавленный мотив власти и связанный с властью стресс, о котором сообщал испытуемый, отвечая на опросник жизненных событий. В качестве объяснения напрашивался вывод о том, что торможение дей¬ствий власти и переживание связанных с властью тягостных ситуаций приводит к хроническому возбуждению симпатической системы, поскольку выброс адренали¬на практически не возвращается к нормальному уровню, что со временем может повлечь за собой ослабление иммунной системы. При этом могут быть затронуты обе подсистемы иммунной системы, а именно так называемая специфическая, или клеточная, система защиты, создаваемая лимфоцитами (в частности, «клетками-убийцами»), которые могут обезвреживать антигены, и неспецифическая, или гуморальная, система защиты, которая не привязана к клеткам и производит так на¬зываемые глобулины, обладающие свойствами антител (прежде всего это так назы¬ваемая фракция IgA) и разрушающие проникшие в организм антигены в жидкостях тела (например, в слюне) (см.: Jemmott, Lokke, 1984).
До сих пор исследования касались почти исключительно иммуноглобулина A (IgA) в гуморальной системе защиты, поскольку его легко зафиксировать в пробе слюны. В исследовании, проведенном на заключенных, наиболее низкий уровень иммуногло¬булина А был обнаружен у тех, кто сообщал о наибольшей стрессовой нагрузке и од¬новременно обладал наиболее высокими показателями подавленного мотива власти; помимо всего прочего, именно эти заключенные болели чаще, чем прочие (McClelland, Alexander, Marks, 1982). Взаимосвязь между выбросом адреналина и иммунной функ¬цией была обнаружена и в уже упоминавшемся исследовании Мак-Клелланда, Дэвид¬сона, Флора и Сэрона (McClelland, Davidson, Floor, Saron, 1980). Содержание адрена¬лина в моче у людей с подавленным мотивом власти было повышенным; этому со-путствовала меньшая концентрация иммуноглобулина в слюне, что опять-таки было связано с более тяжелыми заболеваниями в течение предшествовавших 6-10 месяцев. Кроме того, в ходе самого опыта наблюдались прямо противоположные изменения концентраций адреналина и иммуноглобулина: если уровень адреналина повышался, то уровень иммуноглобулина падал. Имеются также указания на аналогичные взаи¬мосвязи в клеточной, или специфической, системе защиты. Они вытекают из иссле-дования, в ходе которого с помощью радиоактивных изотопов определялась частот¬ность клеток-убийц (группа лимфоцитов, которые активизируются уже при первом контакте с антигенами). У людей с ярко выраженным синдромом подавления (силь¬ный мотив власти, низкий мотив аффилиации и высокий показатель подавления ак¬тивности) было обнаружено меньше клеток-убийц, чем у тех, чей мотив аффилиации превосходил мотив власти, и кто переживал меньший стресс. Соответственно предста¬вители первой группы сообщали о более частых болезнях и посещениях врача (McClelland, Locke, Jemmott, Kraus, Williams, Valeri, 1985).
В качестве напрягающего фактора, ослабляющего иммунную защиту, выступает и экзаменационный стресс, особенно когда экзамены непосредственно следуют один
за другим. Эти результаты были получены в годичном лонгитюдном исследовании (Jemmott, 1981; Jemmott, Borysenko, Borysenko, McClelland, Chapman, Meyer, Benson, 1983). К началу многомесячного экзаменационного периода, по итогам которого для студентов-стоматологов должно было решиться, кто из них сможет продолжать уче¬бу дальше, уровень IgA снизился у всей группы. Через короткое время у подгруппы с подавленным мотивом власти он снизился гораздо более резко, чем у остадьных студентов, и не восстановился к концу экзаменационного периода до исходного уров¬ня. У противоположной группы — студентов с расслабляющим синдромом аффили-ации — наблюдалось лишь небольшое начальное снижение показателя IgA, который, однако, через некоторое время вновь достиг исходного уровня. Таким образом, их иммунная система оказалась в полной сохранности, а соответственно и-частота про¬студных заболеваний осталась в пределах нормы, тогда как у группы с подавленным I мотивом власти частота заболеваний резко возросла. Очевидно, что для людей с по¬давленным мотивом власти экзамены являются сильным стрессом, и это приводит к ослаблению их иммунной системы.
Эти результаты подтвердило и исследование острого экзаменационного стрес¬са (McClelland, Ross, Patel, 1985). Три последовательных замера производились непосредственно после экзамена, через 1 ч 45 мин после него и через день после экзамена. Во время экзамена студенты реагировали физиологически адекватной реакцией приспособления — концентрации IgA и норадреналина кратковременно повышались. У испытуемых с мотивом власти, более сильным, чем мотив аффи-лиации, во всех трех случаях показатели IgA были ниже, а показатели норадрена¬лина выше, чем у тех, у кого мотив аффилиации превышал мотив власти, однако особенно сильно это различие было выражено через 1 ч 45 мин после экзамена. Во время экзамена возрастал уровень норадреналина. Чем более сильным был выброс норадреналина в ходе экзамена и сразу после него и чем более высокого уровня достигал показатель норадреналина, тем сильнее был и последующий спад пока¬зателя IgA. Таким образом, экзаменационный стресс стимулировал всплеск адре-нэргической активности, который сначала приводил к повышению концентрации иммуноглобулина у всех студентов, однако у испытуемых с преобладанием моти¬ва власти вызывал последующее падение ниже нормального уровня.
Эти поразительные взаимоотношения между мотивами, иммунной системой и телесным здоровьем поднимают множество вопросов и указывают на реальные психосоматические взаимосвязи, могущие иметь практическое значение. Так, сле¬дует избегать всего, что может вызывать у пациентов больниц стрессы, связанные с властью, и, напротив, создавать снижающий напряжение климат, когда уровень гормонов стресса типа адреналина или кортизона остается низким, а иммунная си¬стема действует в полную силу (см.: McClelland, 1984a; 1987).
Констелляции мотивов власти, достижения и аффилиации
При более точном определении роли мотивов во взаимодействии с ситуационными факторами можно повысить надежность выводов, если одновременно учитывать несколько мотивов. Существует ряд работ, авторы которых либо группировали ис-
пытуемых по соотношению двух или трех мотивов, либо в результате своего иссле¬дования выделяли различные их констелляции. В работах первого типа использова¬лись «игры с переговорами»; на них мы сначала и остановимся. В исследованиях второго типа выявлялись Мотивационные констелляции определенных категорий людей, таких как руководители, политические лидеры и радикально настроенные студенты, а также отдельных народов в различные периоды их истории.
Экспериментальные исследования
Использование «игр с переговорами» различной сложности в сочетании с предва¬рительным отбором испытуемых с определенными Мотивационными констелля¬циями было начато Терюном (Terhune, 1970), В одном из экспериментов Терюн (Terhune, 1968a) воспользовался вариантом игры, создающей популярную в иссле¬дованиях конфликтов «дилемму узника». Правила игры сводятся к следующему. Каждый из двух играющих может принять решение о сотрудничестве с партнером либо о конфронтации с ним. Наибольший выигрыш достигается в том случае, ко¬гда субъект, склоняя партнера к сотрудничеству, сам выбирает конфронтацию, т. е. обманывает его; наименьший — когда обе стороны выбирают конфликт. Взаимное сотрудничество дает промежуточный результат. В зависимости от градации воз¬можностей выигрыша игра может протекать в более или менее выраженной атмосфере враждебности или дружелюбия. Терюн подбирал партнеров таким об-разом, чтобы один из трех мотивов (достижения, аффилиации и власти) был у обо¬их из них очень высок, а два остальных имели низкие значения. Обнаружилось, что различия мотивов сильнее проявляются в тех случаях, когда матрица выигрыша не представляется чересчур угрожающей. Наиболее склонными к сотрудничеству оказываются при этом испытуемые с высоким мотивом достижения, они же в наи¬большей степени ожидают сотрудничества со стороны партнера. Наиболее склон¬ны к занятию оборонительной позиции испытуемые с сильным мотивом аффили¬ации, при этом они больше всех боятся быть.обманутыми. Испытуемые с высоким мотивом власти (по Вероффу) проявляют наибольшее стремление к успеху, пыта-ясь обмануть партнера и одновременно ожидая сотрудничества с его стороны. При ужесточении матрицы выигрышей, одновременно усиливающем искушение обма¬нуть партнера и страх быть обманутым им, поведение всех испытуемых становит¬ся все более оборонительным, что ведет к размыванию различий, связанных с Мо¬тивационной структурой.
Похожие результаты были получены в исследовании Блудау (Bludau, 1976), где испытуемым с высокой ориентацией на успех (по Хекхаузену) и слабым мотивом власти (в категориях Уинтера—Шнакерса) противостояли партнеры с обратным соотношением мотивов. Испытуемые, ориентирующиеся на успех, предпочитали сотрудничество, а также матрицу выигрыша, не слишком угрожающую, но и не бесконфликтную. Испытуемые с высоким мотивом власти обнаружили двойствен¬ное поведение с явной тенденцией к соперничеству. Они предпочитали матрицы выигрыша, чреватые конфликтами.
Значительно более сложной является игра под названием «Международные отношения» (Terhune, 1968). В ней участвуют команды из нескольких испытуемых с одинаковой констелляцией мотивов. Каждая такая команда — «нация» — может
вооружаться или развивать экономику, объявлять войну или заключать мирные договоры, вести вводящую в заблуждение пропаганду или же раскрывать свои ис¬тинные намерения и т. д. Результаты исследования были аналогичны результатам, полученным в играх типа «дилеммы узника». О сотрудничестве более всего забо¬тились испытуемые с высоким мотивом достижения, а менее всего — испытуемые с высоким мотивом аффилиации (вероятно, поэтому они активно самоизолирова-лись и старались ни во что не вмешиваться, в частности они отправляли наимень¬шее количество посланий). Испытуемые с высоким мотивом власти (по Вероффу) тратили больше усилий на вооружение, в то время как те, у кого доминировал мо¬тив достижения, отпускали на вооружение наименьшее количество средств. Кро¬ме того, ориентированные на власть испытуемые осуществляли максимальное количество манипулятивных воздействий, вводя своих партнеров в заблуждение ' посредством официальной пропаганды и конфиденциальных посланий.
Образ людей с сильным мотивом власти, складывающийся на основе «игр с пе¬реговорами», весьма напоминает беззастенчивых манипуляторов, готовых при не¬обходимости шагать по трупам. Столь зауженное и несколько морализаторское представление о них заслуживает скептического отношения. Не следует забывать, что «игры с переговорами» заранее предопределяют и задают границы поведения такого типа. О его ситуационной обусловленности свидетельствует, в частности, то обнаруженное Терюном обстоятельство, что по мере ужесточения матрицы вы¬игрыша особенности поведения, зависящие от различий в Мотивационных струк¬турах, сходят на нет. Кроме того, Терюн обнаружил, что эти различия исчезают после трех последовательных туров игры, особенно если испытуемые получают возможность вербального общения между собой. Увидеть людей с сильным моти¬вом власти в лучшем свете позволяет анализ мотива власти у представителей раз¬личных критериальных групп, выделенных в контексте реальных жизненных об-стоятельств.
Мотив власти в критериальных группах
Одну из изучавшихся под этим углом зрения групп составляли -люди, занима¬ющие руководящие посты в промышленности. Первоначально Мак-Клелланд (McClelland, 1961) получил данные о том, что руководящие должности на про¬мышленных предприятиях часто занимают (и успешно с ними справляются) люди с высокой мотивацией достижения. Однако эта точка зрения потребовала опреде¬ленной коррекции. Она справедлива только для менеджеров малых, легко обозри¬мых фирм или для руководителей низших уровней (см.: McClelland, 1975, р. 252-253; McClelland, Boyatzis, 1982; McClelland, Miron, 1979; Stahl, 1983). Руководящие должности в крупных организациях связаны с распределением заданий, коорди¬нацией их выполнения, побуждением и даже воодушевлением исполнителей к достижению более высоких целей, одним словом, с руководством людьми. Очевид¬но, что человек, у которого высоко развит только мотив достижения, для этого че¬ресчур индивидуалистичен, ибо он будет стремиться выполнить работу лучше, чем это делалось до сих пор, по возможности в одиночку. Он начнет разбрасываться, не сможет распределить обязанности, запутается в хитросплетениях управления и отчетности. Чтобы действовать в соответствии со своим стремлением к достиже-
ниям, ему необходимо нечто, что может создать только руководитель, а именно благоприятный климат, который и сделает возможным реализацию его способов мышления и действия, определив его место внутри структуры учреждения (Litwin, Stringer, 1968).
Решающее значение организационного климата для того, чтобы мотивы ин¬дивида вообще могли проявиться, доказывает исследование Эндрюса (Andrews, 1967), изучавшего две расположенные в Мехико крупные фирмы одной и той же отрасли. Фирма Л была организована в строгом соответствии с принципом дости¬жений. Служащий, добившийся успеха в осуществлении целей фирмы, мог быст¬ро продвигаться по карьерной лестнице, обгоняя даже своих бывших начальников с большим стажем работы в данной организации. Фирма В была построена строго иерархически и управлялась почти патриархальными методами. Стаж службы как признак преданности фирме выступал здесь более важным критерием для продви¬жения по службе, чем достигнутые успехи. Выборочное измерение мотивов у слу¬жащих разных рангов обеих фирм обнаружило явственные различия между ними. В фирме Л с повышением ранга коррелировал мотив достижения, в фирме В — мотив власти.
Литвин и Стрингер (Litwin, Stringer, 1968) разработали методику измерения организационного климата по следующим шести параметрам: 1) конформность (количество правил и предписаний, которые должны соблюдать подчиненные); 2) ответственность (в какой мере человек должен принимать решения); 3) стандарты (насколько они представляются служащему соответствующими его достижениям); 4) награды (которые человек получает или не получает за свою работу); 5) органи¬зационная четкость (насколько каждый осведомлен о том, выполнения каких кон¬кретных обязанностей от него ожидают); 6) групповая сплоченность (соответству¬ющего подразделения). Сотрудники 49 крупнейших американских фирм дали под¬робные отчеты о том, как обстоят дела в их подразделениях с точки зрения шести перечисленных критериев. Показатели организационной четкости и групповой сплоченности были объединены в единый показатель «деловой моральности». У 88% из 26 руководителей фирм, сотрудники которых говорили о показателе «мо¬ральности» выше среднего, мотив власти превышал мотив аффилиации (оба мо¬тива измерялись с помощью ТАТ). Среди руководителей, чьи сотрудники сообщи¬ли об организационном климате, характеризующемся низким уровнем «морально¬сти», такое соотношение мотивов обнаружилось только у 30%. При высоком уровне «деловой моральности» мотив власти у руководителя всегда был очень высоким, а мотив аффилиации слабым; подчиненные такого руководителя единодушно гор¬дились тем, что принадлежат к его рабочей группе.
Мотивационную констелляцию из сильного мотива власти и слабого мотива аф¬филиации Мак-Клелланд (McClelland, 1975, р. 301) назвал «имперской констелляци¬ей мотивов» а позднее — «Мотивационной моделью лидера» (McClelland, Boyatzis, 1982). Если исходить из такого названия, можно подумать, что подобная констел¬ляция выражается в стиле руководства, ориентированном на индивидуальное ис¬пользование власти. На самом деле имеет место обратная ситуация: эта констел-ляция, скорее, проявляется в способности пробуждать в подчиненных лояльность и преданность целям, которые перед ними ставятся. Это особенно справедливо
в случае, когда мотив власти достигает высшей по классификации Мак-Клелланда стадии развития (IV «Продуктивность») и принимает не личностно, а социально ориентированный характер. Б качестве показателя этого уровня Мак-Клелланд выбрал, как мы видели, «задержку активности» (частоту использования частицы «не» в рассказах ТАТ). Чтобы выяснить соотношение Мотивационной констелля-ции руководителя с характеристиками организационного климата, оцениваемыми его подчиненными, 20 из 49 написанных руководителями рассказов ТАТ были про¬анализированы по показателю «задержка активности».
Средние значения отдельных параметров климата для руководителей с раз¬личными Мотивационными констелляциями представлены в табл. 12.2. В слу¬чае «имперской констелляции мотивов» (мотив власти превышает мотив аф-филиации при сильной задержке активности) ярко выраженными оказались ответственность, организационная четкость и групповая сплоченность, причем организационная четкость была значительно выше, чем при двух других Моти¬вационных констелляциях, в то время как конформность (!) была, напротив, самой низкой.
Таблица 12.2 Значения отдельных параметров организационного климата в административных
подразделениях 10 крупных американских фирм в зависимости от трех типов Мотивационных констелляций руководителей этих фирм (McClelland, 1975, р. 301)
Мотивационные констелляции Параметры   
 Л'  конформность ответственность организационная четкость групповая сплоченность
(А) ВЫСОКИЙ МОТИВ
аффилиации, превышающий мотив власти; сильная задержка активности 7         16,8 10,7 10,4 12,4
(В) мотив власти высок и превышает мотив аффилиации, слабая задержка активности 8        15,7 12,8 11,9 15,7
(С) мотив власти высок и превышает мотив аффилиации, сильная задержка активности 5         13,4 13,6 13,5 15,6
Значимые различия    
А относительно В  <0,Ю  
А относительно С <0,01 <0,05 <0,01 <0,01
В относительно С <0,05  <0,05 
Приведенные данные и и все вышесказанное позволяют предположить, что оп¬тимальный для экономического роста организационный климат складывается в том случае, когда руководящие административные посты занимают люди с высо¬ким мотивом власти, сочетающимся с высоким мотивом достижения и низким мотивом аффилиации. Мак-Клелланд и Бояцис (McClelland, Boyatzis, 1982) нашли подтверждение этому на высших уровнях руководства одной очень крупной фир¬мы (American Telephone and Telegraph Company), Мотивационная модель лидера коррелировала с профессиональным продвижением через 8 и 16 лет. При этом мотив достижения коррелировал с продвижением лишь на более низких уровнях, где успех больше зависит от индивидуальных достижений, чем от способности руководить другими людьми.
Еще одна констелляция мотивов была выявлена в исследовании Вайнера и Рубина (Wainer, Rubin, 1971). Эти авторы измерили все три мотива (мотив власти по методике Вероффа) у 51 руководителя недавно созданных небольших техниче¬ских фирм. В качестве показателя экономической эффективности они приняли темп прироста торгового оборота (на второй, он же и последний, отчетный год). По¬лученные результаты представлены на рис. 12.4. Изображенная на нем диаграмма показывает долю предприятий (в %), темп прироста которых превышает средний уровень, в зависимости от величины мотивов достижения, власти и аффилиации (каждого в отдельности) их руководителей. Результаты свидетельствуют о том, что экономическому успеху фирмы благоприятствуют высокий мотив достижения и низкий мотив аффилиации, величина же мотива власти оказывается несуществен¬ной. Однако следует обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, речь идет о небольших фирмах с простой организационной структурой, не предъявля¬ющей особых требований к распределению заданий и руководству людьми. Во-вторых, если учесть образуемые мотивами констелляции, то окажется, что наиболь¬ший прирост оборота достигнут фирмами, у руководителей которых высокий мо¬тив достижения сочетается со средним мотиврм власти.
Констелляцию высоких мотивов достижения и власти с низким мотивом аф¬филиации установил и-Кок (Коек, 1965, 1974), правда несколько необычным об¬разом. Основываясь на объясненных постфактум результатах работы ряда круп¬ных предприятий, он предсказал их дальнейшую судьбу и проверил свое предска¬зание через 10 лет. Из 104 финских трикотажных фирм Кок (Коек, 1965) отобрал 15 однородных предприятий, основанных в одно и то же время и с привлечением государственных субсидий. Для этих фирм были определены показатели экономи¬ческого развития за 10 лет (1952-1961), а затем измерены мотивы достижения, вла¬сти (по Вероффу) и аффилиации у влиятельных представителей их руководства (причем применялись взвешенные значения, полученные делением индивидуаль¬ных показателей по ТАТ на оценку степени влияния данного человека). Корреля¬ции между значениями отдельных мотивов (а также констелляция «достижение + + власть - аффилиация», Д + В - А) руководства фирмы и 5 показателями эконо¬мического развития приведены в табл. 12.3. Данные относятся к периоду до 1964 г., когда в отрасли произошли значительные перемены, связанные с постоянным увеличением производства модных товаров. Нетрудно заметить, что показатель констелляции (Д + В - А) коррелирует с экономическими показателями сильнее,
чем отдельно взятые мотивы достижения, власти или аффилиации (последний — с обратным знаком). (Стоит добавить, что с увеличением мотива аффилиации уменьшается также объем полученных кредитов.)
 
Рис. 12.4. Доля фирм (в %) с темпом прироста торгового оборота выше среднего, руководители которых
различаются силой трех мотивов. Все фирмы небольшие и были созданы за три года до проведения
исследования, Л/= 51 {Wainer, Rubin, 1971, p. 137)
Таблица 12.3
Коэффициенты корреляции 5 параметров экономического развития 15 трикотажных предприятий за 1954-1961 гг. и показателей силы мотивов, а также их Мотивационной констелляции у руководства фирм (Коек, 1974, р. 215)
Параметр Показатель мотиве достижение (Д) IB руководства < власть (В) рНрМЫ
аффилиация (А) Д + В-А
Совокупная стоимость    
продукции 0,39 0,49* -0,61 ** 0,67**
Количество    
рабочих мест 0,41 0,42 -0,62**   ' 0,66**
Объем оборота 0,46* 0,41 -0,53* 0,60*
Совокупный объем    
капиталовложений 0,63* -0,06 0,20 0,45*
Прибыль 0,27 0,01 -0,30 0,34
*р<0,5;** р < 0,1.
Затем Кок, основываясь на полученных показателях мотивов, составил про¬гноз экономического развития фирм на последующие 10 лет (1962-1971). За этот период из 7 фирм с минимальными значениями Мотивационной констелляции (Д + В — А) 5 сошли со сцены: одна слилась с другой компанией, другая обанкроти¬лась, три остальные прекратили свое существование иным образом. В табл. 12.4 при-
ведены коэффициенты корреляции для 10 оставшихся фирм. Они показывают, что отдельно взятый мотив достижения уже не играет существенной роли по сравне¬нию с мотивами власти (высоким) и аффилиации (низким), чего нельзя сказать о констелляции Д + В-А — она по-прежнему дает лучший прогноз, чем любой из мотивов в отдельности.
Таблица 12.4
Коэффициенты корреляции параметров экономического развития 10 сохранившихся
в течение 1962-1971 гг. предприятий и показателей силы мотивов, а также их
Мотивационной констелляции у руководства фирм (Коек, 1974, р. 216)
Параметр Показатель мотиве достижение (Д) 1В руководства ( власть (В) рнрмы аффилиация (А) Д + В-А
Совокупная стоимость продукции -0,04 0,44 -0,42 0.62
Количество рабочих мест 0,15 0,55 -0,26 0,74
Объем оборота 0,04 0,37 -0.49 0,60
Совокупный объем капиталовложений 0,05 0.85 0,20 0,59
Прибыль 0,10 0,56 -0,13 0,62
Другую примечательную группу людей, занимающих дающее власть положе¬ние, составляют политики, занимающие высокие правительственные посты. Мы уже говорили о результатах работы Донли и Уинтера (Donley, Winter, 1970), по¬священной американским президентам нашего столетия. Авторы проанализирова-ли речи, произнесенные каждым из президентов при вступлении в должность, с точки зрения характеристик, отражающих мотивы власти и достижения. Энергич¬ные президенты, такие как Франклин Рузвельт, Джон Ф. Кеннеди или Линдон Джонсон, обнаружили значительно более сильные мотивы власти и достижения, чем малоактивные президенты вроде Уильяма Тафта или Дуайта Эйзенхауэра. Различия мотивов отражаются также на преобразованиях кабинета, расширении территории государства и вступлении в войны (Winter, 1973).
Еще одной характерной критериальной группой могут служить активисты сту¬денческого движения протеста. Уинтер и Уикинг (Winter, Wiecking, 1971) изме¬рили мотивы студентов и студенток, в конце 1960-х гг. в ущерб занятиям и личным интересам почти круглосуточно работавших в организациях протеста (таких, как «Комитет национальной мобилизации за прекращение войны во Вьетнаме», «Лига противников войны», «Движение католиков за мир») и называвших себя радика¬лами. На первый взгляд результаты оказались совершенно неожиданными. У ра¬дикалов-мужчин был выявлен более высокий мотив достижения, но более низкий мотив власти по сравнению с контрольной группой; что касается испытуемых жен¬ского пола, то радикалы обладали более высоким мотивом аффилиации по срав¬нению с представительницами контрольной группы(см. табл. 12.5). При этом раз¬ница между показателями мотива власти радикалов и контрольных испытуемых в случае студентов-мужчин оказалась значимой.
Таблица 12.5
Сила мотивов у представителей радикально настроенных и контрольных групп студентов (Winter, Wiecking, 1971, p. 525)
Испытуемые  Мотивы власти достижения аффил нации
Мужчины-
радикалы (N=19) 9,06 р < 0,06 11,79
р < 0,05 3,21
Контрольная группа (N=14) 11,30 8,02 3,64
Женшины-ради калы (N= 13) 10,08 12,10 р < 0,02 '4,46 р<0,10
Контрольная
группа (N= 19) 9,91 8,35 2,90
Эти результаты подтвердились данными, предоставленными самой жизнью. 1-го и 6-го мая 1969 г. около 150 студентов заняли ректорат университета Уэсли, проте¬стуя против проходившей в университетском городке вербовки офицеров запаса для войны во Вьетнаме. Против этого захвата в те же дни выступили около 250 сту¬дентов, принявших осуждающую резолюцию. Сохранились списки подписей под резолюциями обеих групп студентов — занявших ректорат и их противников. Ока¬залось, что в обеих акциях приняли участие в общей сложности около 55 студен¬тов, участвовавших ранее (от 3 до 15 мес. назад) в экспериментах, где посредством ТАТ измерялись мотивы власти и аффилиации. Как показало сопоставление обе¬их групп, занявшие ректорат студенты обладали значимо более низким мотивом власти, чем их заботившиеся о сохранении законности и общественного порядка противники. Различие в показателях мотива достижения также соответствовало ожидаемому, но не было значимым. Авторы объясняют полученные данные сле¬дующим образом: именно люди с высоким мотивом достижения стремятся к об¬новлению устоявшихся и окостеневших социальных отношений, в то время как носители высокого мотива власти предпочитают использовать сложившийся по¬рядок как средство достижения своих индивидуальных целей.
Изложенные выше данные подтверждают определенную противонаправлен-ность влияния на экономический и политический успех мотивов власти и дости¬жения, с одной стороны, и мотива аффилиации — с другой. Из этих трех мотивов два особенно сильно противостоят друг другу — а именно мотивы достижения и аффилиации. Как обнаружили Фаянс, Салили, Маэр и Десаи (Fyans, Salili, Maehr, Desai, 1983) при смысловом анализе 30 языковых культур, один из этих мотивов обычно возрастает за счет другого.
Однако проведенные до сих пор исследования удовлетворялись общими пока¬зателями отдельных мотивов. Поэтому нам следует остерегаться слишком поспеш¬ных обобщений. На это указывает и исследование Соррентино и Фильда (Sorren-
tino, Field, 1986). Эти авторы в поиске оптимальной комбинации мотивов для по¬ведения руководителя небольшой проблемной группы, работающей пять раз по два часа, отдельно измеряли тенденции надежды и страха для каждого мотива. Каждый из четырех членов группы обладал отличной от других комбинацией мо¬тивов. Фиксация успешного руководящего поведения в ходе дискуссии и оцени¬вание каждого в роли руководителя группы показали, что на первое место выхо¬дят люди, ориентированные на успех и на аффилиацию, а боящиеся неудачи и от¬вержения индивиды оказываются на последнем месте. Таким образом, поведение человека как руководителя малой группы выигрывает от позитивной выражен¬ности обоих мотивов.
Демографические различия и исторические перемены
Существуют данные, полученные в результате проведенного в общенациональном масштабе (по США) выборочного измерения всех трех мотивов в 1957 и 1976 гг. (Veroff et al., 1960; Veroff, Depner, Kukla, Douvan, 1980). Если учесть различия в возрасте и уровне образования между обеими выборками, то можно сделать вывод, что за 19 лет произошло следующее: мотив достижения остался на том же уровне, мотив аффилиации стал более слабым, а оба мотива власти (страх слабости — по методике Вероффа и надежда на власть — по методике Уинтера) усилились. У женщин возросли мотив достижения и мотив власти как страх слабости. На про¬тяжении жизни выраженность всех мотивов остается достаточно стабильной. У жен-щин более в старшем возрасте несколько снижаются мотивы достижения и аффи¬лиации. У мужчин позитивный мотив власти (по Уинтеру) оказался наиболее вы¬раженным в среднем возрасте (Veroff, Reuman, Feld, 1984).
Отчетливые гендерные различия были зафиксированы в Мотивационной осно¬ве психологической и физической жестокости в интимных отношениях. Как об¬наружили Мэсон и Бланкеишип (Mason, Blankenship, 1987), жестокое обращение партнеров друг с другом является результатом не просто длительного стресса, но следствием переработки этого стресса, различной в случае разных комбинаций мотивов власти, аффилиации и показателя подавления. У мужчин — но не у жен¬щин — физическое насилие оказалось связанным с сильным мотивом власти. Если же в ситуации сильного стресса оказывались женщины, то с причинением насилия у них соотносился высокий мотив аффилиации и низкий показатель подавления активности. Кроме того, у женщин насильственные действия коррелировали еще и с тем, что они сами являлись жертвами жестокого обращения.
Мак-Клелланд (McClelland, 1975) предпринял межнациональное сравнитель¬ное исследование, направленное на диагностику (на основе анализа хрестоматий¬ных рассказов 1925 г. для 41 страны) «имперской констелляции мотивов» (или «Мотивационной модели конкистадора»: высокий мотив власти в сочетании с низ¬ким мотивом аффилиации при высоком показателе задержки активности) и про¬верку гипотезы о ее корреляции со структурой национального бюджета в 1950-е гг.: в это время ассигнования на оборону были выше, а ассигнования на потребление ниже, чем в странах с иной Мотивационной констелляцией. Результаты исследо¬вания подтвердили эту гипотезу.
 
Рис. 12.5. Динамика национальной констелляции мотивов (США) и вступление в войны в 1780-1970 гг.
Заштрихованные участки обозначают периоды, когда тема власти в изучавшихся материалах была выражена
ярче темы аффилиации (McClelland, 1975, р. 336)
В своей работе Мак-Клелланд (McClelland, 1975) использовал также данные об историческом изменении национальных индексов мотивов (полученных на основе выборочного анализа литературных текстов за соответствующий период времени). Эти данные служили для выяснения того, в какой мере распространение в стране «имперской констелляции мотивов» служит предвестником вступления в войну и соответственно мощных национальных движений протеста. Были проанализирова¬ны английская история за период с 1500 по 1800 г. и американская история за 1780-1970 гг. Рисунок 12.5 поясняет характер выявленных взаимосвязей; на нем изобра¬жены изменения национальной констелляции мотивов в Соединенных Штатах (ка¬кой она запечатлена в текстах, имевших широкое распространение в тот или иной период времени, — сборниках рассказов для детей, романах и церковных песнопе¬ниях) в связи с войнами, в которых участвовали США с 1780 по 1970 г. Заштрихо¬ванные участки обозначают периоды с преобладанием «имперской констелляции мотивов», т. е. периоды, когда мотив власти превышал мотив аффилиации (показа¬тель мотива достижения роли не играет). Рисунок позволяет увидеть определенную временную последовательность, направление которой совпадало с ожидаемым. Если мы сочтем подобное объяснение достаточно убедительным, то следует признать, что после 1970 г. в США сложились психологические предпосылки, заставляющие опа¬саться скорого вступления этой страны в новую войну.

ГЛАВА 13
Приписывание причин: теория каузальной атрибуции

Вопросы о побудительных причинах действий и их результатов задаются не только в исследованиях мотивации. Они интересуют любого человека и представляют со¬бой обыденное явление. Каждый из нас в какой-то мере является психологом в об¬ласти мотивации повседневных форм деятельности. Каждый стремится узнать, что и почему происходит вокруг, особенно если те или иные события непосредственно затрагивают его. Как наблюдатели и участники, мы не просто фиксируем деятель¬ность других людей в ее внешних проявлениях, таких как картина пространствен¬ных перемещений, мы также «воспринимаем» или понимаем, что собираются делать другие, чего они хотят, что «замышляют». В этой связи нас не должны смущать те бросающиеся в глаза особенности поведения, о которых говорилось в главе 1,
Поясним сказанное несколькими примерами. Например, 1) кто-то хвалит меня: что это — любезность, лесть или я действительно заслужил похвалу? 2) Продавец расхваливает самый дорогой из всех товаров: хочет ли он просто сбыть дорогую вещь или этот товар действительно самый лучший? 3) Случайный знакомый приглашает меня при случае заглянуть к нему домой: что это — простая вежливость или он дейст¬вительно будет рад, если я однажды приду к нему? 4) Выпускник вуза имеет ди¬плом с отличием и поступает на работу: действительно ли он так способен или в вузе, где он учился, было легко сдавать экзамены? Во всех приведенных приме¬рах ясно, что вопросы об основах мотивации действий (случаи 1-3), причинах ре¬зультатов действий (случай 4) — не просто проявление интеллектуального любо¬пытства. Неверные ответы на них чреваты неприятными последствиями. Если я не пойму, что мой собеседник льстит, продавец хочет сбыть товар, знакомый пригла¬шает меня просто из вежливости, а диплом с отличием слишком легко достался претенденту на должность, то от этого будет хуже только мне; волей-неволей я ста¬ну причиной будущих недоразумений. Часто все это не исключает нашего нежела¬ния расставаться с неадекватным приписыванием причин, потому что подобная атрибуция оправдывает наше поведение или сохраняет наши представления о себе
и окружающем мире.
Строго говоря, следовало бы различать вопросы об общих основаниях деятель¬ности (вопрос «Зачем?») и вопросы о конкретных причинах тех или иных резуль¬татов действий (вопрос «Почему?») (см. главу 1, а также: Peters, 1958). Это разли¬чение, первоначально предложенное Бассом (Buss, 1978,1979) породило многочис¬ленные истолкования (Georgoudi, 1983; Harvey, Tucker, 1979; Hinkle, Schmidt, 1984; Kruglanski, 1979; Locke, Pennington, 1982; Zuckerman, Evans, 1984). В первом слу-
чае речь идет об атрибуции мотивации, или интенций, в силу которых совершают¬ся действия. Во втором — об объяснении результатов целенаправленных действий, о событиях и ситуациях, охватывающих также и непроизвольную активность. Раз¬личие между вопросами «Зачем?» и «Почему?», между основаниями и причина¬ми, между атрибуцией мотивов и эффектов (результатов) в теории каузальной атрибуции до настоящего времени ке проводилось (исключение составляет рабо¬та: Kruglanski, 1975). Обычно просто говорится о «причинах» или «атрибуции». В дальнейшем мы будем придерживаться такого недифференцированного слово¬употребления, уточняя его смысл там, где это будет необходимо.
Приписывание причин в процессе мотивации
.' Теория атрибуции изучает проблему того, как люди объясняют себе явления объек¬тивной действительности с точки зрения их'причин, т. е. их «каузально атрибути¬руют». Эта теория призвана разъяснить следующие вопросы: «Когда и кто по отно¬шению к кому сделал что, как, для чего и почему?» (Gorlitz, 1974, S. 543). В пред¬шествующих главах мы, стремясь разобраться в понятии мотивации и сделать возможным прогнозирование поведения, обсуждали некоторые из проблем, заклю¬ченных в столь, казалось бы, компактном вопросе. Это в первую очередь относит¬ся к сфере межличностных отношений. Чем однозначнее впечатление, что кто-то, например, случайно попал в беду, тем выше готовность оказать активную помощь, если даже вокруг и находится много потенциальных помощников. Именно такое поведение наблюдали Пилявин и его коллеги (Piliavin et ah, 1969) в ситуации, ког¬да в вагоне метро внезапно падал пассажир (помощник экспериментатора). Если человеку мешают осуществить какое-то действие или ущемляют его интересы, то, как мы отмечали в главе 10, возникновение раздражения и ответной агрессии во многом зависит от того, оцениваем мы поведение другого человека как преднаме-ренное или нет. В эксперименте, в котором детям мешали довести до конца их ра¬боту и получить обещанное вознаграждение, их возмущение мгновенно улетучи¬валось и они не пытались ответить тем же, если им сообщали, что помеха возникла из-за неловкости другого (Mallick, McCandless, 1966).
Намерения, мотивации и эмоциональные состояния приписываются не только другим, но и себе. Примером тому может служить ошибка атрибуции, преувели¬чивающая силу агрессивного действия: если до этого действия наблюдалось по¬вышенное возбуждение (например, вследствие физического напряжения, присут-ствия индивида противоположного пола, приема лекарства), то возникал эффект суммирования различных источников возбуждения, т. е. склонность приписать свое возбуждение последнему вызвавшему раздражение источнику; соответствен¬но повышался и уровень агрессивности (см.: Rule, Nesdale, 1976; Zillmann, 1971). Таким образом, представляется очевидным, что когнитивное объяснение при¬чин (атрибутирование) является частью процесса мотивации, оказывая решающее влияние на наше поведение. При всяком научном объяснении поведения эти про¬цессы необходимо учитывать независимо от того, является ли подобное атрибути¬рование с позиций научного анализа «наивным», неполным или «ошибочным». Важно одно — то, что сам субъект считает правильным. Как он приходит к такому выводу, какую информацию использует, как ее обрабатывает — все это составляет
предмет теории атрибуции и тех исследований, о которых пойдет речь в данной гла¬ве. Сюда же можно отнести когнитивное приписывание причин нашим собственным переживаниям и поведению, хотя эти проблемы во многом связаны с такими более общими областями исследования, как индивидуальные мотивы, эмоции, классы эк-вивалентностей различных действий и т. п. Вопросы о роли каузальной атрибуции в мотивации деятельности рассматриваются в следующей (14-й) главе.
История проблемы и смежные исследования
Сразу отметим, что не существует единой теории атрибуции, так же как и не суще¬ствует набора методических приемов, свойственных только этой теории. При мно¬гообразии способов объяснения людьми окружающей действительности не вызы¬вает удивления обилие теоретических и методических подходов, сторонники ко¬торых пытаются пролить свет на объяснение различных «Что?», «Как?» и «Зачем?» Практически все современные подходы к этой проблеме берут свое начало в рабо¬тах Фрица Хайдера. Отправной точкой исследований в этой области послужила его появившаяся в 1958 г. книга «Психология межличностных отношений». Книга не содержит экспериментальных данных и целиком посвящена теоретическому рассмотрению той психологии здравого смысла обыденного поведения, при помо¬щи которой неискушенный в науке человек объясняет собственные действия и их результаты. Анализируемые Хайдером ситуации и события взяты или из повсе¬дневной жизни, или из художественной литературы (например, из басен); кроме того, слова, которыми обозначаются и психологически объясняются эти собы-тия, — это слова разговорного языка: «может», «старается», «хочет», «относится», «следует» и т. д. В этих понятиях обыденного анализа деятельности и в их систе¬матизированных связях Хайдер усматривает сложное хитросплетение наивных психологических теорий, на основе которых строятся обыденное восприятие, суж¬дения и действия. Хайдер убежден в том, «что наши представления о межличност¬ных отношениях каким-то образом систематизированы, и эту систему необходимо выявить» (Heider, 1958, р. 14).
Феноменальное и каузальное описания
Книга Хайдера в первую очередь внесла вклад в актуальную для 1950-х гг. область исследования социальной психологии, а именно восприятие человека в межличност¬ных отношениях. Хайдер различает феноменальное и каузальное описание воспри¬нимаемого. При феноменальном описании характеризуется то, что воспринимается непосредственно, при каузальном — весь процесс восприятия дистального объекта, начинающийся с раздражения органов чувств, включающий переработку сенсорной информации и заканчивающийся построением образа данного предмета. Обе фор¬мы описания строго не разграничиваются. В непосредственно воспринимаемом нами уже дано нечто большее, чем поверхностный «сколок» явления. В другом человеке мы воспринимаем не только его движения и мимику лица, но и его эмоциональные состояния, желания и мотивацию. Таким образом, уже в восприятии присутствую! «добавки», которые могут и не осознаваться, хотя частично эти «добавки», возмож¬но, выявляются при каузальном анализе. Хайдер пишет:
«При межличностном восприятии наблюдатель благодаря определенной форме не¬посредственного понимания воспринимает людей не только в их пространственных и физических свойствах, но и в таких неуловимых качествах, как их желания, потреб¬ности и эмоции» (ibid., p. 22).
Хайдер прежде всего стремился выяснить, какие закономерности лежат в осно¬ве такого непосредственного восприятия. Именно с этим связана проблема фено¬менальной причинности, имеющая в психологии восприятия длинную историю. Так, английский философ-эмпирик Юм (1711-1776) рассматривал восприятие при¬чин как результат прошлого опыта. Гештальтпсихологи в отличие от традиционной трактовки писали о «гештальт-факторе феноменальной причинности» (Duncker, 1935), ссылаясь на тот факт, что при определенных условиях пространственно-вре¬менного развертывания событий (например, когда кто-то захлопывает дверь и сра-< зу после этого гаснет свет) причинно-следственные связи воспринимаются непо¬средственно, иногда вопреки опыту и знаниям; в таких случаях восприятие каузаль-ных связей основывается «не на следствиях опыта, а на его предпосылках» (Metzger, 1954, S. 125). Правда, в случае таких, непосредственно усматриваемых, причинно-следственных зависимостей речь идет только о малой части того, что понимается нами под каузальной связью.
Мецгер (Metzger, 1953) так обобщает данные по восприятию причинности: «Причинность — такая же первоначальная чувственная данность, как цвет, форма, величина и расположение предметов» (ibid., S. 441). Свой вывод Мецгер строит в основном на экспериментальных данных Мишотта (Michotte, 1941, 1946; крити¬ческий разбор см.: Weir, 1978). Мишотт предлагал своим испытуемым описать свое восприятие, например, следующего события: объект А движется к объекту В, каса¬ется его, после чего А останавливается, а В начинает двигаться в том же направле¬нии, в котором двигался А. Если временная задержка между соприкосновением А и В и началом движения В непродолжительна (не более 100 мс), то каждый испы¬туемый сообщал о причинной зависимости движений А и В, даже если ему было известно, что оба объекта приводятся в движение независимо друг от друга при помощи специального устройства. Ситуация, когда А после соприкосновения с В начинал обратное движение, а В следовал за ним, объяснялась «притягиванием» А кВи «захватом» объектом А объекта В и т. д.
Хайдер и Зиммель (Heider, Simmel, 1944) сделали следующий шаг в этом на¬правлении, доказав, что перемещения неодушевленных объектов могут вызывать у наблюдателя непосредственное впечатление не только физической, но и «психо¬логической причинности», как если бы эти объекты обладали мотивацией, направ¬ляющей их взаимодействие. Авторы предлагали испытуемым просмотреть мульти¬пликационный фильм. Ниже приводится описание этого фильма, как его восприни¬мали испытуемые (с объективной точки зрения то, что происходило на экране, было слишком искусственным). Большой треугольник (D) входит в дом (прямоуголь¬ник с дверной рамой), снова выходит и начинает драться с маленьким треугольни¬ком (d), в это время в дом входит круг (k). После того как D побеждает, он идет в дом и гоняется там за k до тех пор, пока d не открывает снаружи дверь и k не убега¬ет, преследуемый D. После этого все трое дважды обегают дом. Когда, наконец, d и k удаляются, D колотит по стенам дома до тех пор, пока они не рушатся. Таким
или подобным образом испытуемые описывали просмотренный фильм. Геометриче¬ским объектам приписывались свойства личности, скажем, Охарактеризовался как
«задира», «драчун».
Каузальное описание охватывает не только непосредственно данное, но и про¬шлое, т. е. те процессы, которые привели к наблюдаемому состоянию. При этом важную роль могут играть детали воспринятого, хранящиеся в памяти материалы, абстракции, получаемые в результате переработки информации или каких-то бо¬лее частных процессов. Хайдер (Heider, 1958, р. 26 и далее) особое место отводит «центральным процессам», порождающим «понятия», с помощью которых интер¬претируется воспринимаемое.
Важнейшим гносеологическим вопросом психологических исследований явля¬ется вопрос о степени адекватности, с которой методом интроспекции можно опи¬сать частные процессы, определяющие феноменально данное. Нисбетт и Вильсон (Nisbett, Wilson, 1977), проверив многочисленные экспериментальные данные и проведя собственные эксперименты, пришли в целом к довольно скептическим выводам о том, что они называют «иллюзиями интроспекции»:
«1. Люди часто не могут точно сообщить о влиянии конкретных стимулов на связан¬ные с умозаключениями реакции более высокого порядка. В самом деле, иногда они ничего не сообщают о важных стимулах, иногда о реакциях на эти стимулы, а иногда и о том, какого рода умозаключение они сделали...
2.        Сообщая о влиянии стимулов, люди лишены возможности запросить свою намять о том, какой когнитивной обработке подвергались эти стимулы; вместо этого они вынуждены строить свои сообщения, основываясь на неявных теоретических допу¬щениях о причинной связи между стимулом и реакцией...
3.        Субъективные сообщения о высших умственных процессах иногда бывают точны¬ми, но даже они не связаны с непосредственным применением интроспекции. Ско¬рее, эти сообщения обусловлены случайно правильным применением априорных каузальных теорий» (ibid., p. 233).
Смит и Миллер (Smith, Miller, 1978) находят столь скептические выводы Нис-бетта и Вильсона необоснованными по многим причинам. Например, они считают чрезмерно строгим использованный авторами критерий, согласно которому испы¬туемые должны осознавать тщательно скрываемые от них экспериментатором ре¬левантные поведению ситуационные факторы. В результате экспериментальной проверки роли конкретных перцептивных признаков для общей оценки свойств личности было установлено, что вопреки неадекватной оценке испытуемые в со¬стоянии осознавать роль конкретной информации в выработке общего суждения. Смит и Миллер считают более правомерным вопрос об условиях, при которых возможно интроспективное проникновение, а не о самой возможности проникно-вения с помощью интроспекции в когнитивные процессы, определяющие пережи¬вания и поведение индивида.
Этого добились Эрйксон и Саймон (Ericson, Simon, 1980), рассматривавшие «словесные отчеты» — интроспективные описания восприятия неприличных ри¬сунков — в качестве экспериментальных данных. Решающим фактором является то, каким образом был получен интроспективный отчет. Если он касается содер¬жания, на которое непосредственно перед этим было направлено внимание, и если
это содержание все еще находится в кратковременной памяти, то словесный отчет об этом содержании не менее надежен и «тверд», чем объективные поведенческие данные. В отличие от этого неточными и спорными являются данные, полученные, когда испытуемый должен сообщить о чем-то, чего он (уже) не помнит, или о том, что переживалось не непосредственно в данный момент, так что за ответом ему надо обращаться к теориям, предположениям или рассуждениям.
Межличностное восприятие в социальной психологии
Наряду с исследованием проблем психологии восприятия большое влияние на разви¬тие теории атрибуции оказал возникший в социальной психологии интерес к пробле¬мам восприятия человека человеком. В центре внимания стоял, в частности, вопрос о том, как люди используют постепенно поступающую информацию для формирования I представления о другом человеке. Для своего эксперимента Аш (Asch, 1946) разрабо¬тал перечень личностных свойств. Половине испытуемых этот перечень предъявлял¬ся в обратном порядке. Сразу же был выявлен эффект первичности: свойства, пере-числявшиеся вначале, все равно какие, больше всего влияли на формирование пред¬ставления о другом индивиде. Аш предположил, что начальная информация несколько меняет смысл последующей, которая как бы подгоняется к первой.
Джоунс и Гезалс (Jones, Goethals, 1971) обобщили эффекты порядка переработ¬ки информации и предложили три объяснения. Во-первых, в процессе переработки информации может ослабевать внимание, что приводит к недостаточной переработ¬ке информации, поступающей позднее. Во-вторых, более поздней информации мо¬жет придаваться меньшее значение, если она не согласуется с информацией, полу¬ченной ранее. В-третьих, как предполагает Аш, более поздняя информация может подгоняться к исходной. Андерсон (Anderson, 1965,1974) разработал модель интег¬рации информации, определяющей окончательное суждение, посредством подсчета взвешенного среднего показателя для последовательно поступающих порций сведе¬ний. Книга Хайдера и обзор исследований по проблеме восприятия человека чело¬веком вышли в свет одновременно (Heider, 1958; Tagiuri, Petrullo, 1958), но спор о предположении Аша об изменении оцениваемой информации в пользу складываю¬щегося суждения продолжается до сих пор (см.: Zanna, Hamilton, 1977).
Следует упомянуть и оригинальную теорию «личностных конструктов» Келли (Kelly, 1955, 1958). В ней идет речь об индивидуальных особенностях решения проблем, понимания и категоризации повторяющихся ситуаций, прежде всего си-туаций социального взаимодействия. Келли обращает внимание на то, что во всех этих отношениях не существует принципиальных различий между обычным чело¬веком — «наивным, или интуитивным, наблюдателем» — и ученым, специально изучающим поведение. Личностные конструкты можно трактовать как атрибуции. Келли разрабатывал свой подход прежде всего в клинико-психологических целях.
Внутренний и внешний контроль
Еще одним толчком к созданию теории атрибуции послужила разработанная в психологии личности проблема самовосприятия человека. Отчасти она уже рас¬сматривалась в главах 4 и 5. Здесь следует указать прежде всего на предложенную Роттером (Rotter, 1954) концепцию так называемого внутреннего и внешнего кон-
троля подкрепления. Речь идет об обобщенных ожиданиях, т. е. убеждениях, каса¬ющихся собственной деятельности и того, насколько человек собственными уси¬лиями может добиться желаемого. Это зависит, конечно, от особенностей ситуа¬ции. Но Роттер указывает на то, что одно и то же подкрепляющее событие (одно и
то же желательное последствие действия) может вызывать у разных индивидов различные реакции:
«Одним из детерминантов такой реакции является степень восприятия индивидом будущего вознаграждения как зависящего от него или связанного с его поведением либо как зависящего от внешних обстоятельств или от случая. Эффект подкрепле-ния проявляется в поведении лишь части людей. Иными словами, он не сводится к процессу простого запсчатления в памяти, а зависит от восприятия человеком при¬чинной связи (или отсутствия таковой) между собственным поведением и опреде-ленным вознаграждением. Такое восприятие не обязательно строится по принципу "все или ничего", оно может иметь весьма разнообразные степени градации. Когда подкрепление воспринимается субъектом как вытекающее из его собственного дей-ствия, но не полностью обусловленное им, то в культуре западного типа подобная ситуация воспринимается как зависящая от случая или как непредсказуемая из-за запутанности внешних сил»' (Rotter, 1966, р. 1).
Как уже отмечалось в главе 5, подобные рассуждения близки концепции инст-рументальности. Контроль, по Роттеру, означает ожидание, связанное с инструмен-тальностыо результатов собственных действий для относительно отдаленных по¬следствий, которые не могут контролироваться непосредственно; иными словами, оно означает восприятие собственного поведения с точки зрения причинной обуслов¬ленности последующих событий. Диагностика индивидуальных различий осуще¬ствляется в этом случае с помощью шкалы 1-Е (внутреннего-внешнего контроля). Составляющие ее 23 задания построены по принципу выбора альтернативы, напри¬мер: (а) «Многие неудачи в жизни людей отчасти есть результат обычного невезе¬ния», (б) «Неудачи людей есть результат допущенных ими ошибок».
Содержание заданий охватывает самые разнообразнее сферы жизни: успехи в учебе, социальный престиж, любовь и увлечения, взаимоотношения с коллегами, социально-политические убеждения и мировоззренческие установки. Подобная внеситуационная обобщенность конструктов отрицательно отразилась на валид-ности этой методики относительно специфических критериев деятельности, та¬ких, как изменение ожиданий в результате неудачи, сопротивляемость затуханию (см.: Collins, 1974; Zuckerman, Gerbasi, 1977). Индивидов с высокими показателя¬ми внутреннего контроля по опроснику Роттера нельзя отождествлять с индиви¬дами, которые в деятельности достижения мотивированы на успех. Конечно, пер¬вые, как и вторые, предпочитают задачи средней сложности, но в отличие от вторых они же выбирают и легкие задачи (Liverant, Scodel, 1960). Лучше всего показатели оп¬росника предсказывают такие общие критерии, как политические взгляды, конформ¬ность, деятельность по улучшению собственной жизни и т. п. (см.: Lefcourt, 1984; Palenzuela, 1984; Phares, 1976). Крэндалл и соавторы (V. Crandall, Katkovsky, V. J. Crandall, 1965) в своей шкале IAR (Intellectual Achievement Responsibility — От¬ветственность за интеллектуальные достижения) приспособили опросник Ротте¬ра к ситуациям достижения.
Концепция «личной причастности» де Чармса
Концепция де Чармса (deCharms, 1968) во многом напоминает ротттеровское про¬тивопоставление внутреннего и внешнего контроля. Де Чармс различает два типа личности: «самобытных» людей и «пешек». Самобытная личность относится к сво-< им действиям, насколько это позволяют ситуационные условия, как к свободным и самостоятельным, «пешка» скорее рассматривает себя как объект, подчиненный внешнему управлению и принуждению. Между этими крайними типами личности существуют и промежуточные варианты, выявленные де Чармсом (de Charms, 1973) с помощью методики типа ТАТ. Сам де Чармс характеризует свой личностный конструкт следующим образом:
«Чувства, присущие "самобытному" индивиду, сильнее влияют на поведение, чем чувства, присущие "пешке". Но это различие не абсолютно, а относительно: в одних обстоятельствах индивид ощущает себя в большей степени самобытной личностью, а в других — в большей степени пешкой.
Этот личностный аспект — гораздо более важный Мотивационным фактор, чем реаль¬ные события. Если личность ощущает себя "самобытной", то для предсказания се по¬ведения это имеет большую значимость, чем любой другой объективный показатель принуждения. И напротив, если личность считает себя "пешкой", то ее поведение бу¬дет сильно зависеть от внешних факторов, хотя объективные данные и свидетельству¬ют о ее свободе. "Самобытному" индивиду присуще сильное чувство личной причаст¬ности, ощущение, что локус сил, влияющих на его окружение, находится в нем самом. Обратная связь, подкрепляющая это ощущение, определяется теми изменениями в окружении, которые приписываются собственным действиям: Вот в чем суть понятия "личная причастность" и мощного мотивационного воздействия этого фактора на по-ведение. "Пешка" ощущает эти силы как неподвластные себе, как личностные силы дру¬гих людей или фактор окружения, определяющий ее поведение. Из этого-то и склады¬вается чувство бессилия или собственной бесполезности» (deCharms, 1968, р. 274).
Помимо диспозиции личностной причинности определенную роль играет и ситуация. Успех при выполнении одного и того же задания приносил меньшую удовлетворенность людям, обладающим диспозициональным чувством самобыт¬ности, если задание выполнялось в условиях ограничения свободы действий, то¬гда как люди с более слабым ощущением самобытности никакой разницы в этих ситуациях не усматривали (Alderman, Carbonary, Ryals, 1979).
Де Чармс (deCharms, 1973, 1976), сосредоточив внимание на «чувствах само¬бытной личности», весьма преуспел в разработке программ по усилению мотива¬ции учителей и школьников в процессе обучения.
Каузальная атрибуция и редукция когнитивного диссонанса
Следующей областью исследований, в которой вопросы каузальной атрибуции оказались в центре внимания, было начатое Фестингером (Festinger, 1957) изуче¬ние феномена когнитивного диссонанса (см. главу 4). В данном случае речь шла не об индивидуальных различиях, а об интраиндивидуальных изменениях собствен¬ных мнений и убеждений с целью уменьшения когнитивного диссонанса. Напом¬ним о двух ситуациях, часто используемых в экспериментах по когнитивному дис¬сонансу: вынужденном согласии и недостаточном обосновании. Сначала у испы-
туемых необходимо создать иллюзию добровольного (или полудобровольного) выбора такого действия, которое после размышления и при отсутствии нажима со стороны никогда бы не было совершено. Так, в экспериментах Фестингера и Кар-¦ лсмита (Festinger, Carlsmith, 1959) испытуемые должны были по просьбе экспе¬риментатора сообщить другим испытуемым, что скучный эксперимент интересен. Действие, на которое давали согласие испытуемые, не всегда оправдывалось и ка¬кими-то позитивными факторами, поскольку одна группа испытуемых получала )за свое согласие лишь 1 доллар, а другая — 20. Чем эти группы могут оправдывать свое поведение? При высокой оплате можно сослаться на внешние причины, на хоро¬шее материальное вознаграждение своего, собственно говоря, нечестного поступ¬ка. И в этом случае не обязательно менять свое истинное мнение об эксперименте. При недостаточной оплате внешнее оправдание отсутствует, и его приходится ис¬кать в самом себе. Причиной поступка оказывается сам индивид, а значит, перво¬начальное мнение под влиянием предпринятого действия должно измениться.
В более узком смысле уменьшение диссонанса интерпретировалось в психоло¬гии мотивации как потребность избежать неприятного состояния когнитивного диссонанса. В рамках теории атрибуции были предприняты две попытки рассмат¬ривать уменьшение диссонанса как «чисто когнитивный» процесс приписывания причин. Нисбетт и Валинс (Nisbett, Valins, 1971) рассуждали следующим образом: если внешних причин для оправдания недостаточно, приходится обращаться к внутренним причинам и приписывать им осуществление действия, но при нали¬чии существенных внешних причин действия значимость внутренних причин должна, наоборот, понижаться (см. ниже принцип обесценивания). Что же про¬изойдет, если убежденное отстаивание собственного мнения будет вознаграждено высокой оплатой? Сила убежденности должна в таком случае ослабеть, как если бы испытуемый сказал себе: при такой высокой оплате мой поступок не может обусловливаться только внутренними причинами. В своей работе Нисбетт и Ва¬линс приводят ряд данных, подтверждающих этот вывод. Тем самым авторы пока¬зывают действенность процессов приписывания причин и при отсутствии диссо¬нанса. Таким образом, мотивационно-психологический подход Фестингера по¬зволяет объяснить лишь определенный случай — ситуацию диссонанса, в то время как теория атрибуции дает объяснение как когнитивного консонанса, так и диссо¬нанса. Далее мы ознакомимся с важнейшей предпосылкой уменьшения диссонанса, а именно с «фундаментальной ошибкой атрибуции» (Ross, 1977).
Теория самовосприятия Бема
На основании варианта теории атрибуции объясняет феномены уменьшения дис¬сонанса и Бем (Bern, 1967,1972). Речь идет о его теории самовосприятия. Соглас¬но этой теории, люди не обладают непосредственным знанием себя, своей текущей мотивации. Они приходят к этому знанию через наблюдение и оценку собствен¬ной деятельности; кроме того, наблюдая других, человек строит предположения о внутренних состояниях и мотивации этих людей. Таким образом, самовосприятие следует рассматривать как частный случай восприятия человека в ситуациях меж¬личностного общения. Если некто, занимаясь самонаблюдением, ловит себя на том, что делает нечто, чему нет оправдания, независимо от таких внешних последствии,
как награда, компенсация и т. п., он говорит себе, что делает это ради удовольствия или поскольку считает это важным. Следовательно, за неимением внешних при¬чин субъект вскрывает внутренние причины своих действий. При наличии вне-шних причин он объясняет свое поведение ими. В этом случае ему даже не прихо¬дит в голову мысль, что мотив может крыться в нем самом. По Бему, при самовоспри¬ятии человек сначала ищет только локализованные во внешней ситуации причины своей деятельности (объяснение поведения со второго взгляда). Если таковые имеют¬ся, их оказывается достаточно для субъективного объяснения своих действий. Таким образом, Бем приходит приблизительно к тем же выводам, что Нисбетт и Валинс (Nisbett, Valins, 1971), о роли собственных убеждений (внутренние причины) и достаточного оправдания (внешние причины), но в отличие от них он оспаривает непосредственность восприятия человеком внутренних причин своей деятельно¬сти. Бем пишет:
«Люди отчасти "узнают" о собственных установках, эмоциях и иных внутренних со¬стояниях, делая выводы из наблюдений за внешними сторонами своего поведения и (или) за обстоятельствами, это поведение вызывающими. Таким образом, при сла¬бой выраженности, неоднозначности или трудной интерпретируемости внутренних признаков, индивид в какой-то степени находится в том же положении, что и внеш¬ний наблюдатель, который в своих выводах о внутренних состояниях субъекта вынужден полагаться па те же внешние признаки» (Bern, 1972, р. 2).
Своей теорией самовосприятия Бем пытался доказать, что мотивационное объяс¬нение уменьшения диссонанса излишне. Однако эксперименты, вдохновленные этой теорией (см.: Greenwald, 1975b), не дали возможности прийти к однозначному объяс¬нению (см. обзор в: Heckhausen, 1980).
Атрибуция внутренних состояний возбуждения
Две следующие области исследований, в которых процессы атрибуции играют ре¬шающую роль, уже рассматривались в главе 4. Во-первых, это двухфакторная тео¬рия эмоций Шахтера (Schachter, 1964), ее модификация Валинса (Valins, 1966, 1967, 1970) и работы последователей этих теорий. Согласно Шахтеру и Валинсу, фактические или только имитируемые состояния эмоционального возбуждения, чтобы быть воспринятыми как специфические эмоции, нуждаются в когнитивной интерпретации. Так, испытуемые мужского пола в эксперименте Валинса (1966) считали более привлекательными те изображения молодых женщин^ при предъяв¬лении которых у них имитировалось ускоренное или замедленное сердцебиение. Эффект сохранялся, даже если перед вынесением окончательной оценки испыту¬емым сообщалось об имитации (Valins, 1974).
Следует напомнить о модели Либхарта (Liebhart, 1978), объясняющей эффекты Валинса (см. главу 4). Согласно этой модели, информация (ложная) о происшед¬шем физиологическом возбуждении организма, если она не соответствует воспри-ятию ситуации (внутреннего состояния и внешних обстоятельств), мотивирует к поиску объяснения. В результате происходит проверка ситуационного контекста относительно возможных причин фиктивного возбуждения. Если этот контекст предлагает набор возможных решений и одно из них представляется приемлемым, го именно оно приписывается фиктивному изменению возбуждения в качестве
причины. Если, наконец, при последующей деятельности внимание по-прежнему приковано к этой «причине», то каузальная атрибуция поведения связывается именно с ней. Она может влиять и на вегетативные реакции.
Во-вторых, это исследования, в которых ситуационно индуцированная эмоция i страха изменяется, если появляются факторы, воздействию которых приписыва¬ется эмоция. Это напоминает переоценку угрожающей ситуации, когда испытуе-|мые в эксперименте Лазаруса и его коллег (Lazarus et al., 1968) переосмысляли ^стратегии защиты от возбуждающих страх сцен из фильмов. Сам Лазарус обознача¬ет когнитивные процессы переоценки как «отрицание» и «интеллектуализацию», хотя при защите речь, в сущности, идет о процессах атрибуции.
Изменение наличного эмоционального состояния посредством пересмотра при¬чинной зависимости впервые обнаружили Нисбетт и Шахтер (Nisbett, Schachter, 1966). В их эксперименте испытуемым перед серией ударов током вводили плаце¬бо-препарат и сообщали, что он обладает определенными побочными эффектами. Одной группе испытуемых эти эффекты описывались как типичные симптомы переживания сильной эмоции страха (дрожание рук и сердцебиение), другой — как не имеющие отношения к этой эмоции (например зуд или головная боль). Резуль¬таты эксперимента соответствовали ожиданиям. У испытуемых первой группы (у которых плацебо якобы вызывало состояния, подобные страху) наблюдался более высокий порог раздражения и большая терпимость к ударам тока по сравне¬нию со второй группой, члены которой не могли приписывать свое естественно воз¬никающее чувство страха безобидному препарату.
Индуцируя ложную каузальную атрибуцию, удается устранить хронические психофизиологические нарушения. Стормс и Нисбетт (Storms, Nisbett, 1970) да¬вали страдающим от бессонницы препарат плацебо, при этом одной части из них говорилось, что этот препарат усиливает симптомы бессонницы, а другой — что он способствует расслаблению и засыпанию. Как и ожидалось, пациенты первой груп¬пы засыпали быстрее, чем пациенты второй. Очевидно, они с меньшим напряже¬нием ожидали наступления сна, поскольку его отсутствие зависело не от них, а от препарата. Пациенты же второй группы, наоборот, ощущали еще большую зависи¬мость от своего неизлечимого недуга, поскольку не наступало ожидавшегося бла¬готворного влияния препарата. В некоторых повторных экспериментах лечебное воздействие ошибочной атрибуции не подтвердилось (Bootzin, Herman, Nicassio, 1976). В целом выяснилось, что ложное сообщение о состоянии возбуждения ав¬тономной нервной системы оказывает влияние лишь на очень ограниченный круг эмоциональных впечатлений. В повседневной жизни эффект Валинса едва ли смо¬жет найти себе применение (ср. обзор: Parkinson, 1985).
Основные позиции и модели
Если отвлечься от случаев непосредственно усматриваемой феноменальной при¬чинности, то приписывание причин представляется мотивированным процессом, направленным на осмысление имеющейся разнородной информации. Если этот процесс мотивирован, то возникает вопрос, почему люди спрашивают себя о при¬чинах событий. На это представители теории атрибуции, и прежде всего Хайдер,
давали скорее философский, чем мотивационно-психологический ответ: «Такова природа человека». Хайдер пишет, что «человек в общем не удовлетворяется реги¬страцией наблюдаемых им явлений, он испытывает потребность соотнести их, на¬сколько это возможно, с инвариантными характеристиками окружающего мира» (Heitier, 1958, р. 81). Келли высказывается более осторожно: «Эта теория описы¬вает процессы так, будто индивид мотивирован к когнитивному осмыслению при¬чинно-следственных связей окружающего мира» (Kelley, 1977, р. 193).
Подчеркивание такой роли «потребности» возвращает к жизни додарвиновское представление о человеке как существе, одаренном разумом. Экспериментальная психология лишила это представление его содержания; психоанализ и бихевиорист¬ская теория научения, каждая по-своему, подорвали веру в рациональные основы поведения. И вот разум вновь возвращается в психологические теории. В связи с потребностью «поиска причин» сторонники теории атрибуции сравнивают так называемого человека с улицы с ученым, который осуществляет те же самые дей¬ствия, но более основательно. Это сравнение не совсем удачно, так как в нем упус¬кается из виду обыденность, естественность, более того, кажущаяся тривиальность наивно-психологического объяснения причин. Думается, именно это обстоятель¬ство до настоящего времени мешало объяснению процесса приписывания причин в психологии мотивации (за исключением отдельных попыток).
Мотивационно-психологическое исследование каузальной атрибуции могло бы при первом взгляде быть направлено на проблемы индивидуальных различий в продолжительности и частоте самого процесса приписывания причин и использу¬емые при этом критерии достоверности выводов. Исследований такого рода пока что не проводилось. При втором взгляде можно было бы заняться изучением ситу¬ационных особенностей, мотивирующих к поиску причин. Попытки продвинуть¬ся в этом направлении имеются, однако проблема, как мы еще сможем убедиться, на удивление слабо разработана, чего не скажешь, кстати, о теориях, выходящих за рамки исследований атрибуции, например о концепциях познавательного поведе¬ния (Berlyne, 1965), и любопытства (Berlyne, 1960) Д. Берлайна, в которых конк¬ретизируются условия, порождающие познавательную неопределенность и соот¬ветствующее исследовательское поведение.
Каузальная атрибуция: потребность или способность?
Хайдер не ограничивается ссылкой на некую общую потребность. Он обращает внимание на основополагающее значение понимания конкретной перцептивной ситуации, с одной стороны, и на полезность прогноза будущих событий — с дру¬гой. Под первым он понимает своего рода глубинный слой «ядерных процессов», или структуры, скрывающиеся за «поверхностными фактами» восприятия во всей их калейдоскопической пестроте (core processes, core structures; Heider, 1958, p. 80). Совладать с необозримым многообразием воспринимаемых процессов и структур можно только в том случае, если объединять их в соответствии с определенными закономерностями, характеризовать их по причинам и следствиям. Из всего набо¬ра явлений мы выделяем повторяющиеся константы, т. е. диспозиции людей, ин-вариантные свойства вещей или ситуационных особенностей. Благодаря такому отбору количество окружающих нас явлений сокращается, так что мы уже можем
\ обозреть, классифицировать и понять их. Таким образом, мы формируем причин-\ но-следственные связи, которые охватывают как случаи непосредственно воспри¬нимаемой феноменальной причинности, так и сложные выводы о скрытых и отда¬ленных причинах, которые основываются на восприятии отдельных признаков. ^Последнее Хайдер поясняет следующим примером: вы видите на своем столе пе-Сок и пытаетесь понять причину его появления; наконец, вы обнаруживаете тре¬щину в потолке, через которую и сыплется песок; отсюда вы делаете вывод, что ослабла несущая конструкция здания.
Этот пример одновременно указывает и на другой аспект потребности в припи¬сывании причин — его полезность. Если я знаю причину появления песка на моем столе, я не просто удовлетворяю свое любопытство и трактую необычное событие, я получаю возможность предсказать дальнейшие события и защитить себя от непри¬ятных последствий (в данном случае от обвала потолка). Предсказать — значит на-строиться на будущие события и, следовательно, контролировать их наступление.
Рассматривая эти два указанных Хайдером аспекта, мы естественным образом приходим к идее существования общей потребности или мотива, но нам не прихо¬дит в голову проанализировать каузальную атрибуцию с позиций психологии моти¬вации. Ведь обсуждавшиеся аспекты каузальной атрибуции представляют собой не столько потребность или мотив, сколько некоторую базовую способность, точно та¬кую же, как способность логически мыслить или способность к речевому общению. Вместо того чтобы отождествлять эту способность с общими потребностями, более реалистично будет рассматривать их как результат исторической эволюции, без ко¬торой человек не стал бы тем, что он есть. И так же как существуют индивидуальные различия в способности логически мыслить или общаться с помощью слов, суще¬ствуют индивидуальные различия в приписывании причин, что никоим образом не перечеркивает универсального характера всех этих способностей.
Для психологии мотивации в этих способностях помимо универсального ха¬рактера также имеет значение их функциям конкретно-мотивированных дей¬ствиях. В этом отношении образ «человека с улицы», занимающегося наподобие ученого поиском причин, вводит нас в заблуждение, поскольку при этом ему, как и ученому, приписывается бесстрастная объективность. Каузальная атрибуция, так же как и логическое мышление, и речевое общение, является полезным зве¬ном того, что входит в сферу мотивации деятельности. При этом в мотивации дея¬тельности и процессе атрибуции следует различать два противоположных аспек¬та. Во-первых, атрибуция наряду с другими процессами облегчает переработку информации, получение соответствующих действительности и потому полезных знаний. В этом смысле каждый человек в сущности ведет себя так же рациональ¬но, как и ученый. Однако, во-вторых, мотивация может искажать процессы атри¬буции, поскольку приписывающий причины субъект может, руководствуясь лич¬ными интересами, прийти к неправильным или односторонним выводам. В этом отношении каузальная атрибуция, по-видимому, в большей степени подвергает¬ся искажениям, чем логические выводы и речевое общение, ведь причины могут локализоваться сколь угодно далеко от непосредственно наблюдаемых явлении, и столь же обширной может оказаться область их поиска (вспомним в этой связи об эффекте Валинса).
Эту двойную функцию каузальной атрибуции — как средства рационального познания и упорядочивания «реальности» согласно желаниям субъекта — Келли описывает следующим образом: «Процессы атрибуции следует понимать не только как средства, обеспечивающие индивиду верное представление о мире, но и как сред¬ства, побуждающие к контролю над этим миром и подтверждающие эффективность такого контроля» (Kelley, 1971, р. 22). Последнюю из этих функций мы можем вме¬сте с Келли (Kelley, 1971) положить в основу своего рода «мотивации контроля».
Мотивация контроля
Под «мотивацией контроля» следует понимать индивидуальные различия в стрем¬лении людей в максимально возможной степени контролировать окружающий их мир. Это стремление должно отличаться от общей переоценки степени своего конт¬роля, к которой склонны большинство людей. О такого рода общей переоценке со¬общают Чалдини и соавторы (Cialdini, Brayer, Lewis, 1974). В их эксперименте ис¬пытуемые оценивали интеллект человека, которого им удавалось легко убедить, выше интеллекта человека, на которого им не удалось повлиять своими рассужде¬ниями (для сравнения брались оценки сторонних наблюдателей). Приписывание интеллекта тем очевиднее осуществлялось под влиянием желания контролировать окружение, чем меньше испытуемый был склонен объяснять успех своего воздей¬ствия низким интеллектуальным уровнем убеждаемого и чем больше он был уверен в том, что высокий интеллект убеждаемого демонстрирует силу его аргументов.
Бургер и Купер (Burger, Cooper, 1979) выделили один из вариантов мотива кон¬троля под названием «желание контроля» и измерили его с помощью Шкалы же-чательности контроля. Люди, набравшие высокие баллы по этому опроснику, хо¬тят сами принимать решения, принимают меры, чтобы избежать возможной поте¬ри контроля, и берут на себя роль руководителя в групповой ситуации. Испытывая частый неуспех, они становятся более беспомощными и подавленными, чем люди с низким мотивом контроля (Burger, Arkin, 1980). С другой стороны, они легче поддаются иллюзии контроля при кажущемся успехе (Burger, Schnerring, 1982) и являются большими конформистами (Burger, 1987). Напрашивается вывод, что люди с высоким мотивом контроля склонны к ошибочным атрибуциям, посколь¬ку это позволяет им избежать ощущения потери контроля; однако это предполо¬жение пока не получило экспериментальной проверки.
До сих пор не выяснено и то, в какой мере мотив контроля совпадает с мотивом достижения. Если конформизм и упоминавшиеся реакции на успех и неудачу сви¬детельствуют против такого совпадения, то другие данные говорят в его пользу. В отличие от испытуемых с низким мотивом контроля людям с высоким мотивом контроля свойствен более высокий и более реалистичный уровень притязаний, они дольше и с большим старанием работают над трудными заданиями, демонстриру¬ют усиливающую мотивацию модель атрибуции (см. главу 14) и склонны припи¬сывать успехи своему умению, а неудачи внешним причинам (Burger, 1985).
Каузальная атрибуция как регулятор социальных отношений
В середине 1970-х гг. Орвис и его соавторы (Orvis, Kelley, Butler, 1976) подвергли критике исходное положение сторонников теории каузальной атрибуции о том, что человек подобен ученому, устанавливающему причинно-следственные связи, что-
бы лучше понять окружающий мир и научиться прогнозировать будущие события. Авторы спрашивают:
«Ну а что, если этот взгляд, в сущности, ошибочен? Что, если человек научается ат¬рибуции и мотивируется к ее осуществлению не ради абстрактного понимания мира, а ради того, чтобы объяснить собственные действия и попытаться проконтролиро¬вать действия ближайших партнеров? Иными словами, каковы следствия из допу¬щения, что процессу атрибуции сначала научаются, а затем используют его, прежде всего в социальных ситуациях, связанных с самоутверждением и критикой других?» (ibid., p. 378-379).
На мысль о том, что атрибуция как оправдание собственного поведения и критика поведения других может служить основным регулятором поддержания и структурирования социальных отношений, Орвиса и его коллег натолкнули дан¬ные исследования влюбленных пар. Каждого из влюбленных просили привести примеры собственного поведения и поведения партнера, объяснить это поведение и сообщить эти объяснения друг другу. При расхождениях в приписывании при¬чин — в большинстве случаев с точки зрения партнера поведение объяснялось отрицательными чертами характера — молодые люди легко находили объяснение этому и сами атрибутировали атрибуции, т. е. осуществляли метаатрибуцию.
Классификация атрибуций со всей очевидностью выявила различия, определяе¬мые перспективой наблюдения, т. е. позициями действующего субъекта и наблюда¬ющего («оценивающего») партнера. Об этих различиях говорилось в главе 1 при рассмотрении работы Джоунса и Нисбетта Qones, Nisbett, 1971). Если собственное поведение объясняется прежде всего особенностями ситуации и условиями окружа¬ющей среды, то внешний наблюдатель приписывает наблюдаемое им поведение по¬чти исключительно личностным свойствам действующего индивида. Для нас же пока важнее социальная функция, которую выполняют взаимные атрибуции в складывающихся отношениях партнеров: один отчитывается перед другим в том, что сделал или не сделал. Субъект объясняет свое поведение, чтобы оправдаться в глазах партнера или добиться прощения. Он стремится к тому, чтобы его действия были приняты, извинены или прощены. Объяснения наблюдающего партнера име¬ют целью пробудить в действовавшем субъекте чувство ответственности за свое по¬ведение и заставить его следить за тем, чтобы подобное не повторялось.
Из особенностей атрибуции в социальных ситуациях авторы делают следующие выводы. Прежде всего, процессы атрибуции проявляются в ситуациях, в которых сталкиваются интересы индивидов, Действующий субъект стремится избавиться от жесткого социального контроля; наблюдатель, давая нежелательному поведе¬нию негативное объяснение, стремится вернуть другого на путь правильного, с его точки зрения, поведения. В этом смысле атрибуция есть процесс регуляции оце¬нок, даваемых друг другу партнерами. В основания действий включаются припи¬санные им оценки. Область атрибуции оснований каждого действия весьма обшир¬на, так что действующий субъект и его партнер имеют достаточно много вариан¬тов для выбора. Отсюда проистекают часто неразрешимые конфликты атрибуции. Однако каждому из партнеров следует делать свои объяснения понятными друго¬му и приемлемыми для него. В противном случае индивиды прибегают к метаат-рибуции, в которой ставятся под сомнение честность, разумность или даже интел¬лектуальные способности другого, а тем самым возможность общения с ним.
Подведем некоторые итоги. Отношение к универсальному характеру процесса атрибуции как к потребности человека и сравнение этого процесса с поисками ис¬тины ученым мало что дают. Вместе с тем каузальная атрибуция, вне всякого со-мнения, представляет базовую способность человека понимать и прогнозировать причинно-следственные отношения. Приписывание причин — не самоцель, всякая мотивированная деятельность включает в себя каузальную атрибуцию. Вот поче¬му на каузальную атрибуцию может влиять цель действия, тем более что обычнд область возможных вариантов объяснения достаточно широка. Таким образом, каузальная атрибуция является частью процесса мотивации деятельности. Спра¬ведливость этого положения подтверждается в случае регуляции социальных от¬ношений с помощью атрибуции, а именно при оправдании собственного поведе¬ния и принятии ответственности за него одним и другим партнером.
Первоначальная постановка вопроса и модели исследования атрибуции
Работа Хайдера (Heider, 1958) положила начало бурному росту исследований по теории атрибуции. Правда, для этого потребовался почти 10-летний инкубацион¬ный период. При простом подсчете количества статей, содержащих в названии слово «атрибуция» или родственные понятия, только в одном журнале «Journal of Personality and Social Psychology», обнаруживается, что за 1966-1967 гг. была опуб¬ликована одна такая статья, за 1970-1971 гг. — 12, за 1975-1976 гг. —55, а за 1986-1987 гг. снова лишь 20. Эта ситуация напоминает всплеск интереса к исследовани¬ям диссонанса в начале 1960-х гг. (см.: Harvey, Weary, 1984; Kelley, Michela, 1980).
Основной вопрос теории атрибуции — объяснение людьми явлений реального мира. После книги Хайдера, возбудившей интерес к этой проблеме, исследования в основном основывались на моделях процессов использования информации для объяснения деятельности человека, планирующего исследование. Помимо основных идей Хайдера, к этой сфере относятся теория соответственного вывода (Jones- Davis, 1965), ковариационная модель (Kelley, 1967) и каузальные схемы (Kelley, 1972).
Во всех перечисленных моделях выделяются три характеристики:.!) содержа¬ние используемой информации, 2) категории выбираемых причин, 3) правила со¬отнесения информации с причиной. Модели построены в высшей степени рацио¬нально. Их логика проста и, как сразу же выяснилось при их экспериментальной проверке, соответствует общему ходу рассуждений всех испытуемых (за исключе¬нием маленьких детей). В сущности, все модели связаны с одной проблемой: вы¬бором между способами объяснения поведения с первого и второго взглядов (и толь¬ко в последней модели — с третьего) (Kelley, 1973). Иными словами, основной во¬прос состоит в том, определяются ли основания действия или причины его исхода, главным образом, особенностями действующего субъекта или предмета, на кото¬рый направлено действие. В других теоретических подходах, как, например, в об¬суждавшемся в главе 1 подходе Джоунса и Нисбетта (Jones, Nisbett, 1971), в рам¬ках которого рассматриваются различия в использовании одной и той же инфор¬мации действующим субъектом и наблюдателем, а также учитывается ориентация на специальные и более общие вопросы, каузальная атрибуция в большей степени связывается или с контекстом конкретной деятельности, или с развитием представ¬лений о ее процессуальной структуре (см.: Deci, 1975).
«Наивный анализ деятельности» Хайдера
Хайдер (Heider, 1958) исходит из общего уравнения поведения Левина, в кото¬ром поведение ( V) представлено в виде функциональной зависимости от лично¬сти (Р) и соответствующего окружения (t/): V=f(PtU). Хайдер выделяет в личности и в окружении (или, как он говорит, в «эффективных возможностях личности» и «эффективных возможностях окружения») два компонента. Эффективные воз¬можности личности слагаются из старания (можно бы употребить термин «моти¬вация») и из способностей (обозначаемых Хайдером более широким понятием «power» — «возможности»). Старание, в свою очередь, также слагается из двух ком¬понентов, связанных между собой мультипликативно, а именно из намерений че¬ловека (интенция) и из интенсивности, с которой он добивается их осуществления (настойчивость). Следовательно, старание есть произведение интенции и настойчи¬вости. Каждого из этих компонентов в отдельности недостаточно: интенция должна быть дополнена некоторой настойчивостью, а настойчивость нуждается в интенции, чтобы действие вообще могло осуществиться. Если старание (интенция х усилие) является переменным компонентом возможностей личности, то способность — ее константный компонент. В окружении основную (константную) величину состав¬ляет трудность, которую необходимо преодолеть на пути к цели. Иногда на преодо¬ление трудности может позитивно или негативно влиять случай (в смысле везения или невезения).
Важно, что компоненты личности и окружения, т. е. способность и трудность, вычитаясь одно из другого, определяют умение личности: умение =/(способность минус трудность). Этим исчерпываются все переменные, относящиеся к исполь-зованию информации в модели Хайдера. Часть из них связана с понятиями более высокого уровня: произведение интенции и настойчивости — с понятием «стара¬ния» (мотивация), а разность между способностью и трудностью — с понятием «умения». И наконец, общее отношение старания и умения определяет действие и его последствия. На рис. 13.1 приведена схема анализа действия. Верхний уровень соответствует информации о компонентах личности и окружения, средний — вза-имосвязям используемых понятий, и нижний — результирующему действию и его последствиям.
 
Рис. 13.1. Схема анализа действия по Хайдеру
В связи с этим сразу возникают два вопроса: для чего нужен анализ действия и какие категории причин следует различать? Мы уже отмечали, что в этом случае речь идет о том, какому объяснению поведения отдается предпочтение — с перво¬го или со второго взгляда. Например, следует ли объяснять действие и его послед¬ствия силами личности или окружения либо, как это делает Хайдер, различать личностную (намеренное осуществление чего-либо) и неличностную каузаль¬ность. Эта, казалось бы, простая альтернатива приобретает особое значение, когда наблюдателю важно (как в ситуациях межличностного восприятия) сделать буду¬щие события более предсказуемыми и тем самым более контролируемыми. Если, например, наблюдатель приходит к заключению, что развертывающаяся на его глазах деятельность определяется личностной каузальностью, т. е. интенциями и диспозициями действующего субъекта, то он может прогнозировать сходное пове¬дение этого субъекта во множестве других аналогичных ситуаций. Локализация причин в личности дает наблюдателю больший выигрыш в информации, чем вы¬вод о том, что поведение определяется не самим действующим субъектом, а специ¬фической ситуацией (неличностная каузальность). Ведь в первом случае наблю¬датель может предсказать поведение для целого класса ситуаций, а во втором — только для одной конкретной ситуации. Таким образом, если человек имеет осно-вания приписать другому человеку определенные личностные диспозиции, в осо¬бенности мотивы, то поведение другого становится для него значительно более предсказуемым.
Таким образом, мы подошли к третьему вопросу: по каким принципам на осно¬ве информации об отдельных компонентах хайдеровской модели действия дела¬ется вывод о личностной или неличностной каузальности? Сам Хайдер на этот вопрос всегда отвечал неопределенно, в большинстве случаев ограничиваясь при¬ведением примеров из жизни. Модели, разработанные Джоунсом и Дэвисом (Jones, Davis, 1965), а также Келли (Kelley, 1967), должны были по замыслу их авторов восполнить этот пробел своей формализированной системой правил.
Решающим в приписывании действию личностной каузальности является, прежде всего, признание за действующим субъектом определенной интенции. Что¬бы это произошло, необходимо проверить, не вовлечен ли субъект в более широ¬кие события, не являются ли рассматриваемое действие или следствия из него по¬бочным результатом интенции более высокого уровня и, наконец, действительно ли осуществляется данная интенция. При такой проверке важную роль играют сведения об усилиях и возможностях субъекта. Заключение о наличии определен¬ной интенции, если за основу берется понятие «старание», может быть сделано только при фиксации соответствующего усилия. Интенции, о которых нельзя ска¬зать, как и что необходимо сделать для их реализации, нельзя рассматривать в ка¬честве необходимого условия личностной каузальности. Существенное значение имеет также информация о соответствии способностей и трудностей, т. е. инфор¬мация о том, считает ли действующий субъект свои умения достаточными для до¬стижения цели действия.
Вслед за Брунсвиком (Brunswik, 1952,1956), Хайдер настаивает на значимости наблюдаемой эквифинальности поведения человека для раскрытия интенций, в которых проявляются личностные Мотивационные диспозиции. О наличии экви-
финальности действий по отношению к мотиву можно говорить, если индивид в разных ситуационных условиях выбирает такие способы действия, каждый из ко¬торых ведет к одной и той же цели. Этот подход к выявлению интенций и мотивов был разработан и формализован Джоунсом и Дэвисом в модели соответственного вывода Gones- Davis, 1965).
Такой фактор окружения, как «трудность», ограничивает анализ действия од¬ной деятельностью достижения, как показано на рис. 13.1. Хайдер, однако, не огра¬ничивается этим типом деятельности, поскольку возможности окружения могут быть связаны с привлекательностью определенного объекта. Об этом свидетель¬ствует выдержка из работы Хайдера «Атрибуция желаний и радости». Эта выдер¬жка также дает представление о специфике его подхода и указывает на важность индивидуальных различий, которые необходимо учитывать при решении вопроса о личностной или неличностной каузальности.
«Мы начнем с основного правила осуществления атрибуции: следствие порождает¬ся данными условиями, если их наличие ведет к появлению следствия, а их отсут¬ствие — к отсутствию следствия. Этот принцип, согласно Миллю, лежит в основе опытных методов исследования...
Посмотрим, как работает этот принцип в случае атрибуции радости относительно конкретного объекта (ситуации). Если я всякий раз, имея дело с данным объектом, испытываю радость и переживаю нечто иное (например, тоску, раздражение или без¬различие) при его отсутствии, то я считаю данный объект обусловливающим мою радость. Следствие — охватывающее меня чувство радости — рассматривается как изменяющееся в зависимости от наличия или отсутствия данного объекта...
Рассмотрим теперь действие этого же принципа при атрибуции радости относитель¬но испытывающего ее человека. Если объект иногда доставляет мне радость, а ино¬гда нет, тогда следствие обусловлено чем-то во мне самом, а не внешним объектом. Неважно, могу я определить или нет, в чем дело, но я знаю, что данное следствие обусловлено меняющимся субъективным состоянием. Такие состояния, как настро¬ение, голод и т. д., часто могут рассматриваться как условия, определяющие данное следствие, несмотря на временный характер таких состояний. Поскольку при этом виде причинного объяснения источник радости усматривается в преходящем явле¬нии, то при таком объяснении привлекаются в какой-то мере недиспозишюнальные свойства личности...
Чтобы радость можно было приписать личностной диспозиции, необходимы допол¬нительные сведения о реакциях других людей. Говоря конкретно, если я вижу, что объект доставляет радость ие всем людям, то могу приписать следствия индивиду¬альным различиям... Иными словами, следствия, в данном случае радость, зависят от человека: один испытывает радость, а другой — нет. Иногда в связи с этим говорят о различных вкусах. Важна лишь констатация того, что наличие или отсутствие ра¬дости коррелирует с наличием или отсутствием не объекта, а, скорее, с различиями между людьми. В зависимости от человека один и тот же объект может вызывать радость, а может и не вызывать» (Heidcr, 1958, р. 181, 182).
Межиндивидуальное совпадение эффектов служит, таким образом, важнейшим показателем локализации причины. Если оно имеет место, то причиной эффекта является конкретный объект (внеличностная каузальность); следовательно, мож¬но говорить об объяснении поведения со второго взгляда. Келли (Kelley, 1967)
сделал этот критерий (согласованность) основным параметром своей ковариаци¬онной модели, формализующей локализацию причины в субъекте или окружении. Его модель и модель Джоунса и Дэвиса работают по принципу разделения труда в том смысле, что они ориентированы на противоположные моменты локализации причины; в модели Джоунса и Дэвиса внимание концентрируется на объяснении поведения с первого взгляда (личность), а в модели Келли — со второго (ситуация). По-видимому, еще более'важным является другое различие. Джоунс и Дэвис занимаются исключительно атрибуцией мотивации, т. е. не причинами результа¬тов действий, а основаниями, по которым эти действия предпринимаются. К таким основаниям относятся не только более или менее постоянные диспозиции (на-пример, мотивы «личностные причины» при описании индивидуальных разли¬чий), но и временные интенции. Келли, напротив, уделяет меньше внимания осно¬ваниям (интенциям) действий субъекта, чем причинам суждений, событий или иных результатов деятельности; его интересует распределение значимости причин между постоянными свойствами личности и миром предметов (а также временны¬ми ситуационными особенностями). Модель Келли включает и объяснение моти¬вации, если причина действия приписывается некоторой постоянной диспозиции действующего индивида. Перейдем к рассмотрению этих моделей.
Модель соответственного вывода Джоунса и Дэвиса
В своей работе «От действий к диспозициям» Джоунс и Дэвис (Jones, Davis, 1965) предложили модель атрибуции мотивации, позволяющую делать выводы об ин¬тенциях действующего субъекта и тем самым о лежащих в их основе диспозици¬ях (установках, мотивах). Подобные выводы дают нам информацию и о будущем поведении человека. Знание намерений играет ключевую роль при объяснении и оценке осуществленного в прошлом поведения; с такого рода оценками сталкива¬ются в своей работе парламентские комиссии или суд присяжных. Мера наказания или ответственности во многом определяется тем, в какой степени виновнику конкретного результата деятельности могут быть приписаны сознательные наме¬рения. При этом люди выносят приговор, основываясь, как правило, не на наблю¬дении за самой деятельностью, а на имеющихся в их распоряжении сообщениях о деятельности или даже только о ее результатах.
Таким образом, исходным моментом является фактически осуществленное дей¬ствие (поступок) или, по меньшей мере, его результат. Чтобы на этом основании можно было сделать вывод о диспозиции, необходимо осуществить три шага, ко¬торые могут привести, но не обязательно приведут к атрибуции интенции. Первый шаг заключается в обосновании двух предпосылок, без которых невозможно по¬явление какой бы то ни было интенции. Субъект должен, во-первых, располагать предварительным знанием о возможных результатах своих действий и, во-вторых, обладать способностью достичь этих результатов. Отсутствие первой предпосыл¬ки означает, что результат не прогнозировался, т. е. не был намеренным. Отсут¬ствие второй означает сомнительность приписывания данного результата данно¬му субъекту. Стрелки на рис. 13.1, ведущие от стремления и умения к действию и результату, как раз и означают такое обоснование.
После обоснования обеих предпосылок осуществляется второй шаг. Он заклю¬чается в проверке того, какие следствия (или эффекты) результата действия мог¬ли мотивировать субъекта к его достижению. Чтобы выйти за рамки чисто спеку¬лятивных построений, следует принять во внимание, что отправная точка любого действия связана с выбором различных альтернатив, по крайней мере с выбором: совершать действие или нет. Для каждой из таких альтернатив возможны различ¬ные эффекты. Эффекты, общие для всех альтернатив, не могут влиять на выбор определенного варианта действия. Такое воздействие могут оказывать только спе¬цифические эффекты. Чем меньше у выбранной альтернативы поведения специ-фических эффектов (лучше всего, если такой эффект один), тем однозначнее вы¬вод об определяющей интенции. На рис. 13.2 этот шаг поясняется на примере двух действий X и Y, имеющих соответственно три и четыре эффекта, два из которых являются общими. Рассмотрим вариант выбора действия X. С ним связан лишь один специфический эффект с, Именно этот эффект заставляет субъекта предпо¬честь действие X. Если же выбрано действие Y, с которым связаны два специфи¬ческих эффекта due, остается неясным, который из них оказался решающим. Эта методика напоминает анализ интенционального поведения, проведенный Ирви¬ном (Irwin, 1&71; см. также главу 2).
 
Рис. 13.2. Общие и специфические эффекты двух альтернатив действия
Но даже если выбранное действие имеет лишь один специфический эффект, мы все же не можем с уверенностью заключить, что именно с этим эффектом соотно¬сится определенная интенция как выражение личностной диспозиции. Дело в том, что этот эффект может просто казаться желательным большинству людей или всем представителям определенной референтной группы. В таком случае действие мо-тивируется общезначимой ценностью целевого объекта. Основания действия опре¬деляются скорее особенностями целевого объекта, а не особенностями личности. Допустим, что мы встретили на выставке современного искусства двух людей — искусствоведа и финансового инспектора. Посещение выставки искусствоведом мы без колебаний припишем его профессиональному интересу к искусству, т. е. особенностям выставки. Менее тривиальным будет наше суждение о финансовом инспекторе. Так как интерес к искусству не типичен для представителей этой профессии, то у данного инспектора, по-видимому, особенно ярко выражена та¬кая диспозиция, как сильный интерес к современному искусству.
Можно сказать, что любые поступки, не выходящие за рамки предполагаемого ролевого репертуара группы, к которой принадлежит действующий субъект, не
информативны для выявления диспозиции. В этом случае остается неизвестным, была ли причиной поступка, помимо ролевого предписания, соответствующая индивидуальная диспозиция. Напротив, весьма информативными для выявления диспозиции оказываются поступки, не согласующиеся с социально обусловленной ролью. В качестве примера можно привести выступление на предвыборном собра¬нии двух политических деятелей, один из которых ратует за нечто популярное сре¬ди присутствующих, а другбй — за нечто непопулярное. Если учесть, что для по¬литика, тем более для кандидата, особенно важно найти отклик у публики, можно с достаточной уверенностью предположить, что второго политика побудили к по¬добным речам какие-то серьезные намерения.
Третий шаг состоит в общей оценке желательности эффекта действия для той социальной группы, к которой принадлежит действующий субъект. Подобное «об¬щекатегориальное» заключение об индивидуальности действующего субъекта на основе поведения типичного представителя референтной группы содержит неко¬торую неопределенность. Джоупс и Мак-Гиллис (Jones, McGillis, 1976) попытались конкретизировать третий шаг, выделив два детерминанта желательности. С одной стороны, они принимают во внимание то, что в данной культуре считается обще¬принятым, а с другой — то, что известно о специфических склонностях субъекта. Оба вида желательности оцениваются с точки зрения вероятности их реализации, иными словами, желательность как «ожидаемая валентность» понимается в смыс¬ле теорий, учитывающих мультипликативное отношение таких детерминантов, как ожидание и ценность.
С помощью трех описанных шагов можно, наконец, определить соотношение между наблюдавшимся действием и интенцией как выражением личностной дис¬позиции. Это соотношение тем точнее, чем меньше число специфических эффектов у выбранной альтернативы действия и чем ниже их предполагаемая желательность (ожидаемая валентность). В табл. 13.1 приведена классификация возможных сочетаний обоих детерминантов вывода. Высокая степень соответствия (корреля¬ции) достигается только при одной из четырех комбинаций, и в этом случае вывод относительно описываемой интенции действующего субъекта и его диспозиций яв¬ляется наиболее обоснованным. Именно в этом случае теория соответственного вывода дает явный выигрыш в информации.
Таблица 13.1
Обоснованность умозаключения об интенции (и личностной диспозиции),
определяющей конкретное действие, в зависимости от количества и желательности
(ожидаемой валентности) специфических эффектов выбранной альтернативы
действия (Jones, Davis, 1965, p. 229)
Количество специфических эффектов Желательность специфических эффектов (ожидаемая валентность)
 высокая низкая
Много Мало Тривиальная многозначность Тривиальная однозначность Необычная многозначность Хорошая обоснованность
Пока что было предпринято не так много экспериментальных проверок плодо¬творности этой модели. Остановимся на двух из них. В работе Ньютсона (Newtson, 1974) проверялась зависимость вывода от количества специфических эффектов. При этом выяснилось, что специфические эффекты отброшенной альтернативы действия, т. е. те эффекты, от которых человек отказался, также играют определенную роль. Испытуемым сообщалось, что два студента (Алекс и Боб) из трех (в общем, равно привлекательных) вариантов действия выбрали один: «сидеть с ребенком профес¬сора». Одной группе испытуемых говорилось только об одном эффекте поступка: «желание понравиться профессору», другой группе сообщался еще и такой допол¬нительный эффект, как возможность «особенно хорошо подготовиться к семинару». Если Алексу приписывались оба эффекта, а Бобу — только первый, то Боб оцени¬вался как льстец, что и следовало из модели соответственного вывода.
Существовали и два других варианта действия: «пойти на пляж» и «поработать по просьбе друга в библиотеке». Для каждого из этих отвергнутых вариантов Ныот-сон при дальнейшем изложении называл один или два эффекта. Если Алекс, вы¬бравший присмотр за ребенком, отказывался тем самым от четырех эффектов двух других вариантов, то он оценивался как больший льстец, чем Боб, отказывавший¬ся только от двух эффектов. А если Боб отказывался от двух эффектов, предпочи¬тая один, а Алекс отказывался от четырех, выбирая два, то опять-таки большим льстецом оказывался Алекс. Это означает, во-первых, что вывод о личностной дис¬позиции тем однозначнее, чем меньше остается специфических эффектов и чем больше их отклоняется; во-вторых, что выбранным специфическим эффектам в процессе оценки приписывается большее значение, чем отклоненным.
Другое исследование касается приписывания установок. Джоунс и его коллеги (Jones, Worchel, Goethals, Gruraet, 1971) знакомили своих испытуемых с сочинени¬ем о запрете или разрешении употреблять марихуану и просили их оценить проч-ность установок автора сочинения. Два дополнительных сообщения, относившиеся к одному из двух детерминантов модели, влияли на эту оценку. Количество специ¬фических эффектов варьировалось сообщением о том, что автор сочинения писал его добровольно либо по принуждению (в последнем случае причины, побудившие к написанию сочинения, могли лежать как в самом предмете, так и в человеке, усту¬пившем давлению). Степень желательности варьировалась при помощи таких сооб¬щений об установках автора сочинения, как стремление к самостоятельности, неза¬висимости и т. п. Если такие установки у автора были ярко выражены, то и разреше¬ние на употребление марихуаны должно казаться ему более желательным. (В этом случае желательность следовало оценивать не как общекатегориалъную, а как инди¬видуальную.) Результаты исследования согласуются с моделью. Человеку приписы¬валась ярко выраженная установка, если он писал сочинение не по принуждению и его позиция отклонялась от ожидаемой; это имело место в том случае, когда количе¬ство различающихся эффектов было невелико, а их желательность низка.
Углубление модели Троупом
Существенное углубление модели корреспондирующих выводов (как и рассмат¬риваемой ниже модели ковариации) предложил Троуп (Trope, 1986a). Он уделил особое внимание первоначальным процессам идентификации релевантной инфор-
мации (в ходе приписывания диспозиции). Эта информация распадается на три различные по содержанию группы: ситуация, «теперешнее» поведение (человека, которому приписывается диспозиция) и «прежнее» поведение (поведение в пред¬шествующие моменты времени). Исходя из теперешнего и прежнего поведения и не учитывая поведение, предполагаемое ситуацией (принцип обесценивания, см. ниже), можно попытаться непосредственно сделать вывод о намерении субъекта или о его соответствующей диспозиции. Однако если этот вывод не будет уточнен, мы столкнемся с возможностью различной интерпретации данных. Кроме того, имеются противоречивые данные, согласно которым ситуационные факторы либо не учитываются совсем («фундаментальная ошибка атрибуции»), либо учитыва¬ются не в полной мере (см.: Trope, 1986а, р. 244, цитируемая литература).
Чтобы продвинуться дальше в своих исследованиях, Троуп более детально рассмотрел первичные идентификационные процессы всех трех содержательных групп — ситуации, поведения и прежнего поведения — с точки зрения эффекта се-мантической активации. Если какой-то признак одной из содержательных групп является многозначным (например, кто-то может плакать от горя или от счастья), то контекстуальные признаки ситуации (известно, что вернулся домой член семьи, которого считали пропавшим) делают поведение однозначным (человек плачет от счастья), так что внешнему наблюдателю нет необходимости делать дальнейшие выводы. Чем более многозначным является центральный признак одной из трех содержательных групп, тем большее влияние приобретают контекстные признаки двух оставшихся содержательных групп в смысле эффекта семантической актива¬ции. С помощью этого базового положения, в равной мере относящегося к атрибу¬ции своего и чужого поведения, Троупу удается разрешить противоречия, созда¬ваемые предшествующими данными.
Ковариационная модель Келли
Эта модель обязана своим названием положению о том, что эффект ковариирует со своей причиной: эффект наблюдается, если наличествует его причина, и не на¬блюдается, если эта причина отсутствует.
В своей получившей широкую известность работе 1967 г. Келли следующим образом различает свою модель и модель Джоунса и Дэвиса:
«Внимание наблюдателя в этих двух теориях, в сущности, сосредоточено на проти¬воположных полюсах отношения "индивид-окружение". В моих ранних исследова¬ниях... индивида волнует адекватность атрибуции относительно окружения. В связи с этим он пытается с помощью каких-либо критериев исключить дисперсию "ошибки", порождаемую самим индивидом. В трактовке этой проблемы Джоунсом и Дэвисом наблюдатель занимает противоположную позицию. Он ищет обусловленную инди¬видом (т. е. вызванную, как показывает тщательный анализ, конкретным субъектом) дисперсию и при этом вынужден исключить причины изменений эффектов, вызван¬ных факторами окружения или ситуаций» (Kelley, 1967, р. 209).
Если Джоунс и Дэвис стремились уточнить личностные диспозиции, то целью Келли стало выявление на основе имеющейся информации основания для лока¬лизации причин действия или его результата как в окружении, так и (может быть, исключительно) в индивиде. В отличие от Джоунса и Дэвиса он использует инфор-
мацию не об одном, а о многих действиях одного и того же индивида и других лиц в различное время, а также о действиях с различной целью и в разных ситуациях. Информация распределяется им по четырем параметрам: субъект, время, цель и ситуация, что позволяет Келли широко использовать свой принцип ковариации, т. е. то, что Джон Стюарт Милль называл методом различий, согласно которому «ответственным за действие следует считать то условие..., которое имеется в на-личии, когда наличествует действие, и отсутствует, когда отсутствует действие» (Heider, 1958).
На другое различие между обеими моделями обратил внимание Гамильтон (Hamilton, 1980). В модели Келли, где планомерно варьируются люди, ситуации и моменты времени, он видит типичный научный анализ, тогда как модель Джоунса и Дэвиса относится лишь к людям и ставит вопрос о том, могли ли они действо¬вать иным способом. Это чисто юридический способ мышления, так что «интуи¬тивному ученому» Келли можно противопоставить «интуитивного адвоката».
В рамках анализа, проводимого Келли, причина данного действия (зависимая переменная) обусловливается ковариацией четырех критериальных параметров (независимые переменные). Эти параметры соответствуют трем аспектам оценки поведения, о которых речь шла в главе 1: 1) специфичность объекта (целевой объект или другие индивиды, на которых направлено действие; distinctiveness of entities) позволяют ответить на вопрос, может ли действие вызываться другими объектами. 2) Соответствие между различными индивидами, согласованность (consensus) их действий, направленных на определенный объект, позволяют отве¬тить на вопрос, поступают ли другие точно так же. 3) Временная стабильность действий (consistency across time) позволяет ответить на вопрос, поступает ли че¬ловек всегда одинаково, 4) С временной стабильностью связана стабильность модальностей, в которых воспринимается объект (consistency across modalities). Последняя позволяет ответить на вопрос, будет ли возможным осуществление того же действия, если объект находится в иных ситуационных условиях.
В случае высокой специфичности индивид реагирует на объект весьма необыч¬ным способом. При высокой согласованности реакция индивида на объект совпа¬дает с реакцией большинства других людей. При высокой временной стабильно¬сти человек реагирует на объект одинаковым образом независимо от того, когда взаимодействует с ним. Одна и та же реакция на меняющиеся ситуационные усло¬вия имеет место и при стабильности модальностей.
Келли поясняет сказанное следующим примером. Если кому-то особенно по¬нравился какой-то фильм и он рекомендует посмотреть его, то для меня важно решить, связана ли причина этой рекомендации с объектом (качество фильма) или с человеком (рекомендующему нравится многое). Если я знаю, что рекомендую¬щий реагирует на различные фильмы весьма по-разному (специфичность), что он уже несколько раз смотрел этот фильм (стабильность во времени) и его телевизи¬онный вариант, созданный тем же режиссером (стабильность модальностей), и что его суждение о фильме совпадает с мнением других людей, видевших этот фильм, тогда я припишу рекомендацию особенностям объекта. Но если этот человек ре-комендует мне все фильмы без разбора, если ему то нравится, то не нравится один и тот же фильм и если другие люди придерживаются иного мнения, то я припишу рекомендацию особенностям индивида.
Процедуру подобных выводов Келли приравнивает к простому и относительно неполному дисперсионному анализу данных, который, несомненно, способен осу¬ществить любой непосвященный. Возможные ковариационные комбинации Кел¬ли демонстрирует с помощью дисперсионно-аналитического кубика с тремя основ¬ными критериальными измерениями, или параметрами: объектами, временем и субъектами (рис. 13.3). Заштрихованные части левого кубика соответствуют слу¬чаю, когда я приписываю рекомендацию посмотреть фильм объекту (О,), а не субъекту (С2); заштрихованные части правого кубика соответствуют второму слу¬чаю, когда рекомендация приписывается не объекту, а субъекту (С,). (Разрыв в точ¬ке В., во втором случае означает нарушение стабильности поведения.)
 
 
Рис. 13.3. Дисперсионно-аналитический кубик, наглядно отображающий информацию о ковариации
действия с тремя измерениями: объекты (0J, субъект (С) и время (В). Левый рисунок изображает случай,
когда действие субъекта (например, С,) атрибутируется объекту 0,; правый рисунок - когда оно
атрибутируется субъекту С2 (Kelley, 1973, р. 110, 111)
По аналогии с дисперсионным анализом Келли определяет функцию как дробь, числителем которой служит переменная «специфичность», обозначающая разли¬чия условий (объектов), а знаменателем — дисперсия ошибки в тех условиях (объек¬тах), стабильность и согласованность которых служат показателями индивидуаль¬ной стабильности и межиндивидуальной повторяемости действий. Чем ниже ста¬бильность и согласованность, тем больше знаменатель и тем выше должно быть значение специфичности в числителе с тем, чтобы сохранить локализацию причи¬ны рассматриваемого эффекта в условиях заданного окружения.
Таким образом, Келли по возможности старается придерживаться перспекти¬вы рассмотрения поведения со второго взгляда. Если поведение индивида специ¬фично относительно объектов и одновременно высоко согласовано относительно других людей и стабильно во времени, то можно сказать, что данному индивиду свойственна широкая «информированность о мире» {state of infoimation regarding the world) (Kelley, 1967, p. 198). Правда, вряд ли в этом случае можно говорить об индивидуальности его диспозиций и мотивов. В табл. 13.2 приведены различные комбинации тех информационных данных о действиях, которые, по мнению Кел¬ли, приводят к локализации причины в объекте, особенностях ситуации (обстоя¬тельствах) или субъекте.
Таблица 13.2
Сочетание информационных данных, на основании которых
в ковариационной модели Келли причина локализуется либо в объекте,
либо в обстоятельствах, либо в субъекте
Локализация в: Специфичность (объектов) Согласованность (индивидов) Стабильность (во времени)
Объекте
Обстоятельствах Субъекте Высокая Высокая Низкая Высокая Низкая Низкая Высокая
Низкая Высокая
Особого внимания заслуживает тот факт, что Келли распределяет причины между субъектом и окружением. Хайдеровские возможности окружения распа¬даются у него на объект и обстоятельства, в которых представлен объект. И если объект является константным фактором окружения, то обстоятельства задаются ситуационным контекстом. Если, например, индивид предпочитает определенные фильмы (ярко выраженная специфичность), которые не нравятся другим (низкая согласованность), но время от времени критикует какой-либо из нравящихся ему фильмов (низкая стабильность), то мы склонны видеть причины этих меняющих¬ся, отклоняющихся от обычного поведения реакций в особенностях ситуации.
Эмпирическая проверка ковариационной модели
Обработка информации в соответствии с ковариационными принципами Келли происходит чисто логическим и статистическим путем и не требует психологиче¬ского обоснования. В этом случае достаточно простой программы для обработки на компьютере. В связи с этим возникает вопрос, осуществляется ли локализация при¬чин индивидом столь же логическим и статистическим путем, если ему предъявля¬ется эпизодическое действие и сообщается ковариационная информация о согла¬сованности, специфичности и стабильности. Соответствующий эксперимент был проведен Мак-Артур (McArthur, 1972,1976). В первой из своих работона предъяв¬ляла испытуемым нейтральное высказывание: «Георг неправильно перевел пред¬ложение». Высказывание дополнялось информацией по трем критериальным пара¬метрам, а поскольку каждый из параметров имел два значения — высокое и низкое, то в результате было получено 8 различных комбинаций информации. Согласованность: «Почти все переводят (не переводят) предложение правильно». Специфичность: «Георг всегда переводит (никогда не переводит) правильно». Стабильность: «До сих пор Георг почти всегда переводил (не переводил) это предложение правиль¬но». После получения дополнительной информации испытуемых просили опреде¬лить, что было причиной результата действия (а в случае действий, чувств или мнений, что вызвало соответствующую реакцию): свойства субъекта, объекта, осо¬бенности ситуации или же сочетание этих факторов.
Если говорить о результатах действия, то примечательно, что в первую очередь их причина приписывается субъекту (см, табл. 13.3). Сказанное относится и к кон¬трольной группе, которой предъявлялось только высказывание о результате дейст¬вия без какой-либо дополнительной информации. Предпочтение объяснения
поведения с первого взгляда по Джоунсу и Нисбетту (Jones, Nisbett, 1971) соответ¬ствует перспективе внешнего наблюдателя. Нередко при объяснении использовались комбинации причин, причем наиболее часто применялась комбинация «субъект-объект», т. е. объяснение поведения с третьего взгляда. Поскольку в этом исследо¬вании изучалось только наблюдение за поведением другого индивида, его резуль¬таты нельзя распространить на самонаблюдение.
Таблица 13.3 Распределение общей дисперсии (в %) каузальной атрибуции
в зависимости от трех критериальных параметров (McArthur, 1972, р. 182)
Параметры Каузальная атрибуция   Средняя доля общей дисперсии
 объекту    обстоятельствам субъекту субъекту или объекту 
Специфичность Согласованность
Стабильность 12 5 6 8 0 41 22 6 16 0 1 16 10 3 20
При рассмотрении представленных в табл. 13.3 данных сразу бросается в глаза, что информация о стабильности гораздо сильнее влияет на объяснение причины (20% всей дисперсии), чем информация о специфичности (10%) и тем более о согласован¬ности (3%). О незначительном влиянии информации о согласованности также свиде¬тельствуют данные других работ по атрибуции чужого поведения (McArthur, 1976; Nisbett, Borgida, 1975; Orvis, Cunningham, Kelley, 1975). В ряде работ по атрибуции собственного поведения (Nisbett, Borgida, Crandall, Read, 1977; Feldman, Higgins, Karlovac, Ruble, 1976) было установлено, что информация о согласованности в этом случае никак не учитывается. Рабл и Фелдман (Ruble, Feldman, 1976) в свою оче¬редь доказали, что действенность этой информации зависит от порядка ее предъяв¬ления. Если сведения о согласованности приводились в самом начале (как это было в обсуждавшихся работах), а не в конце (эффект новизны), то ее значимость почти не уступала значимости информации о стабильности и специфичности. Уровень значимости этой информации может возрастать и при указании на репрезентатив¬ность референтной группы (Wells, Harvey, 1977). В общем проведенные до сих пор исследования (см.: Hansen, Stonner, 1978) показали, что при объяснении причин чужого поведения информация о согласованности используется в полном соответ¬ствии с ковариационной моделью, если только эта информация как-то выделяется и представляется репрезентативной. При атрибуции собственного поведения ей не предается особого значения, что связано с различиями в перспективе наблюдения, как ее понимают Джоунс и Нисбетт (см. главу 1).
Для нас важнее всего выяснить влияние всех комбинаций информации на при¬писывание причины в зависимости от перспективы наблюдения. Эксперименталь¬ные данные подтверждают модель, т. е. данные, приведенные в табл. 13.2. Лока-лизация причины в субъекте чаще всего наблюдается при слабо выраженной специфичности, низкой согласованности и высокой стабильности. Наибольшую значимость при этом имеет информация о специфичности (22% всей дисперсии, сравни табл. 13.3), на втором месте стоит информация о стабильности (16%).
Локализация причины в объекте происходит чаще всего при ярко выраженной специфичности и высоких согласованности и стабильности. Причина чаще всего приписывается обстоятельствам в случае ярко выраженной специфичности, низ¬кой стабильности и средней согласованности. Смещение локализации причины (по большей части в сторону субъекта, но не окружения) зависит от вида подлежаще¬го объяснению поведения. Мак-Артур, изучая атрибуцию причин действий, ре-зультатов действий, эмоций и мнений, установила, что события, действия и резуль¬таты действий чаще атрибутируются субъекту, а эмоции и мнения, напротив, чаще атрибутируются объекту (это предполагал еще Хайдер (Heider, 1958)).
Примечательны и некоторые умеренно выраженные взаимодействия критери¬альных измерений. Так, тенденция к атрибуции объекту при ярко выраженной спе¬цифичности, высокой согласованности и обратная тенденция к атрибуции субъекту при слабо выраженной специфичности и низкой согласованности снижаются, если при этом фиксируется низкая стабильность. Если из двух критериев — специфич¬ности и согласованности — один является высоким, а другой низким, то высокая стабильность приводит к атрибуции «объект—субъект», что соответствует объясне¬нию поведения с третьего взгляда.
В целом данные Мак-Артур подтверждают логико-статистическую ковариацион¬ную модель Келли. Информация о согласованности имеет меньшую значимость по сравнению с информацией об специфичности и тем более о стабильности (см. также: Kassin, 1979). Но эти данные относятся только к оценке чужого поведения и ничего не говорят о том, какую информацию предпочитает индивид при объяснении соб¬ственного поведения. Определенным шагом вперед в этом направлении является анализ Троупом процесса идентификации отдельных признаков (Trope, 1986a).
Методика исследования Мак-Артур вызывает определенные возражения, по¬скольку испытуемые получают информационные ковариации готовыми в письмен¬ной форме. Планомерное варьирование комбинаций информации могло натолкнуть испытуемых на логику ковариационной модели. Поэтому вполне допустимо, что в эксперименте проверялись лишь логические "способности испытуемых, а не то, как они выбирают и используют для объяснения поведения ковариацию информации из различных источников (см.: Fiedler, 1982; Newstone, Jaspars, 1987; Major, 1980).
To, что испытуемые фактически осуществляют обе эти операции, доказали Кордрей и Шоу (Cordray, Shaw, 1978). Различные группы испытуемых наблюда¬ли на экране, как некто решал или не решал несколько последовательно предъяв-лявшихся задач. При этом варьировались следующие условия: трудность задач (степень трудности заранее доводилась до сведения испытуемых в виде социаль¬но сопоставимой информации), результат (высокий, низкий) и ковариация наблю-дающейся степени усилия (настойчивость, напряжение) с неудачным или успеш¬ным решением задач. После этого испытуемых просили атрибутировать достигну¬тый результат относительно четырех каузальных факторов: способности, усилий, трудности задачи и случайности. Как показал эксперимент, испытуемые сами вы¬явили нужные сведения и использовали при атрибуции именно их, а не сообщен¬ные предварительно данные относительно трудности задачи. Успешный результат объяснялся способностями и приложенными усилиями, а неудача — трудностью задачи. При наличии явной ковариации между степенью усилия и успешным ре¬шением отдельных задач результат приписывался прежде всего приложенному
усилию, причем это происходило за счет способностей в случае высокого резуль¬тата, а в случае низкого результата за счет трудности.
Данные, касающиеся самооценки и информации о параметрах ковариации пос¬ле успеха и неудачи, мы еще обсудим в последующих разделах. Как показал Росс (Ross, 1977), в отдельных случаях «интуитивный психолог» демонстрирует при атрибуции целый ряд предубеждений и характерных ошибок. К рассмотрению это¬го вопроса мы также еще вернемся.
Конфигурационные понятия: каузальные схемы по Келли
Ковариационный анализ причин действия построен на использовании разнообраз¬ной информации. Во многих обыденных ситуациях такая информация отсутству¬ет, или же у наблюдателя не остается времени на ее подбор и анализ. Келли (Kelley, 1971, 1972,1973) установил, что при неполной информации можно прибегнуть к выделению обобщенных конфигураций взаимодействия различных причин, т. е. к так называемым каузальным схемам. Если, например, кто-нибудь решил задачу и известно, что эта задача очень трудная, то успех приписывается большим способ¬ностям. Таким образом, успешный результат действия имеет причину, препятству¬ющую его осуществлению (высокая степень трудности задачи), и благоприятству¬ющую причину (большие способности). Препятствующие и благоприятствующие причины не обязательно должны, как в данном примере, распределяться между субъектом и окружением; обе причины могут одновременно локализоваться как в одном, так и в другом.
Наряду с дифференциацией причин на способствующие (благоприятствующие) и препятствующие, а также на внутренние и внешние, Келли (Kelley, 1972) указыва¬ет на два специальных понятия, которыми обозначается комбинация причин, веду¬щая к определенному эффекту. Одно из них — понятие «множественных необходи¬мых причин». Из множества благоприятствующих причин для достижения необхо¬димого эффекта должны присутствовать все причины одновременно. Рисунок 13.4 поясняет сказанное на примере двух гипотетических причин Ли В. Эффект Е возни¬кает только при наличии и Л, и В. Руководствуясь этой схемой, при появлении эф¬фекта можно тотчас же сделать заключение о наличии А и В без специальной иден¬тификации обеих причин. Другой вид каузальной схемы — так называемые множе-ственные достаточные причины. В этом случае из многих способствующих причин достаточно одной, чтобы вызвать необходимый эффект (см. рис. 13.4). Однако из самого эффекта нельзя вывести, какая из причин привела к его возникновению.
 
Рис. 13.4. Каузальные схемы; а) множественных необходимых причин и б) множественных достаточных причин {Kelley, 1972, р. 2, 6}
Когда и какую каузальную схему следует применять? На этот счет люди выра¬ботали определенные эмпирические правила. Редкие и необычные (или особенно запоминающиеся) события (Cuningham, Kelley, 1975) чаще всего приписываются множественным необходимым причинам: несколько различных причин должны действовать совместно, чтобы их произведение обусловило рассматриваемый эф¬фект. Примером может служить успешное решение очень сложной задачи или не¬удачное решение очень легкой. Первый случай может быть результатом действия двух благоприятствующих внутренних причин — больших способностей и значи¬тельного усилия, а второй — результатом их отсутствия. Для рядовых событий, например для успешного решения легкой и неудачного решения трудной задачи, больше подходит каузальная схема множественных достаточных причин. Для ус¬пешного решения легкой задачи достаточно наличия одной из двух благоприят¬ствующих причин — способностей или усилия; для неудачного решения трудной задачи достаточно отсутствия одной из этих причин, чтобы препятствующая при¬чина (трудность задачи) оказалась непреодолимой.
Но как в случае множественных достаточных причин определить, какая из них была благоприятствующей? Ответа на этот вопрос не дают и сведения о повтор¬ном появлении эффекта, поскольку каждое такое появление (например успешное решение легкой задачи) может быть следствием как одной, так и другой причины. При подобной неразделимости однонаправленных причин Келли (Kelley, 1972, 1973) рекомендует пользоваться принципом обесценивания: в данном случае сни¬жается значимость каждой причины эффекта при условии, что наличествуют или являются возможными другие приемлемые причины. (Этот принцип также соот¬ветствует логике дисперсионно-аналитической модели.) Кстати, мы здесь имеем дело с тем же явлением, которое Джоунс и Дэвис (Jones> Davis, 1965) использова¬ли в своей модели соответственного вывода в качестве детерминанта для выведе¬ния из действия лежащей в его основе диспозиции, т. е. с количеством специфических эффектов. Если число специфических эффектов выбранной альтернативы действия превышает единицу, то мы сталкиваемся с неразделимостью достаточных причин. Неясно, какая из соотнесенных с различными специфическими эффектами диспо¬зиций направляет действие. Соотнесенность действия и диспозиции остается не-выявленной.
Обесценивание одной или нескольких из многих возможных причин (так же как и одного из многих возможных специфических эффектов) должно быть тем значительнее, чем больше число достаточных причин (или эффектов). Единствен¬ное, что можно порекомендовать для дальнейшего прояснения этого вопроса, — дифференциация каузальной схемы рассматриваемого эффекта путем наблюдения ковариации объектов, ситуационных условий, временных факторов и субъектов, т. е. посредством построения все новых психологических гипотез и их проверки. Но еще до того, как такое объяснение будет получено или не получено, возникает следующий вопрос: какая из двух возможных способствующих причин обесцени-вается сильнее — причина, относящаяся к субъекту или к окружению? В зависи¬мости от ответа можно судить о тенденции объяснения поведения с первого или второго взгляда. Если относимая к окружению причина обесценивается сильнее, то такое предпочтение объяснения поведения с первого взгляда соответствует,
согласно Джоунсу и Нисбетту (Jones> Nisbett, 1971; Jones, 1976), предубежденно¬сти перспективы стороннего наблюдателя. Эту односторонность, на которую ука¬зывал еще Хайдер (Heider, 1958), Росс (Ross, 1977) называет «фундаментальной ошибкой атрибуции».
Помимо принципа обесценивания при каузальных умозаключениях во внима¬ние должно приниматься и нечто прямо ему противоположное — принцип усиле¬ния значимости (Kelley, 1971). Этот принцип означает, что значимость способству¬ющей причины всегда повышается, если ей противостоит препятствующая причи¬на, например, если осуществлению целевого действия мешают трудности, связанные с ним жертвы и риск. И здесь опять-таки прослеживается полная аналогия с моде-лью соответственного вывода Джоунса и Дэвиса, а именно с таким детерминантом этой модели, как желательность. Чем менее социально желательным является це¬левое действие (например если оно противоречит ролевым предписаниям), тем сильнее возрастает значимость соответствующей внутренней причины действия и в тем большей степени оно объясняется диспозицией субъекта, а не требованиями особенностей ситуации.
Эксперименты, направленные на доказательство каузальных схем, по большей части носят гипотетический характер, т. е. основываются на тезисах, подразумева¬ющих готовность испытуемых находить причинные объяснения. Эксперименты такого рода подвергаются вполне справедливой критике за чуждое реальности представление заранее упорядоченной информации и за их сем антическу ю триви¬альность (см.: Fiedler, 1982, и критический анализ в: Shaklee, 1983). Мэйор (Major, 1980) перед атрибутированием описанного поведенческого эпизода предлагал ис¬пытуемым информационный материал, который они сами могли распределить по заранее данным категориям. Однако испытуемые пользовались этой возможно-стью лишь в ограниченной мере. Информации о специфичности и согласованно¬сти они предпочитали информацию о стабильности. Атрибуции лишь приблизи¬тельно совпадали с ковариационной моделью Келли.
Келли (Kelley, 1973) проанализировал и другие каузальные схемы. Рассмотрен¬ные выше схемы необходимых и достаточных причин представляют собой только два частных случая более общей схемы, не ограниченной констатацией наличия или отсутствия некоторой причины. Речь идет о схеме градуальных (аддитивных или мультипликативных) эффектов, близкой обыденному мышлению, так как пос¬леднее всегда учитывает различия в силе отдельных причин. Поскольку каузаль¬ная схема градуальных эффектов играет решающую роль в мотивации деятельно¬сти достижения, мы вернемся к ней в следующей главе (см. рис. 14.2).
Как обнаружили Цукермап и Эванс (Zuckerman, Evans, 1984), существуют раз¬личные атрибуционные схемы для объяснения причин действий, с одной стороны, и причин событий — с другой (подробнее об этом различении см.: Buss, 1978). Ко¬гда человек ищет основания для чьего-то действия, он опирается в большей мере на ковариационное измерение специфичности, чем на измерение согласованности, тогда как при объяснении событий (например, успеха и неуспеха) — он в большей мере опирается на согласованность, чем на специфичность. Цукерман и Эванс по¬казали, что для чтения и понимания информации о специфичности и согласованно¬сти, а также для ответа на соответствующие вопросы требуется меньше времени, если
при атрибутировании действий человек получает информацию о специфичности, а не о согласованности, а при атрибутировании событий — информацию о согласо¬ванности, а не о специфичности. Здесь мы опять сталкиваемся с тем, что действия выводятся из оснований, а события — из причин.
Четыре вопроса, ведущие к углубленному пониманию феноменов атрибуции
Исследования, проводимые в логике теоретических моделей Хайдера, Джоунса, Дэвиса и Келли, были ориентированы не на логику как таковую, а на лежащие в основе этих моделей допущения. Прежде всего подразумевалось неявное допуще¬ние, что люди объективно используют всю доступную им информацию, рациональ¬но оценивают ее и, как только им представляется возможность, прибегают к кау¬зальной атрибуции. В связи с этим на первый план выдвинулись критические вопросы, которые Келли (Kelley, 1976) обозначил следующим образом: 1) вопрос «Когда?», 2) используемая информация, 3) эффекты ожидания, 4) Мотивационная предубежденность.
Постановка указанных вопросов, во-первых, была обусловлена необходимос¬тью освободить трактовку феноменов атрибуции от представлений жестко задан¬ных когнитивных моделей, что позволило бы описать их как продукт реальных процессов переработки информации человеком (Fischhoff, 1976; Ross, 1977; Major, 1980; Trope, 1986a). Во-вторых, ответ на эти вопросы помогал разобраться в том, насколько каузальная атрибуция подвержена влиянию мотивационно обусловлен-ных предубеждений и установок. Рассмотрим кратко все названные вопросы.
Вопрос «Когда?»
Когда люди чувствуют необходимость размышлять над причинами своего поведе¬ния и когда они перестают это делать? ДумаеТся, что это один из наиболее важных вопросов, которые должно прояснить исследование каузальной атрибуции. До на¬стоящего времени, однако, почти не исследовались побуждения, приводящие к на¬чалу и завершению каузальной атрибуции. Всегда ли человек спрашивает себя, по¬чему что-то происходит, если причина не самоочевидна? И все ли люди делают это в равной степени? Исследователи атрибуции, усматривающие в ней основную чело¬веческую потребность, склонны давать положительный ответ на оба вопроса. Было бы правильнее ограничить случаи атрибуции только ситуациями, в которых имеет место нечто неожиданное. Но насколько неожиданным должно быть это нечто? Частичный ответ на этот вопрос дает эффект Валинса, а также модель Либхарта (Libhart, 1978), уточняющая условия начала и прекращения процессов атрибуции. По окончании эксперимента, в котором испытуемые должны были испытывать ощущение «беспомощности» из-за частого неуспеха, Хануса и Шульц (Hanusa, Schulz, 1977) в ответ на прямые вопросы не получили никакой информации о кау¬зальных атрибуциях. Уортман и Динцер (Wortman, Dintzer, 1978) предложили два возможных объяснения этому: во-первых, каузальная атрибуция должна происхо¬дить тем более спонтанно, чем более неожиданным и удивительным оказывается результат, и, во-вторых, чем более неопределенным он кажется в случае возобнов-
ления усилий, что часто имеет место после неудачи. Что касается первого момен¬та, т. е. удивления, то Мейер (Meyer, 1988a) в своем теоретическом анализе дока¬зал, что удивление служит эффективному управлению действием, так как при обнаружении несоответствий оно ведет к проверке и пересмотру того знания, ко¬торым неявно руководствовался человек при совершении действия. Во-вторых, ат¬рибуция должна чаще наблюдаться после неудачи, чем после успеха, поскольку анализ причин неудачи помогает избежать ее в следующий раз. И действительно, Фризе (Frieze, 1976) обнаружил, что неудача побуждает к поиску дополнительной информации в большей степени, чем успех.
Неясность вопроса «Когда?» связана не только с исходными позициями создате¬лей теории атрибуции — их постулатом об основной потребности, игнорированием мотивационно-психологического контекста и логико-рациональным характером их моделей, —- но и с методическими проблемами. Каузальная атрибуция как когнитив¬ное событие почти никак не проявляется во внешнем поведении. Обычно после ка-кого-то события, например после неудачного решения задачи, испытуемых просят объяснить это событие, предлагая им готовые варианты возможных причин. Такая методика оставляет открытым вопрос о том, занимался ли сам испытуемый каузаль¬ной атрибуцией и не привел ли он правдоподобное объяснение, с тем чтобы, напри¬мер, оправдать перед экспериментатором результат своего действия.
Примером может служить эксперимент Вайнера и Куклы (Werner, Kukla, 1970, эксперимент V). Испытуемых просили предсказать появление цифры 0 или 1, предъявлявшихся в случайном порядке. После сообщения о правильности или оши¬бочности их результата испытуемые должны были.оценить, насколько причина ре¬зультата определялась затраченным усилием. Испытуемые, которым сообщалось об успехе, объясняли результат большими усилиями. Возникает подозрение, что подоб¬ная каузальная атрибуция не была спонтанной и что испытуемые прибегли в своих ответах к тактике, которую Нисбетт и Вильсон в своем исследовании (Nisbett, Wilson, 1977) обозначили следующим образом: «Говорить больше, чем мы можем знать». При ответе испытуемые просто воспользовались доводами здравого смысла, справедливо полагая, что большие усилия скорее приведут к успеху. Здравый смысл подсказал им и обратное соображение: «Поскольку успех достигнут, то я, наверное, затратил большие усилия».
Не подлежит сомнению тот факт, что испытуемые гораздо реже занимаются спонтанным объяснением причин, чем полагают исследователи атрибуции. Соглас¬но нашей модели «Рубикона», относящейся к фазам действия (глава 6), каузаль¬ная атрибуция является одним из многих процессов фазы после действия, возни¬кающих в той мере, в какой намеченный результат действия представляет собой загадку, разгадка которой может иметь значение для воспроизведения данного дей¬ствия в будущем или для его продолжения в настоящий момент. Соответственно закончившееся действие должно было привести к противоречащему ожиданиям результату или, оставшись безуспешным, все же быть впоследствии доведено до успешного завершения.
Именно эти два условия — противоречащий ожиданиям либо неудовлетвори¬тельный результат действия — и связаны, согласно Лау и Расселу (Lau, Russel, 1980), Пищннскому и Гринбергу (Pyszczynski, Greenberg, 1981) и Вонгу и Вайнеру
(Wong, Weiner, 1981), со спонтанным процессом каузальной атрибуции. В экспе¬рименте Вонга и Вайнера испытуемых после гипотетически или фактически ожи¬давшихся или неожиданных успехов и неудач просили указать, какие вопросы сле¬довало бы задать в этой ситуации но отношению к достигнутым результатам или какого типа (из заданных) информацию хотелось бы сначала получить. Таким образом, испытуемых прямо не спрашивали о каузальной атрибуции. Несмотря на это, если речь шла о неудаче или успехе, противоречащем ожиданиям, на первый план выходили именно атрибуционные вопросы. Что касается различ¬ных измерений атрибуции (локализация, контроль, стабильность, преднамерен¬ность, обобщенность), то в первую очередь задавались вопросы о локализации (зависело ли это от меня или от внешних причин) и контроле (ответствен я за слу¬чившееся или нет).
Полученный поразительный результат показал, что в ситуации неуспеха и не¬соответствия ожиданиям такого рода атрибуционные вопросы выполняют полез¬ную для действия функцию. После неожиданной неудачи прежде всего задавались вопросы о внутренних и подконтрольных причинах (в первую очередь о старании), а после неожиданного успеха — о внешних и неподконтрольных причинах (напри¬мер о легкости задания или везении). Все это вопросы самокритичного характера, противостоящие служащим поддержанию самооценки атрибуциям, к которым люди столь охотно прибегают под критическим взглядом окружающих (например неудача обесценивается с помощью атрибуции внешним и неподконтрольным факторам; см. ниже).
Поскольку исследование Вонга и Вайнера все же не было абсолютно нереактив¬ным, особую методическую важность приобретает анализ письменных материалов, являющихся реакцией на какое-либо событие или образ действия, поскольку в этом случае можно предположить полную нереактивность атрибуирования. Вай-нер (Weiner, 1985b) проанализировал 17 исследований, основанных на материалах сообщений в прессе, протоколов комитетов, принимающих решения об отсрочке исполнения приговора, или писем акционерам какой-нибудь фирмы. Примером могут служить сообщения спортивной прессы после победы или поражения мест¬ной команды. Лау и Рассел (Lau, Russel, 1980) обнаружили в среднем 5,5 атрибу¬ций на одно сообщение; больше всего их было в тех случаях, когда победа или по¬ражение были неожиданными. В целом Вайнер пришел к выводу о том, что не¬ожиданные и негативные результаты или способы действия побуждают к попыткам объяснения, которые письменно сообщаются читателям газеты, акционерам и бо-лельщикам.
Таким образом, можно сделать следующий вывод: спонтанные атрибуции возни¬кают лишь в случаях, явно противоречащих ожиданиям, или тогда, когда необходимо проанализировать неудачу с точки зрения продолжения действия в будущем. Так что значительная, если не большая, часть всех данных, относящихся к атрибуции, была получена чисто реактивным способом и поэтому обладает сомнительной цен¬ностью, поскольку испытуемые просто следовали здравому смыслу.
Еще более убедительными, чем данные исследования Вонга и Вайнера или обобщенные Вайнером анализы архивных материалов, являются спонтанные вы¬сказывания испытуемых в ходе выполнения задания. Получить непосредственный
доступ к этому материалу с помощью метода мышления вслух попытались Динер и Двек (Diener, Dweck, 1978). Они установили, что, несмотря на одинаковые усло¬вия, существуют значительные индивидуальные различия в проявлениях каузаль¬ной атрибуции и ее эффективности (ср.: Heckhausen, 1982b). Испытуемые, в осо¬бой степени ориентированные на достижения, ни разу не прибегали к атрибутиро -ванию после противоречащей ожиданиям неудачи!
Динер и Двек с помощью .опросника на выявление склонности к принятию на себя ответственности (IAR) разделили испытуемых (учеников 5-го класса) (Crandall et al., 1965) на две группы; ориентированных на достижение и «беспомощных» пе¬ред лицом неудачи. При подготовке к эксперименту детей знакомили с задачей и приучали без стеснения сообщать обо всех приходивших им в голову во время ре¬шения задачи мыслях. На стадии эксперимента никто из испытуемых не смог ре-шить четыре однотипные задачи.
Таблица 13.4
Распределение сопутствующих решению высказываний по содержательным категориям у различных групп детей, потерпевших в решении задач ряд неудач
(Diener, Dweck, 1978, p. 459)
Содержательная категория Группа р  (по х2)
высказываний   
 «беспомощные», ориенти рованные 
 JV=3O на достижение, N= 30 
Утеря способности 11 0 <0,001
Высказывания,   
не относящиеся   
к решению задачи 22 0 <0,001
Неэффективная   
стратегия решения 14 2 <0,001
Полезная стратегия   
решения 26 26 —
Сам о ин стру кци и 0 12 <0,001
Самоконтроль 0 25 <0.001
Ожидания успеха 0 19 <0,001
Положительные эмоции 2 10 <0,025
Отрицательные эмоции 20 1 <0,001
Анализ содержания постоянно сообщавшихся мыслей показал, что дети, ори¬ентированные на достижение, реагировали на неудачу не стремлением выяснить причины, а рассуждениями о том, как можно улучшить свои достижения (при этом преобладали самоинструкция и самоконтроль); одновременно они сообщали о сво¬их ожиданиях успеха. В отличие от своих беспомощных одноклассников они пе¬реживали неудачу не как удручающее завершение деятельности, но скорее как ее первый вселяющий бодрость шаг.
В отличие от них «беспомощные» в основном занимались поисками причин своих неудач и объясняли их прежде всего утерей способности (рассеянность, не-
внимательность) или ее недостаточностью (например, плохой памятью). Кроме этого, они чаще прибегали к неэффективным стратегиям решения. В табл. 13.4 приводятся данные о частоте упоминания категорий когнитивных рассуждений для обеих групп. Поскольку на подготовительной стадии обе группы никак не раз¬личались по этим категориям, то данные по индивидуальным различиям в наступ¬лении, протекании и воздействии каузальной атрибуции особенно впечатляют.
Вопрос об используемой информации
Насколько точно, объективно и умело люди используют (или могут использовать) находящуюся в их распоряжении информацию, если они объясняют или предска¬зывают что-либо неопределенное? При исследовании суждений и принятия реше¬ний имеет место настороженное отношение к этому вопросу (см.: Fischhoff, 1976). Исследователи атрибуции, напротив, до сих пор сохранили оптимистичное отно¬шение к проблеме эффективности переработки информации при объяснении дей-ствий. По-видимому, это обусловлено не столько тем, что объяснение совершив¬шихся событий (атрибуция) является более эффективным, чем их предсказание (принятие решений), сколько тем, что систематическое изучение недостатков, свойственных использованию и переработке информации при атрибуции, только началось (Ross, 1977).
Первый недостаток каузальной атрибуции связан с тем, что она испытывает на себе влияние процесса распределения внимания. Применительно к иллюзиям ви¬димого движения (феномен индуцированного движения) эту зависимость устано¬вил еще Дункер (Dunker, 1929). Если мы обращаем внимание на одного из двух беседующих людей, то ему приписывается большее влияние на взаимодействие (Taylor, Fiske, 1975). Вспомним, что Джоунс и Нисбетт (Jones, Nisbett, 1971) при объяснении различий атрибуции при двух перспективах наблюдения придавали большое значение различиям в распределении внимания у действующего субъек¬та и наблюдателя. Эффект внимания, по-видимому, и ведет к «фундаментальной ошибке атрибуции» (Ross, 1977; Jones, 1979), т. е. к завышенной оценке личностных причин действий по сравнению с ситуационными. Внимание, возможно, также является причиной эффектов последовательности использования информации. Эффект первичности при восприятии человека уже расматривался в начале главы (Jones, Goethals, 1971). Кеноуз (Kanouse, 1971) показал, что эффект первичности сказывается на атрибуции еще и потому, что человек склонен удовлетворяться первым пришедшим в голову объяснением.
Следующим установленным Мак-Артур (McArthur, 1972) моментом является недостаточное использование информации о согласованности. Мэйор (Major, 1980) обнаружил, что при объяснении поведения люди гораздо чаще используют инфор-мацию о стабильности, и прежде всего о согласованности, чем о специфичности. Существует много доказательств веры людей в «закон малых чисел» (см.: Tversky, Kahneman, 1971): у них существуют неправильные представления об основных ве¬роятностях, характерных для определенных видов поведения, и они некритически относятся к репрезентативности своих небольших выборочных наблюдений. Хотя Нисбетт и Боргида (Nisbett, Borgida, 1975) сообщали своим испытуемым данные о процентной частоте альтруистических поступков других участвовавших в экспери-
менте испытуемых, соглашавшихся подвергнуться ударам электрического тока, пер¬вые никак не учитывали эти данные в своих суждениях о поступках некоторых ис¬пытуемых в предыдущем эксперименте. Информация о согласованности не сказы¬валась ни на причинах, которыми объяснялось такое поведение, ни на предсказани¬ях собственного поведения. Если испытуемых просили использовать полученную информацию в обратном направлении, т. е. сделать выводы о вероятности той или иной тенденции поведения, рсновываясь на отдельных случаях, то они были склон¬ны приписывать средние вероятности крайне редким поступкам.
Нисбетт и Боргида следующим образом прокомментировали неспособность сво¬их испытуемых использовать информацию о согласованности: «Их нежелание вы¬водить из общих форм поведения частные было сопоставимо только с их же же¬ланием делать общие выводы из весьма частных вещей» (ibid., p. 939). Таким же образом на людей производят меньшее впечатление скучные, перегруженные ста¬тистическими данными сообщения прессы о достоинствах и недостатках товара, чем эмоционально-конкретные жалобы или восторги знакомых, купивших его. Вме¬сте с тем Нисбетт и Боргида отмечают, что в определенных сферах деятельности выработались оценочные системы, обеспечивающие более дифференцированный учет информации о согласованности. К таким сферам определенно можно отнести деятельность достижения, результаты которой (так же как и способности осуществ¬ляющего ее субъекта) постоянно оцениваются относительно соответствующих со¬циальных норм (ср. главу 14). Так, Фриз и Вайнер (Frieze, Weiner, 1971), дав своим испытуемым информацию о стабильности и согласованности, просили их объяснить причины достижений других людей. В этих условиях информация о согласованно¬сти использовалась достаточно дифференцированно.
Можно ставить вопрос не только об использовании отдельных видов информа¬ции, но и о последовательности стадий переработки информации. Так, Смит и Миллер (Smith, Miller, 1979) обнаружили, что испытуемые не склонны последо¬вательно добавлять все новые причины и суммировать их, но что они имеют цело¬стное интуитивное представление о причинах, из которого они вычитают отдель¬ные причины, пока не получают удовлетворяющее их объяснение. В целом пред¬ставляется, что люди лишь подтверждают свои первоначальные наивные гипотезы и не испытывают желания специально проверять или опровергать альтернативные гипотезы (Hansen, 1980).
Вопрос об эффектах ожидания
Стараются ли люди использовать актуально данную информацию или они склон¬ны привлекать какую-то уже имеющуюся информацию, основывающуюся на на¬копленном опыте и суждениях о причинных связях? Существует целый ряд вво¬дящих в заблуждение эффектов ожидания, которые достаточно хорошо изучены. Мы остановимся лишь на некоторых из них.
Прежде всего, это феномен «иллюзорных корреляций». По Келли, вычленение причины и следствия зависит от возможности установить ковариации в получен¬ных комбинациях информации. Исследование психологов, медсестер и студентов, занимавшихся клинической психологией, показало, что при определении патоло¬гии поведения они ориентируются на конкретные показатели симптомов или дан-
ные диагностических тестов (L. J. Chapman, J. P. Chapman, 1967, 1969; Golding, Rorer, 1972; Smedslund, 1963). При этом они обращают внимание только на ожида¬емые показатели и индуцируемое (симптомом и болезнью) поведение, упуская из виду иные возможности появления или отсутствия того или другого. Тверски и Канеман (Tverski, Kahnemann, 1973) объясняют подобные иллюзорные корреля¬ции большей доступностью или более легким воспроизведением связей, соответ¬ствующих ожиданиям.
Возможно, той же причиной объясняются серьезные ошибки в ожиданиях по поводу частотности, «обычности» наблюдаемого поведения. Основанием в этом случае служит «неверная согласованность», ведущая к «эгоцентричной атрибу¬ции» (Ross, 1977), «атрибутивной проекции» (Holmes, 1968) (см. обзор: Marks, Miller, 1987): при определении диспозиции другого индивида люди исходят из соб¬ственного поведения и суждений. Причина подобной эгоцентричности ожиданий связана со стремлением человека предпочитать общество людей, чьи убеждения и поведение схожи с его собственными. Убедительные доказательства этого получи¬ли Росс и его коллеги (Ross, Green, House, 1977). Они попросили своих испытуе¬мых в течение получаса походить по территории университета с транспарантом «Ешьте у Джо». Испытуемые, соглашавшиеся на это, не находили в своем поведе¬нии ничего необычного и считали противоположную реакцию, т. е. отказ выпол¬нить просьбу экспериментатора, более показательной для суждения о свойствах личности. Напротив, испытуемые, отклонившие просьбу экспериментатора, счи¬тали свое поведение нормальным, а хождение с транспарантом — показателем осо¬бой диспозиции.
Следующий эффект ожидания Лангер (Langer, 1975) обозначил как «иллюзию контроля». У испытуемых наблюдалась тенденция воспринимать случайные ситу¬ации как зависящие от деятельности достижения. Подобный самообман стал пред¬метом изучения многих исследователей психологии мотивации (см.: Weiner, Kukla, 1970). Человек легко поддается такому самообману, если случайная ситуация со¬держит определенные признаки, типичные..для ситуации достижения, например: свободный выбор задачи, предварительная фаза тренировки, размышления над способом решения задачи, призыв приложить усилия, соревнование.
Вопрос об эффектах ожидания относится также к наивной (имплицитной) Мо¬тивационной теории субъекта, осуществляющего оценку. Склонен ли он в большей степени к личностно-психологическим или ситуационным объяснениям? Лоу и Мидуэй (Lowe, Medway, 1976), разделив своих испытуемых по данным опросника на «субъективистов» и «ситуационистов», обнаружили, что «субъективисты» чаще по сравнению с «ситуационистами» приписывают успех или неудачу другого че¬ловека его усилиям, а не случаю. Независимо от того, выносится ли такое сужде¬ние сторонником врожденных свойств или приверженцем теорий влияния среды, подобные установки будут определять тенденцию к объяснению поведения с пер¬вого или второго взгляда и достаточность такого объяснения.
«Фундаментальная ошибка атрибуции»
Росс (Ross, 1977) приводит ряд эмпирических доказательств переоценки сторон¬ним наблюдателем возможностей личности, в особенности ее диспозиций. Это согласуется с постулатами Джоунса и Нисбетта Gones. Nisbett, 1971) о различии
в перспективах наблюдения. (Дискуссию о том, идет ли речь в случае фундамен¬тальной ошибки атрибуции об измеримой ошибке, см. в: Harvey, McGlynn, 1982; Harvey, Town, Yarkin, 1981; Reeder, 1982.)
Особенно интересными представляются данные Бирбрауера (Bierbrauer, 1973; 1975), который предлагал своим испытуемым или наблюдать за построенным по образцу известного исследования Милгрэма (Milgram, 1963) экспериментом на подчинение, или же сыграть,исходя из протокола такого эксперимента, роль учи¬теля (он должен побуждать «ученика» к улучшению результатов научения посред¬ством все усиливающихся ударов током). Независимо от того, исполняли ли ис-пытуемые роль внешнего наблюдателя или действующего субъекта, судили они о причинах поведения сразу по окончании эксперимента или же после получасово¬го размышления или отвлекающей деятельности, они всегда переоценивали возмож-ности личности по сравнению с ситуационным воздействием. Зависимой величиной было суждение о том, сколько студентов Стэнфордского университета (в %) отка¬жутся повиноваться при конкретной интенсивности тока. Эта переменная служи¬ла показателем веры в возможность личного контроля такой ситуации. Как видно из рис. 13.5, эти ожидания значительно превышают действительные средние про¬центные показатели, полученные Милгрэмом. Лишь после получасового размыш¬ления о происходившем намечается тенденция к усилению значимости ситуаци¬онных факторов, но и она по сравнению с данными Милгрэма весьма невелика.
 
Рис. 13.5. Предсказанные зависимости частоты неподчинения инструкции от силы удара током (Bierbrauer, 1975, р. 51) и фактическая частота неподчинения, установленная Милгрэмом {Milgram, 1963)
Примечательно, что Бирбрауер, хотя в отличие от Джоунса и Нисбетта он фик¬сировал не перспективу наблюдения, а ролевую позицию действующего субъекта, также получил данные о переоценке роли личностных диспозиций. Росс (Boss, 1977) видит в этом доказательство всеобщности «фундаментальной ошибки атри¬буции», ее независимости от перспективы наблюдения. С его точки зрения, как раз здесь открывается возможность новой интерпретации данных об изменении уста¬новок в ситуации вынужденного согласия (см. главу 4). То, что теоретики когни¬тивного диссонанса объясняют уменьшением диссонанса, можно объяснить «фун-
даментальной ошибкой атрибуции». Если в классическом исследовании Фестии* гера и Карлсмита (Festinger, Carlsmith, 1959) испытуемый за неверное сообщение об эксперименте получает только 1 доллар, то он должен недооценивать вынужда¬ющие его к согласию тонкие ситуационные влияния и вследствие фундаменталь¬ной ошибки переоценивать роль диспозициональных возможностей.
Росс также отмечает, что сенсационность некоторых социально-психологиче¬ских экспериментов с так называемыми неочевидными результатами свидетель¬ствует о намеренном использовании социальными психологами фундаментальной ошибки атрибуции при работе как с профессионалами, так и с непосвященными. В качестве примера можно назвать классический эксперимент Милграма по изуче¬нию послушания или построенный по образцу притчи о самаритянине экспери¬мент Дарли и Бэтсона (Darley, Batson, 1973; см. также главу 9). Результаты таких исследований изумляют специалистов и неспециалистов своим несоответствием интуитивному обыденному представлению о диспозициональных возможностях личности и этических принципах как не поддающихся столь легкому манипули¬рованию в экспериментальной ситуации.
Мотивационная предубежденность атрибуции
В приведенных примерах каузальная атрибуция представлена как вполне логич¬ная, рациональная активность. Возможно, это связано с искусственностью тех экс¬периментальных ситуаций, которые должны объяснить испытуемые. Когда же че-ловеку приходится объяснять собственное поведение, а в этом случае причины собственных действий или действий других лиц оказываются уже не столь безраз¬личными, в особенности если дело касается самооценки, то логико-рациональные правила использования информации могут искажаться в угоду самооценке. Такой Мотивационной предубежденностью атрибуции исследователи занимаются до¬вольно давно. Особенно ярко она проявляется в случае успеха или неудачи. Она сказывается и на расхождении в перспективах оценки себя и другого, а также на использовании информации о согласованности оценок. Эта предубежденность может влиять и на прочно усвоенные формы профессионального поведения, на¬пример на выученную беспомощность. Она воздействует и на осознание нами от¬ветственности и вины.
Атрибуция успеха и неудачи, служащая сохранению самооценки
Самые первые упоминания о тенденциях атрибуции, служащих сохранению само¬оценки, связаны с объяснением успешного обучения или терапевтического воздей¬ствия, за которое учитель (врач) чувствует себя в какой-то мере ответственным. Джонсон и его коллеги Qohnson, Feigenbaum, Weiby, 1964) создавали для своих испытуемых педагогическую ситуацию, в которой от них требовалось научить опе¬рациям счета двух учеников, якобы находящихся за стеклянной перегородкой, све-топроницаемой лишь в одну сторону. Один из этих учеников не демонстрировал успехов в учении, другой же быстро улучшал совершенствовался. Неудачу испы¬туемые («учителя») приписывали в основном ученику, а высокие достижения са-мим себе. С аналогичным явлением столкнулся Бекман (Beckman, 1970), когда
в ходе эксперимента улучшались или ухудшались достижения мнимого ученика. Атрибутивная модель, направленная на поддержание самооценки после успеха и неудачи, была обнаружена во многих исследованиях; типичным примером здесь можно считать исследование Аркина и Маруямы (Arkin, Maruyama, 1979).
Контрзащитная атрибуция
Мотивационную обусловленность асимметрии атрибуции поставили под сомнение в своей работе Росс него коллеги (Ross, Bierbrauer, Polly, 1974). Успех и неудача в обо¬их исследованиях не являются сопоставимыми событиями, различающимися лишь своей привлекательностью. В подобной ситуации неудача, скорее, неожиданна, а кро¬ме того, ненамеренна, А неожиданность ориентирует на поиск объяснения в возмож¬ностях окружения, т. е. в особенностях ученика. Вот почему Росс и его коллеги попы¬тались провести свое исследование таким образом, чтобы не сводить атрибуцию успе¬ха и неудачи только к различиям в ожиданиях. Считалось, что ученик имеет средние способности, а его хорошие или плохие результаты определялись как равновероятные отклонения от средних учебных достижений. Результатом было следующее измене¬ние самооценочной асимметрии: испытуемый принимал на себя ответственность ско¬рее за неудачу ученика, чем за его успех. Это изменение было особенно заметным в том случае, когда испытуемыми были преподаватели, а не студенты.
Данные Росса и его коллег на первый взгляд противоречат идее атрибуции на службе самооценки. Однако при внимательном рассмотрении условий эксперимен¬та вскрывается одно существенное обстоятельство. Испытуемым было сообщено, что их педагогическая деятельность для последующей оценки будет записываться на пленку. При условии предстоящей оценки собственных действий индивиду, очевид¬но, выгоднее представлять себя скромным и самокритичным (Schlenker, 1975) и воз¬лагать на себя большую ответственность за неудачу, чем за удачу, и тем самым избе¬жать необдуманного представления себя в розовом свете (Bradley, 1978).   .
О подобных самооценочных контрзащитных атрибуциях (counterdefensive attribution) свидетельствуют и другие исследования, в которых испытуемым при¬ходилось учитывать возможную критическую оценку их атрибуций другими людь¬ми (Arkin, Appelman, Burger, 1980; Feather, Simon, 1971; Gollwitzer, Earle, Stephan, 1982; Medway, Lowe, 1976; Mehlman, Snyder, 1985; Weary, 1980; Wortman, Constanzo, Witt, 1973; но этого не обнаружили Riess, Rosenfeld, Mehlburg, Tedeschi, 1981).
Обслуживание самооценки или рациональная обработка информации?
Если не существует угрозы критики, гласной проверки или группового сравнения продемонстрированных или будущих достижений, то, как показали исследования, при самоатрибуции наблюдается тенденция прямой лести самому себе: успех при¬писывается собственным усилиям, а неудача — внешним обстоятельствам (Lugin-buhl, Crowe, Kahan, 1975); вто же время атрибуция достижений других испытуемых остается сравнительно объективной и рациональной (Fontaine, 1975; Snyder, Stephan, Rosenfield, 1976).
Интерпретацию асимметрии атрибуции успеха или неудачи как тенденции к повышению или защите самооценки поставили под сомнение Миллер и Росс (Miller,
Ross, 1975). Во втором из двух требований, выполнения которых, по Хайдеру, до¬статочно для каузальной атрибуции (а именно: «1) причина должна соответство¬вать желаниям индивида и 2) данные должны правдоподобным образом происте-кать из этой причины» (Heider, 1958, р. 172)), Миллер и Росс видят основания, к которым можно свести многое, если не все, в рассматриваемой асимметрии ат¬рибуции. В частности, эти авторы видят три основания для рациональной, а не Мо-тивационной обработки информации, приводящей к тому, что человек считает себя более ответственным за успехи, чем за неудачи: 1) люди склонны ожидать от своих усилий скорее успеха, чем неудачи, и в соответствии с этим приписывают себе ожи¬даемые, а не неожиданные результаты своих действий; 2) ковариация между прило¬женными усилиями и наступающей серией успехов будет более тесной, чем при серии неудач; 3) люди ошибочно считают взаимосвязь между усилиями и следующим за ними успехом более тесной, чем между усилиями и последующей неудачей.
Первые два основания (различия в ожиданиях и в приложенных усилиях) ис¬следовались с точки зрения их достаточности для объяснения; в результате было установлено, что они не могут устранить Мотивационную причину самооценочной асимметрии атрибуции (см. обзор: Bradley, 1978). Первым такое исследование пред¬принял один из критически настроенных авторов этой идеи — Миллер (Miller, 1976). Он предъявил испытуемым псевдотест на социальную восприимчивость. Прежде чем сообщить тестовые показатели, свидетельствовавшие об успехе или неудаче, половине испытуемых тест был представлен как валидный и оценивающий неко¬торые весьма желательные личностные свойства, другой же половине — как еще находящийся в стадии разработки тест с неустановленной валидностью. Такое за¬поздалое индуцирование различий релевантности успехов и неудач для самооцен¬ки позволило устранить возможность возникновения между экспериментальны¬ми группами систематических различий в 1) ожиданиях и 2) усилиях (и тем самым ковариацию с последующим результатом). Миллер установил, что успех в этом случае приписывается скорее внутренним, а неудача — внешним факторам. Асим¬метрия более была выражена при относительно высокой релевантности результа¬тов теста самооценке, чем при низкой.
Шмальт (Schmalt, 1978) индуцировал успех и неудачу (что устанавливалось на основе социально сопоставимой информации) в решениях легких и трудных задач. Независимо от задаваемых таким образом различий в уровне ожиданий испытуе¬мые считали, что успех больше, чем неудача, связан с внутренними факторами, а неудача больше, чем успех, связана со случайностью.
Еще дальше продвинулись в проверке приведенных Миллером и Россом (Miller, Ross, 1975) возможных оснований Федерофф и Харви (Federoff, Harvey, 1976). Во-первых, эти авторы использовали задачи, в решении которых у испытуемых не могло быть никакого опыта: для проверки своих возможностей терапевтического воздействия на тревожных партнеров они должны были добиться их расслабления, что определялось с помощью якобы существующего прибора, фиксировавшего степень расслабления мускулов. Во-вторых, исследователи заранее индуцировали ожидания успеха или неудачи. В-третьих, усиливая или ослабляя внимание к себе (см.: Duval, Wicklund, 1973), они задавали разную релевантность самооценке. Что¬бы усилить внимание испытуемого к себе, на него направляли телекамеру. И на-
конец, в-четвертых, исследователи шкалировали затраченные усилия и не обнару¬жили различий в ковариации между условиями успеха и неудачи. Как видно из табл. 13.5, при высокой степени внимания к себе наблюдается четкая асимметрия атрибуции успеха и неудачи, причем независимо от того, приступали испытуемые к своей деятельности в ожидании успеха или же неудачи.
Таблица 13.5
Зависимость выраженности внутренней и внешней атрибуции успехов и неудач от внимания к себе и позитивных либо негативных ожиданий
Ожидание Самосознание      
 высоко*    низкое   
 удача  неудача  удача  неудача 
 внутр. внеш. внутр. внеш. внутр. внеш. внутр. внеш.
Позитивное Негативное 7,98 8,01 5,28 6,65 4,46
4,2а 8,27 6,10 6,71
6,47 6,22 6,24 5,92 6,13 6,93
6,45
Наиболее четкий анализ отклонения атрибуции успеха и неудачи от правил ра¬циональной обработки информации в соответствии с тенденциями повышения или сохранения самооценки осуществили Стивене и Джоунс (Stevens, Jones, 1976). Для этого они воспользовались чисто рациональной моделью ковариации Келли (Kelley, 1967), задав ковариацию информации по всем трем параметрам. В отличие от ис¬следования Мак-Артур (McArthur, 1972) они не просили своих испытуемых судить о сценариях, заданных в форме опросников; испытуемые в значительной степени сами успешно или неудачно выполняли задания, причем из результатов непосред¬ственно можно было извлечь информацию о специфичности, стабильности и со-гласованности (соответственно по двум градациям: высокая—низкая). Результаты выявили повсеместное отклонение от рациональной обработки информации в духе ковариационной модели Келли. Испытуемые, добившиеся успеха, были в боль¬шей степени склонны к внутренней атрибуции (способность и усилия) и в мень¬шей — к внешней (случайность), чем испытуемые, испытавшие неудачу. Самооце¬ночная предвзятость атрибуции была тем выраженнее, чем чаще испытуемые тер¬пели неудачу в ситуации, когда большинство других добивались успеха. Наиболее ярко она проявлялась в случае высокой стабильности, низкой специфичности и низкой согласованности. Согласно теории Келли, это должно было неизбежно при¬вести к личностной атрибуции (см. табл. 13.2). Но именно в этом случае атрибу¬ция способностям была минимальной, а случайности — максимальной! Подоб¬ное отклонение атрибуции от рационального суждения тем более примечатель¬но, что задания на восприятие вообще мало пригодны для того, чтобы влиять на самооценку.
В общем и целом можно констатировать, что рациональная обработка информации в духе ковариационной модели Келли имеет место лишь при атрибуции действий дру¬гих. При самоатрибуции рациональность суждений искажается служащими самооцен¬ке тенденциями, особенно при наличии опыта, наносящего ущерб самооценке, и когда
нет оснований ожидать, что собственная атрибуция будет подвергнута критической проверке со стороны других людей.
Таким образом, самооценка, по-видимому, оказывает столь сильное мотиваци-онное влияние на самоатрибуцию, что невольно возникает вопрос, насколько ин¬дивидуальные различия в личностных свойствах, таких как самоуважение, сказы¬ваются на искажающей асимметрии атрибуции успеха или неудачи. Фитч (Fitch, 1970) проверил две возможные альтернативные гипотезы. Согласно гипотезе за-вышения, самооценочная асимметрия должна быть тем выраженнее, чем меньше самоуважение. Согласно гипотезе согласованности, при невысоком самоуважении асимметрия должна быть меньше, чем при высоком, т. е. при устойчиво невысоком самоуважении индивид приписывает себе сравнительно большую ответственность за неудачи, чем за успехи. В соответствии с данными опросника Фитч распреде¬лил испытуемых на людей с высоким и невысоким самоуважением. При выполне¬нии задания индуцировались успех или неудача, а причины достигнутого резуль¬тата сводились К четырем факторам — способности, усилиям, случайности и обще¬му психофизическому состоянию. В соответствии с гипотезой согласованности испытуемые с невысоким самоуважением в большей степени связывали неудачу со своими способностями и усилиями, чем испытуемые с высоким самоуважени¬ем. Таким образом, в случае неудачи не усиливалась тенденция к самооценочной асимметрии атрибуции. Напротив, в случае успеха различий между обеими груп¬пами не наблюдалось. Подобные различия в предпочитаемых паттернах атрибуции успеха и неудачи были выявлены у испытуемых, ориентированных на успех либо на избегание неудачи. Все это, как мы убедимся в главе 14, давало повод тракто¬вать мотив достижения как самоподкрепляющуюся систему.
В конце концов когнитивно-мотивационные дебаты завершились в пользу мо-тивационного объяснения асимметрии атрибуции после успеха и неудачи (с этим согласны и Кунда (Kunda, 1987) и Виари (Weary, 1979)). Впрочем, есть авторы (Tetlock, Levi, 1982), которые считают этот спор неразрешимым на современном уровне развития когнитивных и Мотивационных теорий и советуют сначала до¬биться большей конкретности теорий, конкурирующих друг с другом (ср. также: Wetzel, 1982).
Расхождение в перспективе суждений о себе и о других
Поскольку самооценочная асимметрия атрибуции по вполне понятным причинам встречается лишь в суждениях о себе, а не о других, возникает вопрос, как она со¬относится с расхождением в перспективе наблюдения себя и других Gones- Nisbett, 1971; Watson, 1982), тем более что действующий субъект в принципе владеет боль¬шей информацией для объяснения собственных действий и их результатов, чем наблюдатель. Расхождение в перспективе, очевидно, связано не с мотивационно обусловленной предубежденностью атрибуции, а с ее информационно обусловлен¬ной ошибкой. Как мы уже отмечали в главе 1, по-видимому, имеются две причины, в силу которых действующий субъект объясняет свои поступки ситуационными
факторами, а сторонний наблюдатель — личностными факторами: это различия в направленности внимания и количестве контекстной информации. Внимание дей¬ствующего субъекта направлено на особенности ситуации, а внимание наблюдате-ля — на субъекта. Информированность субъекта о наличной ситуации (специфич¬ность), о том, как она возникла и какова ее предыстория (согласованность), значи¬тельно превосходит соответствующую информированность наблюдателя.
И действительно, Aйзен, (Eisen, 1979) обнаружил, что действующий субъект описывает свой способ поведения с меньшей специфичностью и большей стабиль¬ностью, чем внешний наблюдатель. В согласии с такой оценкой, он приписывает желательное поведение в большей мере своим внутренним диспозициям, а неже¬лательное — в большей мере влиянию ситуации; и то и другое отличает его от на¬блюдателя. Такая асимметрия атрибуции при расхождении перспектив деятеля и наблюдателя уже заложена в оценке по трем измерениям ковариации. Ведь если бы наблюдателю давались те же оценки, что и действующему субъекту, то он при¬шел бы к той же атрибуции, что и субъект. И наоборот, если бы субъект исходил из оценок наблюдателя, то не было бы смысла говорить о его предубежденности.
Новая концепция расхождений в перспективе наблюдения
Критический анализ Монсона и Снайдера (Monson, Snyder, 1977), посвященный расхождениям в перспективе наблюдения, позволил кое-что уточнить в этом яв¬лении. Эти авторы обратили внимание на тот факт, что все- экспериментальные ситуации, в которых наблюдалось расхождение в перспективе, способствовали появлению этого расхождения, поскольку они навязывались экспериментатором, действующий субъект не мог их изменить и ощущал себя зависимым от ситуаци-онных факторов. Вполне понятно, почему действующий субъект приписывал си¬туационным факторам больщую значимость, чем личностным. В том случае, когда он лучше знаком с ситуационным (настоящим и прошлым) контекстом своего по¬ложения, он более точно объясняет причины своего поведения как ситуационны¬ми, так и личностными факторами. Монсон и Снайдер выдвигают следующий тезис: «...атрибуция действующим субъектом своих поступков по сравнению с атрибуци¬ей наблюдателем будет более ситуационной, если эти поступки контролируются ситуацией, напротив, если эти поступки определяются диспозициональным конт¬ролем, то их восприятие действующим субъектом будет более диспозициональным, чем восприятие наблюдателем» (ibid., p. 96). Действующий субъект должен при¬писывать по сравнению с наблюдателем большую значимость ситуационным фак¬торам, когда его поведение:
«а) ...подвергается экспериментальным манипуляциям, б) осуществляется в ситуа¬ционном контексте, который не выбран самим субъектом и им не контролируется, в) сопровождается благоприятными ситуационными факторами, обеспечиваемыми теми аспектами экспериментального воздействия, которые нацелены на проявление данного поведения, г) не согласуется с предшествующими самоатрибуциями, по¬скольку у субъекта нет предыдущего опыта в данной экспериментальной ситуации... д) не есть звено более широкой каузальной цепи» (ibid., p. 101).
Напротив, объяснение причин собственного поведения действующим субъек¬том будет носить более личностный характер по сравнению с объяснением сторон-
него наблюдателя, если экспериментальные или естественные ситуации делают его поведение:
*а) диспозициональным, б) осуществляемым в ситуациях, выбранных и (или) конт¬ролируемых субъектом, в) сопровождаемым нейтральными или неблагоприятными ситуационными факторами, г) похожим на предшествующее поведение, (д) согла¬сующимся с предварительными атрибуциями, е) включенным в каузальную цепь с пред¬шествующими диспозициональными причинами» (ibid., p. 101-102).
Пересмотр Монсоном и Снайдером условий появления расхождений в перспек¬тиве не противоречит объяснениям Джоунса и Нисбетта 0onesT Nisbett, 1971), но уточняет, при каких условиях в самоатрибуции поведения преобладают не ситуа-ционные, а личностные факторы. Эти авторы считают, что действующий субъект обладает принципиальным преимуществом в силу большего количества информа¬ции, находящейся в его распоряжении, и его атрибуции поэтому могут более адек¬ватно объяснять поведение. В то же время наблюдатель постоянно допускает фун¬даментальную ошибку атрибуции (Ross, 1977) и в общем переоценивает личностные факторы. Все условия проявления расхождений в перспективе во всех проводивших¬ся исследованиях связывались с информационно-психологическими, а не Мотива¬ционными факторами. Поэтому расхождения в перспективе, когда субъект допус¬кает меньше ошибок атрибуции, чем наблюдатель, а при атрибуции связанных с самооценкой действий и их результатов он проявляет большую предвзятость, на самом деле лишь кажущееся противоречие.
Если рассматривать эти явления во взаимодействии, то можно сделать вывод о том, что пересмотр Монсоном и Снайдером условий расхождения в перспективе проливает новый свет на самооценочную асимметрию атрибуции. Поскольку пос-ледняя обнаруживалась в хорошо контролируемых экспериментальных ситуациях, побуждавших действующих субъектов придавать большее значение ситуационным факторам, то уже по информационно-психологическим основаниям действия с не¬удачными результатами, отрицательно влияющие на самооценку, благоприятству¬ют отнесению причин вовне. Поэтому естественно, что самооценочная предвзятость асимметрии атрибуции, как это установлено Стивенсом и Джоунсом (Stevens, Jones, 1976), ярче выражена при неудаче, чем при успехе.
Как ни очевиден тезис Монсона и Снайдера, доказательство его только посред¬ством реинтерпретащш уже имеющихся данных не представляется убедительным. Для обоснования этого тезиса необходимы специальные эксперименты. Непосред¬ственное отношение к этому обоснованию имеет эксперимент Снайдера (Snyder, 1976). Испытуемые должны были оцепить, насколько хорошо они могут контро¬лировать собственную деятельность в соответствии с конкретными ситуационны¬ми обстоятельствами (self-monitoring — самоконтроль). Снайдер выявил взаимо¬связь между личностными особенностями и расхождением в перспективе, согла¬сующуюся с тезисом Монсона и Снайдера. Если испытуемые с различным уровнем ситуационной адаптивности не различались по характеристикам атрибуции пове¬дения других, то при самоатрибуции наблюдалось ожидаемое различие: испытуемые с низким уровнем ситуационной адаптивности в меньшей мере атрибутировали си¬туационным факторам свое поведение, чем поведение других, а у испытуемых
с ситуационно-адаптивной регуляцией деятельности наблюдалось расхождение в перспективе по Джоунсу и Нисбетту.
Непосредственные данные о силе общего эффекта расхождения в перспективе были получены Голдбергом (Goldberg, 1978). Испытуемым предлагалось опреде¬лить, какие из названий свойств личности (всего 2800 терминов, практически ис-черпывающим образом представляющих соответствующую часть разговорной лек¬сики) относятся к ним самим и трем другим испытуемым (один симпатичный, дру¬гой несимпатичный, третий нейтральный) и можно ли говорить об этих свойствах лишь в связи с конкретной ситуацией. Многочисленные исследования подтверди¬ли, что по отношению к самому себе чаще, чем при оценке симпатичного или не¬симпатичного испытуемого, выбирается ответ «обусловлено ситуацией».
В остальном асимметрия атрибуции зависит от расхождения перспектив. Чем дальше по времени отстоят оцениваемые события, тем меньшей становится асим¬метрия атрибуции. Причину этого Миллер и Портер (Miller, Porter, 1980) видят в том, что потребность видеть себя как человека, контролирующего ситуацию, со временем ослабевает.
Асимметрия атрибуции при смене наблюдателем перспективы
При соотнесении информационно-психологических факторов с предвзятостью самооценки используется экспериментальная методика, с помощью которой созда¬ется смена перспективы наблюдателя, в результате чего он начинает смотреть на происходящее глазами действующего субъекта. При подобной смене перспективы наблюдатель не получает больше информации, чем обычно, т. е. воспринимает про¬исходящее только со своей точки зрения.
В этом случае тем более интересно установить степень самооценочной асиммет¬рии атрибуции, характерной для действующего субъекта. Неудачи такой наблю¬датель относит в первую очередь за счет ситуационных факторов, что лишь внеш¬не совпадает с типичной атрибуцией действующего субъекта, но она по сравнению с последней менее радикальна, поскольку действующий субъект обладает допол¬нительной информацией о ситуационных особенностях поведения в проводимом эксперименте (экспериментальный анализ этих различий пока отсутствует). На¬против, при смене перспективы наблюдатель относит успех к личностным факто¬рам, что не совпадает с расхождением в перспективе по Джоунсу и Нисбетту.
Доказательства, подтверждающие эти изменения, уже получены. Изменение в перспективе достигалось различными методами: переключением внимания с по¬мощью видеозаписей, осуществленных из различных положений, как это делал Стормс (Storms, 1973; см. также главу 1); изменением структуры сообщений (Ргуог, Kriss, 1977); инструкциями, побуждавшими наблюдателя поставить себя на место субъекта, сопереживать ему (Aderman, Berkowitz, 1970). Реган и Тоттен (Regan, Totten, 1975) предъявляли своим испытуемым видеозапись знакомства двух лю¬дей и просили их осуществить атрибуцию поведения обоих. При инструкции со¬переживания по сравнению с обычной перспективой наблюдения поведение чаще атрибутировалось не ситуационным, а личностным факторам. Видеозапись в от¬личие от использовавшейся в эксперименте Стормса осуществлялась с одной позиции. Решающим фактором в этом случае оказывался не способ восприятия, а психологическая ориентация внимания.
При помощи этой методики Гоулд и Сигалл (Gould, Sigall, 1977) побуждали одну половину испытуемых проследить происходящее с позиций действующего субъекта. Они и «обычные» (вторая половина) наблюдатели видели одно и то же: студента, который знакомится со студенткой и старается произвести на нее хоро¬шее впечатление. Чтобы исключить эффект ожидания, сразу же сообщалось, что приблизительно в половине из заснятых «первых встреч» студент произвел хоро¬шее впечатление на студентку, а в остальных случаях — плохое. После просмотра видеозаписи наблюдателям сообщалось, что этот студент произвел либо хорошее, либо плохое впечатление на студентку, а затем их просили оценить по 11-балль¬ной шкале, в какой мере результат объясняется качествами студента (внутренняя атрибуция), а в какой мере — ситуацией и качествами студентки (внешняя атри¬буция).
В табл. 13.6 приведены полученные данные. «Обычные» наблюдатели прида¬вали большее значение личностным факторам, и никакой асимметрии в атрибуции удачи или неудачи при этом не наблюдалось. Однако в ситуации сопереживания, т. е. при оценке с позиций действующего субъекта, асимметрия атрибуции наблю¬дателей сильно зависела от результата: успех они чаще приписывали свойствам действующего субъекта, а неудачу они объясняли свойствами его партнера.
Таблица 13.6
Усредненные показатели (по 11 -балльной шкале) ситуационной атрибуции
наблюдателем успешных и неуспешных контактов субъекта в зависимости от позиции
наблюдателя (Gould, Sigall, 1977, p. 487)
Контакт Позиция наблюдателя 
 наблюдение сопереживание
Успешный Неудачный 4,80 4,75 3,50
6,92
Примечание: разница в атрибуции успеха и неудачи при сопереживании является крайне значимой (р < 0,005); взаимодействие между позицией наблюдателя и резуль¬татом действия также значимо (р < 0,05)
Атрибуция ответственности
При межличностном общении простой констатации причин действий, их резуль¬татов и последствий, как правило, оказывается недостаточно, приходится также определять степень ответственности. Констатацию причин ни в коем случае нельзя отождествлять с определением ответственности. Например, родители несут ответ¬ственность за ущерб, причиненный их ребенком школе, хотя они сами и не явля¬ются непосредственной причиной нанесенного ущерба. Вместе с тем человек, яв-ляясь непосредственной причиной ущерба или преступления, может и не нести ответственности за это с правовой точки зрения: например, если действие было совершено в невменяемом состоянии (правовой термин «невменяемый» в более широком смысле означает того, кому нельзя атрибутировать содеянное) или если
человека насильно заставляли совершить такое действие. Подобные необычные основания действия влекут за собой снятие ответственности независимо от кон¬статации причин.
В многочисленных правовых нормах сложные связи между констатацией при¬чин и определением меры ответственности регулируются с позиций юридической ответственности. От юридической ответственности следует отличать ответствен¬ность моральную, основывающуюся на личных и социальных (или групповых) убеждениях. В данном случае мы ограничимся рассмотрением результатов психо¬логических исследований атрибуции ответственности.
При констатации причин речь идет только о том, может ли и в какой степени личность или личностный фактор рассматриваться как необходимая/достаточная или дополнительная причина какого-либо эффекта. При определении ответ-ственности личности причины (каузальность) анализируются по трем парамет¬рам (Heider, 1958, р. 113): 1) непосредственность (локальная близость) — оиосре-дованность (удаленность), 2) возможность предвидеть исход, 3) преднамеренность (интенциональность) совершенных поступков. Если последствия действия не только можно было предусмотреть, но они и были предусмотрены при совершении действия, то действующему субъекту приписывается соответствующая интен¬ция (Irwin, 1971). В случаях, не вызывающих сомнения, ответственность припи¬сывается индивиду, который считается непосредственной причиной данного след¬ствия и который, предвидя это следствие, тем не менее совершил свое действие. Однако при отсутствии какого-либо из трех параметров ответственность также может быть определена. Например, если человек нанес ущерб непреднамеренно, т. е. не предусмотрел его, хотя это можно было предвидеть, то ему вменяется в вину халатность и он привлекается к юридической ответственности.
Теперь мы обратимся к рассмотрению того, как можно применить теорию ат¬рибуции к анализу решений в уголовном праве. В качестве примера возьмем об¬стоятельства, принимаемые в расчет при решении о досрочном освобождении из заключения (Carroll, 1978; Carroll, Payne, 1976,1977). Изучение опыта работы ко¬миссий, принимающих решения о досрочном освобождении, показало, что в этом случае самым тщательным образом взвешиваются два момента: оценка и ожида¬ние. С одной стороны, тяжесть наказания должна соответствовать тяжести пре¬ступления, что и должен отражать приговор суда о мере наказания и минимальном сроке заключения. С другой — при условном наказании и досрочном освобожде¬нии необходимо снизить риск рецидива. При определении наказания и риска ре¬шающую роль могут сыграть самые различные каузальные факторы. Подобно тому как это имеет место в случае деятельности достижения, для оценки (наказание) определяющим оказался параметр локализации, а для ожидания (риск) — пара¬метр стабильности.
Тяжесть преступления определяет в основном меру ответственности: суровое наказание считается тем справедливее, чем в большей степей преступление при¬писывается внутренним (контролируемым) факторам, таким как характер или злобные намерения, и чем в меньшей — внешним (неконтролируемым) факторам, таким как плохое материальное положение, неблагоприятные условия, среда. Вме¬сте с тем риск рецидива тем выше, чем стабильнее были причины поступка. Так,
атрибуция в отношении установленных и плохо контролируемых свойств лично¬сти или и отношении неблагоприятной и неподдающейся изменению среды вле¬чет за собой незначительное наказание и высокий риск. Напротив, атрибуция в от-ношении недостаточности усилий по уклонению от преступных действий влечет за собой суровое наказание и незначительный риск рецидива. Кодирование прото¬колов заседаний подобных комиссий показало, что содержание большей части всех осуществляемых каузальных атрибуций связано с внутренними стабильными фак¬торами. Это свидетельствует о наличии «фундаментальной ошибки атрибуции» (объяснение с первого взгляда) и плохо соотносится с предполагаемой условным наказанием идеей приобщения к жизни в обществе.
В дальнейшем мы займемся анализом той части приписываемой ответственно¬сти, которая остается вне сферы рассмотрения при определении юридической ответ¬ственности, а именно анализом индивидуальных различий в ее оценках и, кроме того, общей тенденции видеть вину там, где с рациональной точки зрения вина отсутству¬ет. При обсуждении индивидуальных различий необходимо учитывать выводы ис¬следований по психологии личности и развития. Так, де Чармс (deCharms, 1968) установил, что индивиды, уже однажды бывшие «виновниками» содеянного, склон¬ны усматривать первопричину результатов действия в личностных факторах, а не в факторах окружения не только по отношению к себе самим, но и к другим людям. Аналогичные данные получили Лоу и Мидуэй (Lowe, Medway, 1976), разделившие своих испытуемых на «личностников» и «ситуационников».
Связанные с этой проблемой возрастные различия выявили Пиаже (Piaget, 1930), и Колберг (Kohlberg, 1969). Согласно Пиаже, маленькие дети строят свое мораль¬ное суждение на представлении об «объективной ответственности», когда прини-мается во внимание только масштаб причиненного ущерба. Дети более старшего возраста начинают учитывать намерение и ситуацию («субъективная ответствен¬ность»). При анализе конфликтных в моральном отношении ситуаций (например, муж крадет лекарство, которое может спасти жизнь его жене, поскольку не в со¬стоянии за него заплатить, а аптекарь не хочет продать его дешевле) Колберг вы¬делил несколько различных стадий нравственного развития, которым соответству¬ют разные принципы справедливости, определяющие атрибуцию ответственности и чувство вины.
В данном случае для нас важнее общая тенденция приписывать ответственность даже тогда, когда рационально это никак не оправдано. Вспомним, что атрибуция делает собственное окружение и будущие события более контролируемыми. Ее предвзятость служит усилению мотивации контроля, о чем говорил даже Келли, который всегда исходил из представления о чисто рациональных принципах обра¬ботки информации:
«Цель каузального анализа, функция которого содействовать выживанию вида и индивида,- эффективный контроль... Контролируемые факторы резко выделяются в качестве претендентов на каузальное объяснение. При неоднозначности или сомне¬ниях исход каузального анализа будет смешаться в сторону контролируемых факто¬ров» (Kelley, 1971, р. 22-23).
Мотивация контроля (см.: Burger, 1985, 1987; Wortman, 1976) проявляется в двух ошибках атрибуции, связанных с недостаточной обработкой информации.
Это, во-первых, «фундаментальная ошибка атрибуции» (Ross, 1977), которую иногда еще называют «иллюзорной свободой». Этой ошибке мы обязаны переоцен¬кой субъектной причинности (а значит, и ответственности) по сравнению с оцен¬кой роли окружения и (изменчивых) ситуационных особенностей. Эта тенденция, как показал Бирбрауер (Bierbrauer, 1973, 1975), при самоатрибуции может одер¬жать верх над расхождением в перспективе наблюдения в понимании Джоунса и Нисбетта. Приписывание ответственности окружению (ситуации), а не человеку затрудняет контроль, а «фундаментальная ошибка атрибуции» его облегчает (при¬чем не вполне ясно, насколько эта ошибка обусловлена особенностями переработ¬ки информации, а насколько — мотивацией).
Во-вторых, такой ошибкой, благоприятствующей контролю, являются «иллюзор¬ные корреляции»: благодаря им систематически недооценивается возможность случайного возникновения двух событий, если гипотеза об их взаимосвязи кажет¬ся вполне правдоподобной (например, гипотеза о том, что детальная прорисовка глаз в тесте «Нарисуй человека» свидетельствует о мании преследования — L. J. Chapman, J. P. Chapman, 1967). «Иллюзорные корреляции» осуществляются в силу того, что они облегчают психологическую обработку информации (Tversky, Kahnemann, 1973), а также в силу того, что существует тенденция игнорировать возможность несвязанности двух событий и не обращать внимания на случайность взаимосвязи.
Мотивационная предвзятость атрибуции ответственности
Существуют данные, которые нельзя объяснить особенностями рациональной переработки информации и которые следует интерпретировать как проявление Мотивационной предвзятости. Эти данные свидетельствуют об общем нежелании признавать случай в качестве каузального элемента и тем самым приписывать не¬контролируемость событиям, представляющим немалую значимость для нас самих и других людей. К такого рода моментам относится убеждение в возможности ис¬пользовать для своего блага чисто случайные события, например, если человек сам вытянет выигрышный билет, а не получит его от кого-то. Лангер (Langer, 1975) в ходе своего эксперимента продавал испытуемым 1-долларовые лотерейные би¬леты, которые при первом розыгрыше могли выиграть 58 долларов, а при последу¬ющих — 25. Перед первым розыгрышем испытуемых просили назначить цену за свой билет. Испытуемые, которые сами тянули свой билет, просили за него в сред¬нем 8,67 доллара (!), а те, которые получили его от других,— только 1,96. По-види¬мому, свобода выбора при вытягивании билета рассматривалась как дополни¬тельная воздействующая на случай причина.
Наряду с этим иллюзию контроля создает предварительное знание о том, какой лотерейный билет или жребий является выигрышным. В эксперименте Уортманна (Wortmann, 1975) испытуемые могли выиграть более и менее ценный предмет в зави¬симости от цвета извлеченного из урны шара. Если шар извлекал испытуемый, а не экспериментатор, и при этом он заранее знал, шар какого цвета приносит больший выигрыш, то испытуемый полагал, что он в большей степени контролирует ситуа¬цию, имеет большую свободу выбора и несет ответственность за результат.
В случае тяжелых ударов судьбы, затрагивающих лично индивида или его близ¬ких, почти нестерпимо думать об игре случая, о бессмысленности происшедшего
и полном отсутствии контроля над ситуацией. Родители детей, страдающих забо¬леваниями крови, упрекают в этом себя (или других), потому что мысль о том, что никто не в ответе за судьбу ребенка, невыносима (Chodoff, Friedman, Hamburg, 1964). Жертвы насилия убеждают себя в том, что отчасти сами спровоцировали его. Ведь если это так, то они в будущем, контролируя свое поведение, смогут оградить себя от подобных ситуаций. Если же на них не лежит хотя бы часть ответственности, то это означает, что они снова могут стать жертвой насилия (Medea, Thompson, 1974).
Признание бессмысленности и вредности случая, по всей видимости, проти¬воречит «мотивации контроля», потребности в защищенности и уверенности. Не только по отношению к себе, но и к другим проявляется тенденция приписывать пострадавшему ответственность за несчастье, которое его постигло, и эта тенден¬ция тем сильнее, чем значительнее несчастье. И в этом случае атрибуция ответ¬ственности случаю или судьбе означала бы признание, что и мы, как и пострадав¬ший, подвержены непредсказуемым и неотвратимым ударам судьбы. Приписывая ответственность пострадавшему, можно успокаивать себя мыслью о том, что пред¬полагаемых ошибок можно избежать.
Уолстер (Walster, 1966) продемонстрировала это убеждение в ходе известного исследования. Экспериментатор просил испытуемых оценить меру ответственно¬сти водителя, оставившего машину на покатой дороге (по свидетельству очевид¬ца — па ручном тормозе). По истечении некоторого времени машина покатилась по дороге вниз. Чем тяжелее были последствия несчастного случая (погнутый бампер, наличие раненых), тем большую меру ответственности испытуемые приписывали водителю. После того как в повторных экспериментах были получены противоре¬чивые данные, Лоу и Мидуэй (Lowe, Medway, 1976) уточнили условия, при кото¬рых возрастающая значимость положительных или отрицательных последствий связывается с большей ответственностью. По мнению этих авторов, 1) причина возникновения данного события должна быть многозначной и с самого начала не соотноситься однозначно с факторами личности или окружающей среды; 2) собы¬тие не должно быть слишком редким и маловероятным; 3) оцениваемая ситуация должна быть релевантной оценивающему, т. е. соответствовать его собственному жизненному опыту.
Но что же происходит в том случае, когда совершенно очевидна невозможность того, что человек сам является непосредственной причиной своего несчастья? В этом случае в качестве защиты от мысли, что такое же несчастье может постиг¬нуть и тебя самого, может служить вера в заслуженность жертвой своей участи, в связь ее страданий с какими-то прошлыми прегрешениями. Лернер (Lerner, 1974) определил такой мотив приписывания ответственности как «веру в справедливый мир», мир, в котором человек в конечном счете получает то, чего он заслужил. Жертва может казаться невиновной только на первый взгляд, но должна существо¬вать какая-то скрытая вина, оправдывающая ее страдания. В этом случае психоло¬ги говорят о «защитной» атрибуции, в возникновение которой вносит вклад возбуж¬дение негативных эмоций (Thornton, 1984). Информацию о состоянии исследова¬ний феномена «справедливого мира» можно найти в работе Лернера и Миллера (Lerner, Miller, 1978).

ГЛАВА 14
Атрибуция деятельности достижения

После того как мы рассмотрели попытки построения теории атрибуции (говорить о какой-либо единой теории атрибуции в настоящее время, видимо, еще не пред¬ставляется возможным) и наиболее важные результаты исследований этой пробле¬мы, необходимо проследить проявления атрибуции в различных сферах деятель¬ности. Этому и будет посвящена данная глава. Речь в ней пойдет о приложении теоретико-атрибутивных концепций к проблемам психологии мотивации. В этой области, как и во многих других, теоретико-атрибутивный подход очень быстро продемонстрировал свою плодотворность.
Из всех областей психологии мотивации наиболее систематично и успешно теория атрибуции применялась в исследованиях мотивации'достижения. Вот по¬чему большая часть данной главы посвящена именно этой теме. Чтобы отдать должное роли теории атрибуции в развитии теории мотивации достижения, необ-ходимо рассмотреть не только последствия атрибуции в деятельности достижения, но и условия возникновения этих последствий. Ключевую роль играет атрибуция И в социальной мотивации, например в мотивации оказания помощи и агрессии. Примеры соответствующих исследований были представлены в главах 9 и 10.
Успех и неудачи как результаты деятельности достижения — наиболее типич¬ные объекты исследования приписывания причин. Превращение атрибутивных процессов, наблюдаемых в рамках деятельности достижения, в парадигму иссле¬дования атрибуции и их большая, более систематичная изученность по сравнению с аналогичными процессами в других сферах деятельности легко объясняются тем, что причинные связи здесь, по-видимому, более просты по своей структуре, чем в социальных действиях, включающих взаимодействие партнеров. В разработку этой проблемы существенный вклад внесли Бернард Вайнер и его коллеги (Werner, 1972,1974, 1980,1985а; Werner et al., 1971; Weiner, Heckhausen, Meyer, Cook, 1972; Weiner, Kukla, 1970).
Во многих исследованиях перед испытуемыми ставился вопрос о причинах результатов, достигнутых ими самими или другими людьми, и анализировались предшествовавшие приписыванию причин условия и воздействие атрибуции на такие различные явления, как ожидания, самооценочные эмоции, санкции, выбор, устойчивость и изменение уровня достижений.
При этом неизменно предполагалось, что, будучи предоставлены самим себе, люди точно так же объясняют причины достигнутых или ожидаемых результатов. Мы уже отмечали, что из этого предположения можно исходить лишь в тех случа-
ях, когда имеют место неожиданные или даже ошеломляющие, событи, и многое поставлено на карту (Weiner, 1985a; Wong, Weiner, 1981; Wortman, Dintzer, 1978). Кроме того, несомненно существуют еще и индивидуальные различия в склонно¬сти прибегать к атрибуции. Такого рода склонность отчетливо выявилась у «вы¬учившихся беспомощности» школьников при выполнении задания после неудачи (Diener, Dweck, 1978), а также у мотивированных на избегание неудачи студентов на устном экзамене (Heckhausen, 1982b).
Классификация параметров причин
В качестве отправной точки при анализе атрибуции выступают наивно-психоло¬гические причинные объяснения «человека с улицы». Однако используются такие объяснения отнюдь не наивным, а вполне научным образом, ибо за конкретным значением отдельной причины, переживаемой как нечто своеобразное, исследова¬тели пытаются вскрыть общезначимые параметры, в которых каждая из возмож-ных конкретных причин должна найти свое место, определяемое психологической совокупностью значений отдельных параметров. Чтобы выявить решающие пара¬метры атрибуции, потребовалось немало усилий, однако такое выявление (абст¬ракция) значимых параметров сделало исследования атрибуции весьма плодотвор¬ными в научном отношении. Первое из введенных различений было одномерным, Оно получило название локус контроля (Rotter, 1954,1966) и заключалось в про-тивопоставлении внутренних и внешних причин в смысле подконтрольности ре¬зультата действия субъекту. Впоследствии обнаружилось, что это различение вво¬дит нас в заблуждение, поскольку существуют внутренние причины, контролиро-вать которые субъект не в состоянии (например собственные способности), а также имеются внешние причины, которые субъект в состоянии контролировать (напри¬мер, оказывая влияние на людей, обладающих властью). Но это еще не все. В ис¬следовательской практике рассматриваемый параметр воплощался в противопо¬ставлении заданий, определяемых способностями и случаем (Rotter, 1966; Feather, 1969), что неизбежно приводило к смешению двух разных параметров атрибуции: внутреннее—внешнее и стабильное (способности)—вариативное (случайность). Представителям исследовательской парадигмы локуса контроля признание этого дается, по-видимому, с большим трудом (см.: Phares, 1978, р. 270).
Хайдер (Heider, 1958) в своем анализе выделил наряду с внутренними, личност¬ными, и внешними, средовыми, показателями еще один параметр атрибуции: ста¬бильность—вариативность. У субъекта стабильными являются способности, а вариа¬тивной — мотивация (намерение и старание). В окружающем мире стабильна труд¬ность задания, а вариативен случай. Вайнер объединил оба параметра — локализацию и стабильность — в четырехмерной схеме причин (см. табл. 14.1), которой вплоть до сегодняшнего дня руководствуются почти все теоретико-атрибутивные исследова¬ния деятельности достижения и которая оказалась весьма плодотворной.
Постепенно, исходя из соображений логики и правдоподобия, исследователи ввели и другие параметры. Так, Розенбаум (Rosenbaum, 1972) включил в сферу анализа первый из двух Мотивационных компонентов Хайдера — намерения и ста-рания, — которому Вайнер не уделил должного внимания. Таким образом, стабиль-
ные и изменчивые внутренние причины стали различаться еще и по параметру ин¬тенции. Стабильным наряду со способностями является еще и отношение к работе вообще, проявляющееся в систематических проявлениях старания, прилежания или лени (см.: Heckhausen, 1972), и оно в отличие от способностей является интенцио-нальным. С другой стороны, изменчиво не только старание, но и телесное и душев¬ное состояние (настроение, усталость), но только старание интенционалыю.
Таблица 14.1 Классификация причин успеха и неудачи по Вайнеру (Weiner et a!., 1971, р. 2)
Стабильность Локализация 
 внутренняя внешняя
Стабильная Вариативная Способности
Старание Сложность задания Случайность
Однако интенциональность (даже если отвлечься от того обстоятельства, что она характеризует основания, а не причины) (см. главу 13; Buss, 1978) не вполне адекватно объясняет рассматриваемое различие. Ведь когда человек объясняет не¬удачи недостатком старания, это вовсе не означает, что неудача интенциональна в буквальном смысле слова. Интенция определяет, что именно будет сделано и бу¬дет ли оно сделано вообще, т. е. это всего лишь предпосылка", но не непосредствен¬ная причина результата действия. В даном случае уместнее говорить об управляе¬мости, как это делает Райнберг (Rheinberg, 1975), или же использовать введенный Вайнсром (Weiner, 1979) термин «контроль» («подконтрольность», см. табл. 14.2). Человек чувствует себя ответственным за причины, воспринимаемые в качестве контролируемых. Андерсон (Anderson, 1983) обнаружил, что элементы «Интенция» и «Контроль» коррелируют между собой. Поэтому, а также из-за того, что такого рода причины являются мишенью для воздействия на действующего субъекта со сторо¬ны окружающих, ситуативное или стабильное (отношение к работе) старание иг¬рает решающую роль в оценке достигнутых другими людьми результатов. (Ситуа¬тивное старание, на которое путем награды и наказания легче воздействовать, чем на стабильное, соответственно стало основным критерием оценки со стороны ок¬ружающих (см.: Rest, Nierenberg, Weiner, Heckhausen, 1973, эксперимент 1).)
Таблица 14.2
Классификация внутренних причин по параметрам стабильности
и управляемости (Rheinberg, 1975; интенциональность- Rosenbaum, 1972;
подконтрольность — Weiner, 1979)
Стабильность Управляемость 
 управляется не управляется
Стабильно Вариативно Отношение к работе (усердие, лень) Старание (в данный момент) Способности
Телесное и душевное состояние (настроение, усталость)
В ряде исследований список возможных причин заранее не задавался и от испы¬туемых требовалось самим выявить основания своих достижений (фиктивных) или достижений других людей (например, учеников) (Frieze, 1976; Meyer, Butzkamm, 1975; Rheinberg, 1975, 1980; Russel, 1982). Среди перечисленных причин ничего по¬хожего на «случайность» из четырехмерной схемы ВаЙнера не обнаружилось.
Что касается трех остальных факторов, то наиболее часто назывались способ¬ности и старание, причем последнее нередко приводилось в качестве постоянной личностной переменной (см.; Ostrove, 1978; Saxe, Greenberg, Bar-Tal, 1974). Отме¬чались также и такие факторы, как личностные диспозиции (отличные от стара¬ния), телесные и душевные состояния, домашняя обстановка, социальная поддерж¬ка или помехи.
В основном все названные испытуемыми причины укладываются в трехмерную классификационную схему, включавшую параметры локализации, стабильности и управляемости (подконтрольности) (Russel, 1982; Weiner, 1985). Это относится и к всеобъемлющему исследованию Мейера (Meyer, 1980). Стабильность, локали¬зация и подконтрольность в основном задавались с помощью информации о ста¬бильности, согласованности или побудительности. Как обычно, были выявлены различия между атрибуцией успеха и неудачи. Успех воспринимался в большей степени связанным с внутренними, стабильными и подконтрольными причинами, чем неудача. Если же, как это сделали в своем исследовании Ваймер и Келли (Wimer, Kelley, 1982), предлагалось атрибутировать не только действия достижения, но и действия и установки иного содержания, то обнаруживались еще и другие измере¬ния, типа хороший/плохой или простой/сложный.
Абрамсон и его коллеги (Abramson, Seligman, Teasdale, 1978) указывают на не¬обходимость учета еще одного (четвертого) параметра: «глобальность—специфич¬ность», который, как мы сейчас убедимся, позволяет объяснить перенос эффектов атрибуции на деятельности другого рода (см. также: Miller, Norman, 1979).
Четвертый параметр — обобщенность (глобальный—специфический) — пред¬ставляется необходимым лишь при объяснении перенесения эффектов атрибуции на различные деятельности и ситуации. Пятый параметр — сопряженность, к нему мы еще вернемся, оказывается значимым в условиях, когда результат действия может быть воспринят как зависящий от случая, обратная связь — как фиктивная, а наличие и отсутствие подкреплений — как определяемые произволом экспери-ментатора. Элиг и Фризе (Elig, Frieze, 1975) разработали ключевые категории ана¬лиза содержания для классификации произвольных данных свободной атрибуции по трем названным выше параметрам и нескольким несовпадающим друг с другом основаниям. Всего эти авторы различают 19 каузальных элементов.
В конце концов может возникнуть вопрос об универсальности причинных объяс¬нений. Есть основания предположить, что параметры классификации причин до¬стигнутых результатов универсальны, а выделяемые каузальные элементы — нет. В частности, Триандис (Triandis, 1972) получил данные о том, что в Греции и Япо¬нии важной причиной успеха считается терпение, а в Индии — чувство такта и спло¬ченность. Катима и Триандис (Kashima, Triandis, 1986) обнаружили, что японцы менее склонны к атрибуциям, служащим поддержанию самооценки, чем американ¬цы. Лоув и Лоув-Потжитер (Louw u. Louw-Potgieter, 1986) сравнивали атрибуции
белых, чернокожих и индийцев в Южной Африке. Чаще всего в качестве причин успеха назывались старание и академические знания. Однако факторный анализ приводимых причин не обнаружил соответствия с тремя вайнеровскими измере¬ниями локализации, стабильности и подконтрольности.
Сочетание условий, приводящее к использованию тех или иных каузальных элементов
Информация о ковариации
Фризе и Вайнер (Frieze, Weiner, 1971), руководствуясь ковариационной моделью Келли, попытались выяснить, в какой мере выносящий суждение субъект исполь¬зует для объяснения успеха и неудачи информацию о стабильности и согласован¬ности. Испытуемых просили объяснить последовательность успехов или неудач исходя из вайнеровской схемы четырех каузальных факторов, причем при этом использовались три уровня стабильности и три — согласованности (стабильность — результаты работы над предыдущим заданием совпадают с текущими на 100,50 или 0%; согласованность — доля людей, успешно справившихся с данным заданием, составляет 100, 50 или 0%).
Полученные данные показывают, что информация о стабильности и согласо¬ванности использовалась испытуемыми в соответствии с предсказаниями модели. Чем значительнее была стабильность, тем весомее считалось влияние таких ста¬бильных факторов, как трудность задания и способности, и тем меньшее влияние приписывалось таким ситуационным факторам, как случайность, а при атрибуции неудачи также и старанию. Примечательно, что в этом случае информации о со¬гласованности с результатами других людей (которая давалась, разумеется, с по¬зиции внешнего наблюдателя) уделялось большее внимание и она активнее ис¬пользовалась, чем (как мы видели выше) в случае действий, не связанных с дости¬жением (McArthur, 1972; Nisbett, Borgida, 1975). Как видно из рис. 14.1, я, низкая согласованность благоприятствует приписыванию результата таким внутренним факторам, как способности и старание, а высокая согласованность — такому внеш¬нему фактору, как сложность задания. Стабильность и согласованность определя¬ют предсказываемые моделью основные эффекты. Так, атрибуция относительно задания проявится тем сильнее, чем в большей степени высокая стабильность бу¬дет сочетаться с высокой согласованностью. При этом согласованность заметнее влияет на атрибуцию относительно задания, чем стабильность (см. рис. 14.1, б). Впрочем, немаловажны здесь и индивидуальные различия в процессах использо¬вания и переработки информации.
В контексте влияния информации о стабильности на атрибуцию результатов относительно способностей в ситуации деятельности достижения определенную роль играют также эффекты последовательности. Для атрибуции небезразлично, будет ли (при работе над одним и тем же заданием) сначала преобладать неудача, а затем постепенно достигаться успех или, наоборот, после первоначального успе¬ха доминирующей станет неудача. В последнем случае, как установили Джоунс, Рок, Шейвер, Гетэлс и Уорд (Jones, Rock, Shaver, Goethals, Ward, 1968), человек
считает себя более способным, чем в первом, даже если соотношение частоты успе¬хов и неудач в обоих случаях остается одним и тем же. Складывается впечатление, что при постепенном нарастании успеха человек приписывает упражнению и стара¬нию большую по сравнению со способностями роль, тогда как при первоначальном успехе он может объяснить учащающиеся неудачи не утратой способностей, а осла-бевающим старанием. Исследователи спрашивали учителей в повседневной школь¬ной ситуации, какими причинами они объясняют достижения своих учеников. При этом Мейер и Бутцкамм (Meyer, Butzkamm, 1975) обнаружили существенные инди¬видуальные различия. Основной упор делался на факторы одаренности (50%) и ста¬рания или мотивации (30%). Одаренности придавалось тем большее значение, чем больше был разброс класса по показателю IQ. Трудность задания и случайность не играли в оценках учителей никакой роли. Фелсон и Борнстедт (Felson, Bohrnstedt, 1980) обнаружили, что учителя были тем более уверены в атрибуции одаренности и мотивации, чем более ярко выраженными были результаты школьников. Вопре¬ки предположению Хайдера, атрибуции одаренности и мотивации коррелировали между собой не негативно, а позитивно, что соответствует каузальной схеме мно¬жественных необходимых причин.
 
 
Рис. 14.1. Усредненные эффекты влияния информации о стабильности и согласованности на атрибуцию
результатов: а) зависимость вайнеровских четырех причинных факторов от информации о согласованности
(количестве людей, достигших тех же результатов); б) взаимосвязь информации о согласованности
и стабильности при атрибуции относительно сложности задания (Frieze, Weiner, 1971, p. 594, 597)
Каузальные схемы
Каузальные схемы (Kelley, 1972), как мы уже знаем из предыдущей главы, представ¬ляют собой специфические для определенных ситуаций гипотетические представле¬ния об уместности (априорной вероятности) тех или иных причин. Они позволяют сделать вывод о причинах (или частичных причинах) наличия или отсутствия како¬го-либо эффекта при дефиците ковариационной информации. Например, если некто достигает успеха в выполнении определенного задания и у нас есть лишь информация
о согласованности, состоящая в том, что большинство людей в работе над этим зада¬нием терпят неудачу, то речь идет о событии необычном, объяснение которого осу¬ществляется по готовой каузальной схеме множественных необходимых причин (см. рис. 13.4, я). Соответственно успех будет приписан одновременно высокому уров¬ню способностей и сильному старанию.
Если же мы получаем еще и дополнительную информацию о стабильности, ука¬зывающую, например, на такую особенность данного человека, как успешное ре¬шение многих других задач из этой же области, то у нас появляются основания придать больший вес одной из двух благоприятствующих успеху причин, а имен¬но способностям. В связи с этим степень значимости второй возможной причины — старания — в соответствии с принципом обесценивания снижается. В этом случае используется схема не множественных необходимых причин, а компенсаторного различения причин. С помощью компенсаторной схемы хорошо объясняются гра¬дуальные (т. е. принимающие континуум значений) эффекты, если их появлению благоприятствуют два или более факторов. Когда значение градуального эффекта не превышает некоторого типичного уровня, оно также может быть объяснено силь¬ной выраженностью одного из факторов без привлечения другого фактора. Для та¬ких пограничных случаев компенсаторная схема полностью совпадает со схемой множественных достаточных причин (ср. рис. 13.4, б).
Для деятельности достижения наиболее подходящей является каузальная схе¬ма градуальных эффектов и компенсаторных причин. В качестве эффектов здесь выступают успех и неудача, а их величина зависит от степени сложности задания. Возрастание сложности ведет к увеличению эффекта успеха (см. рис. 14.2: У, УУ, УУУ), ее падение — к увеличению эффекта неудачи (Н, НН, ННН). Благопри¬ятствующими эффекту успеха и взаимокомпенсирующими причинами являют¬ся способности и старание. В то же время это означает, что большая часть значе¬ний рассматриваемого эффекта определяется обеими причинами, т. е. ни одна из них не может полностью отсутствовать. В отличие от способностей и старания трудность задания представляет собой фактор, препятствующий-достижению ус¬пеха. В этом отношении описанная градация эффектов успеха и неудачи соответ¬ствует модели выбора риска. Иначе говоря, трудность и привлекательность успеха находятся в отношении прямо пропорциональной зависимости, трудность и при¬влекательность неудачи — в отношении обратно пропорциональной зависимости.
В матрице, изображенной на рис. 14.2, представлена такого рода компенсатор¬ная каузальная схема для семи градаций эффекта результата действия (ННН; НН; Н; У; УУ; УУУ; УУУУ), соответствующих семи степеням сложности задания. Для большинства значений сложности (за исключением степени 4) для достижения успеха недостаточно лишь одной из благоприятствующих успеху причин (способ¬ностей и старания), необходимы они обе. Значение каждой причины имеет 4 гра¬дации и объединяется со значением другой причины не мультипликативно, а ад¬дитивно. Для средней степени сложности задания (4) имеется две возможные комбинации связи причин, соответствующие схеме множественных достаточных причин (верхнее левое и нижнее правое поля): при максимальной выраженности одной из причин другая отсутствует. Успех при работе с чрезвычайно сложными
 
заданиями (6 и 7) и неудача в случае выполнения заданий низкой сложности (1 и 2) представляют собой нетипичные эффекты (соответствующие поля обозначены светло- и темно-серым цветами). В обоих случаях особенно уместна схема необхо¬димых причин.
Рис. 14.2. Каузальная схема компенсаторных причин для градуальных эффектов деятельности достижения:
успеха при возрастании степени сложности задания {У; УУ и т. д.) и неудачи при ее падении (Н; НН и т. д.).
Оба причинных фактора - способности и старание - могут иметь четыре значения и взаимно (аддитивно)
друг друга компенсировать. Если нам известен эффект, то вызвавшее его соотношение значений обеих
причин допускает различные толкования (за исключением случаев максимального успеха или неудачи).
Такая неоднозначность дает простор для проявления индивидуальной предвзятости атрибуции
Если же нам не известно значение ни одной из причин, субъект сталкивается с многозначностью, дающей простор проявлению индивидуальных пристрастий в атрибутивных процессах (и тем самым, как мы увидим ниже, вскрывающей инди¬видуальные различия в мотивации). Многозначность появляется, прежде всего, при достижении успеха в заданиях различной степени сложности от 4 до 6. Так, успех при шестой степени сложности (УУУ) может быть объяснен либо выдаю¬щимися способностями и умеренным старанием, либо средними способностями и сильным старанием. То же самое имеет место и в случае неудачи (вторая и третья степени сложности). Например, неудача в решении задания второй степени слож-ности (НН) может быть приписана либо низким способностям и отсутствию ста¬рания, либо отсутствию способностей и слабому старанию.
Изображенная на рис. 14.2 матрица позволяет выделить внутри каузальной схе¬мы более высокого порядка (схемы градуальных эффектов) три различные взаи¬мосвязанные схемы объяснения. Во-первых, при сравнении (по строкам или по столбцам) результатов для заданий различной степени сложности выясняется, что степень выраженности некоторой причины ковариирует с интенсивностью эффек¬та, хотя значение второй причины не меняется. Этот случай можно назвать про¬стой ковариацией отдельной причины с эффектом. Она наблюдается, когда одна из причин (например, уровень собственных способностей) остается неизменной, а улучшение результата связано лишь с увеличением значения второй причины (ростом старания).
Во-вторых, при сравнении между собой явно различных эффектов, отличаю¬щихся друг от друга, по крайней мере, на две степени сложности, выясняется, что
с увеличением эффекта могут ковариировать одновременно обе причины (по диа¬гоналям в направлении от левого нижнего угла к правому верхнему) и каждая из них будет возрастать прямо пропорционально увеличению эффекта. Таким обра¬зом, можно говорить о схеме комбинированной ковариации (причин с эффектом). Комбинированная, как и простая, ковариация служит основой для предсказания эффектов, когда известна степень выраженности обеих причин.
В-третьих, при объяснении неизменности силы эффекта (диагонали в направ¬лении от левого верхнего угла к правому нижнему) выясняется, что степени выра¬женности обеих причин находятся в отношении обратно пропорциональной зави-симости друг с другом. В этом случае можно говорить о каузальной схеме ком¬пенсации (влиянии обеих благоприятствующих успеху причин), о компенсации старанием, когда имеющееся различие в способностях уравновешивается при до¬стижении определенного эффекта соответствующими затратами старания, и о ком¬пенсации способностями, когда различие в старании выравнивается за счет соот¬ветствующего различия в способностях.
Как свидетельствуют данные Андерсона и Бутцина (Anderson, Butzin, 1974), а также Куна и Вайнера (Кип, Werner, 1973), описанная выше компенсаторная схе¬ма градуальных эффектов уместна для объяснения результатов деятельности до-стижения лишь при отсутствии у субъекта информации о степени выраженности одной из двух причин. В основу своих гипотез Кун и Вайнер положили лишь схе¬му достаточных и необходимых причин. Они считали, что в случае необычных эффектов — успеха при выполнении очень сложных и неудачи при выполнении очень легких заданий — во внимание принимаются (как очень слабо или сильно выраженные) сразу обе причины (множественная необходимость), а в случае обыч¬ных эффектов — успеха в легком задании и неудачи в сложном — требуется учи¬тывать наличие или отсутствие лишь одной из причин (множественная достаточ¬ность).
Авторы исследования давали испытуемым информацию о градуальных эффек¬тах, а именно об успешной или неудачной сдаче экзамена, характеризовавшегося одной из трех степеней сложности (задававшейся с помощью информации о согла-сованности — успеха добиваются 10, 50 или 90% сдающих экзамен). Наряду с ин¬формацией о результате и степени сложности экзамена испытуемым сообщалось еще и значение одной из двух причин (способности или старание); оно было высо¬ким в случае успеха и низким в случае неудачи. Испытуемые должны были ука¬зать, считают ли они соответствующее значение второй причины (высокое в слу¬чае успеха и низкое в случае неудачи) решающим для возникновения данного эф-фекта, несущественным или же противоречащим эффекту.
Результаты этого исследования представлены на рис. 14.3. Если при сдаче слож¬ного экзамена достигался успех (необычное событие), то испытуемые были увере¬ны в том, что вторая из благоприятствующих причин тоже была сильно выражена. Эта оценка сохранялась и в том случае, когда успешно сданный экзамен характе¬ризовался средней сложностью. Если же, напротив, добиться успеха было легко (обычное событие), испытуемые считали, что значение второй причины не могло быть высоким. Для ситуации неудачи были получены совершенно аналогичные
данные, соответствующие компенсаторной схеме градуальных эффектов. Впрочем, при неудачной сдаче легкого экзамена (необычное событие) результаты оказались менее однозначными, поскольку уверенность в слабой выраженности второго фак¬тора была незначительной. Неудача при сдаче трудного экзамена (обычное собы¬тие) создавала устойчивое впечатление, что значение второй сопутствующей при¬чины — ограниченные способности или слабое старание — низким не является. Если отвлечься от ситуации неудачи при выполнении легкого задания (когда уверенность в слабой выраженности обеих причин была невысокой), то данные Куна и Вайнера подтверждают предположение о том, что вывод об одной из двух причин (способности или старание) градуального результата деятельности дости¬жения при наличии информации о значении другой из этих причин строится по компенсаторной схеме.
 
Рис. 14.3. Зависимость средних значений уверенности в наличии или отсутствии высоких способностей
или сильного старания при успехе и неудаче от знания испытуемым 1) об успехе или неудаче, 2) о выраженности одной из двух причин и 3) о степени сложности задания (Кип, Weiner, 1973, р. 203)
Обусловленные мотивами различия в атрибуции
Оборотная сторона уже рассмотренной общей тенденции атрибутировать успех и неудачу в выгодном для самооценки свете опять-таки ставит перед нами проблему индивидуальных различий. Такие различия становятся очевидными как при объяс¬нении результатов деятельности других людей, например при оценке достижений школьников учителями (Meyer, Butzkamm, 1975; Rheinberg, 1975), так и при объяс¬нении собственных результатов, например в случае выученной беспомощности. В частности, эти различия оказались связанными с депрессивностыо как личностной диспозицией (Rizley, 1978), с внутренним—внешним локусом контроля (Gilmor, Minton, 1974), с высокой или низкой самооценкой (Ames, Felker, 1979), а также с половой принадлежностью (Dweck, Bush, 1976; Feather, 1969). Во всех исследо-
ваниях особо выделяется тип атрибуции, приводящий к незначительному усиле¬нию мотивации после успеха и к подавленности после неудачи.
Так, депрессивные студенты по сравнению с недепрессивными склонны припи¬сывать неудачу не столько чрезмерной сложности задания, сколько своей неспо¬собности, а успех — легкости задания, а не своим способностям (Rizley, 1978). Ис-пытуемые с внутренним локусом контроля чаще, чем индивиды с внешним контро¬лем, объясняют успех своидш способностями, а неудачу — случайностью, особенно если они начинали выполнять задание с высоким ожиданием успеха (Gilmor, Minton, 1974; Lefcourt, Hogg, Strutjiers, Holmes, 1975). Социально тревожные ис¬пытуемые по сравнению с нетревожными усматривали причины своих успехов больше в старании, чем в способностях, а причины неудач — больше в невезении и чрезмерной сложности (Alden, 1987). Девочки чаще, чем мальчики, считали себя менее способными и были склонны отчасти объяснять достигнутый успех удачным стечением обстоятельств (Feather, 1969). Кроме того, они думали, что учитель ви¬дит причину их неудач в недостатке способностей, в то время как мальчики пола¬гали, что их неудачи учитель связывает с отсутствием мотивации (Dweck, Bush, 1976). Такому различию представлений о приписывании причин другим челове¬ком, несомненно, способствуют различные реакции учителя на специфическое для каждого пола ролевое поведение. Поскольку девочки более прилежны, учи¬тель чаще обращает на них внимание в тех случаях, когда они испытывают труд¬ности в достижении какого-либо результата. Мальчики же привлекают к себе внимание учителя главным образом тогда, когда они отвлекаются или мешают ходу занятия.
Все эти индивидуальные различия Хекхаузен (Heckhausen, 1987a) свел к об¬щему знаменателю позитивной или угнетающей атрибуционной модели («ПАМ» и «УАМ») и попытался выявить возможные причины формирования этих моде¬лей в ходе развития индивида. В ряде исследований было установлено, что с дву¬мя видами мотива достижения также связаны различные типы атрибуции. Стре¬мящиеся к успеху (или высокомотивированные по nAch) испытуемые чаще при¬писывают успехи себе и воспринимают себя менее отягощенными неудачами, чем избегающие неудачи (или слабомотивированные) индивиды. Первыми это уста¬новили при исследовании простых корреляций Вайиер и Кукла (Weiner, Kukla, 1970), а также Вайиер и Поутпан (Weiner, Potepan, 1970). Стремящиеся к успеху испытуемые чаще, чем избегающие неудачи, выделяли в опроснике Крэнделлов и Катковского «Ответственность за интеллектуальные достижения» (Intellectual Achievement Responsibility, IAR - V. С. Crandall, Katkovsky, V. I. Crandall, 1965) внутренние причинные факторы (прежде всего, способности) как относящиеся к успеху. В одном из экспериментов этого типа (Weiner, Kukla, 1970, эксперимент V) стремившиеся к успеху испытуемые чаще, чем избегавшие неудачи, склоня¬лись к объяснению высоких достижений при выполнении заданий своими спо¬собностями, а слабых — недостаточным старанием. В ряде последующих работ зависимость типа атрибуции от мотива была прослежена более детально, В част¬ности, Мейер (Meyer, 1973a) индуцировал у испытуемых неудачу в пяти после¬довательных попытках решения задания на цифровое кодирование символов, а за-
тем просил их объяснить этот результат, указывая на выраженность (в %) каждого из четырех факторов Вайнера. Оказалось, что избегающие неудачи в меньшей степени по сравнению со стремящимися к успеху возлагают ответственность за неудачу на отсутствие старания и невезение и в большей — на недостаток способ¬ностей (аналогичные данные см. также в: Krug, 1972; Jopt, Ermshaus, 1977, 1978). Наиболее заметные различия в типах атрибуции Мейер (Meyer, 1973a) устано¬вил при тщательном индуцировании успеха и неудачи. И успех, и неудача инду¬цировались при помощи варьирования уровня ожиданий каждого испытуемого относительно своих достижений. Давая испытуемому обратную связь, эксперимен¬татор либо завышал (успех), либо занижал (неудача) количество правильно решен¬ных задач по сравнению с тем, что ожидал испытуемый. Данные, полученные для трех факторов — способностей, старания и случайности, — приведены на рис. 14.4 Избегающие неудачи реже, чем стремящиеся к успеху, приписывают свой успех (высоким) способностям и старанию и чаще — везению, тогда как неудачу они чаще приписывают (недостаточным) способностям и реже — (недостаточному) стара-нию и невезению.
 
 
Рис. 14.4. Зависимость средних оценок различных каузальных факторов у стремящихся к успеху и избегающих неудачи испытуемых от соотношения успехов с уровнем ожиданий (Meyer, 1973b, p. 81,82)
Шмальт (Schmalt, 1976c) попытался выяснить, какая именно разновидность мотива избегания неудачи связана с рассмотренным нами выше и часто описывае¬мым типом атрибуции. С помощью методики «Решетка» (см: главу 8) он разделил избегающих неудачи испытуемых на тех, представление которых о себе содержит идею собственной низкой одаренности, и тех, кому свойственна боязнь социальных последствий. Рассматриваемый тип атрибуции — склонность к объяснению успе¬ха везением, а неуспеха — 'недостатком способностей и в меньшей степени недо¬статком старания — был обнаружен лишь у испытуемых первой группы.
В целом же складывается следующая картина зависимости типа атрибуции ус¬пеха и неудачи от мотива. В случае успеха решающую роль играет такой параметр, как локализация. Стремящиеся к успеху индивиды приписывают его прежде все¬го внутренним факторам, особенно хорошим способностям, а избегающие неуда¬чи акцентируют внимание на внешних факторах, чаще на везении и иногда на лег¬кости задания. В случае неудачи решающим становится такой параметр, как ста¬бильность. С точки зрения стремящихся к успеху неудача объясняется, главным образом, контролируемыми и изменчивыми факторами, чаще недостаточностью старания, иногда невезением. Напротив, избегающие неудачи воспринимают свою неудачу как плохо поддающуюся коррекции, поскольку они приписывают ее не¬достатку способностей или чрезмерной сложности задания. В то время как скла¬дывающуюся у стремящихся к успеху людей картину характеризует типичная асимметрия атрибуции, благоприятствующая сохранению самооценки, избегаю-щие неудачи склонны прибегать к типу атрибуции, мало вдохновляющему при успехе, деморализующему при неудаче и явно невыгодному для самооценки.
В заключение следует отметить, что существующие данные не очень хорошо согласуются между собой и не всегда однозначны. Наиболее твердо установленные предпочтения в атрибуции сводятся к следующему: выдающиеся способности в случае успеха и недостаточное старание в случае неудачи у стремящихся к успеху и недостаточные способности в случае неудачи у боящихся неудачи. Зависимость от мотива не означает, что соответствующий тип атрибуции должен наблюдаться в каждой связанной с достижением ситуации, напротив, его появления можно ожидать лишь при соответствующем и достаточно сильном побуждении мотива, а реальные особенности ситуации, по-видимому, не слишком ограничивают об¬ласть возможных атрибуций.
Последствия атрибуции успеха и неудачи
Атрибуция достигнутого результата не остается без последствий. Большинство отдаленных ее эффектов можно классифицировать по основным параметрам кау¬зальных факторов. Как правило, причинные параметры непосредственно выводят¬ся из причинных факторов согласно вайнеровской классификационной схеме. Без особых проблем это можно сделать для параметра локализации, но не для парамет¬ра стабильности (O'Leary, 1983). Ведь способность тоже может быть изменчивой, если она еще находится в стадии формирования, а старание может быть стабиль¬ным, если говорить о прилежании как черте характера.
Параметр стабильности оказывает влияние на ожидание успеха. В частности, стабильность причинных факторов — а не локализация, как предполагали Роттер (Rotter, 1966) и его коллеги, — определяет сопротивляемость угасанию. Параметр локализации, в свою очередь, связан с Мотивационными и эмоциональными послед¬ствиями, и именно он оказывает решающее влияние на возникновение эмоций са-мооценочного характера, а также на формирование такого мотивационного синдро¬ма, как выученная беспомощность (см. ниже). Обе эти причинные цепи, на которые в свое время неоднократно указывал Вайнер (Weiner, 1972; Weiner et al., 1971), представлены в табл. 14.3. Согласно этой схеме, параметры причинности выпол¬няют опосредующую функцию между причинными факторами и их непосредствен¬ными проявлениями. В ходе исследований было установлено, что причинные фак¬торы и параметры причинности приводят не только к общим, но и к отдельным друг от друга последствиям (Russel, McAnley, 1986; Russel, McAnley, Tarico, 1987).
Недавно введенный третий параметр — управляемость, который мы для кратко¬сти обозначаем как измерение контроля, играет решающую роль в оценке достигну¬того другими людьми результата. Отдельные параметры причинности влияют на мотивацию к продолжению работы над заданием, проявляющуюся в длительности (настойчивости) действия, предпочитаемом уровне сложности и достигнутых ре¬зультатах. Наконец, после недавно проведенных исследований начинает вырисовы¬ваться картина соотношений между отдельными параметрами причин и разного рода эмоциями.
Таблица 14.3
Два эффекта воздействия причинных факторов, опосредованные параметрами стабильности и локализации, согласно концепции Вайнера
 
Отношение оцениваемой величины своих способностей к предполагаемой (объективной) сложности задания определяет, по мнению Хайдера (Heider, 1958), переживание возможностей и при неизменности прилагаемых стараний — величи¬ну ожидаемого успеха. Это отношение двух стабильных факторов определяет уро¬вень ожидания успеха тем непосредственнее, чем в большей мере субъект припи¬сывает результат действия не изменчивым колебаниям старания и случайностей, а своим способностям и сложности задания.
Эта же цепь рассуждений приводит к выделению двух случаев, когда может меняться сложившееся ожидание успеха. Это происходит тогда, когда в достигну¬том результате человек видит повод к пересмотру принимавшегося им до сих пор
отношения обоих стабильных каузальных факторов, поскольку начинает выше или ниже оценивать свои способности к выполнению данного типа заданий и одновре¬менно с переоценкой способностей или независимо от нее считать задание менее или более сложным. Пересмотрам такого рода благоприятствуют длительные се¬рии успехов или неудач.
Этот процесс, вытекающий из теории Хайдера, до сих пор непосредственно не исследовался. Впрочем, Вайнер (Werner, 1972; Weiner et al., 1971) уже давно вы¬сказал предположение, что параметр стабильности связан с изменением ожиданий. При этом он имел в виду не соотношение способностей и трудности задания (хай-деровское понятие «могу»), а соотношение стабильных и вариативных факторов. Чем стабильнее причины, влиянию которых человек приписывает результат дей¬ствия, тем больше он склонен считать, что этот результат повторится. Соответ¬ственно в случае достижения успеха человек может повысить ожидание успеха, а после неудачи — понизить. В противоположность этому, если человек приписы¬вает результат действия в большей степени вариабельным причинам, он едва ли изменит свое ожидание успеха после наступившего успеха и неудачи. Это, в общем, очевидно. Далее Вайнер пытался доказать, что ожидания в значительной мере опре¬деляются атрибуцией стабильным факторам. А поскольку измерение локализации связано с аффективными последствиями, то у исследователей появилась возмож¬ность если и не свести все обычные теории мотивации, рассматривающие ее как произведение ожидания на ценность, к атрибуционным процессам, то по крайней мере сделать атрибуцию центральной предпосылкой мотивационного процесса (Weiner, 1985a).
Проанализировав 12 работ, Вайнер в результате пришел к следующему понима¬нию «принципа ожидания», согласно которому на изменение ожиданий влияет вос¬принимаемая стабильность причин, обусловивших достигнутые прежде результаты:
¦«Принцип ожидания. На изменение ожидания успеха после достижения того или иного результата оказывает влияние воспринимаемая стабильность причины, обусло¬вившей этот результат. У этого принципа три следствия. Следствие 1: если исход события приписывается стабильной причине, то в будущем этот исход будет ожи¬даться с еще большей уверенностью. Следствие 2: если исход события приписывает¬ся изменчивой причине, то уверенность в наступлении этого результата или его ожи¬дание Moi-ут не измениться, или же человек может ожидать, что будущие события будут отличаться от прошлого. Следствие 3: человек с большей уверенностью будет ожидать в будущем повторения результатов, приписываемых стабильным причинам, чем повторения результатов, приписываемых нестабильным причинам» (Weiner, 1985а, р. 559).
Рассмотрим в качестве примера исследование Мейера (Meyer, 1973b; см. так¬же: Weiner et al., 1972), который первым проверил соотношение между атрибуци¬ей и изменением ожиданий (см. рис. 14.5). В последовательной серии попыток он индуцировал либо успех, либо неудачу и каждый раз просил объяснить результат, исходя из четырех вайнеровских факторов. В серии успехов никакой взаимосвязи между атрибуцией и ростом ожидания успеха обнаружено не было, однако в серии неудач была зафиксирована связь между результирующей атрибуцией относитель¬но стабильных факторов (определяемой как сумма атрибуций всех попыток) и сни-
жением ожидания успеха. Характерно, что атрибуция относительно сложности за дания играет при этом более важную роль, чем атрибуция относительно способно стей. Первоначальные ожидания успеха испытуемых, считавших задание боле< сложным, были чуть ниже, чем у всех остальных испытуемых, однако при по следующих неудачах они снижались заметно быстрее. Впрочем, значимыми полу чепные различия оказываются только при условии, что для каждого испытуемо го подсчитывается суммарное значение обоих стабильных факторов, и по медиан» этого показателя испытуемые подразделяются на две группы: большая стабиль ность приписываемых неудаче причин приводит к более резкому снижению ожи даний успеха (рис. 14.5).
 
Рис. 14.5. Изменение среднего ожидания успеха при серии неудач у испытуемых с менее и более выраженной атрибуцией неудачи относительно способностей и сложности задания (Meyer, 1973b, p. 105)
Результаты Мейера, по всей видимости, совпадают с первым и вторым следстви¬ями из принципа ожидания Вайнера. С точки зрения Хайдера их можно было бы проинтерпретировать более широко. Испытуемые группы с более сильной атрибу¬цией стабильным причинам с самого начала верили, что результаты выполнения этого задания зависят от трудности задания и от их собственных способностей. Однако, поскольку соотношение этих факторов не было известно им изначально, они исходили из среднего ожидания успеха, при котором успех и неудача оказыва¬ются равновероятными. Каждая наступавшая впоследствии неудача свидетель¬ствовала о том, что трудность задания превышает их способности, что приводило к пересмотру их представления о возможности выполнения задания и снижению ожидания успеха. Другая группа, которая первоначально исходила из такой же атрибуции относительно стабильных причин (различие обнаружилось лишь при суммировании всех неудач), практически не пересматривала представление о сво¬их возможностях, но вместо этого придавала большее значение вариабельным при-чинам, чтобы получить возможность не признавать недостаточность своих способно¬стей и низкую вероятность успеха. Если эта группа увеличивала таким образом акцент на изменчивых причинах, то первая группа могла (одновременно с изменением соот¬ношения обоих стабильных факторов) увеличивать вес стабильных причин.
Таким образом, при изменении ожидания успеха мы можем столкнуться с дву¬мя процессами: во-первых, с изменением понятия о своих возможностях и пере¬распределением значимости обоих стабильных факторов; и, во-вторых, — и это
единственное, из чего исходил Вайнер, — с изменением относительного веса ста¬бильных и вариабельных факторов. Исследователям еще только предстоит выяс¬нить, в какой мере происходит изменение ожиданий первого или второго типа в том или ином случае. Данные же, имеющиеся на сегодняшний день, неоднознач¬ны. Разумеется, при возрастании частоты успеха ожидание успеха всегда повышает¬ся, а при возрастании частоты неудач снижается, однако эти изменения не обязатель¬но оказываются более выраженными при более сильной атрибуции стабильным факторам (как мы увидим на примере исследования самого Вайнера). Довольно часто выявлялась взаимосвязь между параметром стабильности и величиной ожидания успеха в начале опыта, до или после первого (а иногда и последующих) успеха или неудачи, т. е. первоначальной высотой уровня ожиданий (Fontaine, 1974; McMahan, 1973; Valle, Frieze, 1976; Weiner, Nierenberg, Goldstein, 1976). При более выраженной атрибуции относительно стабильных причин ожидание успе¬ха после достижения успеха повышается, а в случае неудачи снижается заметнее, чем при менее выраженной атрибуции. (Это зафиксировано в работе Макмахана, непосредственно наблюдавшего переживания, возникающие при выполнении за¬дания, и установившего, что изменения по параметру стабильности затрагивали лишь фактор способностей, но не фактор сложности.) Таким образом, получен¬ные данные, казалось бы, подтверждают гипотезу стабилизации понятия о своих возможностях.
Однако ни в одном из проведенных исследований не анализировался пересмотр соотношения способностей и сложности задания от попытки к попытке. Стоит так¬же отметить, что атрибуция относительно стабильных факторов была более выра¬женной, когда результат не противоречил предшествующим ожиданиям (McMahan, 1973). Таким образом, выявленные к настоящему времени цепи зависимостей, от-носящихся к величине (но не к скорости изменения) ожиданий успеха, можно сум¬мировать следующим образом: 1) соответствующий ожиданиям успех (неудача) — более выраженная атрибуция относительно стабильных факторов — высокое (низ¬кое) ожидание успеха; 2) противоречащий ожиданиям успех (неудача) — менее выраженная атрибуция относительно стабильных факторов — повышение (сниже¬ние) ожидания успеха.
Вайнер и его коллеги (Weiner, Nierenberg, Goldstein, 1976) попытались осуще¬ствить «решающий > эксперимент, подтверждающий большую адекватность теоре¬тико-атрибутивного подхода (согласно которому более явная выраженность атри¬буции относительно стабильных факторов должна вести к более резким изменениям ожиданий успеха и неудачи) по сравнению с роттеровской теорией социального научения. Рассмотрим этот эксперимент подробнее. Полученные сторонниками теории социального научения данные о более сильном изменении ожиданий по¬сле успеха или неудачи в выполнении заданий, решение которых определяется способностями, а не случайностью (см.: Phares, 1967; James, Rotter, 1958; Rotter, Liverant, Crowne, 1961), противоречат теоретико-атрибутивному подходу, посколь¬ку способность является стабильным, а случайность — меняющимся фактором. Однако в теории социального научения этот параметр смешивается с параметром локуса контроля. Для двух оставшихся факторов — старания и сложности задания —
следствия из обеих теорий будут противоположными: согласно теории социально¬го научения, атрибуция относительно старания, являясь внутренней, ведет к более сильным изменениям ожиданий, чем (внешняя) атрибуция относительно сложно¬сти задания (см. главу 5); согласно теории атрибуции, напротив, к большим изме¬нениям ожиданий должна вести не атрибуция относительно (меняющегося) ста¬рания, а атрибуция относительно (стабильной) трудности задания.
Свое доказательство авторы строили на попарном сопоставлении значимости всех четырех факторов, причем члены каждой пары всегда различались лишь од¬ним из параметров (например, способность и сложность задания — оба фактора стабильны, но различаются локализацией). Испытуемые решали задачи на скла¬дывание фигур из фрагментов (Figurlege-Aufgaben) и достигали успеха соответ¬ственно 1, 2, 3, 4 или 5 раз подряд. В конце эксперимента все они оценивали веро¬ятность успеха (сколько заданий из 10 будут решены правильно) и объясняли до¬стигнутый ими успех.
Наиболее важные данные, полученные для двух подгрупп, атрибуции которых раз¬личались либо стабильными, либо внутренними факторами, приведены на рис. 14.6. Из анализа показателей по параметру стабильности видно, что по уровню ожида¬ний группы различаются лишь вначале (после одного или двух успехов). С увели¬чением числа успехов это различие сходит на нет, а это означает, что вопреки вы-текающей из теории атрибуции гипотезе именно у испытуемых со слабо выражен¬ной атрибуцией относительно стабильных факторов ожидания претерпевают наиболее сильные изменения. То же самое можно сказать и о параметре локализа¬ции: более сильные изменения ожиданий характерны для испытуемых с более выраженной атрибуцией относительно внешних факторов. Таким образом, данные по изменению ожиданий, полученные, во-первых, в рамках серии успехов и, во-вто¬рых, после большого числа успехов, противоречат как теоретико-атрибутивному подходу Вайнера, так и теории социального научения. Позиция Вайнера подтвер¬дилась лишь в отношении величины ожидания после успеха. Параметр локализа¬ции, которому теория научения приписывала решающее значение, оказался несу¬щественным.
По-видимому, взаимосвязь атрибуции и изменения ожиданий сложнее, чем предполагали Вайнер и его коллеги. Помимо влияния процесса атрибуции на ожи¬дание, существует еще и обратное воздействие ожидания на процесс атрибуции (Feather, Simon, 1971), причем этот цикл взаимовлияний возобновляется после каждого очередного результата. Чем сильнее результат противоречит исходному ожиданию, тем меньше он будет атрибутироваться относительно стабильных фак¬торов (Feather, 1969; Feather, Simon, 1971; Frieze, Weiner, 1971; Gilmor, Minton, 1974) и тем меньше будет сказываться на ожидании следующего результата соглас¬но принципу ожидания Вайнера (см. данные и построенные на них формальные модели: McMahan, 1973; Valle, Frieze, 1976).
Об одном из звеньев непрерывной цепочки ожиданий и каузальных атрибуции говорит исследование Брауна (Brown, 1984). Перед тем как испытуемые пережи¬вали многократный успех или неуспех в заданиях на формирование понятий, Бра¬ун индуцировал у них приподнятое или, наоборот, подавленное настроение.
Соответственно перед началом работы у испытуемых в приподнятом настроении были более высокие ожидания успеха, а у испытуемых в подавленном настрое¬нии — неопределенные ожидания успеха. После выполнения задания испытуемые в приподнятом настроении и с исходным ожиданием успеха в ситуации успеха при¬писывали свои результаты стабильным причинам в большей мере, чем в ситуации неуспеха, и далее сохраняли высокую уверенность в успехе. В отличие от этого испытуемые в подавленном настроении и с неопределенными ожиданиями успеха в меньшей степени приписывали свои результаты стабильным причинам в усло¬виях как успеха, так и неудачи и были менее уверены в своем будущем успехе, чем испытуемые в приподнятом настроении. Если испытуемые в приподнятом настро¬ении после успеха поддерживали исходно оптимистическую концепцию своих воз¬можностей при атрибуции стабильным факторам, то после неуспеха они понижали эту концепцию и одновременно начинали считать свои результаты обусловленны¬ми менее стабильными причинами. В отличие от этого на испытуемых в подав¬ленном настроении успех и неудача не оказывали влияния, и они сохраняли не¬определенное представление о своих возможностях.
 
Рис. 14.6. Зависимость средних оценок вероятности успеха от числа предшествующих успехов
у испытуемых, возлагавших ответственность за результат на а) стабильные и 6} внутренние причины
(Weiner, Nierenberg, Goldstein, 1976, p. 62)
К настоящему времени установлена лишь следующая взаимосвязь: у человека с более или менее высокими (низкими) ожиданиями успешного выполнения пред¬стоящего задания, выполнившего его соответственно этим ожиданиям, сохраняет¬ся или даже усиливается атрибуция относительно стабильных факторов и одно-временно повышаются (снижаются) изначально высокие (низкие) ожидания успеха (что соответствует так называемым типичным сдвигам уровня притязаний). Если же результат противоречит ожиданиям, то прежде всего исходная атрибуция сме¬щается в сторону изменчивых факторов и как следствие этого тормозится повы¬шение или понижение первоначальных ожиданий.
Прогнозирование успеха других людей
Ожидание достижения успеха другими людьми так же, как и ожидание успешно¬сти собственного действия, зависит от причинных факторов, которые субъект счи¬тает решающими для данного результата действия (Valle, 1974; Valle, Frieze, 1976). Поскольку подобного рода прогнозирование характерно прежде всего для деятель¬ности учителя, РаЙнберг (Rheinberg, 1975) предложил двум выборкам учителей обычных школ оценить различные факторы учебных успехов с точки зрения их стабильности. Как видно из рис. 14.7, такие факторы, как общие умственные спо¬собности, специальные способности К соответствующему предмету, а также домаш¬няя обстановка, в основном были сочтены достаточно стабильными во времени. Интерес к учебному материалу и физическое и душевное состояние были призна¬ны изменчивыми факторами. Промежуточное положение между этими стабильны¬ми и изменчивыми причинами занял такой фактор, как общее отношение к работе, выражающий характерный для индивида уровень старания.
 
Рис. 14.7. Оцениваемая учителями стабильность различных каузальных факторов успешности занятий
определенным предметом и корреляция между выраженностью этого фактора и прогнозируемым учителем
успехом школьников, показатели которых репрезентативны для соответствующей подгруппы класса
(поданным Rheinberg, 1975, р. 183,192)
В другом исследовании еще одна группа учителей шкалировала значимость отдельных причинных факторов для текущего уровня достижений трех школьни¬ков, показатели которых были репрезентативны для подгрупп класса с низкой, средней и высокой успеваемостью, а также прогнозировала уровень их успехов в следующей четверти. Чем в большей степени тот или иной причинный фактор оценивался как стабильный, а не изменчивый, тем сильнее он определял прогно¬зируемую успешность, что отчетливо видно по величине коэффициентов корреля¬ции, представленных на рис. 14.7. Решающим для прогноза учителей оказался не
интерес к учебному материалу или физическое и душевное состояние, а общие и специальные способности. Общее отношение к работе заняло промежуточное по¬ложение. Лишь один фактор выпадает из этой стройной закономерности, а именно домашняя обстановка. Хотя он и является стабильным, учителя считают его слиш¬ком внешним для непосредственного влияния на школьные достижения.
Параметр локализации: самооценочные эмоции
Теория мотивации достижения в ее первоначальном виде не рассматривала дея¬тельность достижения как некоторую рефлексивную активность, в ходе которой субъект принимает во внимание причины возможного или уже наступившего успе¬ха и неудачи и, кроме того, в форме самооценочных эмоций может руководство¬ваться предвосхищением возможных последствий действия. Тем не менее уже в первых экспериментах эти пробелы начали заполняться. В модели выбора риска (ср. главы 5 и 8), по сути своей являющейся моделью процесса самооценки, они уже в значительной степени заполнены, хотя речь и не идет при этом о когнитивных процессах типа каузальной атрибуции и самооценивания.
Естественность теоретико-атрибутивного описания деятельности достижения иллюстрирует уже тот факт, что Мак-Клелланд еще в 1958 г. (!) в двух фразах оха¬рактеризовал все относящиеся к установлению уровня притязаний закономерно¬сти (McClelland, 1958b), причем явно независимо от первого предложенного Ат-кинсоном (Atkinson, 1957) варианта модели выбора риска. Связь между отчетливо выраженным мотивом достижения и учитываемым риском принимаемых решений он обосновал следующим образом:
«Рассуждение при предсказании такой связи ведется примерно так: в абсолютно на¬дежном предприятии, где добиться успеха может каждый, достижение цели прине¬сет индивиду с высокой потребностью достижения лишь незначительное удовлетво¬рение. Вместе с тем при крайне рискованном предприятии он не только почти уве¬рен в крушении своих достиженческих притязаний, но еще и понимает, что если он с помощью какого-то счастливого случая и добьется цели, то успех придется припи¬сать не его собственным усилиям, а удаче или неподконтрольным ему обстоятель¬ствам» (McClelland, 1958b, p. 306).
С этого момента началось использование теории атрибуции для объяснения деятельности достижения (Weiner, Kukla, 1970, особенно эксперимент VI). Пер¬воначально было выдвинуто интуитивно правдоподобное, однако чересчур рас¬плывчатое положение о том, что к аффектам ведет внутренняя локализация при¬чин успеха и неудачи (Weiner et al., 1971; см. табл. 14.3). Это положение основыва¬лось на чрезмерно обобщенных данных по оценке достижений другого человека. Впоследствии эти данные стали более дифференцированными. Среди многообраз¬ных эмоций, которые могут возникать при осуществлении деятельности достиже¬ния (например, раздражение, гнев, когда кто-либо мешает субъекту), с внутренней локализацией причин связаны лишь самооценочные эмоции, и именно они, как это и предполагалось уже в первоначальной модели выбора риска, обладают мотиви¬рующей функцией.
Самооценочные эмоции: атрибуция относительно способностей и старания
Первоначально Вайнер (Weiner, 1972, 1974) приписал атрибуции относительно старания большую аффектогенность, чем атрибуции относительно способностей. Основанием для этого послужили многократно подтвержденные данные по оцен¬ке достижений другого человека, согласно которым старанию приписывается бо¬лее важная роль, чем способностям (Weiner, Kukla, 1970; Rest et al., 1973). Однако перенос данных по оценке со стороны на самооценочные эмоции по целому ряду причин является сомнительным. Во-первых, при сторонней оценке речь идет не об эмоциях, а об оценивающих санкциях в виде похвалы и порицания. Во-вторых, эти оценки по своей природе направлены на то, чтобы как-то повлиять на оцениваемо¬го человека, а поскольку старание представляет собой не только внутренний, но и управляемый фактор (см. ниже раздел о параметре контроля), то направленность оценки именно на него, а не на способности напрашивается сама собой. В-третьих, при сторонней оценке, т. е. при наличии внешнего наблюдателя, необходимо учи¬тывать сдвиг в перспективе наблюдения (см. главу 13). Впрочем, в одном из экспе¬риментов Вайнера и Куклы (Weiner, Kukla, 1970, эксперимент III) старание оказа¬лось более аффектогенным по сравнению со способностями и при оценке резуль¬татов (фиктивных) собственных достижений (см. критику этого эксперимента:
Sohn, 1977).
Постепенно стало очевидно, что вопрос о важности атрибуции относительно способностей или относительно стараний для возникновения самооценочных эмо¬ций сформулирован чрезмерно обобщенно. В этом случае следует различать, во-первых, тип заданий и, во-вторых, характер самооценочных эмоций. Аффективная значимость атрибуции относительно способностей и старания в течение некото¬рого времени оставалась спорным вопросом. Вайнер (Weiner, 1972, 1974) и его коллеги (Weiner, Kukla, 1970; Rest et al., 1973) считали более аффективно значи¬мым старание, а ряд других авторов — способности (Covington, Omlich, 1979b, с; Heckhausen, 1978; Meyer, 1973b; Nicholls, 1975, 1976a; Sohn, 1977). Николе выра¬зил эту позицию следующей формулой: «Старание похвально, но лучше обладать способностями». Пока шли эти споры, выяснилось, что решающее значение для постановки цели действия имеют тип задания и норма сравнения.
Если человеку приходится доказывать или подтверждать свои способности, и речь, следовательно, идет о способностях в нормативном смысле (Nicholls, 1984a, b), т. е. о социальной норме сравнения, то атрибуция относительно способностей оказывается важнее атрибуции относительно старания как после успеха, так и после неудачи, особенно если речь идет о заданиях, важных с точки зрения будущих ака¬демических или профессиональных успехов. При этом в случае неудачи возника¬ет кажущаяся парадоксальной ситуация, когда сильное старание еще больше под¬черкивает недостаток способностей в смысле компенсаторной каузальной схемы (Heckhausen, 1978; Nicholls, 1976a; Covington, Omelich, 1979b). На рис. 14.8 при¬ведены некоторые из этих данных (Heckhausen, 1978). После неудачи негативная самооценка оказывается более выраженной, если человек приписывал себе мень¬шие способности и большее старание, чем в случае, если он приписывал себе боль¬шие способности и меньшее старание.
 
Рис. 14.8. Самооценка испытуемых, чьи значения приписываемых себе способностей превышают значения
приписываемого себе старания (Сп > Сг) или наоборот (Сп < Ст), после противоречащей ожиданиям серии
неудач в выполнении ориентированного на способности задания (Heckhausen, 1978, S. 205}
В противоположность этому старание и настойчивость оказываются более аф¬фективно значимыми при самооценке после успеха или неудачи, если человек ру¬ководствуется индивидуальной нормой сравнения, если он хочет расширить свои познания и умения — одним словом, если речь не идет о сравнении своих способ¬ностей (считающихся врожденными) с чужими. Ример (Riemer, 1975) обнаружил, что в такого рода ситуации — в его исследовании новички упражнялись в игре на фортепиано — старание не менее важно для возникновения эмоций, чем способ¬ности, если предварительно либо один, либо другой из этих факторов указывался в качестве решающего. А при выполнении заданий на концентрацию внимания Шнайдер (Schneider, 1977) как после успеха, так и после неудачи обнаружил бо¬лее тесную корреляцию эмоций с атрибуцией относительно старания, чем с атри¬буцией относительно способностей.
В целом результаты свидетельствуют о том, что атрибуция относительно спо¬собностей является тем более эмоционально значимой для самооценки по сравне¬нию с атрибуцией относительно старания, чем в большей степени речь идет о до¬казательстве своих способностей в нормативном смысле, т. е. чем в большей степени эта атрибуция позволяет сделать выводы о своей нынешней и будущей способности кдостижениям — которую невозможно предсказать исходя из ситуативного прило¬жения усилий. К тому же при такого рода фиксации на способностях и ориента¬ции на будущее аффективная значимость старания приобретает обратный знак в духе компенсаторной каузальной схемы: чем к большему успеху или неуспеху приводит сильное старание, тем больше обесценивается переживание успеха и тем больше усиливается переживание неудачи.
Виды самооценочных эмоций
В одном из своих первых экспериментов Вайнер и Кукла (Weiner, Kukla, 1970, эксперимент III) просили будущих учительниц поставить себя на место школь¬ника, который за работу в классе получил одну из пяти отметок (от «неудов-
летворительно» до «отлично») и для которого, к тому же, характерна одна из четырех комбинаций наличия — отсутствия способностей и старания. В каждом из 20 возможных случаев (5 градаций отметок х 4 комбинации особенностей) испытуемые должны были оценить величину переживаемых в этой ситуации гордости или стыда. Обе эти эмоции были заимствованы из аткинсоновского определения привлекательности обоих мотивов достижения (Atkinson, 1964). Результаты приведены на рис. 14.9. Самооценка, становящаяся по мере улуч¬шения отметки все более позитивной, модифицировалась в соответствующей констелляции причин таким образом, что решающей оказывалась атрибуция относительно старания. Отсутствие способностей и наличие старания уменьша¬ли чувство стыда при плохих результатах работы в классе и усиливали гордость при достижении успеха по сравнению с констелляцией наличия способностей и отсутствия старания.
 
Рис. 14.9. Зависимость переживания эмоций гордости и стыда при различном гипотетическом успехе в выполнении классной работы от наличия либо отсутствия способностей и старания (Weiner, Kukla, 1970, p. 6)
Если пренебречь тем, что в данном случае в роли школьников выступали буду¬щие учителя, то эти результаты можно объяснить пониманием работы в классе как ориентированной скорее на старание, чем на способности. Зон (Sohn, 1977) пред¬ложил другое объяснение этих результатов и смог его подтвердить. Он обратил внимание на то обстоятельство, что стыд и гордость не являются эмоциями, нейт¬ральными в моральном отношении.
«В культуре нашего типа гордость и стыд являются реакциями, особенно тесно свя¬занными с ощущением того, что некто сделал или не сделал все от него зависящее, т. е. приложил максимум усилий. Эти эмоции имеют моральный оттенок, который делает их адекватными реакциями на восприятие таких характеристик поведения, которые, по-видимому, поддаются произвольному контролю, например старания...» (ibid., р. 501).
Гордость и стыд, несомненно, представляют собой эмоции, определяемые неко¬торой социальной точкой отсчета: они переживаются в присутствии других людей. В этом проявляется моральный характер нормы: сделать все зависящее от челове-
ка, Этим переживаниям Зон противопоставил морально нейтральные самооценоч¬ные эмоции удовлетворения и недовольства. Испытуемых просили представить себе, что они заслужили высшую (низшую) отметку, и затем указать, при каком из четырех процентных соотношений старания и способностей (80 к 20; 60 к 40; 40 к 60; 20 к 80) человек чувствует себя наиболее удовлетворенным (неудовлетворен¬ным) или же ощущает наибольшую гордость (стыд). Данные исследования пока¬зали, что при морально нейтральных эмоциях удовлетворенности и недовольства более аффектогенным было преобладание атрибуции относительно способностей, а преобладание атрибуции относительно старания сильнее сказывалось на «мо¬ральных» эмоциях гордости и стыда/
Таким образом, самооценочные эмоции могут различаться в случае таких ре¬зультатов, которые, как успехи в учебе, не представляются однозначно обуслов¬ленными либо способностями, либо старанием. Наиболее однозначной оценоч¬ной эмоцией, по-видимому, является удовлетворенность—неудовлетворенность собой (Heckhausen, 1978). К гордости и стыду, напротив, примешиваются опреде¬ленные социальные и моральные составляющие. Пока еще не вполне ясно, какие именно атрибуции связаны с какими типами самооценочных эмоций, хотя этот вопрос и вызвал множество споров и разногласий (см.: Brown, Werner, 1984; Covington, Omelich, 1984, 1985; Jagacinski, Nicholls, 1984; Weiner, Brown, 1984). Если первоначально Аткинсон (Atkinson, 1964) постулировал лишь одну пару эмо¬ций, переживаемых в случае успеха и неудачи, а именно гордость и стыд, то за прошедшее с тех пор время картина стала более дифференцированной, хотя и не отличается большой ясностью.
В случае неудачи ситуация выглядит несколько яснее, чем в случае успеха. Постулированный первоначально стыд разделяется на два отдельных вида эмоций. Если человек потерпел неудачу из-за того, что слишком мало старался, то он ис¬пытывает ощущение вины: он не сделал наилучшим образом то, что было вполне в его силах. За это он сам несет ответственность. Иначе обстоит дело в том случае, когда причиной неудачи стали недостаточные способности субъекта. В этом слу¬чае результатом оказывается стыд: субъект ощущает, что он осрамился перед ок¬ружающими, поскольку он вынужден признать перед лицом других людей свой изъян, за который он хотя и не несет ответственности, но который является его долговременной характеристикой. Таким образом, различие между стыдом и чув¬ством вины проходит по показателю подконтрольности события.
В случае успеха испытуемые чаше всего сообщают о чувстве гордости, а также о чувстве собственной компетентности. Гордость представляет собой социальную эмоцию, чувство, возвышающее победителя над побежденным. Поэтому можно предположить (однако этот вопрос до сих пор не исследовался), что в случае ин¬дивидуальной сравнительной нормы и деятельности, ориентированной на задачу, будет иметь место не гордость, а радость либо в смысле удовлетворенности собой, либо в смысле удовлетворения успешным выполнением работы. Такого рода раз¬личения, очевидно, предполагают более сложные методики, чем простой выбор ис¬пытуемыми названия подходящей эмоции; здесь может оказаться полезным ана¬лиз выразительного поведения после успеха и неудачи.
Параметр контроля: внешняя оценка и переживание себя
Старание представляет собой не просто внутренний фактор, но фактор, поддаю¬щийся произвольному контролю. Поэтому человек несет ответственность за при¬ложенное старание и его можно упрекнуть за недостаток такового. Вот почему при самооценке атрибуция относительно старания может, как мы уже видели, оказать¬ся более аффектогенной, чем атрибуция относительно способностей, при условии, что выполнение задания в большей степени зависит от старания и что речь идет об эмоциях, включающих элементы морали типа гордости и стыда. В случае внешней оценки такая зависимость вполне однозначна: аффектогенностью обладает исклю¬чительно атрибуция относительно старания. Поскольку другой человек не только объясняет действие субъекта, но и хочет похвалой и порицанием повлиять на него, вполне естественно, что он учитывает тот причинный фактор, который субъект может произвольно изменять, т. е. старание. Вайнер (Weiner, 1977) по этому пово¬ду пишет;
«Существуют, по-видимому, две причины различать способности и усилия как де¬терминанты награды и наказания. Во-первых, атрибуция относительно усилий про¬буждает интенсивные моральные переживания, ибо пытаться достичь ценимой об¬ществом цели — это то, что человеку "следует" делать. Во-вторых, вознаграждение и наказание усилий инструментальны для изменения поведения в той мере, в какой усилия считаются доступными произвольному контролю. С другой стороны, способ¬ность воспринимается как непроизвольный и относительно стабильный фактор и, таким образом, не поддается внешнему контролю» (ibid., p. 508).
Все данные по этому вопросу были получены в исследованиях, воспроизво¬дящих отношения «учитель—ученик», когда испытуемый, оказавшись в положе¬нии учителя, на основе информации о достигнутых учеником результатах и их причинах должен был хвалить или упрекать, вознаграждать или наказывать уче-ника (Lanzetta, Hannah, 1969). Вайнер и Кукла (Weiner, Kukla, 1970), а также Реет и его коллеги (S. Rest et al., 1973) предлагали испытуемым оценить гипоте¬тические ситуации, предоставляя информацию не только о достигнутых субъек¬том результатах (пять градаций) и его способностях (две градации), но и о степе¬ни старания (две градации). Данные, полученные в исследованиях такого рода, оказались весьма однозначными независимо от того, шла ли речь об американ¬ских (Weiner, Kukla, 1970) или индийских студентах (Eswara, 1972), швейцар¬ских учителях (Rest et al., 1973) или же детях и подростках из США (Weiner, Peter, 1973), Англии (Leichman, 1977) или Ирана (Salili, Maehr, Gillmore, 1976). На рис. 14.10 приведены оценки американских студентов, которых просили по¬ставить себя на место учителя начальной школы, оценивающего работу в классе. Эти оценки весьма схожи с теми, которые были получены, когда будущие учи¬тельницы должны были определить самооценку школьников (см. рис. 14.9). В си¬туации успеха значительное старание поощрялось сильнее, чем выдающиеся спо¬собности, а при неудаче отсутствие старания наказывалось сильнее, чем отсут¬ствие способностей.
 
Рис. 14.10. Зависимость вознаграждения и наказания гипотетических школьников за работу в классе со стороны испытуемых-учителей от наличия (отсутствия) способностей и старания (Weiner, Kukla, 1970, p. 3)
Поскольку оценка достижений другого человека определяется предполагаемым старанием, то в похвале и порицании содержится неявное суждение о способно¬стях, которое оцениваемый субъект может реконструировать на основе компенса¬торной каузальной схемы для градуальных эффектов. Когда кого-нибудь чрезмер¬но хвалят за успех, достигнутый при выполнении легкого задания, можно сделать вывод, что оценивающий считает этого человека не очень одаренным. Когда же человека ругают за неудачу при выполнении сложного задания, можно сделать вывод, что в глазах оценивающего этот человек обладает большими способностя¬ми. Необходимыми предпосылками для такого рода суждений являются: 1) ори-ентация сторонней оценки на старание и 2) компенсаторная каузальная схема. Если оцениваемый считает оценивающего компетентным, а суждение последне¬го — справедливым, то похвала может побуждать его к снижению самооценки, а порицание — к ее повышению.
Такое, лишь на первый взгляд парадоксальное влияние похвалы и порицания на оценку собственных способностей было установлено в исследовании Мейера и Плегера (Meyer, Ploger, 1979; Meyer, 1978). Испытуемых просили поставить себя на место школьника, которого, в отличие от его одноклассников, показавших тот же результат, либо хвалили, либо критиковали за неудовлетворительное выполне¬ние легкого задания. Кроме того, испытуемые в качестве показателя изменения представления о своих способностях оценивали (причем в сравнении с однокласс¬никами) свое ожидание успеха при выполнении заданий того же типа, но различ¬ной сложности, а также степень симпатии, с которой учитель относится к ним са¬мим и к их одноклассникам. Влияние представления о компетентности лица, вы¬носящего оценочное суждение, также принималось в расчет — школьника хвалил и критиковал либо учитель, знакомый с его учебными достижениями, либо заме¬щавший этого учителя преподаватель, не знакомый с обычным уровнем достиже¬ний школьника.
Как видно из рис. 14.11, похвала со стороны компетентного учителя за успеш¬ное выполнение легкого задания вызывала явное снижение ожидания успеха в сложном задании, т. е. снижение самооценки способностей; порицание же приво¬дило к росту такой самооценки. Напротив, и похвала, и критика со стороны неком¬петентного замещавшего преподавателя расценивались как проявления симпатии и антипатии.
 
Рис. 14.11. Изменения (служившие показателем оценки своих способностей) ожиданий успеха
при выполнении заданий различной сложности (а - легкое, b - среднее, с - трудное, d - очень трудное),
после того как знакомый или незнакомый учитель похвалил или раскритиковал ученика за выполнение
легкого задания (Meyer, Ploger, 1979, р, 231)
В том случае, когда эти данные предъявляются испытуемым как полученные в гипотетическом эксперименте, в сценарий которого они должны вжиться (ис¬пытуемые представляют себя на месте школьников), результаты оказываются теми же (Meyer, 1982, 1988b; Meyer, Bachmann, Biermann, Hempelmann, Ploger, Spiller, 1979). Баркер и Грэхем (Barker, Graham, 1987), работая с детьми в возра¬сте от 4 до 12 лет, обнаружили этот феномен лишь у самых старших детей. У млад¬ших же наблюдалась обратная зависимость: при похвале оценка своих способно¬стей повышалась, а при порицании — снижалась. Это различие указывает на то, что дети осваивают компенсаторную каузальную схему лишь в возрасте пример-но 12 лет.
Каузальные параметры и эмоции
Утверждение Аткинсона, что именно гордость и стыд суть специфические эмоции привлекательности мотива достижения, как и представление ВаЙнера о том, что только внутренняя локализация атрибуции вызывает «специфические аффекты», оказались чересчур поспешными и односторонними. В современных исследовани¬ях мотивации достижения простому постулированию возникновения тех или иных эмоций и их роли в мотивационном процессе, что свойственно, например, модели аффективного сдвига (McClelland et al., 1953), все более предпочитается эмпири¬ческое изучение этих вопросов.
Эмоции, переживаемые по достижении результата
Первую попытку систематически проследить связь между атрибуцией и аффектом сделали Вайнер, Рассел и Лерман (Weiner, Russel, Lerman, 1978a, b, 1P79). (Терми¬ны «эмоция» и «аффект» используются здесь как синонимы.) Методические труд¬ности, связанные с дифференциацией, классификацией и фиксацией эмоций, они попытались преодолеть довольно простым, но не очень надежным способом, поло¬жившись на общепринятое понимание заимствованных из обыденной речи обозна¬чений отдельных эмоций. На основе толковых словарей они составили список эмо¬ций, которые в принципе можно было считать реакциями на успех и неудачу и которые казались достаточно различными. Кроме того, по примеру Элига и Фризе (Elig, Frieze, 1975; Frieze, 1976) они составили список релевантных достижению каузальных факторов (см. табл. 14.4). Испытуемым предъявлялись короткие ис¬тории, в каждой из которых указывалась какая-либо одна причина успеха или не¬удачи, а они должны были назвать и оценить силу тех эмоций из предложенного списка, которые представлялись им подходящими для данной ситуации.
Анализ данных показал, что проявление целого ряда аффектов зависит исклю¬чительно от описываемого в истории исхода (успеха или неудачи), но никак не связано с ответственным за этот исход причинным фактором. Примерами таких зависящих от результата и не зависящих от атрибуции эмоций являются: в случае успеха — довольное, счастливое, удовлетворенное, хорошее настроение, в случае неудачи — невеселое, недовольное, расстроенное состояние. Но, как выяснилось, имеются также и аффекты, связанные с каким-либо одним причинным фактором, и дифференцирующие причинные факторы. Такие зависящие от атрибуции аф¬фекты представлены в табл. 14.4. В частности, в ситуации успеха атрибуция отно¬сительно способностей ведет к ощущению уверенности в себе и своей компетентно¬сти, атрибуция относительно ситуационного старания — к повышению активности и ощущению собственного могущества, относительно старания как устойчивого отно¬шения к работе — к расслаблению, относительно собственных личностных свойств — к повышению самооценки, относительно других людей — к благодарности, относи¬тельно везения — к удивлению.
Таблица 14.4 Атрибуции и доминирующие эмоции при успехе и неудаче (Weiner etal., 1979)
Атрибуция относительно Эмоции 
 после успеха после неудачи
Способностей Уверенность в себе, Ощущение
 ощущение компетентности некомпетентности
Ситуационного старания Нарастание активности Вина, стыд
Стабильного старания Расслабление Вина, стыд
ЛичностиI.IX свойств Повышение самооценки Уныние
Ддругих людей Благодарность Агрессия
Ведения или невезения Удивление Удивление
Если правомерность рассмотренных соответствий окажется не просто обычной семантической конвенцией, то исходя из этих соответствий можно будет разрабо¬тать определенные мотивационно-психологические гипотезы. Так, различные аф¬фекты могут обладать неодинаковым значением привлекательности для разных людей. Одних людей будут мотивировать, например, ситуации, позволяющие им при атрибуции относительно способностей еще раз ощутить свою компетентность. Другие же могут ощутить желание действовать, только когда ситуация будет тре¬бовать напряжения всех сил субъекта. Еще одно утверждение поможет уяснить разницу между аффектами, зависящими от результата и зависящими от атрибуции. Если аффекты рассматривать как более диффузные, а эмоции — как более когни¬тивно трансформированные состояния, то можно допустить, как это сделали авто¬ры исследования, существование определенного процесса, в ходе которого завися¬щие от результата и не зависящие от атрибуции аффекты когнитивно обрабаты¬ваются и превращаются в зависящие от атрибуции эмоции. Такой ход событий отвечал бы двухфакторной теории эмоций Шахтера (Schachter, 1964) и теории переоценки Лазаруса (Lazarus, 1968) (см. главу 4).
Прежде чем принять такого рода утверждения, полученные данные необходи¬мо подтвердить с помощью менее спорных методов. Среди связанных с атрибуцией аффектов из табл. 14.4 можно выделить соответствующие внутренним каузальным факторам различные самооценочные эмоции, но при этом нельзя указать какой-либо обобщенный, т. е. специфичный для данного параметра, тип аффекта, Одна¬ко этот аффект был выявлен на следующей стадии исследования, когда использо¬вался иной методический прием — методика критических случаев. Испытуемым предъявлялся опросник, содержавший 12 заданий с различными сочетаниями успеха и неудачи и 6 вызвавших эти сочетания причинных факторов (способно-сти, ситуационное и стабильное старание, личностные свойства, другие люди, слу¬чайность). Испытуемые должны были припомнить соответствующий этому со¬четанию случай из собственной жизни, описать этот случай в нескольких словах и с помощью трех из названных эмоций охарактеризовать свои переживания в тот момент (на всякий случай испытуемым предлагалось по семь эмоций, сопровож¬дающих успех или неудачу и, как показало предварительное исследование, спе¬цифичных для них).
Полученные результаты отчасти подтвердили уже имевшиеся данные. Во-пер¬вых, были зафиксированы эмоции, зависящие исключительно от результата, такие как удовлетворение в ситуации успеха и депрессия или фрустрация в ситуации неудачи. Во-вторых, в 9 из 12 сочетаний результата и причин снова были зафикси¬рованы те же или сходные и зависящие от атрибуции аффекты, что и раньше (см. табл. 14.4). Однако ситуационное старание оказалось теперь связанным не с акти¬вацией, а с расслаблением и удовлетворенностью, а неудача вследствие личных недостатков вообще не порождала какой-либо специфичной эмоции. Сопоставле¬ние аффектов, соответствующих четырем внутренним (способности, ситуационное и стабильное старание, личность) и двум внешним (другие люди, случайность) факторам, позволило выделить эмоции, специфичные для параметра локализации. В случае успеха внутренней локализации соответствовали такие самооцеиочные эмоции, как гордость, чувство компетентности, уверенность в себе и удовлетворе¬ние, внешней локализации — столь разные эмоции, как благодарность, удивление
и чувство вины. В случае неудачи внутренняя атрибуция провоцировала прежде всего чувство вины, а внешняя — гнев и удивление. Таким образом, чувство вины могло сопровождать как неудачу, так и успех; при успехе оно было связано с внеш¬ней атрибуцией, при неудаче — с внутренней.
Если процессы атрибуции приводят к возникновению определенных эмоций, то эмоции позволяют установить, каким причинам субъект приписывает результаты своего действия. Возможно, человек именно потому так часто старается сдержать свои эмоции, что хочет скрыть от других те мысли, которые к этим эмоциям приве¬ли. Существование подобного способа определения атрибуции было подтверждено в одном из последующих экспериментов Вайнера и его коллег (Werner et al., 1979). В этом эксперименте использовались короткие истории об успехах и неуд'ачах, в каж¬дой из которых сообщалось о трех эмоциях действующего лица, которые, по предва¬рительным данным, были наиболее однозначно связаны с каким-либо из шести при¬чинных факторов. Испытуемые должны были указать, какой же из этих факторов (способности, ситуационное или стабильное старание, другие люди, случайность, сложность задания) герой считает ответственным за исход описанной ситуации.
В подавляющем большинстве случаев испытуемые исходя из аффектов указы¬вали правильные причинные факторы; однако не было установлено какой-либо за¬кономерности для сложности задания. Специфические взаимосвязи с внутренней и внешней локализацией подтвердились еще раз. Полученные данные снова возвра¬щают нас к предположению о последовательности процесса возникновения эмоций. Зависящие от результата диффузные аффекты в результате когнитивной переработ¬ки сначала превращаются в эмоции, специфичные для данной конкретной атрибу¬ции, а затем постепенно переходят в эмоции, связанные с тем или иным параметром.
Остается неясным, действительно ли имеет место процесс все большей конкре¬тизации, описываемый Вайнером, или же его модель, изображенная на рис. 14.12 и представляющая эмоции в качестве посткогнитивных событий, сама является ар¬тефактом сбора данных. Ведь вполне может быть и так, что эмоции — с функцио¬нальной точки зрения — являются докогнитивными событиями, которые лишь впоследствии когнитивно перерабатываются и дают повод для тех или иных кон¬кретных каузальных атрибуций (ср.: Zajonc, 1980). Во всяком случае, такая последо¬вательность подходит для характеристики эмоции удивления. Дело обстоит не так, как предполагал Вайнер: в его представлении сначала событие приписывается слу¬чаю, а затем человек испытывает удивление. Скорее, наоборот, переживание удив¬ления ведет к каузальной атрибуции, к поиску причин события, произошедшего вопреки ожиданиям (Meyer, 1988а). Удивление всегда предполагает противоречие ожиданиям, атрибуция же случаю может сопутствовать и ожидавшемуся событию, если человек считает, что не может повлиять на него своими действиями.
 
Рис. 14.12. Схема когнитивно-эмоционального процесса по Вайнеру {Weiner, 1985a, р. 560)
Кроме того, можно было бы еще поставить вопрос о том, не подразумеваются ли под атрибуцией еще и неосознаваемые процессы переработки информации. Ведь не подлежит сомнению тот факт, что каждая эмоция должна включать в себя процессы переработки информации, имеющие отношение к атрибуции. В таком случае эмоции и атрибуция оказываются двумя сторонами одного и того же про¬цесса, и при этом мы не можем сказать, что что-то одно влечет за собой другое. Зато мы точно можем сказать, что человек не переживает сначала атрибуцию случаю, а затем удивление. Скорее, переживаемая последовательность является здесь об¬ратной: сначала человек удивляется, а затем начинает искать причины своего удив¬ления и при определенных обстоятельствах усматривает их в случае.
Поведенческие проявления
Приведенные данные не оставляют сомнений во влиянии атрибуций на ожидания и эмоции. Переменной привлекательности в модели выбора риска более всего со¬ответствуют самооценочные предвосхищающие эмоции. В этом отношении ис¬следования атрибуции вайнеровского направления способствовали уточнению предпосылок основных переменных модели выбора риска в теории мотивации — ожидания и привлекательности. Иными словами, эти исследования позволили выявить предварительные условия и основные этапы промежуточных когнитив¬ных процессов мотивирования. Однако исследователи не остановились на достиг¬нутом и попытались превратить атрибуции в действительно основные переменные в модели мотивации, отведя ожиданию и привлекательности роль простых опо¬средующих конструктов; тем самым они стремились выйти за рамки модели ожи¬даемой ценности, Основной сферой сосредоточения их интересов стала модель выбора риска; в первую очередь их интересовало объяснение таких параметров поведения, как выбор, настойчивость и достигнутые результаты. Как мы убедим¬ся, попытка заменить модель выбора риска чисто теоретико-атрибутивным подхо¬дом оказалась неудачной, поскольку для объяснения отдельных параметров пове¬дения понадобилось вводить различные дополнительные допущения, для которых пока не удалось создать цельной и убедительной альтернативной теоретической системы. Обратимся к последовательному рассмотрению параметров поведения.
Выбор задания
С точки зрения теории атрибуции субъект должен предпочитать задания средней сложности или уклоняться от них в зависимости от его заинтересованности или незаинтересованности в получении максимальной информации о своих возмож¬ностях (способностях и/или старании). Именно средняя степень сложности пред¬полагает внутреннюю атрибуцию результата. При работе с такого рода заданиями незначительная ковариация с результатами других индивидов (низкая согласован¬ность) ведет к приписыванию результата субъекту.
Вайнер и его коллеги (Weiner et al, 1971, p. 15-19), исходя из информации о со¬гласованности (но не стабильности), утверждают, что ориентированные на успех индивиды стремятся к получению информации о своей деятельности и поэтому предпочитают задания средней сложности, в то время как индивиды, избегающие
неудачи, стремятся уклониться от такой информации и поэтому выбирают слиш¬ком легкие или чересчур сложные задания. Но поскольку внутренняя локализа¬ция максимизирует самооценочные эмоции, за основу можно взять также прин¬цип максимизации аффекта, что и было сделано при построении модели выбора риска. Стремление к получению информации и максимизация аффекта приводят к одинаковым результатам, и следовательно, связанные с выбором предпочтения не позволяют решить вопрос в пользу того или иного подхода. Все это не помеша¬ло Вайнеру и его коллегам противопоставить аткинсоновскому определению мо¬тива — «способность испытывать гордость за достигнутое» (Atkinson, 1964, р. 214) — собственное определение: «способность воспринимать успех как обусловленный внутренними факторами, в особенности старанием». Если отвлечься от теоретиче¬ски необоснованного акцента на решающей роли старания (столь же необоснован он и в следующей работе: Weiner et al., 1972, p. 247), то из этого определения следу¬ет, что большая способность к внутренней атрибуции ориентированных на успех индивидов должна в случае успеха, согласно «аффективному» принципу модели выбора риска, усиливать чувство гордости (Weiner et al., 1971, p. 18) или, согласно «когнитивному» принципу, активизировать «поиск информации» (Meyer, Folkes, Weiner, 1976, p. 414).
Обратимся теперь к данным, полученным на основании столь неопределенной теоретической позиции. В двух исследованиях доказывалось, что задания средней сложности ведут к более выраженной атрибуции относительно старания и в силу этого предпочитаются другим. В первом из них (Weiner et al., 1972, эксперимент III) испытуемых просили, основываясь на результатах другого человека, оценить значимость старания для успешного решения каждой из пяти задач различной сложности (мера сложности задавалась информацией о согласованности, т. е. ко¬личеством (в %) людей, справлявшихся с задачей) и степень сложности, при которой приложение стараний наиболее оправдано. Старание оказалось наиболее значимым и оправданным для задач средней сложности. Во втором исследовании (Kukla, 1972b, эксперимент III) задание на угадывание цифр, результаты которого фактически определялись только случаем, предъявлялось испытуемым как зави¬сящее либо исключительно от способностей, либо от способностей и старания. Чтобы угадать очередную цифру (от 1 до 9) из списка, предъявляемого экспери-ментатором, испытуемый мог избрать какую-либо более или менее удачную стра¬тегию (всегда выбирать только одну цифру из девяти или же ограничиться мень¬шим их числом, вплоть до одной). Зависимой переменной выступала частота ис¬пользования стратегии угадывания, характеризующейся средней вероятностью (от 4 до 6 цифр). Если успешное выполнение задание воспринималось испытуемыми как зависящее от их способностей и старания, то стратегия средней вероятности наиболее часто выбиралась лишь ориентированными на успех испытуемыми. Ре¬зультаты обоих исследований вполне соответствуют предсказаниям, вытекающим из модели выбора риска.
Запрашивание обратной связи
Выбор сложности задания и запрашивание обратной связи о достигнутых при из-оранном уровне результатах — явления одного порядка. Этот параметр также не позволяет определить, что является «реальным» мотивирующим фактором: поиск
информации или максимизация аффекта. Мейер и его коллеги (Meyer et al., 1976) предлагали испытуемым выбрать партнера для игры в шахматы или в теннис, вы¬игрыш у которого был возможен с той или иной степенью вероятности (от 10, 20... до 90%). Выбор партнера в одном случае определялся удовлетворенностью резуль¬татом игры с ним. а в другом — стремлением к получению информации о своих возможностях (способностях и старании). Никаких различий между этими ситуа¬циями обнаружено не было, предпочтение каждый раз отдавалось равному по си¬лам противнику.
В противоположность предсказаниям модели выбора риска не было также за¬фиксировано никаких различий между выборами ориентированных на успех и на неудачу испытуемых. Предпочтение всеми испытуемыми заданий средней степе¬ни сложности исследователи посчитали подтверждением преимуществ подхода, акцентирующего роль информации, по сравнению с моделью выбора риска с ее принципом максимизации аффектов, Однако этот вывод пока недостаточно убе¬дителен, поскольку выявленную общую тенденцию можно объяснить и максими¬зацией аффекта.
В одном из последующих и описанных в той же работе экспериментов (III) была предпринята попытка проследить эту общую тенденцию. Учащихся школы для полицейских просили сообщить о своих ожиданиях успешного попадания в цель при стрельбе из пистолета с 9 различных расстояний. Они должны были предста¬вить себе, что по разу выстрелили с каждого расстояния, а затем выбрать какое-то одно расстояние, чтобы проверить свое попадание в цель. Полученные данные опять-таки свидетельствовали о предпочтении средних субъективных вероятно¬стей успеха по сравнению с низкими или высокими. Поскольку участвовавшим в этом опыте испытуемым были известны показатели мотива достижения по ТАТ, автор этой книги (Heckhausen, 1975b) повторно проанализировал полученные дан¬ные и выявил предпочтение средних вероятностей успеха лишь у испытуемых, ориентированных на успех; испытуемые, ориентированные на неудачу, чаще вы¬бирали более низкие вероятности (см. рис. 14.13).
 
Рис. 14.13. Зависимость частоты выбора (доля испытуемых в %) обратной связи с сообщением об успехе
для заданий с низкой, средней и высокой субъективной вероятностью успеха от выраженности мотива
достижения (положительная ЧН и отрицательная ЧН) (Heckhausen, 1975c, S. 7, 8)
Бутцкамм и Штарке также выявили соответствующую модели выбора риска зависимость запрашивания обратной связи от различий мотивов. При определе¬нии количества точек (использовались задания трех степеней сложности) испы¬туемые, ориентированные на успех, работая с заданиями средней сложности, чаще запрашивали обратную связь по сравнению с испытуемыми, ориентированными на неудачу (Butzkamm, 1972). Соответствующие данные приведены на рис. 14.14. Штарке (Starke, 1.975) поручал испытуемым выполнять задания, релевантные (взя¬тые из тестов на интеллект) и нерелевантные (скажем, оценка рекламных проспек¬тов) мотиву достижения, причем экспериментатор подчеркивал, что только зада¬ния первого типа имеют отношение к способностям испытуемых. По окончании эксперимента испытуемый мог для проверки выполнить какое-либо одно выбран¬ное им задание, а через три дня получить у экспериментатора более точную инфор¬мацию о своих результатах. И выбранные задания, и запрос информации показа¬ли, что испытуемые, ориентированные на успех, больше, чем избегающие неудачи, стремятся узнать, как они справились с заданием, релевантным мотиву достиже¬ния. В целом эти данные вполне согласуются как с моделью выбора риска, так и с ее теорети ко -атрибутивным вариантом. Противоречат они не максимизации аф¬фекта, а, скорее, представлению о существовании независимой от различных мо¬тивов тенденции к максимизации информации.
 
Рис. 14.14. Частота запрашиваемой обратной связи о достигнутых результатах
у ориентированных на успех (ОУ) и неудачу (ОН) испытуемых при выполнении задания
на опеределение количества точек (Butzkamm, 1972, р. 76)
Настойчивость
Если выбор задания опосредуется внутренне локализованными причинами, в пер¬вую очередь старанием, то настойчивость при столкновении с неудачей можно объяснить преобладанием атрибуции относительно обоих переменных факторов — недостатка старания и невезения. Ведь изменчивость причин позволяет и дальше сохранять первоначальные ожидания успеха. Сопротивляемость быстрому угаса¬нию ожиданий после неудачи задается обоими факторами, но они имеют разные эмоциональные последствия: только недостаток старания в отличие от невезения сопровождается возникновением самооценочных эмоций. В связи с этим прини¬мается следующее допущение. Ориентированные на успех индивиды должны уде-
лять больше внимания аспекту ожидания (а значит, и параметру стабильности), поэтому даже при недостаточном старании они не только уверены в себе, но и не подвержены негативным аффективным последствиям. Ориентированные же на неудачу должны уделять больше внимания эмоциональному аспекту (а значит, параметру локализации), и соответственно они быстрее аккумулируют негативные аффекты и как следствие — скорее прекращают деятельность даже при сохранении столь же высокого ожидания успеха, что и у ориентированных на успех испытуе¬мых (см.: Weiner, Sierad, 1975, p. 416).
Согласно этим рассуждениям, ориентированные на успех индивиды всегда должны быть настойчивее, чем ориентированные на неудачу, а это противоречит модели выбора риска, согласно которой устойчивость действия определяется взаи¬модействием мотива и ожидания успеха, причем такое взаимодействие достаточно убедительно подтверждено экспериментами (Feather, 1961,1963; см. также главу 8). Существуют, однако, данные, свидетельствующие о большей устойчивости при атри¬буции относительно изменчивых, а не стабильных факторов (см.: Andrews, Debus, 1978). Впрочем, следствия из обеих теорий сравнивались и проверялись пока лишь только в одном исследовании. Олтерсдорф (Oltersdorf, 1978) при выполнении зада¬ний на обведение фигуры индуцировал у ориентированных на успех и на неудачу испытуемых либо высокие, либо низкие ожидания успеха, а затем помещал их в ситуацию постоянной неудачи, пока первоначально высокие ожидания успеха не достигали уровня умеренных, а исходно низкие ожидания не превращались в уве¬ренность в неудаче. Данные по настойчивости испытуемых с разными мотивами и с высокими и низкими ожиданиями не подтвердили какой-либо зависимости от фиксировавшейся атрибуции результата. Напротив, как оказалось, настойчивость полностью определялась взаимодействием мотива и изменения ожиданий, соот¬ветствующим модели выбора риска, как это продемонстрировал уже Физер (Feather, 1961,1963b). Ориентированные на успех испытуемые были более настойчивыми по сравнению с ориентированными на неудачу,, если первоначально легкое задание после постоянной неудачи начинало восприниматься как задание средней сложно¬сти, но были менее настойчивыми, когда первоначально сложное задание после тщет¬ных попыток справиться с ним начинало казаться еще более сложным.
Результативность достижений
Ответственность за предпочтение заданий, релевантных мотиву достижения, по сравнению с другими видами деятельности Вайнер и его коллеги (Weiner et al., 1971) возложили на атрибуцию успеха относительно внутренних причин (особен¬но старания), поскольку такие задания влекут за собой позитивные самооценоч¬ные эмоции. Этот принцип максимизации позитивных аффектов позволил также объяснить величину достигаемых результатов при увеличении старания. Первое исследование такого рода было проведено Мейером (Meyer, 1973a; см. также: Weiner et al., 1972, эксперимент II). У испытуемых при выполнении задания на кодирование цифр индуцировался постоянный неуспех, а показателем достижений служила скорость их работы. Разделение испытуемых по критерию сильно — сла¬бо выраженной атрибуции достижения при первой попытке относительно конкрет¬ных каузальных факторов дало картину, отраженную на рис. 14.15. Очевидно, что
сильно выраженная атрибуция относительно старания благоприятствует улучше¬нию достижений, однако то же самое происходит и при сильно выраженной атри¬буции относительно случайности. Таким образом, решающим оказался параметр не локализации, а стабильности: чем выше был уровень, на котором человек, не¬смотря на неудачу, основываясь на атрибуции относительно переменных факто¬ров, мог сохранять свое ожидание успеха, тем более значительным было улучше¬ние достижений. Кроме того, было зафиксировано не зависящее от атрибуции и благоприятствующее росту достижений воздействие мотива стремления к успеху. Влияние мотива и атрибуции оказалось отчасти аддитивным. Скорость работы ориентированных на успех испытуемых возрастала быстрее, если они считали опре¬деляющими переменные факторы. Достижения ориентированных на неудачу ис¬пытуемых ухудшались лишь в том случае, когда свою неудачу они приписывали стабильным факторам.
 
Рис. 14.15. Зависимость возрастания скорости работы между первой и второй неудачами при выполнении
задания по кодированию цифр от выраженности атрибуции относительно отдельных каузальных факторов
(по данным Meyer, 1973а, рисунок из: Weiner et al., 1972, p. 245)
Паттен и Уайт (Patten, White, 1977) повторили исследование Мейера, прибег¬нув к большей вариации условий. Зависящие от атрибуции различия в достиже¬ниях также проявились, но только после пяти-шести неудач подряд. Кроме того, еще раз подтвердилось влияние различия в мотивах (при преимуществе ориенти¬рованных на успех испытуемых), причем это различие не зависело от эффектов атрибуции. Из этих данных с еще большей очевидностью, чем из результатов Мей¬ера, следовало, что в подобных ситуациях обусловленные мотивами различия в до¬стижениях не опосредуются атрибуцией.
Самооценка как принцип мотивации
Если действие побуждается предвосхищаемыми последствиями его возможных результатов, то при контролируемости подобных последствий исключительно из¬вне оно должно определяться только ситуативными факторами в форме внешних подкреплений. В этом случае вполне достаточно объяснения поведения со второ¬го взгляда. Такой подход означал бы, что человек легко поддается любому иску¬шению и быстро капитулирует перед любым препятствием, если, конечно, непо¬средственно следующее за этим подкрепление или наказание не создает конфликта,
тем самым побуждая его к большей стойкости. В таком случае стремящихся к успе¬ху людей с помощью серии индуцированных неудач можно было бы легко пре¬вратить в избегающих неудачи, а избегающих неудачи посредством серии успе¬хов — в стремящихся к успеху. При отсутствии более отдаленных последствий люди всегда предпочитали бы лишь легкие, но никак не трудные задания.
В действительности же ничего подобного, как правило, не наблюдается. Дея¬тельность определяется не только внешне опосредованными, но также и внутрен¬не опосредованными последствиями. К последним относятся позитивные и нега¬тивные реакции субъекта на достигнутый им результат, причем эти реакции опре¬деляются личностным стандартом результатов действия, устанавливаемым самим субъектом или же воспринимаемым им в качестве обязательного. Такого рода про¬цесс самоподкрепления, как его обозначил Скипнер еще в 1953 г., или самооценки (последнее понятие более свободно от неявных теоретических напластований, чем первое) может объяснить определенную автономию действующего субъекта в от-ношении внешне опосредованных последствий. Поскольку указанные стандар¬ты могут задавать различный уровень требований и в разной мере воспринимать¬ся в качестве обязательных, введение переменной типа «мотив» для обозначения индивидуальных различий представляется вполне целесообразным, если с ее по-мощью можно описать устойчивые тенденции саморегуляции деятельности. Базо¬вые модели саморегуляции разработали Кэнфер (Kanfer, 1970, 1975) и Бандура (Bandura, 1974).
Независимость от внешне опосредованных последствий дает действующему субъекту не только внутренне опосредованная оценка этих последствий. До того как он оценит результат действия в соответствии с установленным им стандартом, он уже может, как мы видели на примере обусловленной мотивами предубежден¬ности атрибуции, проинтерпретировать и истолковать этот результат присущим ему способом. Оба этих момента — личностный стандарт и предубежденность ат¬рибуции — могут посредством своеобразного процесса самоподкрепления лучше объяснить те факты, для интерпретации которых суммарное понятие мотива ока¬зывается чрезмерно широким. Это такие факты, как межиндивидуальные разли¬чия действий при сходстве их результатов и внешних последствий, или такие, как относительная стабильность действий индивида вопреки противоречащим ожида¬нию результатам и изменившимся внешним последствиям (т. е. некоторая авто¬номность по отношению к ситуационным факторам). Ниже мы опишем мотив до¬стижения как такого рода систему самооценивания.
Мотив достижения как система самооценивания
Как было показано в главе 8, аткинсоновская модель (Atkinson, 1957) выбора рис¬ка включает в себя модель самооценки: привлекательность последствий для само¬оценки предвосхищаемого результата действия, умноженная на соответствующую вероятность успеха, и составляет то, что побуждает человека к действию. Однако имеются и два существенных отличия в этих моделях. Во-первых, стандарт (ур°" вень притязаний) является у Аткинсона не независимой, т. е. предшествующей действию, величиной, а зависимой переменной результирующей мотивации. Во-вторЫх, через две переменные мотива Аткинсон вводит индивидуальные различия
в процессах приписывания коэффициентов привлекательности положительной и отрицательной самооценки после успеха и неудачи соответственно. Правда, тем самым первое различие — стандарт как зависящая от мотивации, а не предшеству-ющая действию величина — практически снимается. Ведь стандарт в модели вы¬бора риска оказывается зависимой от мотива и индивидуально вариативной вели¬чиной: ориентированные на успех индивиды предпочитают реалистичные, а ори¬ентированные на неудачу — завышенные или заниженные стандарты.
Теоретические следствия из того факта, что модель выбора риска в сущности описывает процесс самооценки, долгое время оставались без внимания. Анализом этих следствий, которые с открытием обусловленной мотивами асимметрии атри¬буции успеха и неудачи стали очевидными, занялся автор этой книги (Heckhausen, 1972, 1975а, 1978). Если, как мы убедились выше, ориентированные на успех ис¬пытуемые по сравнению с ориентированными на неудачу в большей степени свя¬зывают свои успехи с выдающимися способностями, а неудачи приписывают не столько их недостатку, сколько слабому старанию и внешним причинам (см. рис. 14.4), то в результате самооценка таких испытуемых оказываются более сбалансирован¬ной. Если к тому же их успехи и неудачи повторяются с той же частотой, что и у ориентированных на неудачу испытуемых, то оба типа индивидов, даже сталкива¬ясь с противоречащим ожиданиям результатом действия, снова и снова в силу при-страстной (позитивной или негативной) самооценки подтверждают и упрочи¬вают свойственную им «систему мотива*, т. е. систему, в которой решающим зна¬чением обладает привлекательность либо успеха, либо избегания неудачи. Таким образом, мотив выступает не как суммарное, раз и навсегда фиксированное лично¬стное свойство, а как система релевантных мотивации когнитивных процессов, стабилизируемая посредством «встроенного», индивидуально подкрепляемого механизма интерпретации (в данном случае определяемого предубежденностью атрибуции) и посредством самоподкрепления (самооценки) даже вопреки опыту, противоречащему присущей субъекту и обусловленной мотивом точке зрения.
Подкрепляющий фактор процесса самооценки автор этой книги связывает с самооценочными эмоциями, такими как удовлетворенность и неудовлетворен¬ность собой или с аналогичными им эмоциями. В качестве подкрепляющего фак¬тора они в определенном смысле всегда находятся «под рукой», поскольку могут возникать всякий раз и сразу, как только появляется адекватный самооценке сти¬мул. Вместо «самоподкрепления» автор этой книги говорит о самооценивании, поскольку понятие подкрепления в смысле подкрепления реакции вводит нас в заблуждение или, по меньшей мере, является поверхностным. К тому же оно не позволяет различать результат процесса сравнения (самооценку) и его последствия («самоподкрепление») как две различные следующие друг за другом стадии, по крайней мере когда последствия заключаются в самооценочных эмоциях, а не в наблюдаемых извне актах самопоощрения или самонаказания.
Модель самооценивания схематически изображена на рис. 14.16. Осуществля¬емый после достижения результата действия процесс самооценки основан на со¬поставлении этого результата со стандартом, а исход этого сопоставления может быть изменен посредством той или иной каузальной атрибуции результата дей¬ствия. Таким образом, существуют три детерминанта самооценки: результат дей-
ствия, стандарт и атрибуция. До сих пор в качестве обусловленного мотивом мы рассматривали лишь тип атрибуции, однако то же самое можно сказать и о стан¬дарте. Когда ориентированные на неудачу люди устанавливают для себя сверхвы¬сокие стандарты, то тем самым они ограничивают возможности для позитивной самооценки, склоняясь при этом, в силу предпочитаемого типа атрибуции, к объяс¬нению неудачного выполнения чересчур сложной задачи недостатком способно¬стей. Напротив, устанавливая для себя чрезмерно низкие стандарты, они, очевид¬но, стремятся оградить себя от негативной самооценки, в силу предпочитаемого ими типа атрибуции не имея возможности приписать успех в решении слишком легких задач своим способностям. Ориентированные на успех индивиды при реа¬листичном стандарте сталкиваются примерно с равным числом успехов и неудач, причем в соответствии с присущим им типом атрибуции успехи сильнее сказыва¬ются на их самооценке, чем неудачи. Таким образом, в создании более или менее благоприятного баланса самооценки у обеих групп предпочитаемые уровень стан¬дарта и тип атрибуции дополняются соответствующим Мотивационным воздей¬ствием привлекательности.
 
Рис. 14.16. Модель самооценивания
Эмпирические подтверждения модели самооценивания
Для проверки концепции мотива достижения как системы самооценивания, раз¬работанной автором этой книги, необходимо предпринять ряд шагов. Нужно уста¬новить связь с мотивом 1) стандарта и 2) типа атрибуции; выявить зависимость самооценки от 3) расхождения стандарта и результата действия и от 4) атрибуции результата действия; определить, 5) в какой степени связанные с мотивом разли¬чия самооценки могут быть сведены к различиям в установленном стандарте и ат¬рибуции, и уточнить 6) мотивационное воздействие привлекательности предвос¬хищаемых последствий на самооценку. Остановимся кратко на данных, относя¬щихся к каждому их этих шагов.
Связь стандарта с мотивом (1) подтверждается множеством данных, если отож¬дествить личный стандарт с уровнем притязаний, хотя для ориентированных на неудачу индивидов это отождествление сомнительно. Однако установленная Ку¬лем (Kuhl, 1978b) противонаправленность у таких индивидов уровня притязаний и личного стандарта тоже связана с мотивом и воздействует на самооценку так же, как и в случае, когда за основу берется уровень притязаний. Что касается связи с мотивом атрибуции успеха и неудачи (2), то соответствующие данные приводи¬лись выше.
Как ни странно, данные о зависимости самооценки от расхождения стандарта (или уровня притязаний) и результата действия (3) были получены совсем недав¬но. Возможно, это объясняется тем, что такого рода зависимость представляется тривиальной. Бутцкамм (Butzkamm, 1981) по достижении испытуемыми плато научения при выполнении сложного задания на время реакции сообщал им либо о постоянном улучшении, либо об ухудшении результатов и просил их отметить уровень своей самооценки на биполярной шкале переживаний. Возникающими расхождениями с уровнем притязаний (разница между намеченной целью И реаль¬но достигнутым результатом) в среднем можно было объяснить от 50 до 60% об¬щей дисперсии самооценки в ситуации успеха или неудачи. Влияние мотива на самооценку в этом исследовании в основном проявлялось через опосредованно связанные с мотивами различия в уровне притязаний. Но когда влияние отклоне¬ний уровня притязания нейтрализовалось при помощи статистических процедур, взаимосвязи мотива и самооценки не наблюдалось.
Связанные с мотивом различия в самооценке, существенно опосредованные уровнем притязаний, выявил также Халиш (Halisch, 1983) Его исследование за¬служивает особого внимания, поскольку в нем сопоставлялись «внутреннее» (пе¬редвижения двух рычажков позволяли фиксировать удовлетворенность и неудов¬летворенность) и «внешнее» (стеклянные шарики, которыми испытуемый возна¬граждал себя и которые он мог затем обменять на учебники) самоподкрепления. После некоторой тренировки в выполнении задания между внутренней и внешней самооценкой наблюдалась определенная корреляция (г - 0,46).
Что касается (4) зависимости самооценки от атрибуции результата действия, то некоторые данные по этому вопросу уже обсуждались при рассмотрении боль¬шей аффектогенности атрибуции относительно способностей по сравнению с ат¬рибуцией относительно старания (в ориентированных на способности заданиях). Автор этой книги (Heckhausen, 1978) после того, как испытуемые обеих групп (стремящиеся к успеху и избегающие неудачи) достигали плато научения в выпол¬нении задания на различение сигнала и их восприятие задания (его сложности и своих способностей) становилось приблизительно одинаковым, индуцировал у них противоречащую ожиданиям серию успехов или неудач. В случае успеха обе груп¬пы испытуемых вопреки предположениям не отличались друг от друга по само¬оценке, Более детальный анализ показал, что у ориентированных на успех испы¬туемых степень удовлетворенности собой сильнее опосредовалась атрибуцией от¬носительно способностей, чем у ориентированных на неудачу, в то время как для последней группы более важную роль играло опосредование уровнем притязаний. В случае же неудачи было выявлено предполагавшееся влияние мотива. Зафикси¬рованная в целом менее негативная самооценка испытуемых с преобладанием мо¬тива успеха по сравнению с испытуемыми, у которых преобладал мотив неудачи, представляет собой чистый эффект мотива, не опосредованный ни каузальной атрибуцией, ни уровнем притязаний. Однако внутри каждой группы самооценка была тем более негативной, чем в большей степени неудача приписывалась недо¬статочным способностям при высоком старании (см. рис. 14.8). Явно выраженная атрибуция относительно старания, таким образом, наполнялась самооценочной значимостью в духе компенсаторной каузальной схемы. Для уменьшения негатив¬ной самооценки эта компенсаторная каузальная схема использовалась лишь ис-
пытуемыми с преобладанием мотива успеха: приписывание серии неудач слабо¬му старанию приводило у них, как видно из рис. 14.17, к некоторой нейтрализации (!)
самооценки.
 
Рис. 14.17. Самооценка испытуемых, отметивших свое сильное или слабое старание, после противоречащей ожиданиям серии неудач (Heckhausen, 1978, S. 204)
Вопрос (5) о том, в какой мере связанные с мотивом различия самооценки мо¬гут быть сведены к различиям в стандарте и атрибуции, поднял Мейер (Meyer, 1973b), который первым обнаружил связанную с мотивом асимметрию самооцен¬ки. Ориентированные на успех испытуемые после успеха в большей мере испыты-вали позитивные самооценочные эмоции, чем ориентированные на неуспех, при¬чем на основании более сильной внутренней атрибуции успеха, В случае же неуда¬чи ориентированные на успех демонстрировали менее негативные самооценочные эмоции, чем ориентированные на неуспех, ибо они связывали неуспех в большей степени с внешними причинами.
Бутцкамм (Butzkamm, 1981) установил, что различия мотивов (по тесту Шмаль-та «Решетка*) полностью исчерпываются различиями в уровне притязаний; автор этой книги (Heckhausen, 1978), напротив, пришел к выводу о существовании в слу¬чае неудачи еще и особого эффекта мотивов (измеренного с помощью ТАТ).
Вопрос о мотивационном воздействии привлекательности предвосхищаемых последствий для самооценки (6) является ключевым звеном в цепи, обеспечиваю¬щей возможность самовоспроизводства системы мотивов и стабилизирующей пли даже иммунизирующей ее по отношению к противоречащему ожиданиям опыту. Бутцкамм (Butzkamm, 1981) выявил связанные с мотивами различия, одновремен¬но выделив резкую и плавную тенденции к изменению самооценки. При выполне¬нии задания на научение сложной реакции ориентированные на успех испытуемые обеих подгрупп в случае успеха улучшали свои достижения. Среди ориентирован¬ных на неудачу достижения улучшали лишь испытуемые с плавной тенденцией к изменению самооценки; у лиц с резкой тенденцией наблюдалось заметное сниже¬ние результатов.
Какие-либо другие непосредственные исследования этого ключевого звена в цепи рассуждений на сегодняшний день отсутствуют. Определенные данные по этому вопросу содержит модель выбора риска, поскольку она основывается на концепции самооценки как на мотивационном принципе. В целом эту концепцию
решающим образом подтверждают многочисленные данные по выбору заданий, на¬стойчивости и достижениям (ср. главу 8).
Разумеется, трактовка мотива достижения как системы самооцеиивания не озна¬чает, что отличные от самооценочных переменные привлекательности, такие как сторонняя оценка, побочные внешние последствия, цели более высокого порядка, не побуждают индивида к деятельности достижения и существенным образом не определяют ее. Эта трактовка означает, однако, что самооценка составляет ядро Мотивационной системы, обусловливающее ее стабильность во времени. Наконец, остается открытым вопрос о роли системы самооценивания в стабилизации дру¬гих мотивов и в связи с этим их устойчивости по отношению к давлению (в направ¬лении изменения мотива) не согласующихся с мотивом событий. Вполне возмож¬но, что самооценка обладает определенной значимостью в случае социальных мо¬тивов, например агрессии и оказании помощи.
Применение полученных данных: «атрибуционная терапия»
Важным результатом теории атрибуции являются терапевтические попытки изме¬нить неблагоприятную модель атрибуции неуспеха так, чтобы развить большее доверие к себе и способствовать выполнению сложных заданий с большей настой¬чивостью и старанием. После постановки диагноза неблагоприятной модели атри¬буции делается попытка изменить неблагоприятную каузальную атрибуцию, за¬ключающуюся обычно в оценке своих способностей как недостаточных, на модель, в которой ответственность за неуспех приписывается недостаточному старанию. Обычно эта процедура осуществляется путем убеждения, объяснения на опыте, тренировки нового типа атрибуции или демонстрации образцов. Обзор этих иссле-дований дает Ферстерлинг (Foersterling, 1985, 1986), а также Хекхаузен и Круг (Heckhausen, Krug, 1982).
((Переживание себя источником действия»   -
Одна из первых методик, независимая от теории атрибуции Хайдера, принадлежит де Чармсу (deCharms, 1968, 1976) и исходит из центрального с точки зрения пере¬живания феномена состояния мотивированности — «ощущения себя источником действия». В терминах теории атрибуции в данном случае имеется в виду интен-циональность действий и личная ответственность за их результаты. Переживание причинности как планируемую цель изменения мотивов де Чармс описывал еле-дующим образом: 1) ставить себе реалистичные, но высокие цели; 2) знать свои сильные и слабые стороны; 3) верить в эффективность собственной деятельности; 4) определять конкретные формы поведения, позволяющие достигнуть своих на¬личных целей; 5) получать обратную связь о достижении цели; 6) принимать на себя ответственность за свои действия и их последствия и нести ответственность за действия других.
В соответствии с этим описанием, которое близко описанию высокого мотива достижения, ориентированного на успех, де Чармс (deCharms, 1968, 1973) разра¬ботал две диагностические методики: одну, подобную ТАТ, предназначенную для выявления среди школьников индивидов, обладающих чувством причинности,
и другую — опросник для выявления в классе «атмосферы причинности», т. е. того, насколько учитель создает на занятиях атмосферу, стимулирующую инициативу учеников и индуцирующую у них чувство ответственности (Ryan, Grolnick, 1986). Еще более впечатляющими оказались результаты других программ (см. deCharms, 1976). Во время однонедельной предварительной тренировки учителя стремились преобразовать представления учеников о самих себе в переживание причинности и с помощью психологов строили занятия таким образом, чтобы у детей была возмож¬ность самим принимать решения, брать на себя ответственность, ставить обязатель¬ные цели, короче говоря, чувствовать себя источником активности. Осуществление некоторых разделов программы занимало от 3 до 4 недель, всего же некоторые клас¬сы занимались тренингом от года до двух лет. Достигнутый эффект проявился не только в повышении показателей переживания причинности и «атмосферы причин¬ности» в классе, но и в повышении реалистичности уровня притязаний, а также в улучшении достижений в учебе (относительно общенациональных норм).
Освоение моделей атрибуции
Атрибуционная терапия применяется в разных проблемных областях, начиная от школьной арифметики (Dweck, 1975; Schunk, 1982,1983, 1984), обучения чтению (Chapin, Dyck, 1976; Fowler, Peterson, 1981) и общей школьной успеваемости (Andrews, Debus, 1978; Wilson, Linville, 1982,1985), включая психомоторную лов¬кость (Zoeller, Mahoney, Weiner, 1983), зрительное различение (Medeway, Vernino, 1982) и стремление убеждать других (Anderson, 1983) до самооценки (Vorwerg, 1977) и изменения мотивов (Gattling-Stiller, Gerling, Stiller, Voss, Wender, 1979; Krug, Hanel, 1976; Krug, Peters, Quinkert, 1977).
Желаемые каузальные атрибуции вызывались в этих исследованиях с помощью различных методов. Эндрюс и Дебю (Andrews, Debus, 1978) «вдалбливали» ее ис¬пытуемым-шестиклассникам с помощью операитных методов, в случае неудачи постоянно включая на четырехклеточной таблице клетку с надписью «недостаточ¬но старался». Целлер и его коллеги (Zoeller"et al., 1983) вербально предъявляли своим умственно отсталым испытуемым желательную атрибуцию. Уилсон и Лин-вилл (Wilson, Linville, 1982, 1985) сообщали своим испытуемым-студентам не ка¬узальную атрибуцию, а соответствующую ковариационную информацию о согла¬сованности, стабильности и специфичности (например, о том, как мало учащихся может выполнить это сложное задание; или о том, что в последующих семестрах студенты будут испытывать меньше трудностей в учебе). Гаттлинг-Штиллер и ее коллеги (Gattling-Stiller et al., 1979) демонстрировали на экране упорную работу человека, служившего примером, который к тому же давал причинные объяснения, ориентированные на старание.
Ниже мы несколько подробнее рассмотрим ориентированные на теорию атрибу¬ции программы изменения мотивов. Если рассматривать мотив достижения как сис¬тему самооценивания, то корригирующему влиянию в программах модификации по¬ведения должны подвергаться (по отдельности или вместе) три детерминанта систе¬мы мотивов: процессы формирования уровня притязаний, каузальная атрибуция и самооценка. Эти детерминанты соответствуют трем рассмотренным выше показате¬лям развития индивидуальных различий: 1) личностные стандарты, 2) тип атрибуции успеха и неудачи и 3) сравнительная побудительность успеха и неудачи.
В программе школьной коррекции, включавшей 16 занятий на протяжении че¬тырех с половиной месяцев, Круг и Ханел (Krug, Hanel, 1976) пытались более или менее непосредственно воздействовать на все три детерминанта: через разучива¬ние желательных образцов поведения, похвалу и знаки уважения, обучение на при¬мере ведущего программу, а также с помощью самонаблюдения, протоколирования и вербализации (во внутренней речи) всех релевантных мотиву поведенческих и когнитивных элементов. Испытуемыми были четвероклассники, характеризовавши¬еся ориентацией на неудачу и низкими достижениями, но не низким интеллектом. Они были распределены на три группы — экспериментальная, контрольная и кон¬трольная с индуцированными ожиданиями. Программа предусматривала переход от привлекательных и далеких от обучения задач (например бросание колец) к за¬даниям школьного типа по орфографии и арифметике.
На примере каждой из задач ведущий обсуждал и демонстрировал конкретные взаимосвязи между процессами формирования уровня притязаний, приписывания причин и самооценки, проговаривая вслух свои соображения по поводу этих трех процессов. Вслед за этим наступала очередь испытуемых; в промежутке между решениями задач проводились индивидуальные консультации.
В результате испытуемые по сравнению с обеими контрольными группами про¬демонстрировали не только более реалистичное целеполагание (личностные стан¬дарты), более благоприятную каузальную атрибуцию неудачи (тип атрибуции) и более высокую позитивную самооценку в ситуации успеха (общая привлекатель¬ность результата), но и значительное усиление ориентации мотива достижения на успех (по данным теста Шмальта), а также более высокие показатели интеллекта. Правда, в течение учебного года не было зафиксировано улучшения отметок и по¬казателей теста школьных достижений. Неясно, однако, происходило ли это пото¬му, что временной промежуток был слишком коротким для таких изменений, или же потому, что в школе отсутствовали достаточные условия, обеспечивающие по¬вседневную актуализацию измененного мотива достижения. Подобная возмож¬ность указывает на необходимость соблюдения особой осторожности и тщатель¬ности при проведении исследований, поскольку происшедшие изменения мотива едва ли сохранятся надолго при отсутствии условий для их ежедневной реализа¬ции, что продемонстрировали курсы мотивационного тренинга для индийских предпринимателей (McClelland, Winter, 1969).
В более позднем исследовании, проведенном с учащимися 5-6-х Классов спец¬школ для детей с трудностями в обучении (и с IQ не менее 70), Круг, Петере и Квин-керт (Krug, Peters, Quinkert, 1977) контролировали достигнутые изменения моти¬вов при помощи повторного тестирования через полгода после тренинга. Была использована программа Круга и Ханела (Krug, Hanel, 1976), адаптированная для учащихся спецшкол. Из трех подвергавшихся воздействию детерминантов ожидав¬шиеся изменения после тренинга по сравнению с контрольной группой проявились только в постановке целей. Изменения каузальной атрибуции и самооценки в же¬лательном направлении хотя и наблюдались во время тренинга, однако по тесто¬вым данным оказались статистически незначимыми. Наоборот, все общие лично¬стные свойства значительно улучшились: собственные способности оценивались теперь более высоко,, экзаменационная тревожность, уровень общей тревожности
и нелюбовь к школе снизились. Главным результатом программы было то, что из¬менение мотивов в желательном направлении было выраженным и стойким. При повторном тестировании (см. рис. 14.18) через полгода еще сохранялось уменьше¬ние боязни неудачи за счет усиления ориентации на успех (тест «Решетка»).
 
Рис. 14.18. Устойчивость Мотивационных изменений у учеников 5-6-х классов спецшкол
с нарушениями учебной деятельности, прошедших и не прошедших курс коррекции мотивов, разбитых
на группы по а) боязни неудачи, б) «чистой надежды» (Krug, Peters, Quinkert, 1977, p. 673).
Вклад теоретико-атрибутивного подхода в изучение мотивации достижения
Теперь пришло время оценить вклад теоретико-атрибутивного подхода в изучение мотивации достижения. В самом общем виде он состоит во введении гипотетиче¬ских когнитивных промежуточных переменных, превративших «реакцию, направ¬ленную на достижение» в формальных терминах модели выбора риска в рефлексив¬ную «деятельность достижения». Рефлексивность означает, что субъект рассматри¬вает свое деяние как связанное с его волей к действию (намерением), а результат — как определяемый не только внешними причинами, но и особенностями инициа¬тора действия (см.: Heckhausen, Weiner, 1972). Тем самым было открыто мотиви¬рующее значение приписывания причин достигнутым результатам, что чрезвычай¬но плодотворно сказалось на исследованиях мотивации.
Теоретико-атрибутивный подход привел к модификации модели выбора рис¬ка, дав толчок целому ряду перспективных теоретических разработок, но он все же не заменил эту модель. Поясним сказанное: модификации подвергалась каждая из трех основных переменных модели выбора риска. Открытие обусловленной моти¬вом асимметрии атрибуции успеха и неудачи выявило новые аспекты переменной «мотив» (прежде всего в: Weiner, Kukla, 1970). Наряду с каузальной схемой граду¬альных эффектов, связавшей отношением компенсации способности и старание (Kelley, 1972; Кип, Weiner, 1973), это, по-видимому, наиболее значимый вклад в развитие психологии рассматриваемого подхода. Им, в частности, обосновывает¬ся концепция мотива достижения как системы самоподкрепления. Что касается
двух других переменных модели выбора риска — ожидания успеха и привлекатель¬ности, то несколько прояснилась совокупность определяющих их условий.
Решающими для ожидания и привлекательности факторами оказались опреде¬ленные причины успеха и неудачи, а также различные параметры. Впрочем, усло¬вия, определяющие атрибуцию, выявлены не до конца. Несмотря на то что кова¬риационная модель Келли, казалось бы, весьма хорошо подходит в качестве теоре¬тической структуры для систематического изучения этих условий, она пока что практически не используется. Так, утверждение о максимальном приписывании результатов выполнения средних по субъективной сложности заданий своим спо¬собностям и старанию нельзя отнести к любым возможным сочетаниям ковариа¬ционной информации. В частности, в этой главе было продемонстировдио, что оно не соответствует фактическим данным в том случае, когда при сильной специфич¬ности заданий (четкое различение степени сложности) и стабильности результа¬тов отсутствует информация о согласованности.
Просветительский энтузиазм последователей теоретико-атрибутивного анали¬за условий (см.: Meyer et al., 1976) привел к честолюбивому стремлению полно¬стью объяснить ожидание и привлекательность посредством атрибуционных пе¬ременных. Однако сделать этого не удалось. Атрибуция достигнутого результата действительно влияет на показатель ожиданий успеха, но вместе с тем степень уверенности в ожидании следующих друг за другом результатов, в свою очередь, влияет на атрибуцию. Как мы убедились выше, последовательности результатов, ведущие к изменению ожиданий, пока не поддаются объяснению с теоретико-атри¬бутивной точки зрения, причем это относится как к стабилизации представлений о своих возможностях, так и к их пересмотру. Кроме того, показатели мотивов об¬ладают собственной значимостью, независимой от той или иной атрибуции (см., напр.: Cowington, Omelich, 1979a). В конце концов, атрибуции представляют собой лишь реакции на уже наступивший результат действия. Их не следует приравни¬вать к цели действия: достижению успеха или избежанию неуспеха (Lange, 1982).
Менее всего учитывается и не находит своего места в теоретико-атрибутивной модели взаимосвязь ожидания и привлекательности. Ее отсутствие дает о себе знать при объяснении атрибуцией таких параметров поведения, как выбор, поиск информации, настойчивость и достигнутые результаты, особенно при противопо¬ставлении этого объяснения модели выбора риска. В этом случае модель выбора риска оказывается, как мы уже видели, не только равноценной атрибутивному подходу, но, как правило, даже превосходящей его, поскольку теоретико-атрибу¬тивное объяснение вынуждает нас прибегать к тем или иным дополнительным допущениям, которые не могут быть выведены из модели атрибуции (как, напри-мер, обусловленные мотивом различения значимости отдельных каузальных па¬раметров). В целом попытки теоретико-атрибутивного объяснения деятельности достижения пока слабо структурированы, отдельные положения, на основании которых еще только предстоит выработать внутренне целостную теорию, плохо связываются между собой. Это видно уже из беглого взгляда на табл. 14.5, пред¬ставляющую современное состояние теоретико-атрибутивного подхода по ВаЙне-РУ (Weiner, 1985a). Все сказанное означает, что максимальной предсказательной силы этот подход достигнет лишь в том случае, если в него будет вписана структу¬ра «ожидаемой ценности» из модели выбора риска.
 
Задачей, которую еще только предстоит решить атрибутивному подходу, оста¬ется анализ значимости трех базовых параметров причин — локализации, стабиль¬ности и подконтрольности. Такой анализ позволит внести ясность в вопросы, свя¬занные, например, с ответственностью или с отсрочкой исполнения приговора и условным наказанием (Carroll, 1978; Carroll, Payne, 1976, 1977).
В табл. 14.5 приведены различные эмоции, связанные с разными каузальными параметрами (5-й и 7-й столбцы). Хотя вопрос о том, предшествуют ли атрибуци-онные процессы эмоциям или переплетаются с ними, и остается пока открытым, заслугой атрибуционных исследований Вайнера и его коллег является выход за пределы модели выбора риска и снятие запрета с исследований аффективных фе¬номенов. Стоит напомнить и об особой роли эмоции удивления. Она явно вы¬зывается не атрибуцией случаю, а противоречащей ожиданиям ситуацией и ведет к поиску причин, обусловивших эту ситуацию; таким образом, она является имен¬но эмоцией, инициирующей атрибутивный Процесс, а не обусловленной им.
Наконец, следует отметить важность вклада теории атрибуции в терапевтиче¬ские программы, способствующие более эффективному преодолению неудачи, и в программы изменения мотивов. Названные подходы несомненно будут далее раз¬виваться и углубляться.

ГЛАВА 15
Дальнейшие перспективы развития психологии мотивации

Внутренняя и внешняя мотивация
Совершенно очевидно, что поведение описывается как мотивированное либо «изнутри» (интринсивно), либо «извне» (экстринсивно). Это противопоставле¬ние почти столь же старо, как и сама экспериментальная психология мотивации. Оно становится актуальным во всех тех случаях, когда исследователи, с определен¬ным успехом сосредоточив свои усилия на изучении таких видов поведения, кото¬рые служат удовлетворению физиологических потребностей или избеганию нега¬тивных физиологических состояний, стараются объяснить все поведение, его из¬менения (научение) и лежащую в его основе мотивацию внешними последствиями поведения, играющими роль подкреплений, — вознаграждением, отсутствием воз¬награждения и наказанием. Подобное чисто инструментальное понимание, в ко¬нечном счете сводящее поведение лишь к обслуживанию организма, вынужденно¬го восстанавливать нарушенный гомеостаз, всегда вызывало возражения, особен¬но когда данные, полученные при работе с животными, целиком переносились на человека.
По всей видимости, первое из этих возражений принадлежит Вудвортсу (Wood-worth, 1918), разработавшему теорию первичности поведения (behavior-primacy) с характерным для нее постулированием врожденных механизмов развития сенсор¬ных, моторных и когнитивных способностей. Такого рода механизмы приводятся в действие влечениями типа любопытства или самоутверждения по мере их развития; их активность уже сама по себе приносит субъекту удовлетворение. Развившаяся и мотивированная таким образом активность может служить удовлетворению физио¬логических влечений, но, только «побуждаемая собственным влечением, она может протекать свободно и эффективно» (ibid., p. 70). Достаточно близок к этому пред¬ставлению и оллпортовский принцип функциональной автономии (Allport, 1937), согласно которому первоначально инструментальные действия могут приобретать самостоятельную (интринсивную) привлекательность.
Вторая атака, почти бунт, направленная против экстринсивного понимания поведения последовала в 1950-е гг., когда благодаря работам Халла и Скиннера объяснение поведения исключительно внешними подкреплениями достигло сво¬его апогея. У крыс и у обезьян открывались все новые типы поведения, которые не приводили к редукции влечений, но явно подкрепляли сами себя, поскольку в про¬цессе их осуществления или ради достижения возможности их осуществить под-
опытное животное вполне успешно научалось достаточно сложным навыкам (см. главу 4). В этой связи Харлоу (Harlow, 1950, 1953) постулировал, например, существование «манипулятивного влечения», Монтгомери (Montgomery, 1954; Welker, 1956) — «исследовательского влечения», а Батлер (Butler, 1953,) —влечения к «зрительному обследованию». Никто, пожалуй, не связывал с этим прорывом в психологии мотивации к внутренне регулируемому поведению столько надежд, как Зигмунд Кох, великий методологический скептик психологии. В 1956 г. он писал:
«По-видимому, наиболее привлекательной особенностью этих исследований явля¬ется все возрастающий интерес к феноменам, явно принадлежащим к категории "и себе и для себя" или к внутренне поддерживаемому многообразию, к феноменам, для объяснения которых не хватает ресурсов экстрипсишюй грамматики и'которые Moiyr быть отнесены к человеку, даже когда изучаются па животных. Конечно, я имею в виду работы по "исследовательским", "манипулятивным" влечениям и, "познава¬тельной потребности"... Если бы меньше времени тратилось на постулирование но¬вых влечений и больше, скажем, на сужение круга признаков, которые заставляют обезьян "решать" одни манипулятивные задачи и не "решать" другие, то это действи¬тельно привело бы пас к фактам, требующим "интринсишюй грамматики". Если бы больше усилий тратилось не на выяснение того, может ли рост стимуляции "подкреп¬лять", а того, каковы конкретные свойства того повышения "стимуляции", которое действительно подкрепляет, то психология могла бы оказаться на пороге нового эта¬па своего развития» (Koch, 1956, р. 81, 82).
Различные концепции внутренней и внешней мотивации
До сих пор не существует единства взглядов по вопросу о том, чем различается внутренне и внешне мотивированное поведение, что подтвердили, например, ма¬териалы опроса, проведенного среди специалистов по психологии труда (см.: Dyer, Parker, 1975). Можно выделить, по меньшей мере, шесть различных концепций, выдвигающих на первый план разные аспекты различий или в поведенческих про¬явлениях, или в отношении основополагающих процессов. Общим для всех них является лишь понимание внутренне мотивированного поведения как совершаю¬щегося ради себя самого или ради тесно связанных с ним целевых состояний, а не просто как средства достижения инородной по отношению к такому поведению цели.
Влечения без редукции влечения
В первой концепции утверждается, что внутренне мотивированное поведение не направлено на удовлетворение физиологических потребностей типа голода, жаж¬ды и избегания боли. Наряду с этим постулируются вышеупомянутые дополни¬тельные влечения (исследовательские, манипулятивные и т. п.), которые не подчи¬няются принципу восстановления организмом нарушенного гомеостаза. Подобные влечения не связаны с редукцией влечения, а значит, им можно инструментально выучиться и без такой редукции, что делает возможным наблюдение их проявле¬ний во внешнем поведении.
Свобода от цели
Вторая концепция, родственная первой, рассматривает как внутренне мотивиро¬ванную всякую представляющуюся бесцельной активность, не постулируя прису¬щих только этой активности влечений или мотивов. Обширные области деятель¬ности, особенно у подрастающего живого существа, например игра, создают впе¬чатление «самоцельности» (аутотеличности — Klinger, 1971). По мнению Уайта (White, 1959), формы активности, направленные на получение индивидом наи¬больших эффектов при взаимодействии с окружением, принадлежат основному потоку поведения, лишь по необходимости прерываемому действиями, служащи¬ми редукции влечения. Основополагающей для такого рода активности он счита¬ет «мотивацию действенностью» (effectance motivation). При этом мотивирующим является ощущение эффективности (feeling of efficacy), а результатом активно¬сти — расширение разного рода компетентности. Из общей мотивации действенно¬стью позднее выделяются более конкретные мотивы, такие как мотив достижения или самоутверждения. Такому пониманию соответствует и классификация Мак-Рейнолдса (MeReynolds, 1971), в которой в качестве критерия для различения ис¬пользуется инструментальность поведения. Согласно этой классификации, внутрен¬не мотивированными являются лишь такие формы поведения, которые осуществ¬ляются только ради протекания самой деятельности. Внешне же мотивированным оказывается все, что направлено на достижение какого-либо конечного состояния или цели. Тем самым почти все виды действий, рассматриваемые в данной книге, связанные с достижениями, властью, аффилиацией, оказанием помощи, агрессией или с какими-то целями, должны считаться внешне мотивированными. Внутренне мотивированными, несущими удовлетворение сами по себе остаются лишь «развле¬кательные» виды деятельности, например игра и эстетическое переживание.
Оптимальный уровень активации или рассогласования
Согласно третьей концепции, то или иное поведение считается внутренне моти¬вированным при наличии регуляции, направленной на поддержание или восста¬новление некоторого оптимального уровня функционирования. Разрабатываемые в этом русле отдельные теоретические подходы отличаются друг от друга своей связью с исследовательскими традициями. Так, работа Хебба (Hebb, 1955) и более поздняя работа Фиске и Мадди (Fiske, Maddi, 1961), выполненные в русле теории активации центральных нервных процессов, выдвигают положения об «оптималь¬ном возбуждении (optimalarousal)». В работах Ханта (Hunt, 1965,1971), выполнен¬ных в духе теории когнитивного развития Пиаже, анализируются психологические процессы и постулируются положения об «оптимальной рассогласованности» между текущим потоком информации и каким-либо стандартом (схемой, ожида¬нием, уровнем адаптации). И наконец, работы Берлайна (Berlyne, 1960,1967,1971) с их объяснительным понятием «потенциал возбуждения» объединяют в себе оба подхода и обращают внимание как на физиологические, так и на психологические процессы.
Позиции Хебба и Берлайна рассматривались в главе 4 (см. рис. 4.21). Если Хебб определяет оптимальное состояние, к достижению которого приводит поведение, на нейрофизиологическом уровне, через понятие среднего уровня активации,
то Берлайн делает это на психологическом уровне через понятие «средний потен¬циал возбуждения», т. е. через средний уровень рассогласованности потока входя¬щей информации, что соответствует не среднему уровню активации (как у Хебба), а низкому. Когда оптимальная величина рассогласования превзойдена, то, с точки зрения Берлайна, степень рассогласования, а тем самым и повышенный уровень активации регулируются в сторону понижения посредством специфического об¬следования; если же она не достигается, то для повышения рассогласованности включается варьирующее обследование.
Оптимальное рассогласование как принцип внутренней мотивации фигуриру¬ет не только в подходах Берлайна и'Ханта, но и в близких им концепциях, авторы которых вместо рассогласования говорят о сложности в смысле отклонения пото¬ка стимуляции от ожидаемого; в этой связи следует упомянуть работы Дембера, Ирла (Dember, Earl, 1957) и Уокера (Walker, 1973). Сходные положения можно найти даже в первоначальном варианте теории мотивации Мак-Клелланда и его коллег (McClelland et al., 1953), согласно которой малые отклонения «восстанов¬ленных» ключевых стимулов от некоторого релевантного им уровня адаптации (Helson, 1964) приводят к положительным эмоциям и, следовательно, к поисково¬му поведению, а сильные отклонения — к отрицательным эмоциям и тем самым к поведению избегания (см. главу 2, а также результирующую «мотыльковую кри¬вую» мотивирующего аффективного тона, рис. 4.22).
Помимо Берлайна, существенный вклад в разработку теории внутренней моти¬вации внес Хант (Hunt, 1965), привлекший большое количество данных, прежде всего из психологической теории Пиаже. Хант рассматривает человека как систе¬му переработки информации, для наиболее продуктивного функционирования которой требуется наличие некоторого оптимального уровня рассогласования. Внутренняя мотивация возбуждается в том случае, когда рассогласование между воспринимаемой информацией и некоторым внутренним стандартом (в виде уров¬ня адаптации или ожидания) оказывается не слишком большим и не слишком ма¬лым. Актуализованная посредством такого рассогласования внутренняя мотива¬ция должна инициировать поведение, снижающее это рассогласование, и поддер¬живать активность до тех пор, пока рассогласование не будет ликвидировано. Как отмечал Деси (Dec!, 1975, р. 540 и далее), концепция Ханта недостаточно последо¬вательна и закончена. Поскольку Хант постулировал потребность в рассогласова¬нии, должна существовать не только мотивация к снижению обнаруженного рас¬согласования, но и мотивация к поиску или восстановлению оптимальной вели¬чины такого рассогласования (которое затем снова будет преодолеваться в ходе компенсаторной активности).
Самоутверждение
Четвертая концепция представлена в работах де Чармса (DeCharms, 1968). Подоб¬но Уайту (White, 1959), он усматривает первичную мотивацию в том, чтобы чув¬ствовать свою эффективность, ощущать себя источником изменений в окружаю¬щем мире (см. главу 13). Это стремление быть причиной собственных действий представляет собой не какой-либо особый мотив, а некоторый руководящий прин¬цип, который распространяется на различные мотивы. Требования окружения, обе-
щанные вознаграждения и возможные наказания, внешнее давление — все это мо¬жет снижать переживаемое самоутверждение, вплоть до появления ощущения полной зависимости (ощущения себя «пешкой»).
Человек стремится противостоять этому, и чем лучше ему это удается в данном конкретном случае, тем сильнее он ощущает себя хозяином положения, тем боль¬ше он получает радости от своей деятельности и тем значительнее его интринсив-ная мотивация; но чем хуже ему это удается, тем сильнее он ощущает себя во вла¬сти внешних обстоятельств, тем больше он воспринимает свою деятельность (пусть даже успешную с внешней стороны) как обесцененную и мотивированную лишь внешне. Отсюда де Чармс делает два кажущихся парадоксальными вывода о воз¬действии внешних подкреплений. Как мы увидим ниже, эти выводы решающим образом повлияли на дальнейшие исследования и в общих чертах подтвердились. Первый вывод гласит: если человек вознаграждается за нечто, что он делает или сделал по собственному желанию, то такое вознаграждение будет способствовать ослаблению внутренней мотивации. Согласно второму выводу, если человек не вознаграждается за неинтересную, предпринятую им только ради вознаграждения деятельность, то внутренняя мотивация к ней может усилиться.
Второй из этих выводов практически не исследовался экспериментально, если не считать отдельных опытов в рамках вытекающей из теории диссонанса парадиг¬мы недостаточного оправдания. Возможность редукции диссонанса состоит в этом случае в том, чтобы начать более высоко оценивать данную деятельность саму по себе, т. е. перейти к более внутренней мотивации. Подтверждение этого мы нахо¬дим в результатах выполненного в рамках теории диссонанса исследования Уэйка (Weick, 1964). Студентам, участвовавшим в эксперименте, чтобы получить нуж¬ную им для продолжения занятий справку об участии в опытах, недружелюбным тоном сообщалось, что они этой справки не получат. Таким образом, их внешняя мотивация участия в эксперименте оказывалась недостаточной. После выполне¬ния экспериментальной деятельности (задания на формирование понятий) по де¬сяти показателям (таким, как степень прилагаемых усилий, уровень достижений, постановка целей, интерес к заданию) у этих испытуемых была зафиксирована более высокая внутренняя мотивация, чем у испытуемых контрольной группы, которые получили нужную им справку и с которыми экспериментатор общался вполне дружелюбно.
Первый из выводов де Чармса в отличие от второго вызвал необычайно боль¬шое количество экспериментов. Инициаторами экспериментальных исследований в этой области были прежде всего Липпер (Lepper, Greene, Nisbett, 1973; Greene, Lepper, 1977) и Деси (Deci, 1971, 1975; Deci, Ryan, 1980, 1987), развивавшие кон¬цепцию де Чармса в теоретико-атрибутивном духе. Липпер исходил из бемовской теории самовосприятия (Bern, 1972; см. также главу 13). Если за некоторую дея¬тельность, которую человек и так охотно осуществляет, он получает дополнитель¬ное вознаграждение, то свое действие он воспринимает как «сверхобоснованное» и начинает сомневаться: совершил бы он его только по доброй воле?
Для характеристики внутренней мотивации действия Деси в своей «теории когнитивной оценки» использовал два вида переживаний, которые Уайт (White, 1959) и де Чармс (deCharms, 1968) поставили в центр своих теорий мотивации: ощущение своих возможностей (Уайт) и самоутверждение (у де Чармса — субъект¬ная каузальность). Чем выраженнее эти два переживания в сознании действующе¬го субъекта, тем сильнее он внутренне мотивирован. Таким образом, решающей оказывается внутренняя локализация (в смысле теории атрибуции) тех причин¬ных факторов, которые субъект считает ответственными за результат, к которому он стремится или которого он достиг. Внешней же мотивация является или стано-вится тогда, когда достигнутый результат субъект приписывает внешним причи¬нам (а не своим возможностям) и (или) когда он предпринимает действие не столько по своему собственному желанию, сколько в силу ожидаемых внешних последствий, например вознаграждения и наказания. Такое понимание внутрен¬ней мотивации весьма близко концепции мотива как системы самооценивания. В частности, деятельность достижения в этом случае оказывается тем сильнее мо¬тивированной внутренне, чем значительнее ее ориентированность на успех, т. е. чем больше она определяется внутренней локализацией причин результата дей¬ствия, связанной с проверкой своих возможностей и не нуждающейся ии в каких внешних подкреплениях.
В последнее время Деси уточнил свою теорию, введя противопоставление ав¬тономии (самодетерминации) и подконтрольности (Deci, Ryan, 1987). Согласно этому уточнению, существуют ситуативно-социальные, но также и присущие са¬мой личности условия, которые при образовании намерения действия и последу-ющей регуляции намеченного действия предполагают восприятие либо автономии (например, самостоятельный выбор), либо подконтрольности (например, давление в направлении определенного результата действия) и способствуют такому вос¬приятию. Это различение не совпадает в полной мере с противопоставлением внут¬ренней и внешней мотивации. Ведь внешне мотивированная деятельность (т. е. деятельность, осуществляемая ради независимой от нее цели) может регулировать¬ся как подконтрольно, так и автономно. В целом же автономность в большей сте¬пени, чем подконтрольность, связана с внутренней мотивацией, интересом, отсут¬ствием давления и напряжения, креативностью, когнитивной гибкостью, лучшим освоением понятий, позитивными эмоциями, высоким самоуважением, доверием, устойчивым успехом терапии, лучшим физическим и психическим здоровьем (см. обзор: Deci, Ryan, 1987).
Радостная поглощенность действием
В пятой концепции еще больше возрастает значимость такого критерия, как сопро¬вождающее действие переживание, причем переживание, связанное не с Я (как субъектная каузальность), а с действием. Внутренняя мотивация означает в этом случае, как отметил в своем исследовании продуктивного мышления еще Вертхай-мер (Wertheimer, 1945), что человек с радостью отдается данному делу, что он пол¬ностью погружен в переживание продвигающегося вперед действия.
Чиксентмихали (Csikszentmihalyi, 1975) в своей работе под названием «По ту сторону скуки и тревоги» предложил в качестве характеристики внутренней моти¬вации определенное эмоциональное состояние — радость от активности (enjoyment). При этом он основывался не на теоретических объяснительных подходах с их ис¬кусственными конструктами, адекватность которых требует экспериментальной проверки, а на описательно-феноменологическом анализе, к которому привержен¬цы современной психологии мотивации относятся несколько пренебрежительно. «Вместо отношения к радости как к чему-то, требующему объяснения в терминах каких-либо иных категориальных понятий... мы попытались взглянуть на нее как на самостоятельную реальность, которая может быть понята сама по себе» (ibid., p. 10). Чиксентмихали попросил шахматистов, хирургов, танцоров и альпинистов описать свою профессиональную и осуществляемую на досуге деятельность и зафиксиро¬вать то радостное ощущение, которое они испытывают при этом. Выявившееся при опросе центральное описательное понятие он обозначил как «поток* (flow). «По¬ток» представляет собой радостное чувство активности, когда индивид как бы пол¬ностью растворяется в предмете, с которым имеет дело, когда его внимание всеце¬ло сосредоточено на занятии, что заставляет забывать о собственном Я; поток есть «целостное ощущение, испытываемое людьми, когда они полностью отдаются сво¬ей деятельности» (ibid., p. 36).
В ходе описательно-феноменологического анализа переживания «потока» не¬ожиданно появились основные понятия хайдеровского «наивного анализа поведе¬ния», относящегося к «могу» (Heider, 1958): соотношение возможностей субъекта и сложности задания. Если возможности резко превышают сложность задания, то возникает скука, в противном случае появляется тревожность. Если же сложность задания превышает возможности субъекта лишь незначительно, то можно говорить о существовании условия для переживания «потока». Это условие соответствует предпочитаемому уровню притязаний ориентированных на успех людей, оно мак¬симизирует внутреннюю локализацию причин достигнутого результата действия. Если следовать логике Чиксентмихали, оно также приводит к размыванию разли¬чий между игрой и работой. Переживание «потока» не есть какое-либо исключи¬тельное событие, оно появляется также в форме «микропотока», в различных мел¬ких и незначительных повседневных эпизодах, таких как мечтания (или фанта¬зии), напевание, посвистывание и т. п. Чиксентмихали просил испытуемых в течение дня подавлять такого рода эпизодические активности и обнаружил, что депривация «потока» делала людей усталыми и утомленными, усиливала голов¬ные боли и раздражительность, мешала расслаблению и сосредоточению. Повсе¬дневная рутинная деятельность становилась человеку в тягость, а спонтанная твор¬ческая активность уменьшалась.
Однородность тематики (эндогенность) действия и его цели
Последняя, шестая концепция ставит вопрос о том, отражена ли в переживании субъекта, и если да, то в какой мере, содержательная и неотъемлемая взаимосвязь между действием и его целью, или основанием (Heckhausen, 1976). Таким образом, здесь ставится вопрос о самоатрибуции мотивации. Действие является внутренне мотивированным в том случае, когда средство (действие) и цель (цель действия) тематически связаны друг с другом; иными словами, когда цель тематически одно¬родна с действием, так что последнее осуществляется ради своего собственного содержания. В частности, действие достижения будет внутренне мотивированным, если оно предпринимается только ради результата, которого предстоит добиться, поскольку тем самым будет решена задача или осуществится оценка собственных
возможностей. Тем самым результат действия — определенное достижение — не становится, в свою очередь, средством осуществления недостиженческой по свое¬му содержанию цели (например, помощь другому человеку, стремление понравить¬ся ему, получение определенной суммы денег, нужных для еще какой-нибудь цели), добиться (или добиться с меньшими затратами) которой иным способом субъект в данный момент не в состоянии. Если результат действия достижения является средством, то действие сохраняет внутренне мотивированный характер лишь в том случае, когда результат оказывается средством в смысле необходимого промежуточного звена на пути к достиженческой по содержанию цели более вы¬сокого порядка (Heckhausen, 1977a, Ь).
И наоборот, действие будет внешне мотивированным, если средство (действие) и цель (цель действия) тематически не совпадают друг с другом, т. е. если цель и действие тематически разнородны, так что действие и его результат, оказываются лишь средством на пути к некоторой содержательно отличной от них цели. Эта функция средства является чисто внешней, задается произвольно и, по существу, условна. Например, агрессия будет внешне мотивированной, если человек нападет на кого-то не для того, чтобы отомстить (это было бы внутренней мотивацией), а для того, чтобы завладеть деньгами, которые этот другой держит при себе. Ис¬следователи агрессии говорят в этом случае об «инструментальной» агрессии, ко¬торую не следует смешивать с собственно (т. е., в наших терминах, с внутренне мо¬тивированной) агрессией (см. главу 10).
То же различение проводит Круглянски (Kruglanski, 1975), противопоставляя друг другу эндогенные (внутренне мотивированные) и экзогенные (внешне мо¬тивированные) действия. К этому различению он пришел на основе столь же остро¬умной, сколь и справедливой критики основывающихся на теории атрибуции попы¬ток разделить действия на имеющие внутренние и внешние причины (см.: Kelley, 1967, и табл. 13.2), когда на основе различных типов информации причины лока¬лизуются либо в предметных «обстоятельствах» действия, либо в «субъекте». Однако на деле действия и лежащие в их основе намерения всегда обусловлены только внутренне. Это относится и к тем случаям, когда в соответствии с обоими различаемыми здесь параметрами ковариации — специфичностью и согласованно¬стью — делается вывод о внешней локализации причин (свойства объекта или об¬стоятельства), т. е. когда наличествует высокая специфичность в отношении пред¬мета действия либо ситуационных обстоятельств (например, назначенное за вы¬полнение действия вознаграждение) или когда в данной ситуации большинство людей поступает таким образом (высокая согласованность).
Круглянски различает действия и события (occurences), подразумевая под по¬следними фактические результаты действий. Теоретико-атрибутивное различение внутренних и внешних каузальных факторов уместно лишь в отношении резуль¬татов действия (событий) (см.: Zuckerman, 1978). Действия и лежащие в их основе интенции могут, разумеется, осуществляться в расчете на внешние факторы, одна¬ко последние не являются их «побудителями». В отличие от них результат дей¬ствия не полностью зависит от субъекта, так как его наступление всегда обуслов¬лено отчасти внутренними (зависящими от субъекта) и отчасти внешними (зави¬сящими от окружения) факторами. Действиям же может быть приписана только
эндогенность или экзогенность. Действие эндогенно (или внутренне мотивирова¬но), если цель заключается в самом его осуществлении и результате. Действие эк-зогенно (или внешне мотивировано), если его осуществление и результат являют¬ся средством достижения некоторой другой цели, которая не имманентна действию, а соединена с результатом действия произвольно возникшим отношением инстру-ментальности. Впрочем, уместнее было бы, как замечает Басе (Buss, 1978), гово¬рить не об эндогенных и экзогенных действиях, а об эндогенных и экзогенных осно¬ваниях действия.
До сих пор мы ограничивались рассмотрением простейшего случая: существу¬ет лишь одна цель, которая тематически либо однородна (эндогенна), либо разно¬родна (экзогенна) действию, причем всегда можно однозначно определить, имеем ли мы дело с первым или со вторым вариантом. Однако в реальности, как правило, сосуществует не одна цель, а несколько, и квалификация их как эндо- или экзоген¬ных, особенно при оценке действия другого человека, не всегда оказывается одно-значной. Кроме того, при понимании внутренней мотивации с точки зрения шес¬той концепции одна и та же цель может мотивироваться как внутренне, так и внеш¬не, т. е. при атрибуции собственной мотивации цель может переживаться как отчасти эндогенная, а отчасти экзогенная. Что касается количества различимых или предполагаемых целей действия, то здесь срабатывает келлиевский принцип обесценивания (Kelley, 1971; см. также главу 13). Чем в большей степени учитыва-ется существование наряду с некоторой эндогенной целью других, экзогенных, це¬лей, тем сильнее атрибуция внутренне мотивированного действия обесценивается за счет внешне мотивированного (Kruglanski, Riter, Arazi, Agassi, Montequio, Peri, Peretz, 1975). Вместе с тем подтвердить уверенность в наличии в том или ином случае эндогенной цели и получить сведения о том, каковы экзогенные (дополни¬тельные по отношению к эндогенной или замещающие ее) цели, можно с помощью предложенного Келли различения ковариационной информации по параметрам стабильности, специфичности и согласованности.
Оценка различных концепций
С психологической точки зрения наиболее ясной из новых концепций внутренней мотивации представляется концепция эндогенности (однородности) действия. Она полностью совпадает с радостной поглощенностью деятельностью у Чиксент-михали (Csikszentmihalyi, 1975), пусть даже связанное с этим понятием пережива¬ние «потока» может оказаться лишь частным случаем. Деятельность самоутверж¬дения в понимании де Чармса (deCharms, 1968) не всегда может служить призна¬ком внутренней мотивации, поскольку и экзогенные действия, например оказание помощи человеку с тем, чтобы поставить его в зависимость от себя, бывают цели¬ком связаны с ощущением субъектной обусловленности. Предлагаемое Деси (Deci, 1975; Deci, Ryan, 1980, 1985) соединение самодетерминации с переживанием ком¬петентности избегает этой опасности, поскольку эндогенность обеспечивается ком¬петентностью, связанной с действием. Однако за это пришлось заплатить дорогой ценой: переживание компетентности оказалось тематически связанным исключи¬тельно с деятельностью достижения, а все прочие эндогенные действия остались
за рамками этой концепции. В более новой версии концепции связь самодетерми¬нации и переживания компетентности исчезает (Deci, Ryan, 1987). Вместо этого решающим для внутренней мотивации и ее многообразных коррелятов становит¬ся переживание автономии при формировании намерения и регуляции действия. Противоположностью автономии является переживание подконтрольности при формировании намерения и регуляции действия, чувство ограниченной свободы действия, которое вовсе не обязательно должно сопутствовать внешней мотивации.
В противоположность трактовке самодетерминации как «внутренней» лока¬лизации причин Круглянски и его коллеги (Kruglanski, Riter, Amitai, Margolin, Shabtai, Zaksh, 1975) утверждают, что даже денежное вознаграждение, которое в силу внешней локализации этой причины заведомо должно делать мотивацию внешней, вполне может усиливать внутреннюю мотивацию деятельности, если оно связано с природой самого задания; таким образом, деятельность оказывается де¬нежно-эндогенной, как в случае азартной игры (например, орлянки). Примером денежно-экзогенной деятельности может служить игра в конструирование, осуще¬ствляемая совместно с экспериментатором. В указанном выше и в еще одном ис¬следовании (в котором одна и та же игровая деятельность в одном случае денеж¬но-эндогенно связывалась с фондовой биржей, а в другом денежно-экзогенно — с руководством спортивной командой) выводы о внутренней мотивации делались на основе самоотчетов об интересе к игре, предпочтении ее по сравнению с воз-можными альтернативными видами активности и чувстварадости от выполняе¬мой деятельности. Результаты оказались вполне однозначными: введение денеж¬ного вознаграждения повышало внутреннюю мотивацию в случае денежно-эндо¬генной деятельности и снижало ее, если деятельность была денежно-экзогенной. Таким образом, не денежное вознаграждение само по себе («внешняя» локализа¬ция причин) ослабляет внутреннюю мотивацию, а лишь его применение в ситуа¬ции деятельности, внутренне не связанной с деньгами. Если же деятельность, на¬против, по своей природе связана с деньгами, то вознаграждение увеличивает ее внутреннюю мотивацию, т. е. интерес к ней, радость от ее осуещствления и ее про¬должительность.
Что касается трех более ранних концепций, то первая из них (влечение без ре¬дукции влечения) представляет интерес с исторической точки зрения, поскольку все охватываемые ею феномены попадают в класс эндогенных, т. е. внутренне мо¬тивированных, форм поведения. Концепция свободы от цели, несомненно, черес¬чур ограничена, ибо внутренне мотивированными оказываются в этом случае лишь виды активности наподобие игры, содержащие цель в самих себе. Наконец, концепции оптимального уровня активации и рассогласования представляют со¬бой процессуальные модели регуляции действия, подходящие как для видов ак¬тивности, содержащих цель в самих себе, так и для обычных видов целенаправ¬ленной активности, которые не оставляют сомнений в их эндогепности. Однако виды активности, регулируемые в соответствии с принципом оптимального уров¬ня, несомненно, являются лишь частным случаем всех внутренне мотивирован¬ных деятельностей, если решающим критерием для выделения последних считать эндогенность действий.
Ослабление внутренней мотивации под воздействием внешнего подкрепления
Если воспользоваться терминологией психологии мотивации, различие между эндогенными и экзогенными действиями может быть сведено к различию весовых коэффициентов внутренней (тематически однородных действию последствий его результата) и внешней (разнородных действию последствий) привлекательности. Если бы оба вида привлекательности находились в аддитивном отношении друг с другом, их различение представляло бы чисто академический интерес и едва ли могло бы стимулировать дальнейшую разработку исследований. Однако с начала 1970-х гг. стали появляться все новые данные, подтверждавшие справедливость первого из двух тезисов де Чармса (deCharms, 1968): если к внутренней привлека¬тельности, достаточной, чтобы мотивировать деятельность по выполнению зада¬ния, добавляется еще и внешняя привлекательность и, таким образом, возникает «сверхобоснованность» некоторой нравящейся субъекту деятельности, то склон¬ность к ней, измеренная по ряду параметров, характерных для «внутренней» мо¬тивации, снижается (см.: Deci, 1975; Deci, Ryan, 1985; Condry, 1977; Lepper, Greene, 1978; Notz, 1975).
Схема типичного эксперимента включала три стадии. На первой фиксирова¬лось спонтанное обращение к обладавшему высокой притягательностью заданию и работа над ним. На второй индуцировалась «сверхобоснованность» той же дея¬тельности: экспериментатор сообщал о дополнительных внешних последствиях результата и фактически вводил их. Последствия эти могли состоять в материаль¬ном, символическом или словесном поощрении (иногда и наказании) или же огра¬ничиваться только информацией о достигнутом результате. Эта информация не всегда связывалась с достижениями, но могла просто относиться к участию в экс¬перименте в целом. Кроме того, испытуемым не всегда заранее сообщалось о таких последствиях, они могли вводиться неожиданно по окончании деятельности. Тре¬тья стадия — отсутствие последствий результата — следовала непосредственно после этого или через определенный промежуток времени (до нескольких недель). На этой стадии испытуемые, не зная, что за ними наблюдают или что их к чему-то побуждают, получали возможность снова спонтанно обратиться к первоначальной деятельности или же делать что-нибудь другое. Помимо фиксации возобновления деятельности (в той форме, какая использовалась Овсянкиной еще в 1928 г.) фик¬сировались также такие объективные показатели, как продолжительность дея¬тельности или латентный период, а наряду с ними нередко еще и данные опро¬са испытуемых, например радость от работы над заданием. Эти показатели со-поставлялись с показателями контрольной группы (у которой на второй стадии «сверхобоснованность» не индуцировалась) или же с исходными показателями первой стадии.
Один из известных экспериментов провели Липпер, Грин и Нисбетт (Lepper, Greene, Nisbett, 1973). Для участия в нем были отобраны дошкольники, проявляв¬шие заметный интерес к рисованию цветными фломастерами. Эксперимент про¬водился индивидуально, причем одним детям за рисование заранее обещалась награда (грамота с печатью и лента), другие неожиданно вознаграждались после
выполнения задания, а третьим не давалось ни обещаний, ни наград. Затем на про¬тяжении двух недель снова, как и на начальной стадии, велось скрытое наблюде¬ние за свободной игровой деятельностью детей в детском саду. Снижение длитель¬ности занятий рисованием имело место у тех детей, которые ожидали награды и получили ее; это явление не наблюдалось ни у контрольной группы, ни у тех, кто получил награду неожиданно.
В ряде исследований проверялся ослабляющий эффект сверхобоснованности в зависимости от различных факторов, в первую очередь от вида последствий ре¬зультата, их сочетаемости, ожидаемости и акцентированности. В отношении вида последствий результата было установлено, что материальное поощрение сильнее снижает показатели внутренней мотивации, чем символическое или вербальное (Anderson, Manoogian, Reznick, 1976; Dollinger, Thelen, 1978), похвала стимулиру¬ет (Anderson et al., 1976; Deci, 1971), однако это не относится к женщинам (Deci, 1972b; Deci, Cascio, Krusell, 1975), а порицание ослабляет мотивацию. Вопрос о том, что больше ослабляет внутреннюю мотивацию — соразмерность награды достиг¬нутому результату или же просто вознаграждение за участие в эксперименте в це¬лом, — остается открытым. До сих цор в исследованиях применялся либо тот, либо другой вариант, и подтверждение получил только эффект вознаграждения; лишь Деси (Deci, 1972b) не выявил никакого эффекта при недифференцированном воз¬награждении; однако этот эффект был обнаружен в исследовании Круглянски и его коллег (Kruglanski, Freedinan, Zeevi,1971). Ожидаемое возндграждепие оказывает более сильное ослабляющее влияние, чем неожиданное (Lepper et al., 1973; исклю¬чение: Kruglanski, Alon, Lewis, 1972). Акцентированностьсоответствия вознаграж¬дения достижениям в большей степени ослабляла внутреннюю мотивацию, чем отсутствие такой акцентированности (Ross, 1975). Все эти данные справедливы при условии, что деятельность изначально вызывала у испытуемых высокий инте¬рес. Кэлдер и Стоу (Calder, Staw, 1975) предлагали испытуемым выполнять одну и ту же деятельность (например, задание на решение ребусов) в двух вариантах: более и менее интересном (с картинками-иллюстрациями или без них); они обна¬ружили, что, во-первых, как и предполагалось, вознаграждение снижало удоволь¬ствие, получаемое от выполнения интересного задания, и что, во-вторых, оно на¬столько усиливало удовольствие от неинтересного задания, что работа над послед¬ним начинала приносить большую радость, чем выполнение первого.
В качестве вознаграждения использовались также другие виды деятельности, здесь можно провести аналогию с тем, как родители побуждают своих детей вы¬полнять деятельность, за которую те не взялись бы по своей воле, по принципу «когда сделаешь это, сможешь заняться и тем». Так, Боджиано и Мэйн (Boggiano, Main, 1986) обнаружили, что первая деятельность при этом обесценивается, а цен¬ность второй, обещанной в качестве награды, возрастает («эффект бонуса»). Если первая деятельность была сама по себе достаточно мотивирующей, то и здесь мож¬но говорить об эффекте ослабления первоначальной мотивации.
Деси (Deci, 1975; Deci, Ryan, 1985, 1987) независимо от бихевиористски ориен¬тированной бемовской теории самовосприятия разработал теорию когнитивной оценки, сходную с теоретическим подходом липперовской группы, но позволяю¬щую осуществить более дифференцированный анализ. Согласно Деси, обещанное
вознаграждение ведет к «осознанию возможного удовлетворения». Если при этом возникает ощущение снижения компетентности и уменьшения самоутверждения, то внутренняя мотивация ослабевает. Однако вознаграждение и обратная связь о результате обычно по-разному соотносятся с двумя из рассматриваемых аспек¬тов — контролирующим и информирующим. Первый из них способствует внеш¬ней мотивации, второй — внутренней. Если, например, применение власти состо¬ит в контроле над другим человеком, то оно разрушает внутреннюю мотивацию последнего (Kipnis, 1972). Липпер и Грин (Lepper, Greene, 1975) расширили экс¬перимент с дошкольниками (интересные задания-головоломки, ожидаемое или неожиданное поощрение привлекательной игрушкой, возобновление деятельно¬сти по выполнению задания как критерий мотивации), введя в качестве особого условия надзор за ребенком. На испытуемого направлялась телекамера, а ему со¬общалось, что всякий раз, когда вспыхивает свет, экспериментатор контролирует с помощью камеры, насколько хорошо он работает. Как видно из рис. 15.1, в этом случае происходит суммирование независимых друг от друга ослабляющих моти¬вацию эффектов вознаграждения и надзора.
 
Рис. 15.1. Процент испытуемых, спонтанно возобновлявших деятельность
по выполнению задания в ситуации явного надзора или его отсутствия после ожидаемого или неожиданного поощрения (Lepper, Greene, 1975, p. 483)
Ослабляет ли внутреннюю мотивацию регулярное подкрепление?
Еще в начале изучения ослабляющих мотивацию эффектов было высказано пред¬положение, что хорошо разработанная психологическая методика «жетонов»' (token economy programs), нашедшая применение прежде всего в школьной практике, мо¬жет ослаблять внутреннюю мотивацию индивидов, к которым она применяется (Levine, Fasnacht, 1974). Сомнительность такого рода средств поощрения связана
В педагогике бихевиористского толка методика «жетонов» используется как один из основных при¬емов в программах по модификации поведения. Жетоны в виде звездочек, кружочков, счетных па¬лочек и т. д. выдаются детям в знак поощрения их достижений. В конце дня (или недели — порядок устанавливается учителем) детям, набравшим определенное число жетонов, выдается в обмен на них материальное вознаграждение (скажем, карандаши или тетрадь), служащее подтверждением более высокого уровня достижений. — Примеч. ред.
не только с тем, что при снятии подкрепления желательный способ поведения воз¬вращается, как правило, к исходному уровню, в результате чего режим внешнего подкрепления приходится сохранять довольно долго (Kazdin, 1973; Kazdin, Boot-zin, 1972). Будучи примененной к школьникам, которые уже ведут себя желатель¬ным образом, такая методика должна приводить к ослаблению их внутренней мо¬тивации.
Это предположение поп&тались опровергнуть Рейс и Сушински (Reiss, Sushin-sky, 1975,1976), объяснившие эффект ослабления особыми условиями, индуцируе¬мыми направленной на его обнаружение экспериментальной процедурой. По¬скольку подкрепление дается лишь один раз, в конце эксперимента, а не многократ¬но по завершении каждой из следующих друг за другом попыток и поскольку испытуемый заранее ставится в известность об этом однократном вознаграждении, оно вызывает, по мнению Рейса и Сушински, конкурирующие реакции, нарушаю¬щие протекание деятельности по выполнению задания, так что при последующей (неподкрепляемой) возможности возобновления этой деятельности она кажется менее привлекательной. При многократном подкреплении такого рода интерферен¬ция, основанная на эффекте новизны однократного подкрепления, должна исчезать. Проведенный Рейсом и Сушински эксперимент, в котором дети-дошкольники получали подкрепление за предпочтение прослушивания одной из трех предлага¬емых песен (что, впрочем, представляет собой лишь пассивную, а не активную де-ятельность), подтвердил объяснения, данные этими авторами: при однократном подкреплении предпочтение одной из песен в соответствии с эффектом ослабле¬ния мотивации падало, при многократном, напротив, повышалось (см. критику Lepper, Greene, 1976). Фейнголд и Мэхони (Feingold, Mahoney, 1975) в ходе 7-не-дельной программы подкрепления, когда второклассники набирали очки за коли¬чественные достижения в срисовывании и могли их обменивать на игрушки, по¬сле снятия подкрепления не обнаружили какого-либо снижения суммарных дос¬тижений, напротив, было зафиксировано их увеличение.
Вопрос о том, наступает ли ослабление мотивации, как это следует из теории интерференции, лишь после однократного подкрепления и отсутствует ли оно в случае многократного подкрепления, Грин, Стернберг и Липпер (Greene, Sternberg, Lepper, 1976) попытались решить в своем эксперименте, построенном по типу про¬грамм с использованием жетонов и продолжавшемся в течение 9 недель. Учащие¬ся начальной школы могли индивидуально заниматься с учебным материалом че¬тырех различных типов по математике. По предпочтениям, проявившимся в пер¬вые 19 дней, школьники были разделены на четыре группы в соответствии с тем, что именно подкреплялось на следующей фазе эксперимента: 1) два наиболее предпочитаемых типа материала (высокий интерес), 2) два наименее предпочита¬емых (низкий интерес), 3) два типа материала по выбору самих школьников (груп¬па выбора) и 4) материал любого типа (недифференцированное подкрепление как контрольное условие — условие, которое при исследованиях эффективности про¬грамм подкрепления, как правило, упускается из виду).
Как показали данные исследования, при многократном подкреплении вопреки теории интерференции также может наступать ослабление мотивации. В первую очередь это относится к испытуемым группы выбора (рис. 15.2): после прекраще-
ния подкрепления они значительно меньше работали с типами материала, выби¬равшимися ими ранее, по сравнению с их работой в начальной фазе эксперимента и работой контрольной группы (т. е. школьников с теми же предпочтениями, кото¬рые получали недифференцированные подкрепления). В группе с низким интере¬сом эффект ослабления относительно исходного уровня наблюдался по сравнению с контрольной группой и группой с высоким интересом. Эти данные опровергают объяснение эффекта ослабления с помощью интерференции. Они свидетельству¬ют о том, что программы подкрепления посредством жетонов могут, но не обяза¬тельно должны уменьшать внутренний интерес к подкрепляемой деятельности по выполнению заданий.
 
Рис. 15.2. Средняя ежедневная продолжительность занятий учащихся начальной школы с учебным
материалом двух типов для трех фаз осуществления программ подкрепления. Приведены данные группы
выбора и контрольной группы (Greene, Sternberg, Lepper, 1976, р.1227)
Большая ясность в отношении того, какие условия оказывают благоприятные или неблагоприятные воздействия, имеется лишь для отдельных моментов. В част¬ности, Аркес (Arkes, 1978) обнаружил, что если терапевтическая программа связа¬на с опытом приобретения новой компетентности, то, несмотря на снятие подкреп¬ления, терапевтический эффект сохраняется.
Внутренняя и внешняя привлекательность в моделях «ожидаемой ценности»
Еще в главе 5 отмечалось, что модель выбора риска учитывает исключительно самооценочные последствия, т. е. только внутреннюю привлекательность. Ответ¬ственность за данные, не укладывающиеся в рамки модели, при случае возлагалась на внешнюю привлекательность (например, желание помочь экспериментатору); при этом расширения модели за счет включения в нее привлекательности послед¬него типа до сих пор не произошло. Для этой цели подошла бы модель инстру¬ментальности Врума (Vroom, 1964; см. также главу 5), поскольку в ней различ¬ные последствия результата действия (т. е. произведения привлекательности каж¬дого последствия на соответствующее значение инструментальности) аддитивно объединены в общей валентности результата действия. Иными словами, модель Врума подразумевает аддитивность внутренних и внешних привлекательностеи,
что явно противоречит рассмотренному выше ослабляющему влиянию внешней привлекательности. К настоящему времени было предпринято лишь несколь¬ко робких попыток проверить аддитивность обоих видов привлекательности (см.: Campbell, Dunnette, Lawler, Weick, 1970).
Фактически, для того чтобы различать действенность внутренней и внешней привлекательности более дифференцированно, чем это делалось до сих пор, сле¬довало бы обратиться к новЬй области исследований, ведущихся в рамках модели «ожидаемой ценности» и не пренебрегающих учетом индивидуальных различий в мотивах, определяющих внутреннюю привлекательность. Первый шаг в этом на¬правлении сделал Шапира (Shapira, 1976). Он предлагал испытуемым выбрать для выполнения какую-либо одну из семи задач с возрастающей степенью сложности на конструирование из блоков (сложность задавалась с помощью социальной со¬относительной нормы), причем в одном из использовавшихся условий за правиль¬ное решение испытуемые получали денежное вознаграждение в размере 2,5 дол¬лара независимо от того, было ли решенное задание легким или сложным. Как и ожидалось, при отсутствии обещания оплаты выбор испытуемых отвечал модели выбора риска (ее левоасимметричной модификации, согласно которой, как пред¬положил, в частности, Вендт (Wendt, 1967), привлекательность представляет со¬бой степенную функцию вероятности успеха) и допущению, что предвосхищаемая привлекательность самооценки в целом позитивна, а не негативна, как у испытуе¬мых, ориентированных на неудачу. Большинство испытуемых предпочитали вто¬рую по сложности задачу, которой приписывалась вероятность успеха 0,18.
В случае оплаты большинство испытуемых, напротив, выбирали вторую по лег¬кости задачу ( We = 0,82), что соответствует модели Врума; поскольку внешняя при¬влекательность успеха одинакова для всех степеней сложности (2,5 доллара), сила мотивации должна повышаться с увеличением вероятности успеха. То обстоятель¬ство, что предпочиталось не самое легкое задание (дававшее наибольшую уверен¬ность в получении вознаграждения), может быть объяснено влиянием внутренней привлекательности самооценки, которая все-таки не возобладала над внешней при¬влекательностью. Если бы при этом учитывались индивидуальные показатели мо¬тивов, то на сильномотивированных и ориентированных на успех испытуемых вследствие более высоких зпачений внутренней привлекательности самооценки привлекательность вознаграждения должна оказывать меньшее воздействие, чем на низкомотивированных и ориентированных на неудачу, и они должны выбирать менее легкие задания по сравнению с последними. Именно такое связанное с моти¬вами различие внутренней привлекательности было зафиксировано автором этой книги (Heckhauscn, 1968, S. 165 и далее) при выборе заданий в ситуации, когда не¬зависимо от сложности всегда можно было набрать одно и то же количество очков.
Оценка состояния исследований
Несмотря на то что эффект сверхобоснованности наблюдался столь часто и в раз¬личных экспериментальных условиях, его объяснение — как это видно из проти¬воречащих друг другу теорий — до сих пор остается предметом споров. Против господствующего теоретико-атрибутивного объяснения исследовательских групп Леппера и Деси выдвигается следующее возражение: трех- и четырехлетние дети
едва ли в состоянии отдавать себе отчет в основаниях своих действий и осуществ¬лять атрибутивные суждения или переоценки (Morgan, 1981, 1983; Sandelands, Ashford, Dutton, 1983). Это, безусловно, так, однако даже столь маленькие дети уже могут на уровне повседневного опыта знать, что вознаграждения всегда даются за нечто неприятное, что мы не стали бы делать без вознаграждения. Именно таким объяснением в духе теории сценариев (где под сценариями понимаются сценарные схемы повседневного опыта — см. Schank, Abelson, 1977) и дополнили свой теоре¬тико-атрибутивный подход Липер и Грин (Lepper, Greene, 1978). Впрочем, иссле¬дования на основе теории схем являются пока редкостью (Ransen, 1980).
В качестве особого вызова должны были бы рассматривать эффект снижения мотивации бихевиористски ориентированные исследователи, поскольку, согласно их точке зрения позитивное подкрепление должно было бы не уменьшать интерес к выполнению соответствующего задания, а, напротив, добавляться к нему и его увеличивать. Если бы это было так, то вознаграждение должно было бы иниции¬ровать конкурирующие реакции и вызывать интерференцию. Именно так, как мы уже видели, и аргументировали свою точку зрения Рейс и Сушински (Reiss, Sushinsky, 1975). Уильям (William, 1980) предположил, что существуют связанные с возна¬граждением аспекты, приводящие к сужению поведения, которые снижают инте¬рес к деятельности. Он обещал своим испытуемым либо привлекательное, либо непривлекательное вознаграждение, либо просто побуждал их осуществить опре¬деленное поведение. Эффект сверхобоснованности обнаружился лишь в группах непривлекательного вознаграждения и простого побуждения, но не в группе при¬влекательного вознаграждения. На этом основании автор заключил, что за сниже¬ние интереса к выполнению деятельности ответственно не подкрепление деятель¬ности, а связанная с ним необходимость ее выполнения.
Такое объяснение сближается с новой версией концепции Деси (Deci, Ryan, 1987), в которой существенной причиной падения внутренней мотивации счита¬ется именно нарушение автономии. Подтверждение этого получил Райан (Ryan, 1982), связавший сообщение испытуемым о достигнутых ими результатах с вы¬сказываниями с модальностью долженствования («Хорошо. Вы сделали столько, сколько и были должны!»). Аналогичные результаты получили Батлер и Нисан (Butler, Nisan, 1986), когда вместо содержательной обратной связи, связанной с заданием, стали сообщать испытуемым нормативные оценки. В условиях такого рода контролирующей обратной связи внутренняя мотивация исчезала.
Похоже, что важное условие наступления эффекта сверхобоснования состоит в том, что деятельность, пока она не утратила привлекательность из-за вознаграж¬дения или оказываемого на испытуемого давления, уже обладает высокой побуди-тельностью (Calder, Staw, 1975). С учетом этого эффект сверхобоснования теряет свой парадоксальный характер и едва ли противоречит обычному принципу под¬крепления, согласно которому вознаграждение, как правило, не уменьшает, а уве-личивает интерес и улучшает результаты деятельности, поскольку о побуждении, поощрении и вознаграждении в смысле оперантного обусловливания речь заходит прежде всего в случае незнакомой или неприятной деятельности, к выполнению которой человека, из-за нехватки его собственной мотивации, надо побуждать извне. Такое побуждение явно не должно входить в повседневное воспитание,
и к нему не следует прибегать без необходимости, чтобы не подрывать спонтанную мотивацию. Среди неспециалистов и родителей этот «принцип минимальной до¬статочности» (Lepper, 1981) менее распространен, чем принцип максимального внешнего подкрепления (Boggiano, Barrett, Werner, McClelland, Lusk, 1987).
Представители теоретико-атрибутивного подхода сосредоточили свои усилия по объяснению эффекта сверхобоснования прежде всего на фазе после вознаграж¬денного действия и перед следующим его осуществлением, когда вознагражденное действие должно было оцениваться заново. Тем временем начался и поиск объяс¬нений, которые могут быть связаны с фазой исполнения деятельности, на которую исследователи раньше не обращали внимания, поскольку часто оказывалось, что вознаграждение снижает не только интерес, но и качество результатов (напр.: Greene, Lepper, 1974; Kruglanskietal., 1971; Lepperetal, 1973; Loveland, Olley, 1979). Начало этому положили объяснения, вытекающие из теории подкрепления, такие как объяснение Рейса и Сушинского (Reiss, Sushinsky, 1975), считавших возна¬граждение причиной обусловленных интерференцией нарушений осуществления деятельности. Деятельность начинает протекать не так гладко и приятно, как рань¬ше, и начинает восприниматься если и не совсем негативно, то во всяком случае менее позитивно.
Значение обусловленного вознаграждением изменения протекания деятельно¬сти может пояснить пример Гарбарино (Garbarino, 1975). В одной из школ было при¬нято, чтобы ученики 4-х и 5-х классов помогали в занятиях учащимся 1-х и 2-х клас¬сов. Одна группа «наставников» не получала за это никакого вознаграждения, дру¬гая же получала билеты в кино. Между обеими группами наблюдались определенные различия во взаимодействии со своими младшими товарищами. Вознаграждаемые «наставники» по сравнению с невознаграждаемыми были менее дружелюбны, а их требования были более жесткими. Они, очевидно, рассматривали свою деятельность не только как помощь другому, но и как средство для получения вознаграждения, так что в случае неудачи своих подопечных они испытывали фрустрацию и становились нетерпеливыми. Как следствие, ученики вознаграждавшихся «наставников» демон¬стрировали худшие достижения, чем ученики оказавшихся более дружелюбными и терпеливыми невознаграждавшихся «наставников».
Деятельностно-ориснтированное объяснение эффекта сверхобоснованности тем более наглядно, чем больше данной деятельности первоначально было прису¬ще переживание «потока» в смысле Чиксентмихали (Csikszentmihalyi, 1975) и оп-тимальная степень требовательности (Deci, 1975) — все те модальности деятель¬ности, которые легко могут быть нарушены вознаграждением, контролем или су¬жением деятельности. Под давлением назначенного вознаграждения человек выбирает меньший уровень притязаний при выполнении задания (см., напр.: Harter, 1978; Shapira, 1976) или работает более торопливо и поверхностно.
Мак-Каллерс и его коллеги (McCullers, Fabes, Moran, 1987) назвали объяснение, согласно которому человек начинает работать, ориентируясь на меньший уровень притязаний, гипотезой регрессии. При исследовании детей, посещающих детский сад, они обнаружили, что обещанное вознаграждение ухудшает качество детских рисунков и результаты выполнения лексического теста — эффект, который исче¬зал при последующем осуществлении деятельности без вознаграждения. Таким образом, эффект вознаграждения, заключающийся в непосредственном ухудшении
результатов деятельности, должен быть недолговременным, не приводящим к по¬следующему уменьшению внутреннего интереса к деятельности.
Существуют и другие данные, подтверждающие предположение о том, что при¬чину эффекта сверхобоснованности следует искать в нарушениях фазы осуществ¬ления действия. Они заключаются в том, что негативное воздействие вознаграж¬дения удается устранить с помощью мер, помогающих полностью направить внима¬ние на текущую деятельность. Так, Лохнер (Lochner, 1986) обещал детям в детском саду награду за их рисунки, а после этого постоянно направлял их внимание либо на правильность проведения линий, либо на ожидаемое вознаграждение. Тем са¬мым он усиливал либо побудительность осуществления деятельности, либо побу¬дительность ее последствий, т. е. вознаграждения (ср.: Rheinberg, 1980). Как и ожи-далось, при подчеркивании побудительности осуществления деятельности нега¬тивный эффект вознаграждения не наблюдался; этот эффект проявился лишь при подчеркивании побудительности последствий деятельности. Аналогичным обра¬зом Фацио (Fazio, 1981) снимал негативный эффект вознаграждения тем, что ря¬дом с наградой клал фотографию, на которой ребенок видел себя сосредоточенно рисующим. Росс (Ross, 1975) отвлекал мысли от вознаграждения тем, что предла¬гал думать о чем-то приятном.
Нет никаких сомнений в том, что существует много условий, при которых ин¬терес к деятельности может снижаться или исчезать совсем. Помимо вознаграж¬дения, оценивания, внешнего контроля и установления жестких сроков, сужающих возможности самодетерминации (см.: Deci, Ryan, 1987), определенную роль игра¬ют здесь и относительные нормы. Если человеку заранее сообщают об оценивании результатов выполнения задания, то нормативные критерии оценивания в виде социальной соотносительной нормы разрушают интерес к заданию, тогда как со¬держательные критерии оценивания в виде предметной соотносительной нормы усиливают этот интерес. Это было зафиксировано в исследовании Харакевица и его коллег (Harackiewitz, Abrahams, Wageman, 1987), где испытуемыми выступали 15-18-летние школьники. Можно предположить;"что при социальной соотносительной норме актуализируется боязнь оценки, затрудняющая выполнение задания.
В конечном счете многие данные свидетельствуют в пользу не столько теоре¬тико-атрибутивного, сколько чисто мотивационно-психологического объяснения. Решающим моментом является, по-видимому, то, отступают ли на задний план первоначально действенные побудительные стимулы самой деятельности под вли¬янием побудительных стимулов внешних последствий деятельности, переводя тем самым осуществление первоначально удовлетворяющей и полностью поглощаю¬щей деятельности на более поверхностный уровень, где она приносит меньшее удовлетворение и худшие результаты. При этом очевидно, что потребуется прове¬сти еще немало исследований для того, чтобы эффект сверхобоснованности пере¬стал быть загадкой,
Расширенная модель мотивации
В 70-е гг. исследования мотивации достижения привели к столь сильной диффе¬ренциации трех основных факторов мотивационного процесса, а именно личност¬ного фактора (мотива) и двух ситуационных факторов (субъективной вероятно-
сти успеха и привлекательности), что стал вызывать удивление сам вопрос о том, какие вообще результаты можно получить при помощи столь общих конструктов (см. главу 8).
Для начала расмотрим мотив как переменную, отражающую индивидуальные различия в сравнительной значимости побуждений (привлекательности). Снача¬ла мотив достижения был разделен на две Мотивационные тенденции — стремле¬ния к успеху и избегания'неудачи. В свою очередь, мотив избегания неудачи ока¬зался неоднородным и был разделен на боязнь неудачи, основывающуюся на представлении о своих недостаточных способностях, и тревожность, связанную со страхом перед социальными последствиями (Schmalt, 1976a). Далее, существу¬ют отдельные параметры личности, определяющие особенности Мотивационной системы индивида, помимо его типологической отнесенности к тому или иному классу. Таковы личностные стандарты (Kuhl, 1978b), устойчивая предубежден¬ность атрибуции, протяженность временной перспективы, соотносительно-норма¬тивная ориентация, сила конкурирующих мотивов и т. д. Хотя все эти параметры определенным образом ковариируют с глобальными классами мотивов, все же воз¬никает вопрос: не могут ли они, если измерять и учитывать их по отдельности, за-менить глобальный конструкт «мотив» и объяснить по сравнению с ним большую часть вариативности поведения? При этом, конечно, предполагается что каждый из этих параметров удастся адекватно измерить.
Что касается переменной «привлекательность», то не следует связывать ее ис¬ключительно с субъективной вероятностью успеха. Последствия действия не сво¬дятся к самооценке. Существуют и другие типы привлекательности, эндогенные и экзогенные, побуждающие к деятельности достижения, такие как цели более вы¬сокого порядка, оценка со стороны и внешние побочные эффекты. В качестве ин¬дивидуальной оценки ситуации с точки зрения возможных последствий действия переменная «привлекательность» представляет собой результат взаимодействия личностных и ситуационных факторов. Индивидуальные различия в предвосхи¬щаемой привлекательности объективно одинаковой ситуации должны, очевидно, в первую очередь дополнить существующую классификацию мотивов.
Наконец, следует кое-чем дополнить отражающую специфичность ситуации субъективную вероятность успеха. Немаловажное значение наряду с этой вероят¬ностью имеет воспринимаемая инструментальность результата действия для раз¬личных его последствий. Воспринимаемая природа задания, его Требования, от¬носительные нормы оценки результата, определяемые структурой задания, причины успеха и неудачи — все это необходимо учитывать. В частности, для самооценки небезразлично, кажется ли задание чересчур легким или чересчур сложным, а ре¬зультат его — зависящим от способностей, от старания или же от случайности. Разумеется, в отношении всех этих ситуационных переменных следует всегда по¬мнить, что они не являются «чисто» ситуационными, но зависят также от индиви¬дуальных особенностей личности. Поскольку речь постоянно идет об индивиду¬альном восприятии тех или иных особенностей ситуации, индивидуальные пред¬убеждения легко могут привести к различного рода акцентировкам и искажениям. Строгое отграничение факторов ситуации от факторов личности, как и вопрос о том, какой из них является решающим детерминантом поведения, представляет
собой чрезмерное упрощение или даже вовсе некорректную постановку проблемы (см.: Olweus, 1976).
Автор этой книги (Heckhausen, 1977a, b) разработал расширенную модель мо¬тивации, включающую большинство изолированных ранее параметров мотивации. Эта модель, отказываясь от глобальной переменной «мотив» в пользу актуально действенных переменных мотивации, не отвергает, однако, потенциальную необхо¬димость конструкта «мотив» для объяснения индивидуальных различий в действи-ях, осуществляемых в одинаковых ситуациях. Напротив, вопрос о степени связи каждого параметра мотивации с мотивом, т. е. о зависимости не только от ситуа¬ции, но и от личности, остается открытым и подлежащим решению. Таким обра¬зом, речь идет о подходе, обратном по отношению к предшествующей стратегии объяснения. Вместо исходного движения от глобального, выражающего индиви¬дуальные различия понятия «мотив» (скажем, «мотив достижения») к последова¬тельно добавляемым ситуационным детерминантам, движение начинается с про¬тивоположного конца, от множества различимых между собой и зависящих от ситуации детерминантов к выделению в каждом из них компонента, связанного с межиндивидуальными различиями, что в конечном счете позволяет выкристалли¬зоваться новому, многомерному и расчлененному понятию «мотив». Остается ждать, насколько плодотворным окажется движение в этом направлении и к чему приве¬дут соответствующие усилия. Во всяком случае, теория мотивации достигла к на¬стоящему времени такой стадии развития, что глобальный конструкт «мотив» по-степенно приобретает характер какой-то доисторической окаменелости.
Расширенная модель мотивации предназначается для объяснения целенаправ¬ленных действий, поэтому она не ограничена каким-то конкретным набором целей, например целями деятельности достижения (о применении ее к другим областям мотивации см.: Heckhausen, 1977). В этой рациональной модели восприняты и раз¬виваются идеи многих подходов: модели «ожидаемой ценности», теорий инстру-ментальности, мотивации достижения и каузальной атрибуции. Сюда следует так¬же отнести выявленный Боллсом (Bolles, 1972) «психологический силлогизм», т. е. различение ожиданий ситуация—результат (5—5*) и действие—результат (R—5*. где 5* означает обладающий привлекательностью результат), из которого в форме логического умозаключения выводится предпочитаемое действие.
Расширенная модель строится на основе схемы «ожидаемой ценности». Произ¬ведение ожидания на ценность, для обозначения которого пока еще не был введен какой-либо простой термин, получает в этой модели название «валентность». В отличие от предшествующих теорий «ожидаемой ценности» различаются три вида валентности, вступающих в определенные отношения друг с другом: ситуа¬ции, действия и результата. Мотивационный процесс начинается с оценки того, к какому результату приведет данная ситуация (которая наступила сама по себе или была создана), если субъект своим действием не вмешается в нее (валентность ситуации), затем в определении своего возможного действия, ведущего к резуль¬тату, который влечет за собой желательные последствия или предотвращает неже¬лательные (валентность действия). Валентности ситуации и действия в виде пере¬менной «ценность» включают в себя валентность результата, т. е. сумму всех взве¬шенных с учетом их инструментальности значений привлекательности последствии, которые предположительно повлечет за собой ситуация или действие.
Рассматриваемая модель структурирована в соответствии с четырьмя событий¬ными стадиями процесса мотивации: ситуация, действие, результат и последствия (см. рис. 15.3). Своеобразным центром этой модели является результат действия. Сам по себе он не обладает какой-либо привлекательностью, но она придается ему привлекательностью последствий, которые этот результат влечет за собой. Такое разделение результата и последствий представляется нам оправданным по четы¬рем причинам. Во-первых<субъект может непосредственно вызвать лишь резуль¬таты действия, но не их последствия. Результат действия может сделать возмож¬ным или очень вероятным наступление определенного последствия. Иными сло¬вами, связь между возможным результатом действия и его последствиями следует обдумать заранее, поскольку она определяется внешними причинами. Во-вторых, результат действия имеет, как правило, не одно, а несколько последствий, некото¬рые из которых могут быть незапланированными или даже неожиданными. В-тре¬тьих, один и тот же результат может иметь для разных людей различные или по-разному оцениваемые последствия в зависимости от различия всевозможных лич¬ностных переменных. В-четвертых, разные последствия могут быть внутренне или только внешне связаны с результатом действия (т. е. однородны или разнородны по отношению к нему).
___      ожидание С -> Р
 
Рис. 15.3. Четыре типа ожиданий, относящиеся к различным стадиям мотивационного процесса
(Heckhausen, 1977a, S. 287)
Ожидания
Наиболее очевидной структура модели становится при различении четырех видов ожидания (см. рис. 15.3). Ожидание «ситуация—результат» (С > Р) означает сте¬пень субъективной вероятности того, что данное положение вещей приведет в бу¬дущем к состоянию результата без содействия со стороны субъекта. Оно отражает основную условную вероятность наступления будущего события. Любой человек обладает немалым опытом в отношении этих вероятностей (вместе со значениями привлекательности результата, а также валентностей ситуации); на этом опыте и основана всякая оценка ситуации (см.: Mischel, 1973). До настоящего времени ис¬следователи либо пренебрегали этим типом ожиданий, либо смешивали его с ожи-даниями «действие—результат* (Д > Р), на которые до сих пор обращалось основ¬ное внимание. Они означают меру субъективной вероятности того, что ситуация посредством действий субъекта может быть преобразована желательным образом. К следующему типу относятся ожидания «действие-в-ситуации—результат» (Д - С > Р). Они означают субъективную вероятность того, что внешние изменчивые
обстоятельства повысят или понизят исходное ожидание «действие—результат» и приведут, таким образом, к результирующему ожиданию «действие—результат». Наконец, ожидание «результат—последствие» (Р > П) означает степень инстру-ментальности результата для наступления последствия, обладающего определен¬ной привлекательностью. В соответствии с теорией инструментальное™ это ожи-дание будет выражаться не как вероятность, а как инструментальность, которая может варьироваться от +1 до -1. В отличие от ожидания «действие—результат» ожидание «результат—последствие» характеризуется тем, что субъект не может своими действиями влиять на него, по крайней мере непосредственно.
Каждый из четырех типов ожидания основывается на особой каузальной атри¬буции результата. Ожидания «ситуация—результат» и «действие-в-еитуации — результат» базируются на убеждении в немалой значимости внешних причинных факторов, причем в случае деятельности достижения речь может идти о внешних факторах, таких как помощь со стороны или препятствия, чинимые другими людь¬ми, случайность и т. п., но не о сложности задания. В ожидании «действие—резуль¬тат» учитываются внутренние причинные факторы типа способностей и усилий, причем но отношению к сложности задания, с которым человек может справиться с помощью своих способностей и усилий. Поскольку фактор «усилие» не только изменчив, но и управляем со стороны субъекта, последний, планируя увеличение или уменьшение затрат усилий, может сам повышать или понижать ожидание «действие—результат» в случае зависящих от старания заданий. В основе этого действия лежит, очевидно, «расчет усилий», устанавливающий соответствие меж¬ду способностями субъекта и степенью сложности задания, с которой предстоит справиться (Kukla, 1972a; Meyer, 1973a, 1984a, b). Изменения ожидания «дей¬ствие—результат» после успеха и неудачи зависят, как было показано в главе 14, от относительной значимости стабильных причинных факторов по сравнению
с изменчивыми.
Наконец, что касается ожидания «результат—последствие», то причинные факторы, устанавливающие отношение инструментальности, до сих пор плохо ис¬следованы. Решающим фактором здесь, несомненно, является то, о каких именно последствиях идет речь. Так, инструментальность результата для достижения эн¬догенной сверхцели должна определяться «природой» той сверхцели, к которой стремится субъект. Оценка со стороны и внешние побочные последствия (такие, как аттестация, звания, вознаграждения) внешне опосредуются, причем отчасти в специально для этого созданных инстанциях и на основе твердых правил. Впро¬чем, здесь также следует учитывать влияние таких элементов, как предпочтение или причинение ущерба. В теоретических построениях мотивации достижения ка¬узальная атрибуция пока что играет определенную роль лишь при анализе инст¬рументальности результата действия для самооценки. Наибольшей инструменталь-ностью для самооценочных эмоций обладают задания, представляющиеся субъекту не слишком легкими и не слишком трудными, т. е. средними по сложности, по¬скольку успех и неудача могут в этом случае в максимальной степени приписывать¬ся собственным способностям и старанию, а не чрезмерно высокой или низкой сложности задания и факторам типа везения и невезения (см. главу 14). В этой средней области сложности выдающиеся и недостаточные способности, большее
или меньшее старание сильнее всего влияют на достижение цели. Поэтому зави¬симость между инструментальностью для самооценки и сложностью можно опи¬сать как кривую, имеющую вид перевернутой буквы U и принимающую нулевое значение, когда ожидание «действие—результат» (вероятность успеха) равно 0,00 и 1,00, и значение +1, когда это ожидание равно 0,50.
, Привлекательность
Последствия результата действия обладают той или иной степенью привлекатель¬ности. Лишь с появлением теории инструментальности исследователи занялись разработкой более четкой дифференциации последствий и их привлекательности, поскольку в своей совокупности они определяют валентность результата. Для сво¬ей расширенной модели автор этой книги (Heckhausen, 1977a) воспользовался весьма простой классификацией различных видов последствий: самооценка, при¬ближение к сверхцели, оценка со стороны и побочные эффекты, Как мы убедились в главе 5, для значений привлекательности самооценочных последствий в случае успеха постулировалась и в какой-то мере была подтверждена монотонная обрат¬ная (Lewin, Dembo, Festinger, Sears, 1944) или обратно пропорциональная (Atkin¬son et al., 1957; модель выбора риска) зависимость от ожидания «действие—резуль¬тат» (для привлекательности самооценки в случае неудачи зависимость оказыва¬ется, соответственно не обратной, а прямой).
Индивидуальные различия мотивов, согласно традиционному подходу к иссле¬дованию мотивации достижения, находят свое непосредственное выражение в диф¬ференцированном взвешивании самооценочной привлекательности успеха и неуда¬чи. Как мы видели в главе 8 (см. также: Halisch, Heckhausen, 1988; Litwin, 1966; Karabenick, 1972; Schneider, 1973), зависимость сравнительной значимости успеха и неудачи от мотива до сих пор не была убедительно обоснована. Однако во всех этих исследованиях измерение привлекательности не ограничивалось лишь привлека¬тельностью самооценки. Это ограничение было соблюдено автором данной книги (Hc-ckhausen, 1978), который обнаружил, что ориентированные на неудачу испыту¬емые в случае успеха оценивают себя не менее позитивно, чем ориентированные на успех, но после равноценной по величине неудачи они оценивают себя более нега-тивно; причем различие в самооценке не может быть сведено к связанным с моти¬вом различиям в атрибуции неудачи. Купер (Cooper, 1983) обнаружил зависимость побудительности от мотива в случае успеха, но не в случае неудачи (что может быть вызвано недостаточно валидным измерением мотива неудачи).
Результат действия, как правило, важен не сам по себе, а постольку поскольку он приближает какую-либо обладающую высокой привлекательностью сверхцель. Такое приближение представляет собой последствие, привлекательность которо¬го определяется соответствующей сверхцелью. В этой связи следует упомянуть уже обсуждавшиеся нами исследования по мотивирующему влиянию ориентации на будущее в связной цепи действий (Raynor, 1974a) и искусственно индуцирован¬ной постановке более высокой цели (Mierke, 1955). Но и здесь привлекательность сверхцели специально не выделялась и отдельно не рассматривалась.
Привлекательность сторонней оценки при преобладании информативного ас¬пекта также может быть внутренней (Deci, 1975) и совпадать с привлекательностью
самооценки в той мере, в какой субъект приписывает оценивающему те же лично¬стные стандарты, относительные нормы и каузальные атрибуции, которые приме¬няются им самим по отношению к результату своего действия. Но, как правило, оценка со стороны дополнительно актуализирует и внешнюю привлекательность, например желание понравиться экспериментатору или заслужить его уважение своими умениями. С повышением или понижением собственной ценности в гла¬зах другого человека после возможного успеха или неудачи связана определенная мотивирующая привлекательность. Последующий анализ предубежденности атри¬буции помогает установить, когда субъект относит успех за свой счет в большей степени, чем чувствует себя ответственным за неудачу (см. главу 14, а также: Miller, 1975; Snyder, Stephan, Rosenfield, 1976; Bradley, 1978). Особенно чувствительны к внешней привлекательности сторонних оценок ориентированные на неудачу ин¬дивиды. Если их мотив аффилиации высок и характеризуется надеждой на нее, то в присутствии экспериментатора они предпочитают ставить перед собой сверх¬высокие цели; если же их мотив аффилиации слаб или характеризуется «стра¬хом отвержения», то демонстрируемый ими уровень притязаний оказывается низким (Jopt, 1974; Schneider, Meise, 1973). Другими примерами могут служить уже рассмотренные нами при обсуждении эффективности действий достиже¬ния (глава 8) «разнородные» по своей тематике исследования привлекательно¬сти, включающие в качестве одного из компонентов элемент соревнования (см.: Atkinson, 1974b; Homer, 1974a).
Привлекательность сторонней оценки, несомненно, во многих областях пересе¬кается с привлекательностью побочных последствий результата действия. Удачным примером этого является исследование Френча по актуализации мотивов достиже¬ния и аффилиации (French, 1958b). В частности, сила мотивации, определяемая по достигнутым результатам, оказалась максимальной у испытуемых с высоким моти¬вом аффилиации в том случае, когда они работали не для себя, а для группы и экспе-риментатор в ходе выполнения задания давал обратную связь о хорошем сотрудни¬честве. Другим примером могут служить данные о воздействии привлекательности внешних побочных последствий, противоречащей обусловленной сложностью зада¬ния привлекательности самооценки (Heckhausen, 1968). Испытуемые при участии в якобы важном тесте могли выбирать для решения любое сложное задание, но по¬лучали одинаковое количество очков. В случае такого последствия результата чаще всего выбирались наиболее легкие задания, однако у ориентированных на не¬удачу испытуемых линейная функция предпочтений была гораздо более крутой, чем у ориентированных на успех. Таким образом, первые оказались более подтвержде¬ны воздействию внешнего недифференцированного вознаграждения, противореча¬щего внутренней привлекательности самооценки.
Решающие Мотивационные параметры расширенной модели
Решающие Мотивационные параметры расширенной модели мы продемонстриру¬ем на одном примере, обратившись при этом для сравнения к теории мотивации достижения в модели выбора риска. Представим себе школьника, озабоченного вопросом, следует ли ему готовиться к предстоящей контрольной работе или нет.
Согласно теории мотивации достижения, мы должны измерить две переменные -значение мотива и субъективную вероятность успешного написания работы после подготовки. Предсказания, основанные на теории мотивации достижения, будут отчасти парадоксальными. Так, ориентированные на успех школьники должны готовиться к контрольной лишь в том случае, когда успешность их усилий неоче¬видна, т. е. обладает лишь средней вероятностью, но не тогда, когда они уверены в успехе. Ориентированные Же на неудачу должны готовиться только в том случае, когда перспективы достижения успеха близки к нулю.
Согласно расширенной модели,, для того, чтобы предсказать, предпримет ли школьник усилия по подготовке к контрольной, нам не надо определять его устой¬чивые мотивы, а следует задать ему максимум четыре вопроса, т. е. измерить четы¬ре актуальные переменные. Три вопроса из этих четырех касаются различных ти¬пов ожидания, а четвертый относится к важным для нашего школьника послед¬ствиям действия. Эти четыре вопроса задаются в форме логической цепочки: каждый следующий вопрос следует задавать лишь при условии определенного ответа на предыдущий вопрос. Вопросы эти представлены на рис. 15.4. Первый из них отно¬сится к ожиданию «ситуация-результат». Если результат предполагаемого че¬ловеком действия будет вызван развитием ситуации самой по себе, то субъекту нет никакого смысла делать что бы то ни было самому. Такая ситуация может иметь место в том случае, когда с точки зрения учителя отметка предопределена заранее, независимо от исхода предстоящей контрольной работы. Действие оправдано лишь в том случае, когда с его помощью можно чего-то достичь. Второй вопрос затрагива¬ет ожидание «действие-результат», т. е. направлен на получение информации о том, может ли человек сам вызвать намеченный результат. Если это не так, человек может прекратить свои попытки, и ему уже незачем задавать следующие вопросы. Третий вопрос касается возможных последствий, которые влечет за собой наме¬ченный результат; этот вопрос призван выяснить, являются ли различные по¬следствия результата действия в целом достаточно важными для того, чтобы за¬трачивать усилия для их достижения. Если это не так и последствия не обладают позитивной побудительностью, школьник не станет готовиться к контрольной работе, даже если подготовка и гарантирует ему успешный результат. Если же по¬следствия важны для него, то остается еще последний вопрос об ожидании «ре¬зультат-последствия» (т. е. об инструментальности) по отношению к желатель¬ным последствиям, т. е. о том, повлечет ли за собой успешный результат жела¬тельные последствия. Например, если данная контрольная работа уже не влияет на годовую оценку, то подготовка к ней с точки зрения получения годовой оцен¬ки является бессмысленной.
Таким образом, расширенная модель отображает когнитивные процессы чисто целенаправленного действия. Однако в ней не утверждается, что всегда должны формулироваться все четыре вопроса, что на них всегда должен даваться ответ и что это должно происходить осознанно. При частом воспроизведении однотипных ситуаций принятия решения процесс постановки вопросов и получения ответов на них может сокращаться и автоматизироваться (т. е. становиться неосозна¬ваемым).
 
Рис. 15.4. Алгоритмизированная последовательность вопросов и ответов, определяющих принятие решения о действии (по: Heckhausen, Rheinberg, 1980, S. 19)
В исследовании Хекхаузена и Райнберга (Heckhausen, Rheinberg, 1980) действи¬тельно ставился вопрос о подготовке к контрольной работе. Из четырех вопросов ответы были получены лишь на два, а именно на вопрос о желаемых последствиях и об ожиданиях результат—последствия. Первые два вопроса (об ожиданиях ситуа¬ция—результат и действие—результат) можно было опустить, поскольку на заня¬тиях по английскому в выпускном классе (где учащимися были 16-летние подро¬стки) каждому школьнику было ясно, что с помощью этой контрольной работы он сможет повлиять на свой результат (первый вопрос об ожидании ситуация — ре¬зультат). К тому же учительница на своих уроках недвусмысленно давала понять, что подготовленность к контрольной работе всегда засчитывается каждому учени¬ку (второй вопрос об ожидании действие—результат).
Привлекательность возможных последствий (третий вопрос) измерялась с по¬мощью опросника, учитывавшего 16 возможных последствий; например, «доказать самому себе, на что я способен», «получить такую итоговую оценку, как мне хочет¬ся», «я знаю, что буду лучше понимать английский в зарубежных поездках». Вся¬кий раз школьники должны были указать, во сколько «недель без карманных де-нег» они оценивают данное последствие. Для каждого из последствий они указы¬вали инструментальность достигнутого с помощью подготовки к контрольной результата для наступления соответствующего последствия (четвертый вопрос). Произведение средней инструментальное™ и средней привлекательности созда¬вало основу для предсказания субъективной удовлетворительности действий подго¬товки (которая измерялась независимо и анонимно). Представленные в табл. 15.1 результаты показывают, что почти во всех случаях комбинация усредненной при-
влекательности и усредненной инструментальности объясняет степень удовлетво¬рительности фактической подготовки.
Этот процесс можно сколь угодно детализировать, в частности, проводя разли¬чия по привлекательности между последствиями разных типов. В рассматривае¬мом исследовании школьников выпускного класса выяснилось, например, что на первом плане стоит привлекательность более общих целей, связанных с дальней¬шим образованием или будущей профессиональной деятельностью; а также неза¬висимость друг от друга содержательной и самооценочной побудительности и их равное значение в предсказании степени удовлетворительности подготовки.
Таблица 15.1
Количество школьников, указавших, что они подготовились к контрольной работе
неудовлетворительно, не вполне удовлетворительно или удовлетворительно;
упорядочено по трем степеням силы привлекательности всех последствий
и по инструментальности (по ожиданиям результат—последствия) (N=26)
(по: Heckhausen, Rheinberg, 1980, S. 38)
 
Расширенная модель является пока что лишь упорядочивающей и поисковой моделью для дальнейшего развития теории, новых исследовательских подходов и последующего прояснения данных, с трудом поддающихся объяснению сегодня. Она имеет объяснительную, а не предсказательную силу. Для прояснения проти¬воречивых результатов 22 исследования о предпочтении заданий разной сложно¬сти были подвергнуты проверке на совместимость с расширенной моделью. Если профиль предпочтений ориентированных на успех испытуемых был одинаковым во всех исследованиях и достигал максимума при слегка повышенной степени сложности, то профили предпочтения ориентированных на неудачу людей в раз¬ных исследованиях различались довольно существенно. Были выделены четыре различных групповых профиля предпочтений: предпочтение 1) высокой, 2) низ¬кой, 3) высокой и низкой зон сложности, а также 4) относительное предпочтение крайних значений. Модель выбора риска не может объяснить эти различия. Про¬веденный post hoc анализ соответствующих условий опыта с точки зрения их по¬будительных факторов позволяет объяснить отдельные профили предпочтений. Так, ориентированные на неудачу испытуемые предпочитали очень высокие сте¬пени сложности в тех случаях, когда ситуация предполагала скорее побудитель-
ность самооценивания, чем сторонней оценки, или если имел место сильный и позитивно направленный мотив аффилиации; в отличие от этого, низкие степени сложности предпочитались в ситуации навязываемой побудительности внешней оценки или окрашенного страхом отвержения мотива аффилиации. Кляйнбек и Шмидт (Kleinbeck, Schmidt, 1979) сопоставили и подвергли проверке следствия из расширенной модели и ориентированной на будущее версии модели выбора риска Аткинсона и Рэйнора (ср. формализированное представление расширенной моде¬ли в: Heckhausen et al., 1985).
Смена мотивации: динамическая модель действия Аткинсона и Берча
Почти все рассмотренные модели мотивации относились к отдельным эпизодам потока активности. Индивид оказывается в новой ситуации и оценивает ее, как если бы он еще не был активен или полностью закончил деятельность, осуществ¬лявшуюся перед этим; новая ситуация побуждает к достижению определенной цели посредством собственной деятельности, как если бы отсутствовали любые другие тенденции к действию; наконец, цель действия оказывается достигнутой или недостигнутой, и может начинаться новый эпизод, как если бы доминирую¬щая тенденция к действию никогда не сменялась другой тенденцией или не могла в случае нереализованной цели (например, в случае неудачи) существовать под-спудно и побуждать субъекта к возобновлению действия.
Перемена действия: «Динамическая модель действия»
Эпизодические модели мотивации представляют собой упрощения, соответству¬ющие эпизодическому характеру лабораторного эксперимента, но не повседневно¬му потоку активности. Они пренебрегают сменой мотивации, возобновлением и последействием прежней мотивации. Если, как мы предложили в главе 6, прове¬сти различение между процессами, предшествующими образованию тенденции к действию и следующими за ним, и назвать процессы до принятия решения «Моти¬вационными», а после принятия решения «волевыми», то динамическая модель действия связана не с Мотивационными процессами, а с волевыми. Она характери¬зует то, в какой последовательности и на сколь долгое время отдельные уже сфор¬мировавшиеся тенденции к действию выходят на первый план и определяют пове¬дение.
Это та самая проблема, которую Фрейд (Freud, 1915) и Левин (Lewin, 1926a, b, 1935) поставили в центр своих относящихся к психологии мотивации рассужде¬ний, первый — в виде сохранения нереализовавшихся желаний, вплоть до их удов¬летворения, второй — в виде возобновления незавершенных намерений. В иссле¬дованиях мотивации достижения проблема смены действия впервые была подня¬та, если не считать использование эффекта Зейгарник как индикатора мотивации, в исследованиях Физером настойчивости действия (Feather, 1961, 1962, 1963b): переход к недостиженческой по своему содержанию альтернативной деятельно¬сти зависит не только от силы снижающейся мотивации к деятельности достиже¬ния, но и от силы латентной мотивации к альтернативной деятельности. Аткинсон
и Картрайт (Atkinson, Cartwright, 1964) описали мотивационное последействие недостигнутых целей с помощью понятия «инерционных тенденций», а Вайнер (Weiner, 1965а, Ь) на основе этого расширил модель выбора риска. Бее это уже об¬суждалось в главе 8.
Более обобщенную попытку характеристики проблемы перемены действия пред¬ставляет собой разработанная Аткинсоном и Берчем (Atkinson, Birch, 1970, 1974, 1978; см. также главу 2) динамическая модель действия. Эти исследователи перенес¬ли центр тяжести исследований с отдельных эпизодов на переходные зоны потока активности, когда одна тенденция к действию перестает, а другая начинает опреде¬лять наблюдаемую активность, причем детерминанты окружения, т. е. «ситуацион¬ные стимулы», остаются неизменными. Это потребовало преодоления характерной для нерасширенной модели выбора риска полной зависимости от стимуляции и пре¬вращения реагирующего индивида в активно действующего субъекта..
Лейтмотивом разработки рассматриваемой модели (оказавшейся неоправдан¬но усложненной) стала восходящая к Фрейду аксиома инерционных тенденций: «Поведенческая тенденция, будучи возбуждена, сохраняет свое наличное состоя¬ние до тех пор, пока не подвергнется воздействию какой-либо психологической силы, которая либо увеличит, либо уменьшит ее интенсивность» (Atkinson, Birch, 1974, p. 273). Далее постулировался целый ряд влияний и сил, вызывающих коле¬бания интенсивности результирующих тенденций к действию в потоке активно¬сти, а также то, что в активности побеждает и находит свое выражение всякий раз та из тенденций к действию, интенсивность которой в данный момент преоблада¬ет. Внимание было сосредоточено на тех моментах потока активности, когда одна результирующая тенденция к действию получала и затем снова утрачивала доми¬нирующее положение относительно других тенденций. Эти моменты соответству¬ют параметрам, которые при традиционном, «эпизодическом» рассмотрении высту¬пали как разнородные, таким как латентное время, продолжительность, частота по¬явления {operant level). Результирующая тенденция к действию (Тг) представляет собой разность тенденции к действию (тенденции приближения Т) и тенденции к недействию (тенденции избегания N, negaction): Tr-T- N. Тенденции обоих типов объединяются на основе своего содержания в «семейства», внутри которых они вза¬имно влияют друг на друга, замещая (substitution) или оттесняя (displacement) одна другую. Так, реализация определенной тенденции к действию может уменьшить силу латентной тенденции приближения (см. в главе 5 раздел о замещающей ценно¬сти), а вместе с тем какая-либо нереализованная тенденция, например избегание по¬тери аффилиации, может привести к замещению исходной тенденции на функцио¬нально эквивалентную тенденцию и увеличить силу последней (оттеснение).
Динамика действия в своих общих чертах определяется двумя исходными ве¬личинами — толкающей (instigatingforce, F) и тормозящей силами (inhibitory force, I). Всякая ситуация в определенной степени возбуждает в «семействе» тенденций (мотив) обе эти силы. Обе они, будучи возбуждены и при условии, что ситуация остается неизменной, приводят к линейному нарастанию во времени тенденций к действию и недействию соответственно. Моделью регулируется, в частности, то, как проявляются обе противостоящие друг другу тенденции Г и N, из которых в каждый данный момент складывается результирующая тенденция. Каждая из двух сил — толкающая (F) и тормозящая (Г) — препятствует неуклонному нарастанию
второй силы. Толкающая сила, когда она получает возможность (через соответ¬ствующую доминирующую результирующую тенденцию к действию) проявиться в поведении, постепенно ослабляется консуматорной силой (consummatory force, Q, возникающей лишь при осуществлении действия. Консуматорная сила (С) пред¬ставляет собой мультипликативную функцию интенсивности соответствующей тенденции к действию (7) и особой константы, отражающей общую консумматор-ную ценность (consummatory value, с) активности за единицу времени: С - Тхс. Вме¬сте с тем тормозящая сила постепенно уменьшается под действием силы сопротив¬ления (force of resistance, R), которая, в свою очередь, представляет собой мульти¬пликативную функцию интенсивности соответствующей тенденции к недействию (N) и константы, отражающей общее значение торможения (г), характеризующего ослабление сопротивления подавляемой активности за единицу времени: R - Nx r. В табл. 15.2 сопоставлены понятия, относящиеся к толкающим и тормозящим моментам динамики действия. Аткинсон и Берч (Atkinson, A. Birch, 1970) ввели еще несколько параметров, которые не только усложняют картину происходяще¬го, но и позволяют избежать возникающих при смене активности «поведенческих колебаний» (т. е. того, чтобы начавшая доминировать активность вследствие под¬ключения консуматорной силы сразу же не стала субдоминантной). Так, избира-тельное внимание, порождаемое привлекательностью наличной ситуации, может ослаблять побуждающую силу не доминирующей в данный момент тенденции к действию. Еще одним параметром характеризуется степень замещения или от¬теснения какой-либо побуждающей или тормозящей силы родственной ей силой, принадлежащей к тому же «семейству» тенденций к действию. Следующий пара¬метр устанавливает временную задержку включения или выключения консуматор¬ной силы после того, как некоторая тенденция к действию соответственно начала или перестала определять поведение, придавая тем самым нарастаниям и спадам тенденций форму колебательных движений.
При такой сложности модели неудивительно, что ее предсказания, если просле¬живать их многочисленные переплетения, как это свойственно Аткинсону, не под¬даются мысленному обзору, требуя осуществления бесчисленных математических операций, что невозможно без использования вычислительных машин. Были раз¬работаны компьютерные программы, годные для этой цели (Bongort, 1975; Seltzer, 1973; Seltzer, Sawusch, 1974). Все они направлены на моделирование динамики сил, изменяющихся от одного отрезка времени к другому, и определение, когда, на¬сколько и в какой последовательности отдельные результирующие тенденции к действию становятся доминантными и проявляются в действии.
Таблица 15.2
Соотношение понятий динамической модели действия Аткинсона и Берча (Atkinson, Birch, 1970, p. 207), относящихся к побуждению действия и сопротивлению ему
Сопротивление действию
Побуждение к действию Сопротивление действию
Толкающая сила, F Тормозящая сила, /
Тенденция к действию, Т Тенденция к недействию, N
Действие Сопротивление
Консумматорная сила, С Сила сопротивления, R
Решающими для предсказаний «динамики действия» являются исходные вели¬чины обеих сил — побуждающей и тормозящей (Fa Г) — внутри каждого «семей¬ства» тенденций к действию. Эти величины должны быть заданы. Что касается их эмпирического определения, то на сегодняшний день можно говорить лишь об отдельных попытках, связанных с этим (Atkinson, Birch, 1974). В определении мо¬жет помочь «эпизодическая» модель выбора риска, поскольку одним из детерми¬нантов обеих сил являются связанные с ситуацией позитивные и негативные при¬влекательности, соответствующие данному классу мотивов, так как именно они активируют побуждающую или тормозящую силу. По мере воздействия на инди¬вида этих привлекательностей соответствующая тенденция к действию (или недействию) непрерывно возрастает. Привлекательность успеха и привлекатель¬ность неудачи представляют собой, согласно модели выбора риска, линейные функ¬ции вероятности успеха. В качестве второго и третьего детерминантов Аткинсон и Берч (ibid., p. 315) называют «сгустки опыта», определяемые историей жизни ин¬дивида, а именно мотив (тенденции к приближению и избеганию) и инерционные тенденции более ранних действий.
 
Рис. 15.5. Упрощенная схема динамической модели действия Аткинсона и Берна (мотивация),
детерминантов ее исходных величин (личность и ситуация) и итоговых величин результирующих тенденций
действия для последовательности действий, относящихся к трем различным Мотивационным областям (а, Ь, с).
Обозначения: F- побуждающая сила, С- консуматорная сила, с- консуматорная ценность, Т- тенденция
к действию, Тг- результирующая тенденция к действию, /-тормозящая сила, R- сила сопротивления,
г-значение противодействия торможению, N- тенденция к недействию, ДУили AN- изменение 7"
или /Уза предшествовавший отрезок времени
Из упрощенной схемы процесса, представленной на рис. 15.5, видно, как детер¬минанты личности и ситуации — мотив и привлекательность — «питают» исход¬ные величины динамической модели действия и как после этого при остающейся неизменной ситуационной стимуляции эти исходные величины (Fn Г) модифици¬руются под влиянием консуматорной силы и силы сопротивления (Си R), так что изменяющиеся от одного отрезка времени к другому тенденции к действию ( Т) и к недействию (N) приводят к смене результирующей тенденции к действию (Тг).
На рисунке также показано, как инерционные тенденции непосредственно влия¬ют на динамику тенденций к действию и недействию и как, наконец, относящиеся к содержательно различным и несовместимым областям мотивации нарастающие и убывающие результирующие тенденции могут проявиться в поведении и, заняв доминирующее положение, временно отступить перед конкурирующими тенден¬циями.
Объяснительная ценность динамической модели действия
До сих пор динамическая модель действия практически не становилась предметом эмпирических исследований. Это неудивительно, если учесть многообразие вво¬димых ею гипотетических величин и допущений, определяющих эти величины и их взаимосвязи. Хотя эта модель и вобрала в себя множество теоретических поло¬жений и фактических данных по психологии мотивации и вводимые ею величины вполне правдоподобны, тем не менее из-за сложности постулируемых взаимосвя¬зей они требуют разносторонней проверки. Этому мешает существующее до сих пор пренебрежение безусловно трудной операционализацией и измерением раз¬личных гипотетических параметров. Моделирование на ЭВМ гипотетических слу¬чаев в конечном счете также не может заменить эмпирической проверки, какими бы интересными ни были результаты, выдаваемые компьютером при вводе в него планомерно варьируемых исходных величин.
Однако машинное моделирование может иметь определенную значимость при проверке, скажем, необходимости известных предпосылок для наступления опре¬деленных результатов. Примером этого является проверка утверждения Энтвис-ла (Entwisle, 1972) о том, что основывающиеся на ТАТ методики измерения моти¬ва достижения не могут быть валидными, поскольку получаемые значения для рассказов по отдельным картинкам не обладают какой-либо внутренней согласо¬ванностью. Аткинсон, Бонгорт и Прайс (Atkinson, Bongort, Price, 1977) ввели в программу модели динамики действия различные значения силы мотива и степе¬ни актуализации, создаваемой последовательностями картинок ТАТ для опреде¬ления времени, затрачиваемого в случае описания каждой картинки и в целом на получение продукции воображения, тематика которой относится к достижению. Полученные данные показали, что затрачиваемое в целом время (как индикатор уровня мотива) точно соответствует вводимым различиям мотивов, хотя по отно¬шению к отдельным картинкам такой согласованности не наблюдалось.
В настоящее время динамическая модель действия имеет в основном эвристи¬ческое значение, объединяя различные теоретические подходы. Примером этого может служить приравнивание мотива к «семейству» функционально эквивалент¬ных тенденций к действию или к недействию, внутри которого могут происходить замещение и оттеснение. Такого рода представление открывает широкое поле для эмпирических исследований зоны распространения (экстенсивности) какого-либо мотива и его границ с другими мотивами. Впрочем, в этой модели в качестве опре¬делений, соотносящих друг с другом ее переменные, без проверки принимается ряд сомнительных положений наподобие представления о боязни неудачи как чисто тормозящей силе (Г).
Как и все детерминистские модели, модель динамики действия не позволяет решить проблему спонтанности деятельности. Кроме того, она предполагает, что человек постоянно активно действует и никогда не бывает пассивным. Впрочем, по сравнению со стимульно-реактивными моделями типа S—O—R (Word worth, 1918) она представляет собой определенный шаг вперед, поскольку в ней хотя и не • упраздняется, но все же значительно ограничивается детерминированность дей¬ствия стимулом. Согласно этой модели, в неизменной ситуации может происхо¬дить смена одного действия другим и возобновление прежнего действия. Однако односторонность динамической модели в ее нынешнем виде определяется тем, что в отличие от других современных моделей мотивации в ней нет места для когни¬тивных образований. Как только под влиянием стимуляции, исходящей'от сложив¬шейся ситуации, приводятся в движение побуждающие и тормозящие силы, даль¬нейшие процессы развертываются вслепую и индивид лишь обнаруживает себя осуществляющим то или иное действие. Какого-либо промежуточного когнитив¬ного контроля, релевантных Я или просто самооценочных когнитивных образова¬ний, оказывающих «
Аткинсон и Берч (Atkinson, Birch, 1970, p. 333-334) осознавали эту проблему. В первоначальном варианте своей модели они трактовали когнитивные образования исключительно как процессы, проходящие параллельно динамике действия. Когни¬тивные образования не несли никакой каузальной функции, им отводилась лишь диагностическая функция, сигнализирующая о процессах динамики действия в соб-ственном смысле слова. Первым шагом к модификации этой позиции стало прида¬ние когнитивным образованиям определенного значения. Об этом свидетельствова¬ло указание на то, что исходные величины модели определяются когнитивной пе¬реработкой таких особенностей наличной ситуации, как привлекательность и вероятность успеха (в соответствии с моделью выбора риска) (Atkinson, Birch, 1974). На следующей стадии (Birch, Atkinson, Bongort, 1974) эти авторы пошли еще даль¬ше, признав самостоятельную роль когнитивных образований внутри динамики дей¬ствия. Таким образом, они утверждали, что активировать побуждающие и тормозя¬щие силы или усиливать их могут не только ключевые стимулы окружения, но и не зависящие от наличной ситуации мысли и представления. Следующий шаг должен состоять в признании когнитивной опосредованности всех тенденций к действию. Авторы не исключают такой возможности (хотя в их модели она не может найти себе должного места), однако они не видят принципов, на основе которых эта возмож¬ность могла бы быть реализована.
Впрочем, в когнитивных моделях мотивации уже сформулированы принципы, позволяющие в отличие от нерефлексивной динамической модели действия свя¬зать действие человека с рефлексией; это принципы типа личностного стандарта, получения выводов на основе каузальных схем и, прежде всего, самооценки. Пер¬вую попытку объединения динамической модели с когнитивными теоретически¬ми подходами предпринял Куль (Kuhl, 1976). В частности, согласно его варианту, позитивная самооценка в случае успеха ведет к возрастанию консуматорной силы (О и силы сопротивления (R), а соответствующие тенденции к действию (Г) и к недействию (N) в данной ситуации уменьшаются.
Эмпирическая проверка модели
В качестве примера проверки этой модели мы рассмотрим исследование Блэнкен-ШИТГа (Blankenship, 1982). Оно посвящено вопросу о том, как два различных дей¬ствия попеременно сменяют друг друга в ситуации, когда консуматорная ценность (с) одного из этих действий является либо высокой, либо низкой. Если она высо¬ка, то это действие должно быстрее сменять альтернативную деятельность, чем в том случае, когда она низка. Действием с высокой или низкой консуматорной цен¬ностью была деятельность достижения (компьютерная игра на точность движе¬ний), в которой на тренировочной стадии испытуемые достигали либо 70%-го, либо 30%-го уровня успеха. Согласно рассматриваемой модели, при более высоком уров¬не успешности консумматорная ценность с также должна быть более высокой, что должно побуждать испытуемого перейти к альтернативной деятельности через более короткое время. Альтернативная деятельность состояла в оценке коротких шуток по степени их остроумности. В основном опыте испытуемые начинали с выполнения этого альтернативного задания и могли в любой момент вернуться к достиженческому заданию, с которым они уже ознакомились в тренировочном опыте в его легком или сложном варианте.
 
Рис, 15.6. Моделирование на компьютере начальной длительности работы над достиженческим заданием (Ц как функция низкой а) и высокой 6) вероятности успеха. TL- тенденция к продолжению работы над
достиженческим заданием; ТА ~ тенденция к возвращению к альтернативному заданию;
с - консуматорная ценность способности к достижению, на которую умножается тенденция к действию Г
для получения консуматорной силы (по: Blankenship, 1982, S. 911)
На рис. 15.6 показано, каких результатов следует ожидать, исходя из моделиро¬вания этой ситуации на компьютере. Смена исходной альтернативной деятельно¬сти (шутки) достиженческим заданием должна в обеих ситуациях происходить
через один и тот же промежуток времени, так как побудительная сила первоначаль¬но должна быть одинаковой, поскольку обе субъективные вероятности успеха (0,30 и 0,70) отстоят одинаково далеко от максимальной (по модели выбора рис¬ка) мотивирующей ценности (0,50). Разумеется, это относится лишь к ориентиро¬ванным на успех индивидам, в силу чего в опыте принимали участие лишь ориен¬тированные на успех испытуемые (nAch > TAQ). Затем по мере осуществления де¬ятельности должен проявиться предсказанный эффект различий в консуматорной ценности. Так и произошло в действительности. Группа, получившая легкое зада¬ние на ловкость, посвятила ему меньше времени и быстрее перешла к альтерна-тивной деятельности, чем группа, получившая трудное задание на ловкость. Это различие, по-видимому, нельзя объяснить исходно более сильной побудительной тенденцией трудного задания на ловкость, поскольку латентное время перехода к этому заданию было одинаковым при обеих степенях сложности. Q других по¬пытках проверить эту модель рассказывается в работе Куля и Блэнкеншипа (КиЫ, Blankenship, 1979a, b).
Выученная беспомощность
Выученная беспомощность — интенсивно изучаемое явление, совокупность усло¬вий возникновения которого начала проясняться лишь в последнее время. Впер¬вые .это явление было зафиксировано, причем совершенно неожиданно, Овермайе-ром и Селигманом (Overmier, Seligman, 1967) в ходе экспериментов с животными. Эти авторы вырабатывали у собак страх по методике классического обусловливания: животные жестко закреплялись в станке и после сигнального звонка получали удар током, уклониться от которого они не могли. Цель исследования заключалась в проверке того, будет ли способствовать такого рода предварительный опыт более быстрому уклонению животного от опасности на тестовой стадии эксперимента, предполагавшей научение избеганию удара током. В тестовой ситуации включе¬нию тока предшествовал световой сигнал, причем свет вспыхивал достаточно рано с тем, чтобы животное, перепрыгнув через барьер (в качающийся ящик), могло избежать болезненного удара. Однако вместо реакции избегания собаки научались прямо противоположной форме поведения — беспомощному ожиданию удара, Вначале они возбужденно бегали туда-сюда, а затем ложились и, поскуливая, тер¬пеливо выносили удары тока, длительность которых доходила до 1 мин. В проти¬воположность этому животные, не подвергавшиеся предварительно процедуре выработки классической условной реакции страха, быстро обучались уклоняться от удара током, перепрыгивая через барьер. Аналогичные явления наблюдались у кошек, крыс и рыб (см.: Maier, Seligman, 1976; Seligman, 1975).
С начала 1970-х гг. исследователи с переменным успехом пытались сформиро¬вать и продемонстрировать выученную беспомощность у человека (см. обзор: Miller, Norman, 1979). Там, где это удавалось, ее эффект оказывался очень неболь¬шим по сравнению с проявлениями этого феномена в экспериментах с животны¬ми. Рассмотрим в качестве примера исследование Хирото (Hiroto, 1974), строив¬шего свой опыт по образцу экспериментов с животными на обучение поведению избегания. Результаты Хирото дают представление о типичном влиянии наступ-
ления неприятных субъекту событий, неподконтрольных его воле, на снижение эффективности его действий в аналогичных ситуациях. Неприятное событие за¬ключалось в этом эксперименте не в ударе током, а в чрезмерно громком, визжащем звуке. Испытуемые были разделены на три группы. Члены одной из них могли на первом этапе опыта отключать звуковой сигнал, нажав на специальный рычаг. Неприятное событие было в этом случае хотя и неизбежным, но подконтрольным субъекту (иными словами, после того, как оно наступало, его можно было прекра¬тить). Для испытуемых второй группы событие было и неизбежным, и неподконт¬рольным: независимо от нажатия на рычаг звук включался на определенное вре-мя. Третья (контрольная) группа не принимала участия в первой фазе опытов. На втором этапе — при проверке формирования выученной беспомощности — испы¬туемые всех групп могли, попеременно повернув направо или налево рычаг уже на другом аппарате (ящик с рычагами), выключить длящийся 5 с электрозвонок, пе¬ред включением которого тоже на 5 с загорался свет. Если испытуемый поворачи¬вал рычаг в момент, когда свет еще горел, звук можно было отключить.
Результаты вполне соответствовали данным экспериментов с животными. Ис¬пытуемые, которые на стадии обучения вынуждены были терпеть неподконтроль¬ный им звук, оказались более беспомощными, чем те, кто имел дело с контролиру¬емым звуком или же не сталкивался с ним вообще. Как видно из приведенного на рис. 15.7, а графика динамики латентного времени, эти испытуемые научались выключать звук лишь с запозданием и не смогли (за время, которое потребова¬лось испытуемым двух других групп) научиться совсем его избегать, используя предвосхищающий сигнал.
 
Рис. 15.7. Зависимость среднего латентного времени избегания или выключения резкого звука,
появление которого за 5 с предваряет световой сигнал, от а) предшествующего опыта испытуемых
и от 6} дававшейся перед тестовым опытом инструкции. Приведены данные по 6 последовательным
сериям, каждая из которых состояла из трех попыток (Hiroto, 1974, р. 190-191)
Помимо влияния предшествующего неприятного и неподконтрольного опыта Хирото удалось выделить еще два фактора, способствующие возникновению бес¬помощности. Первым было введение перед тестовым опытом дополнительной ин¬струкции, указывающей на зависимость контроля над звуком либо от случая, лиоо от способностей испытуемых. При навязывании экспериментатором атрибуции
первого типа латентное время выключения звука оказывалось большим, чем при атрибуции второго типа (см. рис. 15.7, б). Вторым значимым фактором явились индивидуальные различия по роттеровской шкале внутреннего—внешнего локуса контроля: испытуемые с внешним локусом контроля обучались медленнее. Все три фактора — неподконтролыюсть звука в предварительном опыте, предполагаемая зависимость его выключения от случая и внешний локус контроля как личност¬ная характеристика — аддитивным образом влияли на замедление научения устра¬нению и избеганию звука. Действие этих трех факторов было столь сходным, что складывается впечатление, что все они суть формы проявления одного и того же базового процесса формирования беспомощности.
Эти и аналогичные результаты были сведены Селигманом и его коллегами к единому теоретическому «знаменателю»: опыт субъекта, если он состоит в том, что его действия никак не влияют на ход событий и не приводят к желательным резуль-татам, усиливает ожидание неподконтрольное^ субъекту результатов его действия (исходов), вследствие чего возникает тройственный — мотивационный, когнитив¬ный и эмоциональный — дефицит. Мотивационный дефицит проявляется в тор-можении попыток активного вмешательства в ситуацию. Когнитивный — в труд¬ности последующего научения тому, что в аналогичных ситуациях (на самом деле подконтрольных субъекту) действие может оказаться вполне эффективным. Эмо-циональный же дефицит проявляется в возникающем из-за бесплодности соб¬ственных действий подавленном (или даже депрессивном) состоянии.
Однако проведенные исследования с людьми вскоре показали недостаточность этих положений. Последовавшая за тем разработка теории, значительно расширив¬шейся благодаря включению в рассмотрение атрибутивных процессов (Abramson, Seligman, Teasdale, 1978; Kuhl, 1981; Miller, Norman, 1979; Wortman, Brehm, 1975), может служить наглядным примером того, насколько усложняются наши пред¬ставления о каком-либо мотивационном феномене, когда исследователь стремит¬ся воспроизвести его и разобраться в нем не только на уровне поведения живот¬ных, но и на материале деятельности людей, которые способны осознавать свои действия и их результаты.
Экспериментальная парадигма, ориентированная на деятельность достижения
Пересмотр первоначальных объяснений с позиций теоретико-атрибутивного
подхода побудил исследователей проверить возможность возникновения выучен¬ной беспомощности не только в ходе научения избеганию, но и в ситуации выпол¬нения заданий когнитивного характера, направленных на достижение некоторой цели. Эксперименты по изучению беспомощности необходимо строить таким об¬разом, чтобы на предварительной, или тренировочной, стадии у испытуемых скла¬дывалось впечатление, что между их действием и наступлением (или ненаступ¬лением) желаемых результатов не существует никакой причинной взаимосвязи, никакой «сопряженности». Когда речь идет о реакциях избегания неприятных внешних воздействий типа шума или электротока, добиться такого впечатления не гак уж трудно и вполне возможно. В случае же решения задач познавательного ха¬рактера для создания переживания «несопряженности», а следовательно, и непод-
контрольности результатов действия требуется поставить человека в ситуацию, когда он будет выдавать правильные и ошибочные решения, не имея возможности определить, почему его усилия по выполнению задания приводят к различным ре¬зультатам.
Для достижения этого эффекта на тренировочной стадии (если речь идет о на¬учении реакциям избегания) всегда предъявляются задачи одного и того же типа — на категориальное различение (concept identification task, Levine, 1971). Испытуе¬мому последовательно предъявляются таблицы с символами различного вида, ве¬личины, цвета, ориентации и т. д., и на каждой из них он должен указать «правиль¬ный» элемент, принцип или «правильное» сочетание элементов. При «несопря¬женности» затрачиваемых усилий и результатов действия ответы испытуемых оценивались как правильные и неправильные в случайном порядке (по большей части в соотношении 50 : 50). При «сопряженности» испытуемые получали оценку «правильно* только тогда, когда их ответ фактически соответствовал какому-либо предварительно установленному принципу. Уверенность в том, что испытуемый действительно обнаруживает в ходе опыта этот принцип, создавалась на основа¬нии либо очевидности избранного принципа (Hanusa, Schulz, 1977), либо прямых подсказок со стороны экспериментатора (Cohen, Rothbart, Phillips, 1976). Кроме того, тренировочная серия задач могла продолжаться до тех пор, пока испытуемый не давал определенное число следующих непосредственно друг за другом правиль¬ных ответов (Peterson, 1978). Однако подобная организация эксперимента созда¬ет определенные трудности технического характера, поскольку «сопряженность» смешивается в этом случае с преобладанием правильных ответов (успехов, под¬креплений) в силу того, что их доля, как правило, должна превышать установлен¬ный для ситуации «несопряженности» 50%-ный уровень. Устранить это затрудне¬ние можно, отобрав пары испытуемых, например, как это делалось в исследовании Коэна и его коллег (Cohen et al., 1976): с каждым испытуемым, поставленным в ситуацию «сопряженности», соотносится испытуемый, работающий в ситуации «несопряженности» и получающий столько же оценок «правильно», сколько их получает первый испытуемый. В этом случае доля правильных ответов в обоих ситуациях оказывается одной и той же. Но даже здесь в случае «несопряженности» задание воспринимается как более трудное, чем в случае «сопряженности», ведь, несмотря на равное количество успехов, принцип решения при «несопряженности» остается неизвестным испытуемым. На сегодняшний день «несопряженность» и субъективно переживаемая сложность задания так и остаются неразведенными в исследованиях рассматриваемого типа (Cohen et al., 1976; Frankel, Snyder, 1978; Hanusa, Schulz, 1977).
Селигман (Seligman, 1975), перенеся на человека особенности методики экспе¬риментов с животными, предположил в свое время, что в ситуации «несопряжен¬ности» у испытуемых формируется ожидание того, что сообщаемые результаты действия никак не будут зависеть от затрачиваемых ими усилий. Это предположе¬ние совершенно не соответствует действительности. Существует множество фак¬тов, наглядно свидетельствующих о тех затруднениях, которые вызывает у чело¬века восприятие происходящего как цепочки не связанных друг с другом случай¬ных событий (Langer, 1977; Tverski, Kahnemann, 1973). Такое восприятие возможно
лишь в тех ситуациях, когда происходящее в психологическом эксперименте теря¬ет для испытуемого всякий смысл. Как установил Левайн (Leviiie, 1971), причем как раз для задач по категориальному различению, в ситуации «несопряженности» испытуемые делают вывод не о неразрешимости задания (что соответствовало бы действительности), а, скорее, о чрезмерной простоте выдвинутых ими гипотез, что заставляет их искать более сложные принципы решения.
Таким образом, воспринимая задание как все более усложняющееся, испытуе¬мые, работающие в ситуации «несопряженности», должны ощущать в противополож¬ность испытуемым, работающим в ситуации «сопряженности», что они не в состоя¬нии выполнить предъявляемые к ним требования либо из-за недостаточности своих способностей, либо из-за чрезмерной сложности задания, делающей дальней¬шие усилия бессмысленными. Следовательно, проявление выученной беспомощ¬ности определяется тем, насколько «демотивирующей» оказывается атрибуция неудачи и в какой мере она переносится на аналогичные задания. Кроме того, как показал Петерсон (Peterson, 1978), при однотипности тренировочных и тестовых заданий может наблюдаться следующее явление: первоначально сложившаяся установка, что к успеху при решении столь трудных задач ведут лишь очень слож¬ные гипотезы, при столкновении с легкими задачами тестовой фазы приводит к срыву исключительно из-за сложности выдвигаемых испытуемым гипотез. Если же для решения тестовых задач сложные гипотезы действительно необходимы, то ухудшения результатов по сравнению с испытуемыми контрольной группы не наблюдается. В этом случае выученная беспомощность определяется установкой, касающейся зоны возможных решений (фонда гипотез) и Оказывающей благопри¬ятное или неблагоприятное воздействие в зависимости от типа тестовой задачи. Для создания «несопряженности» в смысле Селигмана Петерсон во втором своем эксперименте предупреждал испытуемых о том, что не всякая сообщаемая им оцен¬ка соответствует действительности. В этом случае испытуемые сохраняли верность простым гипотезам, ибо к негативным сообщениям они могли относиться как к недостоверным, что делало излишним поиск более сложных решений. Если заклю-чительное тестовое задание требовало построения сложных гипотез, то испытуе¬мые экспериментальной группы затрачивали на поиск решения значительно боль¬ше времени, чем испытуемые контрольной группы. Если же тестовое задание было, напротив, простым, то результаты экспериментальной группы превосходили по¬казатели испытуемых из контрольной группы.
Результаты Петерсона интересны для нас не подтверждением зависимости воз¬никновения беспомощности от складывающейся установки (что наблюдается при вполне определенных условиях — однотипности тренировочного и тестового зада¬ний), но демонстрацией того, что испытуемые воспринимают «несопряженную» обратную связь как «сопряженную» до тех пор, пока экспериментатор сам не по¬ставит «сопряженность» под сомнение. Здесь мы и подходим к действительной проблеме. Если негативные оценки переживаются как неудача в обеих используе¬мых в исследованиях беспомощности ситуациях, то позитивные оценки неминуе¬мо получают различную интерпретацию. В ситуации «сопряженности» позитив¬ная оценка говорит испытуемому о раскрытии им принципа решения задачи, в то время как в ситуации «несопряженности» он постоянно блуждает в потемках, ибо
каждый успех впоследствии неизбежно оказывается случайным совпадением, по¬скольку сопутствующий ему принцип решения в следующих попытках не срабаты¬вает. По мере того как отвергаются относительно простые гипотезы, испытуемый переходит ко все более и более сложным, пока, наконец, не начинает сомневаться в своих способностях или не делает вывод о чрезмерной сложности или даже абсолют¬ной неразрешимости задачи. Иными словами, на этой стадии при условии, что опыт длится достаточно долго, испытуемый все-таки может усомниться в соответствии оценок содержанию предлагаемых им решений. Подозрение испытуемого, что он стал жертвой произвола со стороны экспериментатора, может в конце концов пре¬вратиться в уверенность, а в результате все испытываемые до этого момента эмоции самооценочного характера — например, тревога и подавленность — обращаются в гнев и враждебность, направленные на экспериментатора. Авторы двух исследова¬ний (Gatchel, Paulus, Maples, 1975; Miller, Seligman, 1975), действительно, наблюда¬ли возникновение у отдельных испытуемых такого рода уверенности, что сопровож¬далось соответствующим преобразованием эмоциональных переживаний.
В случае заданий на достижение необходимо обеспечить, чтобы испытуемые не получили столь большого опыта, который в конечном счете поколебал бы их ис¬ходную веру в «сопряженность»; с другой стороны, опыт должен быть достаточно длительным для того, чтобы они потеряли исходную уверенность в подконтроль¬ности. Если же этого не происходит, то нет ничего удивительного в том, что в тес¬товой фазе наблюдается не снижение способности к достижению, а ее увеличение.
Улучшение достижений вместо ухудшения
Хануза и Шульц (Hanusa, Schulz, 1977) при решении задачи на различение на тре¬нировочной стадии эксперимента (нужно было найти принцип построения искус¬ственных понятий), как обычно, давали испытуемым «несопряженную» обратную связь. В эксперименте использовались три задания, на выполнение которых пре¬доставлялось 25,22 и 18 попыток соответственно. Исходя из теоретико-атрибутив¬ных представлений авторы предположили, что выученная беспомощность про¬явится у тех испытуемых, которые объективно «несопряженную» обратную связь объясняли недостаточностью собственных способностей. Характерной особенно¬стью эксперимента был отказ от методики последовательных неудач: испытуемые в половине случаев достигали успеха. Чтобы добиться атрибуции результата дей¬ствия относительно способностей, авторы исследования в начале и конце трени¬ровочной стадии прямо говорили испытуемым о зависимости исхода действия от их способностей. Кроме того, они пытались акцентировать внимание на этой атри¬буции, сообщая каждому испытуемому следующую информацию о согласованно¬сти: лишь двое из 89 его предшественников не справились ни с одной из трех за¬дач. Однако подобная информация, скорее, отвлекала от желательной атрибуции результата недостатку способностей: ведь если почти все добиваются успеха, зна¬чит, задание должно быть очень легким и требовать небольших способностей. Ког¬да же после этого испытуемые в 50% случаев получали оценку «правильно» и при этом никак не могли понять, каким образом предлагаемые ими решения могут ока-зываться то верными, то неверными, и если впридачу к этому они еще не начали
сомневаться в базовой «сопряженности», то авторам следовало, скорее, ожидать обратного эффекта: испытуемые в этом случае должны стремиться подтвердить свои поставленные под вопрос способности прилагать максимум усилий и к реше-нию тестовых заданий.
Испытуемых, работавших на тренировочной стадии в условиях «несопряжен¬ности», авторы разделили на четыре подгруппы, одной из которых в качестве фак¬тора, объясняющего результаты выполнения задания, навязывался недостаток спо¬собностей, двум другим — недостаток усилий и трудность задания (в последнем случае информация о согласованности изменялась), испытуемым же последней группы экспериментатор не давал никаких объяснений. Кроме того, в эксперимен¬те участвовала группа испытуемых, имевшая дело с «сопряженной» обратной свя¬зью, а также контрольная группа, не решавшая тренировочную серию заданий. Переход от тренировочной к тестовой стадии эксперимента фиксировался: когда тренировка заканчивалась, первый экспериментатор вел испытуемых в другое по¬мещение, где под руководством второго экспериментатора они участвовали якобы в совершенно другом исследовании. Тестовое задание заключалось в решении за-дач с лабиринтами.                                                                                                                                                                                                                              j
Полученные данные свидетельствуют об отсутствии каких бы то ни было про¬явлений беспомощности в каждой из «несопряженных» групп по сравнению с «со¬пряженной» и контрольной группами. Напротив, обнаружилось, что испытуемые «несопряженной» группы с индуцированной атрибуцией результатов относитель¬но недостатка способностей при решении задач с лабиринтами добивались, как мы и предположили, значительно больших успехов, чем испытуемые остальных групп. Эти данные подтвердил и последующий опрос: по сравнению с «сопряженной» группой испытуемые с индуцированной атрибуцией относительно способностей считали тренировочное задание менее простым и менее подконтрольным по срав¬нению с тестовым. Очевидно, задуманное авторами научение беспомощности не удалось в этом исследовании по двум причинам. Во-первых, как уже отмечалось, научению мешала информация о согласованности, поскольку она только усилива¬ла уверенность в разрешимости предложенных задач. Во-вторых, 65 попыток (для трех задач) было явно недостаточно, чтобы серьезно поколебать ожидание возмож¬ности найти принцип решения (не говоря уже об исходной уверенности в суще¬ствовании «сопряженности»). Авторы исследования и сами ссылаются на экспе¬римент Рота и Кьюбала (Roth, Kubal, 1975), в котором беспомощность начала про¬являться только после 120 попыток. Кроме того, и это также отмечают сами авторы, провоцируя атрибуцию результатов действия относительно способностей, экспе¬риментатор делает задание особенно значимым для испытуемых (показателем их «академического потенциала»), что приводит скорее к увеличению прилагаемых усилий, чем к быстрому отказу от поиска решения.
Помимо (неудачно) индуцированной каузальной атрибуции научение беспо¬мощности, по-видимому, решающим образом зависит от длительности опыта не-лодконтрольности. Подтверждением этому может служить исследование Рота и Кьюбала (Roth, Kubal, 1975), а также проведенный ранее эксперимент Рота и Бут-цина (Roth, Bootzin, 1974). На тренировочной стадии испытуемым предлагались две или три задачи на построение понятий. Последующая тестовая стадия как бы включалась в другой эксперимент, который «случайно» проводился в том же самом
помещении. Полученные данные позволяют проследить влияние длительности на¬учения на итоговую беспомощность. Испытуемые в условиях «несопряженности» обратной связи, решавшие за 50 попыток только одну задачу, продемонстрировали на тестовой стадии лучшие по сравнению с другими группами результаты (включая группу с «сопряженной» обратной связью и контрольную группу). В противополож¬ность этому у испытуемых, предварительно решавших все три задачи и имевших для этого 120 попыток, наблюдалась явная беспомощность. Иными словами, эти испытуемые постепенно начинали сомневаться в своей способности найти верное решение задачи, т. е. начинали сомневаться в подконтрольности ситуации, но не в ее «сопряженности».
Возникающая беспомощность проявлялась сильнее в том случае, когда объек¬тивно «несопряженное» задание на построение понятий преподносилось испыту¬емым не просто как эксперимент по научению, а как особо значимый тест (кото¬рый хорошо предсказывает академическую успеваемость). По-видимому, в случае столь длительного опыта работы в условиях неподконтрольности значимость за¬дания переставала стимулировать испытуемых, превращаясь в добавочный угне¬тающий деятельность фактор.
Недостатком этого, как и всех предшествовавших исследований, было отсут¬ствие достаточно точной фиксации того, как именно испытуемые воспринимают объективно «несопряженную» обратную связь и как они объясняют сообщаемые им результаты. Теннен и Эллер (Tennen, Eller, 1977) в своем исследовании, по¬строенном по аналогии с экспериментом Рота и Кьюбала (Roth, Kubal, 1975), попы¬тались наряду с длительностью научения беспомощности использовать также ис-кусственно вызываемую (причем более остроумным, чем в предшествующих эк¬спериментах, способом) атрибуцию относительно способностей или трудности задания. Для этого испытуемым предлагалось решить, как и в опыте Рота и Кью-бала, от одной до трех задач (на каждую задачу отводилось по 48 попыток). Испы¬туемым, решавшим более одной задачи, каждая последующая задача представля¬лась либо как более легкая, либо как более трудная по сравнению с предыдущей. В случае более легкой задачи безуспешность поисков решения должна была, по мнению авторов, приписываться недостатку способностей, а в случае более труд¬ной — особенностям задания, а именно его сложности.
Результаты выполнения последующих тестовых заданий (решение анаграмм в другом помещении, но с тем же экспериментатором) у обеих групп с искусствен¬но навязанной атрибуцией оказались различными. Испытуемые, у которых инду¬цировалась атрибуция относительно сложности задания, добивались лучших по¬казателей, чем все остальные группы; результаты были даже лучше (хотя и незна¬чительно), чем у группы с «сопряженной» обратной связью и контрольной группы. Испытуемые решали большее количество анаграмм за меньшее время. Можно предположить, что фиксация внимания на повышенной сложности задания ведет к реактивному росту усилий, направленных на решение задачи. Испытуемые с индуцированной атрибуцией относительно недостатка способностей, напротив, показали наихудшие по сравнению со всеми группами результаты. Количество правильно решенных задач оказалось у них значительно меньшим, а среднее вре¬мя решения — значительно большим. Очевидно, что они потеряли веру в подкон¬трольность тренировочного задания.
Два подхода к объяснению улучшения достижений
Когда человек не может найти принципа решения задачи из-за того, что не пони¬мает, почему одни предлагаемые им конкретные решения оказываются правиль¬ными, а другие — ошибочными, он начинает воспринимать ситуацию как непод¬контрольную. Теория реактивности Брема (Brehm, 1972) в отличие от традицион¬ной теории беспомощности предсказывает для этой ситуации увеличение усилий, направленных на восстановление утерянной подконтрольности. Уортман и Брем (Wortman, Brehm, 1975), критически анализируя полученные данные, попытались обосновать противоположные позиции, интерпретировать реактивность как непо¬средственный ответ на обнаруженную неподконтрольность, особенно если задание воспринимается как личностно значимое, а беспомощность — как результат дли¬тельных и безуспешных усилий вновь обрести контроль. Таким образом, реактив¬ность и беспомощность оказываются состояниями, непосредственно следующими друг за другом по мере продолжения деятельности в ситуации неподконтрольно¬сти — состояниями, интенсивность которых зависит от значимости для человека неподконтрольных ему событий.
Первоначально Брем (Brehm, 1972) понимал различные формы реактивности как ответ на ограничение свободы, зависящий от значимости ограниченной или находящейся под угрозой ограничения свободы действий, а также от масштабов такого ограничения. Эта зависимость была выявлена, в частности, при исследова¬нии ограничения свободы выбора у покупателя. Покупательниц одного универса¬ма старались с помощью рекомендаций или денежной скидки принудить к выбору одного из двух имеющихся сортов хлеба (Werner, Brehm, 1966). Чем более силь¬ным было давление на покупательниц («Вы собираетесь купить...» вместо «Попро¬буйте, пожалуйста...»), тем меньше они ему поддавались (51% вместо 70%). Современ¬ное состояние исследований реактивности представляет собой довольно запутанную картину (см.: Gniech, Grabitz, 1978). Под влиянием исследований беспомощности в последнее время центральным понятием стало не «ограничение свободы», а «потеря контроля» (Wortman, Brehm, 1975). Сохранение контроля (мотивация контроля) представляется исследователям элементарным стремлением, проявляющимся при объяснении причин самых разнообразных событий (Kelley, 1971; Wortman, 1976; Cialdini et al., 1974; см. главу 13, раздел «Атрибуция ответственности»).
Схему, аналогичную предложенной Уортманом и Бремом (Wortman, Brehm, 1975), разработал Клингер (Klinger, 1975). Речь идет о модели так называемого цикла побуждения и отказа (incentive disengagement cycle), построенной па основе концепции мотивации привлекательностью. По мнению Клингера, именно привле¬кательность и ее обесценивание определяют действие. Привлекательность служит основанием для возникновения у действующего субъекта гипотетических состоя* ний, так называемых текущих забот (current concerns) или устремлений, существу¬ющих от момента принятия связанной с привлекательностью цели (commitment) и до исчезновения этой привлекательности, будь то в результате достижения цели или вследствие отказа от нее. Текущие устремления представляют собой своеоб¬разные конкретизированные микромотивы, аналогичные левиновским конструк¬там «намерения» и «квазипотребности» Отказ от цели может наблюдаться при фрустрации, уничтожении или потере целевого объекта; это результат определен-
ного многофазного цикла, существование которого Клингер пытался обосновать, привлекая данные из различных областей исследования. Сначала в этом цикле происходит возрастание прилагаемых усилий (воодушевление — см., например, рассмотрение в главе 4 эффекта фрустрации, обнаруженного Эмселем), а затем на¬ступает примитивизация реакций и агрессия. Если последняя не заходит слишком далеко, то вслед за агрессией начинается депрессивный спад, сопровождающийся апатией. Через определенное время наблюдается первый подъем, заканчивающий¬ся переходом к отдыху. Таким образом, депрессия вместе со всеми признаками беспомощности представляет собой закономерную переходную стадию нормаль¬ного процесса жизнедеятельности в ситуации, когда человек вынужден отказаться от какого-либо целевого объекта и свести на нет свои текущие устремления (см.: Bul-man, Wortman, 1977).
Если эту схему применить к исследованиям беспомощности, то возрастанию усилий будет соответствовать стадия улучшения результатов выполнения тесто¬вого задания, а депрессии — их снижение. При этом причиной возникновения вы¬ученной беспомощности будет не переживание неподконтрольности ситуации как таковой, а осознание недостижимости цели, обладающей определенной привлека¬тельностью. Обе теории претендуют также на объяснение возникновения реактив¬ных депрессий, причем Клингер выдвигает на первый план универсальную после¬довательность фаз процесса отказа от привлекательной цели, после того как окон¬чательно установлена ее недостижимость.
Первоначально теория беспомощности, рассматривавшая переживаемую не¬подконтрольность в качестве достаточной, но не необходимой причины реактив¬ных депрессий, была весьма простой (Seligman, 1975). Согласно этой теории, пере¬живаемой неподконтрольности достаточно, чтобы наряду с Мотивационным и ког¬нитивным дефицитом вызвать еще и депрессивные эмоции. Однако в дальнейшем выяснилось, что для возникновения депрессивных эмоций одной неподконтрольно¬сти недостаточно, необходимо также (что подтверждает позиции Клингера), чтобы субъект потерял надежду достичь сильно желаемых последствий действия (исхо¬дов) или же был вынужден принять в расчет наступление резко негативных собы¬тий (Abramson et al., 1978, p. 65). Для объяснения степени обобщения, длительности и интенсивности реактивных депрессий привлекались различные, главным образом теоретико-атрибутивные, подходы, к рассмотрению которых мы обратимся при об¬суждении второй основной проблемы предшествующих исследований беспомощно¬сти, а именно вопроса об обобщении выученной беспомощности.
Тип атрибуции, способствующий обобщению: стабильно-глобально-внутренний
Феномен выученной беспомощности заслуживал бы большего внимания, если бы удалось показать, что он может переноситься на другие области деятельности и приобретать стабильность во времени. В отношении стабильности во времени мы ничего не можем сказать на основе лабораторных исследований, поскольку тесто¬вое задание в них всегда следует сразу за тренировочным. Что же касается перено¬са на другие области деятельности, то, хотя тренировочное и тестовое задания раз-
личны, они обычно подаются в одинаковом контексте академической успеваемо¬сти, что способствует эффекту переноса.
К концу 70-х гг. уже нельзя было не замечать того, что первоначальная теория беспомощности находится под угрозой краха. Слишком частыми стали данные, со¬гласно которым падение достижений на тестовой стадии не наблюдается или же вообще наблюдается повышение уровня достижений. Между тренировочной и те¬стовой стадией, очевидно, следовало вставить какое-то вносящее ясность проме¬жуточное звено. Абрамсон и его коллеги (Abramson et aL, 1978) увидели его в кау-зальной атрибуции достигнутого состояния переживания неуспеха («неподконт¬рольность») при выполнении тестового задания. Теория беспомощности была, пока без эмпирических подтверждений, уточнена с позиций теоретико-атрибутив-ного подхода, и тем самым переформулирована (см.: Wortman, Dintzer, 1978). Те¬оретико-атрибутивная версия не была сначала направлена на объяснение возник¬новения беспомощности во время попыток решить тренировочное задание; этим вопросом впоследствии занимались Брунштейн и Ольбрих (Brunstein, Olbrich, 1985). Считалось само собой разумеющимся, что беспомощность возникает, и во¬прос был лишь в том, в какой мере она генерализуется и распространяется н*тес-товое задание.
Эта генерализация должна зависеть от трех параметров атрибуции — стабиль¬ности, глобальности и локализации. Тип атрибуции (так называемый атрибутив¬ный стиль), способствующий генерализации беспомощности на другие виды дея-тельности, можно обозначить как стабильно-глобально-внутренний. Понятно, что стабильная атрибуция должна всегда способствовать генерализации во времени, а глобальная атрибуция — переносу на другие виды деятельности. Внутренняя же атрибуция должна иметь последствия для самооценки. Объяснение своей неспо¬собности справиться с заданием стабильными, глобальными и внутренними фак¬торами делает возможной наиболее широкую генерализацию безнадежности, спро¬воцированной выполнением тренировочного задания. Первым подтверждением этой переформулированной модели беспомощности стали (в отношении силы) результаты исследований Теннена и Эллера (Tennen, Eller, 1977) и (в отношении генерализации) наблюдение Двек и Репуччи (Dweck, Repucci, 1973), согласно ко¬торому максимальный перенос беспомощности на другие ситуации имеет место у тех детей, которые объясняют свои низкие результаты отсутствием способностей.
Приписывание результатов своей неспособности является внутренней, стабиль¬ной и, как правило, глобальной атрибуцией. Такого рода атрибуция также играет центральную роль в феномене, который Фрэнкел и Снайдер (Frankel, Snyder, 1978) назвали «эготизмом». Он состоит в том, что задания, о которых сообщается, что они являются средними по сложности, скорее приводят к беспомощности, чем задания, которые подаются испытуемому как очень сложные: ведь в последнем случае воз¬можный неуспех объясняется не столько своей неспособностью, сколько слишком высокой сложностью задания. Проверка Фрэнкелом и Снайдером (Frankel, Snyder, 1978) этих гипотез подтвердила их справедливость. После предварительной рабо¬ты над заданиями на различение понятий в условиях «несопряженной» обратной связи испытуемые решали большее количество анаграмм за меньшее время в том случае, когда анаграммы предъявлялись им как сложные задания, а не задания
средней сложности. Было зафиксировано, что в первом случае испытуемые при¬лагают больше усилий. Авторы объясняют полученные данные особой стратегией затраты усилий, направленной на поддержание самооценки («эгоизмом» испыту-емых), поскольку при высокой, а не средней степени сложности задания неудача даже при сильном старании, направленном на решение задачи, не приводит к со¬держащей угрозу самооценке атрибуции относительно отсутствия способностей. Свой тезис об «эгоизме» Фрэнкел и Снайдер предлагают в качестве гипотезы, аль¬тернативной теории беспомощности, ибо, по их мнению, теория беспомощности предсказывает отсутствие высоких достижений при обеих степенях сложности тестового задания. Однако этот тезис может выступать в качестве альтернативы только для традиционной теории беспомощности, а не для ее более Позднего тео¬ретико-атрибутивного варианта.
Наблюдения Фрэнкела и Снайдера, а также данные экспериментов по науче¬нию избеганию делают весьма достоверным предположение о Мотивационной дефиците (недостаточности усилий) как непосредственной причине снижения достижений. Однако, когда испытуемый при выполнении тренировочных заданий вовлекается в процесс пересмотра атрибуции при работе со значимыми для инди¬вида заданиями на достижение, такое объяснение становится более чем сомнитель¬ным. Несомненно, результирующая атрибуция своей трудно объяснимой и нагру¬женной самооценочными переживаниями несостоятельности имеет определенные последствия для выполнения тестового задания. Известно, что когнитивные явле¬ния самооценочного характера, к которым следует отнести и атрибуцию неудачи относительно своей неспособности, вполне могут серьезно нарушить процесс ре¬шения тестовой задачи (см. главу 7). Причем совсем не обязательно, чтобы при этом происходило снижение уровня мотивации, напротив, именно сверхмотивация может вести к нарушению способности решить задачу. Очевидно, что мы имеем здесь дело с функциональным дефицитом (ср.: Kuhl, 1981; Brunstein, 1986b, с).
Это предположение получило поистине драматическое подтверждение в уже рассмотренном в главе 13 исследовании Динера и Двек (Diener, Dweck, 1978), в ко¬тором пятиклассники, подразделенные на группы «беспомощных» и «ориентиро-ванных на достижение», после непродолжительной стадии упражнения сталкива¬лись с длительными неудачами в выполнении задания на различение понятий. И если ориентированные на достижение дети реагировали на неудачу не атрибу¬цией, а главным образом размышлением о том, как рациональнее организовать про¬цесс решения задачи, то их «беспомощные» товарищи изнуряли себя, объясняя не¬удачи своей бездарностью, одновременно пытаясь защититься от негативных аф¬фектов и теряя время на не относящиеся к заданию фантазии (см. табл. 13.4).
Эти противоположные состояния можно обозначить как ориентацию на дей¬ствие и ориентацию на состояние и видеть в них успех или неудачу контроля над действием (Kuhl, 1981). Еще более примечательным в контексте нашего анализа является качественное изменение стратегии выдвижения гипотез. Если большин¬ство ориентированных на достижение детей продолжают придерживаться целесо¬образных стратегий выдвижения гипотез или даже переходят к еще более эффек¬тивным стратегиям, то почти все «беспомощные» дети отказываются от таких стратегий в пользу более примитивных и неэффективных гипотез. Аналогичная
взаимосвязь частоты приписывания причин и переживания нарушающего воздей¬ствия была установлена автором этой книги (Heckhausen, 1982) на устном экзаме¬не у индивидов, ориентированных на избегание неудачи.
Подобные данные по своей природе относятся к области дифференциальной психологии. Однако если экспериментально индуцируемая беспомощность столь сильно воздействует на атрибуцию за счет отсутствия способностей, то вполне возможно, что и ориентированные на достижение или успех испытуемые на время бывают выбиты из колеи и при выполнении тестового задания также демонстри¬руют определенное, хотя и меньшее, снижение достижений. Обратимся теперь к рассмотрению данных об индивидуальных различиях.
Атрибутивный стиль как личностная переменная
Поскольку атрибутивный стиль понимается как параметр индивидуальных разли¬чий, он должен быть измеримым с помощью какого-то теста. Поэтому Петерсон и его коллеги (Peterson, Semmel, Baeyer, Abramson, Metatsky, Seligman, 1982) разрабо¬тали «Опросник атрибутивного стиля» (ASQ). Чтобы получить надежную оценку обобщенного атрибутивного стиля, атрибутироваться должны не отдельные реаль¬ные события наподобие выполнения тренировочного задания. Скорее, такая оценка предполагает атрибутирование гипотетических ситуаций, каждая из которых долж¬на быть представлена и с позитивным, и с негативным исходом. Половина ситуаций носит достиженческий характер, половина — социальный. Задача испытуемого со¬стояла в том, чтобы вжиться в эти ситуации, представив, что он сам вовлечен в них, и указать причины описываемого исхода ситуации. Затем эти причины оценивались по трем параметрам каузальной атрибуции. Так определялись показатели внутрен¬ней локализации, стабильности и глобальности — отдельно для позитивного и нега¬тивного результатов действия (немецкая версия опросника атрибутивного стиля была разработана и опробована Брунштейном — Brunstein, 1986a, b).
Поскольку индивидуальные различия атрибутивного стиля довольно значи¬тельны, возникает вопрос о том, как они формируются. На эту тему имеется иссле¬дование корреляции атрибутивного стиля и депрессивности у родителей и их 8-13-летних детей (Seligman, Peterson, Kaslow, Tanenbaum, Alloy, Abramson, 1984). Оказалось, что показатели атрибутивного стиля и депрессивности матерей в зна-чительной степени коррелируют с показателями детей. Это позволяет предполо¬жить, что матери передают детям свои депрессивно-атрибутивные тенденции; мож¬но, однако, предположить и то, что это влияние взаимно и может усиливаться в ходе взаимодействия матери и ребенка.
Генерализация беспомощности
Переформулированная модель беспомощности вызвала множество атрибуционных исследований, обзор которых представлен в работе Петерсона и Селигмана (Peterson, Seligman, 1984). Многочисленными способами было доказано, что генерализация бес¬помощности сопутствует глобальной и стабильной атрибуции. При этом речь идет не только о лабораторных исследованиях, но и о полевых экспериментах и клиническом анализе отдельных случаев. Для выяснения причинных взаимосвязей между атрибу¬цией и депрессией были предприняты лонгитюдные исследования.
В лабораторных исследованиях либо оказывалось экспериментальное воздей¬ствие на атрибуцию, либо авторы исходили из индивидуальных различий испыту¬емых. Примером первого из этих подходов является исследование Пасахоу (Ра-sahow, 1980). В нем глобальная атрибуция провоцировалась тем, что результаты выполнения тренировочного задания выдавались за высокопрогностичный пока¬затель качества выполнения других заданий. В противоположном условии прогно-стичность отрицалась подчеркиванием сильной специфичности ситуации. Конт¬рольная группа получала тренировочное задание лишь для эстетической оценки. Перенос беспомощности на тестовое задание наблюдался лишь при индуцирова¬нии глобальной атрибуции. При атрибуции результатов особенностям ситуации результаты выполнения тестового задания были столь же высокими, что и у испы¬туемых контрольной группы. Аналогичные результаты были получены и в иссле¬довании Микулинцера (Mikulincer, 1986, эксперимент 1).
На различии индивидуальных атрибутивных предпочтений основывается, на¬пример, исследование Эллоя, Петерсона, Абрамсона и Селигмана (Alloy, Peterson, Abramson, Seligman, 1984). Пользуясь опросником атрибутивных стилей, испыту¬емых разделили на группы с глобальными и специфическими атрибутивными тен¬денциями. Кроме того, в этом исследовании варьировалась степень подобия тесто¬вого задания тренировочному. В ситуации подобия тестовое задание почти совпа¬дало с тренировочным; тестовое задание выполнялось в том же помещении и с тем же экспериментатором. В ситуации непохожести тренировочное и тестовое зада¬ния сильно отличались друг от друга, и тестовое задание выполнялось в другом помещении и с другим экспериментатором. Полученные результаты соответство¬вали предсказаниям переформулированной модели беспомощности. В ситуации подобия перенос беспомощности на тестовое задание продемонстрировали испы¬туемые как с глобальными, так и со специфичными атрибутивными предпочтени¬ями. В ситуации же непохожести это сделали лишь испытуемые с глобальными атрибутивными предпочтениями. Таким образом, решающим для генерализации беспомощности оказалась глобальность атрибутивного стиля.
Атрибутивный стиль и депрессия
В переформулированной теории беспомощности также утверждается, что стабиль¬но-глобально-внутренний стиль атрибутирования негативных событий связан с депрессивными нарушениями и даже приводит к их появлению. Депрессивным эмоциональным состоянием является и «эмоциональный дефицит» в первоначаль¬ной теории беспомощности, согласно которой он должен наступать, когда сильное ожидание неподконтрольности относится к обладающим высокой личностной зна¬чимостью негативным событиям. Особенно неблагоприятным является атрибутив¬ный стиль, объясняющий неудачи и другие негативные события внутренними, ста¬бильными и глобальными причинами, а успех — внешними, изменчивыми и спе¬цифическими причинами. Эта комбинация получила название «коварной», или «депрессивной», атрибутивной модели.
Существует два типа исследований, направленных на подтверждение того, что коварная атрибутивная модель является существенным признаком депрессивных расстройств. С одной стороны, для подтверждения этого у студентов с помощью
вопросника депрессивных состояний Бека» (Beck, 1967) замерялся уровень де-прессивности и соотносился с типом причинных объяснений воображаемых собы¬тий (определявшимся с помощью опросника атрибутивного стиля). Типичное ис¬следование такого рода было проведено Селигманом, Абрамсоном, Семмелем и Бэйером (Seligman, Abramson, Semme], Baeyer, 1979). Полученный коэффициент корреляции депрессивное™ с показателем атрибутивного стиля для негативных событий составил 0,48. Аналогичные результаты получил Брунштейн (Brunstein, 1986а) для немецкой выборки.
Исследования второго типа имеют дело с пациентами, демонстрирующими клинические формы депрессии (см.: Brewin, 1985; Peterson, Seiigman,. 1984; Raps, Peterson, Reinhard, Abramson, Seligman, 1982). По сравнению с другими больными, такими как пациенты психиатрических отделений с недепрессивными расстрой¬ствами и пациенты хирургических отделений, депрессивные больные демонстри¬руют явную склонность к коварной атрибутивной модели. Причем это характерно для всех групп депрессивных пациентов, отличающихся друг от друга по диагнозу и течению заболевания (Eaves, Rush;' 1984).
Также утверждалось, что коварный атрибутивный стиль является не только симптомом депрессии, но И фактором риска депрессивных расстройств. Для под¬тверждения причинной связи такого рода необходимы лонгитюдные исследова¬ния," в простейшем случае с двумя точками замеров. Так, Голин, Суини и Шэффер (Golin, Sweeney, Shaeffer, 1981) измеряли атрибутивный стиль и депрессивность с промежутком в месяц. Перекрестная корреляция полученных данных показала, что причинный приоритет принадлежит атрибутивному стилю, причем наибольшее влияние оказывал параметр стабильности. Об аналогичных результатах для детей 8-13 лет сообщают Петерсон и Селигман (Peterson, Seligman, 1984), а также Се-лигман, Петерсон и их коллеги (Seligman, Peterson et al., 1984).
Следующий шаг после постулирования того, что депрессивный стиль атрибу¬ции является фактором риска, представляет собой тезис о том, что самого по себе неблагоприятного типа атрибуции еще недостаточно для возникновения депрес¬сии. Для того чтобы наступило депрессивное состояние, к стилю атрибуции долж¬но добавиться какое-то негативное жизненное событие. Если угнетающие события налицо, то приступы депрессии становятся предсказуемыми. В полевом эксперимен¬те Метальского и его коллег (Metalsky, Abramson, Seligman, Semmei, Peterson, 1982; Metalsky, Halberstadt, Abramson, 1987; Seligman, Elder, 1986) в качестве критиче¬ского события выступал предстоящий экзамен. На основе заранее измеренного ат-рибутивного стиля исследователи прогнозировали, кто именно в случае неудовле¬творительного исхода экзамена впадет в состояние длительного расстройства. Ре¬зультаты подтвердили ожидания исследователей.
Улучшению состояния депрессивных пациентов в ходе многонедельного пре¬бывания в стационаре также сопутствует изменение стиля атрибуции (Hamilton, Abramson, 1983; Persons, Rao, 1985). Усиливаются атрибутивные тенденции, слу-жащие поддержанию самооценки. Помимо этого, пропадают корреляции между тремя параметрами атрибуции и депрессией. Аналогичные результаты дал анализ отдельного случая с использованием протоколов более чем 200 терапевтических
сеансов (Peterson, Luborsky, Seligman, 1983). Изменения атрибуции влекут за со¬бой соответствующие изменения депрессивного состояния. В противоположность этому колебания настроения не приводят к соответствующим изменениям атри¬буции.
С другой стороны, имеется целый ряд работ, результаты которых не подтверж¬дают тезис о том, что коварная атрибутивная модель в ситуации угнетающих жиз¬ненных событий чаще приводит к депрессии. Примером может служить исследо¬вание Кохрана и Хаммена (Cochran, Hammen, 1985), в котором использовался про¬спективный экспериментальный план. Студенты, пережившие тяжелое жизненное событие, два раза (с промежутком в два месяца) заполняли опросники атрибутив¬ного стиля и депрессивности. Депрессивной атрибутивной модели в первый мо¬мент времени не сопутствовала депрессия во второй момент времени. Парадоксаль¬но, но депрессивность в первый момент времени предшествовала повышенному контролю при втором замере. Нет никаких сомнений в том, что нам еще не скоро удастся прояснить картину возникновения депрессии (см. также: Brewin, 1985; Lewinsohn, Steinmetz, Larson, Franklin, 1981). Хотя внутренняя, стабильная и глобальная атрибуция и коррелирует с депрессивными симптомами, еще не было однозначно доказано, что она является этиологическим фактором генерализации беспомощности и влечет за собой депрессию.
Наконец, в рамках разных подходов делались попытки выяснить, какой отпе¬чаток накладывает ранний жизненный опыт на стиль атрибуции, который при на¬ступлении последующих тяжелых ситуаций решающим образом влияет на то, как человек с ними справится (Seligman, Elder, 1986). В частности, исследовалась под¬верженность крыс раку после введения им раковых клеток. В том случае, когда крысы участвовали перед этим в эксперименте по формированию беспомощности и получали удары током, которых невозможно было избежать, опухоли возникали у них в два раза чаще, чем у крыс, получавшиздаары током, избежать которых было возможно. Промежуточным звеном между опытом неподконтрольности и заболе¬ванием раком было ослабление иммунной системы. Уровень заболеваемости ре¬шающим образом зависел от раннего детского опыта с избегаемым или неизбеж¬ным ударом тока. Если детеныш сталкивался с неизбежным ударом тока, то впо¬следствии уже взрослое животное реагировало пассивно даже тогда, когда удара тока в действительности можно было избежать. И наоборот, ранний опыт с избега¬емым ударом тока приводил к последующей активной реакции даже в том случае, когда удар тока был неизбежным. Пассивные крысы были сильнее подвержены раку, чем активные.
Поскольку взаимосвязи такого рода охватывают большой возрастной диапазон, можно предположить, что влияние раннего опыта беспомощности может сказы¬ваться на протяжении всей жизни. Поэтому был проанализирован архивный ма¬териал лонгитюдных исследований (таких, как исследование Беркли-Окленд) с точки зрения свидетельств, позволяющих достаточно рано установить тип атри¬буции (Seligman, Elder, 1986). В ходе анализа также обнаружилось, что депрессив¬ный атрибутивный стиль в молодые годы был связан с большим количеством те¬лесных и душевных проблем в последней четверти жизни.
«Когнитивный дефицит» у беспомощных и депрессивных людей
Данные по эгоизму Фрэнкела и Снайдера (Frankel, Snyder, 1978) и их интерпрета¬ция сталкивают нас с решающим вопросом, которому до сих пор мы еще не уделя¬ли внимания. Что, собственно, является непосредственной причиной падения ре¬зультатов выполнения тестового задания, после того как в тренировочной фазе порождаются столь подробно рассмотренные нами эффекты атрибуции? Простое упоминание о «Мотивационной» или «когнитивном» дефиците еще не дает ответа на этот вопрос. Первоначально Селигман (Seligman, 1975) утверждал, что беспо¬мощность и депрессию влечет за собой ожидание неподконтрольности, т. е. что когнитивный дефицит является ожидаемой неподконтрольностью, в- силу которой недооценивается или вообще не замечается фактическая сопряженность между реакцией и ее последствиями при выполнении тестового задания., Это предполо¬жение было не только недоказанным, но и неправдоподобным, поскольку после полученных Лангером (Langer, 1975) данных об иллюзии контроля (ср. главу 13) особенно трудно верить в неподконтрольность, если формулировка задания но¬сит отчетливый достиженческий характер.
Для проверки тезиса о том, что когнитивный дефицит состоит в недостатке вос¬приятия сопряженности, Эллой и Абрамсон (Alloy, Abramson, 1979) попросили студентов с высокими и низкими показателями депрессивности оценить объектив¬ные возможности контроля. Испытуемым надо было повлиять на вспышку зеле¬ного света. Для этого они могли либо нажать на кнопку, либо не делать этого. По¬скольку нажатие на кнопку не требовало никаких усилий, авторы верили, что в этой ситуации речь идет лишь о когнитивных, но не о Мотивационных требовани¬ях, так что можно проверить существование изолированно взятого когнитивного дефицита. В первом эксперименте варьировались мера сопряженности и количе¬ство подкреплений. Во втором эксперименте использовались лишь несопряженные задания. На последующих этапах опыта вводились денежные вознаграждения или штрафы за вспышки зеленого света. Полученные результаты однозначно свиде¬тельствуют против постулата дефицита, сформулированного в теории беспомощ¬ности. Депрессивные испытуемые не были склонны недооценивать объективные возможности контроля; напротив, они судили о них очень точно, независимо ни от меры сопряженности, ни от частоты и значимости подкрепления. Студенты же с низкими показателями депрессивности переоценивали возможности контроля в ситуации несопряженности, т. е. были подвержены описанной Лангером иллюзии контроля; а в заданиях с негативными последствиями они недооценивали свои возможности контроля.
Последний результат — недооценка возможностей контроля испытуемыми с низкими показателями депрессивности в ситуации негативных последствий — за¬ставляет нас задуматься о том, не может ли теория когнитивного дефицита быть использована если не для депрессивных, то для нормальных людей после индуци¬рования беспомощности, сопровождаемой неприятными последствиями. Это по¬пытались выяснить Эллой и Абрамсон (Alloy, Abramson, 1982) в эксперименте, в основе которого лежал тройственный экспериментальный план, типичный для исследований беспомощности. Вместо тестового задания использовалось задание на сопряженность. Свет вспыхивал в половине случаев независимо от реакции
испытуемого. Но и здесь авторам не удалось подтвердить теорию беспомощности. Депрессивные испытуемые вновь оказались реалистами, недепрессивные же не переносили объяснение несопряженности на тестовое задание. Они даже пере¬оценивали свои возможности контроля, если на предварительной фазе работали в ситуации успеха.
После того как в результате экспериментов Эллоя и Абрамсона пришлось от¬вергнуть тезис о когнитивном дефиците как недооценке возможностей контроля, понятие неподконтрольности постепенно исчезло из планирования экспериментов по беспомощности. Место неподконтрольности стало занимать отягощение само¬оценки становящимся все более частым неуспехом. Как мы уже говорили в связи с возникновением депрессии (см., напр.: Metalsky et al., 1982), ответственным за на¬ступление депрессивной фазы считается сочетание тягостных жизненных событий и депрессивной атрибутивной модели. Опросники атрибутивного стиля также бо¬лее не соответствуют первоначальной теории когнитивного дефицита, так как вме¬сто ситуаций неподконтрольности ставят на первый план ситуации неуспеха.
По-прежнему открытым остается вопрос о том, как возникает «когнитивный дефицит*- или наступает ухудшение результатов при выполнении тестового зада¬ния. Переформулированная на теоретико-атрибутивной основе теория выученной беспомощности не может дать убедительного ответа на этот вопрос. Это попы¬тался сделать конкурирующий с ней подход, к рассмотрению которого мы сей¬час и обратимся.
Беспомощность и контроль над действием
В традиционном подходе к исследованию беспомощности ее возникновение объяс¬нялось Мотивационным дефицитом, а ухудшение результатов выполнения после¬дующего тестового задания связывалось со стабильно-глобальным типом атрибу¬ции. Альтернативные объяснения предлагали .обратиться к данным исследований, в которых делалась попытка понять, что происходит внутри испытуемого, когда он работает над заданием, поскольку строение экспериментов по исследованию бес¬помощности не намного отличается от техники индукции неуспеха, часто исполь¬зуемой при изучении экзаменационной тревожности и мотивации достижения. Что здесь бросается в глаза, так это индивидуальные различия в готовности справить¬ся с неуспехом. Так, Динер и Двек (Diener, Dweck, 1978) ввели различение ориенти¬рованных на достижение и беспомощных детей. Между этими группами нет разли¬чий в мотивации к решению задачи, но есть различие в том, как они справляются с неуспехом. Если ориентированные на достижение дети после неудачи предаются размышлениям, направленным к решению задачи, то беспомощные дети начина¬ют искать оправдания своего провала, погружаются в сомнения в себе и не отно¬сящиеся к заданию мысли, так что их внимание отвлекается от решения задачи и результаты ухудшаются.
В связи с этим на ум приходит тезис Уайна (Wine, 1971,1982) о роли внимания в экзаменационной тревожности, согласно которому к ухудшению достижений ведет отвлечение внимания на не относящиеся к заданию мысли. Этот тезис был подтвержден в экспериментах по беспомощности Лаваля, Метальского и Койна
(Lavalle, Metalsky, Coyne, 1979), а также Койна, Метальского и Лаваля (Coyne, Metalsky, Lavalle, 1980). Лишь высокотревожные испытуемые были подвержены индуцированию беспомощности, а тренировка представлений, направленная на прекращение сомнений в себе и концентрацию внимания на задании, позволила устранить ухудшение достижений после индукции неуспеха. На основании этого авторы сделали вывод о том, что причинами беспомощности являются экзамена¬ционная тревожность и нарушение внимания. Вместо мотивационного дефицита стали говорить о дефиците функциональном.
Функциональный дефицит
С точки зрения Куля (Kuhl, 1981), индуцирование беспомощности представляет собой критический случай тех трудностей, которые вызывают контроль над дей¬ствием. Перед лицом частого неуспеха встает вопрос о том, насколько человек смо¬жет продолжать концентрировать свое внимание на задании и придерживаться цели поиска решения. Как мы уже говорили в главе 6, Куль различает два модуса контроля над действием; ориентацию на действие и ориентацию на состояние. Ориентация на действие связана с когнитивной деятельностью, направленной на построение планов и вариантов действия, подходящих для преодоления разрыва между текущим состоянием и намеченным будущим состоянием. В противополож-ность этому, для ориентации на состояние характерны навязчивые размышления о неудачном результате и неспособность сосредоточиться на поставленной цели. Длительное индуцирование беспомощности вызывает ориентацию на состояние, приводящую в конечном счете к функциональному дефициту при выполнении тестового задания, поскольку контроль над действием осуществлять не удается. При этом не важно, подобно ли тестовое задание тренировочному или нет, посколь¬ку ориентированное на состояние погружения в мысли, не имеющие отношения к решению тестового задания, ухудшает результаты в силу того, что отвлекает на себя часть ресурсов переработки информации.
В первом эксперименте Куль (Kuhl, 1981) дополнительно провоцировал воз¬никновение ориентации на состояние тем, что после индуцирования беспомощно¬сти просил испытуемых объяснить, почему они не смогли лучше справится с зада¬нием, что они сейчас чувствуют и что еще им кажется примечательным в этой си¬туации. После такого рода индуцирования ориентации на состояние у испытуемых (по сравнению с контрольной группой) наблюдалось снижение результатов выпол-нения тестового задания. Однако это снижение результатов не было вызвано пе¬реносом на тестовое задание чувства неподконтрольности и ожидания неуспеха, вызванных выполнением тренировочного задания. Кроме того, намеченный для выполнения тестового задания уровень старания оказался более высоким, чем у контрольной группы. Оба этих результата свидетельствуют против традиционной теории беспомощности.
Во втором эксперименте своего исследования Куль (Kuhl, 1981) разделил ис¬пытуемых по их диспозициональной склонности к ориентации на действие или на состояние. По сравнению с не разделявшейся по этому признаку контрольной груп¬пой ориентированные на действие испытуемые показали лучшие результаты при выполнении тестового задания, а ориентированные на состояние — худшие. В этом
эксперименте испытуемые также не переносили испытанную при выполнении тре¬нировочного задания неподконтрольность на тестовое задание. Введение еще од¬ного экспериментального условия позволило Кулю особенно четко показать, что ухудшение результатов вызывается именно функциональным дефицитом. Ориен¬тированных на состояние испытуемых побуждали громко проговаривать все осу¬ществляемые ими шаги решения задания, т. е. применять ориентированную на дей-ствие стратегию, концентрирующую внимание на поставленной задаче. В этой ситуации результаты ориентированных на состояние испытуемых превзошли средний уровень и достигли уровня ориентированных на действие людей в обыч¬ных условиях.
Функциональный дефицит или стабильно-глобальный атрибутивный стиль
Теперь можно рассмотреть вопрос о том, опосредуется ли перенос ухудшения ре¬зультатов с тренировочного задания на тестовое снижением контроля над действи¬ем или атрибуцией беспомощности, или, одним словом, вопрос о том, лежит ли причина переноса ухудшения в функциональном дефиците или стабильно-гло¬бальном атрибутивном стиле. Брунштейн (Brunstein, 1986b, с) в своем исследова¬нии попытался ответить на этот вопрос. Для этого варьировалась степень подобия тренировочного и тестового заданий и разделяющий их промежуток времени. Од¬новременно измерялись стабильность и глобальность атрибутивного стиля испы¬туемых (Peterson et al., 1982). Высокая стабильность должна сопутствовать дефи-циту при отсроченном тесте, а высокая глобальность должна быть фактором рис¬ка, способствующим переносу беспомощности на несходное с тренировочным тестовое задание. Для проверки альтернативной гипотезы, находящей ответ в раз¬личиях контроля над действием, использовался опросник ориентации на действие и на состояние. У испытуемых, ориентированных преимущественно на состояние, при выполнении тренировочного задания должны возникать мешающие им сомне¬ния в себе, которые должны снова появляться при работе над тестовым заданием, если оно будет трудным, и вести к ухудшению результатов. В отличие от этого ори¬ентированные на действие испытуемые должны реагировать на неуспех повыше¬нием контроля над действием, так что при выполнении тестового задания у них должно наблюдаться относительное улучшение результатов.
Тестовое задание либо следовало непосредственно за тренировочным, либо че¬рез предлагалось испытуемым 24 часа после него. Эта вариация условий комбини¬ровалась с варьированием степени похожести двух заданий. В начале работы над тестовым заданием испытуемому сообщалось, что тренировочное и тестовое зада¬ния измеряют либо один и тот же показатель, либо нечто разное. Контрольная груп¬па тренировочного задания не выполняла и, таким образом, не подвергалась инду¬цированию беспомощности. Тренировочное задание заключалось в обычном на¬учении различению (Levine, 1971), тогда как тестовое задание содержало задачи с логическими преобразованиями. При выполнении тренировочного задания испы¬туемые должны были думать вслух и устно формулировать свои гипотезы реше¬ния. Сразу после выполнения тестового задания с помощью опросника фиксиро-
вались относящиеся к результатам мысли испытуемых в ходе работы над зада¬нием. Испытуемому предъявлялось одиннадцать типов мыслей, относящихся к успеху и неуспеху; ему предлагалось оценить частоту их возникновения И их опо¬средующее влияние на результаты его деятельности. Использовавшиеся типы мыс¬лей представлены в табл. 15.3.
<                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     Таблица 15.3
Вопросы о мыслях при выполнении тестового задания (по: Brunstein, 1986b, S. 73)
Мысли, снизанные с успехом Мысли, связанные с неуспехом
Потребность в достижении Нормативность задания
Самоинструкции Утрата способностей
Ожидание успеха Ожидание неуспеха
Удовольствие от деятельности Отсутствие удовольствия от деятельности
Позитивная оценка себя Негативная оценка себя
Вера в свои способности Сомнение в своих способностях
i
Внутренний контроль Внешний контроль
Возрастание умелости Уменьшение умелости
Самозабвение Не относящиеся к заданию
Расслабление Нервозность
Невысокая сложность задания Высокая сложность задания
Результаты оказались вполне однозначными. Переформулированная теория беспомощности не подтвердилась. Ни показатели стабильности атрибуции, ни показатели ее глобальности не смогли объяснить различий в результатах тестово¬го задания. Даже при объединении обоих этих показателей и разделении испытуе¬мых на группы с высоким и низким риском эффекта беспомощности никаких вза-имосвязей не обнаружилось.
И напротив, предсказания, опирающиеся на модель действия Куля, подтверди¬ли к i.. Протоколы мышления вслух ориентированных на действие испытуемых в ходе работы над тренировочным заданием демонстрируют большое количество самоинструкций о том, как увеличить эффективность, и преобладание уверенно¬сти в успехе. В отличие от этого ориентированные на состояние испытуемые были озабочены своими низкими способностями и неэффективными стратегиями реше¬ния. Они негативно оценивали достигнутые ими результаты и отказывались от достижения цели. Соответственно эффект переноса на выполнение тестового за¬дания оказался у обеих групп различным. Достигнутые ими результаты представ-лены на рис. 15.8. В контрольной группе без индуцирования беспомощности ре¬зультаты обеих подгрупп не различаются, однако они резко отличаются друг от друга прежде всего при обоих отсроченных условиях выполнения теста, когда меж¬ду тренировочным и тестовым заданиями прошло 24 часа. У ориентированных на состоя] те испытуемых результаты оказались низкими, тогда как ориентированные ii,i депп ние испытуемые даже улучшили свои результаты по сравнению с конт¬рольной группой. Степень подобия заданий никакого влияния не оказала.
 
Рис. 15.8. Результаты выполнения заданий ориентированными на действие и на состояние испытуемыми
в различных условиях - когда тренировочное и тестовое задания а) подобны или не подобны друг другу,
и б) следуют друг за другом подряд или через промежуток в 24 часа. Ордината представляет количество
дополнительных операций, осуществленных до нахождения решения, т. е. чем ниже ее значение,
тем лучше результат (по: Brunstein, 1986c, Tab. 17, S. 268}
Детальный анализ хода выполнения теста показал, что различие результатов испытуемых обеих групп стало обнаруживаться, начиная лишь со второго (из трех) задания. Таким образом, прежде чем ориентированные на состояние испытуемые, легко сенсибилизируемые после тренировочного задания, ухудшали свои резуль¬таты, на тестовой фазе требовалось сначала заново актуализировать опыт беспо-мощности в связи с заново возникшими трудностями. И новое переживание риска неудачи явно оказывается решающим условием переноса эффекта беспомощности на тестовое задание. На это уже указывал Пасахоу (Pasahow, 1980), обнаруживший генерализацию ухудшения результатов при решении серии анаграмм лишь в том случае, когда сложные анаграммы предъявлялись в самом начале серии.
Данные о мыслях при выполнении тестового задания, полученные в ходе опро¬са (табл. 15.3), хорошо согласуются с показателями успешности. У ориентирован¬ных на действие испытуемых мыслей, связанных с успехом, было намного больше, чем у ориентированных на состояние, особенно при условии отсроченности тести¬рования. Улучшение результатов в значительной степени сопутствовало снижению частоты мыслей, связанных с неуспехом. Существенные различия между обеими группами обнаружились по следующим категориям мыслей: вера в свои способно¬сти, ожидания успеха и неуспеха, оценивание себя и удовольствие от деятельности. Аналогично тренировочной фазе, мысли о недостатке способностей и признание своего несоответствия стандартам были типичными явлениями, сопровождавши¬ми беспомощность у ориентированной на состояние группы. В противоположность этому ориентированные на действие испытуемые выражали уверенность в том, что они все лучше справляются с заданием.
Результаты Брунштейна подтверждают, что эффект беспомощности основыва¬ется не на атрибутивных предпочтениях, а на функциональном дефиците. Тезис об атрибуции переформулированной теории беспомощности не подтвердился во мно-
гих исследованиях, в частности в работах Эллоя (Alloy, 1982), Пасахоу (Pasahow, 1980), Теннена, Джиллена и Драма (Tennen, Gillen, Drum, 1982), а также Теннена, Драма, Джиллена и Стэнтона (Tennen, Drum, Gillen, Stanton, 1982). Примечатель¬ным в данных Брунштейна является то, что функциональный дефицит сохранял свою действенность через 24 часа после выполнения тренировочного задания. Поскольку кажется неправдоподобным, что тренировочная фаза волновала ориен¬тированных на состояние испытуемых на протяжении 24 часов, остается предпо¬ложить, что трудности, с которыми столкнулись испытуемые при выполнении те¬стового задания, актуализировали опыт тренировочной фазы и привели к наруше¬нию контроля над действием.
Генезис беспомощности
Поразительно, но самому процессу становления беспомощности почти не уделялось внимания в исследованиях этого явления; это тем более удивительно, если учесть, что частота неуспехов оказалась решающим фактором для возникновения эффекта беспомощности в тестовом задании. Брунштейн и Ольбрих (Brunstein, Olbrich, 1985) посвятили генезису беспомощности отдельное исследование. В нем снова использо¬вались задания на различение Левайна (Levine, 1971), причем на всех трех стадиях эксперимента. На первой стадии испытуемые решали четыре задания, попеременно испытывая успех и неуспех; таким образом испытуемый полностью вовлекался в работу над заданиями. Четыре задания второй стадии приносили один лишь неус¬пех. Эта стадия бросала вызов контролю над действием, и ее возможным результа¬том оказывалась беспомощность. Наконец, на третьей и последней стадии испытуе¬мые достигали успеха во всех четырех заданиях. Здесь должны были проявиться возможные последствия частого неуспеха на предыдущей стадии.
В исследовании замерялись три зависимые переменные. Наряду с результата¬ми работы (точность следования выдвигаемым гипотезам) анализировалось содер¬жание мышления вслух с точки зрения относящихся к достижению результатов базовых мыслей. Кроме того, по завершении каждой стадии испытуемых просили дать причинные объяснения успеха и неуспеха, спрашивали об ожиданиях успеха, чувствах беспомощности, подконтрольности, компетентности и т. д. Полученные данные обнаружили тесную взаимосвязь между успешностью выполнения задания и потоком «достиженческих» мыслей. В результатах эксперимента снова прояви¬лись существенные различия между ориентированными на действия и ориентиро-ванными на состояние испытуемыми. Ориентированные на действие сохраняли высокую эффективность работы даже на стадии сплошного неуспеха и демонст¬рировали последовательное повышение результатов вплоть до последней стадии. Их мысли, несмотря на все неудачи, продолжали быть ориентированными на успех. Они формулировали эффективные стратегии решения, давали себе подбадриваю¬щие инструкции и сохраняли веру в свои способности. В противоположность это¬му, стратегии решения ориентированных на состояние испытуемых рушились пе¬ред лицом частого неуспеха. Вплоть до последней стадии опыта у них не происхо¬дило улучшения результатов благодаря научению. Поток мыслей зацикливался на недостатке способностей, негативных чувствах в отношении задания и непосле¬довательном продвижении вперед путем проб и ошибок. На стадии неуспеха они
отказывались от эффективных стратегий. При всех этих различиях между обеими группами, между ними не было различий по каузальной атрибуции неуспеха или по оцениваемой ими вероятности успеха в будущих заданиях, которых следовало: бы ожидать исходя из переформулированной теории беспомощности. И все жм некоторые отличия имели место. Лишь ориентированные на состояние испьп уе-мые сообщали о нарастании чувства беспомощности и ослаблении ощущения сво-его контроля над заданием на стадии неуспеха. Эти мысли исчезали лишь после того, как на последней стадии испытуемые достигали нескольких последователь¬ных успехов.
В другом, уже обсуждавшемся нами, исследовании Брунштейн (Brunstein, 1986b, с) также протоколировал поток мыслей на тренировочной стадии и разде¬лил весь полученный материал на мысли, относящиеся к решению, мысли, oino-j сящиеся к способностям, и саморегуляционные мысли. Здесь снова выявились уже описанные нами различия между ориентированными на действие и на состояние испытуемыми. При этом стоит иметь в виду, что Брунштейн в своих исследованиях дозировал неуспех таким образом, чтобы различия между обеими группами были как можно большими. Если усилить индуцирование неуспеха, то и ориентирован¬ные на действие испытуемые станут более ориентированными на состояние и бу¬дут демонстрировать реакции беспомощности, как это показали Куль и Вайсе (Kuhl, Weiss, 1983) и Микулинцер и Каспи (Mikulincer, Caspy, 1986b, Exp. 3).
Можно предположить, что описанные выше результаты являются не просто продуктом экспериментальных манипуляций, но имеют отношение и к реальным ситуациям достижения целей. Подтверждением этого является исследование ав¬тора этой книги (Heckhausen, 1982) о частоте появления и нарушающем влиянии не относящихся к заданию самооценочных мыслей во время устного экзамена (см. главу 7). С помощью опросника, на который экзаменующиеся отвечали сразу пос¬ле экзамена, были выделены Мотивационные состояния страха неуспеха и надеж¬ды на успех. Компоненты мотивационного состояния страха неуспеха, такие как ощущение своей некомпетентности, негативная самооценка и ожидание неуспеха, коррелировали с неудовлетворительными экзаменационными отметками. Боящи¬еся неуспеха кандидаты часто сообщали, что мысли, связанные с сомнениями в себе, мешали им в ходе экзамена, тогда как надеющиеся на успех кандидаты редко предавались сомнениям в себе и оценивали их отвлекающее влияние как более слабое (по сравнению с боящимися неуспеха).
Микулинцер и Каспи (Mikulincer, Caspi, 1986a) исследовали признаки опыта беспомощности, возникающего в повседневной жизни. В результате феноменоло¬гического анализа было выделено девять категорий ощущения беспомощности, центральной из которых была неподконтрольность результата. Эти девять катего-i рий представлены в табл. 15.4.
Этот набор переживаний был связан прежде всего с событиями, заключавши¬ми в себе неудачу. В центре стояло переживание потери контроля над своим соб¬ственным действием, как бы человек ни старался вновь этот потерянный контроль обрести. Данные этого исследования подтвердили мнение Куля о том (Kuhl, 1981), что эффект беспомощности заключается не в мотивационном дефиците усилии, направленных на решение задачи, а в функциональном дефиците контроля над
действием. Похоже, что потеря самоконтроля всегда влечет за собой два непосред¬ственных психологических следствия: 1) она отвлекает человека от познаватель¬ной деятельности, связанной с поиском альтернатив действия и целенаправленным решением задачи, и 2) фокусирует внимание на текущем эмоциональном состоя¬нии и своих негативных качествах.
Таблица 15.4
Феноменологические категории ощущения беспомощности (по: Mikulincer, Caspy, 1986b, S. 280)
Убеждение в не подконтрольности результата
Желание скорее покончить с этой ситуацией
Желание прекратить все усилия
Потеря самоконтроля
Надежда найти решение
Вера в свою личную неспособность
Желание убежать от этой ситуации         4
Гнев на самого себя
Гнев но отношению к внешним объектам
Представления о себе
Изучение отдельного мотива, разделение людей в соответствии с такими глобаль¬ными конструктами, как «ориентированность на успех» и «ориентированность на неудачу», при дальнейшем анализе неизбежно сталкивается с ограниченностью первоначально принятых исследовательских рамок. Для исследований мотивации достижения это высказывание было и остается справедливым в двух отношениях. Во-первых, люди обладают и другими мотивами, которые также определенным об¬разом воздействуют на деятельность достижения. Примером может служить влия¬ние мотива аффилиации на выбор задания (см,: Schneider, Meise, 1973; Jopt, 1974) или же роль конкурирующих мотивов в кумулятивных достижениях (Atkinson, 1974а). Во-вторых, и именно это составляет предмет нашего интереса, дело явно не обходится без участия своеобразной, более центральной по сравнению с конст¬руктом «мотив» инстанции, традиционно обозначаемой в исследованиях лично¬сти термином Я или многочисленными терминами типа «образ Я», «Я-концепция», «представление о себе», «самооценка», «самоподкрепление», «саморегуляция», «самоконтроль» и т. п.
При исследовании мотивации достижения выявилось по крайней мере три основания для обращения к понятию Я. Во-первых, нередко требовалось подчерк¬нуть личностный характер обязательств, связанных с постановкой цели и после¬дующей оценкой полученного результата. Они, очевидно, существенным образом затрагивают переживание человеком собственной ценности. Это переживание на¬шло отражение в понимании мотива достижения как системы самооценивания и в понимании самооценки как последствия действия или — в случае предвосхище¬ния — как мотивирующей привлекательности, а также личностного стандарта (Kuhl,
1978b). Во-вторых, явно релевантными были такие связанные с образом Я харак¬теристики личности, как представления о своих способностях. Подобные представ¬ления о себе привлекались исследователями в качестве решающего детерминанта субъективной вероятности успеха (см.: Meyer, 1976), а также планируемых и при¬лагаемых усилий, даже делались попытки заменить этими представлениями мотив достижения (Kukla, 1972a, b; Meyer, 1973a, b).
Наконец, третья причина состоит в полном отказе от теории свойств и попытке воздать должное рефлексивной природе человеческих действий и переживаний (Smedslund, 1972; Groeben, Scheele, 1977). Вопрос заключается в том, при каких условиях внимание действующего субъекта переключается с окружающего мира на себя самого, какие при этом появляются относящиеся к себе когнитивные обра-зования и как все это сказывается на деятельности. До сих пор такого рода вопро¬сы редко ставились, хотя они вытекают из анализа предубежденности атрибуции успеха и неудачи, а также из влияния на деятельность релевантных Я когнитив¬ных образований. Такого рода образования, к которым, впрочем, относится и осо¬знание релевантных самооценке эмоций (аффектов), явно возникают в случае кон¬фликтных, противоречащих ожиданию результатов (особенно неудачи) и при оце¬нивании со стороны других людей.
Ниже мы рассмотрим принцип теории свойств, согласно которому представле¬ние о себе является относительно устойчивым личностным конструктом. Затем мы обсудим теоретико-процессуальную постановку вопроса об условиях актуального проявления и воздействии релевантных Я когнитивных образований. Впрочем, границы между этими подходами достаточно расплывчаты, что становится очевид-ным, если, например, предположить существование ситуационных изменений представления о себе, т. е, рассматривать не только свойства, но и состояния, или если допустить автоматическое включение регуляторного механизма поддержания самооценки, как, скажем, в случае предубежденности атрибуции неудачи. Наконец, мы рассмотрим более новые исследования, л которых понятие «образа Я» стано¬вится более динамичным в структурном и содержательном отношении, позволяя найти ответ на ряд вопросов психологии мотивации.
Традиционные исследования представления о себе
Уильям Джеймс (James, 1890) разработал сложную классификацию системы Я: материальное, социальное, духовное и т. д. Такие описательные классификации практически не породили каких-либо экспериментальных исследований, да и не могли этого сделать. Вместо экспериментов психологи спрашивали испытуемых о различных аспектах их образа Я (реального или идеального) и рассматривали ре¬зультаты весьма различных опросников в качестве валидных показателей лич¬ностных конструктов. В основе этого подхода лежало молчаливое допущение того, что опрашиваемый знает свое Я самым непосредственным образом, членит свои переживания на основе тех же относящихся к психологии личности абстракций, на которых построен опросник, и, наконец, отвечает достаточно точно.
Поистине бесчисленные исследования были направлены на реализацию двух целей. Во-первых, как и на первом этапе исследования мотивации достижения, изучалась корреляция полученных образов Я с разнообразными и, казалось, ре-
левантными данными о поведении. Все это предполагало, qTo компоненты образа Я представляют собой направляющие поведение личностные константы. Во-вторых, предпринимались попытки изменения компонентов образа Я посредством специ¬ально индуцируемого опыта, например, успеха и неудачи, или психотерапевтиче¬ских воздействий. За этим стояло убеждение либо в возможности постепенного изменения личностных констант, либо в флуктуации состояний, обусловленных свойствами личности.                                                                                                     '
Полученные результаты в целом оказались довольно незначительными (см.: Wylie, 1961,1974; Gergen, 1971; Filipp, 1979). Рассмотрим несколько примеров ис¬следований корреляций образа Я с данными о поведении, полученными при из¬учении мотивации достижения. Куперсмит установил (Coopersmith, I960), что при реалистичной самооценке отсутствует эффект Зейгарник. Силверманом (Silverman, 1964) то же самое было установлено для ситуации индуцирования неудачи. Стей-нер (Steiner, 1957) выявил взаимосвязь между уровнем притязаний и образом Я: завышенные цели коррелируют с неустойчивым представлением о себе, а занижен¬ные— с пессимистическим. Позднее Щрогер и Сорман (Shrauger, Sorman, 1977) обнаружили связь между общим самоуважением и настойчивостью в выполнении задания на решение анаграмм после неудачи: испытуемые с невысоким мнением о себе были менее настойчивы. Общее самоуважение оказалось в этом случае лучшим показателем для предсказания поведения, чем специфическая, релевантная зада¬нию самооценка. Примером кратковременного изменения образа Я могут служить результаты исследований Диллера (Oilier, 1954). После успеха определявшаяся субъектом ценность Я повышалась, однако после неудачи ее снижения не наблюда¬лось, и лишь с помощью более тонкой методики были выявлены «неосознававшие-ся» негативные реакции. Диггори (Diggory, 1966) обнаружил в числе последствий неудачи даже суицидальные фантазии.
Если образ Я может влиять на поведение, а результаты поведения— на образ Я, то с точки зрения психологии развития требуется найти ответ на вопрос о направ¬ленности причинной связи между ними. Прежде всего этого требуют многократно подтверждавшиеся взаимосвязи различных способов измерения представления о себе и школьной успеваемости (см.: Purkey, 1970). При всей неоспоримости взаи¬монаправленного обусловливания исследователи склонны признать причинную асимметрию либо в пользу представления о себе (укрепления Я), либо в пользу учебных достижений (развития навыков). Обе возможные интерпретации Кэлсин и Кении (Calsyn, Kenny, 1977) проанализировали на материале пятилетнего лон-гитюдного исследования школьников-подростков. Они установили, что, скорее, достижения в учебе влияют на представление школьника о своих способностях и восприятие того, как его способности оцениваются другими, чем оценка способно¬стей другими людьми изменяет его представления о своих способностях и тем са¬мым успеваемость.
Впрочем, такого рода причинная связь, характерная для обычных условий обучения в школе, в отдельных случаях не исключает возможности и обратного обусловливания, например, когда восприятие изменившейся оценки учителем спо-собностей школьника меняет его представление о них и ведет к росту старания, а в конечном счете — к улучшению школьных успехов.
Степень обобщенности или специфичности представления о своих способно¬стях до сих пор исследовалась мало. Наиболее перспективными представляются данные Куля, полученные при повторных измерениях представлений о своих спо-собностях при многократном решении проблемных задач (Kuhl, 1977). До начала работы над неизвестным пока заданием воздействие оказывали крайне обобщен¬ные представления о своих способностях. После выполнения 20 конкретных задач у испытуемых уже имелось представление о способностях, в значительной мере специфичных для выполнявшихся заданий, и оно также оказывало влияние на поведение. При продолжении работы возникали даже дифференцированные пред¬ставления о своих способностях к решению различных задач одного и того же типа. При четвертом, последнем, измерении представления о способностях оказалось, что оно уже не является единым для всего набора задач.
Переход к динамичным переменным представлений о себе
Начало новому направлению исследований положил Эпстейн (Epstein, 1973), предложив понимать представления о себе как наивные теории, которые человек строит о себе. Несомненно, свойственное конкретному человеку наивно-рациона-листическое понимание себя гораздо ближе к феноменам Я, чем разработанные психологией личности психометрические сетки, одинаково применимые ко всем индивидам. Впрочем, предложения Эпстейна до сих пор носят чисто программный характер. Традиционные исследования представления о себе строились лишь на основе одной из «двух дисциплин научной психологии» (Cronbach, 1957), т. е. ори¬ентировались на личностную, а не на экспериментальную психологию и продвига-лись вперед с помощью корреляционно-статистических методов, а не через диспер¬сионный анализ. Лишь в недавнее время благодаря экспериментальному исследо¬ванию влияния представлений о себе с четко зафиксированным содержанием — так называемых схем Я — на переработку информации получила признание и вторая дисциплина. Упомянутые схемы Я представляют собой обобщенный, как бы кон¬центрированный опыт, благодаря которому организуется и контролируется ин¬формация о себе в соответствующей области деятельности.
Все началось с преодоления господствовавшего ранее представления о том, что Я представляет собой неизменную и обобщенную структуру. Для того чтобы быть чувствительным к бесчисленному множеству ситуаций и гибко регулировать пове¬дение сообразно их особенностям, образ Я должен быть поистине многоликим обра¬зованием или даже конгломератом образов, схем, представлений, типов, теорий пли целей (см. обзор: Markus, Wurf, 1987). Мнения о том, как конкретно организованы все эти содержания, весьма сильно расходятся. Одни авторы считают представления о себе просто узловыми точками в сетевой модели памяти (напр.: Anderson, 1976), т. е. хранящимися в виде отдельных высказываний. Другие видят в Я иерархичес¬кую структуру свойств (Kihlstrom, Cantor, 1984). Третьи кладут в основу систему «схем Я», причем схемы обладают двойственной природой и являются структурой и процессом одновременно (напр.: Markus, Sentis, 1982). Общим для всех этих тол¬кований является представление о том, что образ Я есть нечто активное и выполня¬ет функцию управления поведением. Исходя из этого новые исследования представ¬лений о себе можно рассматривать как попытку ответить на мотивационно-психо-логические вопросы на языке динамических личностных процессов.
Исходя из различных точек зрения, исследователи выделяют разные виды пред¬ставлений о себе. Так, есть центральные и периферические представления (Gergen, 1968), фактические, возможные, желательные и пугающие. Последние Маркус и Нуриус (Markus, Nurius, 1986) назвали «возможными Я». Наглядно представляя человеку желательные или нежелательные итоговые состояния, они обладают сво¬ей собственной побудительностью. Старое различение реального и идеального представления о себе нашло свое продолжение во введенном Хиггинсом, Клейном и Страумашюм (Higgins, Klein, Straumann, 1985) различении «реального Я», «иде¬ального Я» и «должного Я». Расхождение между каждыми двумя из этих трех пред¬ставлений о себе должно приводить к переживанию различных типов неприятных эмоций. Так, расхождение между реальным и идеальным Я должно "вести к де¬прессии, а между реальным и должным Я — к страху. Представления о себе могут относиться к прошлому, будущему или к текущему моменту. Еще одно различие относится к позитивным и негативным представлениям о себе. Последние преоб¬ладают у людей, находящихся в состоянии депрессии. Негативные представления о себе у людей, не испытывающих депрессии, практически не изучены. Большин¬ство исследователей исходит из того/что люди стремятся сделать все, чтобы избе¬жать негативного представления о себе (см., напр.: Tesser, Campbell, 1984). Однако похоже, что большинство позитивных представлений о себе также обладают нега¬тивными аспектами, смысл которых состоит в том, чтобы давать индивиду воз¬можность самому прилагать усилия к исправлению себя.
Почти все авторы исходят из представления о том, что в каждый данный момент доступными и осознаваемыми становятся адекватные данной ситуации аспекты представления о себе. При этом не исключается, что существуют и представления, закодированные невербально, которые, возможно в силу своей привычности, уже не осознаются, хотя и не являются вытесненными в собственном смысле слова. Во всяком случае, доступными всегда являются лишь те или иные частичные аспек¬ты представления о себе. Их можно назвать текущим представлением о себе. Цен¬тральные компоненты представления о себе могут быть доступными постоянно, периферические же аспекты, носящие более гипотетический характер, для своей актуализации предполагают особые обстоятельства и ситуации. То, что раньше счи¬талось способностью легко деформироваться (напр.: Gergen, 1971), можно объяс¬нить изменением текущего представления о себе.
При такой динамической многоликости понятия «образа Я* не приходится удивляться, что вместо единой теории существует множество мини-теорий с не¬большим радиусом действия. Тем не менее в развитии исследований в этой облас¬ти имеются единые тенденции, некоторые из которых мы охарактеризуем ниже (ср. обзор Маркуса и Вурфа — Markus, Wurf, 1987). Они касаются трех областей: пере¬работки информации, регулирования эмоций и Мотивационных процессов. Эти исследования отличает когнитивно-психологический подход, основывающийся на модели переработки информации.
Соотнесенность с Я влияет на переработку информации разными способами (ср. обзор Кнлстрома и Кантора — Kihlstrom, Cantor, 1984). Существует повышен¬ная способность восприятия связанных с Я стимулов. В частности, Барг (Bargh, 1982), используя задание на дихотическое прослушивание (в каждое ухо поступа¬ет свой ряд слов и нужно сконцентрироваться на восприятии ряда слов, поступаю-
щих в какое-то одно ухо), обнаружил, что релевантные Я слова, поступающие в другое ухо, нарушают деятельность восприятия, хотя сам человек, как оказывает¬ся впоследствии, этих слов и не замечает. Как сообщает Нюттен-мл. (Nuttin, 1985), релевантными Я оказываются даже буквы своего имени. Он предлагал испытуе¬мым пары букв, где один из членов пары был буквой, входящей в имя или фами¬лию испытуемого. Испытуемые должны были как можно быстрее сказать, какой из членов пары они предпочитают. И как правило, они, сами того не сознавая, ука¬зывали именно букву своего имени.
Стимулы, согласующиеся с представлением о себе, перерабатываются более эффективно. Маркус (Markus, 1977) разделил испытуемых в соответствии с их восприятием себя на «независимых* и «зависимых», а затем проследил, как они перерабатывают связанную с этим параметром информацию. По сравнению с ис-пытуемыми, не отнесшими себя ни к одному из полюсов шкалы «независимая — зависимая личность», т. е. оказавшимися в ее середине («то так, то этак»), у отчет¬ливо выраженных «независимых» и «зависимых» испытуемых решение о наличии у них соответствующего свойства характеризовалось меньшим латентным време¬нем; такие испытуемые приводили больше конкретных примеров из своей жиз¬ни, выше оценивали вероятность соответствующих форм поведения и были ме¬нее склонны к принятию тех высказываний из теста, которые противоречили их схемам Я.
Релевантные Я стимулы лучше запоминаются и лучше узнаются по сравнению с аналогичными стимулами, относящимися к поведению других людей. Это было доказано в ходе многочисленных исследований (напр.: Markus, 1980; Nasby, 1985). Если речь идет об областях, релевантных Я, то человек также становится более уверенным и точным в своих предсказаниях, атрибуциях и умозаключениях (An¬derson, 1984). Кроме того, человеку нельзя внушить ничего, что не согласовывалось бы с его Я-концепцией.
Второй областью действия Я является регулирование эмоций. Типичное про¬явление этой регуляции состоит здесь в том, что Я защищается от негативных эмоциональных состояний. Побуждение к этому возникает, когда ставятся под воп¬рос убеждения индивида, относящиеся к себе самому (например, убеждение в своей компетентности в определенной области). Действенная контрмера состоит в этом случае в том, чтобы в текущем представлении о себе актуализировать все те факты, которые подтверждают наличие поставленного под вопрос качества (Markus, Kunda, 1986; Wicklund, Gollwitzer, 1982). Поразительная стабильность представления о себе основывается не на том, что человек просто не замечает противоречащей ему инфор¬мации, но на процессах активного противодействия этой информации.
Для ответа на вопрос о том, как люди с негативной Я-концепцией реагируют на позитивную (и тем самым противоречащую представлению о себе) обратную связь, исследователи противопоставляют друг другу тенденции к сохранению последо¬вательного представления о себе и к повышению самоуважения (ср. обзор: Мо-reland, Sweeny, 1984). Результаты оказываются неоднозначными. Если угроза для Я отсутствует, люди обычно проявляют склонность к повышению самоуважения. Негативная же обратная связь перерабатывается таким образом, что ее ценность становится относительной и ее значение снижается (ср.: Greenwald, 1982). Тессер (Tesser, 1986) разработал теорию поддержания самооценки, согласно которой че-
ловек изменяет свое представление о себе, ориентируясь на те виды деятельности, где он добивается наилучших результатов. Кроме того, люди ищут себе для срав¬нения таких партнеров, сопоставление с которыми позволяет увидеть в благопри¬ятном свете свои собственные преимущества (Lewikki, 1983).
Определенное влияние оказывает и предубежденность атрибуции. В том, что касается их сильных сторон, люди склонны недооценивать информацию о согла¬сованности, т. е. о многочисленности людей, обладающих теми же качествами. И наоборот, по отношению к своим слабостям согласованность обычно переоце¬нивается (Campbell, 1986). Здесь идет в ход весь арсенал атрибутивных предубеж-денностей, служащих поддержанию самооценки, о котором мы подробно говори¬ли в главе 14 (см.: Miller, Ross, 1975; Bradley, 1978). Вопрос о том, в какой мере люди осознают, что они слишком искажают реальность в свою пользу и занимаются по¬вышением своей самооценки, остается пока спорным. Как правило, это считается едва ли осознаваемым, и различие точек зрения относится лишь к тому, почему люди этого не осознают. Некоторые авторы видят в этом мотивированный само¬обман (напр.: Lazarus, 1983), другие же объясняют это автоматическим способом переработки информации когнитивной системой (Greenwald, 1984).
Наряду с переработкой информации и регулированием эмоций третья область проявлений Я состоит в его мотивирующей функции. Мотивационные состояние в тот или иной момент времени можно считать основывающимся (как мы это делали в данной книге) на конкретном и соответствующем текущей ситуации выражении какой-либо весьма обобщенной ценностной диспозиции (например, мотива дости¬жения). Однако это текущее Мотивационной состояние можно понимать и как очень конкретное целевое представление, берущее свое начало в наборе обладающих по¬будительностью целевых состояний, характерном для данного человека на данном этапе его развития. Такого рода целевые состояния, относящиеся к тому, чем чело¬век надеется или боится стать, Маркус называет «возможными Я» (Markus, Nurius, 1986). Таким образом, «возможные Я» — это предвосхищаемые определенные состо¬яния своей личности, более или менее наглядно представляемые человеком, кото¬рые человек либо стремится реализовать или, наоборот, реализации которых он избе¬гает. Каждый человек несет в себе целое множество таких «возможных Я». Следова¬тельно, «возможные Я» представляют собой высокоиндивидуализированную систему «мотивов» в виде личностных целей различной степени реалистичности. В зависимости от конкретных стимулов в ситуации активизируются отдельные личностные Я, которые вполне могут находиться в рассогласовании с текущим или реалистичным представлением о себе. Это рассогласование между различ-ными Я-концепциями и есть то, что мотивирует поведение в определенном направ¬лении. С другой стороны, «возможные Я» как предвосхищаемые целевые состояния, обладающие высокой побудительностью, создают рамки интерпретации, внутри ко¬торых текущее представление о себе получает тот или иной смысловой оттенок. Мотивирующую функцию приписывает представлениям о себе также и Шленкер (Schlenker, 1985), который говорит в этой связи о «желаемых Я» (desired selves).
Виклунд и Голвитцер (Wicklund, Gollwitzer, 1982) положили мотивирующую функцию Я в основу своей теории «символического восполнения себя*. Согласно этой теории, люди обладают потребностью выделять себя из своего окружения самоде¬финициями, с помощью которых они отличают себя от других людей. При этом они
чувствуют себя «полноценными» лишь в том случае, если эти самоопределения стано¬вятся известны окружающим и признаются ими. Если же при взаимодействии с дру¬гими людьми они остались «неполноценными», они предпринимают немало дей¬ствий — в,том числе чисто символических — для того, чтобы восстановить свою «полноценность». Например, в одном из экспериментов испытуемые должны были написать сочинение об одном из своих увлечений. Если это действие оказывалось пре¬рванным, то позднее, уже в другом эксперименте, они хватались за возможность вер¬нуться к незаконченной теме. Таким образом, они стремились к полноте своего само¬определения перед лицом экспериментатора. Такое символическое восполнение себя может принимать различные формы: мы описываем себя преимущественно в духе са-моопределения, пытаемся повлиять на других людей, чтобы они переняли подобаю¬щее мнение о нас, выставляем на всеобщее обозрение соответствующие символы (ти¬тулы, знаки отличия, дипломы), неохотно признаем свои ошибки. Толчок к созданию этой теории предъявления полного или неполного самоопределения дали исследова¬ния по возобновлению прерванного действия, осуществленные ученицами Левина Овсянкиной (Ovsiankina, 1928), Малер (Mahler, 1933) и Лисснер (Lissner, 1933).
Подводя итоги, можно сказать о новых подходах к исследованию представле¬ний о себе следующее. Эти исследования являются порождением социальной пси¬хологии межличностных отношений и динамической психологии личности. В от-личие от типичных ранее трактовок Я как конгломерата нескольких устойчивых личностных черт на первый план теперь выходит многообразие и изменчивость представлений о себе. Кроме того, подчеркивается побудительный характер Я-кон-цепции и ее роль в управлении поведением. Однако этим исследованиям пока еще не хватает своего рода сквозной мотивационно-психологической грамматики, которая выполняла бы ту же роль, какую модель ожидаемой ценности выполня¬ет в традиционных исследованиях мотивации. Эта исследовательская область пока состоит лишь из многочисленных описаний феноменов и соответствующих мини-теорий. Ей еще только предстоит интеграция на основе общих теоретических по-| нятий. Установление связи с традиционными исследованиями мотивации пока еще не стоит на повестке дня.
Переменные представлений о себе в исследованиях мотивации достижения
По сравнению с исследованиями представлений о себе как таковых в исследова¬ниях мотивации достижения переменные представлений о себе понимаются в бо¬лее узком и определенном смысле. Этим они напоминают переменные, которые Мак-Клелланд (McClelland, 1951), а позднее Маркус (Markus, 1977) обозначили как схемы Я. Подобно мотивам, они рассматриваются как личностные переменные в духе теории свойств. Схемы Я могут далее дифференцировать группы мотивов,, частично коррелируют с какой-либо из переменных мотива и могут отчасти заме¬щать ее применительно к определенным поведенческим параметрам.
Не приходится удивляться, что к категории Я исследователи обратились дос¬таточно рано в связи с ситуацией неудачи. Ведь неудача блокирует действие, про¬тиворечит ожиданиям успеха и провоцирует критическое отношение к себе — все это является весомым основанием для переноса внимания действующего субъекта
на самого себя и пересмотра представлений о своих возможностях. На основе опи¬сательных данных Бирни и его коллеги (Birney et al., 1969) различают три типа боязни неудачи и соответствующие им защитные стратегии: 1) боязнь обесцени¬вания себя в собственном мнении, 2) боязнь обесценивания себя в мнении окру¬жающих и 3) боязнь не затрагивающих Я последствий (например, боязнь материаль¬ных убытков). Стоит напомнить, что несколько позднее Шмальт (Schmalt, 1976a, Ь), используя методику «Решетка», с помощью факторного анализа выделил две разновидности мотива боязни неудачи, первая из которых связана с представле¬нием о недостаточности своих способностей и тем самым очень близка боязни обес-ценивания в своих глазах (см. главу 8).
Второй переменной, введенной довольно давно, была появившаяся пр'и различе¬нии внешнего—внутреннего локуса контроля (Rotter, 1966) черта принятия на себя ответственности за результаты своих действий. Физер (Feather, 1967) ввел эту пере¬менную (С) в модель выбора риска, причем в качестве звена, снижающего обратно пропорциональную зависимость привлекательности успеха и избегания неудачи от субъективной вероятности успеха: Ле - C(i-We) и Am —CW(, Данные оказались не очень обнадеживающими, вероятнЬ, потому, что в применявшемся опроснике Роттера приписываемая себе ответственность понималась весьма широко и распро¬странялась на содержательно различные ситуации. Очевидно, внутренний контроль над последствиями своих действий не относится к столь обобщенным представле-ниям'о себе, как это до сих пор считают последователи Роттера.- Более адекватным в этом отношении оказался опросник Крэнделлов и Катковского (V. С. Crandall, Katkowsky, V. J. Crandall, 1965) по приписываемой себе ответственности, ограничи¬вающийся удачными и неудачными результатами действия достижения. С помощью переменной «приписываемая себе в ситуации успеха и неудачи ответственность» Мейеру (Meyer, 1969) удалось до некоторой степени объяснить устанавливаемый уровень притязаний. Как видно из рис. 15.9, приписывающие себе высокую ответ¬ственность люди предпочитают задания средней сложности; обычно такой выбор связывается с мотивом успеха. Круг (Krug, 1971; ср.: Meyer, 1973a, р. 57-58) устано¬вил, что приписываемая себе в ситуации успеха ответственность не .хуже предска¬зывает реалистический уровень притязаний, чем показатель мотива ЧН.
 
Рис. 15,9. Предпочтение различных отклонений от целей испытуемыми (четвероклассниками) с сильной и слабой степенью ответственности за свои успехи и неудачи (Meyer, 1969, р. 344).
Представление о своих способностях и модель расчета усилий
С распространением теории атрибуции приписываемая себе ответственность к 1970 г. снова исчезла из списка переменных, уступив место оценкам атрибуции за счет способностей и старания. Приписываемую себе ответственность заменило представление о своих способностях или дарованиях (см.: Meyer, 1973a, 1984a, b, 1987), и как раз атрибуция за счет способностей нашла отражение в полученных Мейером данных. Объяснения успеха и неудачи подгруппами испытуемых с пре¬обладанием мотива успеха или неудачи различались между собой лишь этим фак¬тором. По сравнению с ориентированными на неудачу стремящиеся к успеху в большей степени объясняли успех своими выдающимися способностями и реже приписывали неудачу их недостатку. Этот факт подвел исследователей к выдви¬жению трех идей (если, конечно, отказаться от рассмотрения у испытуемых обеих групп предубежденности атрибуции и от понимания мотива достижения как сис¬темы самооценки). Все три идеи сыграли решающую роль в обосновании концеп¬ции представления о своих способностях и в опирающихся на нее исследованиях. Первая из них, в сущности, была не столько новой, сколько очевидной: отношение субъективной оценки своих способностей к воспринимаемой объективной слож¬ности задачи должно определять величину субъективной вероятности успеха (см.: Heider, 1958; Atkinson, 1964, p. 254; Fuchs, 1963, p. 633; Moulton, 1967,1974). Осо¬бенно важную роль при определении субъективной вероятности успеха представ¬ление о своих способностях играет, по-видимому, в ситуации, когда сообщаемая испытуемому сложность задачи основывается на социальной соотносительной норме, поскольку при этом каждый испытуемый, основываясь на оценке своих дарований, должен определить свое место в распределении достижений соответ¬ствующей «референтной группы» (см.: Meyer, Hallerman, 1977).
Новым в первой идее было, во всяком случае, то, что субъективная вероятность успеха, помимо представления о своих способностях и воспринимаемой сложно¬сти задания, зависит также и от величины планируемого усилия. Это усилие, в свою очередь, должно быть максимальным в случае задания оптимальной, т. е. преодо¬лимой, учитывая оценку своих дарований, сложности, и минимальным, если сте-пень сложности задания предъявляет к индивиду сверхзавышенные или сверхза-ниженные требования. На основе такого расчета, представленного в рациональной модели «ожидаемой пользы» Куклы (Kukla, 1972a) и в аналогичной, разработан¬ной независимо от нее модели расчета усилий Мейера (Meyer, 1973a, b, 1976), мож¬но рассматривать планируемые затраты усилий в качестве зависимой переменной. аналогичной другим параметрам, используемым в исследованиях мотивации до¬стижения (выбор задания, настойчивость, достигнутые результаты).
Модель расчета усилий (или сознательно планируемых усилий) в общих чер¬тах сводится к следующему. Человек стремится приложить столько усилий, сколь¬ко требуется, и не больше, чтобы только справиться с заданием соответствующей степени сложности. По достижении некоторой верхней границы сложности, за которой даже максимальных усилий будет недостаточно для достижения успеха, величина намечаемого усилия снижается (по мнению Куклы, такое снижение долж¬но быть резким). Отсюда следует, что поскольку субъективная сложность задания при повышении оценки своих способностей падает, то при объективно одинаковой степени сложности задачи индивиды, считающие себя более способными, будут пла-
нировать затратить меньше усилий, чем те, кто считает себя менее способным. При этом в области высокой объективной сложности задачи, начинающейся там, где ме¬нее способные считают бесполезным даже максимальное старание, более способные индивиды все еще продолжают планировать рост усилий, пока не достигнут соб¬ственного пограничного значения сложности. И только в этой верхней зоне сложно¬сти считающие себя более способными планируют большие усилия, чем считающие себя менее способными. Если положения, относящиеся к расчету планируемого уси¬лия, рассмотреть в свете теории атрибуции, то можно убедиться, что их модель бази¬руется на каузальной схеме компенсаторного взаимодействия способностей и ста¬рания и при этом прилагаемые усилия отвечают принципу экономии.
Эта вполне правдоподобная гипотеза, сформулированная еще Хайдером (Heider, 1958, р. 11) была подтверждена рядом исследований (Meyer, 1973b, 1976; Meyer, Hallerman, 1974, 1977). На рис. 15.10 представлены результаты прострго модели-рующего опыта Мейера и Халлермана (Meyer, Hallermann, 1977). Испытуемые должны были представить себе девять гирь последовательно увеличивающейся степени тяжести. Соответствующие показатели от 10 до 90% означают процентную долю испытуемых одного и того же цола и возраста, которые смогли бы поднять гирю данного веса. Испытуемым надо было оценить степень старания, которое они приложили бы в этой ситуации. При этом всех испытуемых разделили на три груп¬пы в соответствии с их собственной оценкой своей способности к поднятию тяже¬стей. Как видно из рис. 15.10, испытуемые с высоким представлением о своих спо¬собностях к поднятию тяжестей прилагают тем больше стараний, чем тяжелее гиря. В отличие от них испытуемые с низкой оценкой своих способностей к поднятию тяжестей больше всего стараются в случае выполения легкого задания. Группа же со средним представлением о своих способностях прилагает максимум стараний в заданиях средней степени сложности.
 
Рис. 15.10. Предполагаемое старание как функция от представления о своих способностях и степени
сложности задания. Сложность задания определяется как процент испытуемых, которые могут успешно
выполнить это задание (по: Meyer, Hallermann, 1977, S. 135)
Выбор задания, настойчивость и обращение за обратной связью
Разные представления о своих способностях приводят к разным вероятностям успеха при выполнении одного и того же задания. Поэтому они должны приводить и к соответствующим различиям в выборе заданий, и к различной настойчивос¬ти перед лицом неудачи. Если испытуемым надо выбрать задание, то все они, ко¬нечно, могут выбрать задания, воспринимаемые ими как среднесложные, однако с точки зрения нормативной степени сложности эти задания будут различными, по¬скольку люди с высоким представлением о своих способностях выберут норматив¬но более сложные задания, чем люди с более низким представлением о своих способностях (Buckert, Meyer, Schmalt, 1979).
Что касается поддержания стараний и настойчивости, то люди с более низкими представлениями о своих способностях сдаются раньше, чем те, кто считает себя более одаренным. Халлерманн и Мейер (Hallermann, Meyer, 1978) давали свои испытуемым два различных задания. Одним из них было достиженческое задание, представлявшееся либо как очень трудное, либо как очень легкое (испытуемому сообщалось, что с ним могут справиться либо 20, либо 80% людей, в действитель¬ности же оно было неразрешимым). С этого задания (сложного или легкого) ис¬пытуемый должен был начать свою работу. Затем он мог при желании перейти к выполнению альтернативного задания. Оно состояло в том, чтобы оценить геомет¬рические фигуры по степени их привлекательности. В обоих вариантах исходного задания, трудном и легком, испытуемые с низким представлением о своих способ¬ностях переходили к альтернативному заданию раньше, чем испытуемые, которые высоко оценивали свои способности. Таким образом, испытуемые, низко оценивав¬шие свои способности, обнаруживали меньшую настойчивость перед лицом как ожидавшихся (сложное задание), так и неожиданных (легкое задание) трудностей, по сравнению с испытуемыми с высокой оценкой своих способностей. Аналогич¬ные результаты были получены также в работе Лихта и его коллег (Licht, Kistner, Ozkaragog, Shapiro, Clausen, 1985).
Наконец, люди с низкой оценкой своих способностей должны стремиться из¬бегать ситуаций, в которых после работы над заданием проявятся их невысокие способности. С такого рода ситуацией мы имеем дело, когда человек сам может решать, получать ли ему информацию о достигнутом результате действия или нет. Перед такого рода выбором поставили своих испытуемых Мейер и Штарке (Meyer, Starke, 1981/82, 1982). В первой части эксперимента испытуемые должны были выполнить интеллектуальный тест и одно недостиженческое задание. Затем, под предлогом помощи экспериментатору, испытуемому предлагалось на выбор: оце¬нить результаты выполнения теста или недостиженческого задания всей группой испытуемых. Как и ожидалось, большинство испытуемых с низкой оценкой своих способностей предпочли оценивать недостиженческое задание; и это при том, что обе группы испытуемых в действительности достигли одинаковых результатов при выполнении интеллектуального теста. Во второй части эксперимента испытуемые выполняли последующие задания интеллектуального теста, после чего им предо¬ставлялась возможность, если они пожелают, зайти к экспериментатору на следу¬ющий день, чтобы узнать результаты теста. Итог был тем же самым. Большинство
испытуемых с низкой оценкой своих способностей этой возможностью не восполь¬зовались, тогда как большая часть испытуемых с высокой самооценкой своих спо¬собностей это сделали. И снова между обеими группами не было обнаружено ни¬каких различий в результатах, которыми можно было бы объяснить нерешитель¬ность испытуемых с низкой оценкой своих способностей.
Самооценочные представления во время оценивания выполнения задания
От оценки своих способностей должно также зависеть, какие мысли и чувства со¬провождают работу над заданием и преобладают после ее завершения. Эти мысли не релевантны заданию, ибо непосредственно не вносят вклада в решение задания. Если они состоят из сомнений по поводу своих способностей справиться с задани¬ем, то могут вызывать повышение эмоциональности и, в частности, страх перед неуспехом (Wine, 1971, 1982). Такого рода данные мы подробно представили в главе 7. Здесь же мы упомянем лишь несколько исследований, которые показыва¬ют, что людям, которые низко оценивают свои способности или ориентируются на избегание неуспеха, чаще приходят в голову нерелевантные заданию и отвлекаю¬щие от работы мысли.
Шраугер (Shrauger, 1972) просил своих испытуемых решать задачу либо в оди¬ночестве, либо перед лицом аудитории. В последнем случае страх перед оценкой со стороны других людей должен возникать прежде всего у испытуемых с низкой оценкой своих возможностей и ухудшать их результаты. И действительно, в при¬сутствии зрителей эти испытуемые делали больше ошибок, чем когда они работа¬ли в одиночестве. Для испытуемых же с высокой оценкой своих способностей не было разницы, работали ли они на виду у зрителей или наедине с собой. Представ¬ление о своих способностях коррелировало с числом сделанных ошибок лишь в ситуации присутствия зрителей. Хотя самооценочные мысли здесь и не фиксиро¬вались, можно предположить, что именно они ухудшили результаты испытуемых в критической ситуации.
Непосредственное подтверждение этому дает исследование Штинсмейера (Stiensmeier, 1985). Здесь также сопоставлялись испытуемые с высокой и низкой оценкой своих способностей. После того как испытуемые сталкивались с неудачей при решении анаграмм, они должны были выполнить задание на кодирование, а затем ответить на вопросы опросника о мыслях, которые приходили им в голову во время работы над заданием по кодированию. Испытуемые контрольной группы выполняли только задание на кодирование. Результаты показали, что предше¬ствующая неудача вызвала увеличение нерелевантных заданию мыслей и, соот¬ветственно, большее ухудшение результатов в задании на кодирование лишь у ис¬пытуемых с низкой оценкой своих способностей. В контрольной группе различий мзжду результатами испытуемых обеих подгрупп обнаружено не было.
Связь представления о своих способностях с мотивом
Асимметричность вывода о своих способностях после успеха и неуспеха у людей с мотивами достижения успеха и избегания неуспеха привела как Куклу (Kukla, 1972а, Ь), так и Мейера (Meyer, 1973b) к предположению о том, что мотивируемые
успехом люди воспринимают себя как более одаренные, чем мотивируемые неус¬пехом. При этом остается открытым вопрос о том, соответствует ли это связанное с мотивом различие представления о своих способностях действительным разли¬чиям в одаренности.
Уже довольно долго идут споры о том, считают ли мотивируемые успехом люди свои способности выдающимися, а мотивируемые неуспехом — недостаточными (см.: Heckhausen, 1980, S. 588 и далее и Meyer, 1984 a, b, S. 151 и далее). Вопрос за¬ключается прежде всего в том, связаны ли различные типы атрибуции (см. главу 14) с различиями мотивов или же с различиями представления о своих способно¬стях. В 8 из 13 релевантных этому вопросу исследований Мейер обнаружил знач и-мую взаимосвязь между мотивом достижения и оценкой своих способностей: мо¬тивируемые неуспехом люди считали себя менее способными в соответствующей сфере деятельности.
Многие факты говорят в пользу того, что связь представления о своих способ¬ностях с мотивом зависит от использования для измерения мотива той или иной методики. Если для определения мотива избегания неуспеха применяется TAQ (Опросник экзаменационной тревожности) или другой опросник, то мотивация избегания неуспеха, помимо всего прочего, непосредственно определяется через низкую оценку своих способностей (Nicholls, 1984). Это было ясно продемонстри¬ровано в корреляционных исследованиях Халиша и Хекхаузена (Halisch, Heck¬hausen, 1988; ср. главу 8). Различий в представлениях о своих способностях между обеими Мотивационными группами не возникает лишь в том случае, когда обе Мо-тивационные тенденции измеряются с помощью ТАТ.

Алфавитный указатель

А
агрессивность 50, 112
агрессия 27, 140, 169, 200, 351, 485, 546, 582, 599, 668, 719, 724
активации, теория 184
активации, уровень 719
активация  понятие 184
уровень 102, 189, 197-198
 альтруизм 443
 альтруизма,парадокс 448
апперцепция 61
ассоциативный эквивалент 65
ассоциации сила 65
атрибуции, куб Келли 37, 52
атрибуции, теория 83
атрибуция 514, 615, 622, 627-628, 646, 649, 651, 655, 658-659, 668, 685, 707, 759, 766
асимметрия 656, 680, 713
исследования 668
теории 467, 616, 620, 664, 668, 688, 710, 716
атрибуция ответственности 663
аффекты 688, 695, 703
 аффилиации, действия 368 а
аффилиация 50, 77, 443, 549, 561, 577, 605
мотив 388, 425, 546, 599, 602-603, 608, 613
мотивация 546, 569, 598-599
Б
базовые эмоции как рудиментарные системы 134 б
беспомощность 759, 764, 773
исследования 760, 768
теории 760, 768
 бихевиоризм 99, 248, 250
близость 351
мотив 546, 572
мотивация 546, 549, 570
боязнь неудачи 380
В
валентность 75, 80, 176, 223, 230, 237, 292, 294, 400, 435, 636, 737
сила 247
валентность (продолжение)
функция 396, 435
Валинса, эффект 199 ВАРС 100-101, 103, 105, 184
власти, мотив 566, 574 власть 27, 77, 140, 351, 443, 487, 519 562, 575, 595, 719
действия 368, 579, 588    
источники 578
мотив 579
мотивация 575, 580, 592, 597
объект 595
приобретение 599
влечение 72, 92, 99, 130, 144, 151, 155, 160, 166, 169, 179, 185, 193, 223, 254, 265, 351
индукции теория 275
индукция 265
редукции модель 73
редукции теория 153, 264
редукция 91, 96, 100, 158, 164,
171, 189, 250, 265 сила 156, 164, 167, 178, 180,
184, 250 теории 94, 151, 157, 163, 167, 172, 192 теория 175 теория (Халл) 232
 влечения, теория 351
внимание 61, 358, 365, 421, 427, 651
гипотеза 358
внутренние стимулы 193
внушение 306
ностгишютическое 306
возбуждение 98
возбуждения, потенциал 188-189, 191
волеиос действие 66
волевой акт 58, 61, 66, 75, 304, 308
первичный 306
волевые процессы 30, 44, 50, 58, 61,
81, 219, 304
воли, проблема 304
воли, сила 65 воля 29, 54, 304
врожденный запускающий механизм 511
врожденный пусковой механизм 70
выбора риска, модель 350, 386, 674, 688, 699, 709, 713, 731, 740-741, 744, 750
выученная беспомощность 681, 752, 761
Вюрцбургская школа 58, 64, 67, 72
г
гнев 194, 201, 496
годологические понятия 234
 групповой отбор 445
д
давление ситуации 47, 77
двигательная реакция 63
двухфакторная теория эмоций Шахтера 193, 196
действие 54, 61, 66, 83, 147
инициирование 43
путь 234
результат 296
цель 27, 39
депрессия 761, 764
десенсибилизация 365
детерминирующая тенденция 58, 63-64, 67, 75, 227
деятельность 27 динамическая действия 382, 745
решетка устремлений 120 действия 42, 50, 53, 80
диссонанс 83
диссонанса когнитивного редукция 207
диссонанса, редукция 622
доминирование 491, 497
достижения 140, 362, 367, 719
деятельность 81, 147, 148, 669, 688, 710, 722, 737, 776
мотив 39, 81, 148, 168, 361, 369, 372, 385, 388, 416, 419,428, 437, 442, 562, 564, 565, 574, 599, 609, 705,711, 713, 737, 776,782,789
мотивация 84, 217, 367, 372, 375, 394, 439, 563, 598, 599, 606, 739, 769
ситуация 562
Ж
жизненное пространство 235
3
задания, сложность 723, 739, 762 закон эффекта 88, 93, 153, 250, 254,
259, 260
замещающие действия 245 Зейгарник, эффект 229,.241, 377,
414, 745, 778
И
избеганию, научение 173, 270, 754, 763 избегания, реакции 173 иллюзия контроля 653, 768 инерционная тенденция 80 инстинкт 54, 56, 67, 86, 122-123, 125, 134, 226
дискуссия об инстинктах 69, 90, 124, 153
теории 69
инстинкта, понятие 122, 125, 157 инстинктивное поведение 70 инструментальное(оперантное) обуслов-ливание 57, 98-99, 152, 173, 267,
270, 470
инструментальность 77, 295, 517, 736, 742
модель 294, 731
теории 76, 81, 225, 276, 292, 737
теория (Врум) 300
интеллект 226
иптсракциопизм 127
дискуссия об инерракционизме 109
интроспекция 60, 64, 98, 619
информация
переработка 361, 620, 720, 779
й
Йеркса—Додсона, правило 46,80, 184
К
Катарсис гипотеза 536
каузальная атрибуция 462
каузальные схемы 644, 673
квази потребность 46, 65, 75, 229, 239, 242, 253, 760
классификации, проблема 149
 классическое обусловливание 57, 93, 153, 171, 194, 212, 263, 267, 270, 470, 752
 ковариация модель 515, 638, 646, 658
принцип 639
когнитивный дефицит 768
диссонанс 193, 205, 622
консумматорная реакция 162
контроль мотивация 628, 665
контроль (продолжение)
над действием 45, 67, 139
над усилиями 427
конфликт 175-176, 248
модель 94, 177, 180, 182
теория 192
конфликтная ситуация 176
критериальные параметры 639
Л
лабораторные исследования 512
 латентное научение 253, 263, 268, 271, 275
личности и окружения, отношения 118, 126, 143
личности и ситуации, взаимодействие 28, 41
личностные диспозиции 33, 67, 111, 382, 475, 481
 личность модель 227, 237, 246, 256
локус контроля 669, 684
Лувенская школа 66
м
ментальная хронометрия 63
мета- атрибуция 629
метаволя 62
метамотивация 62
модель выбора риска 28, 79, 80, 225, 276, 284, 295
модель ожидаемой ценности 28, 41, 553
моральность цели 585
мотив 26, 30, 35, 38, 49, 51, 54, 108, 115, 117, 126, 142, 147, 150, 350, 706
актуализация 126
измерение 370
сила 424
мотивации, сила 417
Мотивационная тенденция 28, 30, 41, 412
Мотивационные диспозиции 109, 116, 150, 167
Мотивационным закон трудности 46, 67
мотивация 28, 30, 40, 50, 54, 111, 115 150, 154, 223, 250, 254, 350, 400, 404, 419, 443
исследования 25
модель 362
внешняя 717. 726
внутренняя 717, 733
мотивы классификация 112, 115, 121-122
н
навык 57, 91, 351
 надежда на аффилиацию 553, 555, 559, 564, 568
на успех 376, 379
намерение 328, 341, 349
образование 43
приписывание 468, 514
 напряжения, состояние 228, 242
напряженная система 229
настойчивость 411, 421, 690, 699, 702, 710, 787
научение 164, 224, 249, 261, 267
по образцу 520
неконгруэнтность 186
неудача 655, 661, 668, 736, 748,
756, 769, 773
номотетическая ловушка 34, 52, 85, 111, 121
норма взаимности 459, 468, 477
ответственности 455
социальной ответственности 455, 459, 479, 505
О
обусловливание 352
обязательство 210, 219
Овсянкиной, эффект 414
ожидание результата действия 519
ожидаемой пользы, модель 785
ожидаемой ценности, матрица 255
ожидаемой ценности модель 30, 77,
97, 483, 518, 599, 699, 732
теории 224, 241,257, 272, 292-293, 303
ожидание 28, 35, 41, 44, 48, 222-223, 233, 234, 248, 254, 257, 269, 270, 298, 301, 553, 569, 657
 изменение 682, 714
ситуация—результат 737, 743
успеха 681
успеха и валентность 282
эффекты 652
оказание помощи 27, 140
окружения, модель 223, 227, 230, 232, 248, 256
опросник экзаменационной тревожности 357, 789
организационный климат 607
ориентация на действие или на состояние 770
на достижения 358
 осуществление возможность 33
отбор давление 549     .                                                                                                                                     
ответственность 452
диффузия 453
за интеллектуальные достижения 678,
отрицание 457
оценка со стороны 670, 689, 739
п
первичный волевой акт 65
персеверативная тенденция 64
перспектива наблюдения 32-33
побудительность 28, 223, 230, 232, 241, 245
поведение 45, 223, 250, 638
в ситуации конфликта 175, 553
наивное объяснение 31
поведенческое поле 33
повседневный опыт 26
подкрепление 158, 222-223, 455
подкрепления, теория 223-224
поле теория 76, 176, 205, 225, 240, 297, 577
ПОМОЩЬ
мотив 449, 471, 476
мотивация 466, 471, 478, 483, 490
оказание 351, 443, 448, 463, 472, 477, 481, 546, 582, 668, 719
последовательность 36, 51, 52, 672
парадокс 34, 51, 85
последствия действия 267, 295
результата действия 76, 149
поток - активности 25, 127
переживание 723, 725, 734
потребление алкоголя 585
потребности напряжение 238
редукция 164
состояние 223, 253, 254, 256, 260, 265, 272
удовлетворение 229, 267
потребность 72, 99, 126, 130, 144, 151, 154, 157, 229, 237-238, 245, 255, 294, 626, 630
аффилиации 129
потребность (продолжений) в достижении 129
в заботливости 443
во власти 129
представление
о своих возможностях 683, 714
о своих способностях 777, 785
о себе 776
принцип обесценивания 623
принятие на себя ответственности 466, 784
пробы и ошибки 152, 158, 250
психология здравого смысла 223, 617
Р
рассогласование 79
теории 191
расхождение в перспективе 659, 666
расхождения эффект 208, 209
расширенная модель мотивации 81
 реактивное сопротивление 463
реакции на тест 362
результирующая тенденция 41, 44
родственный отбор 491, 548
С
самовосприятие 620                                                                                                                                                                                                                                                         
теория 728                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             
самонаблюдение 112                                                                                                                                                                                                                                                   
самооценивание 528, 688, 705, 745, 776
самооценка 81, 353                                                                                                                                                                                                                                                                
повышение 442, 696                                                                                                                                                                                                
самоподкрепление 79, 438, 472                                                                                                                      i
самостоятельность 394
самоуважение 131
самоэффективность 345
сверхмотивация 345
сверхобоснованности, эффект 728, 732
связанный с властью стресс 602
сила 247
симпатия 551
синдром подавленного мотива власти 601
ситуации, восприятие 454
ситуаций, эквивалентность 114
сложность 720
совладание 203
сомнения в себе 360
соотносительно-нормативная ориентация 436, 736
соотносительные нормы 405, 430, 434, 441, 735
соотносительные нормы индивидуальные 431
соотносительные нормы (продолжение)
оценки достижений 438
социальные 431
сопереживание 468
социальная ответственность 477
тревожность 551
социального научения, теория 289, 508, 527, 538, 544
социобиология 444, 491
специфичность 37, 52
способность 439, 627, 658, 669, 739, 757, 773, 785
стимул 27, 63, 92, 98, 104, 136, 151, 170, 179, 250, 254, 259, 269, 273, 425, 496, 750
стимул—реакция
связь 57, 90, 151, 158, 163, 178, 250
теория 152
стимульная ситуация 166
стимульно-реактивные модели 750
страх 112, 171, 173, 179
отвержения 554, 555, 557, 564, 567, 568
перед властью 586
реакция 97, 195
редукция 173
стремление к успеху 394
т
таксономия мотивов 143 ТАТ 351, 367, 371, 376, 379, 385, 393, 399, 512, 527, 530, 539, 554, 566, 570, 573, 585, 590, 612, 749, 789
ТАТ, Мюррея 77, 129
тенденция к действию 29, 139
теория активации 192
когнитивного диссонанса 82
научения 482
принятия решений 276
результирующей валентности 279
справедливости 452, 463
терапия 365
торможение 98, 525, 540
тревожность 93, 106, 111, 167, 351, 362
У
универсальность 145
уровень адаптации 78, 191, 720
притязаний 40, 75, 79, 81, 114, 224, 241, 274, 379, 385, 403, 405, 409, 416, 422, 433, 688, 707, 711, 723, 778, 784
усилия 46, 83, 632, 656, 739, 758, 763, 785
условный стимул 173
успех 368, 374, 396, 655, 668, 736, 748, 756, 765, 773, 788
вероятность 80, 403, 413, 417, 421 732, 736, 740, 748, 750, 777, 787 мотив 379 вероятность 420
Ф
фрустрационная теория агрессии 508, 509, 536
фрустрация 169, 487, 498, 509, 516, 524, 535, 760
эффект 169
X
характерология 112
ц
целенаправленность 223, 249, 254, 271
ценности и ожидания, аспект 44, 137
ценностные диспозиции 26, 39
ценность подкрепления 291
ч
чувства 87, 119, 124
ш
шкала
выраженной тревожности 167
мотивации достижения 386
э
эго-ориентированные индивиды 440
эквивалентности классы 35, 51, 109, 111, 119, 121, 143
эквифинальность 51, 111, 632
экзаменационная тревожность 354, 356, 362, 385, 427, 552, 769
эмоциональность 360, 378, 385
эмоция 60, 472, 500, 696
эмпатические эмоции 474,481
эмпатия 447, 470, 474, 481 эрги 87, 118
эффект схождения 209
терапевтического вмешательства 365
эффективность 423