Вступление
Эта книга представляет собой попытку изложить основы миро¬вого открытого общества. Мы живем в системе мировой экономи¬ки, но политическая организация нашего мирового сообщества яв¬ляется прискорбно неадекватной. Мы лишены возможности сохра¬нять мир и противодействовать эксцессам финансовых рынков. Без осуществления контроля над этими процессами мировая экономи¬ка потерпит крах.
Мировая экономика характеризуется не только свободной тор¬говлей товарами и услугами, но также еще более свободным движе¬нием капитала. Процентные ставки, об-менные курсы и котировки ценных бумаг в различных странах тесным образом связаны между собой, мировые финансовые рынки оказывают огромное влияние на экономи-ческие условия. Учитывая решающую роль, которую ми¬ровой финансовый рынок играет в судьбах отдельных стран, стоит поговорить о системе мирового капитализма.
Финансовый капитал оказывается в привилегированном поло¬жении. Капитал более мобилен, чем другие факторы производства, а финансовый капитал — еще более мобилен, чем прямые инвести¬ции. Финансовый капитал движется туда, где он получает наи¬большие выгоды; поскольку он является предвестником процвета¬ния, независимые страны борются за его привлечение. Благодаря этим преимуществам капитал аккумулиру-ется в финансовых инсти¬тутах и многонациональных компаниях, ценные бумаги которых продаются на биржах; а посредником в этом процессе являются фи¬нансовые рынки.
Развитие мирового сообщества отстает от развития мировой эко¬номики. Основ-ной единицей политической и общественной жизни по-прежнему остается государство. Международное право и между¬народные институты, в такой форме, в которой они суще-ствуют сегодня, еще не достаточно сильны, чтобы предотвратить войну или крупномас-штабные нарушения прав человека в отдельных странах. Не уделяется должного внимания решению экологических проблем. Мировые финансовые рынки находятся в основном вне контроля национальных или международных органов.
Я утверждаю, что текущее положение дел является нездоровым и непрочным. Финансовые рынки по своей сути являются неста¬бильными, кроме того, существуют об-щественные потребности, ко¬торые не могут быть удовлетворены путем предоставления полной свободы рыночным силам. К сожалению, эти недостатки не при¬знаются. Вместо этого существует широко распространенное убеж¬дение в том, что рынки являются само-регулирующимися, а миро¬вая экономика может процветать без вмешательства мирового со¬общества. Утверждается, что общественный интерес удовлетворя¬ется наилучшим обра-зом путем предоставления всем возможности удовлетворять собственные интересы, а по-пытки защитить общест¬венный интерес путем принятия коллективных решений наруша-ют рыночный механизм. В XIX веке эта идея называлась «свободным предпринимательством» (внедрялась доктрина невмешательства го¬сударства в экономи-ку), возможно, в наши дни это уже не такое удачное название, поскольку оно происходит от французских слов laissez faire. Большинство людей, верящих в чудеса рынка и досто-инства неограниченной конкуренции, не говорят по-французски. Я нашел более подходящее название этой идее — «рыночный фундаментализм» (market fundamentalism).
Именно рыночный фундаментализм сделал систему мирового ка¬питализма не-надежной. Однако такое положение дел возникло срав¬нительно недавно. В конце второй мировой войны международное движение капитала было ограничено, в соответствии с решениями, принятыми в Бреттон-Вудсе, были созданы международные инсти¬туты с це-лью облегчения торговли в условиях отсутствия движения капитала. Ограничения были сняты постепенно, и только когда при¬мерно в 1980 г. к власти пришли Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, рыночный фундаментализм стал господствующей идеологией. Именно рыночный фундаментализм предоставил финансовому ка¬питалу управляющее и руково-дящее место в мировой экономике.
Конечно же, мы не впервые наблюдаем систему мирового капи¬тализма. Ее ос-новные черты были впервые определены, скорее в форме предсказаний, Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии», опубликованном в 1848 г. Система, господствовавшая во второй половине XIX века, была в некоторой степени более стабильной, чем ее современный вариант. Во-первых, существовали имперские державы во главе с Великоб¬ританией, которая получала достаточно большие выгоды от того, что находилась в центре, и поэтому была заинтересована в сохране¬нии этой системы. Во-вторых, существовала единая международная валюта - золото; сегодня существуют три основные валюты: доллар США, германская марка, которая вскоре будет заменена ев¬ропейской единой валютой евро, и иена. Эти мировые валюты трут¬ся друг о друга как тектонические пласты, зачастую вызывая зем¬летрясения и подрывая другие валюты стран мира. В-третьих, и это важнее всего, существовал ряд убеждений, которые разделяли мно¬гие, и этические стандарты, которые не всегда применялись и со¬блюдались на практике, однако они были приняты в качестве впол¬не универсальных и рассматривались как наиболее желательные спо¬собы взаимодействия. Эти ценности объединяли веру в разум и ува¬жение к науке с иудейско-христианской этической традицией и в целом представляли более надежное руководство, объясняющее, что такое хорошо и что такое плохо, чем ценности, превалирующие сегодня. Денежные ценности и операционные рынки не предостав¬ляют адекватного базиса для общественного единства. Возможно, это предложение в такой форме не имеет для читателя особого смыс¬ла, но данная идея будет развита в книге.
Система мирового капитализма, существовавшая в XIX веке, не¬смотря на ее от-носительную стабильность, была разрушена первой мировой войной. После окончания войны была предпринята сла¬бая попытка ее реконструировать. Эта попытка привела к краху 1929 г. и последующей Великой депрессии. Какова же вероятность того, что совре-менная система мирового капитализма также придет к пропасти, учитывая отсутствие элементов стабильности, которые существовали в XIX веке?
Но все же катастрофы можно избежать, если мы вовремя при¬знаем и исправим слабые стороны этой системы. Как возникли эти недостатки и как они могут быть исправлены? Я предлагаю обра¬титься к этим вопросам. Я утверждаю, что система мирового капи¬тализма является искаженной формой открытого общества и ее эк¬сцессы могут быть исправлены, если более полно понять и широко поддержать принципы открытого общества.
Термин «открытое общество» получил распространение после пуб¬ликации кни-ги Карла Поппера «Открытое общество и его враги» (Open Society and It's Enemies). В момент выхода книги в 1944 г. открытому обществу угрожали тоталитарные режимы на-цистской Германии и Советского Союза, использовавшие власть государства для навязы-вания своей воли людям. Концепцию открытого общества можно лег¬ко понять, сравнив его с закрытыми обществами, взлелеенными то¬талитарными режимами. Они оставались реальностью вплоть до рас¬пада советской империи в 1989 г. Открытые общества мира, обычно называемые обобщенно Западом, продемонстрировали сплоченность перед лицом общего врага. Но после распада советской системы от¬крытое общество с акцентом на сво-боду, демократию, главенство закона в значительной степени потеряло привлекательность в каче¬стве. организационного принципа, победителем оказался мировой капитализм. Капитализм, опирающийся исключительно на рыноч¬ные силы, представляет другую опасность открытому обществу. Цен¬тральное утверждение этой книги состоит в том, что рыночный фундаментализм представляет сегодня большую опасность для открыто¬го общества, чем тоталитарная идеология.
Такое утверждение может шокировать. Рыночная экономика яв¬ляется неотъем-лемой частью открытого общества. Фридрих Хайек, величайший идеолог экономики «свободного рынка» XX века, был твердым сторонником концепции открытого общества. Каким об¬разом рыночный фундаментализм может угрожать открытому об-ществу?
Позвольте мне объяснить мою точку зрения. Я не заявляю, что идея рыночного фундаментализма диаметрально противоположна идее открытого общества, как фашизм или коммунизм. Совсем на¬оборот. Концепции открытого общества и рыночной экономики тес¬но связаны, а рыночный фундаментализм можно рассматривать как простое искажение идеи открытого общества. Но это не делает его менее опасным. Рыночный фундаментализм представляет угрозу от¬крытому обществу непреднамеренно, поскольку он неверно трак¬тует механизм работы рынков и придает им чрезмерно важное значение.
Мой критический взгляд на систему мирового капитализма осно¬вывается на двух основных моментах. Один из них касается недо¬статков рыночных механизмов. Здесь я имею в виду в основном не¬устойчивость, присущую финансовым рынкам. Другой момент свя¬зан с недостатками того, что я вынужден назвать, в силу отсутствия лучшего названия, нерыночным сектором (nonmarket sector). Здесь я имею в виду прежде всего несостоятельность политики и распад нрав¬ственных ценностей как на национальном, так и на международном уровнях.
Я всегда утверждал, что провалы в политике являются всепроникающими, они подрывают экономику гораздо сильнее, чем не¬удачи рыночного механизма. Принятие решений отдельными лица¬ми через рыночный механизм является гораздо более эффек-тив¬ной системой, чем коллективное принятие решений, — система, ко¬торая распространена в политике. Это особенно верно в отношении мировой экономики. Разочарование политикой вскормило ры¬ночный фундаментализм, а развитие рыночного фундаментализма, в свою очередь, способствовало провалу политики. Одним из круп-нейших недостатков системы мирового капитализма является тот факт, что она позволила рыночному механизму и мотиву получения прибыли проникнуть во все сферы деятельности, даже туда, где им нет по существу места.
Первая часть моих критических замечаний касается нестабиль¬ности, присущей системе мирового капитализма. Рыночные фундаменталисты имеют фундаментально не-верное представление о том, как работают рыночные механизмы. Они полагают, что фи-нансовые рынки имеют тенденцию к равновесию. Теория равнове¬сия в экономической науке основывается на неправильной анало¬гии с физикой. Физические объекты дви-гаются так, как они двига¬ются, независимо от того, что кто-либо думает. А финансовые рын¬ки пытаются предсказать будущее, которое зависит от решений, принимаемых людьми. Вместо простого пассивного отражения дей¬ствительности финансовые рынки активно формируют реальность, которую они, в свою очередь, и отражают. Существует двусторон¬няя связь между настоящими решениями и будущими событиями, эту связь я называю рефлексивностью.
Тот же механизм обратной связи вмешивается во все виды дея¬тельности, кото-рыми занимаются сознательные участники рынка -люди. Люди реагируют на экономиче-ские, социальные и политиче¬ские силы в их окружении, но в отличие от неодушевленных ча¬стиц, изучаемых естественными науками, люди имеют способность воспринимать, постигать, а также выражать определенное отноше¬ние, которое одновременно преображает силы, действующие на них. Это двустороннее рефлексивное общение между тем, что участники ожидают, и тем, что происходит на самом деле, является основным моментом для понимания всех экономических, политических и об-щественных явлений. Данная концепция рефлексивности лежит в основании всех доводов, изложенных в этой книге.
Рефлексивность не свойственна естественным наукам, где связь между объясне-ниями ученых и явлениями, которые они пытаются объяснить, является односторонней. Если утверждение соответствует фактам, оно истинно, если нет - то оно ложно. Таким образом ученые накапливают знания. Но участники рынка лишены такой роскоши, и у них нет возможности опираться в своих решениях на достоверные знания. В своих решениях они должны учитывать свои суждения о будущем, и их пристрастное отношение влияет на сам результат. Этот результат, в свою очередь, усиливает или ослабляет то пристрастное отношение, на которое участники рынка опира¬лись при принятии решений.
Я утверждаю, что концепция рефлексивности является сегодня более сущест-венной для объяснения движения финансовых рын¬ков (а также для многих других соци-альных и экономических явлений), чем концепция равновесия, на которую опирается тра-ди¬ционная экономическая наука. Участники рынка начинают не со знания, а с предвзятого отношения. Либо рефлексивность коррек¬тирует предвзятое отношение, и в таком случае вы получаете тен¬денцию к равновесию, либо предвзятое отношение усиливается рефлексивной обратной связью, и в таком случае рынки могут до¬статочно далеко уходить от состояния равновесия, не имея наме¬рений возвращаться к тому состоянию, с которого они начали движение. Финансовые рынки характеризуются периодами быстрого роста деловой активности и периодами спада, в этом свете порази-тельно, что экономическая теория по-прежнему опирается на концепцию равновесия, которая отрицает возможность таких явлений, несмотря на доказательства их существования. Финансовая систе¬ма обладает свойством выходить из состояния равновесия, но этот выход не является результатом только внешних шоковых воздей-ствий. Упорство, с которым исходящие извне шоковые воздействия рассматриваются в качестве мер спасения финансовых рынков, напоминает мне хитроумные изобретения сфер внутри сфер и ссы¬лок на божественные силы, которые использовались астрономами в докоперниковские времена для объяснения положения планет, вместо признания простого факта вращения Земли вокруг Солнца.
Рефлексивность не является широко принятой концепцией, по крайней мере большинством, и одного предложения явно недоста¬точно, чтобы объяснить все, что эта концепция подразумевает. Объ¬яснению этой концепции будет посвящена первая часть книги. Во второй части я буду использовать эти концептуальные положения, чтобы прий-ти к ряду практических заключений о состоянии фи¬нансовых рынков, мировой экономи-ке и о таких более широких проблемах, как международная политика, общественное единство и нестабильность системы мирового капитализма в целом.
Вторая линия моих доводов является более сложной, в силу это¬го ее сложнее суммировать. Я полагаю, что несовершенства ры¬ночного механизма бледнеют по сравне-нию с недостатками того, что я называю нерыночным сектором общества. Когда я говорю о нерыночном секторе, я имею в виду коллективные интересы общества, общественные ценности, которые не находят своего выраже¬ния в рынках. Находятся люди, которые ставят под сомнение само существование коллективных интересов как таковых. Общество, утверждают они, состоит из отдельных людей, и их интересы находят наилучшее выражение через решения, которые они принимают как участники рынка. Например, если они чувствуют склонность к фи¬лантропии, они могут выразить это, отдав другим определенную сум¬му денег. Таким образом, все можно свести к денежным ценностям.
Вряд ли надо говорить, что такая точка зрения ошибочна. Да, есть вопросы, ко-торые мы можем решить индивидуально, но есть и другие вопросы, которые могут быть решены только коллек¬тивно. В качестве участника рынка я пытаюсь максимально увели-чить свои прибыли. Будучи гражданином, я думаю об обществен¬ных ценностях: о мире, справедливости, свободе и так далее. Я не могу выразить эти ценности, будучи участни-ком рынка. Предполо¬жим, что правила, регулирующие финансовые рынки, должны быть изменены. Я не могу изменить их в одностороннем порядке. Если я введу эти правила по отношению к себе, но не по отношению к другим, это повлияет на мои собственные пока-затели деятельности на рынке, но это не окажет никакого влияния на то, что происхо¬дит на рынках, поскольку не предполагается, что какой-либо один участник рынка вообще может влиять на результат.
Мы должны провести четкое разграничение между созданием правил и игрой по этим правилам. Создание правил подразумевает коллективные решения, или политику. Игра по правилам подразу¬мевает индивидуальные решения, или поведение на рынке. К сожа¬лению, это различие редко соблюдается. Люди в большинстве своем, похоже, голосуют бумажниками, они лоббируют законодателей, ко¬торые отвечают их личным интересам. Еще хуже, что избранные представители также часто ставят свои личные интересы выше об¬щественных. Вместо того чтобы отстаивать подлинные ценности, политические лидеры стремятся быть избранными любой ценой и под лозунгом господствующей идеологии рыночного фундаментализма, или неограниченного индивидуализма. Такое поведение счи¬тается естественной, рациональной и даже, возможно, желательной манерой поведения политиков. Такое отношение к политике под¬рывает постулат, на котором был построен принцип представитель¬ной демократии. Противоречие между личными и общественными интересами политиков, конечно же, всегда существовало, но оно было значительно усилено господствующими позициями, которые ставят успех, измеряемый деньгами, выше таких подлинных ценно¬стей, как честность. Таким образом, процесс коллективного приня¬тия решений рефлексивным образом усилил мотив получения лич¬ной прибыли и падение общественной эффективности. Превраще¬ние корысти и эгоизма в моральный принцип коррумпировало по¬литику, и неспособность политики стала самым сильным аргумен¬том в пользу предоставления рынкам ее большей свободы. функции, которые не могут и не должны определяться только лишь рыночными силами, включают многие из самых важных яв¬лений жизни человека, начиная с моральных ценностей и заканчи¬вая семейными отношениями, эстетическими и интеллектуальны¬ми достижениями. В то же время рыночный фундаментализм по¬стоянно пытается увеличить свое влияние на эти сферы в форме идеологического империализма. В соответствии с рыночным фундамента-лизмом вся общественная деятельность, и человеческие от¬ношения в том числе, должны рассматриваться как деловые, осно¬ванные на договорах отношения, и сводиться к общему знаменате¬лю — деньгам. Деятельность должна регулироваться, насколько это возможно, самым навязчивым способом — невидимой рукой кон¬куренции, ведущей к увеличению прибылей. Вторжения рыночной идеологии в области, столь далекие от коммерции и эко-номики, разрушают и деморализуют общество. Но рыночный фундамента¬лизм стал на-столько мощным и влиятельным, что любые политиче¬ские силы, осмеливающиеся проти-востоять ему, клеймятся как сен¬тиментальные, нелогичные и наивные.
Истина при этом заключается в том, что сам рыночный фунда¬ментализм - наи-вен и нелогичен. Даже если мы отложим в сторо¬ну более существенные моральные и эти-ческие вопросы и сконцентрируемся только на экономических проблемах, идеология ры-ноч¬ного фундаментализма и здесь окажется глубоко и безнадежно оши¬бочной. Иными словами, рыночные силы, если им предоставить полную власть, даже в чисто экономиче-ских и финансовых вопро¬сах, вызывают хаос и в конечном итоге могут привести к паде-нию мировой системы капитализма. Это — мой самый важный вывод в данной книге.
Существует широко распространенное убеждение, что демокра¬тия и капитализм идут рука об руку. На самом же деле их отноше¬ния гораздо более сложные. Капитализму нужна демократия в ка¬честве противовеса, поскольку сама капиталистическая система не демонстрирует тенденции к равновесию. Владельцы капитала стре¬мятся увеличить свои прибыли. Предоставленные самим себе, они будут продолжать аккумулировать капитал до тех пор, пока ситуация не потеряет равновесие. Маркс и Энгельс 150 лет назад дали очень хороший анализ капиталистической системы, который, я должен сказать, в чем-то даже лучше, чем теория равновесия клас¬сической экономической науки. Лекарство, предписанное ими, — коммунизм, было даже хуже, чем сама болезнь. Но основная при-чина, почему их ужасные предсказания не сбылись, состоит в урав¬новешивающем политическом вмешательстве в демократических странах.
К сожалению, мы вновь оказываемся перед лицом опасности сде¬лать неверные выводы из уроков истории. На этот раз опасность ис¬ходит не от коммунизма, а от рыноч-ного фундаментализма. Комму¬низм отменил рыночный механизм и ввел коллективный контроль над всеми видами экономической деятельности. Рыночный фундаментализм стремится отменить механизм коллективного принятия решений и ввести главенство ры-ночных ценностей над политиче¬скими и общественными. Обе эти крайние точки зрения - ошибоч¬ны. На самом деле нам нужен правильный баланс между политикой и рынками, между созданием правил и игрой по этим правилам.
Но даже если мы признаем такую необходимость, то как мы могли бы ее реали-зовать? Мир вступил в период глубокого дисба¬ланса, в котором ни одно государство не может противостоять силе мировых финансовых рынков и в котором почти не существует ин¬ститутов, создающих международные нормы. Механизмов коллек¬тивного принятия решений в области мировой экономики просто-напросто не существует. Эти условия широко трактуются как побе¬да дисциплины рынка, но если финансовые рынки внутренне не¬стабильны, навязывание рыночной дисциплины означает навязы¬вание нестабильности, - а сколько еще нестабильности общество может выдержать?
И все же ситуация не настолько безнадежна. Мы должны нау¬читься проводить разграничение между принятием индивидуальных решений, что выражается в рыночном поведении, и коллективным принятием решений, что выражается в общественном поведении в целом и в политике - в частности. В обоих случаях нами руководит своекорыстие, но в случае коллективного принятия решений мы должны ставить общие интересы выше эгоистических, даже если другие участники рынка не способны это сделать. Это - единствен¬ный способ обеспечить преобладание общих интересов.
Сегодня система мирового капитализма все еще обладает доста¬точной мощью. Конечно же, ей угрожает настоящий мировой кри¬зис, но ее идеологическое превосходство не знает границ. Азиат¬ский кризис смел автократические режимы, которые объединяли идею личных прибылей с конфуцианской этикой, и заменил их бо-лее демократическими и ориентированными на реформы правитель¬ствами. Однако кризис одновременно подорвал способность меж¬дународных руководящих кредитно-финансовых органов предотв¬ращать и разрешать финансовые кризисы. Сколько осталось време¬ни до того, как кризис начнет сметать и ориентированные на ре¬формы правительства? Боюсь, что политические изменения, вызван¬ные кризисом, могут в конечном итоге смести и саму систему ми¬рового капитализма. Такое уже случалось ранее.
Повторяю: я не хочу уничтожить капитализм. Несмотря на его недостатки, он лучше других альтернатив. Напротив, я хочу пре¬дотвратить саморазрушение системы ми-рового капитализма. С этой целью нам сейчас более, чем когда-либо, нужна концепция откры¬того общества.
Система мирового капитализма представляет собой искаженную форму откры-того общества. Открытое общество основано на при¬знании того факта, что наше понима-ние несовершенно, а наши дей¬ствия ведут к незапланированным последствиям. Все наши инсти¬туты не могут не иметь недостатков, и поскольку мы считаем их существование не-обходимым, мы не должны уничтожать их. Вме¬сто этого мы должны создать институты с встроенными механизма¬ми исправления ошибок. Эти механизмы включают как рынок, так и демократию. Но ни один из них не будет работать, если мы не осознаем нашей оши-бочности и не будем готовы признавать свои ошибки.
В настоящее время существует огромный дисбаланс между ин¬дивидуальным принятием решений, что выражается в рынках, и кол¬лективным принятием решений, что выражается в политике. У нас есть мировая экономика, но нет настоящего мирового со-общества. Такого положения дел нельзя терпеть далее. Но как можно изме¬нить такую си-туацию?
Эта книга достаточно ясно говорит о недостатках финансовых рынков. Но в от-ношении моральных и духовных сфер, в которых РЫНОЧНЫЙ фундаментализм протискивается в нерыночный сектор, мои взгляды в силу необходимости будут более осторожными.
Для стабилизации и подлинного регулирования мировой эконо¬мики нам нужна некая мировая система принятия политических решений. Иными словами, нам необходи-мо новое мировое сооб¬щество для поддержания мировой экономики. Мировое сообщест-во не означает мирового государства. Отмена государства не является ни реальной, ни желательной; но вплоть до настоящего мо¬мента, поскольку существуют общие интересы, выходящие за рам¬ки государственных границ, суверенитет государств должен быть подчинен международному праву и международным институтам. Интересно, что наибольшее сопротивление этой идее исходит от Соединенных Штатов Америки, которые, оставшись единственной сверхдержавой, не желают подчиняться какому-либо международ¬ному органу. Соединенные Штаты переживают кризис самосозна¬ния: хотят ли они быть единственной сверхдержавой или просто лидером свободного мира? Обе эти роли могли быть нечетко обо¬значены, в то время как свободный мир противостоял «империи зла», но сегодня необходимость сделать выбор осознается более чет¬ко и жестко. К сожалению, мы еще даже не начали рассматривать этот вопрос. Сегодня в Соединенных Штатах господствует попу¬лярная идея - идти дальше самостоятельно, но это лишило бы мир руководства, которое ему сейчас так необходимо. Изоляционизм мог бы быть оправдан только в том случае, если бы рыночные фундаменталисты оказались правы и мировая экономика могла бы до¬статочно успешно развиваться без мирового сообщества.
Альтернативой для Соединенных Штатов является формирова¬ние альянса с дру-гими государствами, действующими и мыслящи¬ми в том же направлении, с целью созда-ния законов и институтов, необходимых для сохранения мира, свободы, процветания и ста¬бильности. Нельзя раз и навсегда решить, какими будут эти законы и институты. Сей-час нам необходимо привести в действие совме¬стный, повторяющийся процесс, опреде-ляющий идеал открытого общества - процесс, в котором мы открыто признаем несовер-шен¬ства системы мирового капитализма и пытаемся учиться на соб¬ственных ошибках.
Этот процесс не может произойти без Соединенных Штатов Аме¬рики. Наоборот, еще никогда не было периода, когда бы сильное руководство в лице Соединенных Штатов и других государств, мыс¬лящих в том же духе, могло бы привести к серьезным и положи¬тельным результатам. Имея правильное чувство руководства и чет-кое представление цели, Соединенные Штаты и их союзники мог¬ли бы начать создавать новое открытое мировое сообщество, кото¬рое могло бы способствовать стабилизации системы мировой эко¬номики, а также расширить и поддержать универсальные человече-ские ценности. Возможность ждет, чтобы мы ею воспользовались.

ЧАСТЬ 1. СТРУКТУРА КОНЦЕПЦИИ
Ошибочность и рефлексивность
Критический подход к экономической науке
Рефлексивность на финансовых рынках
Рефлексивность в истории
Открытое общество

1
1. ОШИБОЧНОСТЬ И РЕФЛЕКСИВНОСТЬ

Любому, кто создал себе репутацию и заработал капитал в очень практичном мире бизнеса, может показаться странным, что мой финансовый успех и мои политиче-ские взгляды опирались на ряд абстрактных философских идей. И пока эти идеи не будут поняты всеми, никакие другие аргу¬менты, изложенные в этой книге, будь то по вопросам финан¬совых рынков, геополитики или экономической науки, не будут иметь особого смысла. Именно поэтому необходимы абстракт¬ные рассуждения, изложенные в после-дующих двух главах. Не¬обходимо особенно детально прояснить ключевые концепции, на которых основаны другие мои идеи и большая часть моей деловой и филантропической деятельности. Вот эти концепции: ошибочность, рефлексивность и открытое общество. Эти аб¬стракции, хотя и существенные, могут показаться очень далеки¬ми от повседневной жизни мира политики и финансов. Одна из основных целей данной книги — убедить чи-тателя в том, что эти концепции касаются самого сердца реального мира.

Мышление и реальность
Я должен начать с самого начала: со старого философского вопроса, который, похоже, лежит в основании многих других проблем. Каково отношение между мышлени-ем и реаль¬ностью? Это, согласен, — окольный путь рассмотрения фило¬софии делового мира, но его нельзя избежать. Ошибочность означает, что наше понимание мира, в кото-ром мы живем, по своей сущности несовершенно. Рефлексивность означает, что наше мышление активно влияет на события, в которых мы участвуем и о которых мы думаем. Всегда существует некото¬рое расхождение между реальностью и нашим пониманием ее, и это расхождение я называю предвзятостью участников, но оно является важным элемен-том формирования пути ис¬тории. Концепция открытого общества основана на призна¬нии нашей ошибочности. Никто не владеет высшей истиной. Рядовому читателю эта идея мо-жет показаться достаточно оче¬видной. Но именно этот факт зачастую не желают призна-вать лица, принимающие политические и экономические решения, и даже ученые — ака-демики. Отказ признавать естественное расхождение между реальностью и нашим мыш-лением имеет далеко идущие и исторически опасные последствия.
Отношение между мышлением и реальностью всегда находи¬лось в той или иной форме в центре философских рассуждений с тех пор, как люди стали осознавать себя думающими сущест¬вами. Дискуссия оказалась очень плодотворной. Она привела к формулированию основных понятий, таких, как истина и зна¬ние, и заложила основания для развития научного метода.
Не будет преувеличением сказать, что различие между мышлением и реально-стью необходимо для рациональной мысли. Но за пределами определенных границ разде-ление мысли и реальности на независимые категории сталкивается со сложностями. Хотя желательно разделять утверждения и факты, это не всегда возможно. В ситуациях, где присутству¬ют мыслящие участники, мысли этих участников являются частью реальности, о которой они думают. Было бы глупо не разделять мышление и реальность и относиться к нашему взгляду на мир, как будто этот взгляд и мир — одно и то же; но было бы также неверно рассматривать мышление и реаль¬ность как абсолютно разделенные и независи-мые явления. Мышление людей играет двойную роль: это одновременно и пассивное от-ражение реальности, которую они стремятся по¬стичь, и активный элемент, влияющий на события, в которых они участвуют.
Конечно, существуют события, происходящие независимо от того, что кто-либо думает; эти явления, например движе¬ния планет, являются предметом изучения естест-венных на¬ук. Здесь мышление играет исключительно пассивную роль. Научные утвер-ждения могут соответствовать или не соответ¬ствовать фактам физического мира, но в лю-бом случае факты отделены от утверждений и не зависят от них . Обществен¬ные собы-тия, однако, включают думающих участников. Здесь отношение между мышлением и реальностью более сложное. Наше мышление является частью реальности; оно руководит нашими действиями, а наши действия влияют на происходя¬щие события. Ситуация зависит от того, что мы (и другие) думаем и как мы действуем. События, в которых мы участву¬ем, не являются неким самостоятельным критерием, по кото¬рому можно судить об истинности или ложности наших мыс¬лей. В соответствии с правилами логики, утвер-ждения счита¬ются истинными в том и только в том случае, если они соот¬ветствуют фактам. Но в ситуациях, включающих мыслящих участников, события не происходят независимо от того, что эти участники думают; они отражают влияние решений уча-стников. В результате они не могут считаться независимым критерием для определения истинности утверждений. В этом заключается причина того, что наше понимание по существу несовершенно. Это не запутанный философский вопрос, схо¬жий с вопросом Беркли о том, перестает ли корова, находя¬щаяся перед ним, существовать, если он повернется спиной. Когда дело доходит до принятия решений, возникает естест¬венный недостаток соответствия между мышлением и реаль¬ностью, поскольку факты возникнут только где-то в будущем и зависят от решений участников.
 Недостаток соответствия является важным фактором, вли¬яющим на существо-вание мира в той форме, в какой он есть. Существует гораздо более глубокое основание и для нашего мышления, и для ситуаций, в которых мы участвуем, подо¬плека, которая на-меренно игнорируется в стандартной эко¬номической теории, как мы увидим в главе 2. Я особо хочу подчеркнуть здесь тот факт, что участники общественных со¬бытий не могут основывать свои решения на знании по той простой причине, что такого знания не суще-ствует в момент, когда они принимают свои решения. Конечно, люди не ли¬шены некото-рого знания, они имеют в своем распоряжении все достижения науки (включая общест-венные науки), а так¬же практический опыт, накопленный на протяжении веков, но этого знания все равно оказывается не достаточно для при¬нятия решений. Разрешите мне при-вести очевидный пример из мира финансов. Если бы люди могли действовать на осно-вании научно доказанных знаний, тогда разные инвесторы не покупали бы и не прода-вали бы в одно и то же время одни и те же ценные бумаги. Участники рынка не могут предсказать результата своих решений так, как ученые могут предсказать движение кос-мических тел. Очевидно, что результат будет не¬избежно отличаться от их ожиданий, привнося элемент нео¬пределенности, свойственный общественным событиям.

Теория рефлексивности
Наилучший способ рассмотреть отношения между мышле¬нием участников и общественными событиями, в которых они участвуют, заключается в том, чтобы изучить, в первую оче¬редь, отношения между учеными и явлениями, которые они изучают.
В случае с учеными существует только односторонняя связь между утвержде-ниями и фактами. Факты реального мира не зависят от утверждений, которые ученые де-лают о них. Это — ключевая характеристика, делающая факты приемлемым кри¬терием, по которому можно судить об истинности или право¬мерности утверждений. Если утвер-ждение соответствует фак¬там, оно истинно, если нет, то оно ложно. Но в случае с мыс-лящими участниками все складывается по-другому. Сущест¬вует двусторонняя связь. С одной стороны, участники пыта¬ются понять ситуацию, в которой они участвуют. Они пыта¬ются создать картину, соответствующую реальности. Я назы¬ваю это пассивной, или когнитивной, функцией. С другой сто¬роны, они пытаются оказать влияние, подделать реальность под их желания. Я называю это активной функцией, или фун¬кцией участника. Когда реализуются одновременно обе фун¬кции, — я называю такую ситуацию реф-лексивной. Я исполь¬зую это слово, как и французы, когда они употребляют воз¬вратные глаголы, т.е. глаголы, у которых и подлежащее, и до¬полнение — одно и то же лицо: Je me lave (я мою себя или — я умываюсь).
Когда обе функции реализуются одновременно, они могут вмешиваться в дейст-вия друг друга. Через функцию участни¬ка люди могут оказывать влияние на ситуацию, которая, как предполагается, должна выступать в роли независимой пере¬менной для ког-нитивной функции. Следовательно, понима¬ние участников не может рассматриваться как объективное знание. И поскольку их решения не опираются на объектив¬ное знание, то, естественно, результат будет расходиться с их ожиданиями.
Существуют широкие области, в которых наши мысли и реальность не зависят друг от друга, и поддерживать их в ка¬честве отдельных категорий не представляет про-блемы. Но существует также и область, где они накладываются друг на друга, и где когнитивная и участвующая функции могут вмешиваться в действия друг друга. Когда это происходит, на¬ше понимание оказывается несовершенным, а результат — неопределенным.
Когда мы думаем о событиях внешнего мира, движение вре¬мени может создать определенную степень изоляции между мыслями и реальностью. Наши настоящие мысли могут по¬влиять на будущие события, но будущие события не могут влиять на процесс мышления в настоящем; только в определенный день в будущем эти события превратятся в опыт, ко¬торый может изменить потом мышление участников. Но эта изоляция не явля-ется абсолютно непреодолимой благодаря ро¬ли ожиданий. Наши ожидания будущих со-бытий не являются пассивными в отношении самих этих событий, они могут из¬мениться в любой момент, изменяя при этом результат. Имен¬но это явление и происходит посто-янно на финансовых рын¬ках. Сущность инвестирования заключается в предвидении, или «дисконтировании», будущего. Но цена, которую инве¬сторы готовы заплатить сегодня за ценную бумагу (валюту или товар), может изменить состояние соответствующей компа-нии (валюты или товара) самыми разными способами. Таким образом изменения текущих ожиданий влияют на будущее. Это рефлексивное, или «ответное», отношение на финансо¬вых рынках настолько важно, что я буду рассматривать его достаточно подробно позже. Однако проявление рефлексив¬ности не ограничивается только финансовыми рынками; она существует в любом историческом процессе. И именно реф¬лексивность делает любой процесс подлинно историческим.
Не все общественные действия являются рефлексивными. Мы можем выделить банальные, повседневные события и ис¬торические события. В повседневных событиях проявляется только одна из двух рефлексивных функций: либо когнитив¬ная функция, ли-бо функция участника, одна из функций не реализуется вообще. Например, когда вы регистрируетесь для выборов в местные органы власти, вы не меняете своих взгля¬дов о характере демократии; когда вы читаете в газете о фаль¬сифицированных результатах выборов, например в Нигерии. ваше измененное восприятие не влияет на то, что происходит в той части света, если только вы не являетесь исполнитель¬ным лицом, занятым в нефтяной отрасли, или активистом группы в защиту прав человека и не работаете в Нигерии. Но существуют ситуации, в которых одновременно реализуются и когнитивная функция, и функция участника, и вследствие этого ни взгляды участников, ни ситуация, с которой эти взгляды связаны, не остаются прежними. Именно это и дает основание для описания таких событий как исторических.
Подлинно историческое событие не только меняет мир; оно меняет наше пони-мание мира, это новое понимание, в свою очередь, оказывает новое и непредсказуемое влияние на сам наш мир. Таким событием была Французская революция. Раз¬личие между банальными, повседневными событиями и ис¬торическими, конечно, — тавталогия, или простое повторе¬ние. Но и тавталогии могут быть достаточно яркими. Съезды Коммуни-стической партии в Советском Союзе были доста¬точно банальными, предсказуемыми со-бытиями, но выступ¬ление Хрущева на XX съезде КПСС стало историческим со¬бытием. Оно изменило восприятия людей, и хотя коммуни¬стический режим не изменился немед-ленно, речь имела не¬предсказуемые последствия: взгляды людей, оказавшихся в первых рядах общественных движений в период Горбачевской гласности, формировались в моло-дые годы под влиянием ра¬зоблачений, сделанных Хрущевым.
Конечно, люди думают не только о внешнем мире, но и о себе, и о других лю-дях. Здесь когнитивная функция и функ¬ция участника могут накладываться без какого-либо проме¬жутка во времени. Рассмотрим выражения «Я тебя люблю» или «Он мой враг». Безусловно, они повлияют на человека, о котором идет речь, в зависимости от того, как они переданы. Или посмотрим на брак. В браке есть два мыслящих участни¬ка, но их мышление не направлено на реальность, отделенную и независимую от того, что они думают и чувствуют. Мысли и чувства одного партнера влияют на поведение другого, и наоборот. Как чувства, так и поведение могут измениться до неузнаваемости по мере развития брака.
Если определенный период времени может отделить и изо¬лировать когнитив-ную функцию от функции участника, то рефлексивность можно рассматривать как своего рода цепь короткого замыкания между мышлением и его предметом. Когда это «за-мыкание» происходит, то имеющаяся связь не¬посредственно влияет на мышление участников. Влияние реф¬лексивности на формирование личного представления участ-ников, их ценностей, их ожиданий — гораздо более всепроникающий и одновременно моментальный процесс, чем ее влияние на ход событий. Рефлексивное взаимодействие, проис¬ходящее только в отдельных случаях, а не постоянно, оказы¬вает влияние не только на взгляды участников, но и на внеш¬ний мир. Такие случаи приобретают особую значимость, по¬скольку они демонстрируют важность рефлексивности как яв¬ления реального мира. И наоборот, неопределенность ценно¬стей людей и их собственных представлений является в основ¬ном субъективной.

Неопределенность
Следующий шаг в анализе влияния рефлексивности на об¬щественные и эконо-мические явления заключается в указа¬нии на то, что элемент неопределенности, о котором я гово¬рю, сам по себе не является продуктом рефлексивности; реф¬лексивность является следствием несовершенного понимания со стороны участников. Если бы по какому-либо счастливому стечению обстоятельств люди были одарены совершенным знанием, то двустороннее взаимодействие между их мыслями и внешним миром можно было бы просто проигнорировать. Поскольку подлинное состояние мира было бы совершенным образом отражено в их взглядах, результаты их действий так¬же совершенно совпадали бы с их ожиданиями. Неопреде¬ленность была бы устранена, поскольку она происходит от обратной связи между неточными ожиданиями и незаплани¬рованными последствиями ожиданий людей, пусть и меняю¬щихся, но всегда небеспристрастных.
Утверждение, что ситуации, включающие мыслящих уча¬стников, содержат эле-мент неопределенности, щедро подкреп¬ляется нашими повседневными наблюдениями. Однако это заключение не было в целом принято экономической или об¬щественной нау-кой. На самом деле оно даже редко предлага¬лось в такой прямой форме, как я здесь изло-жил. Наоборот, идея неопределенности настойчиво отвергалась представите¬лями общест-венных наук, которые утверждают, что могут объ¬яснять события посредством научного метода. Маркс и Фрейд являются яркими примерами, но основатели классической эконо-мической теории также лезли из кожи вон, чтобы ис¬ключить рефлексивность из предмета их изучения, несмотря на важность этого понятия для финансовых рынков. Только теперь становится понятно почему. Неопределенность, отсут¬ствие четких предсказаний и удовлетворительных объяснений могут угрожать профессиональному статусу науки.
Концепция рефлексивности является настолько базовой, что было бы трудно по-верить, что я первым открыл ее. И на самом деле я не был первым. Рефлексивность — это всего лишь новое название двустороннего взаимодействия между мыш¬лением и реально-стью, глубоко укоренившееся в нашем здра¬вом смысле. Если мы взглянем за рамки обще-ственных наук, то увидим широкое осознание рефлексивности. Предсказа¬ния оракулов в Дельфах были рефлексивным актом, как и вся греческая драма. И даже в сфере общест-венных наук време¬нами встречаются признания рефлексивности: Макиавелли ввел эле-мент неопределенности в анализ и назвал его судь¬бой; Томас Мертон обратил внимание на сбывающиеся про¬рочества и на повальное увлечение ими. Концепция, схожая с кон-цепцией рефлексивности, была введена в социологию Альфредом Шутцом под названием интерсубъективизм (intersubjectivism).
Я не хочу, чтобы люди думали, будто я рассуждаю о некоем новом мистическом явлении. Да, существуют некоторые ас¬пекты человеческой деятельности, которые до сих пор не по¬лучили объяснений; но этого не случилось не потому, что реф¬лексивность была открыта только недавно; этого не произош¬ло потому, что общественные науки в целом и экономическая наука в частности старались делать все возможное, чтобы скрыть ее суще-ствование.

Рефлексивность в истории идей
Позвольте мне рассмотреть концепцию рефлексивности с точки зрения истории идей. Тот факт, что утверждения могут влиять на предмет, по поводу которого они сдела-ны, был впер¬вые установлен Эпименидом Критским, когда он рассматри¬вал парадокс лжеца. Критяне всегда лгут, сказал он, и сказав это, он поставил под сомнение ис-тинность своего же утверж¬дения. Ведь если то, что он сказал, было истинно, то его ут-верждение должно было быть ложным, поскольку он сам был критянином, и наоборот, если его утверждение было ис¬тинным, то значение, передаваемое этим утверждением, дол¬жно было бы быть ложным.
Парадокс лжеца рассматривался как интеллектуальная шут¬ка, и его значение иг-норировалось в течение длительного пе¬риода времени, поскольку он не совпадал с успешным во всех остальных отношениях направлением поисков истины. Ис¬тина стала рассматриваться как соответствие утверждений внешним фактам. Так называемая теория соответствия исти¬ны была широко принята в начале XX века. Это был период, когда изучение фактов привело к впечатляющим результатам и достижениями науки широко восторгались.
Воодушевленный успехом науки, Бертран Рассел недвус¬мысленно разрешил па-радокс лжеца. Его решение заключа¬лось в различиях между двумя классами утверждений: класс, включающий утверждения, соотнесенные с самими собой, и класс, исключающий такие утверждения. Только утверждения, относящиеся ко второму классу, могут считаться хорошо сфор¬мулированными утверждениями с определенной истинной ценностью. В случае утверждений первого класса невозмож¬но определить, являются ли они истинными или ложными. Логические позитивисты развили доводы Рассела дальше и заявили, что утверждения, истинность которых не может быть определена, являются ничего не значащими. Имейте в виду, такое заявление было сделано в период, когда наука предла-гала конкретные объяснения постоянно расширяющегося ди¬апазона явлений, в то время как философия стала еще более удаленной от реальности. Логический позитивизм был догмой, превозносившей научное знание как единственную форму по¬нимания, дос-тойную имени, и исключал какую-либо метафи¬зику. «Те, кто поняли мои доводы, — говорил Уитгенштейн в заключении своего трактата Tractatus Logico Philosophicus, — должны осознать, что все, сказанное мною в книге, не имеет смысла». Это казалось тупиком метафизических рассуждений и полной победой знания, основанного на фактах, детерми¬нистического знания, которое и характеризует сегодня науку.
Вскоре после этого Уитгенштейн понял, что его решение было слишком суро-вым, и начал изучать повседневное упот¬ребление языка. Даже естественные науки стали менее детер¬министическими. Они наткнулись на границы, за которыми наблюдение не могло оставаться в стороне от их предмета. Уче¬ным удалось пройти через этот барьер, сначала — с помощью теории относительности Эйнштейна, потом — с помощью прин-ципа неопределенности Гейзенберга. Позже исследователи, ис¬пользуя теорию эволюци-онных систем, также известную как теория хаоса, начали исследовать сложные явления, течение которых не может быть определено действующими вне време¬ни законами. Собы-тия идут по необратимому пути, на котором даже самые небольшие отклонения с течени-ем времени имеют свойство увеличиваться. Теория хаоса смогла пролить свет на многие явления, такие, как погода, которые ранее не поддава¬лись научному подходу, это также сделало идею неопределен¬ной вселенной, в которой события носят уникальный и необ-ратимый характер, более приемлемой.
Так случилось, что я начал применять концепцию реф¬лексивности к пониманию финансов, политики, экономики в начале 1960-х годов - до того, как родилась теория эво-лю¬ции систем. Я пришел к этой идее с помощью трудов Карла Поппера через концепцию соотнесения с самим собой. Эти две концепции тесно связаны, но их не следует путать. Со¬отнесение с самим собой является свойством утверждения, оно принадлежит исключи-тельно к области мышления. Реф¬лексивность связывает мышление с реальностью, она при¬надлежит к обеим областям. Возможно, поэтому она игно¬рировалась в течение такого длительного периода времени. Рефлексивность и соотнесение с самим собой имеют нечто общее — элемент неопределенности. Логический позитивизм отказался от утверждений, соотнесенных с самими собой, т.е. от утверждений, не имеющих смысла. Но, вводя кон-цеп¬цию рефлексивности, я ставлю логический позитивизм с ног на голову. Я считаю, что утверждения, истинная ценность ко¬торых не определена, отнюдь не лишены смысла, а даже бо¬лее значимы, чем утверждения, подлинная ценность которых известна. Именно такие утверждения составляют знание: они помогают нам понять мир таким, каков он есть. Утверждения же первого типа, являясь выражением нашего несовершенно¬го по сути понимания, помогают формировать мир, в кото¬ром мы живем.
В тот момент, когда я пришел к такому заключению, я ре¬шил, что оно обладает силой великой проницательности. Те¬перь, когда естественные науки не настаивают боль-ше на де¬терминистической интерпретации всех явлений и логический позитивизм потерял свои позиции, у меня такое ощущение, будто я стегаю мертвую лошадь. На самом деле интеллекту¬альная мода ударилась в другую крайность: разделение реаль¬ности на субъективные взгляды и предубеждения участников стали вызывать ярость. Сама основа, по которой можно судит о различных взглядах, а именно истина, ставится под сомне¬ние. Я считаю, что эта другая крайность — также ошибочна. Рефлексивность должна вести к переоценке, а не к полному отказу от концепции истины.

Рефлексивная концепция истины
Логический позитивизм классифицировал утверждения как истинные, ложные и бессмысленные. После того как отверга¬ются бессмысленные утверждения, логический позитивизм выдвигает две категории утверждений: истинные и ложные. Схема велико-лепно подходит к вселенной, отделенной и не¬зависимой от утверждений о ней, но она не достаточно адек¬ватна для понимания мира мыслящих субъектов. Здесь нам следует признать необходимость дополнительной категории: рефлексивные утверждения, подлинная ценность которых за¬висит от влияния, которое они оказывают.
Всегда представлялось возможным критиковать позицию логического позитивиста путем выдумывания определенных утверждений, подлинная ценность которых может быть оспо¬рена; например, «Король Франции — лысый». Но такие утверждения являются или бессмысленными, или придуман¬ными; в любом случае мы может жить и без них. Наоборот, нельзя обойтись без рефлексивных утверждений. Мы не мо¬жем жить без рефлексивных утверждений, потому что мы не можем избежать принятия решений, которые оказывают вли¬яние на нашу судьбу; и мы не можем принять решения без опоры на идеи и теории, которые влияют на предмет, к кото¬рому они относятся. Игнорирование таких утверждений или необоснованное отнесение их к категории «истинных» или «ложных» толкает рассуждения в неверном направлении и ста¬вит наше толкование человеческих отношений и истории в неверные рамки.
Все ценностные утверждения — рефлексивны по своему ха¬рактеру: «Благосло-венны нищие, ибо их есть царствие небес¬ное»; если поверить этому утверждению, то бед-ные могут быть действительно благословенны, и у них будет меньше мотивов пытаться выбраться из нищеты. Также, если бедные будут счи¬таться виновными в своей бедности, то у них будет меньше вероятности вести благопристойный образ жизни. Большин¬ство обобщений в отношении истории и общества будут реф¬лексивными по своей природе. Рассмотрим, например, утверждения: «Мировому пролетариату нечего терять, кроме сво-их цепей» или «Общий интерес наилучшим образом удов¬летворяется путем предоставле-ния каждому человеку возмож¬ности удовлетворять свои интересы». Здесь нужно сказать, что такие утверждения не имеют подлинной ценности, но было бы неверно рассматривать их (и исторически это было опас¬но) как бессмысленные. Они влияют на ситуацию, с которой соотнесены.
Я не утверждаю, что третья категория истинности является абсолютно необхо-димой при рассмотрении рефлексивных яв¬лений. Важным является следующее — в реф-лексивных ситу¬ациях факты не обязательно предоставляют независимый критерий ис-тины. Мы начали трактовать соответствие как кри¬терий истины. Но соответствия можно достичь двумя путями: либо создавая истинные утверждения, либо влияя на сами факты. Соответствие не является гарантом истины. Это пре¬дупреждение относится к большинст-ву политических выска¬зываний и экономических прогнозов.
Вряд ли мне необходимо подчеркивать глубокое значение этого предложения. Ничто не является более фундаменталь¬ным для нашего мышления, чем наша концепция истины. Мы привыкли думать о ситуациях, имеющих мыслящих участни¬ков, как и о есте-ственных явлениях. Но если существует третья категория истинности, мы должны тща-тельно пересмотреть то, как мы представляем себе мир человеческой, т.е. общест¬венной деятельности.
Мне бы хотелось привести здесь пример из области между¬народных финансов. На Международный валютный фонд ока¬зывается растущее давление с целью привнести в его работу больше прозрачности и раскрыть логику рассуждений и по¬зиции Фонда по ка-ждой отдельной стране. Эти требования игнорируют рефлексивный характер этих утвер-ждений. Если бы Фонд раскрыл свою озабоченность ситуацией в конкрет¬ных странах, это действие повлияло бы на эти страны. При¬знавая это, представителям МВФ было бы запрещено выска¬зывать свои подлинные позиции, а внутренние дебаты были бы подавлены. Если истина рефлексивна, то поиск истины иногда требует скрытности.

Интерактивное представление реальности
Отделение утверждения от фактов может быть оправдано, как и разделение на-ших мыслей и реальности, но мы должны признать, что это деление было введено нами же в попытках понять мир, в котором мы живем. Наше мышление принадле¬жит тому же миру, о котором мы думаем. Это делает задачу постижения реальности гораздо более сложной, чем она была бы, если бы мышление и реальность могли бы быть аккуратно отделены и помещены в водонепроницаемые контейнеры (как это можно сделать в есте-ственных науках). Вместо отдельных категорий мы должны рассматривать мышление как часть ре¬альности. Вследствие этого возникают многочисленные слож¬ности, на одной из которых мне бы хотелось остановиться.
Невозможно сформировать картину мира, в котором мы живем, без искажения. В прямом смысле, когда мы формиру¬ем визуальный образ мира, у нас есть слепое пятно, где зри¬тельный нерв присоединяется к нервному стволу. Образ, со¬здаваемый в нашем сознании, достаточно точно отражает внешний мир, и, основываясь на общей картине, путем эк¬страполяции мы можем заполнить слепое пятно, хотя мы ре¬ально не видим, что находится в области, закрытой этим сле¬пым пятном. Этот пример можно взять в качестве метафоры для сравнения с проблемой, с которой мы столкнулись. Но сам факт того, что я опираюсь на метафору для объяснения проблемы, является еще более мощной метафорой.
Мир, в котором мы живем, — чрезвычайно сложный. Для создания представле-ния о мире, которое могло бы служить основой для принятия решений, мы должны при-бегнуть к упрощению. Использование обобщений, метафор, аналогий, сравнений, дихотомий и других умственных построений спо¬собствует внедрению некоторого порядка в запутанный мир. Но каждое умственное построение искажает в определенной степени то, что оно представляет, и каждое искажение вносит вклад в мир, который нам надо постичь. Чем больше мы ду¬маем, тем о большем нам надо думать .
Так получается потому, что реальность нам не дана. Она формируется в том же процессе, что и мышление участников: чем сложнее мышление, тем сложнее становится реальность. Мышление никогда не может догнать реальности: реальность всегда богаче, чем наше понимание. Реальность может удив¬лять мыслителя, а мышление этого мыслите-ля может созда¬вать реальность.
Изложив это, я должен сказать, что не сочувствую тем, кто пытается разрушить реальность. Реальность уникальна и уни¬кально важна. Она не может быть сведена или разбита на взгляды и убеждения участников, потому что существует недостаточность соответствия между тем, что люди думают, и тем, что на самом деле происходит. Эта недостаточность соответствия мешает сведению событий до представлений уча¬стников, поскольку она идет вразрез с предсказаниями собы¬тий на основании универсально дейст-вующих обобщений. Ре¬альность существует, даже если она непредсказуема и необъ-яснима, Возможно, это трудно принять, но бесполезно и от¬кровенно опасно это отрицать, что может подтвердить любой участник финансовых рынков. Рынки редко оправдывают субъективные ожидания людей, но их вердикт достаточно ре¬ален, чтобы вызвать гнев и убытки, при этом возможности апелляций вообще не существует. Реальность просто су-щест¬вует. Но тот факт, что реальность включает несовершенное по своей сути мышление человека, делает логически невозмож¬ным объяснение и предсказание этой реальности.
Тот же ход рассуждений может быть применен к ситуациям, имеющим мысля-щих участников. Для понимания таких ситуаций нам необходимо построить модель, которая содержит взгляды всех участников. Эти взгляды также составляют модель, которая должна содержать взгляды всех участников. Итак, нам нужна модель по¬строения моделей и так далее до бесконечности. Чем больше уровней модели при¬знается, тем больше уровней существует, которые необходимо признать, - и если модели не признают этих моделей, как они должны сделать это рано или поздно, они перестают воспроизводить реальность. Если бы у меня были математические навыки Геделя, я бы мог доказать, опираясь на эти же модели доказательств, что представления участников не соответствуют реальности.
Уильям Ньютон-Смит указал мне на то, что мое толкование чисел Геделя отли-чается от толкования самого Геделя. Очевидно, Гедель рассматривал некую чистую гене-ральную совокупность, в которой его числа существовали до того, как он их открыл, в то время как я полагаю, что он изобрел эти числа, таким образом увеличив генеральную со-вокупность, которой он оперировал. Я полагаю, что мое толкование имеет больше смысла. Это, конечно, делает теорему Геделя более подходящей к затруднительному положению думающего участника.
Когда я был ребенком, я жил в доме с лифтом, в котором было два зеркала — одно напротив другого. Каждый день я смотрел в зеркала и видел свое отражение. Это напоминало бесконечность, но это не была сама бесконечность. Я надолго запомнил эти впечатления. Представление о мире, с которым сталкивается мыслящий участник, очень напоминает то, что я видел в тех зеркалах в лифте. Мыслящие участники должны накла-дывать некоторые пояснительные модели на то, что они видят. Рефлексивный процесс никогда бы не закончился, ес¬ли бы участники не остановили его сознательно. Самый эф-фективный способ остановить этот процесс сознательно за¬ключается в выборе модели и выделении ее до тех пор, пока реальная картина не исчезнет на заднем плане. Модель, ко-то¬рая при этом возникает, может быть очень далека от лежаще¬го в ее основании чувственного восприятия, но она очень при¬влекательна, поскольку понятна и ясна. Именно поэтому ре¬лигии и догматические политические идеологии оказываются столь привлекательными.
Здесь не место обсуждать те многие способы, какими мыш¬ление одновременно искажает реальность и изменяет ее. Я попытался разобраться в сложной и запутанной ре-альности путем признания моих собственных ошибок. Я использовал критический подход, основанный на этом наблюдении, боль¬шую часть моей жизни с тех пор, как я прочитал Поппера, — и это положение было абсолютно фундаментальным для мо¬его профессионального успеха на финансовых рынках. И только недавно меня осенило, насколько необычен этот критический подход. Меня удивило, что другие люди были удивлены моим способом мышления. И если в этой книге есть нечто оригинальное, то оно связано именно с этим.

Два варианта ошибочности
Я предлагаю рассмотреть два варианта ошибочности: пер¬вый — более умерен-ный, лучше подкрепленный доказатель¬ствами, «официальный» вариант, сопровождающий концепцию рефлексивности и оправдывающий критический способ мышления и открытое общество; и второй — более радикаль¬ный, более болезненный, идиосинкразический, вариант, ко¬торый руководил мною всю жизнь.
Общественная, умеренная версия уже была обсуждена. Ошибочность означает существование недостаточного соот¬ветствия между мышлением участников и реальным положе¬нием дел, в результате чего действия имеют незапланирован¬ные последствия. Со-всем необязательно, чтобы события рас¬ходились с ожиданиями, но они склонны к этому. Существует много банальных, повседневных событий, которые происхо¬дят именно так, как ожидалось, но события, демонстрирую¬щие расхождения, более интересны. Они могут изменить пред¬ставления людей о мире и запустить рефлексивный процесс, в результате которого оказываются затронутыми и представ¬ления участников, и реальное положение дел.
Ошибочность имеет негативное значение, хотя положи¬тельный аспект может быть очень вдохновляющим. То, что несовершенно, может быть улучшено. Тот факт, что наше понимание является по своей сути несовершенным, делает возможным познание и совершенствование нашего пони¬мания. Нужно всего лишь признать наши настроения оши¬бочными. Это открывает путь к критическому мышлению, тогда не существует гра-ниц, куда не может прийти наше понимание реальности. Существуют неограниченные мас¬штабы для совершенствования не только нашего мышле¬ния, но и нашего общества. Совершенство ускользает от нас; какой бы план мы ни избрали, он обязательно будет иметь недостатки. Поэтому мы должны довольствоваться тем лучшим, что мы можем иметь: формой общественной организации, которая не является совершенной, но кото¬рая открыта для совершенствования. Это концепция откры¬того общества — общества, откры-того к совершенствова¬нию. Концепция эта основывается на признании ошибоч¬ности на-ших идей. Я исследую ее подробнее дальше, но сна¬чала мне хотелось бы представить бо-лее подробно радикаль¬ный, идиосинкразический вариант ошибочности.

Радикальная ошибочность
Сейчас я изменю выбранный мною путь. Вместо общих рас¬суждений об оши-бочности я попытаюсь объяснить, что это означает лично для меня. Это — краеугольный камень не толь¬ко моего представления о мире, но и моего поведения. Это — фундамент моей теории истории, руководивший моими дей¬ствиями как участника финансовых рын-ков и как филантро¬па. Если существует что-то оригинальное в моем мышлении, то это — мой радикальный вариант ошибочности.
Я имею более строгие представления об ошибочности, чем те, которые я мог бы оправдать доводами, представленными мною до настоящего момента. Я утверждаю, что все постро¬ения человеческого мозга, ограничены ли они тайными угол¬ками нашего мыш-ления или находят выражение во внешнем мире в форме дисциплин, идеологий или ин-ститутов, — все они в любом случае имеют недостатки. Недостаток может про¬явиться в форме внутренней непоследовательности, или не¬соответствия внешнему миру, или несо-ответствия цели, кото¬рой должны служить наши идеи.
Это предположение, конечно, гораздо сильнее признания того, что все наши по-строения (концепции и идеи) могут быть ошибочными. Я говорю не о простой недоста-точности соот¬ветствия, а о реальном недостатке всех человеческих постро¬ений и о реаль-ном расхождении между результатами и ожида¬ниями. Как я объяснил ранее, расхождение имеет значение только для исторических событий. Поэтому радикальный ва¬риант оши-бочности может служить основанием для теории истории.
Утверждение, что все человеческие построения имеют не¬достатки, звучит до-вольно мрачно, но это не причина для от¬чаяния. Ошибочность оценивается негативно только потому, что мы лелеем ошибочные надежды. Мы жаждем совершен¬ства, постоян-ства, высшей истины и—по крупному счету — бессмертия. Судя по этим стандартам, че-ловек всегда будет неудовлетворен своим состоянием. На самом деле совершен¬ство и бес-смертие ускользают от нас, а постоянство может быть найдено только в смерти. Но жизнь дает нам шанс усо¬вершенствовать наше понимание именно потому, что оно не-совершенно, и улучшить наш мир. Когда все построения име¬ют недостатки, варианты приобретают значимость. Одни по¬строения лучше, другие — хуже. Совершенство недос-тижимо, но то, что по своей сути несовершенно, открыто для безгра¬ничного усовершенствования.
Ради полноты картины я отмечу, что мое заявление о том, что все человеческие и общественные построения несовер¬шенны, не является научной гипотезой, поскольку не может быть проверено надлежащим образом. Я могу заявить, что представления участни-ков всегда расходятся с реальностью, но я не могу доказать этого, поскольку мы не можем знать, какова будет реальность в отсутствие наших представлений. Я могу дождаться со-бытий, чтобы показать расхождения между ними и ожиданиями, но, как я указал, после-дующие события не служат независимым критерием определения того, какими были бы правильные ожидания, поскольку другие ожидания привели бы к другому исходу собы-тий. Аналогично я могу заявить, что все человеческие построения несовершенны, но я не могу продемонстрировать, в чем заключается это несо¬вершенство. Недостатки обычно проявятся когда-нибудь в бу¬дущем, но это не служит доказательством их существования в момент, когда были созданы сами построения. Недостатки до¬минирующих идей и инсти-туциональной организации обще¬ства становятся очевидными только по прошествии вре-мени, и концепция рефлексивности оправдывает только одно заяв¬ление — что все человеческие построения потенциально оши¬бочны. Именно поэтому я представляю мои идеи как рабо¬чую гипотезу, без логического доказательства и не претендую на научный статус.
Я называю это рабочей гипотезой, потому что она хорошо работала как в моих финансовых решениях, так и в моих заня¬тиях филантропией и в международной деятель-ности. Это дало мне стимул искать недостатки в любой ситуации и, найдя, — получать выгоду от этого знания. На субъективном уровне я признал, что мои толкования не могут не быть искаженными.
Но это не отбило у меня охоту составлять суждения, наоборот, я искал ситуации, в которых мои идеи не совпадали с расхожей мудростью. Но я и здесь постоянно искал ошибки, а когда на¬ходил, то с радостью и готовностью исследовал их. Обнаруже¬ние ошибки в моих финансовых операциях часто давало воз¬можность получить хоть какие-то прибыли, которые я зарабо¬тал, строя свои рассуждения на основании моего первоначаль¬ного ошибочного взгляда, — или сократить убытки, если зна¬ние даже временно не приносило прибыльного результата. Большинство людей не любят признавать своей неправоты. Об¬наружить ошибку — определенно доставляло мне удовольствие, поскольку я знал, что это могло спасти от финансовых потерь.
Я признал, что компании или отрасли экономики, в кото¬рые я инвестировал, не могли не иметь недостатков, и я пред¬почитал знать, в чем состояли эти недостатки. Это не мешало мне делать инвестиции в дальнейшем, наоборот, я чувствовал себя в гораздо большей безопасности, если я знал потенциаль¬но опасные моменты, поскольку это знание говорило мне о том, каких сигналов ждать для начала продажи инвестиций. Никакие ин-вестиции не могут приносить высокие прибыли бес¬конечно долго. Даже если компания имеет необыкновенно хо¬рошие позиции на рынке, великолепное руководство и исклю-чительную норму прибыльности, ценные бумаги также могут иметь завышенные цены, руководство может впасть в амби¬ции, а законодательная или конкурентная среда могут попро¬сту измениться. Разумно — всегда искать ложку дегтя в бочке меда. И если ты зна-ешь, где она, ты в этой игре — впереди.
Я разработал свой собственный вариант модели Поппера — научного метода для использования на финансовых рын¬ках. Я формулировал гипотезу, на основании ко-торой я инве¬стировал. Гипотеза должна была отличаться от общепринятой концепции, и чем большими были эти различия, тем выше оказывался потенциал получения прибыли. Если не было от¬личия, то не было и смысла занимать определенную пози¬цию. Это соответствовало утверждению Поппера, которое под¬верглось острой критике философов, о том, что чем серьезнее испытание, тем более ценной оказывается гипотеза, выдержавшая это испытание. В науке ценность гипотезы нематери¬альна, на финансовых рынках ценность гипотезы может быть легко измерена прибылями, которые она приносит. В отличие от науки, финансовая гипотеза не должна быть ис¬тинной, для того чтобы быть прибыльной, достаточно, чтобы она стала общепринятой. Но ложная гипотеза не может гос¬подствовать бесконечно долго. Поэтому мне нравилось инве¬стировать в гипотезы, имевшие недостатки, но одновремен¬но—и возможность быть принятыми, при условии, что я знал, в чем состояли недостатки. Такое знание позволяло мне про¬давать акции точно вовремя. Я назвал мои гипотезы с изъяна¬ми «плодотворными ошибками» и основал свою теорию ис¬тории, как и свои финансовые успехи, на этих гипотезах.
Моя рабочая гипотеза, заключающаяся в том, что все че¬ловеческие построения всегда имеют ошибки, является не только ненаучной — она имеет более радикальный де-фект: Вероятно, она — не истинная. Любое построение приобретает недостатки со време-нем, но это не означает, что оно было неподходящим или неэффективным в тот момент, когда было создано. Я думаю, что можно дополнительно отточить мою рабочую гипотезу и придать ей форму, которая могла бы пре¬тендовать на большую истинность. С этой це-лью я должен обратиться к моей теории рефлексивности. В рефлексивном процессе меня-ются как мышление участников, так и реаль¬ное положение дел. Итак, даже если решение или толкование было правильным в начале процесса, оно может стать непод¬ходящим на более поздней стадии. Поэтому я должен доба¬вить важное положение к заявлению, что все человеческие построения несовершенны: оно истинно, только если мы предполагаем, что теории и политика остаются действенны¬ми вечно, как и законы науки.
Теоретические построения, как и действия, имеют неза¬планированные последствия, и эти последствия нельзя точно предвидеть в момент их создания. Даже если последствия мож¬но было бы предвидеть, все равно необходимо продолжать действовать, поскольку эти последствия должны возникнуть только в будущем. Поэтому моя рабочая гипотеза несовме¬стима с идеей о том, что один способ действия лучше другого, что на самом деле существует оптимальный способ действия. Это, однако, подразумевает, что наиболее благоприятные усло¬вия применимы только к конкретному моменту истории, и то, что было наиболее благоприятным условием в определен¬ный момент, может стать уже не благоприятным в следующий момент. С такой концепцией очень сложно работать, особен¬но социальным институтам, которые не могут преодолеть определенной степени инертности. Например, чем дольше су¬ществует какая-то форма налогообложения, тем больше веро¬ятности, что ее будут избегать; это может послужить хорошей причиной для изменения формы налогообложения через не¬которое время, но это не может служить при-чиной для отме¬ны налогообложения вообще. Возьмем пример из другой об¬ласти: Христи-анская церковь превратилась в нечто иное, чем предполагал Иисус, но это не может яв-ляться достаточной причиной для отказа от его учения.
Другими словами, теории и политика могут быть действен¬ными — только вре-менно, в определенный момент истории. Именно для того, чтобы донести эту идею, я на-зываю постро¬ения с изъянами плодотворными ошибками, первоначально приносящими «выгодные» результаты. Как долго результаты остаются выгодными, зависит от того, признаются и исправ¬ляются ли эти изъяны. Таким образом построения постепен¬но могут стать более совершенными. Но никакие «плодот¬ворные ошибки» не могут существовать бесконечно долго; в конце концов, когда время для их совершенствования и раз¬вития бу-дет исчерпано, появится новая «плодотворная ошиб¬ка» и завладеет умами людей. Воз-можно, то, что я собираюсь сказать, является именно такой «плодотворной ошибкой», но я склонен считать историю идей — историей, состоящей имен¬но из таких «плодотворных ошибок». Другие могут назвать эти ошибки парадигмами.
Обе эти идеи, вместе взятые, о том, что все умственные построения имеют не-достатки, но некоторые из них являют¬ся плодотворными, лежат в основе моего собствен-ного вари¬анта радикальной ошибочности. Я использую их и в отношении внешнего мира, и в отношении моей собственной дея¬тельности, и они хорошо служили мне как руководителю фон¬да, а в последнее время — и как филантропу. Будет ли это служить также успешно мне как мыслителю, проверяется именно сейчас, поскольку этот радикальный вариант оши¬бочности является фундаментом теории истории и толкова¬ния финансовых рынков, которые я излагаю далее.

Личный постскриптум
Мой радикальный вариант ошибочности — не просто аб¬страктная теория, но и личное убеждение. Как руководитель фонда я сильно зависел от своих эмоций. Так было потому, что я осознавал недостаточность своего знания. В основном мною руководили такие чувства, как сомнение, неопределенность и страх. У меня были моменты, когда я испытывал надежду или даже эйфорию, но они не давали мне чувства безопасности. Наоборот, чувство безопасности исходило от постоянного вол¬нения. Поэтому самую большую и настоящую радость я испы¬тывал тогда, когда находил что-нибудь, из-за чего можно было волноваться. В целом, я считаю, что руководить страховым фон¬дом  очень мучительно. Я никогда не мог признать своего успе¬ха, потому что это могло прекратить мои волнения, но мне всегда было легко признавать свои ошибки.
Только когда другие указали мне на это, я понял, что в моем отношении к ошиб-кам было что-то необычное. Мне бы¬ло важно, что обнаружение ошибки в моем мышлении или в моей позиции становилось источником радости, поэтому я подумал, что это должно быть важно и для других. Но это оказалось не так. Когда я осмотрелся, я понял, что многие люди делают все возможное и невозможное, чтобы отрицать или скрывать свои ошибки. Их неверные идеи, представле¬ния и поступки на самом деле становятся неотъемлемой частью их личности. Я никогда не забуду случай, произошед-ший во время моей поездки в Аргентину в 1982 г. с целью изучения состояния огромного долга, который накопила эта страна. Я нашел ряд политиков, работавших в предыдущих правительствах, и спросил их, как бы они повели себя в этой ситуации. Все без исключе-ния сказали, что продолжили бы ту же самую политику, которую они проводили в жизнь, когда были членами правительства. Очень редко я встречал столько людей, которые так мало почерпнули из собственного опыта.
Я перенес свой критический подход на филантропическую деятельность. Я об-наружил, что в филантропии полно пара¬доксов и незапланированных последствий. На-пример, благот¬ворительность может превратить получателей помощи в объ¬екты благотворительности. Помощь другим, как предполагает¬ся, должна помогать этим другим людям, но на самом деле очень часто она служит для удовлетворения собственных ам-биций лица, оказывающего помощь. Еще хуже, что люди обыч¬но занимаются филантропией, потому что хотят себя чувство¬вать хорошо, а не потому что они хотят делать что-то хорошее.
Уяснив это, я был вынужден разработать другой подход. Я обнаружил, что веду себя почти так же, как и в бизнесе. Например, я поставил в зависимость интересы персо-нала Фон¬да и интересы отдельных лиц, обращающихся за помощью в фонд. Я даже шу-тил, что наш Фонд является единственным филантропическим фондом в мире. Я помню, как излагал свои взгляды на Фонд на совещании персонала в Карповых Варах (Чехословакия) примерно в 1991 г., и я уверен, что присут¬ствовавшие на совещании никогда не забудут это. Я сказал, что фонды порождают коррупцию и неэффективность, и я буду считать гораздо большим достижением прекратить дея¬тельность фонда, не оправдывающего своего предназначения, чем открыть еще один фонд. Я также помню, как сказал со¬трудникам европейских фондов в Праге, что объединение фондов в сеть означает отсутствие настоящей деятельности.
Я должен признать, что со временем смягчил свою пози¬цию. Существует разни-ца между руководством страховым фон¬дом и благотворительным фондом. Давление извне в первом случае отсутствует, и только внутренняя дисциплина может поддерживать критическое настроение. Кроме того, руковод¬ство благотворительным фондом требует навыков работы с людьми и лидерских качеств, люди не любят крити-ческих за¬мечаний, они хотят слышать похвалы и одобрения. Не мно¬гие люди разделяют мою склонность к поиску ошибок, и еще меньшее число людей разделяют мою радость от нахождения ошибки. Для того чтобы быть сильным лидером, необходимо радовать людей. Я с трудом постигаю то, что, кажется, с лег¬костью дается политикам и главам корпораций.
Существует также и другое соображение. Я должен был по¬являться на публике, и когда я появлялся, от меня ждали про¬явления самоуверенности. На самом же деле меня терзает не¬уверенность в себе, и я лелею это чувство. Мне бы не хоте¬лось потерять его. Существует огромная разница между тем, каким я бываю на публике, и моим подлинным «я», но я по¬нимаю рефлексивную связь между этими двумя образами. Я с удивлением на-блюдал за развитием в себе некой обществен¬ной личности и влиянием этого развития на остального меня. Я стал «обаятельной» личностью. К счастью, я не верю в себя так, как верят в меня другие. Я пытаюсь не забывать о своих слабых местах, даже если сейчас я ощущаю их не так остро, как раньше. Другие обаятельные личности шли по другому пути к руководящим позициям. У них — свои воспоминания. Они, возможно, помнят, что пы-тались заставить других пове¬рить в себя, и в конечном итоге — им это удалось. Их не му-чает неуверенность в себе, и им не надо подавлять желания выразить это чувство. Неуди-вительно, что их отношение к собственной ошибочности сильно отличается от моего.
Интересно посмотреть, как моя настоящая «обаятельная» личность связана с фи-нансовыми рынками и моим прежним «я» в качестве руководителя фонда. Это дает мне возможность заключать сделки и манипулировать рынками, но лишает воз¬можности руководить деньгами. Мои высказывания могут изменить рынки, хотя я стараюсь не злоупотреблять этой властью. В то же время я потерял способность оперировать в границах рынка, как я это делал ранее. Я разрушил механизм боли и волнения, который ранее руководил моими действия¬ми. Это — длинная история, я уже рассказывал ее. Изменения произошли задолго до того, как я приобрел свое «обаяние». Когда я был действующим руководителем фонда, я избегал публичности. Я считал фотографию на обложке финансового журнала поцелуем смерти. Это было почти предубеждением, но хорошо подкреплялось фактами. Легко понять, почему. Из¬вестность породила бы чувство эйфории, и даже если бы я боролся с ним, эта борьба выбила бы меня из седла. И если я высказывал мнение о рынке публично, мне было тяжело из¬менить свою точку зрения.
Очевидно, что деятельность на финансовых рынках требу¬ет другого склада ума, чем деятельность в социальной, поли¬тической или организационной областях, или чем деятель¬ность рядового человека. Это положение также подкрепляет¬ся доказательствами. В большинстве финансовых институтов существует напряженность между теми, кто при-носит при¬быль, и менеджерами, ответственными за организацию, или, по крайней мере, такая напряженность существовала, когда я был знаком с деятельностью этих институтов, и самые талан¬тливые их тех, кто зарабатывал прибыль, предпочитали дей¬ствовать само-стоятельно. Это был генезис истории страховых фондов.
Радикальный вариант ошибочности, принятый мною в ка¬честве рабочей гипоте-зы, конечно, доказал свою действен¬ность в отношении финансовых рынков. Он оказался значи¬тельно более эффективным, чем гипотеза случайного блужда¬ния . Применима ли эта гипотеза к другим сферам человече¬ской деятельности? Все зависит от цели. Если мы хотим по¬стичь реальность, я полагаю, что эту гипотезу вполне можно применить; но если наша цель заключается в манипулировании реальностью, то данная гипотеза оказывается не столь эффективной. Более эффективным оказывается обаяние.
Я научился приспосабливаться к новой реальности. Рань¬ше я считал обществен-ное выражение похвалы и благодарно¬сти однозначно болезненным, но я понял, что это рефлекс, оставшийся с того времени, когда я активно управлял деньга¬ми и должен был руководствоваться результатами своей дея¬тельности, а не тем, что другие люди о них ду-мали. Меня по-прежнему смущает выражение благодарности, и я по-преж¬нему верю, что филантропия, если она заслуживает похвалы, должна ставить интересы общества выше удовлетворения сво¬их амбиций, но я готов принять похвалу, поскольку моя фи-лантропическая деятельность на самом деле удовлетворяет это¬му критерию. Меня волнует вопрос, будет ли моя филантро¬пическая деятельность по-прежнему удовлетво-рять этому кри¬терию в свете изменившегося отношения к похвале? Но пока меня волнует этот вопрос, ответ, возможно, будет положи¬тельным.

2
2. КРИТИЧЕСКИЙ ПОДХОД К ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ

Существует широко распространенное мнение, что эко¬номические явления под-чиняются неопровержимым естественным законам, которые можно сравнить с законами физики. Это — ложное мнение. Еще важнее, что ре¬шения и структуры, основанные на этом мнении, дестабили¬зируют экономику и являются политически опасными. Я убеж-ден, что рыночная система, как любое устройство, созданное человеком, по своей сути несовершенна. Это убеждение лежит в основе всего анализа данной книги, а также моей личной философии и финансового успеха моих фондов. Поскольку этот критический взгляд на экономическую науку и другие общест¬венные устройства является ведущим в сравнении со всеми остальными идеями этой книги, я должен теперь применить общие рассуждения о рефлексивности для объяснения того, почему все теории об экономических, политических и финан¬совых устройствах качественно отличаются от законов естест¬венных наук. Только после уяснения и признания того факта, что общественные построения в целом и финансовые рынки в частности по своей сути являются непредсказуемыми, можно понять все остальные доводы данной книги.
Все понимают, что экономический анализ лишен уни¬версальной действенности физики. Но наиболее важная причина недостатка экономического анализа и неизбежной нестабильности всех общественных и политических инсти¬тутов, которые допускают абсолютную правильность выво¬дов экономической науки, остается по-настоящему непо-нятной. Недостатки экономической науки вызваны не про¬сто нашим несовершенным по-ниманием экономической те¬ории или нехваткой достаточных статистических данных. Эти проблемы могут быть принципиально разрешены бо¬лее глубоким исследованием. Но экономический анализ и идеология свободного рынка, которая его поддерживает, разрушаются гораздо более фундаментальным и неиспра¬вимым недостатком. Экономи-ческие и общественные со¬бытия, в отличие от событий, которые изучаются физика¬ми и химиками, включают мыслящих участников. И имен¬но мыслящие участники могут из-менять правила экономи¬ческой и общественной системы просто в силу своих пред-ставлений об этих правилах. Претензии экономической те¬ории на универсальную действенность оказываются несо¬стоятельными, если только верно понят этот принцип. Это не интеллектуальная игра. Ибо если экономические зако¬номерности не являются неопровержимыми, и если эконо¬мические теории не являются научно действенными, и ни¬когда такими не могут быть, то вся идеология рыночного фундаментализма моментально рушится.
Рефлексивность представляет для экономической науки и всех других социаль-ных наук две самостоятельные, но взаи¬мосвязанные проблемы. Одна относится к предме-ту, другая — к ученому наблюдателю. Мы увидим, что первая оказывается серьезной про-блемой для традиционного представления об экономической теории, а вторая — губи-тельной.

Рефлексивность в общественных явлениях
Напомню некоторые положения теории научного метода Карла Поппера. Про-стая и элегантная модель Поппера име¬ет три компонента и три операции. Три компонента — это определенные начальные состояния, определенные конеч¬ные состояния в научном эксперименте, а также обобще¬ния гипотетического характера. Начальные и конечные со¬стояния могут быть проверены прямым наблюдением; ги¬потеза не может быть проверена, она может быть только искажена. Три основные научные операции — это предска¬зание, объяснение и проверка. Гипотетическое обобщение может быть объединено с начальными состояниями для по¬лучения определенного предсказания. Оно может быть объ¬единено с конечными состояниями для получения объяс¬нения. Предполагается, что гипотеза остается действенной неограниченно долго, это позволяет осуществлять провер¬ку. Проверка включает сравнение некоторых начальных и конечных состояний для определения их соответствия ги¬потезе. Никакое число проверок не может реально прове¬рить гипотезу, но пока гипотеза не искажена, ее можно при¬нять как действенную.
Асимметрия между проверкой и искажением является, с моей точки зрения, ве-личайшим вкладом Поппера не только в философию науки, но и в наше понимание мира. Она устра¬няет заблуждения, возникающие в результате индуктивного способа рассужде-ний. Нам не нужно настаивать, что солнце всегда будет вставать на востоке только пото-му, что так было до сих пор каждый день; достаточно, если мы условно при¬мем эту гипо-тезу, пока она не искажена. Это — элегантное решение того, что иначе было бы непреодолимой логической проблемой. Это утверждение позволяет непроверенным ги-потезам давать ясные предсказания и объяснения.
Возможно, недостаточно подчеркивалось, что гипотезы должны быть действен-ными бесконечно долго для того, что¬бы их проверка вообще была возможной. Если опре-деленный результат не может быть повторен, то проверку нельзя счи¬тать окончательной. Но рефлексивность зарождает необрати¬мые исторические процессы, поэтому она не под-дается обо¬бщениям, действенным бесконечно долго. Более точно: обо¬бщения, которые могут быть сделаны о рефлексивных собы¬тиях, не могут быть использованы для ясных предсказаний и объяснений . Это утверждение никоим образом не разрушает модели на-учного метода Поппера. Модель по-прежнему оста¬ется элегантной и столь же близкой к совершенству, как и ра¬нее, она просто не применима к рефлексивным явлениям. Утвер-ждение, однако, вызывает расхождения между естествен¬ными и общественными науками, поскольку рефлексивность имеет место только тогда, когда есть мыслящие участники.
Конечно, очень опасно вводить жесткие разграничения в понимание реальности. Совершаю ли я такую ошибку, когда пытаюсь разграничить гуманитарные и естественные науки? Общественные явления далеко не всегда рефлексивны. Даже в ситуациях, в которых одновременно реализуются функции участника и когнитивная функция, они не всегда приводят в движение механизм обратного воздействия, который влияет как на мышление участников, так и на саму ситуацию. И да¬же если обратная связь имеется, скорее всего ее можно игно¬рировать без существенного искажения реальности. Приме¬нение методов естественных наук к общественным явлениям может дать ценные результаты. Именно это и пыталась сде¬лать классическая экономическая теория, и во многих ситуа¬циях она достаточно хорошо работала.
Однако существует фундаментальное различие между есте¬ственными и общест-венными науками, которое не было до сих пор признано достаточно полно. Чтобы лучше понять его, мы должны рассмотреть вторую проблему — отношение науч¬ного наблюдате-ля к предмету.

Рефлексивность и ученые, занимающиеся общественны-ми науками
Наука сама по себе является общественным явлением, и как таковая она явля-ется потенциально рефлексивной. Ученые связаны с предметом науки как участники и как наблю¬датели, но отличительная черта научного метода, как проде¬монстрировала модель Поппера, заключается в том, что эти две функции друг с другом не совмещаются. Теории ученых не влияют на их эксперименты. Наоборот, эксперименты пре¬доставляют факты, по которым можно судить о научных ги¬потезах.
Пока разделение между утверждениями и фактами остается ясным и неопровер-жимым, не может быть сомнения относи¬тельно цели исследователей - приобретать знания. Цели от¬дельных участников процесса могут отличаться. Одни могут стремиться приобретать знания ради знаний, другие — ради вы¬годы, которую они могут принести, третьи стремятся добиться личного продвижения. Какими бы ни были мотивы, мерилом успеха является знание, и это - объективный критерий. Те, кто стремится добиться личного успеха, могут достичь своей цели только путем формулировки истинных утверждений; если они фальсифицируют результаты экспериментов, это всплывет на-ружу Те, кто пытается подчинить природу своей воле, могут достичь своей цели сначала только путем приобретения зна¬ний. Природа идет по своему пути — независимо от тео-рий о ней; поэтому мы можем заставить природу служить нашим це¬лям только понимая законы, руководящие ее поведением. Здесь не существует коротких путей.
Прошло много времени, прежде чем это было признано. В течение тысячелетий люди приобщались к различным фор¬мам магии, ритуалам и принимали желаемое за дей-ствитель¬ное, чтобы добиться более прямого влияния на природу, они были не готовы принять ту суровую дисциплину, которую на¬вязывал научный метод. Прошло много времени, прежде чем нормы и положения науки доказали свое превосходство, но в конце концов, по мере того как наука продолжала делать мощ¬ные открытия, она приобрела статус, равный тому, которым раньше пользовались магия и религия. Договоренность о цели, принятие определенных условностей, доступность объективно¬го критерия и возможность делать действенные обобщения бесконечно долго — все вместе способствовало успеху науки.
Сегодня наука рассматривается как высшее достижение чело¬веческого интел-лекта. Эта красивая комбинация разрушается, когда предмет изу¬чения рефлексивен. С од-ной стороны, труднее достичь поло¬жительных результатов, поскольку предмет изучения не легко дает возможность открывать в отношении себя действующие бесконечно долго и поэтому поддающиеся проверке гипотезы, имеющие авторитет научных законов. Опира-ясь на свидетель¬ства, мы видим, что достижения общественных наук не легко сравнивать с достижениями естественных наук. С другой сто¬роны, независимость объективного кри-терия, а именно фак¬тов, уменьшается. Поэтому условности науки здесь не легко претво-рять в жизнь. Можно влиять на факты, делая утвержде¬ния о них. Это верно не только в отношении участников, но и ученых. Рефлексивность подразумевает некоторое «короткое за¬мыкание» между утверждениями и фактами, и это «замыка¬ние» доступно как ученым, так и участникам событий.
Это — важный момент. Позвольте мне объяснить его, срав¬нив неопределен-ность, включенную в рефлексивность, с не¬определенностью, наблюдаемой в поведении квантовых ча¬стиц. Неопределенность в обоих случаях сходная, но отноше¬ние наблюдате-ля к предмету изучения будет различным. По¬ведение квантовых частиц не меняется, неза-висимо от того, признается или нет принцип неопределенности Гейзенберга. Но на пове-дение людей влияют научные теории — точно так же, как и другие убеждения. Например, масштаб рыночной экономики расширился, поскольку люди верят в «магию рын¬ка». В естественных науках теории не могут изменить явле¬ния, к которым они относятся; а в общественных науках — могут. Это создает почву для дополнительной неуверенности, которой нет в принципе неопределенности Гейзенберга. Имен¬но этот дополнительный элемент неопределенности несет от¬ветственность за раскол между естественными и обществен¬ными науками.
Я признаю, что ученые могут принять специальные меры предосторожности с целью изоляции своих утверждений от предмета изучения, например держать предсказа-ния в тайне.
Но зачем это надо? Является ли целью науки приобретение знаний ради них са-мих или ради других выгод? В естественных науках такого вопроса не возникает, по-скольку выгоды могут быть получены только после приобретения знания. В общест-венных науках ситуация иная: рефлексивность предлагает ко¬роткий путь. Здесь, чтобы теория оказывала влияния на пове¬дение людей, она необязательно должна быть истин-ной.
Классическим примером усилий псевдоученых наблюдателей навязать свою во-лю предмету была попытка превратить обычный металл в золото. Алхимики долго и упорно работа¬ли, пока не были вынуждены оставить попытки в силу их бес¬плодности. Их провал был неизбежен, поскольку поведение обычного металла определяется универсально действенными законами, которые не могут быть изменены какими-либо утверждениями, магическими заклинаниями или ритуалами. Престиж современных экономистов, особенно в области по¬литики и финансовых рынков, демонстрирует, что средневе¬ковые алхимики шли по ложному пути. Обычные металлы не могут быть превращены в золото магическими заклинания¬ми, но люди могут обогатиться на финансовых рынках и ока¬зывать влияние в политике, предлагая на обсуждение ложные теории или сбывающиеся пророчества. Более того — их шан¬сы на успех увеличиваются, если они могут выступать под знаменем науки. Стоит отметить, что и Маркс, и Фрейд гром¬ко заявляли о научном статусе своих теорий и основывали многие свои заключения на авторитете, который им придава¬ло то, что они были «научными». Как только эта идея доходит до сознания, само выражение «общественная наука» начина¬ет вызывать подозрение. Эти слова часто являются магиче¬скими, они используются «общественными алхимиками», стремящимися навязать свою волю предмету изучения путем магических заклинаний.
Ученые, занимающиеся общественными науками, предпри¬нимали массу попы-ток и продолжают пытаться подражать своим собратьям по естественным наукам, но с удивительно скромным успехом. Их усилия часто создают пародию на есте¬ственные нау-ки. Но между неудачами ученых, занимающихся общественными науками, и неудачами алхимиков существует большая разница. Алхимиков постигла полная неудача, уче¬ные, занимающиеся общественными науками, узурпируя ав¬торитет естественных наук, сумели добиться значительного об¬щественного и политического влияния. Поведение людей, именно потому что ими не руководит реальность, легко под¬дается влиянию теорий. В об-ласти естественных явлений на¬учный метод эффективен только тогда, когда теории ока-зыва¬ются действенными; но в общественных, политических и эко¬номических вопросах теории могут быть эффективны и при этом не быть действенными. Хотя алхимия и потерпела неуда¬чу как наука, общественные науки могут преуспеть, как когда-то преуспевала алхимия.
Карл Поппер видел опасность использования политически¬ми идеологиями пре-стижа науки для влияния на ход истории; опасность была особенно серьезной в случае марксизма. Для защиты научного метода от таких злоупотреблений он про¬возгласил, что теории, которые не могут быть искажены, не могут считаться научными. Но даже обладая самой сильной в мире волей, мы не можем вписать рефлексивные явления в модель Поп-пера, и даже теории, удовлетворяющие этим тре¬бованиям, могут использоваться в поли-тических целях. На¬пример, экономисты пытались избежать введения оценочных сужде-ний, но именно в результате этого их теории были при¬своены сторонниками идеи «сво-бодного рынка» и использо¬ваны в качестве обоснования самого всепроникающего оце-ночного суждения, которое можно только представить: опти¬мального из существующих социальных результатов можно до¬стичь только в условиях рыночной конкуренции.
Существует лучший способ защитить научный метод. Един¬ственное, что нам следует сделать, так это объявить, что обще¬ственные науки не имеют и никогда не могут иметь права на статус, который мы предоставляем естественным наукам, неза¬висимо от того, какие достижения получены в общественных и социальных исследованиях. Это бы остановило демонстрацию заимствованных «украшений» псевдонаучными социальными те¬ориями; а также рабское подражание естественным наукам в об¬ластях, где это неумест-но. Это не предотвратило бы попыток создать универсально действенные законы, опреде-ляющие по¬ведение человека, но помогло бы уменьшить наши ожидания относительно результатов. Мы могли бы сделать и большее. Та¬кие убеждения помогли бы нам примириться с ограниченностью нашего знания и освободили бы общественные науки от смири¬тельной рубашки, которую на нее надели амбиции сторонников приобретения научного статуса. Именно эту идею я пропаган¬дировал в своей книге «Алхимия финан-сов», когда я назвал обще¬ственные науки ложной метафорой. Модель Поппера работает с обобщениями, действенными бесконечно долго. Если рефлек¬сивность — это связанный временем, необратимый процесс, тогда почему он должен вписываться в модель Поппера?
Признание ограниченности общественных наук не означа¬ет, что мы должны от-казаться от поиска истины при изучении общественных явлений. Это только означает, что поиск исти¬ны требует от нас признания того, что некоторые аспекты по¬ведения человека не определяются законами, действующими бесконечно долго. Такое признание должно воодушевлять нас на поиск других путей, ведущих к пониманию. Поиск истины также вынуждает нас признать, что общественные явления мо¬гут подпадать под влияние теорий, которые были разработа¬ны для их объяснения. В результате изучение общественных явлений может быть мотивировано целями, отличными от по¬иска истины. Наилучший способ защититься от злоупотреб¬ления научным методом состоит в признании того, что обще¬ственные теории могут оказывать влияние на предмет, кото¬рый они описывают.

Критический анализ экономической теории
Экономическая теория - самая далеко идущая попытка уча¬ствовать в конкурен-ции с естественными науками, и эта по¬пытка, без сомнения, является весьма успешной. Экономи¬сты — последователи классической теории были вдохновлены достижениями ньютоновской физики. Они пытались установить универсально действенные законы, ко-торые могли бы быть использованы как для объяснения, так и для предсказа¬ния экономи-ческого поведения, и надеялись достичь этой це¬ли, опираясь на концепцию равновесия. Концепция позво¬лила сконцентрировать экономический анализ на конечном результате и пренебречь временными нарушениями равнове¬сия. Маятник не перестает двигаться во-круг одной и той же точки, независимо от того, как велика была амплитуда его ко-лебаний; именно этот «центристский» принцип позволил экономистам-теоретикам сформулировать бесконечно долго действующие правила об уравновешивающей роли рынка.
Концепция равновесия — очень полезна, но она также мо¬жет быть и очень об-манчивой. У нее есть аура некоторого эм¬пиризма. Но это — не так. Само по себе равнове-сие в реаль¬ной жизни наблюдается редко - рыночные цены имеют пе¬чально известную репутацию колебаться. Процесс, который можно наблюдать, как предполагается, стремится к равнове¬сию, но равновесия можно никогда и не достигнуть. Верно, что участники рынка приспосабливаются к рыночным ценам, но, возможно, они приспосабливаются к постоянно движу¬щейся цели. В таком случае называть поведение участников процессом приспособления было бы ошибочно.
Равновесие — продукт аксиоматической системы. Эконо¬мическая теория стро-ится на принципах логики и математи¬ки: она основана на некоторых постулатах, и все ее выводы также основываются на этих постулатах в результате логиче¬ской манипуляции. Возможно, что равновесие никогда не бу¬дет достигнуто, но этот факт не должен делать недействитель¬ным логическое построение, где некое гипотетическое равно¬весие пред-ставляется как модель реальности, вводя тем са¬мым значительное искажение. Евклидова геометрия была и остается вполне действенной аксиоматической системой, но она позво-ляла давать фактам неверные толкования, напри¬мер, что Земля — плоская.
Равновесие не всегда является движущейся целью. Суще¬ствует много ситуаций, в которых когнитивная функция реа¬лизуется постоянно, а пересечение кривых спроса и предло¬жения не всегда определяет точку равновесия. Но существу¬ют также и многочис-ленные события, исключаемые из про¬цесса рассмотрения, когда кривые спроса и предло-жения бе¬рутся как данные. Это исключение было оправдано по мето¬дологическим сооб-ражениям: утверждается, что экономиче¬ская теория не рассматривает кривые спроса и предложения самостоятельно, а только во взаимосвязи . За этим утвержде¬нием скрывается предположение, что механизм цен работает только в одном направлении - пассивно отражая условия спроса и предложения. Когда продавцы знают, сколько това¬ра они готовы предложить по определенной цене, а покупате¬ли знают, сколько они готовы купить, — должно установиться равновесие, чтобы рынок нашел ту единственную цену, кото¬рая соответствует данному спросу и предложению. Но что, если само движение цен меняет намерения покупателей и про¬давцов торговать по данной цене, например, потому что они ожидают повышения цены в будущем? Эта возможность, яв¬ляющаяся доминирующим фактором жизни финансовых рын¬ков и промышленности с быстро развивающимися техноло¬гиями, просто отметается.
Для определения рыночных цен необходимо предположе¬ние, что кривые спроса и предложения даны независимо. Без независимых кривых спроса и предложения цены перестанут определяться единственно возможным образом. Экономисты будут лишены возможности разрабатывать обобщения, сход¬ные с обобщениями естественных наук. Идея, что условия спроса и предложения могут быть определенным способом взаимозави-симы или зависеть от рыночных событий, может показаться неуместной тем, кто был взращен на экономиче¬ской теории. Но именно это и предполагает концепция реф-лексивности, именно это и демонстрирует поведение финан¬совых рынков.
Предположение о независимости данных условий спроса и предложения устра-няет возможность какого-либо рефлексивного взаимодействия. Насколько важно это до-пущение? На¬сколько важна рефлексивность в поведении рынка и эконо¬мики в целом? Давайте обратимся к фактическим данным. В книге «Алхимия финансов» я определил и проанализировал несколько случаев рефлексивности, которые невозможно объ¬яснить надлежащим образом при помощи теории равновесия. В случае с фондовым рынком я сосредоточился на соотноше¬нии собственных и заемных средств и превышении стоимо-сти ценных бумаг над их рыночной стоимостью. Когда цен¬ные бумаги компании или отрасли продаются по завышенной цене, они могут использовать ценные бумаги и полу-ченную выручку для оправдания завышенных ожиданий, но — только до определенного момента.
Наоборот, когда ценные бумаги быстрорастущей компании продаются по зани-женной цене, компания может оказаться не в состоянии использовать имеющиеся у нее возможности, таким образом оправдывая продажу ценных бумаг по зани¬женным ценам, но опять же — только до определенного мо¬мента. На основании этих примеров я разрабо-тал теорию че¬редования периода быстрого роста деловой активности и спа¬да для фондо-вого рынка, которая принесла хорошие резуль¬таты (я подробно рассматриваю ее в сле-дующей главе).
Изучая рынки валют, я выявил возможности возникнове¬ния порочных и непо-рочных кругов, на которых обменные курсы и так называемые основные принципы, которые они, как предполагается, должны отражать, взаимосвязаны неко¬торым самоусиливающим способом, создавая самоподдержи¬вающиеся тенденции в течение длительных периодов, — до тех пор, пока они в конце концов не начинают развиваться в обратном направлении. Я выявил порочный круг для долла¬ра, который достиг своей кульминационной точки в 1980 г., и проанализировал порочный круг, складывавшийся в период с 1980 по 1985 гг. Я назвал его «имперским кругом» Рейгана. Если бы я писал книгу позже, то мог бы проанализировать подобный «имперский круг» в Германии, вызванный объеди¬нением Германии в 1990 г. Он складывался иначе в результате своего влияния на европейский механизм обменных курсов: этот механизм привел к девальвации фунта стерлинга в 1992 г. Наличие таких длительных, легко выявляемых тенденций по¬ощряет спекуляции, основанные на следовании за тенденци¬ями, а нестабильность накапливается постепенно.
Изучая банковскую систему и кредитные рынки в целом, я отметил наличие рефлексивной связи между актом кредито¬вания и стоимостью обеспечения, которая опре-деляет креди¬тоспособность заемщика. Это дает основания для асиммет¬ричного чередова-ния периодов быстрого роста деловой ак¬тивности и спада, при котором кредитная экспансия и эконо¬мическая деятельность медленно набирают скорость и могут внезапно остановиться. Рефлексивная связь и асимметрич¬ная модель четко просматривались в период великого кредит¬ного бума в 1970-е годы, который достиг кульминационной точки во время мексиканского кризиса в 1982 г. Сходный про¬цесс развивается в 1998 г., когда я пишу эти строки.
Этих примеров должно быть достаточно для демонстрации неадекватности тео-рии равновесия и оправдания попытки раз¬вить общую теорию рефлексивности, в которой равновесие становится особым случаем. В конце концов было достаточно одного эксперимента с солнечным пятном, чтобы продемон¬стрировать недостатки ньютоновской физики и доказать дей¬ственность теории относительности Эйнштейна. Но между те¬орией Эйнштейна и моей существует серьезное отличие. Эйнштейн мог предвидеть определен-ное событие — эффект Майкельсона — Морли, который доказал инвариантность ско-рости света, или перигелий Меркурия, и подтвердил общую теорию относительности. Я не могу предсказать ничего, кро¬ме самой непредсказуемости. Мы должны понизить уровень наших ожиданий относительно нашей же способности объяс¬нять и предсказывать общественные и исторические события до того, как будет принята теория рефлексивности.
Прежде чем двигаться дальше, мне хотелось бы прояснить два теоретических момента.
Во-первых — идею равновесия. Помимо рефлексивности существуют другие факторы, которые могут вмешаться в фор¬мирование тенденции к равновесию. Одним из них являются инновации. Артур Брайан и другие ученые разработали кон¬цепцию расту-щей доходности, которая оправдывает рост про¬изводства за рамки классического равновесия в надежде, что развитие технологии будет резко снижать затраты на произ-водство и таким образом увеличит прибыли благодаря доми¬нирующей позиции на рынке. Эта теория подорвала одно из самых свято охраняемых заключений экономической теории, а именно оптимальность свободной торговли.
Во-вторых — идею рефлексивности. Рефлексивность про¬являет себя в измене-нии ценностей и ожиданий людей. Од¬нако оказалось недостаточно, чтобы эти восприятия просто изменялись, восприятия должны также оказывать значитель¬ное влияние на реальные события, иначе изменениями мож¬но пренебречь как простым фоновым шумом, а конечное рав¬новесие останется прежним. В целом, я не верю, что в отно¬шении реальности можно применить некое жесткое воздей¬ствие, если микроэкономический анализ не принимает в рас¬чет рефлексивность. Возможным исключением здесь являет¬ся реклама и маркетинг, которые предназначены для измене¬ния кривой спроса, а не для удовлетворения существующего спроса. Но даже такая деятельность не всегда будет рефлек¬сивной в том смысле, в котором я определил этот термин, и она не мешает установлению равновесия, при котором фир¬мы выделяют часть ресурсов на увеличение спроса и часть — на удовлетворение потребностей.
Когда дело касается финансовых рынков и проблем мак¬роэкономики, возникает другая ситуация. Ожидания играют важную роль, эта роль является рефлексивной. Участ-ники основывают свои решения на своих ожиданиях, а будущее, которое они пытаются предугадать, зависит от решений, при¬нимаемых ими сегодня. Разные решения приводят к разному будущему. Поэтому решения не относятся к чему-либо, дан¬ному независимо. Это дает основания для появления элемен¬та неопределенности как в решениях, так и в последствиях. Теоретически неопределенность могла бы быть устранена вве¬дением героического предположения о совершенстве знания. Но этот постулат не выдерживает критики, поскольку игнорирует тот факт, что люди — свободны в осуществлении выбо-ра. Уместно задать также вопрос — совершенное знание о чем? О всех возможных вариантах выбора всех участников? Это не¬возможно, когда альтернативы связаны результатом, который, в свою очередь, зависит от выбора. Поэтому участники дол¬жны не только знать, что представляет собой конечное рав¬новесие, но они должны одновременно желать этого; они так¬же должны знать, что все остальные знают о нем и хотят имен¬ного этого результата. Это достаточно условный набор пред¬положений, но он был предложен со всей серьезностью.
Мы должны признать, что совершенное знание недости¬жимо, а элемент неопре-деленности — неизбежен. Значит ли это, что концепция равновесия не имеет отношения к реаль¬ному миру? Не обязательно. Должно произойти еще что-то, чтобы превратить равновесие в движущуюся цель: ожидания должны повлиять на будущее, с которым они связаны. Более того, это влияние должно вызывать изменение ожиданий, ко¬торые, в свою очередь, меняют будущее. Такие соотносящие¬ся с самими собой, оказывающие влияние на самих себя ме¬ханизмы обратной связи не приходят в действие всякий раз, но они возникают достаточно часто, поэтому их нельзя игно¬рировать. Эти механизмы неизбежно возникают на финансо¬вых рынках, где изменения текущих цен могут вызвать изме¬нения будущего, которое текущие цены, как предполагается, должны дисконтировать. Они также свойственны макроэко¬номической политике, на которую оказывают влияния собы-тия на финансовых рынках и которая, в свою очередь, сама оказывает влияние на финансовые рынки. Итак, очевидно, что попытки объяснить поведение финансовых рынков и мак¬роэкономических событий посредством анализа равновесия нельзя считать успешными. Но именно это и пыталась делать экономическая теория, когда приписывала все проявления не¬равновесного состояния шоковым влияниям извне. Это устремление напоминает мне попытки Птолемея объяснить движение небесных тел рисованием дополнительных кругов, когда планеты вдруг переставали двигаться по предписанно¬му им пути.
На практике и участники рынка, и те, кто его регулируют, осознают, что равно-весие — это иллюзия. Очень редко можно найти область деятельности, в которой теория и практика столь далеки друг от друга, открывая большое поле деятель¬ности для алхимии и других форм магии. Я знаю, что, по¬скольку меня наделили репутацией мага, особенно в азиат¬ских странах, это позволило бы мне манипулировать рынка¬ми. Выступления Алана Гринспэна, особенно его предупреж¬дения о «нерациональном изобилии рынка», вызвали рефлек¬сии обо всем, кроме имени. Самых мощных практиков реф¬лексивной алхимии прошлого можно было найти в Мини¬стерстве финансов Японии; в настоящее время их мешок с чудесами пуст.
Я вынужден признаться, что я не знаком с господствую¬щими теориями об эф-фективных рынках и рациональных ожи¬даниях. Я считаю их нерелевантными и поэтому никогда не тратил время на их изучение, поскольку мне, похоже, непло¬хо жилось и без них — что было, возможно, и к лучшему, судя по недавнему краху Long-Term Capital Management — страхово¬го фонда, руководители которого пытались получить прибы¬ли от использования современной теории равновесия. Их ар¬битражные стратегии были обосно-ваны, частично, группой лауреатов Нобелевской премии за 1997 г. в области экономи¬ки — премии, которую они получили за теоретическую работу по ценообразованию опцио-нов. Тот факт, что некоторые удачливые участники финансовых рынков считают современ¬ные теории, которые якобы объясняют, как функционируют финансовые рынки, абсолютно бесполезными, можно рас¬сматривать как уничтожающую критику, но это не является официальной демонстрацией неадекватности этих теорий. Крах названного страхового фонда является более убедитель¬ным и ярким тому доказательством.
Я считаю концепцию равновесия очень полезной для вы¬свечивания недостатков реального мира. Мы не смогли бы создать динамической теории неравновесия, если бы не су¬ществовало теории равновесия. Я не имею ничего против эко¬номической науки, кроме того, что она не достаточно глубо¬ко анализирует реальность. Она не учитывает рефлексивные связи между событиями на рынках и условиями спроса и пред¬ложения.
Чтобы понять финансовые рынки и макроэкономические события, нам необхо-дима новая парадигма. Нам необходимо дополнить теорию равновесия концепцией реф-лексивности. Рефлексивность не отрицает выводов теории равновесия как аксиоматиче-ской системы, но она добавляет измерение, ко¬торое теория равновесия не принимает в расчет. Это напоми¬нает объединение геометрии плоскости с понятием о том, что земля круглая. Теория равновесия предназначается для того, чтобы давать обобщения, которые могут быть действенными бесконечно долго. Рефлексивность добавляет во все процес¬сы историческое измерение. Движение времени представляет собой исторический процесс, который может стремиться к равновесию, а может и не стремиться. Только это и имеет смысл в реальном мире.
В следующей главе я предложу рефлексивное, историче¬ское объяснение финан-совых рынков; но сначала я хочу за¬вершить критический анализ экономической теории рассмот¬рением вопроса о ценностях.

Проблема ценностей
Экономическая теория принимает ценности и предпочте¬ния участников рынка как данные. Под прикрытием этого ме¬тодологического условия она негласно вводит некоторые до¬полнительные утверждения о ценностях. Наиболее важным является утверждение, согласно которому приниматься в рас¬чет должны только рыночные ценности; т.е. только те раз¬мышления, которые приходят в голову участникам рынка, ког-да те принимают решение, сколько они готовы заплатить дру¬гому участнику рынка в процессе свободного товарообмена. Это утверждение справедливо, когда цель состоит в определе¬нии рыночной цены, но оно игнорирует широкий спектр лич¬ных и общественных ценностей, которые не находят выражения в поведении на рынке. Эти ценности не должны игнори¬роваться при решении вопросов, не связанных с вопросом о рыночной цене. Как должно быть организовано общество, как должны жить люди? Ответы на эти вопросы не должны осно¬вываться на рыночных оценках.
Но тем не менее это происходит. Масштаб влияния эконо¬мической теории вы-шел за рамки, которые должны опреде¬ляться постулатами аксиоматической системы. Тео-рия пере¬стала быть просто теорией. Рыночные фундаменталисты трансформировали ак-сиоматическую, нейтральную по отно¬шению к человеческим ценностям теорию в идеоло-гию, ко¬торая оказывала и продолжает оказывать мощное и опасное влияние на поведение людей в политике и бизнесе. Как ры¬ночные ценности проникают в те области жизни об-щества, где им нет места? Вот вопрос, который я хочу обсудить в дан¬ной книге.
Экономическая теория принимает ценности как нечто дан¬ное и всегда допускает выбор между альтернативами: некото¬рое количество конкретного товара может быть приравнено к известному количеству другого товара или услуги. Невозмож-ность или неуместность торговли о цене некоторых товаров или услуг, иными словами, — ценностей, не признается, или, чтобы быть более точными, - не допускается даже мысли о том, что ряд ценностей вообще исключается из области эко¬номики. В целом считается, что в область экономики вклю¬чаются только индивидуальные предпочтения, в то время как коллективными интересами пренебрегают. Это означает, что из экономики исключена вся область общественных и поли¬тических интересов. Если бы довод рыночных фундаменталистов о том, что общие интересы наиболее полно удовлетворя-ются путем безграничного удовлетворения личных интересов, или своекорыстия, был бы верным, то это не приносило бы много вреда; но поскольку такой вывод не учитывает необхо¬димости удовлетворять коллективные потребности, то это по¬ложение становится весьма спорным.
Эмпирические изучения процесса принятия решений по¬казали, что даже в во-просах личных предпочтений поведение людей не соответствует утверждениям экономи-ческой теории. Данные исследований показывают, что вместо того, чтобы быть последо-вательными и постоянными, предпочтения лю¬дей все время и довольно серьезно меняют-ся, и это измене¬ние зависит от того, как они формулируют проблемы, побуж¬дающие их принимать конкретные решения. Например, эко¬номическая теория со времен Бернулли предполагает (при¬близительно 1738 г.), что экономические агенты оценивают результат сделанных ими выборов в зависимости от состоя¬ния их благополучия. На самом деле эко-номические агенты рассматривают результаты как прибыль или убытки в сравне¬нии с каким-то отправным моментом. Более того, варианты формулировок результата оказывают огромное влияние на ре¬шения: агенты, оценивающие свои результаты с позиции бла¬гополучия, меньше боятся рисковать, чем те агенты, которые судят о своих результатах с точки зрения убытков . Я иду даль¬ше. Я утверждаю, что люди и ведут себя по-разному в зависи¬мости от выбора отправного момента.
Даже некоторое постоянство в выборе точек отсчета еще не обеспечивает доста-точной надежности: все равно между различными точками отсчета существует видимый разрыв. Я могу судить об этом на основании собственного опыта. У меня часто возникало ощущение, будто внутри меня живет несколько личностей: одна занята коммерческой, другая — об¬щественной деятельностью, и третья — для более частного ис¬пользования. Часто роли смешивались, создавая для меня бес¬конечные неудобства. Я предпринял соз-нательную попытку интегрировать различные аспекты моего существования, и я рад со-общить, что мне это удалось. Когда я говорю, что сча¬стлив сообщить об этом, я действи-тельно имею в виду имен¬но это: интегрирование различных граней моей личности ста¬ло для меня источником огромного удовлетворения. Однако я должен признаться, что я не смог бы добиться этого, если бы я оставался только активным участником финансовых рынков. Контроль над деньгами требует, чтобы человек посвятил себя одному делу — де-ланию денег, и все остальные аспекты личности должны  быть подчинены только этому. В отличие от других форм занятости, руководство страховым фондом может принести как прибыли, так и убытки; вы не можете позволить себе потерять контроль над ситуацией. Сто¬ит отметить, что ценности, которые руководили мною во мно¬гих видах деятельности, связанной с зарабатыванием денег, действительно напоминали ценности, постулированные эко¬номической теорией: эта деятельность включала тщательный анализ альтернатив. Характер этих ценностей был скорее ко¬личественным, а не качественным , они были относительно неизменными, а если и менялись — то постепенно. Эти цен¬ности были определенно направлены на оптимизацию коэф¬фициента между риском и вознаграждением, включая приня¬тие более существенных рисков, когда коэффициент был бла¬гоприятным.
Я готов делать обобщения на основании моего личного опыта и признаю, что ценности, которые были постулирова¬ны экономической теорией, на самом деле имеют отношение к экономической деятельности в целом и к поведению участ¬ников рынка в частности. Мои обобщения оправданы, по¬скольку те участники рынка, которые не согласны с ценно¬стями, либо устраняются, либо их влияние мало значимо в результате конкуренции.
К тому же экономическая деятельность представляет со¬бой только одну грань существования человека. Несомненно, она очень важна, но существуют и другие аспекты, которые нельзя игнорировать. В целях данного анализа я выделяю эко¬номическую, поли-тическую, социальную и личную сферы, но не хочу приписывать особой значимости ка-кой-либо из них. Можно вспомнить и другие стороны жизни. Например, давление това-рищей, влияние семьи или общественное мнение; я также могу выделить святое и бого-хульное. Я хочу показать только одно: экономическое поведение — это только один тип поведения, а ценности, которые экономическая теория вос¬принимает как данные, не единственный тип ценностей, гос¬подствующих в обществе. Сложно представить, как ценно¬сти, связанные с другими сферами жизни, могут быть под¬вержены дифференциальному анализу, например в виде кри¬вых безразличия.
Как экономические ценности связаны с другими видами ценностей? На этот во-прос нельзя дать ответ, который был бы универсальным и действенным бесконечно долго, но мы мо¬жем просто сказать, что одни только экономические ценно¬сти не могут быть достаточными для поддержания существо¬вания общества. Экономические ценности отражают тот факт, что конкретный участник рынка готов платить другому за его товар в ходе свободного товарообмена. Эти ценности предпо¬лагают, что каждый участник представляет собой центр при¬были, заинтересованный в максимально возможном увеличе¬нии своей прибыли в такой степени, что исключаются все остальные соображения. Это описание похоже на описание поведения на рынке, но для поддержания существования об¬щества в целом и самого человека — в частности — должны существовать и некоторые другие ценности. Что представля¬ют собой эти ценности и как их можно примирить с рыноч¬ными? Это — именно тот вопрос, который волнует меня се¬годня. Более того, он озадачивает меня. Изучения экономи¬ческой науки явно не достаточно для занятий экономикой, мы должны выйти за пределы экономической теории. Вместо того чтобы принимать ценности как данные, мы должны рас¬сматривать их как рефлексивные. Это означает, что в различ¬ных условиях доминируют разные ценности и существует не¬кий механизм двусторонней обратной связи, соединяющий их с реальными условиями, создавая уникальный исторический путь. Мы также должны считать ценности ошибочными. Это означает, что ценности, превалирующие в какой-то опреде¬ленный момент истории, могут оказаться неадекватны-ми и неподходящими в какой-либо другой момент. Я утверждаю, что рыночные ценности приобрели в настоящий момент ис¬тории такую значимость, которой они отнюдь не обла-дают и которую необходимо поддерживать.
Справедливости ради я должен указать, что если мы хотим применить концеп-цию рефлексивности к ценностям так же, как и к ожиданиям, то мы должны здесь посту-пать иначе. В случае с ожиданиями проверкой реальности служит резуль¬тат, в случае с ценностями — такого критерия нет. Христиан¬ские мученики не отказались от своей веры даже тогда, когда их бросили львам. Вместо того чтобы говорить о когнитивной функции, мне, вероятно, необходимо иное, более эмоциональ¬ное название обратной связи, создающей переход от реально¬сти к мышлению, но я не знаю другого названия. Бо-лее под¬робно остановимся на этом позже.
 
3
3. РЕФЛЕКСИВНОСТЬ НА ФИНАНСОВЫХ РЫНКАХ

Как было указано в предыдущей главе, классическая экономическая теория ос-нована на предположении о совершенстве знания и концепции равновесия. Я хо¬чу при-близить анализ к реальности, признав тот факт, что, принимая решения, участники финансовых рынков не могут избежать элемента предвзятости. Я использую слово «пред-взятость» для описания элемента суждения, присутствующе¬го в ожиданиях участников рынка. Перед каждым участни¬ком рынка стоит задача наложить приведенную стоимость на будущий ход событий, но сам этот ход событий зависит от этой приведенной стоимо-сти, которую все участники рынка, вместе взятые, ему приписывают. Поэтому участники рынка обязаны полагаться на элемент суждения. Важная черта пред¬взятости состоит в том, что ее роль не является только пас¬сивной: она влияет на ход событий, который она должна от¬ражать. Этот активный компонент отсутствует в концепции равновесия, используемой экономической теорией.
Предвзятость (bias) — сложная концепция. Ее нельзя над¬лежащим образом из-мерить, поскольку мы не знаем, как бу¬дет выглядеть мир без предвзятости. У каждого че-ловека — свои предвзятости, но невозможно вообще не иметь предвзя¬тости. Это верно и для таких случаев, когда участник может точно предвидеть будущее. К счастью, сущест-вует некая норма, которая указывает, но не измеряет предвзятость участни¬ков, а именно реальный ход событий. Не существует реально¬сти, независимой от мышления участ-ников, существует реаль¬ность, зависимая от мышления. Другими словами, существует последовательность событий, которые реально происходят, и эта последовательность учи-тывает влияние предвзятости уча¬стников. Реальный ход событий, очевидно, будет отличаться от ожиданий участников, и это различие может рассматривать¬ся как указание на существование предвзятости. Явление, ко¬торое можно наблюдать лишь частично, имеет ограниченную ценность в качестве инструмента научного исследования. Мы теперь понимаем, почему экономисты так хотели устра¬нить его из области своих интересов. Но несмотря на это, я считаю его ключом к пониманию финансовых рынков.
Ход событий, который пытаются предвидеть участники рынка, состоит из ры-ночных цен. Их можно легко наблю¬дать, но сами по себе они ничего не говорят о предвзятости участников. Для выявления предвзятости мы должны найти другую переменную, которая не «заражена» предвзятостью. Традиционное толкование финансовых рынков предлагает та¬кую переменную: она состоит из основных показателей, ко¬торые, как предполагается, должны отражать рыночные це¬ны. Чтобы избежать сложностей, я буду говорить о фондовых рынках. Компании имеют балансовые отчеты, получают при¬быль и выплачивают дивиденды. От рыночных цен ждут вы-ражения доминирующих ожиданий в отношении динамики основных показателей. Я не согласен с такой интерпретаци¬ей, но она предлагает интересный отправной момент для изу¬чения предвзятости участников.
В рамках нашего обсуждения я определяю равновесие как соответствие между представлениями участников в отноше¬нии основных показателей и самими этими основ-ными пока¬зателями. Я полагаю, что это согласуется с концепцией в том виде, в котором она используется в экономической теории. Основные показатели, имеющие значение, возникнут только в будущем. Курсы акций, как предполагается, должны отра¬жать не при-быль, состояние баланса и дивиденды за прошлый год, а будущий поток прибыли, диви-дендов и стоимость основ¬ных средств. Этот поток не является данным; поэтому он не со-ставляет предмет знания, а представляет собой предмет до¬гадок. Важный момент заклю-чается в том, что будущее, когда оно наступит, уже будет находиться под влиянием пред-шест¬вовавших ему догадок. Догадки находят выражение в курсах акций, а курс акций влияет на основные показатели. Как мы увидим далее, схожие рассуждения можно вести и о валютах, займах, товарах. (Для простоты я сосредоточусь только на фон¬довом рынке.) Компания может получить капитал путем про¬дажи акций, а цена, по которой они будут проданы, повлияет на прибыль в расчете на одну акцию. Курс акций также ока¬зывает влияние на условия, при которых компания может по¬лучить займы. Компания может так-же заинтересовать свое ру¬ководство выпуском опционов. Существуют и другие пути, при помощи которых имидж компании, представленный кур¬сами акций, может оказывать влияние на развитие процесса. Каждый раз, когда это происходит, возникает возможность двустороннего рефлексивного взаимодействия, и равновесие становится ложной идеей, поскольку основные показатели пе¬рестают описывать независимую пере-менную, которой могут соответствовать курсы акций. Равновесие становится движу-щейся целью, а рефлексивное взаимодействие может сделать ее и вовсе ускользающей, потому что изменения курсов ак¬ций могут толкать основные показатели в том же на-правле¬нии, в каком движутся сами акции.
Будущее, которое пытаются предсказать участники рынка, состоит в основном из курса акций, а не основных показате¬лей рынка. Основные показатели имеют значение только в той степени, в которой они оказывают влияние на курс ак¬ций. Когда курсы ак-ций находят способ оказывать влияние на основные показатели, может быть запущен самоусиливаю¬щийся процесс, который приведет к тому, что и основные по¬казатели, и курсы акций окажутся достаточно далеко от того состояния, которое некогда рассматривалось как традицион¬ное равновесие. Это оправдало бы поведение, выражающееся в следовании за тенденцией; такое поведение может привести финансовые рынки в состояние, которое я называю террито¬рией, далекой от равновесия. В конце концов расхождения между представлением и реальностью, ожиданиями и резуль¬татом не смогут просуществовать долго и процесс примет об¬ратный характер. Важно понять, что поведение, выражающе¬еся в следовании за тенденцией, необязательно будет нераци¬ональным. Инвесторы, как и определенные виды животных, имеют основания для передвижений стадами. Только на точ¬ках перегиба тренда курсов не думающие инвесторы, следую¬щие за тенденцией рынка, понесут настоящие убытки, но ес¬ли они будут проявлять бдительность, то у них есть возмож¬ность выжить. Однако инвесторы-одиночки, привязывающие свои состояния к основным показателям рынка, могут быть затоптаны стадом.
Курс акций конкретной компании редко может оказывать влияние на основные показатели этой компании, как собака, пытающаяся укусить собственный хвост. Нам не-обходимо ви¬деть общую картину, чтобы найти рефлексивные взаимодей¬ствия, возникаю-щие как правило, а не как исключение. На¬пример, движения валюты имеют тенденцию к определенной самостоятельности; кредитная экспансия и кредитное сокра¬щение следуют циклической модели. На финансовых рынках действуют в основном пандемические и самоусиливающиеся, но в конечном счете также и саморазрушающиеся процессы, и хотя они множественны, но их не часто можно надлежащим образом подтвердить докумен-тально.
Для иллюстрации я хочу взять один конкретный случай из моей книги «Алхимия финансов»: так называемый бум конгло¬мератов, достигший апогея в конце 60-х годов. В то время инвесторы были готовы платить высокие цены за акции тем компаниям, которые обеспечивали быстрый рост прибыли в расчете на акцию. Этот показатель — рост прибыли — казался инвесторам более значимым, чем остальные основные инве-стиционные показатели, например дивиденды или балансо¬вые отчеты, и инвесторам не было дела до того, каким обра¬зом был достигнут рост прибыли в расчете на акцию. Некото¬рым компаниям удалось воспользоваться этим отношением инвесторов. Обычно конгломератами были оборонные ком¬пании, применяющие высокие технологии, которые в недавнем прошлом имели высокий прирост прибыли и соответ¬ственно высокий коэффициент доходности (отношение цены акции к доходам по ней). Они решили использовать свои ак¬ции, продававшиеся по высоким ценам, для приобретения других компаний, акции которых продавались с более низ¬ким коэффициентом доходности, что приводило к более вы¬соким доходам в расчете на акцию. Инвесторы предвидели быстрый рост доходов, это привело к росту коэффициента до¬ходности, что позволило компаниям продолжить процесс по¬глощения. Даже компании с первоначально низким коэффи¬циентом доходности могли достичь более высокого отноше¬ния просто путем объявления о своих намерениях стать кон¬гломератом. Так начался бум.
Сначала результаты компаний рассматривались независи¬мо, но постепенно конгломераты стали считаться группой. По¬явился новый тип инвесторов, так называемые руководители фондов — или «стрелки из рогатки», — у которых сложились близкие от-ношения с руководителями конгломератов. Между ними были установлены прямые линии связи, и конгломера¬ты научились управлять как курсами своих акций, так и сво-ими прибылями. Курсы акций возросли, и в конце концов реальность больше не соответствовала ожиданиям. Масштаб приобретений должен был расти для поддержания темпа, и в итоге конгломераты достигли пределов своих размеров. Куль¬минационным событием стала попытка приобретения Chemi¬cal Bank Солом Стейнбергом: влиятельные круги оказали со¬противление, и она не удалась.
Когда курсы акций начали падать, то процесс падения был самоускоряющимся. Внутренние проблемы фондов, которые они тщательно прятали на протяжении периода быстрого ро¬ста, начали вылезать наружу. В отчетах о прибылях стали вскрываться мало-приятные сюрпризы. У инвесторов пропали иллюзии, и после головокружительных дней успеха, основан¬ного на приобретениях, немногие руководители оказались го¬товы нести бремя руководства в распадающихся компаниях.
Ситуацию усугубил экономический спад, и многие ведущие и преуспевающие конгломераты рассыпались в буквальном смысле слова. К этому времени инвесторы уже были готовы поверить в худшее, и это худшее действительно в ряде случаев произошло. Но в других случаях реальность оказалась лучше ожиданий, и в конце концов ситуация стабилизировалась, и выжившие компании, часто с новым руководством, начали медленно выкарабкиваться из-под обломков .
Используя бум конгломератов в качестве парадигмы, я раз¬работал идеальный тип последовательности: быстрый подъем деловой активности - спад. Этот цикл начинается с домини¬рования некоторого предвзятого мнения и некой господству¬ющей тенденции. В случае бума конгломератов доминирую¬щим предвзятым мнением было предпочтение, отдаваемое бы¬строму росту прибылей в расчете на акцию, без учета способа достижения этого роста; а господствующей тенденцией была способность компаний добиваться быстрого роста прибыли в расчете на акцию путем использования своих акций для при¬обретения других компаний, продававших акции с более низ¬ким отношением цены акции к доходам. На первоначальном этапе (1) тенденция еще не признается. Потом наступает пе¬риод ускорения (2), когда тенденция признается и усиливает¬ся доминирующим предвзятым мнением. Может вмешаться период проверки (3), в результате чего курсы падают. Если продолжают существовать и предвзятое мнение, и тенден¬ция, то бум приобретает еще более высокие темпы (4). По¬том наступает момент истины (5), когда реальная ситуация уже не может соответствовать завышенным ожиданиям, за¬тем наступает период полумрака (6), когда люди продолжа¬ют играть в игру, хотя больше не верят в нее. В конце концов достигается точка перехода (7), когда тенденция начинает ослабевать, а предвзятое мнение начинает работать в про-тивоположном направлении, что ведет к катастрофическому ускорению движения в обратном направлении (8), обычно называемому крахом.
Это проиллюстрировано графически на рис. 3.1. График представляет собой идеальный случай, но графики подъема и спада в развитии различных конгломератов совпадали с дан¬ным достаточно близко. Не каждый период цикла подъем — спад деловой активности следовал одному и тому же образцу. В «Алхимии финансов» я описал другой идеальный случай, в котором движения вниз и вверх графически выглядят более симмет-рично. Это типичная форма движения для рынков ва¬лют, где движения вверх и вниз яв-ляются более или менее обратимыми. В реальности различные возвратные процессы взаимодействуют, создавая странную и уникальную модель. Каждый случай индивидуа-лен, а кривые имеют столько на¬чертаний, сколько существует случаев. Неожиданное раз-оча¬рование в дальневосточных рынках в 1997 г., которое привело к изменению основных финансовых показателей во всей Азии и даже во всем мире, является наглядным приме-ром этого (я буду анализировать этот пример позже).
Нет ничего определенного в идеальном случае, который я описал выше. Различ-ные стадии цикла могут иметь различ¬ные амплитуды и различную продолжительность. Похоже, в последовательности различных периодов существует своя ло¬гика: было бы странно иметь период ускорения после перио¬да истины. Но процесс может остановиться в любой момент; или даже — он может никогда и не начаться. Он возникает под влиянием самоусиливающегося взаимодействия предвзя¬того мнения и тенденции, создаваемой мышлением и реаль¬ностью. В большинстве случаев рефлексивный механизм об¬ратной связи является самокорректирующимся, а не само¬усиливающимся. Настоящий цикл быстрого подъема—спада деловой активности является скорее исключением, а не прави¬лом, правилом является рефлексивность — будь она самоуси¬ливающейся или самокорректирующейся, но она игнориру¬ется доминирующими представлениями. Например, сущест¬вует рефлексивный элемент в настоящем быстром росте ак¬ций Internet, популярность Интернета и популярность акций Internet были взаимоусиливающими. Существует похожая реф¬лексивная связь между прибылями корпораций и использо-ванием акций для вознаграждения руководителей. Она осо¬бенно сильна в банковской сфере.
Концепция рефлексивности является на самом деле гораз¬до более подходящей для понимания финансовых рынков, чем концепция равновесия. Но концепцию равнове-сия также мож¬но использовать. Как мы видели, было сложно пролить до¬статочно света на механизм обратной связи без использова¬ния этой концепции. Равновесие, как и основные показате¬ли, является как раз той самой «плодотворной ошибкой». Ведь мы не могли бы достаточно точно судить о предвзятом мне¬нии участников без использования основных показателей, хо¬тя я и утверждаю, что на так называемые основные показате¬ли влияет предвзятое мнение участников. График бума конг¬ломератов не будет иметь смысла без линии, указывающей на рост прибыли в расчете на акцию (т.е. основной показатель), даже если на нее влияют рыночные курсы.
Так что же такое равновесие? Я определяю равновесие как состояние, при кото-ром существует соответствие между ожи¬даниями и результатами. На финансовых рынках равновесия нельзя достигнуть в принципе, но можно установить, ведет ли доми-нирующая тенденция к равновесному состоянию или тренд движется в обратном направлении. Знание даже этого одного факта было бы важным продвижением вперед в на¬шем понимании. Если мы можем определить доминирующую тенденцию и расхождение между ожиданиями и результата¬ми, то это дает нам возможность предсказать, развивается ли тенденция в направлении равновесия или в обратном направ-лении. Это нелегко сделать, и это не может быть сделано на¬учными методами, хотя я и установил, что может быть полез¬ным адаптирование теории научного метода Поппера. Я де¬лаю это путем установления гипотезы (или тезиса — для крат¬кости) как основания для моих ожиданий и путем проверки ее по отношению к будущему ходу событий. В дни, когда я активно занимался руководством фонда, я начинал особенно волноваться, когда нападал на след первоначально самоуси¬ливающегося, но в конечном счете самораз-рушающегося про¬цесса. У меня текли слюнки, будто я был собакой Павлова. Экономисты, говорят, предвидели десять из последних трех спа¬дов, я также делал прогнозы наступления периодов подъема — спада деловой активности. Я ошибался в большинстве случа¬ев, поскольку не каждая ситуация позволяет сформулировать рефлексивный тезис, но те несколько случаев, когда я оказы¬вался прав, оправдывали все усилия, поскольку потенциал прибыли был намного больше, чем в ситуациях, близких к равновесию. Именно так я действовал будучи руководителем фонда. Это требовало воображения и интуиции, а также без¬жалостного критического отношения.
Я описал один такой конкретный случай в «Алхимии фи¬нансов» — случай с ин-вестиционными трастами недвижимого имущества в начале 70-х годов. Этот случай был замечатель¬ным во многих аспектах. Я опубликовал брокерский отчет, ко¬торый предска-зывал процесс подъема — спада деловой актив¬ности, а после этого сценарий был «разы-гран» в жизни, как греческая драма, — точно так, как я и предсказывал. Я сам был одним из главных актеров, получив всю возможную вы¬году как во время роста, так и во время спада. Убежденный собственным анализом и прогнозом, что большинство инве-стиционных трастов недвижимого имущества обанкротятся, я продолжал продавать сроч-ные акции без покрытия по мере того, как они падали в цене, в конце концов я получил более 100% прибыли по моим коротким позициям, добившись, ка¬залось бы, невозможной победы.
Даже в тех случаях, когда мой тезис оказывался ложным, я часто мог выйти из ситуации с прибылью, поскольку мое критическое отношение позволило мне раньше, чем кому-ли¬бо, выявить ошибки в собственном тезисе. Когда я нападал на «след», я действо-вал согласно правилу: сначала инвестиро¬вать, потом анализировать. Когда тезис был правдоподобным, это обычно давало мне шанс получить прибыль, поскольку были и дру-гие люди, готовые поверить в это. Признание оши¬бочности тезиса давало мне утешение; незнание всех потен¬циально слабых моментов заставляло меня быть на чеку, по¬скольку я твердо верил, что любой тезис по свой сути должен быть несовершенным.
На основании собственного опыта я разработал довольно интересную гипотезу о фондовых рынках: я постулировал, что фондовый рынок при адаптации теории научного метода Поппера действует во многом так же, как и я, с той лишь разницей, что он не знает, что так поступает. Другими слова¬ми, он выбирает некий тезис и проверяет его; когда он оказы¬вается ошибочным, как это обычно и бывает, он проверяет другой тезис. Это и вызывает колебания на рынке. Такой про¬цесс происходит на разных уровнях, а получаемые модели яв¬ляются рекурсивными, как и фракталы Мандельброта .
Выбираемый рынком тезис часто является тривиальным; он может заключаться в констатации того простого факта, что курсы акций определенных компаний, групп или целых рын¬ков должны двигаться вверх или вниз. В тех случаях, когда участник наконец понимает, почему рынок принял опреде¬ленный тезис, становится уже поздно: тезис может быть уже опровергнут — как несостоятельный. Гораздо лучше предви¬деть колебания путем изучения моделей рынка. Именно это и делают технические аналитики. Меня это никогда особенно не интересовало, я предпочитал ждать появления нетриви-ального, т.е. рефлексивного тезиса. Конечно, рынки уже на¬чинали опробовать этот тезис до того, как я мог его сформу¬лировать, но я все же имел возможность опережать рынок в формулировании тезиса. Такие исторические, рефлексивные тезисы появляются не постоянно, но время от времени, и су¬ществуют длинные периоды передышки, когда с таким же успехом можно вообще ничего не предпринимать.
Я сомневаюсь, будет ли у меня еще конкурентоспособное преимущество в при-знании более существенных, историче¬ских тезисов, поскольку участники рынка уже начали осозна¬вать потенциал, который имеет рефлексивность. Уже прои¬зошли заметные перемены, например переход от основных показателей к техническим. По мере того как вера участни¬ков в важность основных показателей ослабевает, растет важ¬ность техни-ческого анализа. Последний имеет определенную значимость для стабильности рынков, но до того как я начну рассматривать эти технические соображения, я должен вве¬сти отличительный признак, играющий ключевую роль в мо¬их концептуальных построениях.
Я хочу провести разграничение между околоравновесным состоянием и состоя-нием, далеким от равновесия. Я заим¬ствовал эти термины из теории хаоса, с которой моя теория определенно близка. В условиях, близких к равновесию, ры¬нок оперирует триви-альными тезисами, так что противодей¬ствие равновесию может вызвать отход от положе-ния равно¬весия, что возвращает цены в первоначальное положение. Эти колебания напо-минают рябь на поверхности бассейна.
Наоборот, если рефлексивный тезис может быть опреде¬лен, он оказывает влия-ние не только на цены, но и на основ¬ные показатели, а возвратный процесс не приведет к перво¬начальному положению. Это будет напоминать скорее при¬ливную волну или опол-зень. Настоящие циклы смены подъема и спада деловой активности проникают в область, далекую от равновесного состояния. Это и придает им историческую зна¬чимость. Где же проходит демаркационная линия?
Граница динамического неравновесия пересекается в тот мо¬мент, когда тенден-ция, доминирующая в реальном мире, начи¬нает зависеть от предвзятого мнения, господ-ствующего в умах участников рынка, и наоборот. Как тенденция, так и само это предвзя-тое мнение развиваются дальше, чем это было бы воз¬можно в отсутствие двусторонней обратной связи, т.е. рефлек¬сивной зависимости. Например, в 90-х годах энтузиазм между-народных инвесторов и банкиров в отношении азиатских акций и активов вызвал внут-ренние бумы, подстегиваемые высокой стоимостью акций и легкими кредитами. Эти бу-мы ускорили рост в регионе и увеличили стоимость акций, что, в свою оче¬редь, обосновало и стимулировало потоки капитала из-за гра¬ницы. (Но в этой бочке меда была и ложка дегтя: бум не мог бы развиться быстро без неофициального фиксированного курса доллара, который позволил странам поддерживать торговый де¬фицит дольше, чем стоило бы. Более подробно об этом позже.)
Самого по себе господства предвзятого мнения - явно не¬достаточно; оно должно найти способ, чтобы стать действен¬ным, - например, путем установления или усиления какой-либо тенденции реального мира. Я понимаю, что то, о чем говорю, тавтология: ко-гда механизм двусторонней обратной связи действует, мы можем говорить о динамиче-ском нерав¬новесии. Но об этом тем не менее стоит говорить: мышление участников всегда предвзято, но это не всегда переходит в цикл подъем — спад деловой активности. Например, быстрый рост конгломератов мог бы быть остановлен, если бы инвесторы поняли, что их концепция роста доходов в расчет на одну ак¬цию была ошибочной, как только компании - конгломераты стали эксплуатировать эту концепцию. Быстрое развитие бу¬ма в Азии могло быть остановлено, если бы инвесторы и кре¬диторы поняли, что, хотя потоки капитала в регион и дефи¬цит текущего счета были направлены на финансирование «продуктивных инвестиций», эти инвестиции могли оставать¬ся «продуктивными» до тех пор, пока можно было поддержи¬вать на достаточном уровне поток капиталов в регион.
И это не конец истории. Что происходит, когда участники рынка признают реф-лексивную связь между основными пока¬зателями и оценкой? Такое признание также мо-жет стать ис¬точником нестабильности. Оно может привести к фокусированию на так на-зываемых технических факторах в ущерб основ¬ным показателям и породить спекуляцию на основании тен¬денции. Как же можно тогда сохранить стабильность? - Толь¬ко продол-жая опираться на так называемые основные показа¬тели, несмотря на тот факт, что они за-висят от наших оценок. Это может быть достигнуто путем незнания. Если участники рынка не знают о рефлексивности, рынки остаются стабиль¬ными до тех пор, пока какая-нибудь случайность не спровоци¬рует процесс подъема — спада деловой активности. Но как мож¬но сохранить стабильность, если участники рынка знают о реф¬лексивности? Ответ заключается в том, что это не может быть сделано только участниками рынка; сохранение стабильности должно стать целью государственной политики.
Можно утверждать, что концепция рефлексивности сама по себе рефлексивна. Экономическая теория фактически со¬действовала тенденции к равновесию, игнорируя рефлексив¬ность и подчеркивая важность основных показателей. Наобо¬рот, мои доводы ведут к заключению, что рынки не могут быть предоставлены самим себе. Знание о реф-лексивности ведет к увеличению нестабильности, если власти не осознают этого в такой же степени и не вмешиваются в тот момент, когда не¬стабильность грозит выйти из-под контроля.
Проблема нестабильности становится еще более острой. Ве¬ра в основные пока-затели исчезает, а поведение, заключаю¬щееся в следовании за доминирующей тенденцией, становит¬ся массовым. Оно формируется под растущим влиянием ин-ституциональных инвесторов, результаты деятельности кото¬рых измеряются относительными, а не абсолютными показа¬телями, и банков - центров денежных средств, действующих в качестве участников финансового рынка, которые форми¬руют его состояние и являются провайдерами (проводниками) механизмов хеджирования. Роль страховых фондов амбива¬лентна: они используют леверидж, т.е. опираются на определенное соотношение заемных и собственных средств, и тем самым поддерживают непостоянство на рынке; но делают они это только в той степени, в какой их поведение может быть мотивировано абсолютными, а не относительными показате¬лями деятельности. Поэтому они часто действуют в направ¬лении, обратном тенденции. Поскольку финансовые рынки сами развиваются согласно историческим тенденциям, нельзя относиться легко к опасности увеличения нестабильности. Я анализирую эту опасность в главах о системе мирового ка¬питализма, но перед тем как мы подойдем к этому, нам следует подробнее познакомиться с рефлексивностью и исторически¬ми моделями.
 

4
4. РЕФЛЕКСИВНОСТЬ В ИСТОРИИ

Я рассматриваю развитие финансовых рынков как ис¬торический процесс. Я также полагаю, что моя ин¬терпретация имеет некоторое отношение к истории в целом, при этом я имею в виду не только историю человече¬ства, но и историю всех форм человеческого взаимодействия. Люди действуют на основании несовершенного знания, и их взаимодействие друг с другом рефлексивно.
Как отмечалось раньше, мы можем разделить все события на две категории: слу-чайные, повседневные события, кото¬рые не вызывают изменения в восприятии, и уни-кальные, ис¬торические события, которые влияют на сложившиеся мне¬ния участников и ведут к дальнейшим изменениям господ¬ствующих условий. Такое разделение, как мы от-мечали ранее, представляет собой простую тавтологию, но оно полезно. Пер¬вая категория событий чувствительна к анализу равновесия, вторая — не чувствительна, поэтому она может быть понята только как часть исторического процесса.
В повседневных событиях ни функция участника, ни ког¬нитивная функция не претерпевают значительных изменений. В случае уникальных, исторических событий обе функции ре¬ализуются одновременно таким образом, что ни представле¬ния участников, ни ситуация, с которой эти представления связаны, не остаются такими же, какими они были раньше
Именно это и оправдывает описание таких событий как исто¬рических.
Исторический процесс, как я его вижу, является откры¬тым, т.е. неокончатель-ным. Когда в ситуации действуют ду¬мающие участники, последовательность событий не ведет пря¬мо от одного ряда событий к другому; скорее она соединяет факты и воспри-ятия, а также восприятия и факты — подобно некой нити. Но история — это особенный вид нити, или свя¬зи. Две связанные стороны представляют собой различные ма¬терии; фактически только одна сторона материальна, другая же — состоит из идей участников исторического процесса. Эти две стороны никогда не совпадают, а расхождения между ни¬ми определяют ход событий, который как раз и соединяет их вместе. Узлы, которые уже были завязаны, имеют определен¬ную форму, но будущее — открыто в том смысле, что оно мо¬жет сложиться иначе. Феномены истории значительно отли¬чаются от явлений природы, по отношению к которым — для объяснения прошедшего и предсказания будущего — могут быть использованы универсально действующие законы.
Необходимо признать, что теория, представляющая исто¬рию в виде некой «ни-ти», является своего рода диалектикой, или связью между нашими мыслями и реально-стью. Ее мож¬но рассматривать как некий синтез идеалистической диалек¬тики Гегеля и диалектического материализма Маркса. Гегель предложил диалектику идей, которая в ко-нечном итоге при¬ведет к концу истории: т.е. к свободе. Маркс, а точнее Эн¬гельс, предло-жил антитезис, утверждая, что идеологическую надстройку определяют условия произ-водства и производ¬ственные отношения. Теорию «нити» можно рассматривать как их не-кий синтез. Не идеи и материальные условия, воз¬никающие самостоятельно диалектиче-ским образом, а взаи¬модействие между ними — приводит к диалектическому про¬цессу. Единственная причина, почему я не хочу использовать слово «диалектический», заключа-ется в чрезмерно тяжелом идеологическом багаже, который сопровождает это понятие. Ведь Маркс предложил детерминистическую теорию истории, а она диаметрально проти-воположна моей позиции. Взаимодействие между материальным и идеальным интересно имен¬но потому, что они не соответствуют друг другу и не опреде¬ляют друг друга. От-сутствие соответствия не просто усилива¬ет предвзятое мнение участников истории, но и делает это мнение причиной реальных событий. Ошибки, неверные по¬нимания и трактовки событий, ошибочные концепции участ¬ников играют в исторических событиях ту же роль, что и му¬тации генов в биологических процессах: они творят историю.

Цикл подъем - спад деловой активности

Я утверждаю, что развитие цикла подъем — спад деловой активности имеет та-кое же отношение к истории в целом, как и к динамике состояния финансовых рынков. Нет необходи¬мости повторять, что это не единственный путь, по которому может пойти история. Также возможно, что господствующее предвзятое мнение и доминирующая тен-денция изначально являются самокорректирующимися в такой степени, что про¬цесс раз-вития цикла подъем — спад деловой активности даже и не начинается. Иногда господ-ствующее предвзятое мнение может быть скорректировано на раннем этапе. Процесс са-мо¬стоятельной корректировки является менее значимым, но встречается достаточно часто. Большинство исторических со¬бытий вообще не имеют ни регулярной формы, ни повторя¬ющейся модели. Это происходит потому, что реальность яв¬ляется бесконечно сложной, и любой процесс, который мы можем выделить для рассмотрения, взаимодействует с рядом других процессов.
Развитие цикла подъем — спад деловой активности приоб¬ретает определенную значимость постольку, поскольку он свя¬зывает состояние, близкое к равновесию, с со-стоянием, дале¬ким от равновесия. Я могу продемонстрировать свои рассуж¬дения на кон-кретном историческом примере: рост и падение советской системы. Я был активно вовле-чен в последнюю ста¬дию процесса падения и как участник руководствовался тео¬рией ис-тории, которую я здесь разъясняю. Я предложил свое объяснение процессу развития цикла подъем - спад в работе Opening the Soviet System («Открывая советскую систему»), ко¬торую я опубликовал в 1990 г. Вот, что я там писал:
«Первоначальное предвзятое мнение и первоначальная тенденция привели к за-крытому обществу. Существовало взаимно усиливающееся отношение между жесткостью дог¬мы и суровостью общественных условий. Система достиг¬ла своего зенита в последние несколько лет правления Ста¬лина. Она стала всеобъемлющей: форма правления, эко-номическая система, территориальная империя и идеоло¬гия. Система была всеобъемлю-щей, изолированной от внешнего мира и жесткой. Но расхождение между реаль¬ным по-ложением вещей и его официальным объяснением было настолько велико, что положение дел можно было считать статическим неравновесием.
После смерти Сталина был краткий период, момент истины, когда Хрущев вскрыл некоторую часть правды о правлении Сталина, но в конце концов иерархия систе¬мы снова набрала силу и система самостоятельно восста¬новилась. Начался период полумрака, когда догма сохра¬нялась административными методами, но больше не под-держивалась верой в ее действенность. Интересно, что жесткость системы усилилась. По-ка у руля партии нахо¬дился живой тоталитарный лидер, линия Коммунистиче¬ской партии могла меняться по его прихоти. Но теперь, когда режимом управляли бюрократы, эта гибкость ис¬чезла. Одновременно ослабел и ужас, заставлявший лю¬дей принимать коммунистическую догму, начался — сна¬чала незаметный — процесс упадка. Экономи-ческие ин¬ституты стали добиваться положения любыми средства¬ми. Поскольку ни один из них не пользовался настоящей автономией, они были вынуждены заняться бартерным обменом с другими институтами. Постепенно сложная си¬стема заключения сделок между экономическими инсти¬тутами заменила то, что, как предполагалось, было цен¬тральным планированием. В то же время развивалась Heофициальная, или теневая, экономика, которая допол¬няла официальную систему и заполняла оставляемые ею бреши. Этот период полумрака сейчас называется пери¬одом застоя. Неадекватность системы становилась все бо¬лее очевидной, нарастала необходимость в реформах.
Реформы ускорили процесс дезинтеграции, поскольку они ввели или легитими-зировали альтернативы в то вре¬мя, когда для выживания системе нужны были именно альтернативы. Экономические реформы на начальном этапе были успешными во всех коммунистических стра¬нах, но Советский Союз был заметным исключением. Ки¬тайские реформаторы назвали этот этап Золотым перио¬дом, когда существовавший акционерный капитал был пе¬реадресован и направлен на удовлетворение нужд и за¬просов потребите-лей. Но все движения реформ основа¬ны на неправильном представлении: система не мо-жет быть реформирована, потому что она не допускает эко¬номического распределения капитала. Когда существую¬щий потенциал был полностью переориентирован, про¬цесс реформ начал сталкиваться со сложностями.
Почему так происходит — становится понятно теперь. Коммунизм изначально задумывался как противоядие ка¬питализму, который изолировал работника от средств про¬изводства. Вся собственность была взята под контроль го¬сударства, государство стало воплощением коллективного интереса, как это было определено Партией. Таким обра¬зом, Партия оказалась ответственной за распределение ка¬питала. Это означало, что капитал распределялся не на основании экономических соображений, а на основании политиче-ских и квазирелигиозных догм. Самая лучшая аналогия для объяснения этого явления мо-жет быть найде¬на в строительстве пирамид фараонами: часть ресурсов, направляемая на инвестиции, была максимально увеличе¬на, в то время как экономическая выгода, полу-чаемая от этого, была минимальной. Другое сходство заключалось в том, что инвестиро-вание приняло формы монументальных проектов. Мы можем рассматривать гигантские гидроэлек¬тростанции, сталелитейные заводы, мраморные залы мо¬сковского метрополите-на и небоскребы сталинской архи¬тектуры как своего рода пирамиды, построенные совре-менным фараоном. Гидроэлектростанции на самом деле производят энергию, а сталели-тейные заводы — выпуска¬ют сталь, но если сталь и энергия используются для соору-жения еще большего числа электростанций и сталелитей¬ных заводов, экономический эффект не намного превы¬шает эффект от строительства пирамид.
Согласно нашим теоретическим и концептуальным по¬строениям, в далеких от равновесия условиях закрытого общества должны существовать искажения, немыслимые в открытом обществе. Какой еще можно привести более наглядный пример, кроме совет-ской экономики? Ком¬мунистическая система не видит ценности капитала; или, более точно, — она не признает идеи собственности. В результате экономическая деятельность при советской системе — это вовсе не экономическая деятельность. Что¬бы она стала та-ковой, необходимо лишить Партию роли хранителя и распределителя капитала. И именно в этом терпели неудачу все попытки реформирования.
Интересно, что провал попыток осуществления эко¬номических реформ способ-ствовал ускорению процесса дезинтеграции, поскольку была продемонстрирована не-обходимость в политических реформах. С наступлением перестройки в Советском Союзе процесс дезинтеграции вступил в свою окончательную стадию, поскольку рефор¬мы носи-ли в основном политический характер, а Золо¬той период, как я упомянул ранее, отсутст-вовал, поэтому реформы принесли незначительную, если вообще какую-нибудь, экономи-ческую выгоду Когда уровень жизни на¬чал падать, общественное мнение повернулось против ре¬жима, что привело к катастрофической дезинтеграции, кульминационной точкой которой стал развал Советско¬го Союза. Почти такую же модель мы можем наблюдать на фи¬нансовых рынках, но с одной существенной разницей: на финансовых рынках цикл подъем — спад деловой актив¬ности проявляется как процесс ускорения, в то время как в случае с советской системой полный цикл состоял из двух фаз: одна — процесс замедления, приведший к за¬стою сталинского режима, другая - процесс ускоре-ния, приведший к катастрофическому развалу страны» .
Я объяснял также, что аналогичный двухфазный процесс подъем — спад дело-вой активности часто можно найти на фи¬нансовых рынках. Я привел в качестве иллюст-рации банков¬скую систему Соединенных Штатов Америки, которая под¬верглась жестко-му регулированию после краха 1933 г., после чего потребовалось около 35 лет, чтобы ее оживить. После нефтяного кризиса и международного кредитного бума 70-х годов, когда банки перерабатывали активный платежный ба¬ланс стран — производителей нефти, бан-ковская система пе¬решла в состояние динамического неравновесия. Идея этого далекого сравнения между ростом и падением советской си¬стемы и падением и ростом банковской системы США за¬ключалась в том, чтобы показать, что далекие от равновесия условия мо-гут преобладать в любом крайнем состоянии изме¬нений и отсутствия изменений. Закры-тое общество — это ли¬цевая сторона медали революций и хаоса; рефлексивные про¬цессы действуют в условиях обеих крайностей, разница заклю¬чается во временном масштабе. В закрытом обществе мало что происходит на протяжении длительных периодов времени; во время революции, наоборот, - много событий происходит на протяжении короткого периода времени. В любом случае вос¬приятия участников слишком далеки от реальности.
Это - важный момент. Рассматривая процессы внутри цик¬ла подъем — спад де-ловой активности, человек обычно рас¬суждает об этом цикле с точки зрения ускорения. Но тенден¬ция может также состоять в отрицательном ускорении или в отсутствии изменений. Как только мы начинаем осознавать эти возможности, мы можем найти реальный пример на фондовом рынке: случай с банковскими акциями со времен Великой де¬прессии до 1972 г . В истории случаи отсутствия изменений или статического неравновесия встречаются гораздо чаще.

Структура концепции

Наблюдение неравновесных условий полезно для установ¬ления структуры кон-цепции и ее границ, которые позволяют разделить исторические ситуации на три катего-рии: статиче¬ски неравновесные, состояния, близкие к равновесию, и дина¬мически нерав-новесные состояния. Возможность статического равновесия была исключена в силу того факта, что участники всегда основывают свои решения на предвзятом толковании реаль-ности. Таким образом, мы получаем три варианта.
Один из возможных вариантов состоит в том, что рефлек¬сивное взаимодействие между когнитивной функцией и фун¬кцией участника не дает нашим представлениям и реально¬сти уйти друг от друга слишком далеко. Люди учатся на своем же опыте; они действуют на основании предвзятых представ¬лений, но происходит и процесс критического осмысления, который стремится скорректировать это предвзятое мнение. Совершенное знание остается недоступным, но по крайней мере существует тенденция к равновесию. Функция участни¬ка означает, что реальный мир — как в этом убеждаются на своем опыте участники — постоянно меняется, но у людей все же есть достаточно осно-ваний — в виде ряда фундамен¬тальных ценностей, гарантирующих им, что предвзятое мне¬ние участников не может слишком сильно расходиться с ре¬альными событиями. Именно это я и называю состоянием, близким к равновесию. Такое положение характерно для от¬крытого общества, каким является современный западный мир. Это общество ассоциируется с критическим образом мышления. Мы называем этот образ мышления «нормальным» отношением между мышлением и реальностью, поскольку мы знакомы с ним на основе собственного опыта.
Мы можем также оказаться в ситуации, когда представле¬ния участников значи-тельно удалены от реального положе¬ния вещей, и при этом тенденции к их сближению не наблю¬дается. В некоторых случаях они могут даже еще дальше ухо¬дить друг от друга. Внутри одной крайности существуют ре¬жимы, оперирующие предвзятыми идеологиче-скими представ¬лениями, они не хотят приспосабливаться к меняющимся условиям. Они пытаются заставить реальность втиснуться в рамки их концепций, несмотря на то, что это недостижимо. Под давлением господствующей догмы общественные усло¬вия могут стать достаточно суровыми, но реальность по-преж¬нему остается далекой от официальной идеологии. В отсут¬ствие корректирующего механизма реальность и официаль¬ная интер-претация могут разойтись еще дальше, поскольку никакое сдерживание или принуждение не может предотвра¬тить изменений в реальном мире. Такое положение характер¬но для закрытого общества, такого, как Древний Египет или Советский Союз. Его можно описать как статическое нерав¬новесие.
Внутри другой крайности события могут разворачиваться настолько стреми-тельно, что понимание участников за ними не поспевает, и ситуация выходит из-под кон-троля. Расхож¬дение между господствующими представлениями и реальны¬ми условиями может стать настолько большим, что ускорит наступление революции или какой-либо другой формы рас¬пада. И опять возникает значительное расхождение между мышлением и реальностью, но оно является временным. Ста¬рый, сметенный режим будет в конечном итоге заменен но¬вым. Это можно описать как случай изменения режима, или как динами-ческое неравновесие.
Деление реальных условий на три предложенные мною ка¬тегории можно срав-нить с тремя состояниями, в которых вода находится в природе: жидкое, твердое и газооб-разное. Анало¬гия может быть далекой, но она интригует. Для того чтобы на¬полнить ее содержанием, мы должны найти две разделитель¬ные линии, которые отделяют условия, близкие к равновесию, от условий, далеких от равновесия. В случае с историей эти разде-лительные линии не могут быть очень четкими, кроме то¬го, их также трудно описать ко-личественными параметрами, но они должны быть ясно различимы, иначе вся концепту-аль¬ная структура остается не более чем полетом фантазии.

Режимы

Чтобы установить то, что Поппер назвал бы критерием де¬ления, мы должны прежде всего изучить то, что мы разделя¬ем. Для этих целей я ввожу концепцию режима. Режим — это ряд одновременно существующих общественных условий, до¬статочных для того, чтобы сосуществовать реально, хотя, в соответствии с моей рабочей гипотезой, в их отношениях дол¬жен быть какой-то недостаток, в результате которого они не¬сут в себе се-мя собственного разрушения. Режим — хотя и расплывчатый, но все же полезный термин. Его можно при¬менить к широкому спектру ситуаций. Могут быть политиче¬ские режимы, господствующие в конкретных странах, или ре¬жимы, которые могут быть встроены в более крупные режи¬мы, — такие, как холодная война. Могут быть режимы в жиз¬ни социальных институтов и отдельных людей. Брак также можно считать неким режимом. Режимы не имеют фиксиро¬ванных границ, они появляются, сосуществуют друг с другом, распадаются и сменяют друг друга. Они отличаются, на¬пример, от машин, которые являются закрытыми системами. Режим можно рассматривать как попытку привнести опреде¬ленный элемент закрытости в то, что по своей сути является открытой системой, определенный свод правил, который гос¬подствует в данном месте на протяжении некоторого периода времени, достаточно долгого для того, чтобы быть заметным. Режимы связаны с управлением и правилами. Режимы имеют два аспекта: то, что люди думают, и то, как на самом деле обстоят дела. Эти два аспекта взаимодействуют рефлексив¬ным образом: способ мышления влияет на реальное положе¬ние дел, и наоборот, при этом соответствие между двумя ас¬пектами не достигается.

Идеальные режимы

Около сорока лет назад, в начале 60-х годов, я разработал теоретические модели общества, которые я сейчас назвал бы режимами на основании различных отношений к историче¬ским изменениям. Я выделил традиционный образ мышле¬ния, игнорирующий возможность изменений и принимающий господствующее положение как единственно возможное; кри¬тический образ мышления, который в полном объеме изучает возможности изменений, и догматический образ мышления, который не терпит никакой неопределенности. Я утверждал, что различные формы общественной организации соответству¬ют этим образам мышления; я назвал их соответственно ор¬ганическим обществом, открытым обществом и закрытым об¬ществом. Не стоит говорить, что соответствие между образа¬ми мышления и общественными структурами было далеко от совершенства. Как закрытое, так и открытое общество остав¬ляло желать лучшего в отношении между реальностью и мыш¬лением, и это лучшее могло быть найдено в другом обществе. Закрытое общество предлагало определенность и постоянство, отсутствующие в открытом обществе, а открытое общество предлагало свободу, которой был лишен человек в закрытом обществе. В результате эти два принципа общественной орга¬низации находились в оппозиции друг к другу. Открытое об¬щество признает нашу ошибочность; закрытое общество от¬рицает ее. Невозможно сказать, какое общество право. Су¬дить можно только по последствиям, но, учитывая вездесущность и влияние незапланирован-ных последствий, даже этот критерий не является надежным. Необходимо было сделать настоящий выбор, и я уверенно принял сторону открытого общества .

Открытое общество

В 1979 г. я основал фонд «Открытое общество», его мис¬сия, как я ее сформули-ровал в то время, заключалась в оказа¬нии помощи закрытым обществам в том, чтобы сде-лать их более открытыми, жизнеспособными и сформировать в них критический образ мышления. После неудачного старта в Юж¬ной Африке я сосредоточил усилия на странах с коммунисти¬ческим правлением, особенно на моей родине — Венгрии. Моя формула была проста — любая деятельность или объедине¬ние, не находящиеся под надзором или контролем властей, создавали альтернативы и тем самым подрывали монополию догмы. Мой Фонд в Венгрии, созданный в 1984 г. как совме¬стное предприятие с Венгерской Академией Наук, выступил спонсором гражданского общества. Он не только поддержи-вал гражданское общество, но и гражданское общество под¬держивало его; в результате удалось избежать многих небла¬гоприятных незапланированных последствий, от которых обычно страдают подобные фонды. Воодушевленный успехом, я занялся филантропией, несмотря на мое критическое отношение к ней. Когда начала разваливаться советская им-перия, я бросился в драку. Я понял, что в революционный период можно сделать то, что было невозможно в другие времена. Я осознавал, что с моей теорией цикла подъем — спад я пони¬мал ситуацию лучше, чем кто-либо другой, мне были ясны цели, и у меня бы-ли финансовые средства. Это ставило меня в уникальное положение, и я не жалел усилий. Я в сто раз увеличил размер фонда на протяжении всего нескольких лет.
И только во время распада Советского Союза я осознал ошибку в структуре мо-ей концепции. Согласно моей концеп¬ции, открытое и закрытое общества выступают как альтерна¬тивы. Эта дихотомия была верной в период холодной войны, когда друг другу были противопоставлены в жестком конф¬ликте два противоположных принципа общест-венной орга¬низации, но она перестала вписываться в условия, возник¬шие после окон-чания холодной войны.
Я был вынужден признать, что распад закрытого общества не ведет автоматиче-ски к созданию открытого общества; он может привести к распадy руководящей верхушки и дезинтег¬рации общества. Слабое государство может представлять для открытого общества такую же угрозу, как и авторитарное . Вместо дихотомии — открытое и закрытое общество, откры¬тое общество становится ведущей идеей, которой угрожают отнюдь не с одной стороны.
Появление расширяющейся мировой системы капитализ¬ма в 90-е годы подтвер-дило этот вывод. Я почувствовал, что должен занятся трудоёмким повторным изучением проблем, и та структура концепции, которую я здесь излагаю, является результатом про-цесса пересмотра. Теперь я вижу, что откры¬тое общество занимает опасное среднее поло-жение, в кото¬ром ему угрожают догматические идеи любого толка: и те, которые привели бы к закрытому обществу, и те, которые ве¬дут к дезинтеграции общества. Открытые об-щества создают близкие к равновесию условия; альтернативы включают не только стати-ческое неравновесие, сходное с закрытым обще¬ством, но и динамическое неравновесие. Я осознавал опреде¬ленные недостатки открытого общества, которые могли бы привести к его распаду, но я предполагал, что распад может привести только к созданию закрытого общества. Я не осоз¬навал, что условия динамического неравновесия могут суще¬ствовать бесконечно долго, или, более точно, что общество может балансировать на грани хаоса, не переходя эту грань. Это было любопытное наблюдение, поскольку я был знаком с утверждением теории эволюционных систем, согласно ко¬торому жизнь происходит на грани хаоса. Новые структуры в концепции, которые я здесь предлагаю, должны исправить ошибку в моей ранней формулировке.

Разграничительные линии

Теперь мы готовы вернуться к ключевому вопросу, о кото¬ром я говорил ранее: что отделяет близкие к равновесию и далекие от равновесия условия? Когда цикл рост — спад или какой-либо другой неравновесный процесс разрушает близ¬кие к равновесию условия открытого общества? Мы видели, что взаимодействие между мышлением и реальностью может легко привести к крайним проявлениям — как в направлении уже-сточения, так и в направлении хаоса. Для того чтобы гос¬подствовало открытое общество, должен быть некий якорь, который не дает мышлению участников далеко уйти от реаль-ности. Что может служить таким якорем?
В поисках ответа на вопрос мы должны различать ожида¬ния и ценности. Ведь решения основываются не только на восприятии людьми реальности, но также и на цен-ностях, ко¬торые они вырабатывают. В случае с ожиданиями этот якорь определить легко: это сама реальность. Пока люди осознают, что существует разница между мышлением и реальностью, факты предоставляют критерий, по которому можно судить о дей-ственности ожиданий. Рефлексивность может сделать события непредсказуемыми, но как только они происходят, они становятся однозначно детерминированными, поэтому они могут быть использованы для определения правильности на¬ших предсказаний.
В условиях статического неравновесия мышление и реаль¬ность удалены друг от друга и не имеют тенденции к сближе¬нию. В закрытом обществе ожидания не могут быть закрепле¬ны в реальности, потому что ожидания, отклоняющиеся от официальной догмы, нельзя даже высказывать. Существует расхождение между официальным вариантом ре-альности и фактами; устранение этого расхождения приносит огромное облегчение и чув-ство освобождения.
В условиях динамического неравновесия мы имеем обрат¬ное положение; ситуа-ция меняется слишком быстро, чтобы быть понятой людьми, что приводит к появлению расхожде¬ния между мышлением и реальностью. Интерпретация собы¬тий не может поспе-вать за происходящими событиями; люди теряют ориентацию, а события выходят из-под контроля. По¬этому реальность не может больше служить якорем для ожи¬даний. Именно это и произошло во время дезинтеграции со¬ветской системы. Как я утверждаю в главе 7, мировая система капитализма вошла сейчас в состояние динамического нерав¬новесия. Но сначала мы должны обратиться от ожиданий к другому возможному для открытого обще-ства якорю, а имен¬но к якорю этических и моральных ценностей.

Вопрос ценностей

Можем ли мы различить роль ценностей в близких к рав¬новесию и неравновес-ных условиях? В этом я не совсем уве¬рен как по субъективным, так и по объективным причинам, и мои доводы будут более осторожными. О субъективном сооб¬ражении уже говорилось ранее: я получил экономическое об¬разование и всегда пытался понять, как рыночные ценности соотносятся с ценностями, определяющими наши решения в других сферах жизни: общественной, политической или личной. Очень часто я бывал искренне озадачен, подозреваю, что в этом я был не одинок. Похоже, в современном обществе — много неразберихи в отношении к ценностям в целом и в пла¬не соотношения между ры-ночными и общественными ценно¬стями в частности. Поэтому моя субъективная труд-ность ста¬новится объективной. Позвольте мне изложить проблему так, как я ее вижу, сна-чала на теоретическом, а потом на практи¬ческом уровне.
На теоретическом уровне познание имеет объективный критерий, а именно ре-альность, по которой можно судить о глубине и истинности познания. Как мы видели, этот крите¬рий не является полностью независимым, но он достаточно независим, чтобы считать его объективным: никакой участ¬ник не может навязать свою волю ходу событий. Однако о ценностях вообще нельзя судить по каким-либо объективным критериям, по-скольку не предполагается, что они должны со¬ответствовать реальности: критерий, по которому можно су¬дить о ценностях, находится внутри них самих.
Поскольку ценности не привязаны к реальности, они мо¬гут варьировать в гораз-до большем диапазоне, чем когнитив¬ные представления. Именно это и делает любую дис-куссию о ценностях сложной. Экономическая теория приняла ценно¬сти как нечто данное. С помощью такого методологического приема экономическая теория разработала концеп-цию рав¬новесия. Хотя я и критикую эту концепцию, она была необ¬ходима для анализа, и ее нечем было заменить. Я мог пока¬зать, насколько далекие от равновесия условия могут возник¬нуть на финансовых рынках только потому, что концепция равновесия, которое в реальности постоянно нарушается, была разработана хорошо. Для нерыночного сектора экономики аналогичной концепции не существует.
На практике современное общество, похоже, страдает от острой нехватки обще-ственных ценностей. Конечно, люди оплакивают падение нравов на протяжении всей истории, но есть один важный фактор, который отличает настоящее от прошлого. Этот фактор — распространение рыночных ценно¬стей. Рыночные ценности проникли в такие области общества, которые раньше руководствовались нерыночными сооб¬ражениями. Я имею в виду личные отношения, политику и такие профессии, как право и медицина. Бо-лее того, прои¬зошло малозаметное и постепенное, но вместе с тем глубокое изменение механизма действия рынка. Во-первых, длитель¬ные отношения были заменены отдельны-ми, частными опе¬рациями. Магазин, в котором владелец и покупатель были дав¬но знако-мы друг с другом, уступил место супермаркету, а в последнее время и Internet. Во-вторых, национальные эконо¬мики уступили место мировой экономике, но международное сооб-щество, насколько оно вообще существует, имеет очень мало общепризнанных общест-венных ценностей.

Общество, построенное на сделках

Замена отношений частными операциями — это продолжа¬ющийся исторический процесс, который никогда не будет до¬веден до своего логического завершения, но который доста¬точно хорошо развит, развит гораздо больше, чем в начале 60-х годов, когда я впервые приехал в США и стал думать об этом. Я приехал из Великобритании, и меня поразила эта раз¬ница: в США было гораздо легче установить и прекратить от¬ношения. С тех пор эта тенденция претерпела значительное развитие. По-прежнему существуют браки и семьи, но в об¬ласти инвестиционной банковской деятельности, например, операции почти полностью вытеснили отношения. Это дает самый понятный из возможных примеров изменений, проис¬ходящих во многих других институтах.
В Лондоне в 50-х годах было почти невозможно вести де¬ловые операции без предварительного установления отноше¬ний. Это был вопрос не о том, что вы знаете, а о том, кого вы знаете. Это была основная причина, по которой я покинул Лондон: у меня не было в Лондоне достаточных связей, мои шансы были гораздо лучше в Нью-Йорке. Очень скоро я уста¬новил регулярные торговые контакты с ведущими фирмами, хотя и работал в относительно неизвестной брокерской фирме. Я бы никогда не смог добиться этого в Лондоне. Но даже в Нью-Йорке страхование ценных бумаг по-прежнему зави¬село от отношений: фирмы участвовали в синдикатах в стро¬го определенном порядке, и было большим событием, если фирма двигалась вверх или вниз в этом порядке. Теперь все изменилось. Каждая операция стала независимой, и инвести¬ционные банкиры со-перничают за каждую конкретную воз¬можность осуществления коммерческой деятельно-сти.
Разница между операциями и отношениями была хорошо проанализирована в теории игр в форме так называемой «ди¬леммы заключенных». Итак, пойманы два прохо-димца, и идет их допрос. Если один из них дает сведения против другого, он может полу-чить более короткий срок наказания, но увеличи¬вается вероятность осуждения другого. Они окажутся в более выгодном положении, если останутся верными друг другу. Но каж-дый из них в отдельности может получить выгоду за счет другого. В случае конкретной операции существует возможность предать, и это будет рационально; в длительном отно-шении выгоднее сохранить преданность друг другу. Анализ показыва¬ет, как кооператив-ное поведение может с течением времени развиваться, но оно может быть также исполь-зовано для того, чтобы показать, что сотрудничество и преданность могут быть подорваны в результате замены отношений операциями .
Все эти рассуждения имеют прямое отношение к исходно¬му вопросу о разграничительных линиях, определяющих со¬циальное неравновесие, и о роли якоря, выполняемого цен¬ностями. Мы склонны принимать общественные или мораль¬ные ценности как должное. Мы даже называем их подлинны¬ми или фундаментальными, подразумевая, что их действен¬ность зависит определенным образом от господствующих усло¬вий. Как я указывал ранее, нет ничего более далекого от ис¬тины. Ценности — рефлексивны. На них влияют обществен¬ные условия, а они, в свою очередь, играют определенную роль в создании таких общественных условий, какие они есть.
Люди могут поверить, что Бог передал им Десять заповедей, и общество будет более справедливым и стабильным, если они поверят в это. Наоборот, отсутствие мораль-ных ограничений, вероятно, порождает нестабильность.
Переходное общество подрывает общественные ценности и ослабляет сдержи-вающие моральные факторы. Общественные ценности выражают заботу о других. Они подразумевают, что личность принадлежит обществу, будь это семья, племя, нация или человечество, интересы которого должны превышать свое¬корыстные интересы отдельной личности. Но переходная ры¬ночная экономика — это все, что угодно, только не общество. Каждый должен защищать свои интересы, и моральные нормы могут стать пре-пятствием в мире, где человек человеку — волк. В идеальном переходном обществе люди, которые не отягоще¬ны мыслями и заботами о других, могут двигаться гораздо лег-че и, вероятно, пробьются далеко вперед.
Необходимо отметить, однако, что даже такое общество не полностью лишено этических и моральных соображений. Внешние ограничители могут отсутствовать, но некоторые внутренние ограничители все же, вероятно, останутся. Даже если люди были превращены в конкурентов, движимых од¬ной лишь идеей, это превращение произошло относительно недавно. Более того, люди не рождаются такими: они впиты¬вают об-щественные ценности по мере того, как растут. Поэ¬тому вопрос о ценностях в переходном обществе остается от¬носительно открытым. Идеального переходного общества во¬обще не может быть, но все же мы к нему сейчас ближе, чем когда-либо в истории. Как мы видим, это особенно верно в мировом масштабе.

Два вида ценностей

Что мы можем сказать о разделительной линии между близ¬кими к равновесию и далекими от равновесия условиями и о роли общественных ценностей? Для целей настоя-щего изло¬жения мы можем выделить два вида ценностей: фундаментальные принципы, которых люди придерживаются незави¬симо от последствий, и практическая целесообраз-ность, ког¬да люди полностью руководствуются ожидаемыми последстви¬ями своих дейст-вий. Люди, верящие в фундаментальные цен¬ности, часто полагают, что они происходят от другого источ¬ника, а не от их собственного мышления, тогда действенность ценностей не зависит от одобрения или неодобрения конк¬ретного человека. Обычно фундамен-тальные ценности ассо¬циируются с религиозными верованиями, хотя эпоха Просве¬щения превратила разум и науку в два самостоятельных и вы¬соко авторитетных источника. Практическая целесообразность не имеет поддержки со стороны внешнего авторитета; наобо¬рот, она часто вступает в конфликт с господствующими в об¬ществе правилами, поэтому в голове конкретного человека она может ассоциироваться с чувством неполноценности и даже вины. Те, кто действует из соображений практической целесообразности, постоянно ищут общественную поддерж¬ку. Если их действия не находят одобрения у тех, кто имеет для них важное значение, они вряд ли будут считаться прак¬тически целесообразными. (Крайний случай — никто не зна¬чим.) Когда ничем неограниченное стремление к удовлетво¬рению личного интереса и своекорыстия находит широкое одобрение, тогда корысть становится практически целесооб¬разной и оправдан-ной.
Дихотомия фундаментальных принципов и практической целесообразности со-вершенно явно является искусственной, но именно это и делает ее полезной. Обе катего-рии, очевид¬но, являются крайностями: между ними что-то должно быть. И на самом деле между этими двумя крайними точками — фундаментализмом и практической целесооб-разностью — ле¬жат близкие к равновесию условия открытого общества, ко¬торые я пыта-юсь определить и обрисовать. Нам нужны две разграничительные линии: одна отделяет состояние, близкое к равновесию, от состояния статического неравновесия; дру¬гая отделяет статическое неравновесие от динамического не¬равновесия. Первая линия имеет отношение к фундаменталь¬ным принципам, вторая — к практической целесообразности.

Фундаментальные принципы

Открытое общество требует определенного общего согла¬сия в том, что такое хо-рошо и что такое плохо, и люди дол¬жны быть готовы делать правильные вещи, даже если это имеет неприятные личные последствия: защищать родину или встать на защиту свободы. И об этом надо говорить. В переходном обществе, в котором господствует практическая целесообраз¬ность, люди стремятся избежать неприятных последствий. Но безусловное обязательство соблюдать фундаментальные принципы также может представлять опасность для открыто¬го общества, если люди игнорируют тот факт, что их действия имеют незапланированные последствия. Воистину — дорога в ад вымощена благими намерениями. Мы должны быть гото¬выми корректировать наши принципы в свете нового опыта. Это требует критического отношения. Мы должны призна¬вать, что никто не обладает высшей истиной.
Неспособность признать незапланированные последствия порождает теории конспиративности: когда происходит что-то неприятное, кто-то должен нести за это от-ветственность. Упорство в абсолютных ценностях порождает то, что я назы¬ваю синдро-мом «или/или»: если оказывается, что определен¬ный принцип имеет негативные послед-ствия, конечное ре¬шение должно состоять в противоположном ему решении. Эта линия аргументации достаточно абсурдна, но она удивитель¬но широко распространена. Это — отличительная черта фундаменталистского мышления (отличного от фундаментальных принципов). Такое мышление может легко привести к край¬ним позициям, принципиаль-но удаленным от реальности. Та¬кое мышление характерно и для религиозного, и для мо-раль¬ного фундаментализма.
Прежде чем мы оставим надежду определить ту среднюю территорию, где от-крытое общество может сосуществовать с сильными фундаментальными ценностями, мы должны по¬мнить, что совсем необязательно, чтобы все участники при¬нимали крити-ческое отношение, для того чтобы господство¬вал критический образ мышления. Критическое мышление — само по себе настолько сильное и активное, что не предпола-гает принятия фундаменталистского мышления, пока оно остается на периферии сознания. Ведь критический образ мышления может смягчить фундаменталистские верования на¬столько серьезно, что они начнут принимать во внимание су¬ществование альтернатив: фундаментальные религии проде¬монстрировали тенденцию к большей толерантности по от¬ношению к другим верованиям, когда их сторонники вынуж¬дены соревноваться за преданность последователей. Но так было далеко не всегда. Некоторые религиозные и политиче¬ские движения приобретают сторонников, проявляя крайние формы нетерпения. Если они достигнут на этом пути значи¬тельного прогресса, как нацисты и коммунисты в Веймарской республике, открытому обществу будет угрожать реальная опасность; но только когда одно из них завоюет монопольное положение путем подавления альтернатив, мы можем гово¬рить о догматическом образе мышления или о закрытом обществе.

Практическая целесообразность

Вторая разделительная линия — между стабильным откры¬тым обществом и об-ществом в состоянии динамического не¬равновесия — вызывает больше проблем, хотя она и более точ¬но описывает ситуацию, в которой мы сейчас находимся. Если люди отказы-ваются от веры в фундаментальные принципы и стремятся руководствоваться только ре-зультатами своих дей¬ствий, общество становится нестабильным. Почему это проис¬ходит, не так уж и важно, — но важно, чтобы это стало понят¬но. Наша способность предвидеть последствия своих действий не является совершенной; поэтому, если бы мы всегда пола-га¬лись на последствия для формирования намерений, то наши ценности должны были бы постоянно меняться. Это само по себе не так уж плохо; но ситуация становится крайне неста¬бильной из-за того, что результаты наших поступков не явля¬ются надежным показателем действенности нашего мышления.
Рефлексивная связь между мышлением и реальностью определенным образом легализует результаты, достигшие точ¬ки, до которой их можно поддерживать. Например, требова¬ние более низких налогов может дать людям почувствовать себя богаче, и тем са-мым они могут начать требовать даль¬нейших налоговых сокращений, но этот процесс мо-жет про¬должаться далее только до того момента, пока важные обще¬ственные службы и, возможно, даже само общество не ока¬жутся в опасности. Рефлексивная связь может также работать и в обратном направлении: когда цель достигнута, она уже не кажется такой привлекательной, как ранее, когда она была всего лишь далекой целью; успех перестает казаться таким уж сладким после первоначального взрыва энтузиазма, форми¬руя кратковременные модные увлечения. Например, успех од¬ного поколения в достижении материального благополучия дает детям возможность отказаться от рабочей этики. На фи-нансовых рынках полно примеров, когда следование за тен¬денцией становится источником нестабильности. То же рас¬суждение справедливо и в отношении общества в целом. Когда фундаментальными принципами широко пренебрегают во имя практической целесообразности, люди теряют ориентиры, и од¬новременно усиливается стремление к твердым правилам и же¬сткой дисциплине. Нельзя поддерживать стабильность, если люди не придерживаются некоторых фундаментальных прин¬ципов, независимо от последствий. Когда успех становится единственным критерием, по которому судят о действиях, нет ничего, что остановило бы рефлексивное взаимодействие от движения на далекую от равновесия территорию.
Как желание принять некоторые фундаментальные ценно¬сти предотвращает вы-ход из-под контроля цикла подъем — спад, дестабилизирующего общество? Для ответа именно на этот вопрос может оказаться полезным опыт, приобретенный в лаборатории финансовых рынков. Ответ заключается в сле¬дующем: путем сдерживания поведения, выражающегося в следовании за традицией, которое угрожает стабильности в обществе точно так же, как и стабильности на финансовых рынках.
Это — важный момент, но он, возможно, выглядит слиш¬ком абстрактно. Он мо-жет стать более понятным, если мы рассмотрим ряд практических примеров, взятых из жизни фи¬нансовых рынков. В книге «Алхимия финансов» я показал, что движения валют имеют тенденцию к чрезмерном росту из-за спекуляции, являющейся результатом следо-вания за тенден¬цией. Мы можем также наблюдать поведение, заключающее¬ся в следова-нии тенденции, на фондовых рынках, рынках то¬варов, рынках недвижимости, прототипом чего была голланд¬ская тюльпаномания. Такие движения не могли бы достигать крайних точек, если бы участники рынка были более последо¬вательны и привержены так называемым основным принци¬пам. Проблема состоит в том, что вера в эти основные прин¬ципы является, по крайней мере на финансовых рынках, де-монстративно ложной. Я показал ранее, что то, что рассмат¬ривается как фундаментальные ценности или объективные критерии, часто является рефлексией, и неспособность при¬знать этот факт угрожает процессу развития цикла подъем — спад. Именно такой случай и имел место во время бума кон¬гломератов в конце 60-х годов, во время международного кре¬дитного бума конца 70-х годов и во время текущего мирового финансового кризиса. Итак, вы обречены, если вы абсолют¬но не верите в так называемые основные принципы и подда¬етесь желанию следовать за тенденцией, но вы также обрече-ны, если вы верите в так называемые основные принципы, потому что рынки вам докажут, что вы ошибаетесь. У ста¬бильности — не так много оснований для надежды!
Теперь мы должны аккуратно дифференцировать ценности, определяющие эко-номическое поведение, и ценности, господ¬ствующие в обществе. Мне удалось показать, что чередование роста и спада деловой активности на финансовых рынках вы¬звано верой в так называемые основные показатели, которая оказывается явно ложной. Но это не влияет на фундаменталь¬ные ценности в целом. Приравнивать основные показатели на финансовых рынках и фундаментальные ценности — все рав¬но, что строить доводы на игре слов. Надо найти более разу¬мную основу: можно показать, что в переходном обществе фундаментальные ценности всегда опираются на шаткий фунда¬мент. Это звучит менее категорично, чем заявление о том, что фундаментальные ценности явно ложны, это утверждение на¬столько категоричное, что может вызвать сомнения в стабиль-ности открытого общества.
Почему, в конце концов, люди должны руководствоваться чув¬ством, что нечто хорошо или плохо, независимо от последствий? Почему они не должны добиваться успеха любыми наиболее эф¬фективными средствами? Это — законные вопросы, на которые нет простых ответов. Настоящие ответы могут шокировать лю¬дей, которых воспитывали правопослушными и высокоморальными гражданами, однако на деле это означает только то, что люди не осознают, что чувство морали — это приобретенное чув-ство. Оно прививается людям обществом — родителями, шко¬лой, правовыми институтами, традициями, и оно необходимо для поддержания целостности общества. В кардинально меняю¬щемся, переходном обществе первостепенным фактором стано¬вятся личностные свойства. С точки зрения личности, для до¬стижения успеха необходимо следовать морали; на практике это свойство может быть помехой. Чем больше люди в качестве кри¬терия, по которому они судят о других людях, выбирают успех, тем меньше им надо следовать морали. Чтобы выполнять требо¬вания морального кодекса, вы должны ставить общие интересы выше личных корыстных интересов. В обществе, где господству¬ют стабильные отношения, это составляет гораздо меньшую про¬блему, потому что достичь успеха сложно, если вы нарушаете основные социальные нормы. Но когда вы можете двигаться сво¬бодно, социальные нормы становятся менее обязательными, а уж когда общественной нормой является практическая целесо¬образность, общество становится нестабильным.

Ненадежное среднее состояние

Можно увидеть, что близким к равновесию условиям от¬крытого общества угро-жают с обеих сторон; открытое обще¬ство ненадежно пристроилось между статическим неравновесием закрытого общества и динамическим неравновесием иде¬ального переход-ного общества. Такое положение существен¬но отличается от моих первоначальных кон-цептуальных по¬строений, когда я признавал только дихотомию открытое — закрытое об-щество. Эта дихотомия больше соответствовала условиям холодной войны; идея открыто-го общества, зани¬мающего среднее положение между фундаменталистскими идеология-ми, с одной стороны, и отсутствием общих фунда¬ментальных ценностей, с другой сторо-ны, — скорее всего больше подходит к ситуации наших дней.
Можно, конечно, поставить под сомнение ценность уни¬версально действенных концептуальных построений, которые могут быть легко приспособлены к меняющимся условиям, но концептуальные построения не являются ни совершенны¬ми, ни действую-щими бесконечно долго. Они могут, как я указал ранее, не представлять собой ничего, кроме «плодот¬ворной ошибки». Это, однако, не освобождает нас от обязан¬ности исправ-лять ошибки, что я и делаю здесь и сейчас. Идея несовершенства ценностей уже присутст-вовала в моей перво¬начальной модели открытого общества, но в то время я рас¬сматривал появление закрытого общества в качестве един¬ственной альтернативы открытому. Совре-менная история учит нас, что существует по крайней мере еще один вариант: не-стабильность и хаос ведут к краху общества в целом. Это осо¬бенно верно по отношению к обществам, находящимся за пре¬делами относительно стабильных сообществ Европы и Север¬ной Америки.
Рассмотрим несколько конкретных примеров из современ¬ной истории. Дезинте-грация Советского Союза создала ваку¬ум государственной власти и вызвала крушение права и об¬щественного порядка, которые могут составлять точно такую же угрозу свобо-де, какую в советские времена представляло подавление свободы . Мы стали свидетелями похожих кру¬шений государственной власти в 90-е годы в Югославии и Албании, в различных регионах Африки (Сомали, Руанда, Бурунди, Конго и т.д.) и Азии (Афганистан, Таджикистан, Кам¬боджа). Если мы посмотрим на мир в целом, то увидим край¬не нестабильную ситуацию: наличие мировой экономической системы, но отсутствие мировой политической системы. Я уве¬рен, что, описывая нестабильность в качестве еще одной альтер¬нативы, я опять упрощаю положение вещей, поскольку не-стабильность может иметь разные формы; но нам необходи¬мо упрощение, чтобы увидеть хоть какой-то смысл в крайне запутанном мире. Пока мы понимаем, что мы делаем, кон-цептуальные построения, разрабатываемые мною здесь, мо¬гут быть полезны не только в прояснении текущего положе¬ния, они могут помочь стабилизировать положение в мире.
Открытое общество всегда в опасности, но в этот момент истории угроза исхо-дит в большей мере от нестабильности, а не от тоталитарных режимов — от недостатка проповедуемых общественных ценностей, а не от репрессивной идеологии. Коммунизм и даже социализм утратили доверие, в то время как вера в капитализм по модели сво-бодного предпринима¬тельства laissez faire продемонстрировала нехватку общест¬венных ценностей в статусе моральных принципов. Как мож¬но защитить открытое общество? Его могут защитить только те люди, кто умеет (или не забыли) выбирать между тем, что такое хорошо и что является практически целесообразным, и кто делает то, что хорошо, даже если это не является практи¬чески целесообразным. Это - высший порядок. Его нельзя оправдать узкими корыстными расчетами. Корысть диктует такие мысли, выска-зывания и действия, которые являются практически целесообразными. Ведь на самом деле все боль¬ше и больше людей отдают предпочтение практической целе¬сообразности. Они могут продолжать заявлять во всеуслыша¬ние о своей приверженности моральным принципам, но толь¬ко потому, что это является практически целесообразным. Их позиция была в значительной степени упрощена господ¬ствующим предвзятым мнением о признании своекорыстия в качестве морального принципа. Предвзятое мнение проявля-ется, как будет показано во второй части книги, в рыночном фундаментализме, в геополитическом реализме, в упрощенном толковании теории Дарвина и в ряде новых дисциплин, таких, как право и экономическая наука. Это позволило ры¬ночному механизму проникнуть в такие аспекты жизни об¬щества, которые еще до недавнего времени находились вне сферы его влияния.
Предвзятое мнение и тенденция усиливают друг друга. Уже нет необходимости говорить во всеуслышание о моральных принципах, отличных от своекорыстия. Успехом восхищают¬ся больше всего. Политики получают признание за то, что были избраны, а не за принципы, которые они исповедуют. О деловых людях судят по их благосостоянию, а не по их че¬стности и неподкупности или вкладу их предприятия в соци¬альное и экономи-ческое благополучие. «Хорошо» было заме¬нено на «эффективно», и эта замена упростила достижение успеха без учета того, что такое хорошо. Не надо и говорить, что именно в этом я вижу мрачную угрозу стабильности на¬шего общества .
 
 

5
5. ОТКРЫТОЕ ОБЩЕСТВО

Открытое общество как идеал

Самой большой задачей нашего времени является вы¬работка ряда фундамен-тальных ценностей, которые могут быть предложены мировому обществу, находя¬щемуся в большей части в переходном состоянии. Традици¬онно фундаментальные ценности исходили от внешнего ав¬торитетного источника, такого, как религия или наука. Но в настоящий момент истории нет ни одного источника, авто¬ритет которого не был бы по-ставлен под сомнение. Единствен¬ный возможный источник находится внутри самого человека. Прочным основанием для создания наших принципов может стать признание собственных ошибок. Ошибочность сужде¬ний и взглядов — универсальное человеческое состояние; по¬этому мы можем говорить об ошибочности применительно и к мировому обществу. Ошибочность порождает рефлексив¬ность, а рефлексивность может создать условия нестабильно¬го неравновесия, или, проще говоря, вызвать политический и экономический кризис. И в наших общих интересах — избе¬жать таких состояний. Это то общее основание, на котором можно строить мировое сообщество. Одновременно это озна¬чает признание открытого общества в качестве желаемой нор¬мы общественной ор-ганизации.
К сожалению, люди даже не знают о существовании концеп¬ции открытого об-щества; они отнюдь не считают его идеальным обществом. Открытое общество не может выжить без сознатель¬ных усилий сохранить его. Это утверждение, конечно же, отвер-гается идеологией свободного предпринимательства laissez faire, в соответствии с которой неограниченное стремление к удовлет¬ворению личной корысти приводит к оптимальному положению вещей. Но происходящие ежедневно события опровергают эту идеологию. Уже давно должно стать очевидным, что финансовые рынки не являются самоподдерживающимися и сохранение ры¬ночного механизма должно стать основной общей задачей, кото¬рая ставится выше корыстных интересов индивидуальных участ-ников рынка. Если люди не верят в открытое общество как в же¬лаемую форму общественной организации и не хотят сдерживать свои корыстные интересы во имя поддержания открытого обще¬ства, открытое общество не выживет.
Открытое общество, в которое люди могут верить, должно от¬личаться от на-стоящего положения вещей. Оно должно выпол¬нять роль идеала. Переходное общество страдает от нехватки об¬щественных ценностей. Будучи идеалом, открытое общество мог-ло бы устранить именно эти недостатки. Но оно не могло бы устранить все недостатки; если бы оно смогло добиться этого, оно бы противоречило или отрицало принцип оши-бочности, на котором оно само основано. Поэтому открытое общество дол¬жно быть осо-бым, или специальным видом идеала — самосозна¬тельно несовершенным идеалом. Такой идеал серьезно отличает¬ся от идеалов, зажигающих воображение людей. Ошибочность предполагает, что совершенство недостижимо и мы должны до¬вольствоваться тем луч-шим, что можем иметь: несовершенное общество, всегда открытое совершенству Это — мое определение открытого общества. Может ли оно стать общепринятым?

Относительность универсальных идей

Возможно, самым большим препятствием к принятию от¬крытого общества в ка-честве идеала является сравнительно полный отказ от универсальных идей. Я осознал это после того, как создал сеть фондов, и, честно говоря, меня это удивило. Во вре¬мя комму-нистического режима и позже, в головокружительные дни революции, было несложно найти людей, воодушевленных принципами открытого общества, даже если они не вполне при¬знавали те же концептуальные построения. Тогда я не пытался объяснять, что имел в виду под открытым обществом: это озна¬чало общество, противоположное закрытому, — тому, в котором они жили, и тогда они все знали, что это означало. Но отноше¬ние Запада вызывало у меня обеспокоенность и разочарование. Сначала я думал, что в открытых обществах Запада люди просто не успевали признать исторические воз-можности; но в конце концов я был вынужден прийти к заключению, что им просто не было дела до открытого общества как универсальной идеи, поэ¬тому они и не предпринимали значительных усилий, чтобы по¬мочь бывшим коммунистическим странам. Все разговоры о сво¬боде и демократии были не более чем простой пропагандой.
После распада советской системы привлекательность от¬крытого общества как идеала стала уменьшаться, даже в ранее закрытых обществах. Люди оказались втянутыми в борьбу за выживание, а те, кто по-прежнему волновался и боролся за об¬щее благо, были вынуждены спросить себя, не держались ли они, как и раньше, за ценности прошлого - и зачастую ответ был положительным. У людей начали вызывать подозрения универсаль-ные идеи. Коммунизм был универсальной идеей, и посмотрите, к чему привела эта идея!
Это заставило меня пересмотреть концепцию открытого об¬щества. Но в конце концов я пришел к выводу, что эта концеп¬ция более адекватна моменту, чем когда-либо. Мы не можем обойтись без универсальных идей. (Стремление к удовлетворе¬нию собст-венных корыстных интересов также является универ¬сальной идеей, даже если она не при-знается в качестве таковой.) Универсальные идеи могут быть очень опасны, особенно если они доводятся до своего логического завершения. К тому же мы не можем отказаться от мышления, а мир, в котором мы живем, очень сложен, чтобы суметь разобраться в нем без руководящих принципов. Эта линия рассуждений привела меня к концепции ошибочности как универсальной идее и к концепции открытого общества, которая также основана на признании нашей ошибоч¬ности. Как я упомянул ранее, в моей новой формулировке от¬крытое общество не находится в оппозиции к закрытому обще¬ству, а занимает ненадежное промежуточное положение, в кото¬ром ему угрожают со всех сторон универсальные идеи, которые были доведены до их логического завершения, это — все виды экстремизма, включая рыночный фундаментализм.
Если вы думаете, что концепция открытого общества пара¬доксальна, то вы пра-вы. Универсальная идея о том, что универ¬сальные идеи, доведенные до их логического завершения, ста¬новятся опасны, является еще одним образцом парадокса лже¬ца. Это то основание, на котором строится концепция ошибоч¬ности. Если мы доведем аргументы до их логического конца, то оказываемся перед выбором: мы можем либо принять ошибоч-ность наших идей, либо отрицать ее. Принятие идеи ошибоч¬ности ведет к признанию принципов открытого общества.

Просвещение

Я пытаюсь разработать принципы открытого общества на основании признания ошибочности нашего мышления. Я пони¬маю все возможные трудности. Любой философ-ский довод вы¬зывает бесконечные новые вопросы. Если бы я попытался начать с самого начала, моя задача стала бы почти не решаемой. Оши¬бочность предполагает, что полити-ческие и моральные принци¬пы не могут быть основаны на предшествующих принципах, — пусть Кант спит спокойно. К счастью, мне не надо начинать с са¬мого начала. Филосо-фы эпохи Просвещения, и прежде всего Кант, попытались вывести универсальные импе-ративы на осно¬вании доводов разума. Их очень ограниченный и далеко не пол¬ный успех подкрепляет нашу ошибочность и является основой для формирования принципов откры-того общества.
Просвещение явилось гигантским шагом вперед в развитии моральных и поли-тических принципов, господствовавших ра¬нее. До того времени моральные и политиче-ские авторитеты ис¬ходили из внешних источников, как религиозных, так и свет¬ских. Предоставление разуму возможности решать, что является истинным и что — ложным, что такое хорошо и что такое пло¬хо, явилось в ту эпоху огромным достижением. Это ознаменова¬ло начало нового времени. Признаем мы это или нет, но Просве¬щение заложило основы наших идей о политике и экономиче¬ской науке и всего нашего взгляда на мир. Философов эпохи Просвещения больше не читают, потому что их невозможно чи¬тать, но их идеи укоренились в нашем образе мышления. Господ¬ство разума, главенство науки, универсальное братство людей — вот лишь некоторые из их идей. Политические, экономические и моральные ценности были удивительно четко отражены в Декла¬рации независимости, и этот документ продолжает оставаться источником вдохновения для людей во всем мире.
Просвещение не возникло на пустом месте: его корни лежат глубоко — в Хри-стианстве, которое, в свою очередь, было созда¬но на основе монотеистической традиции Старого Завета и гре¬ческой философии. Необходимо отметить, что все эти идеи бы¬ли сформулированы в универсальных выражениях, за исключе¬нием Старого Завета, в кото-ром многие моменты племенной истории смешаны с идеями монотеизма. Вместо приня-тия тра¬диции в качестве высшего авторитета Просвещение подвергло традицию критиче-скому изучению. Результаты вскружили го¬ловы. Высвободилась творческая энергия чело-веческого интел¬лекта. Неудивительно, что новый подход был доведен до край¬ности! Во время Французской революции традиционный авто¬ритет был свергнут, а разум был про-возглашен в качестве вер¬ховного арбитра. Разум не смог справиться с задачей, и энтузи-азм 1789 г. обернулся ужасом 1793 г. Но основные положения и постулаты Просвещения опровергнуты не были; наоборот, армии Наполеона распространили идеи нового времени по всей Европе.
Современные достижения даже нельзя сравнивать. Научный метод дал потря-сающие открытия, а новейшие технологии по¬зволили использовать их продуктивно. Человечество стало гос¬подствовать над природой. Экономические предприятия стали использовать новые возможности, рынки способствовали установлению соответствия между спросом и предложением, как производство, так и уровень жизни поднялись на высоты, кото¬рые даже невозможно было представить в более ранние перио¬ды истории.
Несмотря на эти впечатляющие достижения, разум не мог оправдать всех возла-гавшихся на него надежд, особенно в об¬щественной и политической сферах. Расхождение между наме¬рениями и результатами не могло быть ликвидировано пол¬ностью; ведь чем радикальнее ожидания, тем больше разочаро¬вывают результаты. Это утверждение, с моей точки зрения, применимо как к коммунизму, так и к рыночному фундаментализму. Мне хотелось бы указать на один конкретный случай не¬запланированных последствий, по-скольку он имеет отношение к ситуации, в которой мы находимся. Когда первоначальные политические идеи Просвещения были осуществлены на прак¬тике, они послужили толч-ком к появлению национального го¬сударства. Пытаясь установить правление разума, лю-ди подня¬лись против своих правителей, и власть, которую они захвати¬ли, была властью суверена. Так родилось национальное госу¬дарство, в котором суверенитет принадлежит народу. Какими бы ни были его заслуги, они не возникли из универсальных идей.
Развенчание традиционного авторитета в культуре вызвало интеллектуальное брожение, которое дало толчок развитию ве¬ликого искусства и литературы, но после дол-гого периода вол¬нующих экспериментов, когда авторитет был развенчан окон¬чательно, во второй половине XX века, стало казаться, что большая часть вдохновения улетучилась. Диапазон возможно¬стей стал слишком широким, чтобы обеспечивать дисциплину, необ-ходимую для художественного творчества. Некоторым ху¬дожникам и писателям удается создать свой собственный язык, но общая основа, похоже, распалась.
Тот же вид болезни, похоже, затронул и все общество в це¬лом. Философы Про-свещения, и прежде всего Эммануил Кант, стремились создать универсальные принципы морали, осно¬ванные на универсальных же доводах разума. Задача, которую поставил пе-ред собой Кант, заключалась в том, чтобы показать, что разум предлагает лучшую основу для морали, чем традици¬онный внешний авторитет. Но в нашем современном переход-ном обществе были подвергнуты сомнению причины необхо¬димости существования какой-либо морали вообще. Потреб¬ность в какой-либо форме морали по-прежнему существует, и даже, возможно, она ощущается особенно остро, поскольку остается неудовлетворенной. Но уже нет определенности в от¬ношении принципов и заповедей, которые могли бы составить это моральное руководство. Зачем беспокоиться об истине, ес¬ли предложение не обязательно должно быть истинным для то¬го, чтобы быть эффектив-ным? Зачем быть честным, если не че¬стность и не добродетель завоевывают уважение людей? Хотя нет определенности по отношению к нравственным принци¬пам и заповедям, отсутствует и какая-либо неопределенность в отношении ценности денег. Поэтому деньги узурпировали роль подлинных ценностей. Идеи Просвещения пронизывают наши представления о мире, а благородные стремления той эпохи продолжают формировать наши ожидания, но господствующее настроение — разочарование.
Давно пора подвергнуть разум в той форме, как он толковал¬ся в эпоху Просве-щения, тому же критическому пересмотру, которому само Просвещение подвергло гос-подствовавшие тог¬да внешние авторитеты — как религиозные, так и светские. По-следние двести лет мы живем в Эпоху Разума, т.е. достаточно долго, чтобы обнаружить, что возможности Разума также до¬статочно ограничены. Мы готовы вступить в Эпоху Ошибочно¬сти. Результаты могут быть также очень вдохновляющими и вскружить голову, но, опираясь на наш прошлый опыт, мы, воз¬можно, сможем избежать крайних проявлений, характерных для начала новой эпохи.
Нам надо начать перестраивать мораль и общественные цен¬ности, осознав их рефлексивный характер. Это прямо приведет к концепции открытого общества как к же-лаемой форме обще¬ственной организации. Поскольку ошибочность и рефлексив¬ность яв-ляются универсальными концепциями, они должны предоставить общий фундамент для всех живущих в мире лю¬дей. Я надеюсь, мы сможем избежать некоторых ошибок, связан-ных с универсальными концепциями. Конечно, открытое общество также имеет свои не-достатки, но его несовершенство состоит в том, что оно предлагает слишком мало, а не слишком много. Если быть более точным, концепция является слишком общей, чтобы дать рецепт для конкретных решений. Она по¬следовательна и предоставляет огромное поле для проб и оши¬бок. Это общество может стать здоровой основой для того ми¬рового сообщества, которое нам нужно.

Нравственная философия

Кант выводил свои категорические императивы из сущест¬вования морального агента, который руководствуется веления¬ми разума в такой степени, что исключает ко-рысть и желание. Такой агент имеет трансцендентальную свободу и автономию воли в отличие от «гетерономии» агента, воля которого зависит от внешних причин . Этот агент может признать безусловные моральные императивы, которые являются объек-тивными в том смысле, что они универсально применимы ко всем рацио¬нальным сущест-вам. Одним из таких категорических импера¬тивов является «золотое правило», заключающееся в том, что мы должны действовать так, как хотели бы, чтобы другие дей-ствовали по отношению к нам. Безусловный авторитет импера¬тивов исходит от идеи, со-стоящей в том, что люди являются ра¬циональными агентами.
Однако проблема в том, что рационального агента, описанно¬го Кантом, не существует. Это - иллюзия, созданная путем аб¬стракции. Философы Просвещения любили считать себя обо¬собленными и необремененными связями с обществом, но на самом деле они имели глубокие корни в своем обществе - с хри¬стианской моралью и чувством общественных обязанностей. Они хотели изменить свое общество. С этой це-лью они изобрели некоего не связанного ни с чем индивида, одаренного разумом, подчиняющегося велениям своей совести, а не внешнего авторитета. Они не смогли понять, что подлинно ни с чем не связанный индивид не может быть одарен чувством долга. Общественные ценности могут быть усвоены, но они не связаны ни с каким ин-дивидом, пусть даже и одаренным разумом; их корни лежат в общности, к которой этот индивид принадлежит. Современные исследования неврозов пошли еще дальше и выявили индиви¬дов, мозг которых был поврежден особым образом, так, что их способности к обособленному наблюдению и размышлению не были нарушены, но было нарушено чувство самосознания. Это состояние повлияло на их суждения, а их поведение стало неус¬тойчивым и безответственным.
Таким образом, похоже, ясно, что мораль основывается на чувстве принадлеж-ности общности, будь то семья, друзья, пле¬мя, нация или человечество. Но рыночная эко-номика не явля¬ется обществом, особенно когда она действует в мировом мас¬штабе; рабо-тать по найму в корпорации это не то же самое, что принадлежать к обществу, особенно если руководство корпора¬ции отдает предпочтение мотиву получения прибыли, а не дру-гим соображениям, и любой человек может быть уволен без ко¬лебаний. Люди в современ-ном переходном обществе не ведут себя так, как будто ими руководят категорические им-перативы; похоже, «дилемма заключенных» проливает больше света на их поведение . Кантовская метафизика моральных норм соответ¬ствовала эпохе, в которой разум должен был сражаться с внеш¬ним авторитетом, но сегодня она кажется нерелевантной, по¬скольку внешнего авторитета больше не существует. Ставится под сомнение сама необходимость разделять между тем, что та¬кое хорошо и что такое плохо. Зачем волноваться, если дей-ствия приводят к желаемому результату? Зачем искать истину? Зачем быть честным? За-чем беспокоиться о других? Кто такие «мы», которые составляют мировое сообщество, и каковы цен¬ности, которые должны держать нас вместе? Вот вопросы, на которые надо ответить сегодня.
Однако было бы ошибкой совсем отказаться от нравствен¬ной и политической философии эпохи Просвещения только потому, что она не смогла реализовать свои гран-диозные амби¬ции. В духе ошибочности мы должны скорректировать крайно¬сти в нашем мышлении, а не впадать в другую крайность. Об¬щество без общественных ценностей во-обще не может выжить, а мировое сообщество нуждается в универсальных ценностях, ко-торые поддерживали бы его единство. Просвещение предло¬жило ряд универсальных цен-ностей, и память об этой эпохе все еще жива, даже если она и начала несколько притуп-ляться. Но вместо того чтобы отказаться от этих ценностей, мы должны их модернизиро-вать.

«Обремененная личность»

Ценности Просвещения можно сделать значимыми для на¬шего времени путем замещения разума ошибочностью и замены «обремененной личности» необремененной личностью филосо¬фов Просвещения. Под «обремененными личностями» я имею в виду людей, нуждающихся в обществе, — людей, которые не мо¬гут существовать в прекрасной изоляции, но все же лишенных чувства принадлежности, которое было настолько огром-ной частью жизни людей во времена Просвещения, что они даже не осознавали этого. Мышление «обремененных личностей» фор¬мируется их общественным окружением, их семьей и другими связями, культурой, в которой они воспитывались. Они не зани¬мают вневременную, лишенную перспективы позицию. Они не наделены совершенным знани-ем, они не лишены корысти. Они готовы бороться за выживание, они не изолированы; неважно, насколько хорошо они будут бороться, но они не выживут, по¬скольку они не бессмертны. Им необходимо принадлежать чему-то большему и более длительно сущест-вующему, хотя, будучи подверженными ошибкам, они могут не признавать этой своей потребности. Другими словами, это — настоящие люди, мысля¬щие агенты, мышление которых не свободно от ошибок, а не персонификации абстрактного разума.
Выдвигая идею «обремененной личности», я, безусловно, за¬нимаюсь тем же аб-страктным мышлением, что и философы эпохи Просвещения. Я предлагаю еще одну абст-ракцию, основан¬ную на нашем опыте, но с их формулировкой. Реальность всегда сложнее, чем наше толкование. Диапазон людей, живущих на земле, может варьировать в бесконечно широких пределах: от тех, кто приблизился к идеалам Просвещения, до тех, про кого едва ли можно сказать, что они живут как личности, — при этом кривая распределения явно отклоняется в сторону последних.
Идея, которую я хочу донести, заключается в том, что миро¬вое сообщество ни-когда не может удовлетворить потребность людей в адекватной принадлежности. Оно никогда не сможет стать сообществом. Оно — такое большое и пестрое, в нем при-сутствует так много различных культур и традиций. Те, кто хочет принадлежать общности, должны искать ее где-то еще. Мировое сообщество должно всегда оставаться чем-то абстрактным — не¬кой универсальной идеей. Оно должно уважать потребности «об¬ремененной личности», признать, что эти потребности не удов¬летворяются, но оно не должно стремиться удовлетворить их полностью, потому что никакая форма общественной организа¬ции не может удовлетворить их раз и навсегда.
Мировое сообщество должно осознавать свою ограничен¬ность. Это — универ-сальная идея, а универсальные идеи могут стать очень опасными, если они заводят слиш-ком далеко. И именно мировое государство завело бы идею мирового сооб¬щества слиш-ком далеко. Все, что может дать универсальная идея, так это — послужить основанием для правил и институ¬тов, необходимых для сосуществования множества обществ, состав-ляющих мировое сообщество. Оно не может дать сооб¬щество, которое удовлетворило бы потребность людей в при¬надлежности. Но тем не менее идея мирового сообщества дол-жна представлять нечто большее, чем агломерацию рыночных сил и экономических операций.

Принципы открытого общества

Как «обремененная личность» может быть связана с откры¬тым обществом или, выражаясь менее абстрактно, как может мир, состоящий из «обремененных личностей», способствовать созданию открытого мирового сообщества? Необходимо при¬знание нашей ошибочности, но одного этого — явно недоста¬точно. Нужно дополнительное звено.
Ошибочность устанавливает сдерживающие факторы, кото¬рые необходимо учи-тывать при коллективном принятии реше¬ний, чтобы защитить свободу личности, но оши-бочность дол¬жна также сопровождаться позитивным импульсом к сотрудни¬честву. Вера в открытое общество как в желаемую форму обще¬ственной организации могла бы предос-тавить такую возмож¬ность. В сегодняшней ситуации, когда мы уже тесным образом взаи-мосвязаны с мировой экономикой, эта возможность дол¬жна существовать уже в мировом масштабе. Нетрудно иденти¬фицировать ценности, разделяемые всеми. Избежать разруша-ющих вооруженных конфликтов, особенно ядерной войны, за¬щитить окружающую среду, сохранить мировую финансовую и торговую системы — мало кто откажется от этих це-лей. Слож¬ность заключается в определении того, что именно должно быть сделано, и в создании механизма для осуществления того, что должно быть сделано.
Сотрудничества в мировом масштабе добиться чрезвычайно сложно. Жизнь бы-ла бы гораздо проще, если бы оказался прав Фридрих Хайек, и общий интерес мог бы рас-сматриваться как незапланированный побочный продукт деятельности людей, действую-щих в собственных интересах. То же применимо и к коммунистическому рецепту: от каж-дого по способностям, каждому по потребностям. К сожалению, ни одно из этих пра¬вил не действует. Жизнь — куда как сложнее. Конечно, сущест¬вуют общие интересы, включая сохранение свободных рынков, которые не обслуживаются свободными рынками. В случае конфликта общие интересы должны стать выше личных, коры¬стных интересов. Но в отсутствие независимого критерия не¬возможно знать, что является общими интересами. Стремиться к удовлетворению общих интересов необходимо с боль-шой осторожностью — методом проб и ошибок. Претендовать на знание общих интересов также ошибочно, как и отрицать их существование.
Демократия среди участников и рыночная экономика явля¬ются важнейшими элементами открытого общества, как и ме¬ханизм регулирования рынков, особенно финансовых, наряду с определенными мерами, направленными на защиту мира, за¬кона и сохранение правопорядка в мировом масштабе. Нельзя точно определить формы этих мероприятий исходя из первых принципов. Перестройка реальности сверху донизу нару-шила бы принципы открытого общества. В этом ошибочность и от¬личается от рацио-нальности. Ошибочность означает, что никто не владеет монополией на истину. Фактически принципы от¬крытого общества великолепно изложены в Декларации неза-висимости. Все, что мы должны сделать, так это заменить в первом предложении слова «эти истины, как считается, не тре¬буют доказательств» на слова «мы согласились принять эти принципы как истины, не требующие доказательств». Это означает, что мы не следуем велению разума, но делаем созна¬тельный выбор. На самом деле истины Декларации независи¬мости не являются истинами, не требующими доказательств, это — рефлексивные истины в том смысле, в котором все поло¬жения — рефлексивны.
Существуют другие причины, почему я верю, что ошибоч¬ность и «обременен-ная личность» составляют лучшую основу для создания открытого мирового сообщества. Чистый разум и моральный кодекс, основанный на ценности личности, явля¬ются изобре-тениями западной культуры; они почти не имеют резонанса в других культурах. Напри-мер, конфуцианская этика основана на семье и отношениях, которые не очень стыкуются с универсальными концепциями, принятыми на Западе. Оши¬бочность допускает огромное культурное разнообразие. Запад¬ная интеллектуальная традиция не должна навязываться без разбора всему миру во имя универсальных ценностей. Западная форма представительной демократии может являться отнюдь не единственной формой правле-ния, совместимой с открытым обществом.
Тем не менее должны существовать некоторые универсаль¬ные ценности, кото-рые станут общепризнанными. Открытое общество — согласно самой концепции — должно быть плюралистическим, но в стремлении к плюрализму оно не должно за¬ходить настолько далеко, чтобы перестать различать, что такое хорошо и что такое плохо. Терпи-мость и умеренность также мо¬гут быть доведены до крайности. Определить, что же явля-ется абсолютно правильным, можно только методом проб и ошибок. Это определение бу-дет меняться во времени и в пространстве. В то время как Просвещение предложило пер-спективу вечных ис¬тин, открытое общество признает, что ценности рефлексивны и в ходе истории подвергаются изменениям. Коллективные реше¬ния не могут быть основаны на велении разума; но все же мы не можем обойтись без коллективных решений. Нам нужно, чтобы правил закон именно потому, что мы не можем быть абсолютно уверенными в том, что такое хорошо и что такое плохо. Нам нуж¬ны институты, признающие свою ошибочность и предлагающие механизм корректирования своих ошибок.
Открытое мировое сообщество не может быть создано без поддержания людьми основных принципов. Конечно, я не имею в виду всех людей, поскольку многие люди даже не дума¬ют о таких вопросах, и это противоречило бы принципам от¬крытого обще-ства, если бы те, кто о них думает, могли бы прийти к универсальному соглашению по их сути. Но для того чтобы открытое общество стало господствующим, его принци¬пы должны получить безусловную поддержку.
Почему мы должны считать открытое общество идеалом? Ответ — очевиден. Мы не можем больше жить как изолирован¬ные личности. Будучи участниками рынка, мы удовлетворяем свою корысть, но если мы будем только участниками рынка, одно это уже не будет удовлетворять даже нашей корысти. Мы должны думать об обществе, в котором живем, а когда дело касается коллективных решений, мы должны руководствовать¬ся ин-тересами общества в целом, а не нашими узкими эгоисти¬ческими интересами. Объедине-ние узких эгоистических инте¬ресов посредством рыночного механизма приводит к неблаго¬приятным последствиям. Возможно, самым серьезным факто¬ром в данный момент истории является нестабильность финан¬совых рынков.
 

ЧАСТЬ II. НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ В ИСТОРИИ

Система мирового капитализма
Мировой финансовый кризис
Как предотвратить крах
Навстречу открытому обществу
Международный контекст
Перспективы открытого общества

6
6. СИСТЕМА МИРОВОГО КАПИТАЛИЗМА

Теперь мы подошли к самому трудному вопросу: как мо¬гут абстрактные теоре-тические построения, которые я так подробно развивал, пролить некоторый свет на на-стоящий момент в истории? Мы живем в условиях мировой экономики, которая харак-теризуется не только свободной торговлей товарами и услуга¬ми, но даже в большей сте-пени свободным движением капи¬тала. Процентные ставки, курсы обмена валют, курсы акций в различных странах связаны самым тесным образом, и ми¬ровые финансовые рынки оказывают огромное влияние на экономические условия. Учитывая решающую роль, которую международный финансовый капитал играет в судьбах отдель¬ных стран, мы вполне можем говорить о системе мирового капитализма.
Система эта очень благоприятна для финансового капита¬ла, который свободен идти туда, где выше вознаграждение, что, в свою очередь, привело к быстрому росту ми-ровых фи¬нансовых рынков. В результате возникла гигантская система циркуляции, пере-качивающая капитал на финансовые рынки и в институты в центре, а потом переносящая его на перифе¬рию — либо непосредственно в форме кредитов и инвестици¬онных портфе-лей, либо косвенно — через многонациональ¬ные корпорации. Пока эта система циркуля-ции активна, она подавляет многие другие влияния. Капитал приносит много выгоды, и не только увеличение производственных мощно¬стей, но и усовершенствование методов производства, а так¬же другие инновации; не только увеличение благосостояния, но и большую свободу. Поэтому страны стремятся привлечь и удержать капитал, а создание привлекательных для капитала условий становится более важным, чем какие-либо другие со¬циальные цели.
Но у этой системы есть и серьезные недостатки. Пока ка¬питализм остается побе-дителем, стремление к деньгам пере¬крывает все другие общественные соображения. Эко-номиче¬ские и политические устройства находятся в беспорядочном состоянии. Развитие мировой экономики не сопровождалось развитием мирового сообщества. Основной еди-ницей поли¬тической и общественной жизни продолжает оставаться на¬циональное госу-дарство. Отношения между центром и пери¬ферией также слишком неравные. Если и когда мировая эко¬номика все же споткнется, то политическое давление разо¬рвет ее на части.
Я привожу критический обзор системы мирового капита¬лизма под двумя основ-ными лозунгами. Один из них касается недостатков рыночного механизма. Здесь я говорю в основ¬ном о нестабильности, присущей международным финансо¬вым рынкам. Другой касается недостатков того, что я вынуж¬ден назвать, за неимением лучшего названия, нерыночным сектором. Здесь в основном я имею в виду несостоятельность по-литики — как на национальном, так и на международном уровнях.
В следующих трех главах я займусь в основном вопросами не¬достатков рыноч-ного механизма, хотя я также учитываю отсут¬ствие надлежащих регулирующих и политических устройств. После аналитического обзора основных черт системы мирового капитализма я предлагаю рассуждение, основанное на моем ана¬лизе цикла подъем — спад деловой активности. Я даю определе¬ние господствующей предвзятой идеологии – рыночному фундаментализму — и доминирующей тенденции — международной конкуренции за капитал. Анализу цикла подъем-спад деловой активности будет посвящена следующая глава. В главе 7 я прихо¬жу к гораздо более определенному, чем в этой главе, заключению о будущем. Я предсказываю неминуемый распад системы миро-вого капитализма .

Абстрактная империя

Первый вопрос, на который необходимо ответить, заклю¬чается в следующем: существует ли такое явление, как систе¬ма мирового капитализма? Я отвечаю — да, суще-ствует, но это не явление. У нас есть врожденная тенденция к овеществле¬нию или персо-нификации абстрактных концепций, это при¬суще нашему языку, но может иметь нежела-тельные послед¬ствия. Абстрактные концепции имеют свою собственную жизнь, и легко встать на неверный путь и уйти слишком да¬леко от реальности; но все же мы не можем избежать мышле¬ния абстрактными категориями, поскольку реальность слиш¬ком сложна для ее полного постижения. Именно поэтому идеи играют такую важную роль в истории, более важную, чем мы осознаем. И это особенно верно по отношению к настоящему мо-менту в истории.
Тот факт, что система мирового капитализма является аб¬страктной концепцией, ни чуть не делает ее менее важной. Она управляет нашими жизнями так же, как и любой полити¬ческий режим управляет жизнями людей. Систему капитализ¬ма можно сравнить с империей, которая является более гло¬бальной, чем какая-либо из существовавших ранее империй. Она управляет всей цивилизацией, и как в случае с другими империями, все, кто находится за ее стенами, — варвары. Это не территориальная империя, поскольку она не имеет сувере¬нитета и всех сопутствующих ему атрибутов. Суверенитет го¬сударств, входящих в эту империю, является единственным фактором поддержания ее власти и влияния. Империя почти невидима, поскольку не имеет официальной структуры. Боль-шинство ее граждан даже не знают, что они подчиняются ей, или, более корректно, они признают, что подвержены дей¬ствию неличных и иногда разрушительных сил, но они не по¬нимают, что представляют собой эти силы.
Аналогия с империей в данном случае оправдана, потому что система мирового капитализма не управляет теми, кто к ней принадлежит, и из нее нелегко выйти. Более того, она имеет центр и периферию, как настоящая империя, и центр получает выгоды за счет периферии. Еще важнее то, что си¬стема мирового капитализма проявляет империалистические тенденции. Она отнюдь не ищет равновесия, а одержима эк-спансией. Она не может быть спокойна, пока существуют ка¬кие-либо рынки или ресурсы, которые еще не вовлечены в ее орбиту. В этом отношении она мало чем отличается от импе¬рии Александра Великого или Аттилы Гуна, а ее экспансио¬нистские тенденции могут стать началом ее гибели. Я не имею в виду географические завоевания, я имею в виду ее влияние на жизнь людей.
В отличие от XIX века, когда империализм нашел непос¬редственное территори-альное выражение в форме колоний, сегодняшняя система мирового капитализма является почти полностью внетерриториальной, даже экстерриториальной по своей сути. Территориями управляют государства, и государ¬ства часто являются препятствиями на пути экспансии систе¬мы капитализма. Это верно даже в отношении США, которые в наибольшей мере являются капиталистическим государ¬ством, хотя изоляционизм и протекционизм составляют ча¬сто повторяющиеся темы в их политической жизни.
Система мирового капитализма по своей природе является чисто функциональ-ной, а функция, которой она служит, яв¬ляется (и это не удивительно) исключительно эко-номической: производство, потребление, обмен товарами и услугами. Важ¬но отметить, что обмен включает не только товары и услуги, но и факторы производства. Как указали Маркс и Энгельс 150 лет назад, капиталистическая система превращает землю, труд и ка-питал в товар. По мере того как система расширяет¬ся, экономическая функция начинает доминировать над жизнью людей и обществ. Она проникает в сферы, которые раньше не считались экономическими, такие, как культура, политика и профессиональные знания.
Несмотря на ее внетерриториальный характер, система име¬ет некий центр и пе-риферию. Центр предоставляет капитал; периферия его использует. Правила игры дейст-вуют в пользу центра. Можно спорить, находится ли центр в Лондоне или в Нью-Йорке, потому что именно здесь находятся международ¬ные финансовые рынки, или в Вашингто-не, Франкфурте или Токио, потому что здесь определяется мировое предложение денег; модно стало утверждать, что центр находится в оффшорной зоне, поскольку здесь сосре-доточена наиболее ак¬тивная и мобильная часть мирового финансового капитала.

Неполный режим

Система мирового капитализма не является ни новой, ни даже неизведанной. Ее предшественников можно распознать в Ганзейском союзе и итальянских городах-государствах, в ко¬торых разные политические образования были связаны ком¬мерческими и финансовыми связями. Капитализм стал гос¬подствующим строем в XIX веке и оставал-ся таковым до тех пор, пока не был подорван первой мировой войной; Но ми¬ровой капиталистический режим, господствующий сегодня, имеет некоторые новые непривычные черты, отличающие его от предыдущих этапов капитализма. Одной из таких черт яв¬ляется скорость коммуникаций, хотя можно и оспорить, на¬сколько эта черта непривычна: изобретение телефона и теле¬графа представляло собой по крайней мере такое же ускоре¬ние в XIX веке, какое представляет собой развитие компьютерных средств коммуникации в настоящее время. Некото¬рые другие черты, которые я попытаюсь вычленить, также бо¬лее типичны именно для настоящего момента.
Хотя мы и можем описать мировой капитализм как режим, он представляет со-бой неполный режим: он руководит только экономической функцией, хотя экономическая функция и ста¬ла господствовать над другими функциями. Сегодняшний ре¬жим также имеет историю, но она не так хорошо определена. Трудно даже определить, когда начал существовать этот новый режим. Произошло ли это в 1989 г. — после распада советской империи? Или около 1980 г. — когда Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган пришли к власти? Или раньше? Возможно, это прои¬зошло в 70-е годы, когда начал бурно развиваться оффшорный рынок евродолларов.
Отличительной чертой системы мирового капитализма яв¬ляется свободное дви-жение капитала. Международная торгов¬ля товарами и услугами недостаточна для созда-ния мировой экономики; должны стать взаимозаменяемыми факторы про¬изводства. Земля и другие естественные ресурсы не переме¬щаются, — перемещаются люди со своими про-блемами, поэ¬тому именно мобильность капитала и информации, а также предпринима-тельство несут ответственность за экономиче¬скую интеграцию.
Поскольку финансовый капитал является еще более мо¬бильным, чем физические инвестиции, он занимает привиле¬гированное положение: он может избегать страны, в которых подвергается высоким налогам и строгому регулированию. Как только завод построен, его трудно передвинуть. Конечно, мно¬гонациональные корпорации пользуются гибкостью ценооб¬разования при внутрифирменном движении средств и могут оказать давление в момент, когда они принимают инвестици¬онные решения, но их гибкость несравнима с той свободой выбора, которой пользуются международные инвесторы, осу¬ществляющие портфельные инвестиции. Диапазон имеющих¬ся возможностей также увеличивается при движении к цент¬ру мировой экономики, а не к ее периферии. Все эти факто¬ры привлекают капитал в финансовые центры и распределяют его через финансовые рынки. Именно поэтому финансо¬вый капитал играет сегодня такую важную роль в мире, и по¬этому влияние финансовых рынков в рамках системы миро¬вого капитализма постоянно растет.
На самом деле свободное движение капитала является от¬носительно новым яв-лением. В конце второй мировой войны экономики были по своей сути в основном национальными, международная торговля не была активной, как прямые ин¬вестиции, так и финансовые операции находились почти на мертвой точке. Институты, созданные в Бреттон-Вудсе — Меж¬дународный валютный фонд (МВФ) и Мировой банк, — были основаны с целью сделать возможной мировую торговлю в мире, лишенном движения капитала в международном масш¬табе. Мировой банк должен был компенсировать нехватку прямых инвестиций; Международный валютный фонд дол¬жен был компенсировать нехватку финансовых кредитов для компенсации дисбаланса в торговле. Международный капи¬тал в менее развитых странах участвовал в основном в эксплу-атации природных ресурсов, а страны, в которых это имело место, отнюдь не стремились поощрять международные ин¬вестиции, они могли экспроприировать их; например, ком-пания Anglo-Iranian Oil была экспроприирована в 1951 г. На¬ционализация стратегических отраслей промышленности так¬же стояла на повестке дня в Европе. Большинство инвести-ций в менее развитые страны имело форму межправитель¬ственной помощи; например, печально известный «арахисо¬вый план» Великобритании в Африке.
Первыми набрали скорость прямые инвестиции. Американ¬ские фирмы шагнули в Европу, потом стали появляться по¬всюду в мире. Компании из других стран подхватили эту идею позднее. Во многих отраслях, таких, как автомобилестроение, химическая и компьютерная промышленность, стали преоб¬ладать многонациональные корпорации. Международные фи¬нансовые рынки развивались медленнее, поскольку некото¬рые валюты не были полностью конвертируемыми и большин¬ство стран осуществляли контроль над операциями с капита¬лом. Контроль над капиталом был устранен постепенно. Когда я начал заниматься финансовым бизнесом в Лондоне в 1952 г., как финансовые рынки, так и банки жестко регулиро¬вались на общенациональной основе, господствовала систе¬ма с фиксированными обменными курсами и многочислен-ными ограничениями движения капитала. Был рынок «кур¬сового стерлинга» и рынок «премиального доллара» - рынок специальных обменных курсов, применявшихся к счетам дви¬жения капитала. После моего переезда в 1956 г. в США меж¬дународная торговля ценными бумагами была постепенно ли¬берализована. С созданием Общего рынка инвесторы из США начали покупать европейские ценные бумаги, но бухгалтер-ский учет в вовлеченных в этот процесс компаний и процеду¬ры расчетов оставляли желать лучшего, условия в те дни не многим отличались от развивающихся рынков сегодня — с тем лишь исключением, что аналитики и биржевые маклеры бы¬ли менее квалифицированными. Я был похож на одноглазого короля среди слепых. И только в 1963 г. Президент Кеннеди предложил уравнительный налог на процентные доходы аме-риканских инвесторов, покупающих иностранные ценные бу¬маги, который стал законом в 1964 г. Этот закон фактически вынудил меня выйти из этого бизнеса.
Настоящий рост мировой капиталистической системы на¬чался в 70-х годах. Страны — производители нефти объедини¬лись в Организацию стран — экспортеров нефти (О ПЕК) и под¬няли цены на нефть сначала в 1973 г. — с 1,90 дол. за баррель до 9,76 дол. за баррель, а потом в 1979 г. в ответ на политические события в Иране и Ираке - с 12,70 дол. до 28,76 дол. за баррель. Экспортеры нефти неожиданно получили большой активный торговый баланс, в то время как страны — импортеры вынужде¬ны были финансировать большие дефициты. Эти средства пе¬рерабатывались коммерческими банками с негласного одобре¬ния западных правительств. Были изобретены евродоллары и появились крупные оффшорные рынки. Правительства начали предоставлять налоговые и другие льготы международному фи¬нансовому капиталу, чтобы привлечь его обратно — из оффшор¬ных зон. По иронии судьбы эти меры дали оффшорному капи¬талу еще больше пространства для маневра. Международный кредитный бум закончился спадом в 1982 г., но к этому времени финансовому капиталу уже была предоставлена свобода манев¬рирования.
Развитие международных финансовых рынков получило большой толчок при-мерно в 1980 г., когда Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган пришли к власти с программой отказа госу¬дарства от регулирования экономики, предоставив возмож¬ности рыночному механизму делать свою работу. Это означа¬ло введение строгой финансовой дисциплины, первоначаль¬ным результатом такой системы стал мировой спад и стреми¬тельно нарастав-ший международный кризис задолженности 1982 г. Прошло несколько лет, прежде чем мировая экономи¬ка смогла оправиться, в Латинской Америке говорят о поте¬рянном деся-тилетии, но экономика смогла подняться. Начи¬ная с 1983 г. мировая экономика переживает длительный, практически непрерывный, период экспансии. Несмотря на периодические кризисы, развитие мировых рынков капитала ускорилось и достигло такого уровня, когда их можно назвать по-настоящему мировыми или глобальными. Движения об¬менных курсов, процентных ставок и курсов акций в различ¬ных странах стали тесным образом взаимосвязанными. В этом отношении характер финансовых рынков за последние сорок пять лет, на протяжении которых я на них работал, изменил¬ся до неузнаваемости.

Капитализм versus демократии

Преимущества настолько прочно закрепились за финан¬совым капиталом, что часто стали говорить о том, что мно¬гонациональные корпорации и международные фи-нансо¬вые рынки определенным образом вытеснили или посягну¬ли на суверенитет госу-дарства. Но это не так. Государства остаются суверенными. В их руках — законные пол-номо¬чия, которыми не может обладать ни отдельное лицо, ни корпорация. Дни East India Company и Hudson Bay Company ушли навсегда.
Хотя государства по-прежнему имеют полномочия вмеши¬ваться в экономику, они сами все больше начинают зависеть от сил международной конкуренции. Если госу-дарство вводит условия, неблагоприятные для капитала, капитал начнет ухо¬дить из стра-ны. И наоборот, если государство сдерживает рост зарплаты и предоставляет стимулы для развития отдельных от¬раслей и предприятий, оно может способствовать накоплению ка-питала. Система мирового капитализма состоит из многих суверенных государств, каждое из которых имеет свою полити¬ку, но каждое также вовлечено в мировую конкуренцию не только за торговлю, но и за капитал. Это — одна из черт, делаю¬щих эту систему крайне сложной: хотя мы можем говорить о мировом и глобальном режиме в экономических и финансовых вопросах, в политике такого же мирового режима не существу¬ет. Каждое государство имеет собственный режим.
Существует широко распространенная вера в то, что капи¬тализм определенным образом ассоциируется с демократией в политике. Историческим фактом является то, что страны, образующие центр системы мирового капитализма, являются демократическими, но этого нельзя утверждать в отношении всех капиталистических стран, находящихся на периферии си¬стемы. По существу, многие заявляют, что необходима неко¬торого рода диктатура, чтобы привести в движение экономи¬ческое развитие. Экономическое развитие требует накопле¬ния капитала, а это, в свою очередь, требует низких зарплат и высоких уровней сбережений. Этого положения легче достичь автократическому правительству, способному навязать свою волю людям, чем демократическому, учиты-вающему пожела¬ния электората.
Возьмем, например, Азию, показывающую немало приме¬ров успешного эконо-мического развития. В «азиатской моде¬ли» государство вступает в союз с интересами ме-стного биз¬неса и помогает ему аккумулировать капитал. Стратегия «ази¬атской модели» требует государственного руководства в про¬мышленном планировании, более высокой степени финансо¬вой зависимости и некоторой степени защиты внутренней эко¬номики, а также контроля над зарплатой. Такая стратегия была впервые использована Японией, ко-торая имела демокра¬тические институты, введенные в период оккупации США. Корея попыталась рабски подражать Японии, но без демо¬кратических институтов. Вместо этого политика осуществля¬лась военной диктатурой, держащей в руках небольшую груп¬пу про-мышленных конгломератов (chaebol). Сдерживающие факторы и противовесы, имевшие место в Японии, отсутство¬вали. Похожий союз наблюдался и между военными и пред-принимательским классом, в основном китайского происхож¬дения, в Индонезии. В Син-гапуре само государство стало ка¬питалистом, создав инвестиционные фонды с высококвали¬фицированным руководством, которые добились значитель¬ных успехов. В Малайзии руководящая партия сумела сба¬лансировать благоприятное отношение к интересам бизнеса и выгоды для этнического меньшинства. В Таиланде полити¬ческое устройство является слишком сложным для понима¬ния аутсайдером: военное вмешательство в коммерческую де¬ятельность и финансовое вмешательство в выборы были дву¬мя серьезными слабыми местами системы. В одном только Гонконге не было вмешательства государства в коммерческую деятельность в силу его колониального статуса и строгого со¬блюдения законов. Тайвань также выделяется успешным за-вершением перехода от деспотичного к демократическому по¬литическому режиму.
Часто утверждают, что успешные автократические режимы в конечном счете ве-дут к развитию демократических институ¬тов. У этого утверждения есть некоторые досто-инства: зарож¬дающийся средний класс оказывает огромную помощь в со¬здании демокра-тических институтов. Однако это вовсе не означает, что экономическое благосостояние ведет к эволю¬ции демократических свобод. Правители неохотно расстают¬ся с властью, их надо к этому подталкивать. Например, Ли Кван Ю из Сингапура в более резких выраже-ниях обсуж¬дал достоинства «азиатского пути» после десятилетий процве¬тания, чем до этого.
В утверждении, что капитализм ведет к демократии, кроется некая фундамен-тальная проблема. В системе мирового капитализма отсутствуют силы, которые могли бы толкать отдельные страны в направлении демократии. Международные банки и многона-циональные корпорации зачастую чувствуют себя бо¬лее комфортно с сильным, автокра-тическим режимом. Воз¬можно, самая могущественная сила в борьбе за демократию — это свободный поток информации, что усложняет дезинформа¬цию людей со стороны государства. Но нельзя переоценивать свободу информации. В Малайзии, например, режим имеет до¬статочный контроль над средствами массовой информации, чтобы позво-лить премьер-министру Махатиру Мохаммеду без¬наказанно влиять на события. Инфор-мация еще более ограни¬чена в Китае, где государство держит под контролем даже Internet. В любом случае свободный поток информации совсем необязательно побуждает людей к демократии, особенно когда люди, живущие в демократическом обществе, не верят в демо¬кратию как универсальный принцип.
Чтобы не погрешить истиной, надо сказать, что связь между капитализмом и де-мократией в лучшем случае незначительная. Здесь различные ставки: целью капитализма является благосо¬стояние, демократии — политическая власть. Критерии, по ко¬торым оце-ниваются ставки, также различаются: для капитализ¬ма единица исчисления — деньги, для демократии — голоса граждан. Интересы, которые, как предполагается, должны удовле-творять эти системы, разнятся: для капитализма — это частные интересы, для демократии — общественный интерес. В США напряженность между капитализмом и демократией символизируют уже ставшие притчей во языцех конфликты между Уолл-стрит и Мэйн-стрит. В Европе распространение политических привилегий привело к исправлению некоторых наиболее явных крайностей капитализма: страшные предсказа¬ния «Манифеста коммунистической партии» были сведены на нет благодаря расширению демократии.
Сегодня способность государства предоставлять средства для социального обес-печения граждан оказалась серьезно по¬дорванной способностью капитала избегать нало-гообложения и возможностью граждан обходить обременительные условия найма путем переезда в другие страны. Государства, перестроившие систему социального обеспечения и условия найма, — США и Великобритания — процветают, в то время как о дру¬гих, пы-тавшихся сохранить их без изменения, например о Франции и Германии, этого сказать нельзя.
Демонтаж государства всеобщего благосостояния — отно¬сительно новое явле-ние, и все его последствия еще не ощу¬щаются в полной мере. После окончания второй мировой войны доля государства в валовом национальном продукте (ВНП) в промышленно развитых странах, вместе взятых, по¬чти удвоилась . Только после 1980 г. эта тенденция измени¬лась. Интересно, что доля государства в валовом националь¬ном продукте сократилась незначительно. Но произошло сле¬дующее: налоги на капитал и взносы в фонд страхования по безработице уменьшились, в то время как другие формы на¬логообложения, особенно налоги на потребление, продолжа¬ют увеличиваться. Другими словами, бремя налогообложения было переложено с капитала на граждан. Это не совсем то, что было обещано, но мы даже не можем говорить о незапла¬нированных последствиях, поскольку результаты были имен¬но такими, какими их видели сторонники свободного рынка.

Роль денег

Мировую экономическую систему, соответствие которой нельзя найти в миро-вой политической системе, анализиро¬вать крайне трудно, особенно в свете неоднознач-ных отно¬шений между капитализмом и демократией. Очевидно, что мне приходится вводить упрощения. Однако моя задача про¬ще, чем можно было бы ожидать, так как в мировой капита¬листической системе присутствует некий объединяющий принцип. И это не тот принцип, который вводят ради упро¬щения; речь идет о действительно доминирующем принципе. Таким принципом являются деньги. Использование рыночных принципов только запутало бы вопрос, поскольку, кроме участия в конкуренции, деньги можно накапливать различ¬ными путями. Не может быть сомнения в том, что в конеч¬ном счете все сводится к прибыли и богатству, выраженным в деньгах.
Мы можем далеко продвинуться в понимании мировой ка¬питалистической сис-темы, поняв роль, которую играют в ней деньги. Деньги — не простое абстрактное поня-тие, и мы до¬вольно многое знаем о них. В учебниках говорится о трех основных функциях денег: это — мера стоимости, средство обращения и средство накопления. Названные функции хо¬рошо известны и подробно проанализированы, хотя наличие третьей функции можно оспаривать.
Классическая экономическая теория считает деньги сред¬ством достижения цели, а не самоцелью, они представляют собой меновую стоимость, но не обладают собст-венной сто¬имостью. Иными словами, стоимость денег зависит от стои¬мости товаров и услуг, на которые их можно обменять. Но каковы подлинные ценности, которые, предположительно, должны лежать в основе экономической деятельности? Это — сложный вопрос, который так и не получил до сих пор удов¬летворительного ответа. В конечном счете экономисты реши¬ли, что им вообще незачем отвечать на этот вопрос; они мо¬гут принять ценности экономических агентов как нечто дан¬ное. Их предпочтения, какими бы они ни были, можно пред¬ставить в виде кривых безразличия, а последние — использо¬вать для определения цен.
Но проблема состоит в том, что в реальном мире ценности не заданы. В откры-том обществе люди вправе самостоятельно делать выбор; но при этом они не всегда зна-ют, чего на самом деле хотят. В условиях быстрых перемен, когда традиции утра¬тили бы-лую власть, а людей со всех сторон осаждают предло¬жениями, разменные меновые ценности вполне способны за¬менить подлинные. Сказанное особенно верно в отношении капиталистического строя, где делают упор на конкуренцию, а успех меряют деньгами. Люди хотят иметь деньги и готовы почти на все, чтобы их получить, потому что деньги — это власть, а власть может стать самоцелью. Те, кто преуспел, — могут даже не знать, что делать со своими деньгами, но они по меньшей мере могут быть уверены, что другие завидуют их успеху. Этого может оказаться достаточно, чтобы продолжать делать деньги до бесконечности, несмотря на отсутствие ка¬кого-либо иного мотива. Те, кто продолжает стремиться по¬лучить много денег, в конце концов приобретают большую власть и влия-ние в капиталистической системе.
Рассмотрение морального вопроса о том, должны ли день¬ги стать подлинной ценностью (т.е. получить собственную сто¬имость), я отложу до главы 9. Сейчас я пока исхожу из того факта, что преобладающей ценностью в мировой капитали¬стической системе выступает погоня за деньгами. Я считаю правомерным делать такое допущение, так как существуют экономические агенты, единственная цель которых — делать деньги, и они преобладают в современной экономической жизни, как никогда ранее. Я имею в виду открытые акцио¬нерные общества. Этими компаниями теперь управляют про-фессионалы, применяющие принципы менеджмента с един¬ственной целью — максимизировать прибыль. Эти принципы применимы ко всем областям деятельности, и они приводят к тому, что менеджеры компаний покупают и продают пред¬приятия точно так же, как управляющие портфельными ин¬вестициями в брокерских фирмах (portfolio managers) покупа¬ют и продают акции. Корпорации, в свою очередь, принадле¬жат профессиональным управляющим портфелей; а един¬ственная цель владения акциями заключается в том, чтобы делать на них деньги.
Согласно теории совершенной конкуренции, фирма созда¬ется как раз для мак-симизации прибыли, но на деле макси¬мизация прибыли не всегда была единственной це-лью пред¬приятия. Частные владельцы предприятий нередко руковод¬ствуются другими целями. Но даже во главе открытых акци¬онерных обществ (корпораций) часто стоят менеджеры, ко¬торые чувствуют себя настолько уверенно, что они могут ру-ководствоваться иными мотивами, кроме прибыли. Такими мотивам бывают не только собственные блага и причуды, но и альтруистические или даже - националистические сообра¬жения. Управляющие крупных многонациональных компаний в Германии традиционно считают себя ответственными перед работниками и обществом в целом, равно как и перед акци¬онерами. Японская экономика характеризуется «переплетаю-щимся» участием через акции, причем личным отношениям часто отдается предпочтение перед прибылью. Корея довела японскую идею до крайности и обанкротилась, пытаясь до¬биться доли на рынках ключевых отраслей.
Тем не менее в современной капиталистической системе наблюдается явная тен-денция к максимизации прибыли и со¬ответственно — к обострению конкуренции. По мере глоба¬лизации рынков положение частных компаний становится ме¬нее выгодным с точки зрения обеспечения или сохранения доли на рынке; они нуждаются в капитале акционеров, чтобы воспользоваться возможностями, которые открывает мировой масштаб деятельности. В результате на рынках доминируют открытые акционерные общества, которые все более настой¬чиво добиваются прибыли.
В США акционеры начинают требовать больше прибыли в расчете на акцию, а фондовый рынок в растущей мере благо¬приятствует менеджерам, нацеленным на макси-мизацию при¬были. Успех оценивается по краткосрочным результатам, ме¬неджеров чаще вознаграждают акциями, чем доплатами к жа¬лованью. В Европе компании склонны пре-уменьшать значе¬ние прибыли как во имя создания положительного имиджа в глазах об-щественности, так и реально — в публикуемых ба¬лансах. Дело в том, что за более высо-кими прибылями следо¬вали требования работников повысить заработную плату, по¬этому считалось нецелесообразным привлекать большое вни¬мание к прибыльности пред-приятия. Однако под давлением международной конкуренции требования повышения заработ¬ной платы пришлось умерить, а основное внимание смести¬лось в сторону необходимости финансировать рост фирмы. Образование единого рынка с единой валю-той вызвало в Ев¬ропейском союзе обострение борьбы за долю на рынке. Цены акций приобрели немного большее значение как с точки зрения получения капитала, так и для возможностей приобрете¬ния предприятий (или же в случае низкой цены - как стимул быть скупленным). Социальные цели, например обеспечение занятости, должны были уйти на второй план. Конкуренция вынуждала консолидироваться, упрощать структуры и пере¬водить производство за рубеж. Таковы важные факторы со¬храняющегося высокого уровня безработицы в Европе.
Итак, основным критерием, отличающим современный ка¬питализм от его преж-них этапов, служит всепоглощающее стремление к успеху: усиление мотива прибыли и проникнове¬ние его в сферы, где ранее преобладали иные соображения. Не¬когда в жизни людей нематериальные ценности играли более значительную роль: в частности, счита-лось, что представители культуры и свободных профессий руководствуются культурны-ми и профессиональными ценностями, а не коммерческими соображениями. Чтобы понять отличие современного капита¬лизма от его прежних этапов, необходимо признать растущую роль денег в качестве самодовлеющей ценности. Не будет пре¬увеличением сказать, что деньги правят теперь жизнью людей в большей степени, чем когда-либо раньше.

Кредит как источник нестабильности

Деньги тесно связаны с кредитом, однако роль кредита изу¬чена меньше, чем роль денег. И неудивительно, поскольку кре¬дит — это тоже рефлексивное явление. Кре-дит предоставляют под залог или иное доказательство платежеспособности, а цен¬ность залога, как и показатели платежеспособности, по свое¬му характеру рефлексивны, так как платежеспособность за¬висит от оценки кредитора. На ценность залога влияет до-ступность кредита. Сказанное относится к недвижимости -это наиболее широко принятая форма залога. Банки обычно склонны выдавать ссуды под залог недвижимости без права регресса на заемщика, а основным фактором определения цен¬ности недвижимости выступает сумма, которую банк готов под нее предоставить. Как ни странно, рефлексивная связь не признана пока в теории и ее часто упускают из виду на практике. Для строительства характерно чередование бума и спада, и после каждого спада управляющие банков становят¬ся крайне осторожными и клянутся никогда больше не под-даваться соблазну. .Но когда у них опять скапливаются сво¬бодные деньги, которые они отчаянно стремятся заставить ра¬ботать, начинается новый цикл подъема. Аналогичную схему можно наблюдать и в международной кредитной деятельно¬сти. Платежеспособность суверенных заемщиков измеряют с помощью ряда коэффициентов: задолженность/В НП; расхо¬ды на обслуживание долга/экспорт и т.п. Эти показатели -рефлексивные, т.е. взаимосвязанные, поскольку процветание страны-заемщика зависит от ее способности брать взаймы, но эту обратную связь часто игнорируют. Именно это и про¬изошло во время великого кредитного бума 70-х годов. После кризиса 1982 г. можно было думать, что фаза чрезмерного кре¬дитования более не повторится; тем не менее она снова про¬явилось в Мексике в 1994 г. и, как мы видели, в Азиатском кризисе 1997 г.
Большинство экономистов-теоретиков не признают реф¬лексивности. Они стре-мятся определить условия равновесия, а рефлексивность — это источник неравновесия. Джон Мей-нард Кейнс хорошо понимал суть явления рефлексивности — он сравнивал финансовые рынки с конкурсами красоты, где люди вынуждены угадывать, что другие люди угадывают, о том что угадывают другие люди. Но даже он излагал свою теорию в терминах равновесия, чтобы сделать ее приемлемой в науч¬ном отношении.
Излюбленный способ избежать рефлексивности, присущей кредиту, состоит в том, чтобы сконцентрировать внимание на денежной массе. Последняя поддается количе-ственному из¬мерению, поэтому предполагается, что количество денег от¬ражает условия кредитования, - и таким способом можно иг¬норировать явление рефлексивности, объяс-няющее расшире¬ние и сжатие кредита. Однако стабильность денежной массы не означает стабильности экономики, о чем свидетельствует опыт введения золотого стандарта. Экс-цессы, возможно, поддаются саморегулированию и корректировке, но — какой це¬ной? XIX век характеризовался кризисами опустошительной паники, за которыми следовали спады в экономике. Сейчас мы близки к тому, чтобы повторить этот опыт.
Кейнс развенчал монетаризм в 30-е годы, но после смерти его идеи были отвергнуты, так как его рецепты лечения деф¬ляции привели к возникновению инфляционных тенденций. (Будь Кейнс жив, он, возможно, изменил бы рецепты.) Вме¬сто этого первоочередной задачей стало обеспечение и сохра¬нение стабильности денежной базы. Это привело к возрожде¬нию монетаристской теории Милтоном Фридманом. Теория Фридмана порочна, ибо она игнорирует рефлексивный, т.е. взаимосвязанный аспект расширения и сжатия кредита. На практике монетаризм предлагал вполне приличные рецеп¬ты, но в основном — благодаря игнорированию теории. Цен¬тральные банки не полагаются исключительно на монетар¬ные показатели, а учитывают большое число раз-личных фак¬торов — включая иррациональную избыточность рынков, — когда они принимают решения о том, как сохранить моне¬тарную стабильность. Центральный банк Германии всячески стремится внушить иллюзорную идею, будто он руководству¬ется денежными агрегатами. В отличие от этого Федеральная резервная система более прагма-тично и открыто признает, что кредитно-денежная политика - это вопрос здравого смыс-ла. Именно так практику удается примирить с теорией, которая не признает рефлексивности. Однако в условиях нынешнего мирового финансового кризиса несостоятельными оказались и теория, и практика.
Кредит играет важную роль в экономическом росте. Спо¬собность заимствовать существенно повышает прибыльность инвестиций. Ожидаемая норма прибыли обычно выше, чем безрисковые процентные ставки, — иначе инвестиций и не де¬лали бы — по-этому заимствования сулят положительную нор¬му прибыли. Чем выше доля заемных средств в данной инве¬стиции, тем она привлекательнее, при условии, что стоимость заем-ных средств остается неизменной. Поэтому стоимость и доступность кредита становятся важными факторами, воздействующими на экономическую активность; более того, воз-можно, это — самые существенные факторы, определяющие асимметрию цикла подъем — спад. Могут сыграть роль и дру¬гие факторы, но именно из-за сжатия кредита спад ста-новит¬ся значительно более резким, чем предшествовавший ему бум. Когда дело доходит до вынужденной ликвидации долгов, то залог продается по заниженной цене, а это дает толчок само¬ускоряющемуся процессу, который значительно короче, чем фаза подъема. Сказанное справедливо, независимо от того, предоставлен ли кредит банками или ссуды получены на фи¬нансовых рынках — под залог ценных бумаг или физических активов.
Ситуация на международном рынке кредитов нестабильна, поскольку здесь нет такого жесткого регулирования кредит¬ной политики, как на отечественных рынках кре-дитных опе¬раций, — особенно в экономически развитых странах. С нача¬ла зарождения капитализма периодически происходили фи¬нансовые кризисы, нередко — с опустоши-тельными послед¬ствиями. Чтобы предупредить их повторение, банки и финан¬совые рынки были подвергнуты регулированию, но меры ре¬гулирования обычно ориентировались на последний, а не на будущий кризис, так что каждый новый кризис формирует новые меры регулирования. Таким образом, центральные бан¬ки, органы надзора за банками и финансовыми рынками при¬обрели свою нынешнюю крайне сложную форму.
Их развитие было не простым. Крах 1929 г. и последующий сбой в банковской системе США обусловили введение весьма жестких мер регулирования применительно как к фондовому рынку, так и к банкам. После окончания второй мировой войны начался процесс послаблений, сначала развитие шло достаточно медленно, но постепенно процесс набирал ско¬рость. Разделение деятельности банков и других финансовых институтов, введенное согласно закону Гласса — Стиголла, еще не было упразднено, однако и банки, и финансовые рынки стали постепенно регулироваться менее жестко.
Дерегулирование и глобализация финансовых рынков шли рука об руку, и про-цесс этот развивался рефлексивно, т.е. взаимосвязанным образом. Большинство правил регулирования имели национальный характер, так что глобализация рынков означала ос-лабление регулирования, и наоборот. Но это не бы¬ла улица с односторонним движением. Даже когда меры регу¬лирования внутри отдельных стран ослабевали, в междуна¬родном масштабе вводились новые правила. Оба Бреттон-Вудсских института — МВФ и Всемир-ный банк — адаптиро¬вались к новым условиям и стали более активно действовать в каче-стве международных контролеров. Органы кредитно-де¬нежного регулирования ведущих индустриальных стран нала¬дили каналы сотрудничества, были введены некоторые новые подлинно международные меры регулирования. Самой важ¬ной из них является требова-ние к минимальным размерам соб¬ственного капитала коммерческих банков, установлен-ное под эгидой Банка для международных расчетов (Bank for Interna¬tional Settlements, BIS) в Базеле в 1988 г.
Действительно, без вмешательства органов кредитно-де¬нежного регулирования международная финансовая система терпела бы крах по крайней мере четыре раза: в 1982, 1987, 1994 и 1997 гг. Тем не менее масштаб международного конт¬роля все еще совершен-но неудовлетворителен по сравнению с политикой регулирования, преобладающей в раз-витых стра¬нах. Кроме того, страны в центре системы более склонны ре¬агировать на кри-зисы, которые затрагивают их непосредствен¬но, чем на кризисы, основные жертвы кото-рых находятся на периферии. Примечательно, что крах фондового рынка США в 1987 г., который был обусловлен исключительно внутренни¬ми факторами, привел к переменам в политике регулирова¬ния, а именно введению так называемых «размыкателей или предо-хранителей» , позволяющих предохранить внутренние рынки от неурядиц на междуна-родных финансовых рынках. Хотя введение нормативов BIS стало запоздалым ответом на кризис 1982 г., остается фактом, что международные правила регулирования не поспевали за процессом глобализации фи¬нансовых рынков. Запаздывание введения мер регулирования в международ¬ном масштабе отчасти можно объяснить неспособностью по-нять рефлексивную природу кредита, отчасти — преобладаю¬щими настроениями против регулирования, но главным об¬разом — отсутствием соответствующих международных инсти¬тутов. Национальные финансовые системы контролируются центральными банками и другими финансовыми органами внутри стран. В целом они работают неплохо; финансовые системы основных индустриальных стран не переживали кра¬ха вот уже в течение нескольких десятилетий. Но кто отвечает за международную финансовую систему? Международные фи¬нансовые институты и национальные органы кредитно-денеж¬ного регулирования сотрудничают во времена кризисов, од¬нако международный центральный банк и международные ор¬ганы регулирования, сравнимые с институтами на националь¬ном уровне, отсутствуют. Трудно также понять, как их можно было бы создать: как деньги, так и кредит тесно связаны с вопросами национального суверенитета и экономического преимущества стран, которые не собираются отказываться от своего суверенитета.

Асимметрия, нестабильность и сплоченность

По определению, центр - это поставщик капитала, а пери¬ферия — его получа-тель. Резкая перемена в готовности центра предоставлять капитал периферии способна вызвать серьез¬ные сбои в странах-получателях. Характер сбоев зависит от формы, в кото-рой предоставлялся капитал. Если он предо¬ставлялся в форме кредитных инструментов или банковских кредитов, это может вызвать банкротства и спровоцировать банковский кризис; если это — акции, то может разразиться кризис на рынке акционерного капитала; если речь идет о прямых инвестициях, то капитал трудно быстро изъять, - так что сбой проявляется лишь в отсутствии новых инвестиций. Обычно все формы капитала движутся в одном и том же на¬правлении.
Что происходит, если страна неспособна погасить долг? От¬вет окутан тайной, ибо формального дефолта (default) обычно избегают. Существует общее мнение, что тер-пит непоправи¬мый урон только одна конкретная страна, но в действитель¬ности дефолт одной страны означает, что многие страны не сумели выполнить свои обязательства, но тем не менее спо¬собы облегчить их положение найдены. После международ¬ного долгово-го кризиса 1982 г. был образован Парижский клуб, имеющий дело с государственным долгом, и Лондонский клуб, занимающийся долгами коммерческих организаций. Кроме того, были выпущены так называемые облигации Брейди (Brady bonds) с целью сократить размер основного долга. Не¬которые виды долгов африканских стран были списаны пол-ностью, чтобы позволить этим странам как бы начать все сна¬чала. Уступки такого рода делаются исключительно в рамках переговоров; односторонний отказ от обязательства считает¬ся недопустимым (такова была по меньшей мере официаль¬ная точка зрения до от-каза России от своего внутреннего дол¬га в августе 1998 г.), а помощь со стороны между-народных финансовых институтов определяется упорядоченными про¬цедурами урегули-рования обязательств. Хотя считается, что МВФ не должен отдавать предпочтение бан-кам, его основная задача - сохранить именно международную банковскую си¬стему. Кроме того, у него нет достаточных ресурсов, чтобы выступать в роли кредитора последней ин-станции; поэтому он вынужден мобилизовывать средства на финансовых рын¬ках. Ком-мерческие банки знают, как воспользоваться своим стратегическим положением. В немногих случаях отказа от долгов, например во время русской и мексиканской револю-ций, соответствующие страны подвергались финансовой изо¬ляции на протяжении многих лет. Странам, попавшим на крю¬чок иностранных кредитов, трудно от него освободиться.
Как правило, кредиторы намного легче справляются с меж¬дународным долго-вым кризисом, чем должники. Первые мо¬гут продлить срок кредита путем его возобнов-ления, продлить сроки погашения или даже снизить процентные ставки, не отказываясь от своих обязательств. Часто они способны даже убедить страны-должники взять на себя обязательства коммер¬ческих банков, которые в противном случае пришлось бы спи¬сать (именно это произошло в Чили в 1982 г. и Мексике — в 1994 г. и снова происходит в ог-раниченном масштабе в 1997 г. в Корее, Индонезии и Таиланде). Разумеется, кредиторам при¬ходится создавать резервы, но в конечном счете они в целом взыскивают значитель-ную часть безнадежных долгов. Хотя страны-должники, возможно, и не сумеют погасить свои обя¬зательства полностью, они вынуждены будут рассчитываться в меру возможно-стей. Это бремя обычно давит на них на протя¬жении многих последующих лет. Внутрен-ние долговые кризи¬сы в развитых странах развиваются и происходят иначе, внут¬ри стра-ны процедуры банкротства призваны защищать должни¬ков. (Банки США в ходе кризиса сбережений в 1985—1989 гг. потеряли больше, чем в результате международного долго-вого кризиса 1982 г.) Относительный иммунитет кредиторов к меж¬дународной системе порождает опасные настроения: риски не настолько велики, чтобы остановить нездоро-вую практику кре¬дитования. Такая асимметрия — серьезный источник нестабиль¬ности. Каждому финансовому кризису предшествует неоправ¬данная кредитная экспансия. Когда кредит становится легко доступен, было бы неразумно ожидать самоограничения от за-емщиков.
Когда заемщиком выступает государственный сектор, за долги придется распла-чиваться будущим правительствам — на¬капливание долга это чудесная лазейка для сла-бых режимов. К примеру, так называемый реформистский коммунистиче¬ский режим в Венгрии попытался «купить» лояльность наро¬да заемными деньгами, пока кризис 1982 г. не положил этому конец. Однако сдержанности не хватает не только государ¬ственному сектору, и когда долги делает частный сектор, фи¬нансовые органы могут даже и не знать об этом, пока не ста¬новится слишком поздно. Так обстояло дело в нескольких ази¬атских странах во время кризиса 1997 г.
Но асимметрия — это также источник сплоченности. Стра¬ны-должники подвер-жены давлению различного рода финан¬совых и политических факторов, которые крайне затрудняют им выход из системы. Эти факторы скрепляют систему даже тогда, когда от-дельные страны чувствуют, что пребывание в ней оказывается для них довольно болез-ненным. Например, первые демократические выборы в Венгрии в 1990 г., каза¬лось, пре-доставили отличную возможность подвести черту под прошлой задолженностью и обяза-тельствами, которые взял на себя новый демократический режим. Я попытался подго-товить такую схему, но будущий премьер-министр Иожеф Ан-талл отказался от нее, так как считал, что страна несет обяза¬тельства перед Германией — крупнейшим кредитором Венг¬рии. Можно привести и другие примеры. На память приходит ситуация в Чили в 1982 г. Под влиянием чикагской экономи¬ческой школы банковская система в стране была приватизи¬рована, а люди, скупившие банки, рассчитались деньгами, за¬имствованными у самих банков. В 1982 г., когда банки не су¬мели рассчитаться по своим международным обязательствам, государство взяло их на себя, поскольку режиму Пиночета — которому тогда не хватало легитимности — нужно было под¬держать кредитное положение Чили в глазах зарубежных ин¬весторов.
Следует отметить еще одно проявление асимметрии. Выпуск денег в обращение — это прерогатива страны, а те страны, чью валюту охотно признают в международных финансовых опера¬циях, находятся в намного лучшем положении, чем страны, ко¬торым трудно осуществлять заимствования в собственной ва¬люте. В этом — одно из основных преимуществ центра по срав¬нению с периферией. Преимущества получения «сеньоража» (проценты, сэкономленные в результате выпуска банкнот вме¬сто казначейских векселей) относительно невелики по сравне¬нию с выгодами от проведения собственной кредитно-денеж¬ной политики. Страны периферии вынуждены пользоваться подсказками центра, прежде всего США. А так как кредитно-денежная политика стран центра диктуется внут-ренними сооб¬ражениями, страны периферии имеют ограниченный контроль над своими судьбами. В каком-то смысле ситуация напоминает проблему, которая привела к амери-канской революции — нало¬гообложение без представительства.
Колебания обменных курсов трех-четырех основных валют относительно друг друга способны породить новые осложне¬ния. Изменения обменных курсов и уровень курсов таких ва¬лют ударяют по зависимым странам — для них это экзоген¬ные, т.е. внешние потрясения, хотя на деле — это не более чем эндогенные, внутренние явления международной финансо¬вой системы. Международный долговой кризис 1982 г. был ускорен резким повышением процентных ставок в США; Ази¬атский кризис 1997 г. стал реакцией на повышение курса дол¬лара США. Внутриевропейский валютный кризис 1992 г. был вызван аналогичной асимметрией между германской маркой и валютами остальных стран Европы.
Два указанных фактора — ключевые для проявления асим¬метрии, но ни в коем случае не единственные источники не¬стабильности международной финансовой системы. В исто¬рическом плане именно зарубежные инвестиции оказывались особенно нестабильными, ибо их производили на стадии по¬дъема рынка «быков» — в период оживления фондовой конъ¬юнктуры, когда цены акций в стране завышены, а инвесторы становятся более предприимчивыми. В результате такого вне¬запного интереса к зарубежному рынку цены на этом рынке бьют все рекорды, чтобы столь же быстро упасть, когда рынку «быков» наступает конец и инвесторы думают лишь о том, как вернуть обратно свои деньги. Поначалу я специализиро¬вался именно в этой области, а потому пережил несколько таких эпизодов. С тех пор ситуация изменилась. Зарубежные инвестиции это не случайная операция, а повседневная прак¬тика международных финансовых рынков. Хотя специфиче¬ский ритм зарубежного инвестирования, к которому я при¬вык в первые годы своей карьеры, возможно, вышел из моды, было бы глупо полагать, что фондовые рынки более не чув¬ствительны к динамическому неравновесию.
В периоды неопределенности капитал стремится вернуть¬ся к месту своего про-исхождения. Такова одна из причин, по¬чему неурядицы в мировой капиталистической системе име¬ют непропорционально серьезные последствия для перифе¬рии в сравнении с центром. Как гласит поговорка, когда Уолл-стрит заболевает простудой, остальной мир страдает пневмо¬нией. Во время Азиатского кризиса неурядицы начались на периферии, но как только Уолл-стрит начал сопеть, всех охва¬тило непреодолимое желание изъять деньги с периферии.
Несмотря на асимметрию и нестабильность — или скорее благодаря им, — ми-ровая капиталистическая система обнару¬живает серьезную сплоченность. Теперь нахо-диться на пери¬ферии стало крайне невыгодно, но это все же лучше, чем выйти из систе-мы, поскольку для экономического развития бедные страны нуждаются в привлечении внешнего капитала. Если смотреть в будущее, то материальные достижения миро¬вой капиталистической системы недооценивать не следует. Хо¬тя если оценивать ситуацию с позиций капитала, то страны, сумевшие привлечь капитал, тоже не прогадали. Азия охваче¬на теперь жестоким кризисом, но он наступил после периода бурного роста. Латинская Америка после потерянного деся¬тилетия 80-х годов и «похмелья» после мексиканского кризи¬са 1994 г. добилась значительного притока акционерного ка¬питала, особенно в банковский и финансовый сектора, где капитал начал давать результаты — реальный экономический рост. Даже Африка обнаружила некоторые признаки жизни. Так что в дополнение к сплоченности система продемонстри¬ровала высокую жизнестойкость, которой противостоит асим¬метрия и нестабильность.

Будущее мировой капиталистической системы

Что можно сказать о будущем мировой капиталистической системы? Прошлое может дать несколько подсказок. В ка¬ком-то смысле эпоха мировой капиталистической системы XIX века была стабильнее нынешней. В тот период существо¬вала единая валюта - золото; сейчас действуют три главные валюты, они терпят крушение от столкновения друг с другом. Существовали имперские страны, прежде всего Англия, чье центральное положение в мировой капиталистической системе обеспечивало достаточно преимуществ, оправдывающих отправку канонерок в отдаленные края, чтобы сохранить мир или собрать долги; в настоящее время США отказываются брать на себя роль всемирного полицейского. Но еще важнее, что люди тогда были более привержены основополагающим жизненным ценностям, чем в наши дни. Реальность все еще рассматривалась как нечто данное, а мышление — в качестве средства добиться знания. Добро и зло, истина и ложь счита¬лись объективными критериями, которым люди могут дове¬рять. Наука предлагала детерминистические объяснения и предсказания. Существовал конфликт между религиозными и научными представлениями, но и те и другие содержали нечто общее: они служили надежными ориентирами в мире. Вместе они сформировали культуру, которая, несмотря на ее внутренние противоречия, господствовала в мире.
Конец мировой капиталистической системы в таком виде наступил в результате первой мировой войны. До войны си¬стема пережила несколько финансовых кризисов, причем не¬которые из них были довольно острыми и сопровождались несколькими года-ми экономических неурядиц и спада произ¬водства. Однако систему уничтожили не финансовые кризи¬сы, а политические и военные события.
В 20-е годы мировой капитализм явился в новом воплоще¬нии, хотя он еще не достиг мировых масштабов. Его конец наступил в результате краха банков в 1929 г. и по-следовавшей депрессии. Я сомневаюсь в том, что этот конкретный истори¬ческий эпизод повторится. Допустить крах банковской систе¬мы было бы политической ошибкой, кото-рую мы едва ли по¬вторим. Однако я предвижу в будущем нестабильность.

Цикл подъем - спад

Я не склонен распространять модель цикла подъем — спад на мировую капита-листическую систему, ибо система еще окончательно не сложилась настолько, чтобы она четко под¬падала под такую схему. Почти вопреки собственному жела¬нию — я не хотел бы внушить представление, будто все следу¬ет истолковывать в духе цикла подъем — спад, — я замечаю, что складывается именно такая схема: в виде преобладающей тенденции, а именно международной конкуренции за капи¬тал, и преобладающего предубеждения, а именно безудерж¬ной веры в рыночный механизм. В период бума тенденция и вера подкрепляют друг друга. В период спада они расходятся. Что же приведет к спаду? Я полагаю, ответ следует искать в противоречии между международными масштабами финан¬совых рынков и национальными границами политики. Ранее я представил мировую капиталистическую систему как гигант¬скую систему циркуляции, всасывающую капитал в центре и выталкивающую его на периферию. Суверенные государства выполняют в этой системе функции клапанов. Когда на ми¬ровых финансовых рынках наблюдается период экспансии, клапаны открываются, но когда деньги движутся в обратном направлении, клапаны преграждают им путь, вызывая сбой в системе.

Рыночный фундаментализм

Мировая капиталистическая система поддерживается идео¬логией, которая коре-нится в теории совершенной конкурен¬ции. Согласно этой теории, рынки стремятся к рав-новесию, а равновесное положение означает наиболее эффективное рас¬пределение ресур-сов. Любые ограничения свободы конкурен¬ции снижают эффективность рыночного механизма, поэтому им следует противиться. Выше я охарактеризовал такой подход как идеологию свободного рынка (laissezfaire), но рыночный фундаментализм — более удачный термин. Дело в том, что фун¬даментализм предполагает своего рода веру, кото-рую легко до¬вести до крайностей. Это — вера в совершенство, вера в абсо¬лют, вера в то, что любая проблема должна иметь решение. Фундаментализм предполагает наличие авторитета, обладаю¬щего совершенным знанием, даже если это знание недоступно обыкновенным смертным. Таким авторитетом является Бог, а в наше время его приемлемым заменителем стала Наука. Марк¬сизм претендовал на наличие научной основы; точно так же по¬ступает рыночный фундаментализм. Научная основа обеих идеологий сложилась в XIX веке, когда наука все еще сулила обладание окончательной истиной. С тех пор мы многое осоз¬нали как в отношении пределов научного метода, так и относи¬тельно несовершенства рыночного механизма. Идеологии мар¬ксизма и свободы предпринимательства (laissezfaire) были пол¬ностью дискредитированы. Первой в результате Великой де¬прессии и появления кейнсианской экономической теории бы¬ла отвергнута идеология laissezfaire. Марксизм сохранял свое влияние, несмотря на эксцессы сталинского правления, но по¬сле краха советской системы он пережил почти полный провал.
В мои студенческие годы — в 50-х годах — идеология сво¬бодного предприни-мательства считалась чем-то еще более не¬приемлемым, чем вмешательство в экономику в наши дни. Идея о том, что свободное предпринимательство может вер¬нуться, казалось немыслимой. Я полагаю, что возрождение рыночного фундаментализма можно объяснить лишь верой в магическое свойство рынка (его «невидимую руку»), которая еще важнее, чем научная основа рыночного механизма. Не зря же президент Рейган говорил о «магии рынка».
Ключевая особенность фундаментальных воззрений состо¬ит в том, что они по-коятся на оценочных суждениях. Напри¬мер: если какая-либо мысль неверна, то противо-положное суждение считается верным. Именно такая логическая пута¬ница и лежит в ос-нове рыночного фундаментализма. Вмеша¬тельство государства в экономику неизменно приводило к не¬гативным последствиям. Это справедливо не только в отно¬шении центра-лизованного планирования, но и в отношении идеи государства благосостояния и кейнсианского управле¬ния спросом. На основе этой банальной мысли рыночные фундаменталисты приходят к совершенно нелогичному вы¬воду: если вмешательство государства — порочно, то свобод¬ный рынок — само совершенство. Следовательно, государству нельзя позволить вмешиваться в экономику. Едва ли стоит упоминать, что порочна здесь — сама аргументация.
Справедливости ради надо заметить, что аргументы в пользу нерегулируемых рынков редко выступают в столь грубой фор¬ме. Напротив, исследователи, подобно Мил-тону Фридману, представили огромный статистический материал, а теоретики рациональных ожиданий прибегали к изощренным матема¬тическим выкладкам. Меня уверяли, что некоторые предус¬мотрели в своих моделях несовершенную и асимметричную информацию, однако конечная цель всех этих ухищрений за¬ключалась, как правило, в том, чтобы определить совершен¬ные условия, а именно условия равновесия. Мне это напоми¬нает богословские дискуссии в Средние века о числе ангелов, которые могут танцевать на булавочной головке.
Рыночный фундаментализм играет решающую роль в ми¬ровой капиталистиче-ской системе. Он обеспечивает идеоло¬гию, которая не только вдохновляет наиболее ус-пешных пред¬ставителей системы, но и движет политикой. Если бы ее не было, мы не могли бы говорить о капиталистическом строе. Рыночный фундаментализм стал господ-ствующей идеей в эко¬номической политике около 1980 г., когда более или менее одно-временно пришли к власти Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер. Преобладающая тенден-ция — международная конку¬ренция за капитал — была отмечена раньше; она сложилась в результате двух нефтяных кризисов 70-х годов и создания оффшорного рынка еврова-лют. С тех пор вера и тенденция подкрепляли друг друга. Это многообразный процесс, имею¬щий различные проявления, которые трудно отделить друг от друга.

Триумф капитализма

Число и размеры открытых акционерных обществ возра¬стают, а интересы ак-ционеров приобретают все большее зна¬чение. Управляющих рынок их акций волнует не меньше, чем рынок их продукции. Если им приходится делать выбор, то сигналам с фи-нансовых рынков отдается предпочтение перед сигналами с продуктовых рынков. Управ-ляющие охотно избавляются от отделений или продают всю компанию, если это увеличи-вает чистую стоимость акционерного капитала; они больше стремятся максимизировать прибыль, чем долю рын¬ка. Управляющие компаний вынуждены либо скупать, либо быть купленными в условиях растущей интеграции мирового рынка; в любом случае они должны добиваться высокой цены акций. Их личное вознаграждение также все теснее увязыва¬ется с акциями. Перемены особенно заметны в банковском секторе, который переживает период быстрой консолидации. Акции банков продаются по ценам, в несколько раз превы¬шающим их балансовую стоимость, но управляющие, памя¬туя о своих опционах, продолжают их скупать, уменьшая чис¬ло акций в обращении и повышая их рыночную стоимость.
По мере консолидации отрасли в мировом масштабе, сли¬яния и приобретения достигают беспрецедентных уровней. Все чаще совершаются сделки с участием ряда стран. Введение в Европе единой валюты дало сильнейший толчок консолида¬ции в мас-штабе континента. Реорганизация компаний про¬исходит интенсивнее, чем можно было представить. Начина¬ют формироваться мировые монополии и олигополии. В ми¬ре оста-лось только четыре крупных аудиторских фирмы; ана¬логичная, но менее четко выражен-ная концентрация проис¬ходит в других финансовых учреждениях. Microsoft и Intel го¬товы превратиться в мировые монополии.
Одновременно возрастает число акционеров, а сравнитель¬ное значение владения акциями в семейном богатстве растет ускоряющимся темпом. Это происходит на фоне устойчивого и быстрого роста цен акций. До августа 1998 г. последний круп¬ный сбой на рынке «быков», который сформировался в начале 80-х годов, произошел в 1987 г., а индекс компании Standard and Poor(S&P) с тех пор увеличился более чем на 350%. В Германии с сентября 1992 г. цены акций возросли на 297%. Рост экономи¬ческой активности был более скромным, но устойчивым. Упор на прибыльность привел к сокращению числа работников и увеличению выпуска продукции в расчете на одного работника, а быстрые успехи технологии способствовали повышению про-изводительности. Глобализация производства и эксплуатация дешевой рабочей силы способствовали снижению издержек; одновременно с начала 80-х годов снижались процентные став¬ки, что благоприятствовало росту цен акций.
Распространение практики владения акциями через взаим¬ные (паевые) фонды привнесло два потенциальных источни¬ка нестабильности, особенно в США. Один из них — это так называемый эффект богатства: 38% богатства семей и 56% средств пенсионных фондов вложены в акции. Владельцы ак¬ций получают большие доходы от ценных бумаг, они чувству¬ют себя богатыми, а их склонность к сбережению снизилась почти до нуля, в чем можно убедиться из рис. 6.1. Он показы¬вает, что доля личных сбережений в распола-гаемом доходе до¬машних хозяйств теперь упала до 0,1% по сравнению с мак¬симальным показателем в 13% в 1975 г. В случае устойчивого ухудшения ситуации на фондовом рынке настроения акцио¬неров круто меняются, что будет способствовать спаду и даль-нейшему ухудшению положения на рынке акций.
 
Рис. 6.1. Сравнение темпа роста личных сбережений с динамикой располагаемого дохода в США
Другим потенциальным источником нестабильности явля¬ются взаимные (пае-вые) фонды. Об успехе управляющих фон¬дами судят на основе результативности их дея-тельности по сравнению с другим фондами, а не на основе каких-либо аб¬солютных пока-зателей. Это утверждение может звучать не вполне понятно, но на деле оно имеет далеко идущие послед¬ствия, ибо заставляет управляющих фондами следовать сло¬жившейся тен-денции. До тех пор пока они идут со всеми вме¬сте, им ничто не угрожает, даже если инвесторы теряют день¬ги, но стоит им попытаться отклониться от тенденции, и если положение фонда ухудшится хотя бы временно, они могут ли¬шиться работы. (Именно это произошло с Джеффом Вини-ком, управляющим крупнейшим фондом Fidelity. С тех пор он добился значительных успехов, работая самостоятельно и по¬лучая вознаграждение на основе абсолютных показателей де¬ятельности.) К осени 1998 г. паевые фонды, привык-шие к по¬стоянному притоку денежных средств, имели самые низкие резервы за всю свою историю. Стоит ситуации измениться, и они вынуждены будут изыскивать эти денежные средства, углубляя понижательную тенденцию.
Но как бы тревожно это ни звучало, главный источник не¬стабильности все же кроется в международной системе. Ми¬ровая капиталистическая система переживает те-перь самое су¬ровое испытание за время своего существования: Азиатский кризис и его последствия. Испытание — это третья фаза цик¬ла подъем - спад. Как и в любом цикле по-добного рода, труд¬но с достаточной степенью определенности предсказать, вы¬держит ли тенденция испытание или же она резко повернет вспять. В такой ситуации разумно пред-ложить возможные сце¬нарии как успешного, так и неудачного испытания.
Если мировая капиталистическая система переживет ны¬нешний период испыта-ний, то за ним последует период даль¬нейшего ускорения, которое приведет систему в со-стояние, далекое от равновесного, если оно уже не наступило. Одной из особенностей этого нового, ближе к финальному этапа ми¬рового капитализма станет отказ от одной, представляющей¬ся разумной альтернативы идеологии свободного рынка, которая возникла относительно недавно, — так называемой «ази¬атской», или конфуцианской, модели. В результате нынеш¬него кризиса заморские китайские и корейские капиталисты, чьи богатства серьезно пострадали, вынуждены будут отка¬заться от системы семейного контроля. Те, кто будет готов пойти на это, выживут, другие — просто исчезнут. Кризис так¬же осложнил положение компаний, имевших большую задол¬женность во всех азиатских странах. У компаний с иностран¬ной задолженностью соотношение задолженности к собствен¬ному капиталу стало еще хуже; при наличии долгов внутри стран компании пострадали в результате одновременного ро¬ста процентных ставок и снижения доходности. Единствен¬ный выход заключается в превращении долга в капитал (из¬менении формы собственности) или в получении дополни¬тельного капитала. В рамках семейной фирмы это было не¬возможно; обычно это невозможно сделать даже в локальном масштабе — масштабе страны. Так что единственная альтер¬натива — продать компанию иностранцам. В итоге это будет означать конец «азиатской модели» и начало новой эры, ког¬да соответствующие страны окажутся еще более интегрированными в мировую капиталистическую систему. Междуна¬родные банки и многонациональные компании упрочат свои позиции. В местных компаниях на передний план выступит новое поколение членов семьи или профессиональных менед¬жеров, получивших образо-вание за рубежом. Будет отдано предпочтение прибыли перед конфуцианской этикой, а на¬ционалистическая гордыня и рыночный фундаментализм еще больше усилятся. Некоторые страны, подобно Малайзии, мо¬гут оказаться на обочине, если они будут упорствовать в ксенофобии и проводить антирыночную политику, но другие — сумеют преодолеть трудности и добьются успеха.
Итак, если мировая капиталистическая система сумеет пре¬одолеть нынешний экономический кризис и выйдет из него победительницей, то в мировой экономике можно предвидеть дальнейшее усиление позиций многонациональных акционер¬ных компаний. Острая конкуренция не позволит им уделять много внимания социальным проблемам. Разумеется, на словах они будут приветствовать такие достойные цели, как за¬щита окружающей среды, особенно когда они имеют дело не¬посредственно с широкой общественностью, но они окажут¬ся не в состоянии сохранять занятость в ущерб прибыли.
Вполне возможно, однако, что мировая капиталистическая система не выдержит нынешнего испытания. Экономический спад в периферийных странах еще не достиг своей низшей точки, а без огромных усилий тенденцию падения экономики повернуть просто невозможно. Потребуется реорганизация банков и компаний; еще очень многим людям предстоит по¬терять работу. Политическая напряженность остается значи¬тельной и продолжает усиливаться. Политические перемены, вызванные финансовым кризисом, уже привели к исчезнове¬нию в ряде стран прежних коррумпированных и авторитар¬ных режимов. В Корее удалось избрать нового президента Ким Де Джуна, который всю жизнь решительно критиковал не¬благовидные связи между правительством и бизнесом. Ны-нешний премьер-министр Таиланда пользуется всеобщим ува¬жением за честность, его окружают члены кабинета, получив¬шие образование на Западе и ориентированные на рынок. В ходе революции в Индонезии со своей должности был сме¬щен Сухарто. В Малайзии чувствует себя, как в засаде, пре¬мьер-министр Махатир. В Китае сейчас правят реформаторы, но существует реальная опасность, что в случае дальнейшего ухудшения экономического положения реформаторы лишат¬ся власти. Часто говорят, что революции пожирают своих де¬тей. Во всей Азии, включая Японию, ширятся настроения про¬тив США, МВФ и иностранцев. Выборы в Индонезии вполне могут привести к форми-рованию националистического ислам¬ского правительства, вдохновляемого идеями премьер-мини¬стра Малайзии Махатира.
Решающее значение будет иметь ситуация в центре систе¬мы. До последнего времени неурядицы на периферии благот¬ворно отражались на центре. Он противодейст-вовал нарожда¬ющимся инфляционным давлениям, требовал от финансовых властей не повышать процентные ставки и создал небывалый подъем на фондовых рынках. Однако позитивные следствия Азиатского кризиса начинают исчезать и проявляются нега¬тивные последствия. Норма прибыли испытывает все усили¬вающееся давление. Некоторые компании непосредственно ощущают сокращение спроса, одновременно происходит обо-стрение конкуренции со стороны зарубежных фирм; другие компании — в сфере услуг, — на которых международная кон¬куренция прямо не влияет, ощущают последствия роста рас¬ходов на рабочую силу.
Также стал выдыхаться бум на фондовом рынке. Если и здесь произойдет спад, то эффект богатства приведет к тому, что спад на этом рынке трансформируется в обще-экономиче¬ский спад. А это в свою очередь вызовет сопротивление им¬порту, а значит — недовольство на периферии.
С самого начала Азиатского кризиса наблюдается отток ка¬питала с периферии. Когда страны на периферии лишатся на¬дежды на возобновление притока капитала, они могут вос¬пользоваться своим суверенным правом для предотвращения оттока. Это допол-нительно ускорит отток, и система рухнет. США все чаще начинают вспоминать о собст-венных интере¬сах. Отказ Конгресса выделить дополнительные средства для МВФ может сыграть сейчас такую же роль, как тариф Холи— Смута в годы Великой депрессии.
Какой из приведенных двух сценариев будет реализован вероятнее всего? Я склонен поставить на второй, но в качест¬ве участника рынка я должен быть готов ко все-му. Однако я без колебаний утверждаю, что мировая капиталистическая си¬стема не устоит перед напором своих недостатков, если не на этот раз, то на следующий, — пока мы не осознаем, что она порочна, и своевременно не исправим ее недостатки.
Я уже различаю зарождение финального кризиса. Он будет политическим по своему характеру. Скорее всего в странах возникнут местные политические движения, которые будут стремиться экспроприировать многонациональные компании и вернуть «национальные» богатства. Некоторым из них это, возможно, удастся — на манер боксерского восстания или ре¬волюции Запатисты. Этот успех способен будет тогда поколе¬бать уверенность финансовых рынков, инициировав тем самым самоусиливающийся процесс их разрушения. Вопрос – произойдет это сейчас или во время следующего кризиса — остается открытым.
Когда процессу подъем — спад удается выдержать испыта¬ние, он выходит из этой ситуации более уверенным. Чем су¬ровее испытание, тем выше уверенность. После каждого успешного испытания наступает период ускорения процесса развития, а после периода ускорения наступает момент исти¬ны. На каком витке этого цикла мы сейчас на-ходимся, точно определить невозможно, если не считать некоторых сообра¬жений ретро-спективного характера.
 

7
7. МИРОВОЙ ФИНАНСОВЫЙ КРИЗИС

Азиатский кризис

Финансовый кризис, начавшийся в Таиланде в 1997 г., внушает особое беспо-койство из-за своего масштаба и остроты. Как я уже отмечал в предисловии, в руко-водстве Soros Fund видели приближение кризиса, как его мог¬ли видеть и другие, но масштабы неурядиц застали всех врас¬плох. Обнаружился ряд скрытых и, как казалось тогда, не свя¬занных между собой дисбалансов, а их сочетание вызвало к жизни процесс, весьма далекий от равновесия, последствия которого неизмеримо превзошли то, что можно было бы ожи¬дать от составляющих его элементов.
Финансовые рынки сыграли роль, сильно отличающуюся от той, которую им отводит экономическая теория. Предпо¬лагается, что финансовые рынки совершают движения, похо¬жие на движения маятника: они могут испытывать беспоря¬дочные колебания под воздействием внешних ударов, но счи¬тается, что в конечном счете они приходят в точку равнове¬сия, и это точка — вроде бы — одна, независимо от временных колебаний. Вместо этого, как я объяснял Конгрессу, финан¬совые рынки скорее повели себя как разрушительный шар — они перекатывались из страны в страну и сметали более сла¬бые рынки.
Трудно избежать вывода, что международная финансовая система сама стала главным фактором кризисного процесса. Она определенно сыграла активную роль в каж-дой стране, хотя влияния других факторов различались по странам. Такой вы¬вод трудно примирить с широко распространенным мнени¬ем, согласно которому финансовые рынки пассивно отража¬ют глубинные экономические процессы. Если же мой вывод обоснован, тогда роль финансовых рынков в мире нуждается в коренном пересмотре. Чтобы прове-рить мой тезис о финан¬совых рынках, попробуем оценить другие составляющие кри¬зиса, а затем посмотрим, что же произошло на самом деле.
Самой непосредственной причиной неурядиц стало несоот¬ветствие валютных курсов. Страны Юго-Восточной Азии при¬держивались неформального соглашения о при-вязке своих ва¬лют к доллару США. Видимая стабильность доллара побуждала местные банки и фирмы брать кредиты в долларах и конверти¬ровать доллары в местные валюты без хеджирования; затем банки ссужали деньги или вкладывали их в местные проекты, преимущественно в недвижимость. Это казалось безопасным способом зарабатывать деньги, пока неформальная долларовая база оставалась стабильной. Но система начала испытывать давление, отчасти из-за занижения курса китайской валюты в
1996 г., отчасти из-за повышения курса доллара по отношению к иене. Торговый баланс соответствующих стран ухудшился, хотя дефицит поначалу компенсировался существующим круп¬ным сальдо по счетам движения капиталов. Однако к началу
1997 г. управляющим Soros Fund стало ясно, что разрыв между торговым балан-сом и балансом движения капиталов становит¬ся невыносимым. Тогда же мы осуществили «короткую» прода¬жу таиландского бата и малазийского ринггита со сроками по¬гашения от шести месяцев до одного года . Впоследствии пре¬мьер-министр Малайзии Махатир обвинил меня в иницииро¬вании кризиса. Это обвинение было совершенно необоснован-ным. Мы не продавали валюту во время кризиса или за несколько месяцев до него; напро-тив, мы выступили ее покупате¬лями, когда валюты начали падать, — мы скупали рингги-ты, чтобы получить прибыль от прежней сделки (как выяснилось, мы с этим поторопи-лись).
Если в январе 1997 г. нам стало ясно, что ситуация стано¬вится тревожной, то это должны были осознать и другие. Од¬нако кризис разразился лишь в июле 1997 г., когда таиланд¬ские власти отказались от привязки бата к доллару и устано¬вили плавающий валютный курс. Кризис наступил позднее, чем мы ожидали, так как местные органы кредитно-денежно¬го регулирования продолжали поддерживать свои валюты слишком долго, а международные банки по-прежнему предо¬ставляли кредиты, хотя они должны были ясно видеть угрозу. Запаздывание несомненно способствовало обострению кри¬зиса. Из Таиланда он быстро распространился на Малайзию, Индонезию, Филиппины, Южную Корею и другие страны.
Важно, однако, подчеркнуть, что в некоторых других ази¬атских странах, втяну-тых в кризис, валюты не были привяза¬ны к доллару. Действительно, курс корейской воны — завы¬шен, но это не относится к японской или китайской валю¬там. Напротив, факторами, ускорившими кризис, как раз ста¬ли преимущества, которые Китай имел в конкурентном отно¬шении, и существенное обесценение японской иены. Что же тогда общего между странами, охваченными кризисом? Не¬которые утверждают, что проблема состоит в их зависимости от искаженного или незрелого капитализма, который теперь уничижительно именуют «приятельским капитализмом», хо¬тя раньше его превозносили в качестве конфуцианского капи¬тализма или «азиатской модели» капитализма. В этих утверж¬дениях все же есть доля истины; я кратко поясняю это далее. Но связывать кризис со специфически азиатскими особенно¬стями, значит, рисовать заведомо неполную картину, посколь¬ку кризис перекинулся на Латинскую Америку и Восточную Европу, а теперь начинает влиять на финансовые рынки и эко¬номики Западной Европы и США. Поэтому после краткого описания того, что произошло в Азии, я вернусь к основной линии своей аргументации, а именно — мировой кризис капитализма обусловлен свойствами, внутренне присущими са¬мой мировой финансовой системе.

Конец «азиатской модели»

Экономикам азиатских стран были присущи многие струк¬турные недостатки. Большинство фирм находились в семей¬ном владении, а в соответствии с конфуцианской традицией семьи стремились сохранить над ними контроль. Если они и выпускали акции в открытую продажу, то обычно игнориро¬вали права акционеров, находившихся в мень-шинстве. Если им не удавалось финансировать рост фирмы за счет доходов, они полага-лись на кредит, но не рисковали утратой контроля. В то же время правительственные чи-новники использовали банковский кредит в качестве инструмента финансовой по¬литики; они использовали его также с целью вознаградить свои семьи и друзей. Существовала по-рочная связь между биз¬несом и органами управления, и отмеченное выше — лишь одно из ее проявлений. Сочетание таких факторов привело к тому, что соотношение задолженности к собственному капи¬талу оказалось крайне завышенным, а финансовый сектор ли¬шился прозрачности и здоровой основы. Идея о том, что «бан¬ковский кредит» будет дисциплинировать акционеров компа¬нии, попросту не сработала .
К примеру, в экономике Южной Кореи доминировали конт¬ролируемые семьями конгломераты (chaebof). Они характери¬зовались высоким уровнем заемных средств в ка-питале (леве-реджа). Среднее отношение задолженности к акционерному капиталу у три-дцати крупнейших конгломератов (а на них кос¬венно приходилось 35% промышленного производства Кореи) в 1996 г. составляло 388%, а у некоторых конгломератов этот по-казатель доходил до 600—700%. К концу марта 1998 г. средний показатель вырос до 593%. Владельцы использовали свой конт¬роль для «перекрестного» страхования долгов другим членам групп, нарушив тем самым права сторонних акционеров, не владеющих контрольным пакетом акций. Положение усугубля¬лось тем, что корейские компании име-ли крайне низкую норму прибыли: по отношению к процентным платежам тридцати крупнейших chaebol она была только в 1,3 выше в 1996 г., а в 1997 г. — только 0,94. Это означает, что процентные платежи не обеспечивались текущей прибылью. Корейские банки предо¬ставляли легкий кредит в рамках промышленной политики. Правительство решило стимулировать некоторые отрасли, и конгломераты-chaebol подхватили призыв, опасаясь остаться в стороне. Это привело к безудержной экспансии — без оглядки на прибыльность. В этом смысле действия Кореи сознательно повторяли действия Японии в прежние годы, но это оказалось слишком грубой копией более изящной модели. Как я указывал ранее, преимущества Японии заключались в демократических институтах, тогда как в Южной Корее на протяжении почти всей послевоенной истории существовала военная диктатура. Традиции поиска согласия, существовавшие в Японии, а также сдерживающие механизмы и противовесы, характерные для де¬мократии, в Корее отсутствовали.
Когда стали накапливаться неоплачиваемые кредиты, ко¬рейские банки попыта-лись выйти из трудного положения, ссу¬жая еще больше денег за рубежом и вкладывая их в высоко¬доходные, высокорисковые инструменты в таких странах, как Индонезия, Россия, Украина и Бразилия. Это стало важным фактором корейского кризиса.
Не намного удачнее действовали в последнее время и япон¬ские банки. Неприят-ности Японии восходят к краху на Уолл-стрит в 1987 г. Японская финансовая система жестко контроли¬ровалась Министерством финансов. Его должностные лица со¬ставляли интеллектуальную элиту, сравнимую с Inspecteurs de Finance во Франции. Они понимали рефлексивность финансо¬вых рынков лучше любой иной группы специалистов, которую я встречал, и они задумали грандиозный проект, согласно кото¬рому индустриальную мощь Японии можно трансформировать в финансовое доминирование путем предоставления миру лик¬видных активов. Я припоминаю, как должностное лицо Мини¬стерства фи-нансов излагало мне идею этого проекта после кра¬ха 1987 г. К сожалению, японцы не учли важного аспекта реф¬лексивности, а именно — непредусмотренных последствий. Их решение помогло миру преодолеть последствия краха, но оно привело к многочисленным убыткам у японских финансовых институтов за рубежом и финансовому «пузырю» в самой Япо¬нии, который окончательно вызрел в 1991 г. Благодаря жестко¬му контролю над финансовыми учреждениями Министерству финансов удалось «спустить» этот «пузырь» без краха — а это первый подвиг такого рода в истории. Но при этом на балансах финансовых учреждений повисли сомнительные активы. День¬ги налогоплательщиков стали использовать для спасения бан¬ков тогда, когда уйти от этого было уже невозможно; но и в этом случае японская традиция требовала, чтобы сначала пока¬тились головы руководителей Министерства финансов, что в конечном счете и произошло. Неудивительно, что Министер¬ство финансов сопротивлялось этой идее до конца.
К началу Азиатского кризиса Япония проводила политику сокращения бюджет-ного дефицита. В тот момент это была неправильная политика, Азиатский кризис разра-зился как раз в неподходящее для Японии время. Японские банки, имев¬шие крупные вло-жения в Таиланде, Индонезии и Южной Ко¬рее, приступили к ограничению кредита в ус-ловиях оттока ликвидных средств. Потребители, напуганные Азиатским кри¬зисом и рядом банкротств внутри страны, стали отдавать пред¬почтение сбережениям. Низкие процентные ставки стимули¬ровали вложения капитала за рубежом. Курс иены снизился, а экономика вползла в период спада. В конечном счете пра¬вительство решило снизить налоги и использовать государ¬ственные средства для пополнения капитала банков, но этого оказалось явно недостаточно, к тому же было уже слишком поздно. Спад в японской экономике — второй по масштабам в мире и стране — важном торговом партнере других азиат¬ских стран — усугубил экономический спад в остальных стра¬нах Азии.
«Азиатской модели» экономического развития присущи мно¬гочисленные недостатки: структурные изъяны в банковской си¬стеме и формах владения предприятиями; порочная связь между бизнесом и политиками; недостаточная прозрачность и отсут¬ствие политической свободы. Хотя перечисленные недостатки были присущи многим охваченным кризисом странам, но не все они характерны для каждой страны. Гонконг был свобо¬ден от большинства из этих недостатков. В Японии и на Тай-ване существует политическая свобода. Крупные японские компании не являются семейной собственностью. В Синга¬пуре существует прочная банковская система. Кроме того, «азиатская модель» как таковая оказалась исключительно успешной стратегией экономического развития и пользова¬лась широкой популярностью в деловых кругах. «Азиатская модель» обеспечила резкое повышение уровня жизни, еже¬годный прирост среднедушевого дохода в соответствующих странах на протяжении длительного периода составил в сред¬нем 5,5%, что намного превышает аналогичный показатель практически во всех формирующихся рыночных экономиках. Азиатские лидеры — Ли Кван Ю в Сингапуре, Сухарто в Индо¬незии и Махатира в Малайзии — с гордостью заявляли о своей уверенности в том, что азиатские ценности выше западных, даже когда кризис уже разразился. Они зашли настолько дале¬ко, что поставили под сомнения Декларацию ООН о правах человека. Ли Кван Ю назвал западные демократии упадниче¬скими, Махатир осудил традиции колониализма, а Сухарто пре¬возносил достоинства непотизма. Ассоциация стран Юго-Вос-точной Азии (АСЕАН) приняла в свои члены в июне 1997 г. Мьянмар, бросив прямой вызов западным демократиям, кото¬рые считают репрессивный режим Мьянмары неприемлемым в политическом и гуманитарном плане.
Почему же столь успешная модель экономического разви¬тия так быстро «скис-ла»? Дать удовлетворительное объясне¬ние этому явлению пока невозможно, если не учи-тывать изъ¬янов мировой капиталистической системы. Тот факт, что Ази¬атский кризис не ограничился Азией, а охватил также Рос¬сию, Южную Африку и Бразилию и, вероятно, затронет все формирующиеся рынки прежде, чем он ослабит хватку, под¬тверждает вывод, что главная причина нестабильности кроет¬ся в самой международной финансовой систе-ме.

Нестабильность международных финансов

Рассматривая систему международных финансов, следует делать различие меж-ду прямыми инвесторами, портфельны¬ми инвесторами, банками и властными финансовыми инсти¬тутами, например МВФ и центральными банками. Прямые инвесторы не играли дестабилизирующей роли, разве что в качестве клиентов банков. Говоря о портфельных инвесторах, можно выделить институциональных инвесторов, ко-торые рас¬поряжаются деньгами других людей, хеджевые фонды, инве¬стирующие заемные средства, и индивидуальных инвесторов.
Как отмечалось в предыдущей главе, институциональные инвесторы сравнива-ли свои показатели друг с другом, в ре¬зультате чего они покорно следовали за тенденцией. Они рас¬пределяют свои активы между различными национальными рынками; если на каком-либо рынке наблюдается рост, они должны соответственно увеличить его долю, и наоборот. Кро¬ме того, когда взаимные фонды добиваются хороших показа¬телей, они привлекают инвесторов, а когда они терпят убыт¬ки, инвесторы уходят. Взаимные фонды не сыграли какой-либо роли в приближении краха, если не считать того, что они злоупотребили гостеприимством страны во время, пред¬шествовавшее буму. Но они играют важную роль в спаде, усу¬губляя его. Инвесторы изымают средства из формирующихся рыночных фондов, а это вынуждает взаимные фонды прода¬вать ценные бумаги. Хеджевые фонды и другие институты, которые ведут операции с заемными средствами, играют ана¬логичную роль. Когда наступает полоса удач, они могут по-вышать ставки, когда дела идут плохо, они вынуждены про¬давать активы, чтобы уменьшить долги. Схожим качеством самоподкрепления обладают опционы и другие производные финансовые инструменты.
Управляющие хеджевых фондов и другие спекулянты мо¬гут торговать валютами непосредственно, минуя покупку или продажу ценных бумаг. Так поступают и банки — как по соб¬ственной инициативе, так и по поручению своих клиентов. Банки играют значительно более важную роль на валютных рынках, чем хеджевые фонды, но следует считать, что хедже¬вые фонды, вроде моего, играли отрицательную роль в азиат-ских валютных неурядицах. Так как хеджевые фонды, как пра¬вило, больше озабочены абсолютными, а не сравнительными результатами, они могут активнее влиять на ускоренное из¬менение тенденции. Разумеется, это делает их уязвимыми, ког¬да такое изменение нежелательно, но если тенденция обрече¬на, то предпочтительнее изменить ее раньше, чем позже. К примеру, осуществив «короткую» продажу таиландского бата в январе 1997 г., фонды Quantum под управлением моей инве¬стиционной компании подали сигнал: курс бата, возможно, завышен. Если бы власти отреагировали правильно, то адап-тация к новым условиям произошла бы раньше и менее бо¬лезненно. На деле же власти сопротивлялись корректировке, поэтому падение носило катастрофический характер.
Подлинная проблема заключается в том, желательна ли спе¬куляция валютой. Если оценивать факты, то страны со сво¬бодно конвертируемой валютой пострадали от неурядиц в хо¬де валютного кризиса в большей мере, чем страны, которые так или иначе контролировали торговлю валютой. Таиланд был более открыт, чем Малайзия, поэтому и падение экономики в Таиланде было более значительным; континентальный Китай был затронут кризисом меньше, чем Гонконг, хотя в послед¬нем — намного более прочная бан-ковская и финансовая си¬стема. Однако такой вывод неоднозначен. Корейской валю¬той нельзя было торговать свободно, но кризис здесь оказал¬ся столь же серьезным, как и в Юго-Восточной Азии, по Ки¬таю вердикт еще не вынесен. Проблема тесно связана с ролью банков.
В каждой стране имеются своя банковская система и орга¬ны ее регулирования; они взаимодействуют друг с другом сложными путями, образуя международную банков-скую систему. Некоторые крупные банки в центре системы настолько активно занимаются международными операциями, что их на¬зывают международными банками. Часто они владеют банка¬ми других стран или занимаются во многих странах, напри¬мер, потребительским кредитом. Большинство стран, охвачен¬ных нынешним кризисом, имели, однако, относительно за¬крытые банковские системы, т.е. лишь немногие банки в них принадлежали иностранцам. Исключения составляют Гонконг и Сингапур: крупные банки здесь относятся к разряду между¬народных. Японские, а позже и корейские банки также втя¬нулись в международные операции, но с катастрофическими результатами. Оценки ожидаемых невозвратных ссуд (т.е. ссуд, которые не могут быть погашены) только в одной Азии соста¬вили почти 2 трлн. дол. США (см. табл. 7.1).
Таблица 7.1
Оценка объема невозвратных ссуд в странах Азии и Японии
Страна Ожидаемая доля невоз-вратных ссуд, % Стоимость, дол. США
1. Гонконг 12,0 15,9
2. Индия 16,0 13,0
3. Индонезия 85,0 34,1
4. Корея 45,0 167,0
5. Малайзия 40,0 27,5
6. Филиппины 25,0 7,0
7. Сингапур 11,0 8,5
8. Тайвань 4,5 16,3
9. Таиланд 50,4 91,7
10. Юго-Восточная Азия  381,0
11. Япония 30,0 800,0
12. Китай 25-30 600,0
  1781,0
Источник: Salomon Brothers, Goldman Sachs, Warburg Dillon Read; по оценкам SFM. LCC.

Международные и национальные банки связаны между со¬бой кредитными ли-ниями, определяющими рамки, внутри которых они могут заключать определенные сдел-ки, например с валютой, процентные свопы и т.п. Они могут быть также свя¬заны долго-срочными кредитами. Как кредитные линии, так и ссуды фиксированы в долларах или другой твердой валюте. В странах, где валюта формально или неформально была при-вязана к доллару, национальные банки и заемщики исходили из того, что эта привязка сохранится. Часто они не прибегали к хеджированию валютного риска. Когда привязка к доллару рухнула, они остались с большим непокрытым валютным ри¬ском. Они начали отчаянно изыскивать покрытие, что оказы¬вало огромное давление на национальные валюты. Балансы заемщиков резко ухудшились. Так, Siam Cement, крупнейшая и мощнейшая компания в Таиланде, понесла убытки в разме¬ре 52,6 млрд. таиландских батов при начальном капитале в 42,3 млрд. таиландских батов, в 1996 г. прибыли компании составили 6,8 млрд. таиландских батов . Слабые компании по¬страдали еще больше. Многие заемщики использовали ссуды для вложений в недвижимость, а когда привязка к доллару была отменена, цены на недвижимость уже снижались. Таким образом, внезапно наряду с валютным риском возник кре¬дитный риск, что побудило заимодавцев ограничить предо¬ставление кредита. Это обстоятельство, наряду с бегством за¬граничных инвесторов с падающих рынков, инициировало са¬моподкрепляющийся процесс, который привел к 42%-ному обесценению таиландской валюты и 59%-ному снижению сто¬имости таиландских акций, выраженному в национальной ва¬люте, с июня 1997 г. до конца августа 1998 г. В долларовом выражении суммарные потери составили 76%, что сопостави¬мо с 86%-ными потерями на Уолл-стрит в период с 1929 по 1933 гг.
Паника распространилась на финансовые рынки соседних стран - я сравнил ее со все сокрушающим шаром; другие срав¬нивали ситуацию с распространением заразы — современным вариантом бубонной чумы. В некоторых пораженных кризисом странах дисбалансы проявились в менее острой форме, но это их не спасло. Малазийская экономика была перегрета, но кредитно-денежная экспансия носила в основном внут-ренний характер, а торговый дефицит был довольно умерен¬ным. Основы индонезийской экономики казались довольно прочными; главная проблема заключалась в больших заим-ствованиях Индонезии у корейских и японских банков, у ко¬торых были свои проблемы, так что они были не в состоянии возобновить кредиты. Когда гонконгский доллар стал испы¬тывать сильный нажим, система валютного управления при¬вела к повышению процентных ставок, а это в свою очередь обусловило снижение стоимости недвижимости и акций. Меж¬дународные банки, имевшие дело с гонконгскими банками, столкнулись с кредитным риском, о котором они даже не по¬дозревали. Когда они заключали компенса-ционные сделки на процентные свопы , они исходили из того, что суммы одина¬ковы для обеих сторон; теперь же они осознали, что при из¬менении процентной ставки гонконгский партнер вдруг дол¬жен будет им уплатить большую сумму, чем та, которую они должны уплатить гонконгской стороне. Это побудило между¬народные банки приостановить кредитные линии Гонконгу. Кредитный риск стал еще более серьезной проблемой в Ко¬рее, где некоторые банки фактически не сумели выполнить своих обязательств. Вскоре финансовый кризис заставил Та¬иланд, а затем Корею и Индонезию искать поддержки у МВФ.

Роль Международного валютного фонда

МВФ столкнулся с проблемами, которых он никогда рань¬ше не испытывал. Азиатский кризис имел комплексный ха¬рактер, он включал валютную и кредитную составляющую. Последний компонент в свою очередь включал международ¬ный аспект и внутренний аспект, и все перечисленные элементы были взаимосвязаны. Азиатский кризис отличался от всего того, с чем МВФ сталкивался ранее: он возник в част¬ном секторе; государственный сектор был в сравнительно хо¬рошей форме.
МВФ применил традиционное лекарство: повышение про¬центных ставок и со-кращение государственных расходов для стабилизации валюты и восстановления доверия со стороны международных инвесторов. Он также признал структурные изъяны в отдель-ных странах и навязал соответствующие усло¬вия, вроде закрытия неблагополучных фи-нансовых учрежде¬ний. Однако программы МВФ не сработали, ибо они учиты¬вали лишь некоторые, а не все аспекты кризиса. А так как различные аспекты были взаимосвязаны, их нельзя было ле¬чить изолированно. Говоря конкретнее, валюты невозможно было ста-билизировать, пока не решены долговые проблемы, поскольку кредиторы спешили огра-дить себя от риска поне¬сти убытки, когда валюта упала, а слабая валюта вела к уси¬лению риска — так возник порочный круг.
Почему МВФ не осознал этого? Возможно, потому, что его методика была рас-считана на преодоление дисбалансов в го¬сударственном секторе, а понимание того, как функциониру¬ют финансовые рынки, оставляло желать лучшего. Это проя¬вилось в Индо-незии, где МВФ настоял на закрытии ряда бан¬ков, не предусмотрев механизма защиты вкладчиков и спро¬воцировав тем самым классический «набег» на банки. Фи¬нансовая па-ника в свою очередь ослабила решимость прези¬дента Сухарто придерживаться условий программы спасения, предложенной МВФ, которую он без того посчитал не при¬емлемой, поскольку она покушалась на привилегии его семьи и друзей. Перебранка между Сухарто и МВФ привела к сво¬бодному падению индонезийской рупии. Фонды Quantum так¬же серьезно пострадали, поскольку мы покупали индонезий¬скую рупию примерно по 4000 за доллар, полагая, что паде¬ние закончилось после того, как в июле 1997 г. она стоила 2430 за доллар. Индонезийская рупия продолжала падать в краткосрочных сделках — более чем до 16 000, — а это отрез¬вляющий опыт. Я хорошо сознавал коррумпированность ре-жима Сухарто и настоял на продаже нашей доли в индоне¬зийской электростанции, где присутствовали финансовые ин¬тересы семьи Сухарто, только потому, что не хотел иметь с ними ничего общего. Вот так мы потеряли деньги в Индоне¬зии, как раз когда, казалось, надо было получать прибыль.
МВФ критиковали за то, что он выдвигает слишком много условий и слишком решительно вмешивается во внутренние дела стран, которые обращаются к нему за содей-ствием. При этом задают вопрос: какое дело МВФ до того, что режим кор¬румпирован, а банки и промышленность наделали слишком много долгов? Важно лишь, чтобы страна могла выполнять свои обязательства. Задача МВФ — предотвратить кризис лик¬видности; а решение структурных проблем лучше предоста¬вить соответствующим странам. Я при-держиваюсь противо¬положного мнения. Кризисы ликвидности неразрывно связа¬ны со структурными дисбалансами; их невозможно предотв¬ратить, просто ссужая стране больше денег. Когда и банки, и компании наделали слишком много долгов (т.е. соотношение задолженности к собственному капиталу оказалось слишком высоким), потребовалось вливание ликвидных средств. Но бе¬да в том, что в кризисной ситуации трудно изыскать капитал или дополнительный кредит. Единственный выход — превра-тить долг в капитал. Программы МВФ в Азии потерпели не¬удачу, так как он не на-стаивал на схеме преобразования долга в капитал. Фонд не то чтобы слишком вмешивался — его вме¬шательство было недостаточным.
В оправдание МВФ следует признать, что, видимо, невоз¬можно было одновре-менно бороться с кризисом ликвидности и осуществлять преобразование долга в капитал. Междуна¬родные кредиторы воспротивились бы этому, а без их сотруд¬ничества никакая программа не может быть успешной. В то же время неспособность решить проблему дол-гов привела к падению валюты и непомерным процентным ставкам, в ре¬зультате чего заемщики стали неплатежеспособными, а стра¬ны погрузились в глубокую депрессию. Очевидно, что речь здесь идет о системной проблеме, а МВФ — это часть пробле¬мы, а не часть решения.
Теперь МВФ сам переживает кризис. Доверие рынка было важным элементом его успехов в прошлом, теперь он лишил¬ся этого доверия. К тому же у МВФ иссякли ре-сурсы. Неже¬лание Конгресса США предоставить дополнительные сред¬ства серьезно по-дорвало способность МВФ решать проблемы по мере их возникновения. К этому вопросу я вернусь в сле¬дующей главе.

Краткий обзор

В результате бурных событий в Индонезии осенью 1997 г. корейские и японские банки заняли оборонительную пози¬цию, что подорвало доверие международных кредиторов к ко¬рейской банковской системе. Из Кореи разрушительный шар докатился до России и Бразилии, по пути задев Восточную Европу и поразив Украину. Корейские банки вкладывали сред¬ства в Россию и Бразилию, а бразильцы инвестировали день¬ги в России. Корейцам и бразильцам пришлось ликвидиро¬вать свои активы, а Бразилия и Россия вынуждены были по¬высить процентные ставки настолько, чтобы защитить свои валюты от падения. Бразилия воспользовалась кризисом, что¬бы приступить к давно назревшим структурным реформам, что помогло ей удержать ситуацию под контролем, но лишь на несколько месяцев.
Международный кризис достиг кульминации в конце де¬кабря 1997 г., когда, не-смотря на программу МВФ, иностран¬ные банки отказались возобновить свои ссуды ко-рейским бан¬кам. Пришлось вмешаться центральным банкам, чтобы заста¬вить подкон-трольные или коммерческие банки возобновить предоставление ссуд. Был предусмотрен и второй пакет мер спасения. Вскоре кризис стал ослабевать. Председатель Фе¬деральной резервной системы Алан Гринспэн (Alan Greenspan) дал ясно понять, что азиатские неуря-дицы исключают любую возможность повышения процентных ставок, и рынки обли-гаций и акций воспрянули духом. Разрушительный шар оста¬новился, не достигнув Ла-тинской Америки, не считая первого удара по Бразилии. Корее и Таиланду повезло — там были избраны новые правительства, приверженные реформам. По¬ложение продолжало ухудшаться лишь в Индонезии, но в кон¬це концов и Сухарто был отстранен от власти. Вернулись охот¬ники за дешевыми покупками; валюты окрепли; и к концу марта азиатские фондовые рынки, включая индонезийский, вернули от трети до половины потерь, выраженных в нацио¬нальных валютах. Это — неплохой результат по-сле крупного краха на рынке.
Однако это была ложная заря. За экономическим спадом по¬следовал финансо-вый крах. Внутренний спрос сократился, а с ним сократился и импорт, но экспорт не рас-ширялся, так как значительная его доля была ориентирована на страны, которые также охватил кризис. Кроме того, на экспорт шло ограничен¬ное количество видов товаров, цены на которые из-за избыточ¬ного предложения упали. Особенно это затронуло полу-провод¬ники, на мировом рынке которых конкурировали Корея, Тай¬вань и в меньшей степени Япония. Экономический спад быст¬ро перекинулся на страны, которых он поначалу не затронул. Япония вползла в период спада, а экономическая ситуация в Китае продолжает оставаться проблематичной. Снова усили¬лось давление на Гонконг. Падение товарных цен, особенно цен на нефть, ударило по России и другим странам — производите¬лям сырьевых товаров.
Ситуация в Корее особенно поучительна. Вслед за преодо¬лением кризиса лик-видности в конце 1997 г. положение с внешней задолженностью стало почти немедленно улучшать¬ся. Потребительский спрос сократился, а значит — сократил¬ся и импорт, в тор-говом балансе наметилось положительное сальдо. Внешний долг по отношению к ВНП с самого начала не казался сколь-либо значительным (в 1997 г. называли циф¬ру в 25%, но когда в 1998 г. сообщили подлинные данные, то оказалось, что он вырос до 50%), а с уче-том крупного поло¬жительного сальдо торгового баланса — он стал вполне при¬емлемым. Пять крупных конгломератов (на которые непос¬редственно приходится 15% промышлен-ного производства, а косвенно — немного больше) предприняли решительные усилия для выполнения своих международных обязательств, и кризис внешней задолженности скоро пошел на убыль. Одна¬ко положение внутри страны продолжает ухудшаться. Боль¬шинство компаний терпят убытки, и их балансы становятся все хуже. Сказанное относится к круп-нейшим пяти компани¬ям. Рекапитализация банков происходит слишком медленно, и, во-преки снижению процентных ставок, экономика остает¬ся вялой. Растут безработица и напряженность в трудовых от¬ношениях.
Проблема в Японии также имеет исключительно внутрен¬ний характер. Учиты-вая огромные валютные резервы, а также значительное и растущее положительное сальдо торгового ба¬ланса, японское правительство, казалось бы, вполне в состо¬янии рекапитали-зировать банковскую систему и оживить эко¬номику. К сожалению, оно проводит неудач-ную политику. Банки должны обанкротиться, прежде чем им станут доступ¬ны государст-венные средства. Банкиры же делают все, что им доступно, чтобы отдалить страшный день, когда они вынуж¬дены будут признать свои убытки. В результате возникло «сжа¬тие кредита», которое привело к экономическому спаду, ока¬зывающему огромное давление на другие азиатские страны.
Китай сталкивается с рядом таких же трудностей, как и Южная Корея. Его бан-ковская система руководствовалась ско¬рее политическими, чем коммерческими сообра-жениями, а несостоятельные долги накапливались еще быстрее, чем в Ко¬рее. Его ориентированная на экспорт экономика лишилась части былых конкурентных преимуществ, как только конку¬ренты девальвировали свои валюты. В Китае наблюдался чрез¬вычайный строительный бум — к началу Азиатского кризиса половина кранов, имевшихся в мире, работала в Шанхае. При¬ток иностранных инвестиций — причем 70% из них поступа¬ли от этнических китайцев из других стран — полностью пре¬кратился.
Важное различие, спасительное для Китая, заключалось в том, что его валюта не была конвертирована; в противном случае ее поразил бы разрушительный шар, несмотря на огромные официальные валютные резервы. Имеются непогашенные ссуды в иностран-ной валюте, о величине которых, как и в других азиатских странах, надежных данных нет, и зарубежные инвесторы, особенно этнические китайцы, види¬мо, изъяли бы свои деньги или по меньшей мере хеджирова¬ли бы инвестиции на форвардном рынке, если бы у них была такая возможность. Пока же контроль за движением капита¬лов позволил правительству выиграть время.
Китайское правительство попыталось использовать это вре¬мя для стимулирова-ния внутреннего спроса. Лишившись «не¬бесного мандата» в результате побоища на пло-щади Тяньань-мэнь, Коммунистическая партия вынуждена добиваться тер¬пения масс, обеспечивая благоденствие на этой земле. Это означает рост экономики темпом, близким к 8%. Однако дви¬гатели роста — экспорт и иностранные инвестиции — теперь выключе-ны. Их место должен занять внутренний спрос. Пра¬вительство прибегает к проверенным старым кейнсианским рецептам: осуществление крупных инфраструктурных проек¬тов и стимулирование жилищного строительства. Оно испол¬нено решимости избежать деваль-вации валюты по ряду при¬чин. Правительство стремится укрепить свой имидж в мире, наладить более прочные отношения в США и добиться член¬ства во Всемирной торговой организации; оно также опасает¬ся ответных протекционистских мер со стороны США в слу¬чае девальвации. Девальвация также подорвала бы управле¬ние валютой в Гонконге, а нынешнее китайское правитель¬ство страстно привержено идее «одной страны, двух эконо¬мических систем», поскольку хотело бы, чтобы континенталь¬ный Китай больше походил на Гонконг. Последний использо¬вали в целях приватизации принадлежащих государству ком¬паний, так называемых «красных фишек». Однако гонконг¬ский рынок находился под сильным давлением, и вместо вы¬пуска акций новых компаний на бирже Финансовое управле¬ние вынуждено было скупать акции для стабилизации рынка. Китайское правительство надеялось добиться такого же эф¬фекта, как от девальвации, путем введения импортных огра¬ничений и предоставления экспортных субсидий, но проис¬ходит оживленная торговля нелегальными импортными товарами, особенно предприятиями, связанными с Народной ар¬мией, а это подрывает спрос на отечественную продукцию. Будущее покажет, сработает ли нынешняя политика. Состоя-ние банковской системы и балансов государственных пред¬приятий продолжает ухудшаться. Положительное сальдо тор¬гового баланса — иллюзорно из-за значительной контрабан¬ды. Официальные валютные резервы поддерживаются с тру¬дом из-за скрытого бегства капитала. Шаги по стимулирова¬нию частной собственности на жилье имели нежелательные последствия из-за возникшей тяги к сбережениям. Банков¬ская система использует сбережения для сохранения умираю¬щих государственных предприятий, а это повлечет за собой увеличение внутреннего долга государства перед своими граж¬данами, не создавая реальных стимулов для экономики. Не¬обходимы радикальные структурные реформы, но их прихо¬дится сдерживать из-за опасения, что они вызовут социаль¬ные беспорядки. В своей предыдущей книге  я предсказал, что коммунистический режим в Китае будет уничтожен в ре¬зультате капиталистического кризиса. Возможно, это уже про¬исходит, хотя кризис начался в соседних странах.

Россия

Россия тоже стала жертвой Азиатского кризиса, но это столь странный случай, что он заслуживает специального рассмотре¬ния. Я был лично вовлечен в российские дела намного глубже, чем в дела других стран. Россия бросилась из одной крайнос¬ти — жест-кого закрытого общества — в другую крайность — об¬щество, не подчиняющееся законам капитализма. Резкость пе¬рехода мог бы смягчить свободный мир, если бы он понял, что происходит, и был действительно привержен идеалам свобод¬ного общества, но теперь говорить об этом уже поздно. Самая всепроникающая и закрытая социальная система, из когда-ли¬бо существовавших в мире, распалась, и никакая другая система не заняла ее место. В конечном счете из хаоса постепенно начал возникать порядок, но, к сожалению, он слабо напоми¬нал открытое общество.
Михаил Горбачев начал процесс революционного измене¬ния режима, и ему уда-лось добиться успеха — часто вопреки партийно-государственному аппарату, который, как казалось, вот-вот сместит его, но Горбачев не осмелился сделать еще два важных ша-га: приватизировать землю и распустить Со¬ветский Союз. Когда он лишился власти и Со-ветский Союз распался, Борис Ельцин стал президентом России, и он готов был тогда пойти намного дальше. Прежде всего он поддержал Егора Гайдара в качестве заместителя премьер-министра, ве¬дающего экономикой, который попытался применить монетарист-скую политику к экономике, которая была глуха к монетаристским сигналам. Когда Гай-дар потерпел неудачу, по¬следовал нелегкий уравновешивающий шаг — Анатолию Чу-байсу разрешили осуществить его приоритетную задачу: пе¬редать собственность из госу-дарственных рук в частные. Он полагал, что как только государственная собственность полу¬чит частных владельцев, они начнут защищать свою собствен¬ность и процесс дезин-теграции приостановится.
Благодаря этим усилиям начали появляться зачатки ново¬го экономического строя. Это была разновидность капитализ¬ма, но разновидность — весьма странная, и она складывалась в последовательности, отличной от той, которую можно было бы ожидать при нормальных условиях. Первая приватизация относилась к общественной безопасно-сти, и в каком-то смыс¬ле она оказалась наиболее успешной: за дело взялись различ¬ные частные армии и мафиозные группировки. Государствен¬ные предприятия приспособились к изменившимся услови¬ям: их сотрудники создавали частные компании, главным об¬разом на Кипре, которые заключали контракты с их предпри¬ятиями. Сами предприятия приносили убытки, не платили налогов и допускали большую задолженность по выплате за¬работной платы и расчетам между предприятиями. Наличные средства от операций шли на Кипр. Сложились зачатки бан¬ковской системы — отчасти за счет государственных банков, отчасти усилиями новых сложившихся капиталистических групп, так называемых олигархов. Некоторые банки сколоти¬ли состояния, ведя счета различных государственных ве¬домств, включая государственное казначейство. Затем в рам¬ках «ваучерной» приватизации возник рынок акций еще до того, как должным образом сложились система регистрации акций и клирингового механизма, и задолго до того, как ком¬пании, чьи акции начали продавать на рынке, начали вести себя как настоящие компании. Как правило, компании попа¬ли под контроль их сотрудников, а внешним акционерам край¬не трудно было реализовать свои права. Действующие руко¬водители были просто обязаны воспользоваться доходами и активами компаний в собственных целях, отчасти для оплаты купленных ими акций, отчасти — чтобы избежать уплаты на¬логов. Компаниям доходы от «ваучерной» приватизации не достались. Лишь после того, как управляющие упрочили свой контроль и осознали необходимость привлечения дополни¬тельного капитала, они стали добиваться прибыльной работы компаний. Но этой стадии достигли немногие.
Описанные схемы можно вполне охарактеризовать как грабительский капита-лизм, поскольку наиболее действенный путь накопления частного капитала в исходном моменте, близком к нулю, заключался в присвоении государственных активов. Были, ра-зумеется, некоторые исключения. Само го¬сударство имело небольшую ценность, хотя за-говорщики, ко¬торые попытались свергнуть Горбачева в 1991 г., не понима¬ли этого. Но когда произошло накопление значительной ча¬сти собственности, государство также приобрело весомость в качестве источника легитимности. В 1996 г. семь крупней¬ших капиталистов, которые также контролировали средства массовой информации, решили начать сотрудничать с целью обеспечить переизбрание президента Ельцина. Это был за-мечательный образец политической стратегии. Впоследствии утвердившаяся олигархия продолжала делить между собой оставшиеся активы государства. Весной 1997 г. Ельцин ре¬шил ввести в правительство Бориса Немцова, губернатора-реформатора из Нижнего Новгорода, который не запятнал себя в ходе перевыборной кампании. Был предпринят ряд шагов, чтобы проложить путь от грабительского капитализ¬ма к главенству закона. Бюджетный дефицит и денежная мас¬са удерживались в определенных рамках, а налоговые недо¬имки стали сокращаться. Снизились инфляция и процент¬ные ставки. Права акционеров стали уважать больше, а фон¬довый рынок отличался высокой активностью. Зарубежные инвесторы стали интенсивно вкладывать деньги в акции и долговые инструменты.
Еще в 1987 г. я основал в России фонд с целью содейство¬вать переходу к откры-тому обществу. В 1988—1989 гг. я сфор¬мировал международную рабочую группу для создания «от¬крытого сектора» в рамках командной экономики, но скоро стало ясно, что систему исправить невозможно. Я помог в составлении так называемой программы «500 дней», и в 1990 г. привез Григория Явлинского, который задумал эту про¬грамму, и его команду на встречу МВФ — Всемирного банка в Вашингтоне для обеспечения международной поддержки, но это не дало результата. Я основал Международный науч-ный фонд в размере 100 млн. дол. с целью продемонстриро¬вать, что иностранное содействие может быть эффективным. Мы распределили 20 млн. дол. среди 40 тыс. крупнейших уче¬ных: на 500 дол. тогда можно было прожить год. Остальное пошло на обеспечение электронной связью и научной лите¬ратурой, а также на поддержку исследовательских программ, отобранных зарубежными коллегами. Между тем Фонд, осно¬ванный мною в 1987 г., был вовлечен в широкий круг дея¬тельности, из которой наиболее важной были реформа обра¬зования, издание новых учебников, свободных от марксист¬ской идеологии, и введение Internet.
Я воздерживался от инвестиций в России, отчасти чтобы избежать любых про-блем, связанных с конфликтами интере¬сов, но главным образом потому, что мне не нра-вилось то, что я тогда увидел. Я не препятствовал управляющим моего Фонда, которые хотели делать инвестиции, и я также одобрил участие россиян в управлении инвестиционным фондом на равных условиях с другими западными инвесторами. Когда же в правительство пришел Немцов, я решил участвовать в аукционе «Связьинвест» — государственной телефонной хол¬динговой компании. Приватизация «Связьинвест» означала первый подлинный аукцион, на котором не было недостатка в покупателях. К сожалению, это окончилось отчаянной дра¬кой между олигархами, одни из которых стремились к пере¬ходу к законному капитализму, а другие противились этому, так как были неспособны работать в рамках закона. Один из олигархов Борис Березовский угрожал разоблачениями, если не получит обещанную ему добычу. Эта злобная свара навре¬дила Чубайсу, который руководил кампанией по переизбра¬нию Ельцина и получал незаконные суммы от олигархов, что стало теперь достоянием гласности. Это произошло как раз в тот момент, когда начали проявляться последствия Азиатско¬го кризиса. Корейские и бразильские банки, которые инве¬стировали значительные суммы в российский рынок, вынуж¬дены были изъять свои средства. Некоторые ведущие москов-ские банки также оказались в рискованном положении, так как располагали значительными суммами спекулятивных об¬лигаций, а также непокрытыми форвардными контрактами в рублях. Некоторые опасные моменты произошли в декабре 1997 г., но их удалось успешно миновать. Процентные ставки резко возросли, государственные расходы были сокращены, однако Дума отказалась принять законы, необходимые для структурных реформ. Ельцин отправил в отставку премьер-министра Черномырдина и вынудил Думу согласиться на на¬значение на этот пост Сергея Кириенко, молодого техно-крата, предложенного Гайдаром и Чубайсом. В течение ко¬роткого периода Россия имела правительство реформаторов, лучшее из тех, которые были после распада Советского Со-юза, и МВФ предоставил кредит в 18,5 млрд. дол., из кото¬рых 4,5 млрд. были получены Россией. Но этого оказалось недостаточно.
Сейчас я возвращаюсь к эксперименту в режиме реального времени, который я начал как раз перед окончательным кра¬хом. Я честно воспроизвожу заметки, которые я делал на про¬тяжении двух недель, пока разворачивался кризис.

Эксперимент в режиме реального времени

Воскресенье, 9 августа 1998 г.
Рубль («спот») = 6,29
Рубль (форвардный контракт)  = 45%
ГКО  = 94,52%
Prins   = 21,79%
Standard & Poor = 1089,45
30-летние казначейские облигации США = 5,63%

Я не следил внимательно за событиями в России до по¬следних двух-трех дней, так как был слишком занят работой над этой книгой. Я сознавал, что положение остается отчаян¬ным даже после того, как МВФ согласился на кредиты в сум¬ме 18 млрд. дол. Про-центные ставки по российскому государ¬ственному долгу оставались на астрономическом уровне — от 70 до 90% по государственным казначейским обязательствам, деноминиро-ванным в рублях (ГКО). Российское правитель¬ство обратилось к синдикату, который приобрел 25,1% акций «Связьинвест» и где мы были крупнейшим иностранным уча-стником, с предложением предоставить временную «проме¬жуточную» ссуду под продажу очередного транша акций «Связьинвест» в 24,9%. В наших интересах было обеспечить успешную продажу этой порции акций, но мне не понрави¬лась идея бросать хорошие деньги вслед плохим, поэтому я решил присмотреться к ситуации.
Вскоре стало очевидно, что рефинансирование государ¬ственного долга — вроде бы, неразрешимая проблема. Про¬грамма МВФ исходила из того, что отечественные дер-жатели ценных бумаг при наступлении сроков погашения возобно¬вят их (реинвести-руют); единственный вопрос заключался в том, по какой цене. Если бы правительство умело успешно собирать налоги, то процентные ставки в конечном счете сни¬зились бы до приемлемого уровня, скажем, до 25%, и кризису был бы положен конец. Но в этих рассуждениях специалисты МВФ упускали из виду тот факт, что значительная доля обли-гаций принадлежала отечественным держателям, которые мог¬ли возобновить покупку ГКО, по которым истекали сроки, по любой цене. Компании были вынуждены платить налоги, но они уже не могли реинвестировать в ГКО соответствую¬щие суммы. Однако еще важнее, что банковский сектор, за исключением принадлежащего государству Сбер-банка, поку¬пал ГКО на заемные средства. В связи со снижением актив¬ности на рынке акций и облигаций большинство банков ста¬ли неплатежеспособными, а те, что еще ос-тавались платеже¬способными, лишились возможности возобновлять свои кре¬дитные ли-нии. В результате они не только перестали быть по¬купателями, но вынуждены были ликвидировать некоторые из своих активов, чтобы внести гарантийные депозиты. Зна-чительная часть средств была заимствована у иностранных банков, некоторые из этих банков даже попытались изъять свои средства. Массовый сброс деноминированных в долла¬рах российских долговых обязательств привел к их обесцене¬нию до рекордно низкого уровня. Разрастался полномасш¬табный банковский кризис.
Обычно банковскому кризису противодействует централь¬ный банк путем вме-шательства и предоставления наличных средств, а также ссужая деньги под залог и льгот-ные процен¬ты; но в данном случае центральный банк не мог этого делать в соответствии с условиями МВФ. В результате ситуация ста¬новилась, вроде бы, неразрешимой.
В пятницу, 7 августа я позвонил Анатолию Чубайсу, кото¬рый находился в от-пуске, и Егору Гайдару, который оставался «на хозяйстве». Я сказал им, что ситуация критическая: пра¬вительство не в состоянии будет после сентября, возобновить свой долг, даже если будет получен второй транш кредита МВФ. Ситуация усугублялась тем, что украинское правитель¬ство было на грани дефолта в связи с предстоящей в ближай¬ший вторник выплатой по 450-миллионной ссуде Nomura Securities. В таких условиях я не мог согласиться участвовать в промежуточном кредите: риск дефолта был слишком велик. Я видел лишь один выход: образовать достаточно большой синдикат, который покрыл бы потребности российского пра¬вительства до конца года. Он должен был базироваться на пар¬тнерстве государства и частного сектора. Группа «Связьин-вест» могла бы участвовать в нем, скажем, суммой в 500 млн. дол., однако частный сектор один не мог бы предоставить тре¬буемую сумму. Я поинтересовался, сколько потребуется. Гай¬дар от-ветил, что нужны 7 млрд. дол. Это предполагало, что Сбербанк, единственный банк, располагавший крупными вкладами населения, сможет предоставить свои активы. В то время население не изымало вклады из банков в крупных мас¬штабах. «Сказанное озна-чает, что синдикат должен будет рас¬полагать 10 млрд. дол., — заметил я, — чтобы восстановить доверие населения». Половина средств должна была бы по¬ступить из иностранных правительственных источников, на¬пример Фонда валютной стабилизации (который находится под контролем Казначейства США), а другая половина — из частного сектора. Синдикат начнет действовать, когда в сен¬тябре будет получен второй транш кредита МВФ. Он будет гарантировать годовые ГКО, начиная, скажем, с 35% годо-вых, постепенно снижая доходность до, например, 25%. (В тот момент доходность со-ставляла 90%.) Программу следо¬вало бы объявить заранее; это побудило бы инвесторов поку¬пать ГКО: имело бы смысл инвестировать деньги под 35%, если в рамках надежной программы предполагается к концу года снизить их доходность до 25%. В случае успеха реально была бы израсходована лишь небольшая часть из 10 млрд. дол. Объединить госу-дарственный и частный компоненты плана было бы нелегко, но я был готов попытаться сделать это. Гай¬дар, понятно, проявил энтузиазм.
Я позвонил Дэвиду Липтону, заместителю министра фи¬нансов США, ведающе-му международными делами. Он был полностью в курсе проблемы, но они даже не по-мышляли об использовании Фонда валютной стабилизации. Конгресс был решительно настроен против оказания спасительной финансовой помощи. Я сказал, что мне это известно, но я не вижу альтернативы. Наблюдается паника, и в наших национальных интересах поддержать правительство России, ориентирован¬ное на реформы. Если будет привлечен частный сектор, это должно сделать план спасения более приемлемым в полити¬ческом отношении. Тем не менее России следовало провести активную работу на Капитолийском холме. Будет также край¬не трудно вовлечь частные институты, поскольку они вклю¬чают инвестиционные банки и спекулятивных инвесторов, по-добных нам, и государству оказывается значительно сложнее мобилизовать их средства, чем ресурсы крупных коммерче¬ских банков.
С целью изучить все альтернативы я еще раз позвонил Гай¬дару и спросил его, можно ли будет ввести штраф для тех держателей ГКО, которые захотят при погашении обязательств получить наличными. Гайдар ответил, что это подорвет репу¬тацию ГКО. И он, конечно, был прав.
Я полагаю, что без реализации моего плана правительство ожидает дефолт с ка-тастрофическими последствиями; даже в случае осуществления этого плана большинство российских банков прекратят существование, но было бы ошибкой даже пытаться спасти их.

Вторник, 11 августа (вечер)
Рубль («слот») = 6,30
Рубль (форвардные контракты) = 91%
ГКО = 147%
Prins = 23,92%
Standard & Poor = 1068,98
30-летние казначейские облигации США = 5,60%

В понедельник я провел краткие переговоры с Липтоном. Правительство США еще не приняло решения. Он обещал позвонить еще раз. Во вторник на российском фи-нансовом рынке произошел обвал. Торги на фондовой бирже были вре¬менно приостанов-лены. Государственные облигации упали еще ниже. Это затронуло даже международные рынки. Пред¬ложенный мною план больше не годился. Стабилизировать рынок мог бы пакет помощи на сумму минимум в 15 млрд. дол., но рассчитывать на то, что какой-либо частный инве¬стор предоставит свои деньги, было уже невозможно. Липтон направился в Москву, не позвонив. По слухам, он был раз¬дражен тем, что ему нечего предложить Мо-скве. Я решил на¬править в газету Financial Times следующее письмо:

«Сэр, неурядицы на российских финансовых рынках достигли кри-тической стадии. Банкиры и брокеры, кото¬рые заимствовали средства под ценные бумаги, неспособ¬ны вносить гарантийные депозиты, а вынужденный сброс ценных бумаг охватил как рынок акций, так и рынок об¬лигаций. Фондовый рынок вынуждены были временно закрыть, так как расчеты по сделкам уже не совершались; цены государственных облигаций и казначейских обяза¬тельств резко упали. Хотя продажи были временно пре¬кращены, существует опасность того, что население сно¬ва начнет изымать деньги со сберегательных счетов. Надо действовать немедленно.
Беда в том, что действия, необходимые в связи с бан¬ковским кризи-сом, диаметрально противоположны дей¬ствиям, согласованным с МВФ в связи с бюджетным кри¬зисом. Программа МВФ предусматривает жест-кую моне¬тарную и фискальную политику; банковский кризис предпола-гает вливание наличных средств. Оба эти требо¬вания трудно примирить без дальнейшей международной помощи. При составлении программы МВФ исходили из того, что правительственные облигации будут поку-пать при следующих условиях: государство станет собирать на¬логи и со-кратит расходы, процентные ставки снизятся и кризис пойдет на убыль. Это допущение оказалось оши¬бочным, поскольку большая часть неопла-ченного долга состояла из маржи, а кредитные линии невозможно было возобновить. Существует нехватка финансовых ресурсов у государства, и ее необходимо покрыть. Нехватка станет еще острее, если население начнет изымать депозиты.
Наилучшим решением было бы введение валютного управления после умеренной девальвации в 15—20%. Девальвация необходима, чтобы компенсировать сниже¬ние цен на нефть и уменьшить сумму резервов, требуемых при валютном управлении. Это также поставило бы в не¬выгодное положение держателей государственных долго¬вых обяза-тельств, деноминированных в рублях, и отвело бы упреки в адрес прави-тельства.
Потребуются резервы примерно в 50 млрд. дол.:
23 млрд. для покрытия Ml (денежных средств в обраще¬нии) и 27 млрд. дол. для покрытия недостачи в рефинан¬сировании внутреннего долга в следующем году. У Рос¬сии имеются резервы в 18 млрд. дол., МВФ обещал 17 млрд. дол. «Большая семерка» (G 7) должна предоста-вить 15 млрд. дол., что позволит ввести валютное управ¬ление. Спасать банковскую систему уже не потребуется. За исключением немногих ин-ститутов, держателей госу¬дарственных депозитов, банки сами сумеют защитить себя. Цены государственных облигаций немедленно воз¬растут, и тогда выживут наиболее здоровые финансовые учреждения. Примерно 40 млрд. дол. в иностранной ва¬люте находятся у россиян на руках. При введении валют¬ного управления у них может возникнуть соблазн купить деноминированные в рублях государственные облига¬ции, которые сулят привлекательный доход. В этом слу¬чае резервный кредит G 7, возможно, даже не придется использовать. Снижение процентных ставок поможет правительству добиться своих фискальных целей.
Если бы страны G 7 были готовы предоставить 16 млрд. дол. немед-ленно, ситуацию удалось бы стабилизировать да¬же без валютного управ-ления, хотя для этого потребуется больше времени, а ущерб будет серьез-нее. Без введения ва¬лютного управления будет также трудно осуществить огра¬ниченную валютную корректировку, так как будет невоз¬можно сопротивляться давлению в сторону дальнейшей де-вальвации, — такая ситуация имела место в Мексике в 1994 г.
Если действия будут откладываться, стоимость опера¬ции по спасе-нию возрастет. Неделю назад она обошлась бы в 7 млрд. дол. К сожале-нию, международные финансо¬вые организации не осознали остроты си-туации. Альтер¬нативами будут дефолт или гиперинфляция. Любая из них будет иметь катастрофические финансовые и полити¬ческие послед-ствия».

Четверг, 13 августа
Рубль («слот») = 6,35
Рубль (форвардные контракты) = 162%
ГКО = 149%
Prins = 23,76%
Standard & Poor = 1074,91%
30-летние казначейские облигации США = 5,65%

После того как я написал письмо в Financial Times, заме¬ститель председателя Центрального банка России ввел неко¬торые ограничения на конвертируемость рубля. Это оказало опустошительное воздействие на российский рынок: при от¬крытии торгов цены акций снизились на 15%, а потом уже существенно не возросли. Моему письму уделили значитель¬ное внимание, но упор был сделан на защиту девальвации, а не на предложение ввести валютное управление. Это стало одним из факторов того, что впоследствии назвали «черным четвергом». Это вовсе не входило в мои намерения. Я счел себя обязанным выступить с новым заявлением следующего содержания:
«Неурядицы на российских финансовых рынках вызваны не тем, что я сказал или сделал. У нас нет «коротких» пози¬ций в рублях и намерения обесценивать валюту. Более того, наш портфель от девальвации только пострадает».
Цель моего письма в Financial Times заключалась в том, что¬бы предупредить правительства G 7. Хотя российское прави¬тельство делает все, что в его силах, чтобы справиться с ситу¬ацией, оно не сумеет добиться успеха без дополнительной по¬мощи из-за рубежа.

Пятница, 14 августа
Рубль («спот») = 6,35
Рубль (форвардные контракты) = 162,7%
ГКО = 172%
Prins = 23,01%
Standard & Poor = 1062,75
30-летние казначейские облигации США = 5,54%

Я имел переговоры с министром финансов США Рубиным и подчеркнул остроту вопроса. Он полностью сознавал это, но остальные правительства G 7 не разделяли его озабо¬ченность; к тому же до них трудно было добраться из-за не¬рабочих дней. Мне позвонил сенатор Митч МакКоннелл, и я настоятельно советовал ему связаться с министром финансов Рубиным и заверить его в поддержке республиканцами пред-стоящей весьма рискованной операции. Поздно вечером мне позвонили от Кириенко. Он все еще рассчитывал на проме¬жуточный кредит в 500 млн. дол., но это было уже нереально. Я предложил прибыть в Москву для обсуждения более широ¬кого круга вопросов, если это принесет пользу.

Воскресенье, 16 августа, вечер
Рубль («спот») = 6,35
Рубль (форвардные контракты) = 162,7%
ГКО = 172%
Prins = 23,01%
Standard & Poor = 1062,75
30-летние казначейские облигации США = 5,54%

Большую часть выходных дней я провел в России. Я дал интервью на радио-станции «Эхо Москвы» с объяснением своей позиции, и мое заявление было зачитано по Российскому те¬левидению. Я надеюсь, что сумел исправить ложное впечат¬ление, будто я настаивал на девальвации и как-то мог выиг¬рать от нее. Несколько раз я разговаривал с Гайдаром. Подго¬товил статью с обоснованием решения о введении валютного управления и направил ему для одобрения. Только что (6 ч. 30 мин. утра, московское время) он сказал мне, что разговаривал с Ларри Саммерсом (заместителем министра финансов США) и никакой помощи ждать не приходится; им надо бу¬дет действовать в одностороннем порядке. Я сказал, что моя статья теряет смысл, но он настаивал на ее опубликовании. Я отказался.

Вторник, 18 августа
Рубль («слот») = 6,80
Рубль (форвардные контракты) = 305%
ГКО       -
Prins = 29,41%
Standard & Poor = 1101,20
30-летние казначейские облигации США = 5,56%

В понедельник начался сущий ад. Россия ввела морато¬рий и расширила валют-ный коридор, фактически девальви¬ровав рубль на 35%. Российским банкам запретили выпол¬нять свои обязательства перед иностранными кредиторами, и это было хуже всего. Это создало панику среди иностран¬ных контрагентов, которые сбрасывали российские ценные бумаги по любой цене. Дэвид Липтон попросил у меня тех¬нических пояснений и предложил мне написать для них па¬мятную записку.
Перечитав ее, я счел ее несколько односторонней. Я пы¬тался внушить мысль, что еще не поздно искать конструктив¬ного выхода из кризиса в России. Правительства стран G 7 могли бы предоставить твердую валюту, необходимую для вве¬дения валютного управления, при условии принятия Думой законов, необходимых, чтобы выполнить тре-бования МВФ. Имелись две возможности: Дума соглашается на это или от¬казывается от предложения. В первом случае курс рубля вос¬станавливается, рублевый долг удается ре-структурировать упо¬рядоченным образом и появляется возможность проводить структур-ные реформы (объявлять банкротство компаний, которые не платят налоги, и т.д.). Боль-шинство российских бан¬ков потерпят крах, а международные банки и фонды, заклю-чившие с ними контракты, понесут убытки; однако обязатель¬ства российского правитель-ства приобретут определенную ценность, лучшие банки выживут, а кризис будет приостанов¬лен. Во втором случае кризис продолжится, но ответствен¬ность за него ляжет на Думу. Ельцин мог бы распустить Думу, назначить выборы и проводить реформы. В случае успеха ре¬форм электорат поддержал бы их. Но даже если бы Ельцин оказался не на высоте или реформы не достигли успеха, мы сделали бы все возможное, чтобы сохранить дух реформ в Рос¬сии. Это была весьма рискованная стратегия, но ничего не делать — значит подвергаться еще большему риску.

Суббота, 22 августа
Рубль («спот») = 7,15
Рубль (форвардные контракты) = 443%
ГКО -
Prins = 36,05%
Standard & Poor = 1081,18
30-летние казначейские облигации США = 5,43%

Международные рынки серьезно пострадали от россий¬ского кризиса в послед-ние два дня. Например, на немецком фондовом рынке цены в пятницу упали на 6%. Меня удиви¬ло, что потребовалось столько времени для снижения цен де¬шевых акций. Мой партнер уверяет меня, что цены на фондо¬вом рынке в пятницу достигли удачного временного «дна», а мы покупали акции и продавали опционы «пут». Кстати гово¬ря, мы не совершали сделок с российскими ценными бумага¬ми в течение всего периода экспери-мента в режиме реального времени.
Я пытался довести свою идею до любого, кто готов был слушать, но это было бесполезно. Это помогло бы улучшить политическую ситуацию в России. Сейчас Дума уже не при¬мет законы, а МВФ не предоставит второго транша кредита. Лишившись пер-спективы получить деньги из-за рубежа в обозримом будущем, Ельцин вынужден будет отправить в отставку нынешнее правительство и искать другую поддержку внутри страны. Но где? — Олигархи роковым образом ослаблены. Остаются «Газпром» и некоторые нефтяные компании. Зна¬чит, опять Черномырдин? Он, конечно, рассчитывает на это. Однако никакой режим не добьется успеха, если отсутствует политическая воля исправить структурные изъяны. Пределы дальнейшего ухудшения ситуации неясны.

Воскресенье, 23 августа
Рубль («спот»)  = 7,15
Рубль (форвардные контракты)  = 444%
ГКО
Prins = 36,05%
Standard & Poor = 1081,18
30-летние казначейские облигации США = 5,43%

Ельцин отправил в отставку правительство и назначил Чер¬номырдина. За даль-нейшие предсказания я не берусь.

Среда, 26 августа
Рубль («спот») = 10,00
Рубль (форвардные контракты) = 458%
ГКО
Prins = 42,83%
Standard & Poor = 1084,19
30-летние казначейские облигации США = 5,42%

Предела глубине кризиса — нет. Распад российской бан¬ковской системы проис-ходит беспорядочным образом. Банки приостановили платежи, и население охватила па-ника. Усло¬вия обмена ГКО были объявлены и поначалу встретили до¬вольно неплохой прием, однако рубль перешел в состояние свободного падения, так что предлагаемые ус-ловия практиче¬ски стали бессмысленными. Международная финансовая си¬стема пережи-вает неурядицы. Имеются, похоже, невыполнен¬ные валютные контракты на сумму в 75—100 млрд. дол., и нeизвестно, когда они будут выполнены. Кредитное агентство снизило рейтинг крупнейшего коммерческого банка Герма¬нии. В международные межбанковские сделки по свопам был внесен некоторый элемент кредитного риска. Вероятно, он будет иметь кратковременный характер, но это может вскрыть другие слабые места из-за масси-рованного использования за¬емных средств. Фондовые рынки Европы и США содрогну-лись, но к ним скорее всего вернется спокойствие. Кризис в России носит весьма серьез-ный характер и будет иметь неис¬числимые политические и социальные последствия.
На этом месте я прекращаю свой эксперимент в режиме реального времени, по-скольку я более не являюсь активным участником событий. Эти события представляют собой наг¬лядную и довольно страшную иллюстрацию многих положе¬ний, которые я пы-таюсь изложить в. настоящей книге в более абстрактной форме. Меня особенно страшит то, что в Мини¬стерстве финансов США действовала отличная команда, а в России было наилучшее правительство во всей ее постсовет¬ской истории; тем не менее кризис нельзя было предотвра¬тить. Я также недоволен собственной ролью.
Я полностью сознавал, что система грабительского капи¬тализма несостоятельна и неустойчива, и я довольно часто говорил об этом; тем не менее я позволил втянуть себя в сделку по «Связьинвест». Для этого были основательные причины, но факты — упрямая вещь — сделка не удалась. Это была са¬мая неудачная инвестиция в моей профессиональной карье¬ре. Когда я ездил по России в октябре 1997 г., я был поражен безответственностью иностранных инвесторов, ссужающих большие суммы денег российским муниципалитетам, кото¬рые неудачно использовали средства. Однако я не стал спа¬саться бегством. Мое письмо в Financial Times также имело непредвиденные негативные последствия. Я не жалею о том, что пытался помочь России двигаться в направлении откры¬того общества. Мои усилия не увенчались успехом, но я по крайней мере пытался. Я весьма сожалею о своей инвестици¬онной деятельности. Это показывает, насколько трудно со¬вмещать две роли.

Предвидя будущее

Теперь я возвращаюсь к анализу более общего, глобально¬го процесса спад — подъем. Я остановлю часы и буду рассмат¬ривать предстоящие события просто как буду-щее, хотя эти события будут разворачиваться по мере подготовки книги. В каком-то смысле я приступаю к еще одному эксперименту в режиме реального времени. Я попыта-юсь использовать свою концепцию истории, чтобы предсказать, что нас ждет впере¬ди; события, по мере их развертывания, будут служить про¬веркой обоснованности моих предсказаний. Это не будет на¬учная проверка, так как я буду корректировать свою схему спад — подъем с учетом складывающейся и постоянно меня¬ющейся ситуации. Как я указывал ранее, попытки предска¬зать будущее — это скорее алхимия, чем наука.
До последнего времени я полагал, что мы находимся в фа¬зе 3 модели спад — подъем, а именно на этапе сурового испы¬тания. Если мировая капиталистическая система выдержит это испытание, то она вступит в период ускорения, которое при¬ведет ее в ре-жим, далекий от равновесного. Если же система не выдержит испытаний, то для нее на-ступит момент истины. Еще 16 августа 1998 г. я считал, что кризис в России как раз и оз-начал такой момент истины. Однако мое понимание си¬туации не соответствует нынешнему положению дел. На са¬мом деле предстоит период заката, за которым последуют пе¬реходный момент и катастрофическое скольжение вниз. Но похоже, что мы продвинулись по этому пути значительно даль¬ше, чем я полагал ранее. Я считаю теперь, что кризис в Рос¬сии представляет собой переходный момент, когда тенденция, которая уже изменила направление, подкрепляется инерци¬онностью системы, грозя катастрофическим коллапсом. Вре¬мя, прошедшее с начала таиландского кризиса, можно счи¬тать периодом заката, когда люди продолжали вести дела, как обычно, смутно ощущая, что все идет не так, как надо. Но когда же наступил момент истины? Кроме того, новая ин¬терпретация означала бы надвигающийся коллапс финансо¬вых рынков в центре, а это могло бы оказаться неверным.
1 сентября на фондовых рынках произошел временный об¬вал цен при большом предложении, а в конце недели ситуа¬ция повторилась, но при меньшем объеме сделок. Я считаю, что это было ложное «дно»; мы являемся свидетелями рынка «медведей», и цены акций в конечном счете снизятся еще больше. Однако спад может оказаться более про-должитель¬ным, чем это следует из модели спад — подъем, которую я предложил. Я пони-маю, что нужна какая-то иная схема и пред¬почитаю сказать об этом открыто, а не просто переписать то, что я написал раньше. (Более того, я доволен, что события не соответству-ют в точности разработанной мною модели спад — подъем, так как опасался, что втиски-ваю историю в изобре¬тенную мною схему.) Вместо того чтобы подправить преж¬нюю мо-дель, я разработаю новую — специально для этого слу¬чая. Это намерение согласуется с оговорками, которые я сде¬лал, приступив к применению анализа спад — подъем к миро-вой капиталистической системе. У системы имеются центр и периферия. Это помогает объяснить, почему процесс дезин¬теграции продлится значительно дольше и произойдет в раз¬ное время в различных частях системы. Моя новая гипотеза относительно динамиче-ской структуры нынешнего кризиса за¬ключается в следующем.
Мировая капиталистическая система подверглась серьезно¬му испытанию — произошел мексиканский кризис 1994— 1995 гг., но она пережила так называемый эффект «текилы» и вышла из кризиса еще сильнее, чем когда-либо. Именно тогда наступил период ускорения, а бум становился все более нездо¬ровым. Тот факт, что держатели мексиканских казначейских обязательств вышли из кризиса невредимыми, оказался дур¬ным примером для спекулянтов российскими казначейскими обязательствами. Поворотный пункт наступил вместе с таи¬ландским кризисом в июле 1997 г. Он обратил вспять поток де¬нежных средств. Я понимал, что музыка отзвучала, особенно применительно к России, и так и сказал тогда об этом, но я серьезно недооценил остроту проблемы. Я предвидел испыта¬ние с неопределенным исходом, подобное мексиканскому кри¬зису 1994—1995 гг., но не окончательное изменение тенденции.
Поначалу этот поворот казался благотворным для финан¬совых рынков центра по причинам, которые я уже объяснил, а оживление в центре внушало надежду периферии. На азиат¬ских фондовых рынках была возмещена почти половина по¬терь в местных валютах до того, как начался новый спад. Это можно было бы истолковать как период заката. В конечном счете спад затронул и финансовые рынки центра системы. Сперва он был постепенным, а поток средств во взаимных фондах оставался положительным, однако кризис в России ускорил сброс ценных бумаг, что можно было бы по некото¬рым признакам, но не по всем, принять за рыночное «дно». Я считаю, что это было ложное «дно», точно так же, как ниж¬няя точка на азиатских фондовых рынках в 1997 г. оказалась ложным «дном». Я ожидаю, что активность на рынке восста¬новится до 50%-ного уровня, но не исключаю возможность дальнейшего спада, прежде чем начнется подъем. В конечном счете ситуация намного ухудшится и приведет к мировому спа¬ду. Дезинтеграция мировой капиталистической системы бу¬дет препятствовать подъему, так что спад реально превратит¬ся в депрессию.
Имеются три причины, почему я считаю, что самая низкая точка кризиса еще не достигнута. Одна из них состоит в том, что российские неурядицы выявили ранее игнорировавшиеся изъяны в мировой банковской системе. Банки занимаются свопами, форвардными сделками и вторичными операциями между собой и со своими клиентами. Эти трансакции не фи¬гурируют в балансах банков.
Когда произошел дефолт российских банков по своим обя¬зательствам, западные банки ощутили это применительно к собственным средствам и средствам своих кли-ентов. Хедже-вые и другие финансовые фонды также понесли крупные убытки. Теперь банки лихорадочно пытаются уменьшить риск и ограничить использование заемных средств. Их собствен¬ные акции резко упали в цене, и вырисовывается глобальное «сжа-тие» кредита .
Вторая причина состоит в серьезном обострении трудно¬стей на периферии сис-темы: отдельные страны стремятся те¬перь выйти из мировой капиталистической системы или по¬просту уходят в сторону. Сперва в Индонезии, а затем в Рос¬сии произошел почти полный экономический крах. То, что случилось в Малайзии и в меньшей степени в Гон-конге, име¬ет еще более зловещий смысл. Крах в Индонезии и России был непреднамерен-ным, но Малайзия сознательно отгороди¬лась от мировых рынков капитала. Это принесло экономике Малайзии временное облегчение и позволило ее правитель¬ствам удержаться у власти, но ускорило общее бегство капи¬тала с периферии, оно оказало дополнительное давление на тех соседей, которые стремились сохранить свои рынки от¬крытыми. Если бегство капитала принесет Малайзии выгоды по сравнению с ее соседями, такая политика вполне может найти подражателей.
Третий важный фактор, действующий в направлении дезинтеграции мировой капиталистической системы, это яв¬ная неспособность международных монетарных вла-стей укре¬пить ее единство. Программы МВФ, похоже, не срабатывают, и Фонд лишился средств. Реакция правительств стран G 7 на российский кризис была прискорбно неадек-ватной, а утрата контроля внушает настоящий страх. Между тем финансовые рынки ведут себя довольно своеобразно: они не терпят како¬го-либо вмешательства со стороны госу-дарства, но сохраняют глубокую веру в то, что, если условия действительно резко ухуд-шатся, власти вмешаются. Теперь эта вера поколеблена .
Рефлексивное взаимодействие трех названных факторов подводит меня к выво-ду, что мы прошли переходный момент и поворот тенденции подкрепляется поворотом в преоблада¬ющих ожиданиях. То, как будут развиваться события, во мно¬гом зависит от ре-акции банковской системы, инвесторов и властей в центре системы. Размах возможных исходов колеб¬лется между обвалом фондовых рынков и более затяжным про¬цессом ухуд-шения их состояния.
Я считаю последний вариант более вероятным. Шоковое состояние междуна-родной финансовой системы скоро уля¬жется; вынужденная ликвидация активов прекра-тится. Один из основных источников трений — сильный доллар и слабая иена — уже преодолен. Еще один источник беспокойства — Гонконг, похоже, нашел способ вернуть себе контроль над соб¬ственной судьбой. Россия списана со счетов. Предвидится по-нижение процентных ставок. Цены акций упали настолько, что многие из них представляются привлекательными. Пуб¬лика поняла, что имеет смысл приобщиться к вечному рынку «быков», но пройдет время, прежде чем она осознает, что ры¬нок «быков» не может продолжаться вечно. Поэтому потре¬буется некоторое время для того, чтобы проявилось действие трех негативных факторов.
А за ложной зарей последует продолжительный рынок «мед¬ведей», как это слу-чилось в 30-е годы и происходит в Азии в настоящее время. Публика начнет сбрасывать акции в пользу инструментов денежного рынка или казначейских обяза¬тельств. Эффект богатства возьмет верх, и потребительский спрос будет сокращаться. Снизится также спрос на инвести¬ции: прибыли испытывают давление, импорт растет, а экспорт сокраща-ется; к тому же уменьшилось предложение капитала для менее устойчивых предприятий и операций с недвижи¬мостью. Снижение процентных ставок несколько затормозит спад на рынке, и экономика в конечном счете оправится при условии, что сохранится мировая капиталистическая систе¬ма. Однако вероятность ее распада существенно возросла. Ес¬ли когда-нибудь и произойдет замедление роста экономики США, то уменьшится готовность терпеть значительный де¬фицит во внешней торговле, а это может поставить под угро¬зу режим свободной торговли.
Ранее я думал, что Азиатский кризис приведет к оконча¬тельному триумфу капи-тализма: китайские семьи, живущие за рубежом, уступят место многонациональным ком-паниям, а «азиатская модель» будет поглощена мировой капиталисти¬ческой моделью. Та-кой ход событий все еще возможен, но сейчас более вероятно, что страны периферии бу-дут все чаще выходить из системы — это будет происходить по мере того, как будут уменьшаться их шансы привлечь капитал из цент¬ра. Банки и портфельные инвесторы по-несли серьезные убыт¬ки, и многие потери еще предстоят. России, очевидно, грозит дефолт по долларовым обязательствам. Придется также при¬знать убытки в Индонезии. Акционеры банков не простят по¬терь на периферии: они не захотят увеличивать свои потери. Вливание денег в периферию возможно лишь на основе меж¬дународных действий правительств, однако признаки между¬народного сотрудничества пока отсутст-вуют.
Такая последовательность событий отличается от первона¬чальной модели спад — подъем главным образом продолжи¬тельностью и сложностью периода спада. Период бума харак¬теризовался обычным самоподкрепляющимся взаимодействи¬ем пристрастных оценок и тенденций. Бум прошел успешное испытание в ходе мексиканского кризиса 1994—1995 гг., за ко¬торым последовал период ускорения. Необычным является именно период спада, поскольку он состоит из двух стадий. На первой стадии на фондовых рын-ках бум продолжался бла¬годаря отсутствию монетарных ограничений и обратному при-току средств. На второй стадии спад охватывает и центр, и периферию, и оба процесса подкрепляют друг друга в направ¬лении свертывания активности. Спады обычно бывают до¬вольно короткими; на этот же раз он продлился и происходит в разное время в различ-ных частях системы. Когда он прои¬зошел на периферии, то был довольно компактным; но мы все еще не знаем, как долго он будет продолжаться в центре. Продолжительность спада свидетельствует о сложности ми¬ровой капиталистической системы.
Было очевидно, что дисбаланс между центром и перифе¬рией на первой стадии спада сохранить нельзя. Либо в центре произойдет спад до подъема на периферии, либо — наоборот. Первый вариант был более вероятным, но его нельзя было предсказать с абсолютной достоверностью. Кризис в России внес определенность в этот вопрос. Как и в случае с Таилан¬дом, влияние событий в России оказалось более значитель¬ным, чем многие ожидали, включая меня самого. Я довольно мрачно оценивал события в России, но я не осознал послед¬ствий для свопов, операций с производными бумагами и меж-банковского рынка, пока они реально не наступили.
Следует напомнить, что моя первоначальная модель спад — подъем имеет во-семь фаз. Фаза 4 — это момент истины, а фа¬за 5 — период заката. Неясно, как эти фазы вписываются в специальную модель, построенную мной для мировой капи¬талистической системы. Кто-то может сказать, что время меж¬ду таиландским кризисом в июле 1997 г. и российским крахом в августе 1998 г. — период заката. Но где же тогда момент ис¬тины? Возможно, лучше пока не задавать вопросов. Модели не следует воспринимать слишком буквально. В исторических событиях нет ничего детерминированного. Каждая последо-вательность событий — уникальна. В советской системе мо¬мент истины уже наступил, когда Хрущев произнес свою речь на XX съезде Коммунистической партии; возможно, у капи¬талистической системы такого момента не будет. Быть может, нас ожидает иной ход событий: ложная заря усыпит чувство опасности и позволит следующему так называемо-му внешне¬му шоку собрать свою печальную дань.
Крах мировой капиталистической системы можно предот¬вратить в любое время путем вмешательства международных финансовых властей. Но перспективы туманны, поскольку правительства стран G 7 только что не сумели вмешаться в события в России; тем не менее последствия этой неудачи могут послужить сигналом к пробуждению. Возможно, крах в России все-таки окажется моментом истины. Существует на¬стоятельная необходимость переосмыслить и реформировать мировую капиталистическую систему. Как показали события в России, если проблемам позволить накапливаться дальше, они становятся все более труднопреодолимыми.
 

8
8. КАК ПРЕДОТВРАТИТЬ КРАХ

При каждом финансовом кризисе происходит пере¬оценка ценностей. Однако в настоящее время круг обсуждаемых проблем сузился. Дискуссия крутится во¬круг необхо-димости улучшить контроль за банками и обеспе¬чить получение достаточных и достовер-ных данных по каж¬дой стране. Ключевыми словами стали «прозрачность» и «ин-формация». Горячо обсуждается вопрос, следует ли МВФ об¬народовать его точку зрения на состояние дел в отдельных странах .
Иногда обсуждается также вопрос, следует ли регулировать деятельность хедже-вых фондов и ограничить краткосрочное движение капиталов. Преобладающее представ-ление о меха¬низме функционирования финансовых рынков не претерпе¬ло изменений. Предполагается, что при наличии совершен¬ной информации рынки сами позаботятся о себе; следова¬тельно, основная задача — сделать доступной необходимую информацию и избежать вмешательства в рыночный меха¬низм. Цель по-прежнему заключается в том, чтобы навязать рынку дисциплину.
Однако необходимо расширить рамки дискуссии. Пора признать, что нестабиль-ность внутренне присуща финансовым рынкам. Навязывать рынкам дисциплину — значит навязывать им нестабильность, а какую степень нестабиль¬ности общество еще может выдержать? Дисциплину рынка следует дополнить еще одним видом дисциплины: поддер¬жание стабильности на финансовых рынках должно быть открыто сформулировано в качестве цели государственной политики.
Попросту говоря, выбор, стоящий перед нами, сводится к следующему: станем ли мы регулировать мировые финансо¬вые рынки в международном масштабе или предос-тавим каж¬дой стране право защищать собственные интересы такими средствами — как это ей удастся. Второй путь, несомненно, приведет к краху гигантской циркулярной сис-темы, которая известна под названием «мировой капитализм». Суверенные государства могут действовать как клапаны внутри этой си¬стемы. Они не могут противостоять прито-ку капитала, но они определенно противодействуют его оттоку, как только сочтут его присутствие постоянным.

Чрезвычайные меры

Наиболее настоятельная потребность — приостановить отток капитала. Это обеспечило бы сохранение лояльности периферии по отношению к мировой капиталистической системе, что в свою очередь успокоило бы финансовые рын¬ки в центре и ослабило бы последующий спад. Целесооб¬разно снизить процентные ставки в США, но уже недоста¬точно просто приостановить отток капитала с периферии. Следует непосредственно адресовать периферии ликвидные средства. И сделать это необходимо весьма срочно, посколь¬ку Бразилия все еще страдает от бегства как иностранного, так и отечественного капитала и уже не может жить с заоб¬лачными процентными ставками. Процентные ставки в Ко¬рее и Таиланде снизились, но рисковая премия по внешне¬му долгу во всех периферийных странах остается непомер¬но высокой.
В статье, опубликованной в Financial Times 31 декабря 1997 г. , я предложил создать Международную корпорацию страхования кредита. Предложение было прежде-временным, так как обрат¬ное движение капитала еще не стало прочно утвердившейся тен¬денцией. Следует напомнить, что за корейским кризисом лик¬видности в конце 1997 г. последовала ложная надежда, которая дожила до апреля 1998 г. Мое предложение тогда не возымело действия, но теперь наступил его черед.
Президент Клинтон и министр финансов Роберт Рубин вы¬сказались за необхо-димость создать фонд, который позволил бы странам периферии, проводящим разумную экономиче¬скую политику, вновь получить доступ к международным рын¬кам капитала. Они упомянули цифру в 150 млрд. дол., и, хотя они об этом не сказали, я полагаю, что они имели в виду финансировать этот фонд за счет нового выпуска специаль¬ных прав заимствования (SDR) . Хотя их предложение не по¬лучило большой поддержки на ежегодном собрании МВФ в октябре 1998 г., я считаю, что это как раз то, что нужно. Га-рантии ссуд можно было бы предоставить таким странам, как Корея, Таиланд и Бразилия, что немедленно успокоило бы международные финансовые рынки. Впрыскивание ликвид¬ных средств в периферию, в соответствии с предложением США, позволило бы избежать снижения процентных ставок в центре, что обеспечило бы более удачный ба-ланс в мировой экономике.
Как мы видели, программы МВФ в Таиланде и Корее не принесли ожидаемых результатов, поскольку они не предус¬матривали процедуры преобразования долга в капи-тал. Внеш¬ний баланс этих стран был восстановлен ценой резкого со¬кращения внут-реннего спроса, однако финансовое положе¬ние банков и компаний продолжает ухуд-шаться. Судя по ны¬нешнему состоянию дел, эти страны обречены на депрессию в течение продолжительного времени. Процедура преобразо¬вания долга в капитал помогла бы расчистить путь для подъ¬ема экономики страны, но одновременно заставила бы меж-дународных кредиторов согласиться на списание убытков. Они не захотят и не сумеют предоставить кредит, что сделает не¬возможным проведение этой процедуры — ведь для нее необ¬ходимо найти альтернативный источник международных кре¬дитов. Вот здесь-то и пригодилась бы система международ¬ных гарантий кредита. Она существенно снизила бы стоимость заимствований и помогла бы соответствующим странам обес¬печить более высокий уровень финансирования внутреннего спроса, чем в настоящее время. Это помогло бы не только соответствующим странам, но и мировой экономике в целом и стало бы настоящей наградой за принадлежность к мировой капиталистической системе, отбив охоту выходить из нее на малазийский манер.
Бразильский случай — более сложный. После того как Кон¬гресс США неохотно одобрил предоставление дополнитель¬ного капитала, МВФ будет в состоянии предложить пакет спа¬сительных мер для Бразилии. Чтобы они могли успокоить рынки, суммы должны быть достаточно весомыми: в качестве исходной цифры в официальных источниках называют 30 млрд. дол., которые должны быть дополнены обязатель¬ствами коммерческих банков сохранять их кредитные линии. Едва ли нужно добавлять, что Бразилии потребуется предпри¬нять решительные меры для снижения бюджетного дефици¬та. Но и при этом существует реальная опасность того, что программа потерпит неудачу. Хотя в пакете мер может быть учтена потребность рефинансировать внешний долг Брази¬лии, эти меры тем не менее не способны обеспечить сущест¬венное снижение внутренних процентных ставок без того, что¬бы остановить бегство капитала. При нынешнем уровне про¬центных ставок в 40% рефинансирование внутреннего долга увеличило бы бюджетный дефицит еще на 6%, а это переве¬сило бы любое возможное «затягивание поясов». Столь слож¬ной ситуацию делает система гарантирования кредита — она не предназначена для рефинансирования внутреннего долга.
Тем не менее тот факт, что она позволит делать международ¬ные заимствования, окажет косвенное воздействие на про¬центные ставки внутри страны, а это, возможно, предопреде¬лит успех плана.
В настоящее время европейские центральные банки реши¬тельно противятся вы-пуску специальных прав заимствования (SDR), опасаясь инфляционных последствий. Се-годня SDR ограничены целями гарантирования займов, поэтому они не создадут дополнительных денег; если дело и дойдет до этого, то лишь для того, чтобы заполнить «дыру», образовавшуюся в результате дефолта. Если говорить откровенно, то сопротив-ление SDR основано на доктринерских соображениях. После выборов в Германии лево-центристские правительства нахо¬дятся теперь у власти почти по всей Европе, а они, воз-можно, охотнее согласятся на систему гарантирования займов, осо¬бенно если от этого будет зависеть улучшение ситуации на важных экспортных рынках. Япония, вероятно, поддержит план, пока он касается Азии, а также Латинской Америки. Таким образом МВФ накопит опыт гарантирования займов, и впоследствии этот метод может получить институциональное оформление. Я полагаю, что это могло бы послужить крае¬угольным камнем для «новой архитектуры», о которой все го¬ворят.

Долговременные реформы

Неудовлетворительный характер нынешней архитектуры стал совершенно оче-виден в ходе мирового финансового кри¬зиса, который возник в Таиланде. Один из ее не-достатков — отсутствие адекватного международного органа надзора и ре¬гулирования. Банк для международных расчетов установил ко¬эффициенты достаточности собственного капитала для меж¬дународных коммерческих банков, но право надзора было оставлено за центральными банками соответствующих стран. Однако их деятельность оставляет желать много лучшего. Ограничимся одним примером: центральный банк Кореи потребовал регистрации всех ссуд со сроком более одного года. В результате большинство заимствований предоставляли на срок менее года, а центральный банк не имел никакого пред¬ставления о сумме выданных кредитов. Согласно стандартам БМР, международные банки, ведущие дела с Кореей, осво¬бождены от создания специальных резервов, поскольку Ко¬рея - член Международной организации экономического со-трудничества и развития (ОЭСР). Это позволяло банкам ссу¬жать деньги Корее. Тот факт, что срок погашения большин¬ства ссуд составлял менее года, затруднил борьбу с кризисом, когда он разразился.
Поведение центрального банка Индонезии представляет¬ся еще более сомнитель-ным. В балансе банка имелась, на¬пример, статья, показывающая значительный «аванс ча-стно¬му сектору», который сводил на нет значительную часть по¬мощи, полученной от Сингапура. Можно было догадаться, что аванс достался членам семьи Сухарто, которые вывезли доллары из Индонезии. Когда же возник кризис, в здании, где хранились доку-менты, таинственным образом вспыхнул пожар.
МВФ не вправе глубоко вмешиваться во внутренние дела стран-членов, за ис-ключением кризисных периодов, когда страна-член обращается к МВФ за содействием. Он вправе направлять специалистов и проводить консультации, но у не¬го нет ни манда-та, ни инструментов для вмешательства в обыч¬ное время. Его задача - управление кризи-сом, а не преду¬преждение кризиса, поэтому на этот раз ему похвастаться не¬чем. Я проанализировал недостатки в рецептах МВФ в пре¬дыдущих главах, сейчас же следует рассмотреть роль, кото¬рую МВФ сыграл в нездоровом расширении международного кредита. Это подводит нас ко второму крупному дефекту нынешней архитектуры финансовой системы - так называемой концепции «морального риска».
Программы МВФ позволили выручать кредиторов и тем самым провоцировали их безответственное поведение; это — серьезный фактор нестабильности международной финансо¬вой системы. Как я пояснил выше, существует асимметрия в отношениях МВФ с кредиторами и должниками. МВФ навя¬зывает условия должникам, но не кредиторам; ус-ловия займов позволяли странам-должникам справляться со своими обяза¬тельствами луч-ше, чем они могли бы это делать в противном случае. Такая практика косвенным образом помогала между¬народным банкам и другим кредиторам.
Асимметрия сложилась в ходе международного долгового кризиса 80-х годов, и она проявилась достаточно отчетливо во время мексиканского кризиса 1994—1995 гг. В результате кризиса иностранные держатели tesobonos (мексиканские каз¬начейские вексе-ля, деноминированные в долларах) не постра¬дали, хотя доход на эти бумаги в момент их покупки сопро¬вождался высокой степенью риска. Когда Мексика уже не мог¬ла платить, Министерство финансов США и МВФ вмеша¬лись и сняли инвесторов «с крючка». Аналогичная ситуация недавно возникла в России, но Министерство финансов США не посмело провести эффективную операцию по спасению из боязни, что его обвинят в спасении спекулянтов. Как я утверж¬дал в эксперименте в режиме реального времени, США допу¬стили ошибку, отказавшись действовать после того, как спе¬кулянты были наказаны. Я рад отметить, что МВФ — способ¬ный ученик. В рамках своей 2,2-миллиардной программы для Украины он поставил новое условие: 80% украинских казна¬чейских векселей следует «добровольно» переоформить в дол¬госрочные инструменты с длительными сроками выплаты до¬хода прежде, чем программа начнет действовать. Это приве¬дет к серьезным убыткам для спекулянтов и неосмотритель¬ных банков-кредиторов, так что речь идет о совершенно ином подходе, чем во время спасения Мексики в 1995 г.
Существует несколько причин, почему сложилась асиммет¬рия в отношениях между МВФ, с одной стороны, и должни¬ками и кредиторами, с другой. Основная задача МВФ - со¬хранить международную финансовую систему. Наказывать кредиторов во время кризиса значило бы нанести большой ущерб западным банкам и рисковать, поскольку возможен крах всей системы. Далее, МВФ нуждается в сотрудничестве со стороны ком-мерческих кредиторов, чтобы обеспечить успех своим программам, а банки знают, как воспользоваться этим обстоятельством. Международные монетарные власти не име¬ют достаточных ресурсов, чтобы выступать в качестве креди¬торов последней инстанции. Ко-гда разразился кризис, МВФ мог с ним справиться после восстановления доверия со сто-роны рынка. В ходе Азиатского кризиса некоторые первые программы потерпели неудачу только потому, что не удалось убедить рынки. Наконец, МВФ контролируется странами в центре капиталистической системы, и если бы МВФ наказал кредиторов, это противоречило бы национальным интересам акционеров, владеющих контрольным пакетом акций. Но что¬бы система стала более стабильной, требуется именно такая акция: МВФ должен поставить свое вмешательство в зависи¬мость от того, готовы ли кредиторы взять на себя долю убыт¬ков. МВФ навязывает условия стране, испытывающей труд¬ности: ему следует также налагать обязательства на кредито¬ров, особенно если трудности вызваны частным сектором (что имело место в азиатских странах). На практике это означало бы, что МВФ не только соглашается с добровольной реорга¬низацией компаний, но и содействует ей. Процедуры банк¬ротства будут приводиться в большее соответствие с практи¬кой в передовых странах, что заставит банки брать на себя убытки.
Асимметрию в нынешних действиях МВФ, по моему мне¬нию, исправить нельзя, если не ввести систему гарантирова¬ния займов или какой-нибудь другой метод стимулирования международного кредитования и инвестирования. Асиммет¬рия (т.е. моральный риск) вызвала к жизни нездоровый меж¬дународный инвестиционный бум; при отсутствии асиммет¬рии будет крайне трудно обеспечить достаточные объемы меж-дународных инвестиций. Быстрое восстановление формиру¬ющихся рынков после мексиканского кризиса 1994 г. носит крайне обманчивый характер. Как мы видели, спасение ино¬странных держателей мексиканских tesobonos послужило окончательным подтверждением асимметрии; неудивительно, что поток капитала усилился, а кредиторы стали еще более неразборчивыми, чем когда-либо раньше. При новом порядке иностранные держатели мексиканских tesobonos стали бы свидетелями того, что их ценные бумаги превращаются в дол¬госрочные государственные облигации, и более осторожно де¬лали бы инвестиции в России и на Украине.
В идеальном случае МВФ следовало бы подождать, пока уляжется мировой фи-нансовый кризис прежде, чем вводить какие-либо изменения в свой порядок работы. Но события помешали осуществлению этого варианта плана. Инвесторы и кредиторы понес-ли большие потери и толпами покидают периферию, создавая чрезвычайную ситуацию. Поэтому из¬менение действующей программы МВФ ничем сейчас не гро¬зит, но позволяет многое выиграть.
Будет ли преобразован долг в капитал или нет? — Малове¬роятно, чтобы поток средств в страны периферии можно бы¬ло восстановить без того, чтобы дать кредиторам, страдаю¬щим от уже понесенных и ожидаемых убытков, хоть какой-то стимул. Поэтому страховая система гарантирования кредитов должна превратиться в постоянный элемент деятельности МВФ. Это помогло бы значительно усовершенствовать архи¬тектуру миро-вой финансовой системы. Политика кнута и пря¬ника позволила бы избежать как пир-шеств, так и голода в международных потоках капитала. Новый институт, который пред-положительно останется частью МВФ, будет четко гаран¬тировать международные займы и кредиты в пределах неко¬торого лимита. Страны-заемщики должны будут предостав¬лять данные о всех заимствованиях, частных или государствен¬ных, застрахованных или не застрахованных. Это позволит властям установить потолок для сумм, которые они готовы страховать. В пределах этих сумм соответствующие страны по¬лучили бы доступ к между-народным рынкам капитала для по¬лучения кредитов прайм-рейт плюс скромная комиссия. Сверх этого лимита кредиты будут сопряжены с риском.
Предлагается устанавливать потолок с учетом макроэконо¬мической и структур-ном политики соответствующей страны, а также общей экономической ситуации в мире. Новый ин¬ститут будет в сущности функционировать как своего рода международный центральный банк. Он будет стремиться избегать любых эксцессов и получит в свое распоряжение мощ¬ный инструмент .
Самая сложная проблема заключается в том, как кредит¬ные гарантии, предос-тавленные той или иной стране, будут распределяться среди заемщиков этой страны. Раз-решить го¬сударству делать это — значит создать почву для злоупотреб¬лений. Гарантии следует направлять через уполномоченные банки, которые будут конкурировать между собой. Банки дол¬жны подвергаться тщательному надзору, им следует запретить занимать-ся другими видами деятельности, которые могли бы привести к выдаче необоснованных ссуд и столкновению ин¬тересов. Банки должны располагать достаточными резервами в качестве страховки на случай непогашения конкретных ссуд. Короче, потребуется регулировать банки так же тщательно, как это сделали в США после краха банковской системы в период банковской паники 1933 г. На реорганизацию банков¬ской системы и введение соответствующих правил регулиро¬вания потребуется время, однако даже простое сообщение о вводимой системе подействует успокаивающе на финансовые рынки, что даст время обдумать ситуацию более тщательно.
Некоторые специалисты усомнятся в том, можно ли вообще решить такую сложную задачу. И без того у МВФ масса про¬тивников среди рыночных фундаментали-стов, которые высту¬пают против любого вмешательства в функционирование рын¬ка, осо-бенно со стороны какой-либо международной органи¬зации. Если банки и участники фи-нансового рынка, которые теперь извлекают пользу из асимметрии, перестанут поддер-живать МВФ, маловероятно, чтобы Фонд мог выжить - даже в нынешнем неудовлетвори-тельном виде. Потребуется изменить умонастроение — надо, чтобы правительства, пар-ламенты и уча¬стники рынка осознали, что они зависят от выживания систе¬мы в целом. Вопрос в том — произойдет ли такой сдвиг в умо¬настроениях до или после краха систе-мы.

Валютные режимы

Какой бы валютный режим ни был установлен, ему будут неизбежно присущи недостатки. Свободно колеблющимся ва¬лютным курсам внутренне присуща нестабиль-ность в резуль¬тате спекуляций с учетом тенденций на рынке; более того, нестабильность накапливается, так как со временем значение спекуляций на основе тенденции усиливается. Так же опасны режимы твердых обменных курсов, поскольку их обвал может иметь катастрофические последствия. Примером служит Ази¬атский кризис. Я часто сравниваю валютные соглашения с брачными договорами. Какой бы режим ни существовал, его противоположность выглядит более привлекательной.
Так что же теперь делать? Предпочтительнее было бы со¬хранить гибкие обмен-ные курсы, но такая система затрудни¬ла бы привлечение капитала в страны периферии. В сочета¬нии со страхованием ссуд это была бы разумная система. Альтернативой служит построение системы твердых обмен¬ных курсов, которая не может рухнуть.
В настоящее время в Европе проводится важнейший эк¬сперимент: создание еди-ной валюты. Он основан на убежде¬нии, которое я разделяю, - в долгосрочном плане не-возмож¬но иметь единый рынок без общей валюты. Я считаю, одна¬ко, что конструкции евро присущи недостатки, поскольку в долгосрочном плане нельзя иметь общую валюту без единой фискальной политики, включая централизованный сбор или перераспре-деление налогов. Введение единой валюты стало результатом политического решения, поэтому его недостатки также можно будет устранить на основе политических реше¬ний.
Другой путь создания режима твердых обменных курсов, который почти не подвержен краху, состоит в введении ва¬лютного управления. Это — автоматический механизм, кото¬рый позволяет выпускать в обращение и изымать из обраще¬ния местную валюту, если в валютное управление поступает или из него изымают равноценное количество резервной ва¬люты. В качестве резервной валюты в Гонконге и Аргентине служит доллар США, в бывших французских колониях в Аф¬рике — французский франк, в Эстонии и Болгарии — немец¬кая марка. Идея валютного управления пользуется все боль¬шей поддержкой, поскольку этот режим срабатывал лучше, чем менее формальная привязка местной валюты. Но я отно¬шусь к нему скептически, хотя и рекомендовал его для Рос¬сии в качестве последнего средства. При валютном управле¬нии могут стать невыносимыми социальные издержки, по¬скольку в ходе кризиса нет предела росту процентных ставок. Недавний опыт показал, что даже самое прочное валютное управление не свободно от ошибок. Гонконг готов был запла¬тить цену, и он пользуется поддержкой китайского правитель¬ства, но Гонконг — особый случай; это — прежде всего финан¬совый центр, который в принципе мог бы существовать бес¬конечно долго и при завышенном курсе своей валюты. (Это произошло в Швейцарии.) Режим валютного управления сра¬ботал и в Аргентине во время кризиса «текилы» в 1995 г., но он небезопасен. Курс аргентинской валюты может оказаться перманентно завышенным в случае девальвации валюты у ее главного торгового партнера — Бразилии, и тогда валютное управление не сможет гарантировать выхода из положения. Аналогичная ситуация может сложиться в Гонконге, если в Китае произойдет девальвация .
С введением евро возникают три главных валютных блока. Япония сталкивается с особыми проблемами, а иена нахо¬дится в состоянии динамического неравновесия, так что ее на время можно оставить в стороне. Остаются два валютных бло¬ка, фунт стерлингов продолжает неуверенно колебаться меж¬ду евро и долларом, если только Великобритания не решит присоединиться к евро. В прошлом основные валютные бло¬ки сталкивались между собой, вызывая крупные неурядицы на рынках акций и облигаций. Так, непосредственной причи¬ной Азиатского кризиса было повышение курса доллара. Ес¬ли начать анализ с более ранней даты, то валютные неуряди¬цы восходят к краху на Уолл-стрит в 1987 г. Стремительный рост курса иены в 1995 г. также внес свою лепту, хотя и не вызвал настоящего краха. Потребность в координации поли¬тики теперь стала хорошо понятна и получила организацион¬ное оформление, однако вера в эффективность скоординиро¬ванного вмешательства была поколеблена после радужного со¬бытия - «Соглашения Плаза», когда страны «Большой пятер¬ки» (G 5) согласились сотрудничать в регулировании валют¬ных курсов.
Пора снова вернуться к этому вопросу. Появление двух основных валютных банков создаст новую ситуацию. Сопер¬ничество между ними может оказаться губитель-ным, однако наладить сотрудничество между двумя партнерами, очевидно, легче, чем ме-жду многими. Возможно, две главные валюты удастся даже привязать друг к другу фор-мальным образом. Привязка устранила бы один из основных источников неста¬бильности в мировой капиталистической системе, но поро¬дила бы новые проблемы в координации политики.
Может ли такая координация быть эффективной? Посколь¬ку я скептически от-ношусь к евро, то должен быть настроен еще более скептически по отношению к мировой валюте. Од¬нако возможны варианты, не предусматривающие полной ин¬теграции. К при-меру, возможны почти неограниченные со¬глашения о свопах, когда каждая сторона гарантировала бы другую сторону от изменения обменного курса. Меня особен¬но при-влекает идея использовать «твердое экю» в качестве альтернативы единой европейской валюты — идея, выдвину¬тая сэром Мишелем Батлером (Michael Butler), бывшим со-трудником Министерства финансов Великобритании. Он предложил установить валютную корзину, которая была бы прочнее любой из ее составляющих. Если бы какая-нибудь страна девальвировала свою валюту, ей следовало бы воспол¬нить недостающее, образовавшееся из-за «дыры» в корзине. Возможно, две главные валюты можно было бы увязать примерно таким образом. Проблема присоединения Великобри¬тании к евро возникла потому, что фунт стерлингов пляшет под другую мелодию, — не под ту, под которую пляшут кон¬тинентальные валюты, он колеблется в большей мере в соот¬ветствии с долларом; поэтому было бы предпочтительнее пре¬дусмотреть трехстороннюю увязку.

Производные инструменты, свопы и спреды

Производные инструменты получают на основе теории эф¬фективных рынков. Тот факт, что их используют настолько ши¬роко, казалось бы, означает, что теория эффек-тивных рынков обоснована. Я с этим не согласен, но обязан проявлять осто¬рожность при формулировании своего несогласия, поскольку, как упоминалось выше, я подробно не изучал теории эффек¬тивных рынков и не задумывался над тем, как строятся соот-ветствующие показатели. Для меня бета, гамма, дельта это — просто буквы греческого алфавита.
Как я это понимаю, изменчивость можно измерить и от нее можно застраховать-ся путем уплаты премии на опцион. Те, кто берет на себя риск, продавая опционы, спо-собны нейтрализовать риск или перестраховаться с помощью так на¬зываемого дельта-хеджирования. Это — сложная стратегия, но она сводится к довольно грубому методу ог-раничения риска. При этом продавец опциона выкупает обратно определенную часть со-ответствующей ценной бумаги, как только цена ме¬няется в нежелательном для него на-правлении. К дельта-хед¬жированию прибегают обычно профессиональные участники рынка, которые получают прибыль за счет спреда между це¬нами продавца и покупателя и ограничивают свой риск с по¬мощью именно этого метода.
При правильном применении такая стратегия должна бы¬ла бы приносить при-быль в течение длительного времени, од¬нако дельта-хеджирование означает автоматиче-ское следова¬ние тенденции. Когда рынок развивается в определенном направлении, тот, кто хеджирует по правилам дельты, автомати¬чески действует в этом же направлении, скупая при росте це¬ны и продавая при ее понижении. Таким способом участники рынка перекладывают свой риск на рынок. Общее правило гласит, что рынок способен поглотить риск, так как различ¬ные участники действуют в разных направлениях. Крайне ред¬ко случается, что риски накапливаются на одной стороне рын¬ка, и тогда дельта-хеджирование способно привести к разры¬ву в движении цен. В таких случаях теория эффективного рын¬ка оказывается бессильной. Случается это настолько редко, что такие эксцессы не отбивают охоту от в общем-то при¬быльного бизнеса, но если уж они наступают, то оказывают катастрофическое влияние на рынок.
Методика управления риском, принятая в торговых отде¬лах коммерческих и ин-вестиционных банков, — такая же, как дельта-хеджирование. Установив лимит риска, трейдер тем са¬мым вынужден уменьшить соответствующие позиции, когда цены склады-ваются неблагоприятным образом. Это по сути добровольно взятый на себя приказ прода-вать после сниже¬ния цены до определенного уровня во избежание убытков; таким обра-зом тенденция, которая первоначально вызвала снижение цены, только дополнительно усиливается. Послед¬ствия стали очевидны, когда фонд Long-Term Capital Manage¬ment на-чал испытывать трудности.
Поведение, основанное на следовании тенденции вообще и практике дельта-хеджирования в частности, ведет к усиле¬нию неустойчивости рынка, однако участники рынка выиг¬рывают, поскольку они могут взимать более высокую премию на опционы, а покупатели опционов — не вправе жаловаться, если более высокая премия оправдана большей неустойчи¬востью рынка. Возможно, это сопряжено со скрытыми из¬держками для общества, но эти издержки скрыты очень на¬дежно. Как заявил бывший председатель Федеральной резер¬вной системы Пол Фолкер (Paul Volcker), все жалуются на не-устойчивость валютных рынков, но никто ничего не делает, так как общественность не может жаловаться, а участники рынка операций с производными ценными бумагами делают на них прибыль — создавая неустойчивость и продавая риск против нее.
Производные инструменты постоянно усложняются, а не¬которые из них связа-ны с более значительным риском вы¬звать «перерыв» в движении цен. В 1987 г. крах на фондовом рынке был более глубоким из-за широкого использования ме¬тода дельта-хеджирования, выступавшего тогда под названи¬ем страхования портфеля. Те, кто прибе-гал к страхованию, оказывались больше вовлечены в дела рынка, чем в ситуации, когда они к нему не прибегали. Когда спад на рынке привел в действие механизмы страхова-ния, внезапный подъем про¬даж создал эффект «прерывания» плавного снижения цен. Чтобы предупредить повторение такой ситуации, регулирую¬щие органы предусмотрели так называемые «предохраните¬ли» — временную приостановку операций на рынке — что под¬рывает уверенность в плавном движении цен, на котором как раз и основан метод дельта-хеджирования.
Аналогичного рода производные инструменты широко ис¬пользуются на валют-ном рынке, однако ничего не было сдела¬но, чтобы положить конец такой практике. На-пример, опцио¬ны «нокаут» аннулируются в случае, когда цены достигли неко¬его предела, в результате покупатель опциона остается без стра¬хования. Опционы «нокаут» пользовались большой популяр¬ностью среди японских экспортеров, поскольку они намного выгоднее обычных опционов. Когда в 1995 г. все они были ан¬нулированы, началась паника, в результате которой курс иены в течение нескольких недель изменился со 100 до ниже 80 за доллар. Несбалансированные опционные позиции временами приводили и к другим серьезным и на вид неоправданным ко¬лебаниям валютных курсов. Ситуация настоятельно требует ре¬гулирования или по меньшей мере надзора, но, как заметил Фолкер, общественность настойчиво его не требовала.
Вообще говоря, никаких ограничений по марже для опера¬ций с производными бумагами, свопами и форвардными сдел¬ками не предусмотрено, за исключением случаев, когда их осуществляют на зарегистрированных биржах. Банки и инве¬стиционные фонды в качестве участников рынка могут показывать эти статьи за балансом. Такого рода инструменты по¬лучили развитие в период, когда люди верили в эффективные рынки, разумные ожидания и способность финансовых рын¬ков к саморегулированию. В отличие от этого требования к марже при покупках ценных бумаг восходят к прошлым вре¬менам. Если мое утверждение справедливо и некоторые из недавно изобретенных финансовых инструментов и методов торговли основаны на принципиально несостоятельной тео¬рии финансовых рынков, то отсутствие требований к марже может означать серьезный системный риск.
Нам следует принципиально пересмотреть наше отноше¬ние к финансовым нововведениям. Новшества считаются од¬ним из основных преимуществ свободных рынков, но по¬скольку финансовым рынкам внутренне присуща нестабиль¬ность, финансовые нововведения способны усилить ее. К фи¬нансовым нововведениям следует подходить иначе, чем к усо¬вершенствованным мышеловкам и другим изобретениям. Это потребует серьезных изменений, поскольку финансовые рын¬ки привлекают к себе лучшие умы, а сочетание возможностей компьютера и эффективной теории рынка стимулирует рост новых финансовых инструментов и новых видов арбитража. Связанные с ними опасности для финансовой системы были проигнорированы, так как считалось, что рынкам присуще свойство саморегулирования, но это — иллюзия. Новаторские инструменты и методы должным образом не были продуманы и поняты регулирующими органами и практиками, поэтому они представляют угрозу для стабильности.
Возможно, производные и другие искусственные финан¬совые инструменты сле-довало бы лицензировать, как и новые выпуски ценных бумаг, которые регистрируют в Комиссии по ценным бумагам и биржам. Идея о том, что творческая энер¬гия новаторов требует ограничений, навязываемых настыр¬ными бюрократами, многим придется не по нутру, но именно это я и предлагаю. Нововведения сулят интеллектуальное удов-летворение и прибыль новаторам, но предпочтение следует отдать поддержанию стабиль-ности или, точнее, предупрежде¬нию эксцессов.
Кризис в России вскрыл некоторые из системных рисков, Крах Long-Term Capi-tal Management — хеджевого фонда, который первым использовал метод управления рис-ками на основе теории эффективных рынков, продемонстрировал несостоя¬тельность этой теории. Тот факт, что операцию спасения дол¬жна была возглавить Федеральная резервная система, свиде¬тельствует о существовании системного кризиса. Сумма балан¬са Long-Term Capital Management составляла свыше 100 млрд. дол. при собственном капитале менее 5 млрд. дол. Кроме того, у него на забалансовых счетах числились обязательства на сум¬му свыше 1 трлн. дол. Потрясения на российском рынке приве¬ли к сокращению собст-венного капитала к моменту начала спа¬сательной операции до 600 млн. дол. Если бы фонду позволили обанкротиться, его контрагенты понесли бы миллиардные убытки, особенно если учесть, что на их счетах фигурировали аналогичные позиции. Под нажи-мом Федеральной резервной  системы контрагенты объединились и внесли в терпящую бед¬ствие компанию дополнительный капитал, чтобы обеспечить более плавное скольжение вниз. ФРС сделала то, что от нее ждали: предупредила крах системы. Когда минует чрезвычай¬ная ситуация, систему необходимо будет реформировать. Ре¬форма может быть поверхностной, как это произошло после обвала на фондовом рынке в 1987 г., когда ввели так называе¬мые «предохранители», или быть более глубокой. Едва ли нуж¬но повторять, что я предпочитаю более глубокое переосмысле¬ние ситуации, так как считаю, что наши нынешние оценки финансовых рынков базируются на ложной теории.             

Хеджевые фонды

После операции по спасению Long-Term Capital Management  ведется много раз-говоров о регулировании хеджевых фондов. Я полагаю, что дискуссия идет принципиально в неверном направлении. Ведь не только хеджевые фонды прибегают к заемным средствам (левереджу); основными игроками на по¬ле производных финансовых инструментов и свопов выступают торговые отделы коммерческих и инвестиционных бан¬ков. Большинство хеджевых фондов не работают на этих рын¬ках. К примеру, Soros Fund Management вообще не занимается соответствующими операциями. Мы очень аккуратно исполь¬зуем производные инструменты и работаем со значительно более низким уровнем левереджа. Long-Term Capital Manage¬ment был в каком-то смысле исключением: это по сути был торговый отдел инвестиционного банка Salomon Brothers, пре¬образованный в самостоятельную единицу. Когда он добился успеха, стали появляться подражатели. Но и в этом случае хеджевые фонды в целом не могут сравниться по масштабам с торговыми отделами банков и брокеров, а ведь именно угро¬за, которую Long-Term Capital Management представлял для этих институтов, побудила Федеральный резервный банк Нью-Йорка вмешаться. Правильным решением было бы установ¬ление требований к марже и так называемых «стрижек» при¬менительно к сделкам с производными инструментами и сво¬пами, а также к другим забалансовым статьям. Такие же пра¬вила можно было бы распространить в равной мере на банки и их клиентов, а также на хеджевые фонды.
Я не защищаю хеджевые фонды. Я считаю, что они требу¬ют регулирования, как и прочие инвестиционные фонды. Их трудно регулировать, поскольку многие из них яв-ляются оффшорными, но при условии сотрудничества между регули¬рующими инстанция-ми эти трудности нельзя считать непре¬одолимыми. Важно, чтобы правила в равной степени распро¬странялись на все учреждения.

Контроль за движением капитала

Уже стало символом веры утверждение, что контроль за дви¬жением капитала следует упразднить, а финансовые рынки стран, включая банковское дело, должны быть открыты для международной конкуренции. МВФ предложил даже изменить свой устав, чтобы названные цели получили более четкое при¬знание. Однако Азиатский кризис за-ставляет нас призадуматься. Страны с закрытыми финансовыми рынками лучше справи-лись со штормом по сравнению со странами с открытыми рын¬ками. Индия пострадала меньше других стран Юго-Восточной Азии, Китай оказался более защищенным, чем Ко-рея.
Иметь открытые рынки весьма желательно не только по эко¬номическим, но и по политическим причинам. Контроль над капиталом служит питательной почвой для укло-нений, корруп¬ции и злоупотребления властью. Закрытая экономика -это угроза свободе. Махатир вслед за закрытием рынков капи¬тала в Малайзии приступил к политическим ре-прессиям.
К сожалению, международные финансовые рынки неста¬бильны. Когда финансовые рынки страны полностью откры¬ты и подвержены капризам международных финансовых рын¬ков, это способно вызвать такую нестабильность, которую страна, зависящая от иностранного капитала, выдержать не в состоянии. Поэтому какая-то форма контроля над капиталом, возможно, предпочтительнее нестабильности, даже если она не будет лучшей политикой в идеально устроенном мире.
Задача заключается в том, чтобы сделать международные финансовые рынки стабильными настолько, чтобы контроль над капиталом стал ненужным. Система страхо-вания кредита могла бы помочь решить указанную задачу.
Допуск иностранных банков на отечественные рынки — это совсем другое де-ло. Скорее всего, они снимут сливки с опто¬вого рынка, где обладают конкурентными преимуществами, а менее прибыльный розничный бизнес будет обслуживаться плохо. Они, вероятно, окажутся также менее постоянными, чем отечественные банки. Сказанное относится и к центру, и к периферии. После российского кризиса первыми закрыли свои кредитные линии в США европейские банки. Появле¬ние испанских рынков после 1995 г. было весьма благотвор¬ным для Латинской Америки, но пока неясно, какие вложе¬ния смогут сделать эти банки в Латинской Америке после то¬го, как акционеры накажут их за такие рискованные действия. Заслуживает всяческого внимания образование внутреннего источника капитала такого типа, как в Чили, где созданы ча¬стные пенсион-ные фонды.
Сами по себе краткосрочные переливы капитала, похоже, приносят больше вре-да, чем пользы. Как показал Азиатский кризис, для принимающей страны крайне риско-ванно разре¬шать использовать краткосрочные поступления капитала для долгосрочных целей. Разумная политика при этом заключается в стерилизации притока капитала. Обыч-но это делают путем накопления резервов, это — дорогостоящая затея, но она спо¬собна привлечь дополнительные потоки. В Чили изобрели бо¬лее удачный способ: здесь преду-смотрели резервные требова¬ния в отношении краткосрочных поступлений капитала. Иро¬ния заключается в том, что сейчас здесь происходит демонтаж этой системы как раз с целью привлечения капитала.
Сохранение открытых рынков можно оправдать прежде все¬го в том случае, если оно способствует свободному притоку капитала в долгосрочные инструменты — вроде акций и обли¬гаций. Когда направление потока меняется, политика сохра¬нения открытых рынков лишается этого оправдания. Суве¬ренные государства могут выступать в качестве клапанов: до¬пуская приток, но препятствуя оттоку капитала. Крайне важ¬но убедить стра-ны периферии не поворачиваться спиной к мировой системе, как это сделала Малайзия. Для этого МВФ и другим институтам, возможно, придется признать необхо¬димость опре-деленного регулирования потоков капитала. Су¬ществуют тонкие способы помешать спе-куляции валютой, ко¬торые нельзя расценивать как контроль за движением капи¬тала. От банков можно потребовать сообщать об их валютных позициях как для собственных, так и для клиентских нужд и, при необходимости, устанавливать лимиты по таким позици¬ям. Такого рода методы могут оказаться довольно эффектив¬ными. К примеру, во время ва-лютных неурядиц в Европе в 1992 г. в Soros Fund Management сочли практически невоз-можным осуществить «короткую» продажу ирландского фун¬та, хотя были убеждены, что он будет девальвирован. Нацио¬нальные центральные банки ограничены тем, что они вправе осуществлять контроль только над банками своей страны, но если законность оп-ределенного контроля получит признание, станет возможным значительно более тесное сотрудничество между национальными центральными банками. На мировых рынках поя-вилась бы возможность ограничить спекуляцию и не создавать негативных последствий контроля за движением капитала.
Это — почти предел, до которого я готов идти, предлагая свои решения. Воз-можно, я уже зашел слишком далеко. Един¬ственное, к чему я стремился, это вызвать дис-куссию, кото¬рая могла бы привести к надлежащим реформам. Постоян¬ных и всеобъем-лющих решений просто нет; следует постоян¬но ожидать возникновения новых проблем. Однако опреде¬ленно лишь одно: финансовым рынкам внутренне присуща неста-бильность; они нуждаются в надзоре и регулировании. Вопрос стоит так: достаточно ли у нас мудрости, чтобы укре¬пить международные финансовые власти или мы предоста¬вим странам самим позаботиться о себе? В последнем случае не следует удивляться рас-пространению контроля над капи¬талом.
Но кто это «мы»? Где это мировое сообщество, которое со¬ответствует мировой экономике? Эти вопросы я рассматри¬ваю в следующей главе.
 

9
9. НАВСТРЕЧУ ОТКРЫТОМУ ОБЩЕСТВУ

В предшествующих главах я рассмотрел недостатки ры¬ночного механизма и не-сколько предложений по их исправлению. Теперь я перехожу к более трудной за¬даче: об-суждению изъянов нерыночного сектора общества. Они более серьезны, чем сбои рынка, о которых я говорил. Эти изъяны состоят в недостаточном внимании к социаль¬ным ценностям, в подмене подлинных ценностей деньгами, в недостатках представительной демократии в некоторых реги¬онах мира и ее отсутствии в других частях, а также в отсут-ствии настоящего международного сотрудничества. Этот спи¬сок недостатков нельзя считать полным, но и он представляет собой мощный вызов обществу.

Отличие рыночных ценностей от социальных

Я испытывал большие трудности на протяжении всей кни¬ги при обсуждении взаимосвязи между рыночными и соци¬альными ценностями. Проблема не в том, чтобы установить факт различия между ними; трудность состоит в обсуждении содержания и характера социальных ценностей. Рыночные фундаменталисты склонны пренебрегать социальными ценностями, утверждая, что каковы бы они ни были, они прояв¬ляются в поведении на рынке. К примеру, если люди хотят заботиться о других людях или защитить окружающую среду, они способны выразить свои чувства, потратив деньги на со¬ответствующие цели, а их альтруизм станет частью ВНП — точно так же, как потребление предметов роскоши. Чтобы до¬казать, насколько эта аргументация ошибочна, мне не нужно прибегать к абстрактным рассуждениям, которых уже было предостаточно; я могу опереться на собственный опыт.
В качестве анонимного участника финансовых рынков мне никогда не приходилось оценивать социальных последствий своих действий. Я сознавал, что при определенных обстоя¬тельствах эти последствия могут оказаться пагубными, но я оправдывал себя тем, что играю по правилам конкурентной игры, и если бы я налагал на себя дополнительные ограниче¬ния, то проигрывал бы. Более того, я понимал, что мои угры¬зения совести ничего не изменят в реальном мире, учитывая преобладание на финансовых рынках эффективной или по¬чти совершенной конкуренции; если бы я перестал действо¬вать, кто-то занял бы мое место. Решая вопрос, какие акции или валюты купить или продать, я руководствовался лишь од¬ним соображением: максимизировать свою прибыль, сопоста¬вив риски и вознаграждение. Мои решения относились к со-бытиям, имевшим социальные последствия: покупая акции Lockheed и Northrop после того, как их руководителей обви¬нили во взяточничестве, я помогал поддержать цены их ак¬ций. Когда я продавал «короткие» позиции фунта стерлингов в 1992 г., моим контрагентом выступал Банк Англии, и я опу¬стошал карманы британских налогоплательщиков. Но если бы я попытался учитывать еще и социальные последствия своих действий, то это опрокинуло бы все мои расчеты в части со¬отнесения риска и вознаграждения и мои шансы добиться успеха снизились бы. К счастью, мне не надо волноваться из-за социальных последствий — они все равно бы произошли: на финансовых рынках имеется достаточное количество иг¬роков, так что один участник игры неспособен оказать замет¬ное влияние на результат. Участие моей социальной совести в процессе принятия решений ничего не изменило бы в реаль¬ном мире. Вели-кобритания все равно девальвировала бы свою валюту. Если бы я тогда не проявлял целе-устремленности в получении прибыли, это отразилось бы только на моих ре¬зультатах.
Я сознаю, что приведенная аргументация применима ис¬ключительно к финансовым рынкам. Если бы мне пришлось иметь дело с людьми, а не с рынками, я бы не смог избежать морального выбора и не смог бы также успешно делать день¬ги. Я благословляю судьбу за то, что она привела меня на финансовые рынки и позволила не замарать руки . Аноним¬ные участники рынка в основном освобождены от морально¬го выбора, пока они играют по правилам. В этом смысле фи¬нансовые рынки не аморальны, этот аспект социальной жиз¬ни им вообще чужд.
Указанная особенность рынков делает еще более настоя¬тельной необходимость формирования регулирующих их пра¬вил. Анонимный игрок может игнорировать мораль-ные, по¬литические и социальные соображения, но если смотреть на финансовые рынки с позиций общества, то такими сообра¬жениями пренебрегать нельзя. Как мы видели, фи-нансовые рынки могут вести себя как катящийся шар, который опро¬кидывает на своем пути целые экономики. Хотя игра по пра¬вилам и оправдывает наши действия, мы не вправе быть без¬различными к правилам, по которым мы играем. Правила раз-рабатываются властями, но в демократическом обществе вла¬сти избираются игроками. Коллективные действия могут ока¬зать более непосредственное влияние. Например, бойкот юж¬ноафриканских инвестиций оказался успешным и содейство¬вал смене режима в Южной Африке. Но Южная Африка была исключением, поскольку в отношении нее была предпринята коллективная акция. Обычно социальные ценности не нахо¬дят отражения в поведении на рынке индивидуальных участников, а потому они нуждаются в какой-то иной форме про¬явления.
Действие на рынке и формулирование правил — это две разные функции. Было бы ошибкой ставить знак равенства между рыночными ценностями, которыми руково-дствуются индивидуальные участники рынка, и социальными ценностя¬ми, которыми сле-дует руководствоваться при формулирова¬нии правил. К сожалению, это различие отчет-ливо видно да¬леко не всегда. Коллективное принятие решений в современ¬ных демократических обществах — это во многом соревнова¬ние между конкурирующими интересами. Люди стремятся приспособить правила к своим интересам. Иногда они при-бегают к лоббированию, и тогда может случиться забвение моральных соображений — что явно недопустимо.
Социальные ценности имеют значение не только при фор¬мулировании правил для участников рынка (например, пра¬вил, запрещающих «инсайдерам» вести торговлю, т.е. тем, кто обладает «внутренней» информацией), но и при обслужива¬нии общественных потребностей — безопасности населения, образования или защиты окружающей среды. Многие из та¬ких услуг могут предоставляться на коммерческой основе. Су¬ществуют платные дороги, частные образовательные учреж¬дения и тюрьмы, управляемые коммерческими фирмами; мож¬но продавать права на выбросы вредных веществ. Где прове¬сти линию между государственным и частным, а проведя эту линию, как регулировать предоставление такого рода услуг частными фирмами, — следует решать коллективным спо¬собом.
Все это выглядит достаточно просто; настоящие же труд¬ности начинаются, как только осознается различие между ры¬ночными и социальными ценностями. Как они соот-носятся между собой? Рыночные ценности определенно отражают ин¬тересы конкретного участника рынка, тогда как социальные ценности имеют отношение к интересам общества в целом, — как их представляют себе его члены. Рыночные ценности мож¬но измерить в денежном выражении, но относительно соци¬альных ценностей возникает проблема. Их трудно определить и еще труднее измерить. Чтобы оценить прибыль, достаточно взглянуть на нижнюю строку баланса. Но как измерить соци¬альные последствия того или иного действия? Действия име¬ют непредвиденные последствия, которые находят отражение во всех статьях баланса. Их невозможно свести к общему зна-менателю, поскольку они по-разному отражаются на разных людях. Будучи филантропом, я превосходно знаю, какие воз¬можны «непредвиденные» последствия, и пытаюсь взвесить их. Но я располагаю неоспоримым преимуществом — я сам себе хозяин. В политике решения приходится принимать кол¬лективным образом, поэтому оценить результаты намного сложнее. Когда разные люди предлагают различные способы действий, связь между намерениями и последствиями стано¬вится крайне неопределенной. Неудивительно, что политиче¬ский процесс функционирует менее эффективно, чем рыноч¬ный механизм.
Недостатки политического процесса приобрели еще боль¬шую остроту, когда экономика стала превращаться в мировое хозяйство — становиться поистине глобальной, а рыночный механизм стал проникать в такие сферы общества, которые ранее находились вне рыночных отношений. Нетрудно по¬нять, почему так происходит. Как я уже говорил, социальные ценности отражают заботу о других людях. Они подразумева¬ют некую общи-ну, к которой мы принадлежим. Будь я дей¬ствительно независимым и не связанным с другими людьми, у меня не было бы серьезной причины думать о них, если не считать собственных пристрастий; внешние влияния, исхо¬дящие от общины, к которой мы принадлежим, тогда бы от¬сутствовали. Однако рыночная экономика не функционирует как некая община, еще меньше это относится к мировой эко¬номике. В результате давление извне во многом ослаблено. Желание принадлежать к общине может сохраняться — мож¬но даже утверждать, что оно внутренне присуще человеческой природе. Однако на рынке, основанном на сделках, в отличие от рынка, основанного на отношениях, — мораль может стать обузой. В условиях высококонкурентной среды люди, озабо¬ченные проблемами отношений с другими людьми, преуспевают меньше тех, кто не отягощен моральными соображени¬ями. Таким образом социальные ценности претерпевают то, что можно было бы назвать процессом нежелательного есте¬ственного отбора. Беспринципные люди оказываются в вы¬игрыше. Таков один из наиболее тревожных аспектов миро¬вой капиталистической системы.
Однако такая аргументация начинает наталкиваться на ло¬гические неувязки. Ес-ли люди решают пренебречь своими со¬циальными обязательствами, то кто может сказать, что они ими пренебрегли? На каком основании преобладающие со¬циальные ценности могут считаться ущербными, если они действительно преобладают в обществе? Где критерий, по ко¬торому можно судить о социальных ценностях? В этой сфере не существует объективного критерия, который имеется в есте¬ственных науках.
Я постараюсь преодолеть указанную трудность, сравнив по¬литический процесс с рыночным механизмом. Мне удалось показать недостатки финансовых рынков, поскольку у меня был некий стандарт, с которым их можно было сравнивать, а именно — равновесное состояние. Я пытаюсь сделать то же применительно к политическому процессу, сопоставив его с рыночным механизмом.
Я пытаюсь подчеркнуть два взаимосвязанных момента. Один состоит в следую-щем: в связи с распространением мер¬кантильных ценностей и их влиянием на политику, полити¬ческий процесс менее эффективно обслуживает обществен¬ные интересы, чем в то время, когда люди были более чув¬ствительными к социальным ценностям или «граждан-ским добродетелям». Второй момент заключается в том, что поли¬тический процесс менее эффективно корректирует собствен¬ные эксцессы, по сравнению с рыночным механизмом. Оба эти соображения подкрепляют друг друга рефлексивным об¬разом: рыночный фундаментализм подрывает демократиче¬ский политический процесс, а эффективность политического процесса не служит мощным аргументом в пользу рыночного фундаментализма. Институтам представительной демократии, которые успешно функционировали в США, в значительной части Европы и многих других странах, теперь угрожает опас¬ность, а гражданские добродетели, утраченные однажды, воз¬родить трудно.

Представительная демократия

Предполагается, что демократия обеспечивает механизм для выработки коллек-тивных решений, которые наиболее полно отвечают интересам общества. Считается, что при принятии коллективных решений она позволяет добиться той же цели, которая достигается с помощью рыночного механизма при принятии индивидуальных решений. Граждане избирают пред¬ставителей, которые сообща принимают коллективные реше¬ния путем голосования. Таков принцип представительной де¬мократии. Она предполагает определенный вид отношений между гражданами и их представителями. Кандидаты встают и рассказывают гражданам, на каких идеях будет строиться их политика, а граждане затем выбирают человека, чьи идеи ближе всего к их собственным. Таким представителем в доб¬рое старое время был Джефферсон с той разницей, что во время кампании он оставался дома. Демократический про¬цесс предполагает честность точно так же, как понятие со¬вершенной конкуренции предполагает совершенное знание. Такое допущение, конечно же, нереалистично. Кандидаты уже давно поняли, что у них больше шансов быть избранными, если они будут говорить избирателям то, что их избиратели хотели бы услышать, а не то, что кандидаты думают на самом деле. Это — не фатальный изъян, поскольку система предус¬мотрела и его. Если кандидаты не выполняют своих обеща¬ний, то их можно снять с должности. В этом случае сохраня¬ются близкие к равновесным условия. Избиратели не всегда получают именно тех представителей, которые им нужны, но они в состоянии исправить свои ошибки в ходе следующего раунда выборов.
Однако в результате рефлексивного процесса условия мо¬гут существенно откло-ниться от равновесного состояния. Кандидаты находят способы заполнить разрыв между обещания¬ми и действиями. Они проводят опросы общественного мне¬ния и групповые собрания с целью выяснить, что хотели бы услышать избиратели, и строят свои заявления таким обра¬зом, чтобы они соответствовали желаниям электората. В ито¬ге обеспечивается соответствие между заявлениями кандида¬тов и пожеланиями избирателей, однако проис-ходит это не¬верным путем: обещания кандидата соответствуют ожидани¬ям электората, вместо того чтобы выбор пал на кандидата, чьи идеи отвечали бы идеям избирателей. Из-биратели так и не получают представителей, которых они хотели бы иметь; их постигает разочарование, и они теряют веру в процесс.
Избиратели, конечно, тоже не безупречны. Предполагает¬ся, что они избирают представителей, которые будут руко¬водствоваться подлинными интересами общины, но они ста¬вят свои узко эгоистические интересы выше интересов общи¬ны. Кандидаты в свою очередь апеллируют к тем же узко эго¬истическим интересам индивидов. А так как кандидаты не¬способны учесть всех интересов, особенно если последние конфликтуют друг с другом, они практически вынуждены от¬дать предпочтение некоторым. Процесс деградирует еще боль¬ше, когда избиратели перестают реагировать на обман и ложь кандидатов, пока они представляют личные интересы изби¬рателей. Деградацию можно считать завершенной, когда в де¬ло вступают деньги. Конечно же, в США рассчитывать на из¬брание могут только те кандидаты, которые отдали предпоч¬тение определенным ин-тересам. Когда же электорат уже не ждет от кандидатов честности, а судит о них лишь по их спо¬собности быть избранными, наступают условия, весьма дале¬кие от равновесных. Динамическое неравновесие усиливает¬ся в результате той роли, которую играет в ходе выборов те¬левизионная реклама. Коммерческие объявления заменяют че¬стные заявления об убеждениях и придают еще больший вес деньгам, поскольку рекламу надо оплачивать. Таковы преоб¬ладающие ныне социальные условия.
Сопоставьте эти условия с бумом конгломератов, который я охарактеризовал выше. Руководство конгломератов воспользовалось ошибками в оценках доходов инве-сторами. Оно обнару¬жило, что способно повысить доход в расчете на акцию, пообе¬щав увеличить доходы с помощью приобретения других пред¬приятий. Этот процесс аналоги-чен тому, когда избирателям го¬ворят именно то, что они хотят услышать. То и другое — приме¬ры динамического неравновесия. Но между этими процессами имеется существен-ная разница!
Бум конгломератов был скорректирован последующим спа¬дом. Это был также более или менее случайный эпизод, хотя аналогичные эпизоды по-прежнему случаются. Рынки, конеч¬но, способны корректировать свои эксцессы: за рынком «бы¬ков» следует рынок «медведей». Представительной демократии это, похоже, удается менее успешно. Верно, что правительства и законодательные органы регулярно меняются по воле электо-рата; так задумана система. Но демократия, как представляется, неспособна исправить собственные эксцессы; напротив, похо¬же, что она все более отходит от равновесного состояния. Под¬тверждением правильности приведенного анализа служит рас¬тущая неудовлетворенность избирателей.
Такая неудовлетворенность наблюдалась и раньше. В период между двумя ми-ровыми войнами она привела к краху демокра¬тии и возникновению фашизма в нескольких европейских странах. В настоящее время неудовлетворенность проявляется иным образом. Демократии ничто серьезно не угрожает ни в одной из стран центра мировой капиталистической системы, и она — фактически на подъеме в странах пе-риферии. Однако по¬литический процесс продолжает подвергаться дискредитации. Вместо этого люди связывают все больше надежд с рыночным механизмом, что способствует распространению рыночного фундаментализма. Неудачи политики становятся самым ве¬ским аргументом в пользу предоставления рынку большей сво¬боды. Рыночный фундаментализм, в свою очередь, способство¬вал становлению мировой капиталистической системы, а по¬следняя сузила возможности государства гарантировать соци¬альное обеспечение своим гражданам, что послужило еще од¬ним подтверждением неудач политики, по меньшей мере при¬менительно к гражданам, которые нуждаются в социальном обеспечении. В рефлексивном процессе трудно отделить при¬чину от следствия. Сравнение с бумом конгломератов помогает показать, насколько политика уклонилась от равновесия. В этом контексте равновесие означало бы, что политический процесс соответствует ожиданиям электората.
Приведенная аргументация нуждается в одной оговорке. Я подчеркиваю способность рынков корректировать свои эк¬сцессы как раз в тот момент, когда финансовые рынки, воз¬можно, утратили эту способность. Инвесторы потеряли веру в основополагающие рыночные принципы. Они понимают, что речь идет о том, чтобы делать деньги, а не заботиться о каких-то ценностях. Многие былые принципы утрачены, а те, кто их по-прежнему придерживается, понесли убытки — в от¬личие от тех, кто считает, что наступает новая эра. Вывод о том, что мы далеко отклонились от равновесного состояния, только становится более убедительным, если согласиться, что рынки также лишились былого якоря.
То, что справедливо в отношении политики, в равной мере относится к социаль-ным ценностям. Социальные ценности во многих отношениях уступают рыночным ценностям. Их нельзя выразить количественно, их даже нельзя четко опре¬делить словесно. Их невозможно свести к общему знаменате¬лю — деньгам. Тем не менее сложившаяся община имеет чет¬ко сформировавшиеся ценности; ее члены могут при-держи¬ваться или нарушать их, ценности могут поддерживать чле¬нов общины или подавлять их, но эти ценности по меньшей мере известны членам. Но мы не живем в такого рода общи¬не. Нам уже стало трудно решить, что есть добро и зло.
Отсутствие морали у рынков подорвало мораль даже в тех сферах, где общество не может без нее обойтись. Согласие в отношении моральных ценностей отсутствует. Мо-нетарные ценности куда менее двусмысленны. Их не только можно из¬мерить, но и можно быть уверенным, что люди вокруг нас дорожат ими. Они убеждают в том, что социальные ценности отсутствуют.
Социальные ценности, возможно, менее определенны, чем рыночные, но без них общество существовать не может. Рыночным ценностям придали статус социальных ценностей, но они неспособны выполнять эту функцию. Они предназначе¬ны для принятия индивидуальных решений в условиях кон¬курентной среды, но они плохо подходят для принятия кол¬лективных решений в ситуации, предполагающей сотрудни-чество наряду с конкуренцией.
Было допущено смешение функций, что подорвало про¬цесс коллективного при-нятия решений. Рыночные ценности не могут заменить общественное сознание или, ис-пользуя ста¬ромодное выражение, гражданские добродетели. Во всех слу¬чаях, когда пере-секаются политика и деловые интересы, су¬ществует опасность, что политическое влияние будет исполь¬зовано в деловых целях. Согласно прочно утвердившейся тра¬диции, выбор-ные лица должны заботиться об интересах сво¬их избирателей. Но где провести водораздел между законным и незаконным? Предпочтение, отдаваемое интересам бизне-са, а также эгоистический интерес политиков отодвинули раз¬делительную линию за грань, которую многие избиратели счи¬тают допустимой; отсюда — разочарование и неудовлетворен¬ность. Они заметны как во внутренней, так и в международ¬ной политике. В сфере международных отношений ситуация усугубляется тем, что в условиях демократии внешняя поли¬тика во многом диктуется внутренними политическими сооб-ражениями. Эта тенденция особенно заметна в США, где четко видны различия между этническими избирательными блока¬ми; у французского правительства еще более заметна тради¬ция проталкивать интересы бизнеса с помощью политических средств. Знакомый мне президент одной восточноевропейской страны был шокирован тем, что во время встречи с Жаком Шираком французский президент потратил большую часть времени на то, чтобы убедить собеседника в пользу француз¬ского покупателя в рамках одного приватизационного проек¬та. Я уже не говорю о продаже оружия.
Коррупция существовала всегда, но в прошлом люди ее стыдились и как-то пы-тались ее скрыть. Но теперь, когда мо¬тив прибыли возведен в ранг морального принципа, полити¬ки в ряде стран стыдятся, если не воспользуются преимуществами своего положе-ния. Я мог лично наблюдать это в стра¬нах, где у меня имеются фонды. Особенно широким разма¬хом коррупции отличается Украина. Я изучал положение в африканских странах и пришел к выводу, что народы в стра¬нах с богатыми ресурсами и в странах, лишенных ресурсов, одинаково бедны; единственное различие состоит в том, что правительства в богатых ресурсами странах значительно бо¬лее коррумпированны.
Тем не менее отвергать коллективное принятие решений только потому, что оно неэффективно и сопряжено с корруп¬цией, это все равно, что отказываться от рыночного механиз¬ма только потому, что он нестабилен и несправедлив. В том и другом случае по-буждение продиктовано неспособностью ми¬риться с тем, что все созданные людьми кон-струкции несо¬вершенны и требуют улучшения.
Господствующие ныне теории рыночного механизма и представительной демо-кратии сформировались под влияни¬ем эпохи Просвещения, и, даже не сознавая этого, они трак¬туют реальность так, как будто она не зависит от мышления участников. Предполагается, что финансовые рынки исклю¬чают будущее, которое было бы независимым от сегодняш¬них оценок. Предполагается, что выборные лица придержи-ваются определенных ценностей, независимых от их желания быть избранными. Так уж устроен мир. Ни рыночный меха¬низм, ни представительная демократия не оправдывают свя¬зываемых с ними ожиданий. Но это не причина отказываться от них. Надо лишь признать, что совершенство недостижимо и надо работать над исправлением недостатков существую¬щих структур.
Рыночные фундаменталисты не приемлют коллективного принятия решений ни в какой форме, так как оно лишено автоматического механизма исправления ошибок, присуще¬го рынку и предположительно ведущего к равновесию. Они утверждают, что общественный интерес лучше всего обеспе¬чивается косвенным путем, когда людям позволяют доби¬ваться собственных интересов. Они возлагают надежду на «невидимую руку» рыночного механизма. Но такая надежда неосновательна по двум причинам. Во-первых, коллектив¬ный интерес не находит проявления в поведении на рынке. Корпорации не ставят цели создавать рабочие места; они на¬нимают людей (как можно меньше и по более низкой цене), чтобы получать прибыль. Компании в сфере здравоохране¬ния созданы не для спасения жизней; они оказывают меди¬цинские услуги, чтобы получать прибыль. Нефтяные компа¬нии не стремятся защитить окружающую среду, а лишь со¬блюсти соответствующие правила и защитить свой имидж в глазах общественности. Полная занятость, доступная меди¬цина и здоровая жизненная среда могут, при определенных обстоятельствах, оказаться побочными продуктами рыноч¬ных процессов, но такие желательные социальные послед¬ствия нельзя считать га-рантированными исключительно на основе одного принципа прибыльности. «Невидимая рука» не способна судить об интересах, которые не входят в ее ком¬петенцию.
Во-вторых, финансовые рынки нестабильны. Я вполне со¬знаю достоинства фи-нансовых рынков в качестве механизма обратной связи, который не только позволяет, но и вынужда¬ет участников корректировать ошибки; однако я добавил бы, что финансовые рынки иногда сами терпят крах. Рыночный механизм также требует улучшения на основе метода проб и ошибок. Особенно подходят для этой работы центральные банки, посколь-ку они взаимодействуют с финансовыми рын¬ками и получают информацию в рамках об-ратной связи, по¬зволяющую им исправлять собственные ошибки.
Я разделяю преобладающую антипатию к политике. Я — дитя рынков, и мне нравятся связанные с ними свобода и возможности. Как участник рынка я могу самостоя-тельно при¬нимать решения и учиться на своих ошибках. Мне незачем убеждать других что-то делать, и результаты моих действий не искажаются процессом коллективного при-нятия решений. Пусть это прозвучит странно, но участие в финансовых рын¬ках удовле-творяет мое стремление к истине. Я питаю личную неприязнь к политике и к коллектив-ному принятию реше¬ний. Тем не менее я сознаю, что без них нам не обойтись.

Возврат к подлинным ценностям

До сих пор я говорил только о социальных ценностях, но что-то неладное происходит и с индивидуальными ценностя¬ми. Как отмечено в главе 6, денежные ценности узурпирова¬ли роль подлинных ценностей, а рынки стали господствовать в таких сферах общественной жизни, где им не должно быть места. Я имею в виду такие профессии, как юрист и врач, политик, педагог, ученый, работник искусства, а также спе-циалистов в области так называемых «общественных отноше¬ний». Достижения или качества, которые следовало бы оце¬нивать как таковые, получают денежное выражение; о них су¬дят по тому, сколько денег они приносят, а не по их подлин¬ным достоинствам.
Деньгам присущи некоторые свойства, которых нет у под¬линных ценностей: у них есть общий знаменатель, они под¬даются количественному выражению и их ценят практически все люди. Благодаря таким свойствам деньги способны слу¬жить средством обращения, но не обязательно — его конеч¬ной целью. Большинство достоинств, приписываемых день¬гам, проистекают из результатов их расходования; в этом смысле деньги служат средством для достижения цели. Ко¬нечной целью деньги выступают лишь в одном случае: когда цель — накопление богатства.
Я далек от мысли приуменьшать пользу богатства; но сде¬лать накопление богат-ства конечной целью — значило бы иг¬норировать многие другие аспекты существования, которые также заслуживают внимания, особенно со стороны тех, кто удовлетворил свои материальные потребности, связанные с выживанием. Я не собираюсь уточнять, в чем заключаются эти другие аспекты существования; суть подлинных ценно¬стей как раз заключается в том, что их невозможно свести к общему знаменателю, и разные люди оценивают их по-разно¬му. Мыслящие люди вправе решить этот вопрос самостоятель¬но: это привилегия, которой они могут воспользоваться, как только удовлетворят насущные потребности.
Однако, вместо того чтобы воспользоваться такой приви¬легией, мы всячески стараемся лишиться ее, отдавая пред¬почтение накоплению богатства. Когда все стремятся иметь как можно больше денег, конкуренция обостряется настоль¬ко, что даже те, кто до-бился наибольших успехов, низводятся до положения, когда им приходится бороться за выживание. Люди упрекают Билла Гейтса (Bill Gates), председателя корпо¬рации Microsoft, за то, что он не отдает более значительную часть своего богатства; они не понимают, что сфера его дея¬тельности развивается столь стремительно и в условиях на¬столько ожесто-ченной конкуренции, что он не может даже думать о филантропии . Независимость и свобода распоря¬жаться деньгами, присущие в прошлом привилегированным слоям, теперь утрачены. Я считаю, что мы стали из-за этого беднее. Жизнь не должна сводиться к простому выживанию.
Однако выживание самых сильных превратилось в цель на¬шей организации.
Подразумевает ли концепция открытого общества иной на¬бор ценностей? — Я полагаю, что да, однако доказывать это утверждение следует осмотрительно. Открытое общество опре¬деленно требует исправления ошибок и эксцессов, но оно так¬же признает отсутствие объективного критерия, который по¬зволил бы судить о них. Я могу утвер-ждать, что возведение прибыли в ранг этического принципа — это большое заблуж¬дение, но я не вправе считать себя судьей в конечной инстан¬ции, который выносит приговор от имени всего открытого общества. С полной уверенностью я могу говорить только од¬но: подменять меркантильными ценностями все прочие цен¬ности — значит толкать общество в направлении опасного дис¬баланса и подавлять человеческие чаяния, которые заслужи-вают такого же серьезного внимания, как рост ВНП.
Позвольте мне изложить свои доводы. Поведение, направ¬ленное на максимиза-цию прибыли, диктуется соображения¬ми выгоды и пренебрегает требованиями морали. Финансовые рынки не являются ни моральными, ни аморальными; соображения морали им просто чужды. В отличие от этого невозможно принимать правильные коллективные решения, если отсутствует четкое понимание различия между добром и злом. Мы не зна-ем, что считать правильным. Если бы нам это было известно, мы бы не нуждались в демо-кратическом пра¬вительстве; мы могли бы счастливо жить при правителе-фи¬лософе, как предлагал Платон, но нам необходимо понимать, что правильно, а что — неправильно, иметь некий внутрен¬ний ориентир поведения в качестве граждан и политиков. Без этого представительная демократия не способна функциони¬ровать. Мотив прибыли смещает этот внутренний ориентир. Принципу выгоды отдается предпочтение перед моральными принципами. На высококонкурентном рынке, где ежеминут¬но совершается бесконечное число сделок, забота об интере¬сах других людей может обернуться помехой. Отцы-основате¬ли США считали минимум гражданских добродетелей чем-то само собой разу-меющимся, и они не могли предвидеть воз¬никновения высококонкурентных рынков. Преобладание мо¬тива прибыли над гражданскими добродетелями подрывает по-литический процесс. Это не имело бы значения, если бы мы могли полагаться на рыночный механизм в такой степени, какую считают возможной рыночные фундаменталисты. Но, как я показал выше, дело обстоит иначе.
Следует рассмотреть еще один довод. Будут ли люди до¬вольны открытым обще-ством, — во многом зависит от резуль¬татов функционирования этого общества. Самый веский ар¬гумент в пользу открытого общества заключается в том, что оно обеспечивает неограниченные возможности для совер¬шенствования. Будучи рефлексивным, открытое общество ста¬новится сильнее благодаря достигнутым внутри него резуль¬татам. В свою очередь эти результаты зависят от того, что счи¬тается удовлетворительным. Прогресс — это субъективное яв¬ление; понимание того, что составляет прогресс, зависит от разделяе-мых людьми ценностей в такой же степени, как и от материальных условий жизни. Мы привыкли измерять про¬гресс динамикой ВНП, но это равносильно тому, чтобы признать деньги в качестве подлинной ценности. ВНП — это ме¬рило обменов, опосредованных деньгами; чем больше соци¬альное взаимодействие принимает форму денежных обменов, тем выше ВНП. К примеру, распространение СПИДа, при прочих равных условиях, при-ведет к увеличению ВНП из-за повышения стоимости медицинского обслуживания. Это — не¬правильно и ненормально. Подлинные ценности невозможно измерить деньгами. Необходим некий иной критерий качест¬ва, даже если его невозможно представить в количественной форме. На мой взгляд, лучшим критерием была бы степень самостоятельности, которой пользуются люди, поскольку жизнь не должна сводиться к простому выживанию. При та¬ком критерии не вполне понятно, происходит ли в мире про¬гресс или регресс.
Мировая капиталистическая система основана на конку¬ренции. Расслабиться в борьбе за выживание и проявлять за¬боту о более тонких материях может оказаться крайне опас¬ным. Некоторые люди и общества пытаются так поступать и вынуждены платить за это высокую цену. Например, жители Великобритании настолько привязаны к дому, что это ставит их в невыгодное положение на рынке труда. На Европейском континенте высоко ценят социальное обеспечение; за это ев¬ропейским странам приходится расплачиваться высоким уров¬нем безработицы.
Тем не менее я считаю, что перемены возможны. Их следует начать сверху, как это и происходит в большинстве случаев ре¬волюционной смены режима. Лишь те, кто добился успеха в конкуренции, в состоянии внести изменения в условия конку¬ренции. 1с, кто добился меньших успехов, могут выйти из иг¬ры, но их уход не изменит ее правил. Граждане, живущие в де¬мократических странах, все же имеют определенную возмож-ность улучшить качество своей политической жизни. Предпо¬ложим, люди осознали, что мировая конкуренция приняла слишком ожесточенный характер и возникла настоятельная потребность в сотрудничестве; предположим далее, что они на¬учились проводить различие между индивидуальным приняти¬ем решений и коллективным принятием решений. Тогда избранные ими представители защищали бы другую политику и придерживались бы иных норм поведения. Они получили бы какую-то возможность осуществить перемены в собственной стране. Без сотрудничества с другими странами они не смогли бы изменить характер функционирования мировой капитали¬стической системы, но по меньшей мере они могли бы проя¬вить большую готовность к сотрудничеству. Перемены следова¬ло бы начать с изменений в установках, которые постепенно трансформировались бы в изменения в политике.
Это, разумеется, - окольный путь осуществления перемен, он не представляется по-настоящему реалистичным, если учесть господствующую тенденцию. Силы мировой конкурен¬ции были развязаны совсем недавно — для целей настоящей работы я бы отнес эту дату примерно к 1980 г., — и их послед¬ствия еще полностью не проявились. Каждая страна испыты¬вает нажим, требующий повышения конкурентоспособности, к тому же стало трудно сохранять многие системы социаль¬ного обеспечения, созданные при различ-ных обстоятельствах. Процесс их демонтажа еще не завершен. Великобритания и США — страны, возглавившие этот процесс, — сегодня пожи¬нают плоды, тогда как страны, которые сопротивлялись это¬му процессу, переживают тяжелую безработицу. Условия для изменения направления движения еще не созрели. Но собы¬тия развиваются очень быстро.
Я надеюсь, что доводы, изложенные в книге, будут способ¬ствовать изменению сложившейся тенденции, хотя должен до¬пустить, что в каком-то смысле, возможно, не могут служить удачной ролевой моделью. Я пользуюсь большим уважением и признанием не только благодаря моей филантропической деятельности или моим философским взглядам, а из-за спо¬собности делать деньги на финансовых рынках. Я со-мнева¬юсь, стали ли бы вы читать эту книгу, не будь у меня репута¬ции финансового мага и волшебника.
Первоначально финансовые рынки меня заинтересовали как способ заработать на жизнь, но в последнее десятилетие я сознательно использовал свою финансовую репу-тацию в ка¬честве трамплина для продвижения своих идей. Главная идея, которую я хотел бы довести до читателя, состоит в следую¬щем: нам необходимо осознать различие между индивидуаль¬ным принятием решений, которое находит проявление в по¬ведении на рынке, и коллективным принятием решений, ко¬торое проявляется в социальном поведении вообще и в поли¬тике в частности. В том и другом случае нами движет эгои-стический интерес; однако при принятии коллективных ре¬шений общие интересы должны быть выше индивидуальных эгоистических интересов. Я допускаю, что это различение осознано еще далеко не всеми. Многие люди, возможно, боль¬шинство людей, руководствуются узкими эгоистическими ин¬тересами даже при принятии коллективных решений. Суще¬ствует соблазн протянуть руки и присоединиться к толпе, но это было бы ошибкой, так как нанесло бы ущерб общим ин¬тересам. Ибо если мы действительно верим в общие интере¬сы, то должны исходить из них, даже если другие так не по¬ступают. Подлинные ценности тем и отличаются, что они яв¬ляются таковыми, независимо от того, преобладают ли они в обществе или нет. Между подлинными ценностями и рыноч¬ными ценностями существует пропасть. На рынках господ¬ствует конкуренция, а цель состоит в том, чтобы выиграть. Подлинные ценности достойны уважения как таковые. Я ни¬когда не забываю слов Сергея Ковалева, российского дисси¬дента и активиста в области прав человека, который гордо заявил мне, что он всю свою жизнь вел почти наверняка про-игрышные битвы. Я не дорос до его критериев, но я поступаю в соответствии со своими убеждениями. В качестве участника рынка я стремлюсь к выигрышу, а в качестве человека — чле¬на человеческого сообщества — я стремлюсь служить общим интересам. Иногда эти две роли трудно разделить, как видно из моего участия в российских делах, но сам принцип ясен.
Всегда будут люди, которые ставят личные интересы выше общих интересов. Это явление называется проблемой «безби¬летного пассажира», которая путает все коллек-тивные усилия. Но различие состоит как раз в том, считаем ли мы это пробле¬мой или принимаем его как должное. В первом случае мы осуж¬даем «безбилетных пассажиров», хотя и не можем от них избавиться; во втором случае мы не только терпим их, но даже мо¬жем к ним присоединиться. Всеобщее осуждение способно от¬бить охоту к «безбилетной езде». В бизнесе люди весьма озабо¬чены тем, что о них думают другие. В деловой практике они мо¬гут быть целеустремленными, но если ценятся другие граждан-ские добродетели, они по меньшей мере сделают вид, что им не чужды общественные интересы. И уже это было бы шагом впе¬ред по сравнению с нынешним состоянием дел.
Конечно же, межличностная критика в политике и обще¬ственной жизни никогда не сработает так, как в естественных науках, поэтому не следует питать нереалистических ожида¬ний, которые привели бы к разочарованию. В науке сущест¬вует объективный внешний критерий, который позволяет тор¬жествовать истине, даже если она противоречит здравому смыслу. В общественной жизни такого критерия нет. Как мы видели, когда люди руководствуются исключительно резуль¬татами своих действий, они способны отклониться от обще¬ственных интересов очень далеко. Существует только внут¬ренний критерий: подлинные ценности, которыми руковод¬ствуются граждане. Эти ценности не являются надежной осно¬вой для межличностных критических оценок, поскольку от них легко отмахнуться. Как мы видели, общественные науки менее эффективны, чем естественные науки, так как в обсуж¬дение вторгается проблема мотивов. Например, марксисты обычно отвергали любую критику своей догмы, обвиняя оппо¬нентов в защите враждебных классовых интересов. Так что критика становится менее действенной, когда речь идет о мо¬тивах, а не о фактах. Тем не менее политика становится более эффективной, когда граждане руководствуются пониманием добра и зла, а не исключительно соображениями практиче¬ской целесообразности.
Я видел, как это произошло на моей родине — Венгрии, но для этого потребовалась революция. Я покинул страну с горь¬ким чувством: население страны мало сделало, чтобы помочь своим согражданам-евреям, когда тех уничтожали в годы на-цистской оккупации. Когда я приехал в страну двадцать лет спустя, я обнаружил другую атмосферу. Это было наследие революции 1956 г. Люди остро осознали политический гнет. Некоторые из них стали диссидентами; большинство нашли способ приспособиться, но они понимали, что идут на ком¬промисс и восхищались теми, кто от компромисса отказы¬вался. Интересно отметить, что четкое осознание того, что есть добро, а что — зло, преобладавшее в момент основания мною Фонда, исчезло после распада коммунистического ре¬жима. Можно ли было сохранить это понимание или возро¬дить его в условиях демократии? Я считаю, что можно, но импульс должен был исходить от индивидов, которые руко¬водствуются собственными ценностями, независимо от того, как поступают другие. Тем не менее некоторые люди должны быть готовы защищать свои принципы, а другие — уважать их за это. Этого было бы достаточно, чтобы улучшить социаль¬ный и политический климат.
 

10
10. МЕЖДУНАРОДНЫЙ КОНТЕКСТ

До сих пор я рассматривал недостатки представитель¬ной демократии. Но, как мы видели, взаимосвязь меж¬ду демократией и рыночной экономикой довольно условна. Мировая капиталистическая система охватывает раз¬личные политические режимы. Мировой экономике не соот¬ветствуют ни мировое сообщество, ни, уж конечно, демокра-тия во всем мире. Международные отношения основаны на принципе национального суверенитета. Суверенные страны руководствуются своими национальными интересами. Инте¬ресы государств не обязательно совпадают с интересами граж¬дан, и государства, похоже, еще меньше волнуют граждан дру¬гих стран. В современные структуры практически не встрое¬ны никакие гарантии защиты интересов людей. ООН приня¬ла Всеобщую декларацию прав человека, однако какого-либо механизма проведения ее в жизнь до сих пор нет. Имеются ряд международных договоров и определенные международ¬ные институты, но их влияние ограничено узкими рамками, отведенными им суверенными странами. То, что происходит внутри границ отдельных государств, в основном выпадает из сферы международного надзора. Все это не представляло бы угрозы для мировой капитали¬стической системы, если бы государства были демократиче-скими, а рынки — саморегулирующимися. Но все далеко не так. Серьезность угрозы требует более пристального рассмот¬рения. Сначала мы проанализируем преобладающие взгляды на международные отношения, а затем — фактическое поло¬жение дел.

Геополитический реализм

Международные отношения пока еще не поняты должным образом. Они лишены научной основы, на которую может опе¬реться, например, экономика, хотя существует доктрина, име¬нуемая геополитическим реализмом, и эта доктрина претен¬дует на научный статус. Подобно теории совершенной конку¬ренции, геополитика уходит своими корнями в XIX век, ког¬да ожидали, что наука предложит детерминистические объяс¬нения и предсказания. Согласно этой доктрине геополитики, поведение государств во многом определяется их географиче¬ским, политическим и экономическим положением. Генри Киссинджер, современный апостол геополитики, утверждает даже, что корни геополитического реализма следует искать уже во взглядах кардинала Ришелье, который провозгласил, что у государств нет принципов, а есть только интересы . Эта доктрина отчасти схожа с доктриной laissez-faire в том отно¬шении, что обе трактуют эгоистический интерес как един¬ственную реальность, на основе которой можно объяснить или предсказать поведение субъекта. Для laissez-faire таким субъ¬ектом является индивидуальный участник рынка; для геопо¬литики — это государство. Обе доктрины близко роднит вуль¬гарный вариант дарвинизма, согласно которому выживание самого сильного — это закон природы. Общий знаменатель трех доктрин сводится к принципу эгоизма: применительно к геополитике он означает национальные интересы, которые не обязательно совпадают с интересами народа данной страны. Идея о том, что государство должно представлять интересы своих граждан, находится вне рамок этой доктрины. Геополитический реализм можно рассматривать как перенесение доктрины laissez-faire на международные отношения с той раз¬ницей, что участниками этих отношений выступают государ¬ства, а не индивиды или хозяйственные единицы.
Такой подход способен принести довольно неожиданные ре¬зультаты. Геополи-тический реализм не сумел, например, спра¬виться с широким сопротивлением войне во Вьетнаме. В более позднее время он не остановил распада государств — Советско¬го Сою-за и Югославии. Государство — это государство. Нас приучили думать, что это — пешки на шахматной доске. То, что происходит внутри этих пешек, геополитику не интересует.
Любопытно отметить, что экономической теории присущ аналогичный недоста-ток. Геополитика основана на государ¬стве, экономическая теория — на отдельном инди-виде — homo economicus. Ни одно из этих оснований не способно выдер¬жать вес постро-енной на нем теории. Предполагается, что эко¬номические существа обладают как совер-шенным знанием своих потребностей, так и открывшихся перед ними возмож¬ностей и на основе этой информации способны сделать раци¬ональный вывод. Мы убедились, что та-кие допущения явля¬ются нереалистическими; мы также видели, как экономиче¬ская теория уходит от трудностей, считая предпочтения и воз¬можности чем-то данным. Тем не менее нам пытаются вну¬шить, что в качестве изолированных индивидов люди руко-водствуются эгоистическими интересам. На деле же люди — социальные существа, поэтому выживание сильных неизбеж¬но предполагает сотрудничество наряду с конкуренцией. Ры¬ночному фундаментализму, геополитическому реализму и вульгарному социальному дарвинизму присущ общий недо¬статок: забвение альтруизма и сотрудни-чества.

Отсутствие мирового порядка

Переходя от идеологии к реальности, посмотрим, как на деле складываются ме-ждународные отношения. Отличитель¬ная особенность нынешнего положения дел состоит в том, что его нельзя назвать порядком. Мировая политическая си¬стема, которая соответ-ствовала бы мировой капиталистиче¬ской системе, отсутствует; более того, нет также еди-ногласия в вопросе о том, возможна ли мировая политическая система и насколько она желательна. Это сравнительно новое поло¬жение дел. До краха советской империи можно было гово¬рить о некоем порядке в международных делах. Этот порядок именовался хо-лодной войной и отличался замечательной ста¬бильностью: две сверхдержавы, представ-ляющие различные формы организации общества, были вовлечены в неприми¬римый кон-фликт. Каждая хотела уничтожить другую, и обе готовились к этому средствами гонки вооружений. В резуль¬тате каждая из них стала настолько сильной, что в случае на¬падения могла опустошить другую сторону. Это предотвраща¬ло возникновение настоящей войны, хотя и не исключало столкновений на стыках систем и блефование в игре.
Равновесие сил, которое существовало во время холодной войны, считается од-ним из способов сохранить мир и стабиль¬ность во всем мире; другой способ — это геге-мония имперской державы; третьим могла бы стать международная организация, способ-ная к эффективному миротворчеству. В настоящее время какой-либо из названных вари-антов отсутствует.
США остались единственной сверхдержавой, но они пока не имеют четкого представления о своей роли в мире. В пери¬од холодной войны США были также лидером свободного ми¬ра, и обе роли подкрепляли одна другую. В результате распада советской империи это удобное сочетание — сверхдержавы и лидера свободного мира — также рас-палось. США могли бы остаться лидером свободного мира, но для этого им следова¬ло бы сотрудничать с другими демократически ориентирован¬ными странами, во-первых, чтобы заложить основы демокра¬тии в бывших коммунистических странах, и, во-вторых, с це-лью укрепить международные институты, необходимые для поддержания того, что я именую глобальным открытым об¬ществом. В двух предыдущих случаях, когда США выступили в качестве лидера свободного мира — в конце первой и второй мировых войн, — они так и поступили, содействуя сначала Лиге Наций, а затем — ООН. В первом случае Конгресс США отказался ратифицировать договор о Лиге Наций; во втором случае в результате холодной войны ООН во многом стала эффективной.
Я надеялся, что США возглавят международное сотрудни¬чество, когда начался распад советской империи. Я основал сеть фондов «Открытого общества» в бывших ком-мунистиче¬ских странах, чтобы проложить путь, по которому, как я на¬деялся, последуют открытые общества Запада. Весной 1989 г. я выступил на конференции «Восток — Запад» в Потсдаме, тогда еще ГДР, в пользу нового варианта «Плана Маршалла», но мое предложение было встречено неприкрытым смехом. Во имя исторической правды следует отметить, что смех ис¬ходил от Уильяма Уолдгрейва (William Waldegrave) — замести¬теля министра иностранных дел в кабинете Маргарет Тэтчер. Впоследствии я пытался предложить Маргарет Тэтчер «План Тэтчер», а также аналогичную идею Президенту Бушу до его встречи с Горбачевым на Мальте в сентябре 1989 г., но безре-зультатно. Раздосадованный, я немедленно написал книгу, где содержались многие из тех идей, которые я сейчас излагаю.
Возможность активизировать деятельность ООН определен¬но имелась. Когда Горбачев приступил к проведению полити¬ки гласности и перестройки, одним из его пер-вых шагов была уплата задолженности ООН. Затем он выступил перед Гене¬ральной Ас-самблеей со страстным призывом к международ¬ному сотрудничеству. Запад заподозрил хитрость и захотел проверить его искренность. Когда он выдержал проверку, по-следовали новые проверки. К тому времени, когда он сделал все уступки, которых от него ждали, положение в Советском Союзе ухудшилось настолько, что западные лидеры пришли к выводу, что помощь, на которую рассчитывал Горбачев, уже не имеет смысла. Тем не менее ни Горбачев, ни Ельцин сколь¬ко-нибудь серьезно не затрудняли нормальное функциониро¬вание Совета Безопасности на протяжении пяти-шести лет. Возможность сделать работу Совета Безопасности такой, как это было первоначально задумано, исчезла сначала из-за не¬удачного инцидента в Сомали, а затем в результате конфликта в Боснии. История в Сомали определила принцип, соглас¬но которому солдаты США не будут служить под командова¬нием ООН, — хотя они не находились под командованием ООН, когда произошел инцидент. Кроме того, он убедил пра¬вительство США в том, что общественность крайне плохо пе¬реносит вид гробов. Тем не менее боснийский кризис можно было бы легко предупредить, если бы постоянные члены Со¬вета Безопасности из числа западных стран договорились меж¬ду собой. Задачу можно было поручить НАТО, как это и было сделано в конечном счете, и трагедию удалось бы предотвра¬тить. В 1992 г. Россия не выдвигала бы никаких возражений. Однако, напуганные сомалийским опытом, США, как и Ев¬ропа, не проявили лидерских качеств, и война продолжалась, пока США не заняли более твердую линию. Дейтонское со¬глашение дало США основание упрекать Европу за неспо¬собность занять единую позицию в вопросах безопасности. Отношение США к ООН ухудшилось до такой степени, что они отказывались платить членские взносы. После конфуза в Руанде не будет преувеличением утверждать, что ООН сейчас менее эффективна, чем в годы холодной войны.
Период со времени окончания холодной войны был дале¬ко не мирным. Слухи о конце истории оказались сильно пре¬увеличенными. США участвовали лишь в одной вой-не — в Персидском заливе, но имели место многочисленные ло¬кальные конфликты, а из-за отсутствия миротворческих уси¬лий некоторые из них оказались довольно опустоши-тельны¬ми. Если взглянуть лишь на один континент — Африку, — кон¬фликтов было так много, что я даже не рискну их перечис¬лить. Я согласен, что эти конфликты не представ-ляли угрозы для мировой капиталистической системы, но этого нельзя ска¬зать в отноше-нии гонки ядерных вооружений между Индией и Пакистаном или о напряженности на Ближнем Востоке. Как представляется, локальные конфликты удается теперь сдер¬живать скорее с большим, чем с меньшим трудом. Они дол¬жны перерасти в полномасштабный кризис, прежде чем удо¬стоиться внимания, но даже тогда бывает трудно мобилизо¬вать политическую волю, чтобы справиться с ним.

Предупреждение кризисов

Я уже стал свидетелем достаточного числа политических и финансовых кризи-сов, чтобы понять: никогда не рано занять¬ся предупреждением кризиса. На ранних стади-ях вмешатель¬ство происходит сравнительно безболезненно и с меньшими затратами; впо-следствии ущерб и затраты растут по экспо¬ненте. Сумма в размере 15 млрд. дол., предна-значенная для выплаты пенсий и пособий по безработице в России в 1992 г., изменила бы ход истории; впоследствии международные фи¬нансовые институты израсходовали намного больше и с на¬много меньшим эффектом. Возьмем пример Югославии: если бы западные демократии возражали против отмены Слободаном Милошевичем автономии Косово в 1989 г., можно было бы избежать боснийской войны и нынешних боев в Косово. В то время, чтобы предупредить укрепление власти Милоше¬вича, можно было ограничиться дипломатическим и финан¬совым нажимом; впоследствии же потребовалось военное вме¬шательство.
Я горжусь тем, что, создав сеть фондов «Открытого обще¬ства», я, по сути дела, занимаюсь предупреждением кризисов. Фонды заняты осуществлением широкого круга с виду не свя¬занных между собой мероприятий. Их цель — поддержать гражданское обще-ство и содействовать верховенству закона и созданию демократического государства с независимым сек¬тором бизнеса. Каждым фондом управляет совет из местных граждан, которые определяют локальные приоритеты. Преду¬преждение кризисов можно считать успешным, если кризисы не возникают. Деньги, которые мы расходуем, намного мень¬ше тех сумм, которые были бы необходимы после того, как кризис разразился. Я предоставил 50 млн. дол. в распоряже¬ние Верховного комиссара ООН по делам беженцев в декабре 1992 г. для оказания гуманитарной помощи жителям Сараева, и эти деньги были потрачены исключительно удачно. Под ру¬ководством весьма способного организатора помощи Фреда Кьюни (Fred Сипу), который впоследствии погиб в Чечне, была построена альтернативная система водоснабжения, установлен электрогенератор в больнице, люди были обеспечены се¬менами для выращивания овощей на небольших участках и балконах и т.д. Тем не менее я расценил свой дар как пораже¬ние: было бы намного лучше, если бы кризис удалось предот¬вратить, а деньги были потрачены в странах, которые не под-верглись опустошению.
Оценить успехи в предупреждении кризисов трудно, по¬скольку учитываются лишь неудачи. Но я не сомневаюсь в том, что фонды внесли весомый вклад в основание того, что я именую открытым обществом. Интересно отметить, что эф¬фективность фон-дов, как правило, выше там, где условия их деятельности оказываются менее благоприят-ными. К приме¬ру, в Югославии фонд устоял перед попыткой правительства закрыть его, и он является практически единственной опорой для людей, которые не утратили веру в демократию. У фонда есть отделение в Косово, так что голос открытого общества может быть услышан даже в разгар боев; несомненно, он сыг¬рает конструктивную роль, как только бои прекратятся. Это уже случилось в Боснии: в то время как в военных действиях сербы, мусульмане и хорваты противостояли друг другу, фонд никогда не отказывался от идеи открытого общества, где со всеми гражданами обращаются одинаково. Теперь он функ¬ционирует в Республике Сербской, а также в боснийской и хорватской частях стра-ны, а управляет им совет из представи¬телей всех национальностей. В Беларуси президент-диктатор вынудил закрыть фонд. Он теперь действует из-за рубежа и еще более эффективно, чем прежде.
Я не рассчитываю, что другие люди посвятят себя этому делу в такой же степе-ни, как я, — и я обязан отметить, что поступил так лишь после того, как начал успешно зарабаты¬вать деньги. Тем не менее я не могу не задаться вопросом, возможно ли зани-маться предупреждением конфликтов таким способом, как это делали мои фонды, но в более крупном масштабе и в рамках государственной политики? Я знаю, что мир стал бы в результате менее опасным местом. Я неохотно поднимаю этот вопрос в публичной дис-куссии, так как ри¬скую получить обвинения в наивном идеализме. Возможно, я идеалист, но я не наивен. Я сознаю, что мысль помочь дру¬гим людям во имя абстрактной идеи со-вершенно не соответ¬ствует преобладающим сегодня представлениям. Но я также пони-маю, что в этих представлениях что-то неладно, и на про¬тяжении почти всей книги я пы-тался установить, в чем состо¬ит этот недостаток.
В историческом плане США неизменно разрывались меж¬ду геополитическим реализмом и всеобщими принципами, провозглашенными в Декларации независимости. В этом от¬ношении США — совершенно исключительная страна. (Аме¬риканскую исключительность признает даже Генри Киссинд¬жер.) Европейские государства с долгой колониальной исто¬рией страдания других народов волнуют меньше (стоит, од¬нако, вспомнить инвективы Гладстона в адрес участников балканских побоищ, которые созвучны реакции обществен¬ности на кровавые картины, передаваемые по Си Эн Эн). Но к тому времени, когда общественность начинает выра¬жать свое возмущение, становится уже слишком поздно. По¬этому вполне закономерен вопрос, возможна ли более ран¬няя реакция? На этом пути имеется несколько препятствий. Разрешение кризисов, которые еще не разразились, не при¬носит лавров, а решать проблемы сложнее, чем выявлять их. Однако самое серьезное препятствие состоит в отсутствии согласия по основным принципам, которые должны лежать в основе совместных действий, особенно на международной арене.
Я полагаю, что этой задаче соответствовали бы принципы открытого общества. Я могу судить об этом на основе соб¬ственного опыта, поскольку я руководствовался эти-ми прин¬ципами, и они меня не обманули. Я допустил много ошибок, но и они помогли мне выявить и скорректировать эти прин¬ципы. К сожалению, эти принципы даже не поняли, не гово¬ря уже о согласии с ними. Поэтому я вынужден перефразиро¬вать поставленный мною вопрос: способны ли принципы об¬щества служить в качестве общих ценностей, которые скре¬пили бы мировое сообщество прочнее, чем это имеет место сейчас?

Открытое общество как общая ценность

Как политика, так и международные отношения исходят из суверенитета госу-дарств. Международные отношения, в прин¬ципе, регулируют отношения между государ-ствами. Внутри стран суверенная власть принадлежит государству, за исключе¬нием пол-номочий, от которых оно отказалось или делегирова¬ло в соответствии с международными договорами. Правила, ре¬гулирующие отношения между государствами, далеко не удов¬летворительны, но условия, существующие внутри стран, стра¬дают намного более серьезными недостатками. Любое между¬народное вмешательство в эти условия расценивается как поку¬шение извне на государственный суверенитет. А так как преду¬преждение кризисов предполагает известное вмешательство извне, существующие в международных отношениях правила препятствуют эффективному предупреждению кризисов. В то же время международный капитал перемещается свободно, и государства практически отданы на милость его движения. В результате возникает дисбаланс между политической и эко¬номической сферами, а международный капитал во многом уходит от политического или общественного контроля. Вот по¬чему я расцениваю мировую капиталистическую систему как искаженную форму открытого общества.
Открытое общество предполагает определенную взаимо¬связь между государст-вом и обществом, имеющую важные по¬следствия и для международных отношений. Ос-новополагаю¬щий принцип состоит в том, что государство и общество не идентичны; государство должно служить обществу, но не пра¬вить им. У людей есть потребности, которые они самостоя¬тельно удовлетворить не могут; их удовлетворять призвано го-сударство. Государство не должно брать на себя все коллек¬тивные решения: некоторые потребности лучше удовлетво¬рять в рамках добровольных ассоциаций, другие — с помощью муниципальных властей, а третьи — путем международных до¬говоренностей. Гражданское общество, государство, местные органы власти — все они имеют собственные сферы влияния; то, что можно, должны решать люди, а не государство. То, как принимаются решения, должна определять конституция. Конституция определяет, как законы принимаются, коррек¬тируются, регулируются и проводятся в жизнь. Государство не должно быть вне досягаемости закона.
Перечисленным условиям удовлетворяют не все государ¬ства. По своей природе государству больше подходит править, а не оказывать услуги. Первоначально государст-вами правили суверены, хотя их власть не всегда была абсолютной. Государ¬ство — это архаический инструмент, приспособленный к тре¬бованиям открытого общества. Иногда его эволюция шла в другом направлении: в Советском Союзе партийно-государ¬ственный аппарат стремился осуществлять более всеобъем¬лющий контроль над обществом, чем лю-бой абсолютный пра¬витель. Именно в этом в то время состояло различие между откры-тым и закрытым обществом.
Мы пришли к выводу, что в отношениях с собственными гражданами государство более склонно злоупотреблять своей властью, чем во взаимоотношениях с другими государствами, поскольку во втором случае его сдерживает больше ограничений. Народы, живущие в условиях деспотического режима, нуждают¬ся в поддержке извне. Часто — это их единственная надежда. Но насколько люди вне таких стран заинтересованы в оказании со¬действия угнетенным народам? Именно отсюда возникает на¬стоятельная необходимость в пересмотре наших социальных ценностей. Люди, живущие в условиях представительной демо¬кратии, в целом поддерживают принципы открытого общества внутри своих стран; они защищают свою свободу, когда она ока¬зывается в опасности. Но поддерживать идеи открытого общест¬ва в качестве универсального принципа явно недостаточно. Многие люди, активно защищающие собственную свободу, усматривают противоречие в принципах, когда им предлагают вмешаться в дела далекой страны. И, что еще хуже, они имеют на это основание. Действия имеют непредвиденные последствия, а вмешательство с наилучшими намерениями во имя некой аб¬страктной идеи способно принести больше вреда, чем поль-зы. К такому выводу пришли телезрители, когда они увидели, как по улицам Могадишо волокли труп американского летчика.
Как я отмечал выше, главная задача сейчас - принять уни¬версально применимый кодекс поведения для нашего миро¬вого сообщества. Концепция открытого общества спо-собна высветить проблему, но не разрешить ее реально. В открытом обществе оконча-тельные решения отсутствуют. Из-за нашей подверженности ошибкам кодекс поведения невозможно вы¬вести даже из самых лучших принципов. Но кодекс поведе¬ния все равно необходим, особенно в сфере международных отношений. Эти отношения нельзя сводить только к межго¬сударственным, поскольку мы видели, что интересы государ¬ства не совпа-дают с интересами народа. Вот почему необхо¬димы некие универсально применимые правила отношений между государством и обществом, которые защищали бы права индивида. Зачатки таких правил существуют в виде благоче¬стивых деклараций, но они имеют далеко не всеобщий харак¬тер и лишены механизма для безоговорочного проведения в жизнь. Кроме того, опасно оставлять претворение правил в жизнь на усмотрение государств, поскольку, как отмечалось выше, государства руководствуются не принципами, а исклю¬чительно интересами. Общество следует мобилизовать на внедрение принципов в поведение государств, и эти принци¬пы должны быть принципами открытого общества.
Демократические государства устроены в соответствии с принципами открытого общества — по меньшей мере в прин¬ципе. Кодекс поведения существует в форме законов, кото¬рые можно корректировать и улучшать с учетом обстоятельств. Государство находится под контролем общества, а не над за¬коном. Не хватает лишь верховенства международного права. Как его обеспечить? — Только путем сотрудничества демокра¬тических государств, контролируемых обществом внутри стра¬ны. Им придется отказаться от части своего суверенитета, что¬бы добиться верховенства международного права, и изыскать пути заставить другие государства сделать то же самое. В прин¬ципе, это звучит хорошо, но следует считаться с непредви¬денными последствиями. Вмешательство во внутренние дела другого государства всегда чревато опасностью, но отказ от вмешательства способен причинить еще больше вреда.

11
11. ПЕРСПЕКТИВЫ ОТКРЫТОГО ОБЩЕСТВА

Куда же мы идем теперь? Набросать эскиз глобального управления — значило бы вступить в противоречие с принципами открытого общества; это было бы также на-прасное занятие. Следует начать с того, что уже есть, и ре¬шить, что надо изменить. Необ-ходимо также добиться нуж¬ной поддержки. Карл Поппер назвал это постепенной соци-альной инженерией. Мне не очень нравится этот термин, так как существуют моменты, когда постепенных изменений ока¬зывается недостаточно. Таким моментом стал крах со-ветской системы. Предложения постепенной реформы не годились. Это было время «крупных скачков», подобно валютной ре¬форме в Польше или массовой приватизации в Чехословакии и России. Тот факт, что радикальные формы часто также ра¬дикально иска-жаются, не отменяет необходимость в них.
Мы переживаем сейчас такой же исторический момент. Ми¬ровую капиталисти-ческую систему потряс ряд финансовых кризисов, и она буквально распадается. Когда я приступил к написанию книги, я не думал, что это произойдет так быстро. Хотя я, воз-можно, нахожусь в меньшинстве, я полагаю, что требуются существенные перемены. Но даже при этом я про¬тив революционных изменений из-за связанных с ними не-предвиденных последствий. Надо начать с того, что мы име¬ем, и попытаться улучшить это. Проблемы международной финансовой системы я рассмотрел в главе 8; здесь же я наме¬рен обратиться к международной политической системе или, точнее — к ее отсутст-вию.

Европейский союз

Мы являемся свидетелями гигантского эксперимента в со¬циальной инженерии: создание Европейского союза. Он за¬служивает более пристального внимания. Этот про-цесс имеет непосредственное отношение к вопросу, который мы опреде¬лили в качестве важнейшей проблемы нашего времени: как преодолеть препятствия, которые националь-ный суверенитет ставит на пути решения общей задачи. Эта задача не решает¬ся непосред-ственно; но если бы дело обстояло именно так, то процесс в Европе не зашел бы так дале-ко, как сейчас. Скорее, задача решается косвенным путем: формулируется конкрет¬ная цель и обеспечивается необходимая поддержка. Все нача¬лось с Объединения угля и стали и дошло до введения единой валюты. Каждый шаг был сопряжен с определенным недо-статком, который можно было исправить, только сделав сле¬дующий шаг вперед. Процессу присуща неопределенность, и невозможно сказать, как далеко он зайдет. Каждый шаг на¬талкивается на сопротивление, а оно во многом определяется ожиданием, что за ним последуют другие шаги в том же на¬правлении. Такие ожидания имеют под собой основание. Вве¬дение единой валюты, например, не вполне достигнет своей цели без единой фискальной политики. Получит ли введение единой фискальной политики достаточную политическую под¬держку, — покажет только будущее.
Процесс интеграции сталкивается с трудностями. Его ини¬циирует политическая элита, но он лишается поддержки со стороны масс. Идея единой Европы была в высшей степени заманчивой, особенно когда память о последней войне была еще свежа в умах людей, а Европа испытывала угрозу со сто¬роны Советского Союза. Реалии Европейского союза в том виде, в каком он функционирует сейчас, куда менее привлекательны. В поли-тическом отношении это — по-прежнему со¬юз государств, которые делегировали Евро-пейскому союзу часть своего суверенитета. В экономической области, где та¬кое делегиро-вание произошло относительно давно, Союз фун¬кционирует довольно успешно, но в по-литической сфере де¬легирование полномочий практически отсутствует. Европей¬ская ко-миссия действует по указаниям Совета министров, од¬нако оба органа руководствуются скорее национальными ин¬тересами, чем общей задачей. Решения принимают форму меж-дународного договора: его трудно заключить и еще труд¬нее изменить. Членов Комиссии назначают в соответствии с национальными квотами, а ее работа подвержена всем недо-статкам бюрократического аппарата, вынужденного служить не одному господину, а пят-надцати господам. Перед нами предстает тяжеловесная бюрократическая организация, рабо¬тающая непонятным образом, окутанная секретностью и не подотчетная общественности. Чтобы изменить такое представ¬ление, работа Комиссии должна быть подотчетна гражданам этих стран, либо через их национальные парламенты, либо через Европейский парламент, но граждане не требуют этого, так как утратили ко всему интерес. Национальные правитель¬ства усвоили дурную привычку винить Брюссель во всем, что не нравится их гражданам, а Европейский парламент в целом не пользуется должным уважением.
Разочарование проявляется у растущего числа граждан, ко¬торые отвергают идею Европы и придерживаются национа¬листических и ксенофобских взглядов. Хочется надеяться, что политической элите снова удастся мобилизовать обществен¬ное мнение, но на этот раз оно должно быть направлено про¬тив самой политической элиты. Граждане этих стран должны осуществлять прямой политический контроль над правитель¬ством Европейского союза. При этом проблему националь¬ного суверенитета придется решать более основательно, чем когда-либо раньше, а успех такого шага далеко не гарантиро¬ван. Неудача способна привести к дезинтеграции Европей¬ского союза, поскольку интеграция — это динамический про¬цесс, и если он не продвигается вперед, то откат назад практически неизбежен. Когда я говорю, что процессу присуща неопределенность, я имею в виду именно это.
(Если уж на то пошло, я считаю, что самым правильным шагом вперед было бы сделать правительство Союза, т.е. Ев¬ропейскую комиссию, подотчетным не Европейскому парла¬менту, а органу, образованному из представителей националь¬ных парламентов. Такой орган позволил бы гражданам этих стран более непосредственно участвовать в делах Союза и означал бы менее явное покушение на национальный сувере¬нитет. Он также пользовался бы поддержкой национальных парламентов, которым угрожает растущая роль Европейского парламента. В целом такая схема имеет больше шансов на успех, чем попытка изменить полномочия и имидж Европей¬ского парламента.)
В сфере внешней политики Европейский союз не добился каких-либо значи-тельных успехов. В качестве второго стерж¬ня Союза в Маастрихтском договоре фигури-рует единая внеш¬няя политика, однако он не посягнул на суверенитет госу¬дарств-членов. Результаты можно было предвидеть: общая по¬литика не сложилась. Внешняя политика по-прежнему под¬чиняется интересам отдельных стран. Единая политика была дискреди-тирована самим процессом переговоров о заключе¬нии Маастрихтского договора. В ходе упорного торга, при¬ведшего к договору, бывший министр иностранных дел Гер¬мании Ганс-Дитрих Геншер добился европейского согласия на независимость Хорватии и Сло-вении, тем самым ускорив на¬чало войны в Боснии.
Нынешняя ситуация остается крайне неудовлетворительной, но было бы нереа-листично ожидать изменений в положениях Маастрихтского договора. Более того, было бы трудно оправдать делегирование Европейскому союзу полномочий в области внешней политики, так как государства-члены имеют собствен¬ные национальные интересы, осо-бенно в сфере торговли и инве¬стиций. Имеется много вопросов, представляющих общий инте¬рес, но они обычно находятся за рамками государств - членов Европейского союза. Балканы, Ближний Восток, Северная Аф¬рика и бывший Советский Союз - это сферы ин-тересов не только для Европы, но для США и остального мира. Я полагаю, что необходим более широкий подход, и он должен опираться на бо¬лее широкий альянс с центром в США.

США

США — единственная оставшаяся сверхдержава — должны снова взять на себя роль лидера свободного мира. Они не мо¬гут действовать в одиночку. Хотя они обладают более значи¬тельным технологическим превосходством, чем когда-либо раньше в истории, они не склонны платить цену в виде чело¬веческих жизней, с которой была бы сопряжена роль всемир¬ного полицейского. Да, мир не нуждается в полицейском. Об¬щеизвестное не-желание общественности США получать тру¬пы своих граждан значительно уменьшило страх перед США со стороны преступных режимов. Нельзя быть полицейским, не подвергаясь риску.
США вполне обоснованно отказываются быть единствен¬ным полицейским: они не имеют таких преимуществ от своего положения в центре капиталистической системы, чтобы стре¬миться в одиночку сохранять мир во всем мире. Мир выгоден и другим странам — как в центре, так и на периферии, — и им сле¬довало бы объединить свои усилия. Это предполагает сотрудни¬чество, — но именно в этом вопросе позиция США вызывает разочарование. Как это ни удивительно, но США превратились в наиболее отсталую страну в мире в смысле сохранения всех атрибутов своего суверенитета.
В мире существуют репрессивные режимы, которые обла¬дают железной хваткой в отношении собственных подданных, но, когда они рассчитывают свои действия за рубежом, они хорошо сознают, что могут задеть дремлющего гиганта. США не проводят репрессий у себя дома, но они не стесняются бравировать силой в международном масштабе. Когда это не грозит трупами собственных граждан, они могут иногда дей¬ствовать как агрессор — в качестве примера можно назвать бомбардировку фармацевтического завода в Судане. Харак¬терно, что они агрессивно отказываются сотрудничать. Они отказываются платить причитающиеся с них взносы в ООН; они не склонны пополнять ресурсы МВФ; и они налагают санкции в одностороннем порядке и по малейшему поводу или, точнее, по требованию отдельных групп избирателей. США были в числе семи стран, которые проголосовали про¬тив Международного суда справедливости, так как американ¬ские военные возражали против того, чтобы их персонал под¬падал под международную юрисдикцию. Другими странами были Китай, Ирак, Израиль, Ливия, Катар и Йемен. Не очень-то почетная компания! Пентагон зашел настолько далеко, что дал инструкции военным атташе при посольствах США во всем мире добиваться от военных лидеров правительств при¬нимающих стран лоббирования против Международного уго¬ловного суда. Эта тактика представляется особенно сомни-тельной в тех странах, где гражданские власти не достаточно надежно контролируют свои вооруженные силы.
США усвоили также привычку позволять соображениям внутреннего порядка диктовать внешнюю политику — вспом¬ним торговое эмбарго в отношении Кубы, рассчитанное на то, чтобы угодить влиятельным избирателям — кубинцам во Флориде, или расширение НАТО, призванное понравиться из¬бирателям — полякам в Чикаго во время выборов 1996 г. Дав¬но в прошлое ушла двухпартийная внешняя политика, преоб-ладавшая на протяжении большей части холодной войны. Что¬бы вновь стать лидером свободного мира, США придется ко¬ренным образом изменить свою позицию.
Тем не менее я считаю, что у нас есть благоприятные усло¬вия для изменения по-зиции. США исторически привержены идеалам открытого общества, начиная с Деклара-ции незави¬симости. Согласно опросам общественного мнения, ООН, не¬смотря на нынеш-ний паралич, все еще пользуется у общест¬венности большей популярностью, чем Кон-гресс или Прези¬дент. Необходимо лишь воспользоваться скрытой поддерж¬кой открытому обществу.
В настоящее время между рыночными фундаменталистами и религиозными фундаменталистами в политике преобладает неловкий альянс. Их позиции едины по от-ношению к актив¬ной роли государства, но при этом они руководствуются со¬вершенно различными соображениями. Рыночные фундаменталисты возражают против вмешатель-ства государства в эко¬номику; религиозные фундаменталисты выступают против ли-беральных взглядов, пропагандируемых государством. Рыноч¬ные фундаменталисты вы-ступают против международного со¬трудничества по той же причине, почему им не нра-вится ак¬тивное государство: они хотят полной свободы для бизнеса. Религиозные фунда-менталисты исходят из совершенно иных соображений: они опасаются угрозы в отноше-нии религиоз¬ных ценностей со стороны мировых рынков. Поразительно, как столь разным группам удалось сгладить свои расхожде¬ния. Я считаю, что по мере того как они достигают своих це¬лей, делать это будет все труднее и труднее. Я могу себе пред¬ставить перестановки на политической сцене США на основе двухпартийной поддержки мирового открытого общества, но это потребует от рыночных фундаменталистов признания оши¬бочности своих взглядов.

ООН

Программу более скоординированной внешней политики необходимо обосно-вать также более подробно. Необходим все¬мирный альянс демократических стран, со-трудничающих в со¬действии принципам открытого общества. Они могли бы уста¬новить нормы взаимоотношений между государством и об¬ществом, которые охватывали бы такие области, как свобода информации, свобода объединения, надлежащие правовые процедуры, прозрачность государственных закупок и т.п. Чле¬ны альянса обязались бы придерживаться этих норм. Альянс мог бы включать кандидатов в члены, которые пока еще не соответствуют этим требованиям в полной мере, но поддер¬живают их в качестве желательной цели. Можно надеяться, что члены и кандидаты в члены коалиции открытого общест¬ва составят в ООН большинство. А если так, то ООН можно было бы реформировать, так как именно в ней могло бы гос¬подствовать право большинства. ООН могла бы функциони¬ровать скорее как парламент и стать значительно более эф-фективной, чем в настоящее время .
Важно понять, что ООН может и чего она не может сде¬лать. Ей присущи прин-ципиальные изъяны, как и любой че¬ловеческой конструкции, но, поскольку речь идет о междуна¬родных институтах, она фактически обладает значительным потенциалом. Она располагает четырьмя основными элемен¬тами: Советом Безопасности, Генеральной Ас-самблеей, Сек¬ретариатом и рядом специализированных учреждений — Про¬граммой раз-вития ООН, Организацией промышленного раз¬вития ООН, Организацией Объединенных Наций по вопро¬сам образования, науки и культуры и т.д. - но лишь немногие из них функционируют достаточно эффективно. Назначения производятся по настоянию государств, а не по заслугам пред¬ставителей. Уволить должностное лицо трудно, но еще труд¬нее закрыть организацию, когда ее миссия исчерпана. Эти особенности и принесли ООН дурную славу
Бюрократические структуры неизменно в большей степе¬ни заинтересованы в самосохранении, чем в выполнении своей задачи. Когда же бюрократический аппарата подотче¬тен не одному хозяину, а всем членам ООН, он не поддается контролю в принци-пе. Следует признать, что ассоциация го¬сударств, каждое из которых руководствуется собственными интересами, плохо подходит для осуществления исполнитель¬ных функ-ций, связанных с достижением всеобщего блага. В той мере, в какой существуют подлежащие отправлению исполнительные функции, их необходимо поручать назначен-ным должностным лицам, отвечающим за свои действия. Они могут быть подотчетны, в зависимости от функции, перед Ге¬неральным секретарем или Советом директоров, назначаемым Генеральной Ассамблеей, или, как это было в Бреттон-Вудсских институтах, — перед теми, кто предоставляет средства.
Совет Безопасности — это удачно задуманный орган, и он мог бы быть эффек-тивным в деле сохранения мира, если бы между его постоянными членами существовало согласие. Окончание холодной войны давало Совету Безопасности воз¬можность функционировать так, как это было первоначально задумано, но в ситуации с Боснией, как мы видели, не могли договориться между собой три западных постоянных члена — США, Великобритания и Франция. Образование коалиции стран открытого общества призвано предупредить повторе¬ние такой прискорбной ситуации. Непостоянные члены так¬же могли бы проявить больше сплоченности, если бы отбор ограничился приверженцами коалиции открытого общества.
Сегодня Генеральная Ассамблея представляет собой гово¬рильню. Она могла бы превратиться в законодательный орган, разрабатывающий законы для нашего мирового сообщества. Ассамблея суверенных государств, возможно, плохо подходит для осуществ-ления исполнительных функций, но она превос¬ходно удовлетворяет требованиям, предъ-являемым к междуна¬родному законодательному органу. Законы будут действитель¬ны лишь в тех странах, которые их ратифицировали, но члены коалиции открытого общества обязались бы автоматически ра¬тифицировать законы в случае, если бы их добровольно рати¬фицировало квалифицированное большинство. Потребуется четко определить, что считать квалифицированным большин¬ством. Возможен тройной критерий, а именно — две трети стран, две трети населения и две трети бюджета ООН . Страны, которые не придерживаются обязательства соглашаться с ре¬шением квалифицированного большинст-ва, подлежали бы ис¬ключению из коалиции открытого общества. Таким путем мож¬но бы-ло бы создать совокупность международных правовых норм без того, чтобы был нарушен принцип национального су¬веренитета. Генеральная Ассамблея могла бы решать, какие законы необходимы и как их проводить в жизнь. Международ¬ный уголовный суд — это шаг в нужном направлении. Тот факт, что США — главный противник суда, показывает, насколько радикально должна измениться позиция США, чтобы можно было обеспечить верховенство закона на международной арене.
Генерального секретаря могла бы назначать коалиция от¬крытого общества. Он ведал бы Секретариатом, который на¬правлял бы законотворческую деятельность Гене-ральной Ас¬самблеи. Его положение примерно соответствовало бы вы¬борному лидеру де-мократической партии. Учитывая резко воз¬росшие полномочия, было бы желательно, что-бы его можно было сместить в любое время, когда он лишается доверия ко¬алиции откры-того общества.
Имеется много исследований и предложений по реформи¬рованию ООН, но ни одно из них пока не принято. Един¬ственный путь осуществить перемены заключается в созда¬нии давления со стороны общественного мнения, особенно в США. Идея открытого общества представляется реалисти¬ческой именно потому, что демократические прави-тельства ре¬агируют на требования своих граждан. Но сначала люди дол¬жны про-никнуться идеей открытого общества. Надеюсь, что моя книга будет способствовать достижению этой цели.

Программы для США

Я завершаю свою книгу кратким обзором задач своего Фон¬да в США. При этом я намерен показать, что абстрактную концепцию открытого общества можно трансформи-ровать в конкретные действия.
Четыре года назад я понял, что революционный момент, воз¬никший в результате краха советской империи, закончился, и больше нет смысла концентрировать свою филантропическую деятельность в ранее или по-прежнему закрытых обществах. Задача моего Фонда, как я ее сформулировал в 1979 г., состояла в том, чтобы помочь открыть закрытые общества, сделать от¬крытые общества более жизнеспособными и способствовать распространению критического образа мышления. Пришло время переходить к другому — третьему пункту повестки дня. В качестве парадигмы открытого общества США присущи свои недостатки. Что мог бы сделать мой Фонд в этой связи? В тече¬ние нескольких лет сформировалась стройная политика.
Программы моего Фонда применительно к США можно в основном свести к трем группам вопросов, относящихся к концепции открытого общества: противодействие проникно¬вению рыночных ценностей в неподходящие сферы; преду¬преждение нежела-тельных и непредвиденных последствий в общем-то удачно задуманной политики; пре-одоление неспра¬ведливости в распределении богатства и социальных благ, воз¬никшей в результате рыночного фундаментализма.
Первая группа вопросов связана с тем, что мотив прибыли проник в сферы, где ему нет и не должно быть места. В част¬ности, меня беспокоит, что рыночные ценности подрывают ценности профессиональные. Оказалось, что этические нор¬мы, которые неко-гда считались незыблемыми, неспособны устоять под напором рыночных сил. Я преду-смотрел такие программы для права и медицины, которые в последние годы все больше напоминают бизнес, а не исследования специали¬стов. Мне было приятно и доставляло удовлетворение под¬держивать — во имя интересов общества — наилучшие тради¬ции и нормы в области права и медицины. Для фонда, кото¬рый находится вне этих профессий (хотя он и пользуется со¬ветами многих его представителей), оказалось труднее повли¬ять на основные силы в этих профессиях. В этом смысле Фонд все еще пытается найти подходящие способы повлиять на ход событий, и мы начинаем добиваться некоторых успехов. Дав¬ление рынка испытывают журналистика, издательское дело, а также профессиональная этика в финансовом деле, но мы пока еще не нашли нужных подходов к этим сферам.
Второй круг вопросов я именую «непредвиденными отри¬цательными последст-виями». Существует ряд неразрешимых проблем, когда отказ признать факт их неразре-шимости еще больше усложняет проблему. Наиболее очевидная и зловещая из этих про-блем — смерть. Американская культура характеризуется отрицанием смерти. Врачи, се-мьи и пациенты испыты¬вают большие трудности, столкнувшись с этой проблемой, а избегая ее, они увеличивают связанные с ней боль, страда¬ние и одиночество.
Меня проблема смерти занимала уже тогда, когда я был юношей. В молодости я нашел такой способ относиться к смерти, который меня тогда вполне удовлетворял, хотя, воз¬можно, он не удовлетворит других людей. Я провожу разли¬чие между идеей смерти и смертью как реальным событием. Смерть сама по себе это жизненный факт, но идея смер-ти глубоко противна моему сознанию. Я никогда не смогу сми¬риться с перспективой смерти, но я, возможно, смирюсь с фактом умирания, особенно если он наступит в позд-нем воз¬расте. Существует расхождение между мыслью и реальностью, поэтому идея смерти это совсем не то, что в действительно¬сти должно неизбежно произойти. Я нахожу утешение в от¬крытии, что мысль намного страшнее реальности.
Любовь — в связи с перспективой смерти — также может служить утешением, в чем я убедился, когда умирала моя мать. Ей почудилось, — а такое, очевидно, случается с людьми не¬редко, — что она находится у ворот рая, а я сопровождаю ее, держа за руку и слушая ее рассказ. Она сказала мне, что обес¬покоена, так как вполне реально может за-брать меня с собой. Я успокоил ее, сказав, что твердо стою на этой земле и ей не¬зачем беспокоиться. Ее смерть была для всех нас поистине воз¬вышающим дух событием, учиты-вая, как вела себя она сама и как вела себя семья — не только я, но особенно мои дети — могли приобщиться к нему. Это событие послужило для меня дополнительным им-пульсом к осуществлению проекта «Смерть в Америке», в рамках которого оказывают паллиативную по¬мощь и добиваются понимания проблемы смерти. Проект по¬зволил су-щественно уменьшить как физические, так и психо¬логические страдания, связанные со смертью.
Еще один пример, когда лекарство — хуже болезни, это война против наркоти-ков. Наркомания — серьезная социаль¬ная проблема, которую можно облегчить, но не ис-коренить, если подходить к ней как к проблеме общественного здоровья.
Мы же воспринимаем наркоманию как преступление. В ре¬зультате — на 30 ию-ня 1995 г. за нарушение законодательства о наркотиках за тюремной решеткой находились 338 тыс. взрослых, по сравнению с 51 950 в конце 1980 г. Их содержа¬ние там обходится ежегодно в 9 млрд. дол. США. Кроме того, миллиарды долларов расходуются на попытки, не очень-то успешные, помешать торговле наркотиков.
Война против наркотиков — это наихудшее проявление фундаменталистского мышления в США. Тех, кто возражает про¬тив такого подхода, клеймят как сторонников легализации наркотиков. Это произошло даже со мной, когда я поддержал (с помощью долларов, оставшихся после уплаты налогов) лега¬лизацию использования марихуаны в медицинских целях.
К счастью, я могу справиться с таким обвинением. На деле я не защищаю лега-лизации наркотиков. Люди, которые при¬страстились к наркотикам, уже не отвечают за свою судьбу, и их следует защищать от такого пристрастия. К марихуане при¬страстие не вырабатывается, но она вредна для детей, посколь¬ку пагубно влияет на краткосрочную память и затрудняет учеб¬ный процесс. То, что я защищаю, это не легализация. Иными словами, необходимо прекратить ставить знак равенства между наркотиками и преступлением. Обращаться с наркоманами как с преступниками — это не лучший способ борьбы с на¬ркоманией.
Участие Фонда в кампании за финансовую реформу отно¬сится к обеим группам проблем. Политика — еще одна сфера, куда проникли рыночные ценности. Политики тратят много времени и усилий, чтобы добыть деньги, а обсуждение про¬блем подменено оплачиваемыми политическими заявления¬ми. В рамках своих усилий Фонд предоставил значительную сумму организации, которая пропагандирует «вариант чистых денег», осо-бенно применительно к штатным и местным вы¬борам. Эксперты полагают, что реформи-ровать федеральные выборы будет намного труднее. Одновременно мы предоста¬вили не-сколько меньшую сумму Центру Бреннана (Вrеппап Center) Нью-Йоркского университета для наблюдения за не¬предвиденными последствиями всех усилий по реформирова¬нию предвыборных кампаний, включая наши собственные. Правила всегда имеют непредви-денные последствия, а про¬шлые попытки реформирования предвыборных кампаний фак-тически приводили к еще более серьезным злоупотребле¬ниям в виде «мягких» денежных взносов и рекламы в пользу отдельных кандидатов.
Третья крупная группа вопросов связана с неравенством в распределении богат-ства. Это подводит нас к более традици¬онным направлениям филантропии в США: соци-альная по¬мощь, «ловушка» бедности, беременность среди девочек-под¬ростков, неравенст-во в получении образования и т.п. Мы ищем нишу, куда другие фонды, возможно, загля-дывают неохотно, или где наша поддержка могла бы служить стратегической за¬даче воз-действия на государственную политику. Например, когда в 1996 г. Конгресс лишил ле-гальных эмигрантов неко¬торых элементов социальной помощи, я предоставил 50 млн. дол. для создания Фонда Эммы Лазарус (Emma Lazarus Fund) с целью помочь имми-грантам, пострадавшим от этой непро¬думанной политики. Я сделал это с целью высветить непред¬виденные отрицательные последствия реформы социального обеспече-ния в надежде, что мое обращение дойдет до поли¬тиков, а также будет содействовать значительному числу жертв этой политики в вопросах натурализации, обучения англий-скому языку, получения юридической помощи и т.п. В мо¬мент написания этой книги Конгресс восстановил ассигнова¬ния на эти цели в размере 14 млрд. дол., но многое еще пред¬стоит сделать.
На другом направлении я предоставил помощь с целью бро¬сить своего рода «вызов» и побудить государственных и част¬ных доноров обеспечить полезное занятие по окончании учеб¬ных часов всем школьникам Нью-Йорка. Известно, что если дать детям какое-то полезное занятие с 3 до б часов дня, то это улучшит результаты учебы, поможет родителям и избавит их от беспокойства. Наша цель заключается в том, чтобы из-расходовать 1 тыс. дол. в расчете на каждого ребенка в год и посмотреть, что это даст. Ре-акция со стороны федеральных, штатных и местных органов власти воодушевляет.
Мой Фонд использовал аналогичный подход в Балтиморе, где такой грант-«вызов» помогает мэру разработать план созда¬ния пунктов лечения наркоманов, желаю-щих порвать со своей привычкой, но вынужденных ждать очереди длительное время из-за нехватки таких пунктов. В Балтиморе мы также пытаемся помочь в решении ряда городских проблем — от наркомании и преступности до нехватки школ и безработицы — иным мето¬дом, по сравнению с другими фондами, а именно предоставляя местному органу полномочия принимать решения о получении грантов и приоритетных направлениях расходования средств, т.е. на основе модели, отчасти схожей с той, какую я применил в бывших коммунистических странах.
Программы фондов непосредственно не относятся и к по¬литике, которую долж-ны проводить США, поскольку суще¬ствует много вещей, которые способен сделать фонд, и много вещей, которые способны сделать правительство, и эти вещи не совпадают. Тем не менее эти программы прямо относятся к концепции открытого общества. А концепция открытого об¬щества непосредственно относится к нынешнему мировому экономи-ческому кризису. В экономическом плане мы теперь купаемся в лучах ложной зари. Предстоит худшее. Но если мы сумеем осознать, что реально обещает открытое общест¬во, заря может оказаться вовсе не ложной. Она могла бы зна¬меновать собой новое начало и позитивный шаг в направле¬нии не лишенного недостатков, но улучшающегося мира.
 
ОБ АВТОРЕ

Джордж Сорос родился в Будапеште в 1930 г. В 1947 г. он иммигриро¬вал в Великобританию, где позднее закончил Лондонскую школу эконо¬мики. Будучи студентом, Дж. Сорос познакомился с работами философа Карла Поппера, оказавшими глубокое влияние на его способ мышления, которые позднее определили направление его соб-ственных философских изысканий. В 1956 г. Сорос переехал в США, где начал активно занимать¬ся созданием огром-ного состояния, основав и самостоятельно управляя международным инвестиционным фондом.
В настоящее время Сорос является председателем Soros Fund Manage¬ment L.L.C. - фирмы, управляющей частными инвестициями и выступа¬ющей в качестве консультанта по инвестициям Quantum Group of Funds. The Quantum Fund N. V. — является старейшим и самым крупным фондом в Quantum Group — за ним прочно закрепилась слава самого успешного инвестиционного фонда в мире за последние 29 лет.
В 1979 г. в Нью-Йорке Дж. Сорос основал свой первый фонд - Open Society Fund— фонд «Открытое об-щество», а свой первый восточноевро¬пейский фонд — в Венгрии в 1984 г. Сейчас — у него сеть таких фондов, они размещаются в 31 стране по всему миру — от Центральной и Восточ¬ной Европы, в бывшем Советском Союзе, в Южной Африке, на Гаити, в Гватемале, в Монголии — до США. Эти фонды призваны создавать и под¬держивать инфра-структуры и институты открытого общества. Дж. Сорос является основателем также и других общественных образо-ваний - на¬пример, Центральноевропейского университета и Международного на¬учного фонда. В 1994 г. фонды его сети затратили около 300 млн. дол., в 1995 г. - 350 млн. дол., а в 1996г. - 362 млн. дол., а в 1997 г. -уже 428 млн. дол. Ассигнования на деятельность этих фондов в 1998 г. должны были оставаться примерно на таком же уровне.
Дж. Сорос - автор многочисленных статей о политических и эконо¬мических переменах в странах Восточной Европы и бывшем Советском Союзе, кроме того, он автор книг «Алхимия финансов» (М.: ИНФРА-М, 1996, 1998), Opening the Soviet System, Underwriting Democracy, «Copoc oCoросе: обгоняя кривую роста» (М.: ИНФРА-М, 1997).
Дж. Сорос является почетным доктором наук в New School for Social Research, the University of Oxford, the Budapest University of Economics, Yale University. В 1995 г. он был удостоен самого почетного научного титула — Уни-верситет в Болонье присудил ему степень Laurea Honoris Causa — как признание его усилий по поддержанию открытых обществ по всему миру